Доказывание истины в уголовном процессе: Монография.

Кухта Андрей Андреевич

Глава 3. Истина в уголовном судопроизводстве

 

 

§ 1. Природа истины в уголовном судопроизводстве

Мы подошли к заключительному и главному вопросу нашего исследования, всю предыдущую часть которого в принципе можно было бы считать лишь подходом, подготовкой к ответу на него. Мы говорили о средствах доказывания, о доказывании, теперь надо сказать о его цели. Но как, наверное, заметил читатель, проведенный анализ отчасти уже предварил многие рассуждения, которые были бы уместны в данном параграфе. Ведь не только цель определяет средства, существует и обратная связь. Фактически мы уже сказали самое главное о том, что следует понимать под результатом доказывания в уголовном процессе. Все сказанное о доказательствах, доводах, в том числе по вопросам вероятности и достоверности, остается только развить, дополнить в этом и последующем параграфах. Мы уже сказали, что доказательство — это вероятное знание. Таким образом, мы связаны в понимании природы судебной истины выбором своей позиции, сделанном в начале данной работы. А раз так, то наш читатель легко предугадает исход нашего движения на заключительном этапе исследования. Вероятным может быть доказано только вероятное.

Сказанное не означает, что вопрос о природе уголовно-процессуальной истины не имеет самостоятельного значения и полностью исчерпан анализом средств доказывания. Вовсе нет. Вопрос об истине как цели уголовно-процессуального доказывания имеет особое теоретическое и прикладное значение. От его решения зависит не только архитектоника доказывания, но вообще структура и форма судопроизводства. Концепт истины — ключевой элемент определенной процессуально-правовой идеологии. Поэтому объективности ради мы должны представить весь спектр воззрений по этой проблематике, которые имеются в уголовно-процессуальной науке. Кроме того, попытаемся прокомментировать эти подходы в свете эпистемологии, русской культурной традиции.

Осуществление обзора ключевых подходов к пониманию природы истины, которые сложились в отечественной процессуальной науке, облегчит монография Е.А. Карякина, где впервые в отечественной процессуальной науке была предпринята попытка систематизации концепций истины, и тем самым стало возможным более четко представлять суть взглядов того или иного автора.

По мнению Е.А. Карякина, следует иметь в виду три основные концепции истины: соответствия, когерентности и прагматичности. Классическая (корреспондентская) концепции истины предполагает, что истина — это соответствие знания действительности. Истинными являются высказывания (а вслед за ними также чувства, мысли, интерпретации), которые соответствуют действительности. Истоки этой концепции лежат в античной философии (Сократ, Платон, Аристотель), она с самого начала противопоставила себя произволу софистики в обращении со словами и утвердила моральный долг каждого, кто доказывает, стремится к истине.

Примером может служить следующая характеристика истины, сделанная Платоном:

«Сократ. Если бы тебя спросили: «Бывает ли, Горгий, вера истинной и ложной?» — ты бы, я полагаю, ответил, что бывает.

Горгий. Да.

Сократ. Ну а знание? Может оно быть истинным и ложным?

Горгий. Никоим образом!

Сократ. Стало быть, ясно, что это не одно и то же.

Сократ. Какое же убеждение создается красноречием в судах и других сборищах о делах справедливых и несправедливых? То, из которого возникает вера без знания или из которого знание?

Горгий. Ясно, Сократ, что из которого вера».

В формулировке Аристотеля «говорить о сущем, что его нет, или о несущем, что оно есть, значит говорить ложное; а говорить, что сущее есть и несущее не есть, — значит говорить истинное».

Как указывалось нами в параграфе, посвященном познанию и пониманию, эта рационалистическая традиция нашла свое развитие в трудах великих мыслителей (Бэкон, Локк, Декарт, Маркс, Ленин и др.), и на ней сформирована классическая теория доказательств уголовного процесса.

Е.А. Карякин отмечает, что классическая концепция истины (объективной) дополняется лингвистической — референтной концепцией истины, суть которой в сочетании материальной адекватности и формальной корректности утверждения о действительности. Он также указывает, что иногда в языке и производных от него — лингвистических Явлениях видят препятствия для установления объективной истины.

