1

Хорошо там, где нас нет, но стоит ли себя туда посылать? Не лучше ли отправиться куда-нибудь в привычное место — например, туда — не знаю куда, и сделать то, что делаешь всегда, — например, то — не знаю что? А ведь из Где-Нас-Нет порою и приглашения приходят, глянцево-картиночные, и попробуй скажи нет, когда взгляд уже в картинке той поселился и обживается! Как, например, в этой картинке с видом Женевского озера, белым крестом на красном фоне и английским текстом под ним. Два недели в писательском доме отдыха в Швейцарии…

Писатель Свидерский жил скучноэмигрантской жизнью во Франкфурте-на-Майне, поэтому отвлечение от нее было очень кстати. Шотландская поэтесса, которую он когда-то переводил и с тех пор изредка обменивался с нею посланиями по электронной почте, порекомендовала его каким-то людям в городке между Женевой и Лозанной, которые ведали этим заведением. По завещанию бывшего владельца дома, немецкого издателя, это помещение в летние месяцы принимало на две недели писателей из разных стран, им создавались здесь условия для работы.

«С коллегами по перу пообщаться — разве плохо?» — думал Свидерский.

Самолет переместил его в Женеву. Он побродил пару часов по циферблату этого города, где время тикает и задевает незримыми золотыми стрелками за крыши домов, а потом на коротеньком поездочке добрался до городка, в который ехал.

— А я, знаете ли, русская, — сказала на плохом английском языке лучезарная смотрительница здания. — Моя фамилия Конобеефф. Дед мой был — как это правильно называется? White Guard?

Писатель кивнул.

— Так что мы с вами оба — русские люди, — завершила свой спич смотрительница.

— Боюсь, что я вынужден вас разочаровать, — с очаровательной улыбкой сказал Свидерский. — Я русский писатель, что правда, то правда, но во мне нет ни капли русской крови.

Лучезарная дама несколько смутилась.

— Ну, это неважно, — наконец сказала она. — Пойдемте, я покажу вам комнату. Кстати, сама я живу вон в том флигеле здания, там отдельный вход.

В коридоре они наткнулись на затрапезного вида женщину в грязновато-цветастом сарафане и сандалиях на босу ногу; голова ее почему-то была повязана вафельным полотенцем.

«Кухарка, — подумал Свидерский. — Вид деловой, обед, наверное, готовит».

Однако мадам Конобеефф сотворила очередную лучезарную улыбку и сказала:

— А вот и первая из наших гостей, с которой я бы хотела вас познакомить. Прозаик из Праги мадам Александра Беркутова. А это мосье Свидерскú из Москвы.

Прозаик из Праги пробормотала что-то невразумительное или даже непереводимое на французоподобном языке, после чего, не дожидаясь ответа, удалилась в кухню.

 

2

За обедом его представили остальным.

— Мы вот сейчас только обсуждали наше происхождение и пришли к выводу, что мы тут все евреи, — ввели его в курс дела расположившиеся на веранде писатели.

— Обе мои бабушки были еврейского происхождения, — сказал Свидерский. — Одна из Польши, другая из Германии.

— Ну, вот видите, — сказал пожилой джентльмен. — А моя семья с Украины. Фамилия отца была Кацнельсон… Ах да, я же не представился, я Гордон Элленсон из Торонто, живу в США, в Миннесоте, преподаю в местном университете.

Дама с дошлым лицом, сидевшая напротив Элленсона, Свидерскому видна была в профиль, и он мог бы поклясться, что сей медальный профиль ему попадался где-то в Интернете.

— Лана Фройнд, — представилась дама. — Кейптаун, в настоящее время Сан-Франциско. Родители — немецкие евреи.

— А моя бабушка тоже еврейка, — неожиданно включилась в разговор мадам Беркутова, открыв миру, что она тоже говорит по-английски — правда, с чудовищным акцентом.