Языковой аспект с некоторых пор стало модно разрабатывать с целью обоснования нигилистических взглядов относительно истины. Для истории мысли это не ново: объяснение природы истины как продукта речевой деятельности — судебной речи также имеет истоки в античности. Постмодернистские выводы, развиваемые в рамках языковой концепции истины, опираются на интерпретацию понятия «логос».

Так, по мнению М. Хайдеггера, функция логоса лежит в простом давании видеть нечто. Поскольку логос есть давание видеть, постольку он может быть истинным или ложным. Конструкция понятия истины в смысле «соответствия» в данном случае не подходит. «Истинность» логоса подразумевает: изъять сущее, о котором речь, из его потаенности и дать увидеть как непотаенное, раскрыть. Равно быть лживым значит то же, что обманывать в смысле скрывать: выставить что перед чем, по способу давания видеть, и тем самым выдать это за что-то, что оно не есть. С точки зрения немецкого философа, истина и речь принадлежат к основоустройству человеческого экзистенциала. Экзистенциально понятый способ бытия истины означает не что иное, как то, что истина возможна только в субъекте и с его бытием стоит и падает. Вывод об экзистенциальной основоструктуре речи и истины означает, что мы не можем подходить с метафизическими мерками к раннему греческому мышлению. Современная общепринятая «теоретико-познавательная» проблематика разворачивает интерпретацию понятия «истина» в субъективно-объективном аспекте: истина состоит в согласованности суждения (знания) со своим предметом (объектом). Истина в метафизике имеет значение чего-то непреходящего, вечного, которое не может основываться на мимолетности и бренности человеческого существа. Между тем, как считал М. Хайдеггер, истинность имеет никак не структуру согласованности между познанием и предметом в смысле приравнивания одного сущего (субъекта) к другому (объекту). Истинность значит быть-раскрывающим. Истина значит открытость: она открывается как свобода. Всякое открытое отношение парит в сфере допущения бытия сущего и всякий раз соотносится с тем или иным сущим. Бытие-истинным логоса — давать видеть, изымать из потаенности — сущее в его раскрытости. Быть истинным значит быть-раскрывающим, то есть быть истинным относительно определенному контексту.

Только потому, что истина и неистина в сущности не безразличны друг другу, а связаны друг с другом, истинное предложение может вообще обойти остроту противоположности и соответственно перейти в неистинное предложение. Вопрос о сущности истины достигает поэтому первоначальной сферы того, о чем спрашивается, только тогда, когда при учете всей полноты сущности истины в раскрытии сущности включается также проверка неистины. Последнее является существенным моментом при определении достаточности основания для постановки вопроса о сущности истины.

Надо понимать, что современные вариации некоторых авторов на тему о том, как язык сказывается на природе судебной истины, исходят из весьма вольно интерпретируемых представителями постмодернизма (Ж. Деррида, Ж. Делеза и др.) текстах античных писателей, причем преимущественно тех, кто примыкал к софистам.

Напомним, еще Сократ утверждал, что риторика как практическое искусство должно опираться не столько на знание и истину, сколько на мнение, пользу и целесообразность. Мастерство убеждения состоит во внушении веры, а не знания. Горгий и Тисий усматривали, что «вероятное должно предпочитаться истинному» и благодаря силе заставляли «казаться малое великим, великое малым, новое старым, старое новым».

Проблема верификации для софистов, старых и новых, перемещается из сферы соответствия утверждения реальному положению вещей в сферу соотношения одних утверждений с другими и так до бесконечности, вплоть до утраты различия между истиной и ложью («истина есть ложь, выданная за истину»).

Между тем мы должны говорить о необходимости учения, в котором бы речь выступала средством выяснения истины, а не только достижения успеха. Язык не помеха, а орудие познания истины.

Надо сказать, что именно это понимание позитивной роли языка, а не учения типа софистики, является коренным, внутренне присущим правосудию. В законах Ману (между II в. до н. э. и II в. н. э.) утверждалось, что «все вещи определяются словом, имеют основанием слово, произошли от слова, кто же нечестен в речи, нечестен во всем».

В отличие от софистов у философов слово рассматривалось как опора разума и знания о вещах и их существовании: «… Для каждой существующей вещи есть свои слова», и «никто не может выявить в слове того, что не существует». В смысле слова Сократ (и Платон) видит концентрацию мудрости древних предков, которые его изобрели для передачи своих наблюдений над связями между вещами. По мнению Сократа, говорить неправду не просто нехорошо, но и недостойно свободного человека, даже если эта неправда украшена цветистыми речами. «Ум мой блуждает далеко и не внемлен красивым словам… все это пышные и блестящие фразы, истины же в них нет». В диалоге «Кратил» Сократ утверждает, что следует рассуждать не о правильности, а об истинности речей. Правильнее считать, что «сами вещи имеют некую устойчивую сущность», «безотносительно к нам и независимо от нас», а имя есть только «орудие обучения и распределения сущностей». Тем самым впервые ставится проблема референции — соответствия слова (знака) и вещи (обозначаемого), и ее решение связывается с наличием или отсутствием существования вещи, а не произволом.

Е.А. Карякин заключает, что референтная (языковая) концепция истины, внутренне согласованная с учением об «объективной истине», испытывает на себе воздействие ценностных элементов, носящих социально-правовой и социально-политический характер. Он пишет, что следует опираться на классическое понимание истины, но не пренебрегать и «нетрадиционными» концепциями истины. При всей привычности, традиционности и распространенности классического подхода его нельзя рассматривать как единственно верный. Истина по делу именно «формируется».

С таким подходом нельзя не согласиться. На самом деле, вряд ли можно искать опору судебной истины где-либо еще, кроме как в действительности. И в то же время как не учитывать языковой, идеологический, нравственный и прочие моменты, которые всегда привносятся в деятельность людей, которые преследуют свои интересы и одновременно хотят справедливости. Уголовное судопроизводство — это деятельность, опосредующая применение уголовного права, в ней переплетены интересы личности, общества; истина не может не быть ценностным, языковым, психологическим явлением. На доказывание по уголовному делу неизбежно влияет правовая идеология, то есть система предпочтений в пользу частного или публичного начала. Истина является результатом судоговорения — так говорят некоторые юристы. Это тоже верно. Считать доказывание познавательной деятельностью, происходящей вне речедеятельности, конечно, нельзя. Далее, где есть интерес, там всегда есть борьба, всегда усложняется, откладывается выяснение истины, у каждой стороны «своя правда», но есть и то, ценность чего признают все — истина, справедливость, добро.

Нельзя не сказать и об этимологии слов «истина» и «правда» в контексте русской культуры. Европейские, языки не отличают правды от истины, а у нас противопоставление истины правде в том или ином смысле наблюдается.

В.И. Даль дает такое соотношение истины и правды: «Истина — противоположность лжи; все, что верно, подлинно, точно, справедливо, что есть (все что есть, то истина; не одно ль и то же есть и естина, истина?); ныне слову этому отвечает и правда, хотя вернее будет понимать под словом правда: правдивость, справедливость, правосудие, правоту. Истина от земли, достояние разума человека, а правда с небес, дар благостыни. Истина относится к уму и разуму, а добро или благо, правде и воле. Встарь истина означала также наличность, наличные деньги, ныне истинник м. капитал», а «правда — истина на деле, истина во образе, во благе; правосудие, справедливость».

В романских языках слова, обозначающие эти понятия (truth — англ., wahrheit — нем., verdad — итал., verite — фр.), восходят к латинскому слову veritas, имеющему несколько значений: 1) «правда, истина», 2) «действительность», 3) «правдивость, искренность», 4) «правила, норма». В греческих текстах Библии этим значениям, кроме последнего, соответствовало слово «аХгщеш», которое славяне перевели словом истина. Согласно Новому завету ложь противопоставлена не правде, а истине: слово (логос) содержит в себе истину. Представление об истине формировалось, отталкиваясь от смысла образцовых текстов, прежде всего Библии: Церковь — столп истины.

П.А. Флоренский указывает, что русское слово «истина» близка глаголу «есть». «Так что «истина» согласно русскому о ней разумению, закрепила в себе понятие абсолютной реальности: Истина — «сущее», подлинно-существующее… то есть владеющее существенным условием жизни и существования». Это религиозно-этическое понимание истины в корне отличало ее от рационалистического истолкования, поскольку здесь «истина не есть какое-то соответствие чего-то с чем-то, как думает рационализм, превращая при этом субъект и объект познания в двух меонов. Истина онтологична. Познание истины мыслимо только как осознание своего бытия в Истине».