Повязка с ее головы исчезла; вместо нее появились огромные тракторно-колесные очки с оранжевыми стеклами.

В конце обеда она, очевидно забыв, что сказала раньше, начала по-новому:

— А у меня обе бабушки были еврейки.

Поняв, что, кроме бабушек, у этой дамы, очевидно, были и дедушки, и скоро дело дойдет до них, в результате чего произойдет полная смена данных в графе «национальность» ее паспорта, Свидерский спросил, как ему казалось, нечто нейтральное:

— А это у вас очки от солнца?

Усталое от швейцарской духоты солнце как раз собиралось закатиться куда-нибудь в долину, вдоль по речке да под мост, и там по-тихому полежать в прохладе.

— Эти очки мне врач велел носить, — сурово сказала мадам из Праги. — А то мне все люди кажутся мерзкими, а мир — отвратительной дырой.

В конце стола сидела худенькая черноволосая молодая женщина, больше всех похожая на еврейку. Она почему-то ни на какие генетические совпадения не претендовала.

— Инес не говорит по-английски, — сказала Лана Фройнд. — Знакомьтесь, это Инес де ла Вега из Боливии. Живет во Франции, в Безансоне.

Инес де ла Вега чистосердечно и от всей души изобразила чистокровную еврейскую улыбку.

 

3

Вечером Свидерский задержался у телевизора. По каналу Евроспорт показывали Уимблдонский турнир, и он увлекся психологическими перипетиями пятисетового матча. Вскоре после полуночи матч наконец иссяк, и писатель пошел на кухню выпить свой обычный предночной стаканчик йогурта. В углу неосвещенной кухни слышалось подозрительное копошение.

«Крыса, что ли? Или даже несколько?» — испугался Свидерский и стал соображать, чем же от них отбиваться. Когда он наконец нащупал выключатель, оказалось, что никакая то была не крыса, а все та же мадам Беркутова, с довольным видом извлекавшая в этот момент откуда-то из недр одного из шкафов бутылку финской водки.

— Вот чего мне не хватало! — пробурчала она себе под нос по-русски, а потом, заметив Свидерского, продолжала по-английски: — Ах, извините мой наряд. Не думала, что в такой час кого-нибудь встречу, тем более мужчину.

Только сейчас писатель заметил, что на ней была не первой свежести роба из грубого неподшитого полотна, надо полагать, служившая сей даме ночной рубашкой.

— На меня мужчины давно уже не смотрят, с тех пор, как мне исполнилось пятьдесят, — продолжала она. — Я даже вышла замуж за какого-то украинца, ему нужен был паспорт, чтобы жить в Праге, а мне — деньги, все, казалось бы, хорошо, только он, получив паспорт, обругал меня нехорошим словом и исчез. Денег тоже ненадолго хватило.

Бутылка финской водки в ее руках понимающе светлела и подмигивала синеватыми отблесками.

 

4

Наутро солнце принялось за работу на совесть, и писатели попрятались в тень. Одна лишь мадам Беркутова возлежала посреди лужайки в белом пластмассовом шезлонге и обильно смазывала маслянистой жидкостью все не прикрытые куцым узбекской расцветки купальником телеса. Половину ее лица прикрывали знаменитые оранжевые очки.

Свидерский взял один из велосипедов и лихо покатил вниз по узкому шоссе, нанизывавшему на себя городки, как виноградины. Когда навстречу выбежала поляна с огромными деревьями, обильно усыпанными черными вишнями, велосипедист понял, что пора сделать привал.

Через полчаса он уже усердно отмывал у гостеприимного придорожного фонтанчика свои ладони и губы, посиреневевшие от вишневого сока.

Совсем внизу было Женевское озеро, неспешно выкладывавшее перед сидельцами пляжей веера картинок с отражениями облаков на голубом небе. На другом берегу сиреневели Альпы; Свидерскому показалось даже, что он видел знаменитый Монблан.