Впрочем, современные этимологи отрицают связь исходного корня — ист- с глаголом es — «быть», а связывают его с латинским iste — «тот же (самый)». Истина «это «действительность», данная как «законность» или как «справедливость». Истина одна и едина — на это указывает и суффикс единичности — ин(а).

Славянское слово «правьда» было связано с судебным разбирательством, правосудием (Правда Русская), то есть отражает интересы («пользу») сиюминутной борьбы взглядов, но в то же время с благодатью («правда» всегда Божья, она выше истины, «правда растет за счет истины»). Как отмечает В.В. Колесов, «правьда собирательна, и суффикс — ьд(а) выражает этот смысл соборности правды, которая у каждого своя. Исконное значение корня тут «прямой, ровный», то'есть (по сути) правильный».

Ф.И. Буслаев говорил, что «истина от истый — тот же самый, это научное понятие, а правда — нравственное, и все праведное есть истинно». Существует неразрывная связь представлений об истине и правде, причем справедливость всегда связана с правдой, а не с истиной. «Понятие о «правде» связано с действиями души и духа, отражает не логику мысли, а Логос Духа. Правда божественна, идеальна, истина же всегда земная, всегда при тебе — это земное воплощение правды, «капитал», с каким начинают всякое дело. Правда — воплощение благодати. Истины в суде не искали, за ней не ходили в далекие края, во имя истины не погибали — все это совершали только во имя Правды. Истина противопоставлена лжи и обману; правда же — кривде. «Неистины» быть не может, поскольку истина всегда объяснима, — «неправда» встречается, но только как извращение «правды». Истина пребывает в известном пространстве, правда — во времени, это мечта, идеал — бытие, а не быт. Насколько можно судить по диалектным, этнографическим и историко-культурным материалам, подобное представление о «правде» и «истине» присуще восточным славянам до сих пор. Оно отражает сложившееся в глубокой древности противопоставление правды — истине».

Правдоподобие — это еще область правды, ее образ и подобие. И наиболее правдоподобно то, что ближе всего к знакомому, обычному, повседневному; правдоподобие — не просто сходство с правдой, но подобие правды. Славянофилы отрицали возможность постижения истины через отдельные познавательные способности человека, будь то чувство, разум или вера. Только цельный ум, согласованный с законами разумного сущего, открывает путь к истинному знанию, достижение которого осуществляется на основе слова, имеющего синтетическую природу. В языке они видели средство универсализации национальной духовности, которое логично выводилось из целостного характера знания, синтетических свойств слова. Познание представляли как процесс, в котором «вера и знание органически синтезируются». Логическое, рациональное дополняется «гиперлогическим» и сверхнаучным.

В мыслительном пространстве русской ментальности происходило наложение славянского представления о «правде» как справедливости на христианское понятие об «истине» как действительности; правда этична, истина существенна. Например, Божий Суд — это все-таки правда, которая только в судебном разбирательстве может принять форму «истины». Истина связана с интеллектуальной, а «правда» с этической стороной.

Так, Л.М. Карнозова пишет: «Похоже, что присяжных больше интересует правда, а не истина». Похоже, что вообще при оценке людьми поведения других людей приоритет должен отдаваться морально-этическим, а не рациональным критериям. «Не потому, что истина целенаправленно отвергается, а потому что такова природа человеческого поступка».

«Правда всегда содержит зерно истины — без этого она не может быть правдой», однако «знание, рассмотренное субъектом только под углом зрения соответствия существующему положению вещей, то есть как истинное или ложное описание реальности, не может стать для него основанием совершения поступка. Мы решаемся на конкретный поступок после ценностно-нормативной оценки знания, установления его соответствия нашим представлениям о должном — допустимых и возможных способах поведения человека в обществе».

Как уже говорилось в параграфе первом второй главы, деятельность судьи по установлению фактов и истины по делу мы характеризуем не только в свете понятия познания, но и понимания, за которым стоит не только смысловое воссоздание внешней событийной фабулы, не только реконструкция «факта», но попытка проникновения во «внутреннюю его сторону», достраиваемую исходя из собственных жизненных представлений о добре и зле, должном и противозаконном, понимания личности подсудимого. Как отмечает В.В. Знаков, «истину мы познаем, а правду понимаем».

Ввиду всех этих обстоятельств (языковых, культурных, ментальных, цивилизационных) неизбежно надо делать учение о судебной истине возможно более синтетическим, комплексным: расширить его за счет дополнительных теорий, объясняющих явления, сопровождающие установление объективной истины по делу. Совершенно понятно, что истина в правосудии не может быть полностью уподоблена истине в математике или физике. Наверное, имеет место сложное сочетание моментов инстинствования, убеждения в правдоподобии доказываемых утверждений и уверования в справедливость того, что принимается за истину. Истина должна быть правдоподобной, но правда — истинной. Очевидно, что правосудный приговор должен сочетать в себе рациональную истину и этическую правду. Если истина может быть формально правильной с юридической точки зрения, рационально верифицируемой, а, соответственно, ложь есть несоответствие выражения к означаемому им предмету, правда есть «общая совесть людей» и абсолютной правды нет. Нельзя сводить всю проблематику судебной истины к соотношению полученного знания «действительности». В частности, нельзя игнорировать когерентную концепцию истины, которая подключает к определению истинности иные ресурсы. Когерентность определяют как сцепление и непротиворечивость высказываний. В основу концепции когерентности входит то, что установление истины или заблуждения требует интерпретации. Отдельные суждения приобретают смысл лишь в системе суждений. При использовании сложных, многоуровневых логических конструкций необходимо учитывать последовательность, системность и взаимную связь суждений. В этой связи говорят о когерентной концепции истины. В уголовно-процессуальной науке данный подход иногда имеет форму концепции процессуальной истины, которая соответствует не объективной действительности, а каким-то заранее заданным условиям, правилам, стандартам, правильность которых постулируется.

Для уголовного процесса характерна системная организация знаний. Системное качество нельзя рассматривать как простую сумму элементов; это особое качественное состояние. Истина (истинное знание) это система взаимосвязанных и взаимозависимых утверждений. Здесь уместно упомянуть о теории когерентности истины, согласно которой мера истинности высказывания определяется его ролью и местом в некоторой концептуальной системе. В свете этой теории заключение о том, что суждение истинно или ложно, означает утверждение, что оно когерентно или некогерентно системе других суждений, является или не является частью такой системы. Более того, отдельные высказывания приобретают смысл лишь в системе высказываний. Под когерентностью судебной истины надо понимать сцепление и непротиворечивость окончательного высказывания о доказанности виновности обвиняемого с другими высказываниями, как в контексте данного процесса, так и в метаконтексте. Применительно к уголовному судопроизводству когерентная система высказываний, описывающих произошедшее преступление и поведение лица, обвиняемого в его совершении, не должна иметь противоречий.

Концепция, в которой критерием истинности выступает практика, называется прагматической концепцией истины. Надо на деле, в действии проверять суждения на истинность и ложность. «Противопоставление истины и лжи имеет прагматические основания и обусловлено природой человека как субъекта познания, с одной стороны, и как субъекта речи — с другой. Истина вызвана к жизни спецификой человека, его сознания, его мира. Условия ее возникновения в известном смысле прагматичны. Истина — это попытка преодолеть прагматику земного бытия, поставить субъекта познания во внешнюю по отношению к нему позицию, чтобы затем вновь погрузить истину в поток жизни и положить в основу человеческой деятельности». Истина живет в постоянной борьбе. Она стремится преодолеть несовершенство познания мира человеком и субъективные свойства его восприятия. Ее враг не только прагматика земного бытия, но и прагматика повседневного общения между людьми. Ей столь же необходим, как и враждебен, сам язык, ибо он лукав и неопределенен. В нем отложилось лукавство человека. Ему трудно выразить истину. В нем много туманных понятий. Но сложна и сама реальность, о которой говорит язык. Она изменяется во времени. Ее грани неисчислимы. Знания человека о ней неполны. В этих условиях язык развивается одновременно в двух противоположных направлениях: одно из них определено стремлением к максимально полному и точному выражению истины, другое — желанием ее утаить, отстранить от себя или прикрыть ее лицо маской правдоподобия.