Путь вверх был порою труден, порою совсем мучителен. Будь его велосипед чуть похуже, сорокалетний писатель вообще бы не осилил последний подъем.

— А у нас мало кто из велосипедистов в гору едет, — сказала мадам Конобеефф. — Обычно они пешком идут и велосипед рядом с собой катят.

 

5

Кормили их по-домашнему хорошо, хоть повара были не профессионалы, а местные жители, что любили и умели готовить.

Свидерскому подали второе на отдельном блюде — у него была аллергия на лук и чеснок, и он заранее предупредил об этом хозяев.

— Аллергия? — сказала мадам Беркутова. — Никакой аллергии у вас нет, это все капризы.

— Хотел бы я, чтобы это было так, — дипломатично сказал Свидерский. — Но увы…

— Вы все выдумываете про свою аллергию, — не унималась мадам Беркутова. — С чего вы взяли, что такая болезнь вообще есть? Я вам точно скажу: никакой аллергии не существует.

— Я уважаю ваше мнение, но боюсь, что вы окажетесь в одиночестве против научных авторитетов всего мира.

— Подумаешь, наука! Ученые сегодня говорят одно, а завтра другое; кто им верит?

«С такими-то заскорузлыми взглядами — и писательница? — думал Свидерский. — Что же за разумное, доброе, вечное сеет в своих романах эта вздорная и невежественная баба?»

 

6

Вечер был отдан футболу. Шел чемпионат Европы. Боливийская поэтесса деликатно и ненавязчиво болела против испанцев, как правило, из соседней комнаты, где она отбивала многочисленные послания по электронной почте своему жениху-французу. Мистер Элленсон и мадам Беркутова, напротив, просиживали часы перед телевизором; между ними на столике телевизора голубела очередная бутылка финской водки.

Элленсон обычно подремывал в углу дивана; пробуждался он только когда в телевизоре происходило что-нибудь сверхважное: забивался гол или не забивался пенальти. Тогда он дико выкрикивал: «Всыпать им, мерзавцам!» — после чего возвращался в знакомые долины сна. Кто были эти загадочные «мерзавцы», для всех оставалось тайной.

Мадам Беркутова остервенело болела за чехов и против русских. Мало того, она добивалась, чтобы все остальные тоже болели за чехов.

Когда маленький ребенок выказывает некий особенный каприз, вся семья ему в это потакает. Мадам Беркутова, нелегкое чадо писательской фамилии, в подобном потакании остро нуждалась. Старинный дом наполнился писательскими воплями.

Пришла откуда-то сверху Лана Фройнд, ненавидевшая футбол и все с ним связанное, ровно полторы минуты смотрела на экран, гадливо поморщилась и спросила:

— Ну, и что вы тут все делаете?

— Болеем за чехов, — проснулся Элленсон. — Коллективно.

— Коллективно, да? Ну-ну, болейте.

И она удалилась в просторы своего очередного романа.

Что же до Свидерского, он с интересом смотрел футбол, но на звуковой палитре следов не оставлял.

Чехи играли с немцами и забили гол.

— О, это великий гол! — завизжала мадам Беркутова. — О, какой гол!

— Да самый обычный удар головой с углового. Стандартный гол, — сказал Свидерский, сам в юности поигрывавший в футбол.

Это была его роковая ошибка.

— Обычный? — ядовито сказала мадам Беркутова. — По-вашему, российские голы лучше? Только мы их что-то немного видим.

— Дело не в национальности голов, а в их качестве, — стал объяснять Свидерский. — Я лично люблю голы нестандартные, запоминающиеся.

Но куда там! Мадам Беркутова в тонкости не входила даже когда писала свои романы для женщин. А тут уж сам чешский Бог велел в тонкости не входить.

— Вы просто не любите нашу страну и наш народ, — разъяряла она себя.

— Я бы на вашем месте не стал делать столь поспешных и опрометчивых выводов, — сказал Свидерский. — Могу вас заверить, что я ко всем народам отношусь одинаково хорошо и непредвзято.

Но мадам Беркутова слышала только то, что она хотела слышать, и злобный оскал ее лица стал совсем уж напоминать одного из грифонов Нотр-Дам.

 

7

Наутро дождик босоного пробежался по крышам домов и верхушкам деревьев.

Мадам Беркутова с потерянным видом обходила писателей и спрашивала: вы что что-нибудь понимаете в компьютерах? Я уронила мой лаптоп, и он теперь не включается.

Никто не хотел иметь дел с этой дамой, и все отвечали: нет, ничего про лаптопы не знаем. У каждого, тем не менее, стоял в комнате привезенный с собою новенький лаптоп.

Дошла очередь и до Свидерского. Он пожалел странноватую даму и решил прийти ей на помощь.

Допотопного вида компьютер «Тошиба» исправно включился.

— Когда я включила его утром, меню не появлялось.

— А что вы такое с ним делали?

— Я его сегодня утром уронила. Руки дрожали.

Доискиваться до причин сего таинственного рукодрожания Свидерский не стал.

— Вызовите мне панель управления из файла «Мой компьютер», — сказал он. — А то у вас тут все по-чешски, я ничего не понимаю.

С виду все было нормально.

— Кажется, работает, — глубокомысленно проговорил Свидерский. — Вы уж с ним поаккуратнее.

— Ё, ё, — утвердительно ответила мадам Беркутова.

Она говорила на восьми языках, на всех одинаково плохо. Какой из этих языков назвал бы своим это загадочное «ё-ё», оставалось неизвестным.

За обедом выяснилось, что злополучный беркутовский лаптоп не работает опять.

— Буду писать в блокнот, — с видом первопроходца Амундсена, садящегося в санную упряжь, сказала мадам Беркутова.

Свидерский, у которого никакого лаптопа никогда не было и даже не предвиделось, писал в блокнот всю свою писательскую жизнь и ничего в этом страшного не видел.

 

8

После обеда его перехватила в коридоре мадам Конобеефф.

— Вы знаете, у нас здесь есть еще полуподвальная студия, в ней можно работать. У вас комната самая маленькая, поэтому я вам первому предлагаю.

— А взглянуть можно?

Воздух в полуподвальной студии был явно не для астматических бронхов Свидерского. Он там и пяти минут бы не продержался.

— Предложите лучше тому, у которого тоже маленькая комната, но побольше.

— Это мадам Беркутова.

— Вот и очень хорошо, предложите ей.

— Если и она тоже откажется, предложу Инес де ла Вега, она следующая на очереди, — вслух размышляла мадам Конобеефф.

— А можно полюбопытствовать, у кого самые большие комнаты? — спросил Свидерский, хотя и так было ясно.

— О, у наших гостей из Америки и Канады, — с явным неудовольствием сказала мадам Конобеефф.

Мадам Беркутова, конечно же, не отказалась, а напротив, вцепилась в студию беркутовыми когтями.

Свидерскому и в его комнате работалось неплохо. Что, в сущности, писателю нужно? Кровать и письменный стол. Если его, к тому же, кормить, результаты могут быть вполне многостраничные.

Свидерский написал стихотворение, и на гребне лингвистического взлета занялся обещанными московскому журналу переводами из современной английской поэзии.

Вечером снова был футбол. Писатель сидел в уголке гостиной и издали наблюдал за событиями на экране. В партере расположилась чешская дама, занявшая один диван собою, а другой, соседний — сардельками своих ног, на которых чернели перчинки грязных ногтей. На третьем диване, поближе к заветной финско-водочной синеве, возлежал мистер Элленсон. Похоже, запасы спиртного в этом доме были неограниченные.

Свидерский в последние годы удовлетворялся парой бокалов красного французского вина за обедом, водки же он не пил совсем. Как он обычно шутил, он единственный русский, который не пьет водку, да и то потому, что не русский.

Все повторилось с швейцарско-часовой точностью: чехи, выкрики и водка. На сей раз чехи обыгрывали датчан и играли действительно хорошо. Однако когда тебя насильно заставляют кого-то поддерживать или за кого-то болеть, возникает чисто российское желание показать под одеялом кукиш и — пусть негласно — поддерживать другую сторону. Кстати, очень полезно для психического здоровья. «Начхать на чехов, — думал Свидерский, — будем надеяться, что несмотря ни на что, выиграют датчане». Однако они не выиграли.

Мадам Беркутова не упустила случая сказать Свидерскому очередную гадость.

 

9

Днем портьеры закрывали пыльную тишину зала от солнца, и у телевизора никого не было. Свидерский смотрел новости по каналу Би-Би-Си. Они оставляли тягостное впечатление, потому что состояли из бомбежек и речей, речей против бомбежек и бомбежек, чтобы заглушить речи.

«Кто не может действовать, тот наблюдает, кто не может наблюдать, наблюдает за собой, — думал писатель. — Вглядись в себя — и тебе станет совершенно непонятно, зачем ты появился на свет, что такого особенного ты можешь сделать, чего до тебя не делали. Древнегреческие герои и злодеи-римляне, где ваши новейшие подражатели? Даже в убийстве они мелки и трусливы, к тому же они никогда не убивают сами, благо есть кого послать, и куда. Ваши воины храбры, да, но ваши баталии бездарны, а ваши антивоенные рупора хриплы, глупы и себялюбивы. Настоящая война идет со средневековьем, и не в песках далекой Аравии сражаются, а в ближайшем пабе или кнайпе, в замоскворецкой пивной или в азиатском духане. И средневековье в своей голове победить нелегко, потому что оно вполне новое, цветущее, и только что сменило пещерный век».

Поработав на совесть днем, Свидерский вечером сидел не перед телевизором, а в соседней комнате за единственным общедоступным компьютером и проверял свою электронную почту.

В чемпионате Европы в тот день был перерыв, и чешская дама с мистером Элленсоном заправлялись финским эликсиром перед невключенным телевизором. Происходившее в мире, судя по всему, их интересовало мало.

Наутро к Свидерскому подлетела мадам Конобеефф:

— На вас жалуются, что вы слишком много времени просиживаете за компьютером, и другие писатели лишены из-за этого доступа к Интернету.

Свидерский несколько опешил, но быстро оправился и спокойно сказал:

— Это неправда, я провожу за компьютером не больше времени, чем другие. И я хотел бы знать, кто на меня жалуется.

— М-м, я говорила с мистером Элленсоном.

— Вот он-то как раз все дневные часы просиживает за этим компьютером. Не говоря уже о том, что он может в любую минуту принести из комнаты свой лаптоп, поставить на соседний стол, подключить к телефонному выходу и выйти в Интернет. Вы сами говорили о такой возможности.

На следующий вечер Свидерский сел за компьютер позже, ближе к полуночи, когда любители финской водки уже слишком далеко зашли в дебри великого леса Делирия, чтобы добраться до голубых киберпространств.

 

10

Наутро его ждали вишни, незнакомые швейцарские городки, лихие велосипедные спуски и натужные подъемы.

Чехи этим вечером играли полуфинал с греками, и Свидерский решил, несмотря ни на что, футбол смотреть.

Чехи обрушили на греческую защиту шквал атак, а мадам Беркутова, по причине сильных душевных волнений всосавшая в себя почти целую бутылку водки, — не менее сильный шквал издевок и оскорблений на Свидерского. Тот решил не отвечать. В углу соседнего дивана филином нахохлился Элленсон, он делал вид, что не понимает свой родной английский.

Греки и Свидерский мужественно держали свои Фермопилы. Шло уже дополнительное время, а на табло стадиона все еще желтели нули. На сотой минуте, прямо в разгар самого сильного беркутовского пассажа, в момент плавного лингвистического перехода от «сукиного сына» к «бесталанному бумагомарателю», греки забили гол. Это был так называемый «золотой гол», и все сразу закончилось, чехов выбили из чемпионата.

— Кажется, Немезида родилась в Греции? — вставая, сказал Свидерский Элленсону. — Кстати, как у вас со слухом в последнее время, не было проблем?

 

11

На следующее утро Свидерский сел за компьютер, написал формальную жалобу и отправил ее по e-mail’у мадам Конобеефф, а также двум членом комитета, который, собственно, и ведал сим странноприимным писательским домом. В конце концов, мадам Конобеефф была всего лишь смотрительницей здания, или «менеджером», как она сама себя величала на американский лад.

За обедом мадам Беркутова с невинной улыбочкой что-то его спросила. Свидерский сделал вид, что не расслышал.

— Что, у вас опять аллергия на что-нибудь? — издевалась мадам Беркутова.

— Да, у меня аллергия на вас, — сказал писатель. — Почему вы думаете, что можно целый вечер издеваться над человеком, а на следующий день, как ни в чем не бывало, говорить с ним о погоде? Я отказываюсь с вами разговаривать.

Чешская дама приняла вид оскорбленной невинности.

— А почему вы повышаете голос? — подняла бровь Лана Фройнд.

— Я не повышаю голос. Я говорю веско и отчетливо, потому что я хочу довести до сведения всех, кого это касается, что оскорблять меня я никому не позволю. По существу же дела можете справиться у мистера Элленсона, он при сем присутствовал.

— Я ничего не слышал, — испуганно взвизгнул Элленсон.

«Эх ты, Кац и Нельсон, кошачий адмирал Нельсон, трусоват ты и подловат», — думал Свидерский.

— Если вам здесь не нравится, вы можете уехать, — сказала Лана Фройнд, заняв привычные для себя командные позиции.

Она относилась к умеющим хорошо себя устраивать в жизни женщинам, у таких все «схвачено», и внутри дома, и вне его, и домашние, буде таковые имеются, ходят перед ними на задних лапках.

Очаровательная Инес де ла Вега, не понимавшая, в чем суть спора, ошеломленно хлопала ресницами.

— Разумеется, если вы сами и остальные так легко миритесь с унижением человеческого достоинства, если только не унижают вас лично, я постараюсь как можно скорее избавить себя от вашего общества.

С этими словами он взял свою тарелку с неначатым еще вторым блюдом, прихватил также свой стакан с апельсиновым соком и удалился в свою комнату заканчивать обед в одиночестве.

На лестнице его перехватил вдруг развивший юношескую скорость Элленсон.

— Ну, нельзя же так, она же все-таки женщина, — успокаивающе замурлыкал он.

— Кто?

— Ну, наша с вами чешская приятельница, я о ней говорю.

— Мне она, извините, не приятельница. По-вашему, женщинам позволено вытворять все, что угодно? — возмущался Свидерский.

— Она же только шутила…

— Вы прекрасно знаете, что она намеренно пытается отравить мне жизнь. И вы делаете вид, что вы слепой и глухой. Если бы кто-нибудь обращался с вами так, как она со мной, я бы не пожалел сил, чтобы вас защитить. А вы… у вас есть хоть какие-то понятия о морали? О совести? Чему вы учите ваших студентов? И о чем вы стихи пишете — о ромашках и лютиках?

Элленсон по-совиному захлопал веками и сказал:

— Вы очень уж всерьез все принимаете. Женщинам надо все прощать.

Свидерского покоробил этот фальшивый голос.

— Злобная мегера она, а не женщина, — сказал он резко и стал подниматься по лестнице, с тарелкой и со стаканом в руках.

— Ну, вы уж какие-то очень оскорбительные выражения употребляете, — заволновался у подножья лестницы кошачий адмирал, когда Свидерский уже добрался до своей комнаты.

 

12

Вечером в его дверь постучалась мадам Конобеефф.

— Входите, не заперто, — откликнулся он.

— Я только что приехала из гостей и прочитала ваше послание, — начала она. — Говорят, вы выразили недовольство за обедом.

— Да, представьте себе, я не люблю, когда меня оскорбляют, — с сердцем сказал Свидерский.

— О, вы подключаете эмоции, вы не должны этого делать.

— Простите, но меня в этом вашем «доме отдыха» для писателей лишили отдыха и покоя, более того, открыто унижали. И вы считаете, что это в порядке вещей?

— Я говорила с другими, и никто ничего такого не видел.

— Я изложил все факты в моем послании вам по электронной почте. Мне кажется, вы делаете большую ошибку, снабжая неограниченным количеством спиртного людей, которые не умеют или даже не должны пить.

— Но они ведь не пьют! В ящике для стеклотары, что я поставила в кухне, стоит лишь одна пустая бутылка водки — за целую неделю.

— И вы всерьез полагаете, что они, упившись до чертиков, исправно понесут ставить пустые бутылки в ящик для стеклотары? Поищите лучше на улице, в ближайших урнах или в крапиве у забора.

— Ну, у меня других забот хватает, — сказала мадам Конобеефф. — Вы мне тут создаете проблемы…

— Я? Я создаю проблемы? — опешил Свидерский. — Вам не кажется, что вы все валите с больной головы на здоровую?

— Я когда сюда шла, не знала, кто прав, а кто нет. Но теперь я вижу, что вы волнуетесь и переживаете…

— А вы бы не переживали, если бы кто-то попытался вам отравить жизнь? Вам лично?

— Вы употребляете очень сильные слова.

— Всего лишь называю вещи своими именами. Вы бы послушали те слова, что были сказаны мне, у вас волосы бы встали дыбом.

— Ну, вы же не можете этого доказать… Лично я считаю, что вам надо уехать как можно скорее.

— Разумеется, надо наказать пострадавшего. Замечательная у вас логика и совершенно уникальные понятия о справедливости… Кстати, мой срок пребывания здесь кончается через шесть дней, и у меня обратный билет на самолет с фиксированной датой. Я совершенно не собираюсь из-за вас нести убытки.

— Я свяжусь с членами комитета, и мы рассмотрим этот вопрос, — промурлыкала мадам Конобеефф. — Вы что-то очень уж о деньгах печетесь. Вот и Интернетом здесь на дармовщинку можно попользоваться…

— Ага, вот оно, ваше хваленое швейцарское гостеприимство! — широко улыбнулся писатель. — Или это образчик вашего личного гостеприимства, культивированного во многих поколениях вашей экс-дворянской семьи?

— Ладно, не будем спорить, я свяжусь с вами завтра по поводу билета.

— Как хотите, — сказал Свидерский.

— Вот я разговаривала с вами и не чувствовала себя в безопасности, — выплывая из комнаты, скривила губы мадам Конобеефф.

— Poor thing, — в тон ей сказал писатель.

Утром он обнаружил подсунутую под дверь записку:

Если вы согласны уехать на следующий день, мы купим вам билет на самолет. Он уже забронирован.

«Действительно, а что я буду тут сидеть, в компании этой милой стайки лицемеров? — думал Свидерский. — Они мне отвратительны».

Спустившись к компьютеру, он отправил по e-mail’у самое короткое послание в своей жизни: «Покупайте».

Уже вечером под дверь был подсунут билет.

Свидерский, пообедав в своей комнате, вышел гулять в сад. В гостиной не было слышно ни орущего телевизора, ни пьяных воплей.

«Припугнули!» — понял писатель.

Он спустился по террасам сада вниз, пошел по дорожке среди поля в направлении луны, круглым ярким песочного цвета глазом освещавшая нереально-зеленые воды Женевского озера.

Вернувшись, он написал стихотворение.

«Вот и не зря съездил, — думал он. — Поработал, кое-что написал, да и природа здесь чудесная. Почему только люди всегда все портят?»

 

13

На следующий день он с утра упаковал свою тощую дорожную сумку и пошел в последний раз гулять по городку. Вернулся он с двумя банками купленного в булочной домашнего швейцарского варенья — дарить друзьям.

Мадам Конобеефф вызвалась подвезти его на своей машине до вокзала к женевскому поезду.

«Хочет убедиться, что я действительно уехал», — думал он, спускаясь по лестнице с сумкой в руках.

У подножия лестницы ему навстречу попалась мадам Беркутова.

— Берегитесь! — с театральным пафосом запыхтела она. — Мне показали ваш e-mail, и я знаю теперь, что вы обо мне писали. У меня теперь есть ваш электронный адрес, так что берегитесь.

— Заблокировать интернетовских хулиганов стало в наши дни на удивление просто, — с невозмутимым видом сказал Свидерский.

— Ваше счастье, что вы на ночь дверь спальни запирали, я проверяла. А то у меня есть нож…

— Вам бы в фильмах Хичкока играть, — усмехнулся Свидерский.

Выйдя на улицу, он устроил свою сумку в багажник.

В машине уже сидела Лана Фройнд. Она совершала свой очередной «шопинг», для которого — уже не в первый раз — подряжала в качестве водителя мадам Конобеефф. Лана Фройнд могла заставить кого угодно сделать для себя все, что угодно.

По дороге дамы разговаривали между собой. Свидерский в разговоре не участвовал.

Остановились у вокзала. Мадам Конобеефф вышла, чтобы открыть багажник.

— Кстати, как вышло, что вы показали мой e-mail m-me Беркутовой? — осведомился Свидерский, доставая свою сумку. — Я, по-моему, не давал на это позволения. Она и электронный адрес мой теперь знает — благодаря вам.

— Я не показывала, — сказала явную неправду мадам Конобеефф.

«Просто, как дважды два четыре, — подумал писатель, — если бы не показывала — откуда бы та вообще узнала о его существовании?»

— И еще одно, — продолжал он, чуть повернувшись в сторону открытого окна машины, за которым виднелся медальный профиль Ланы Фройнд. — M-me Беркутова заявила, что по ночам гуляет по коридору с ножом в руках. Мне кажется, есть смысл подсказать обитетелям дома, что им лучше было бы запирать свои двери.

— Ну, это опять ваши фантазии, — состроила мину мадам Конобеефф. — Или она пошутила.

— Хорошенькие шуточки, — пожал плечами Свидерский. — На вашем месте я бы остерегся. Когда имеешь дело с шизофрениками, можно ожидать всего.

На медальном профиле Ланы Фройнд не отразилось ничего, но Свидерский прекрасно знал: эта столь пекущаяся о своем здоровье и благоденствии дама теперь будет не только запирать свою дверь, но и дважды проверять, хорошо ли она заперта.

 

14

В самолете он думал: эх ты, monsieur Sviderski, ягненок ты, интеллигент недостриженный. Русский мужик бы дал этой чешской мадам такого пинка под зад, что, глядишь, и выбил бы из нее эту самую ее «што-за-хрению». А ты… Да и с остальными ты как-то не так. Типичные западные люди, ты же им — о морали, о совести… Да они и слов таких не знают. Проходили в школе, а потом благополучно забыли…

Финал чемпионата Европы он смотрел уже дома. Греки сражались в Лиссабоне с португальцами. У Свидерского как раз обнаружилась в шкафу полузабытая бутылка греческого «Кагора».

«После всей этой истории — буду болеть за греков, — думал Свидерский. — Греки всегда знали, как плыть против течения».

Вино было кроваво-сладким. Греки выиграли.