В уголовно-процессуальной науке рассматриваемая концепция может иметь вид конвенциональной концепции истины, то есть когда стороны, участники процесса открыто или по молчаливому уговору считают возможным признать что-либо истинным из прагматических соображений. Наивный утилитаризм иногда берет верх при осмыслении цели правосудия, применения права. В таком случае и доказывание понимается как средство легализации расправы, скажем, над «классовым врагом» или обеспечения управляемости обществом. Мы имеем в виду не только ранние советские опыты в области процессуальной науки. Тайер, скажем, также утверждал, что юридическое доказывание фактов является прежде всего искусством, и оно в основном связано с отправлением правосудия, а не с поиском правды; скорее сам поиск правды зависим от этой главной цели; правосудие же развивается по своим собственным принципам и правилам, растущим из логики отношения сторон друг к другу и к суду. Суд при осуществлении правосудия имеет в виду цели, достижение которых обусловлено, например, потребностями, с одной стороны, поддержания собственности и древних прав, соблюдения форм и прецедентов, а с другой стороны, приспособления процедуры правосудия к актуальным, практическим запросам; правосудие обращается к смыслу судьи и человечества; оно действует из необходимости принятия решения и совершения действия некоторого вида; оно практически ограничено временем; исходит из практических требований здравого смысла; из накоплений опыта в проведении судопроизводства. Все указанные главные особенности юридического доказывания по своей природе есть разумные договоренности по поводу приспособления процесса к его специфическим предметам и специфическим целям.

В свое время советские специалисты много и с негодованием цитировали американских прагматиков. «Истинное, кратко говоря, — это только выгодное в области нашего мышления, так же как право — это только выгодное в области нашего поведения». Но вот ввели же в российское уголовно-процессуальное право институт сокращенного судебного разбирательства (глава 40 УПК РФ) и есть проект довести его полностью до американского образца. Что это как не торжество прагматизма?

Значит, мы не можем отвергнуть полностью ни одну из теорий, показавших свою пригодность для объяснения закономерностей уголовно-процессуального доказывания истины. То, что казалось совсем недавно невозможным, крамольным, с течением времени оказывается вполне приемлемым. И наоборот. Можно согласиться с тем, что различные концепции истины могут сочетаться, дополнять друг друга, однако это не означает их равнозначность во всех возможных ситуациях и для всех субъектов.

Материалистическая философия в своей основе имеет положение о том, что материальный мир познаваем, и знание, проявляющее себя в форме высказывания, будет истинным тогда, когда соответствует объективной реальности. Как реальность не зависит от нашего знания о ней, так и истина может быть только одна — та, которая соответствует этой реальности. В целом мы считаем правильным такой подход. Как уже отмечалось, отрывать факты от их реальных прообразов и сводить все доказывание к оперированию логическими конструкциями было бы неправильным. Безусловно, надо искать соответствия судебного знания реальному событию, ставшему предметом уголовно-процессуального доказывания или уголовно-правового спора. Очевидно, что все идеалистические, метафизические спекуляции насчет объективности истины проистекают из преувеличения значимости второй концепции, которая при игнорировании первой и третьей приводит к отрыву истины-знания от связи с объектом, с практикой. Она заботится только о формальной правильности высказываний, то есть правильности в плоскости языковых конструкций, проблема истины становится проблемой правильности высказывания, а надо ставить вопрос об истинности реальной, референтной, то есть такой, которая соответствует действительности. Далее мы покажем, что концепция так называемой формальной истины как раз проистекает из второй концепции, тогда как ее, на наш взгляд, можно принимать только в качестве факультативного момента, не отрицающего, а дополняющего требование о необходимости соответствия знания реальному положению вещей. Очевидно, концепция когерентной истины (правильности высказываний) прежде всего актуальна при доказывании-обосновании, аргументации.

Но и третья (прагматическая) концепция, взятая изолированно от других концепций, может сформировать неправильную установку на доказывание: ради выигрыша дела, ради практического результата любой ценой, ради достижения сиюминутной конъюнктурной (политической) выгоды, целесообразности. Мы считаем, что специфика процессуальной деятельности делает возможным комплексное применение всех трех концепций, хотя методологическую основу должна составлять именно классическая, рациональная концепция «объективной истины». Как пишет Е.А. Карякин, «философской базой познания и доказывания по уголовному делу должно стать учение, объединяющее в себе положение об истине как о точном соответствии устанавливаемого события действительности; об истине как о соглашении между сторонами по поводу устанавливаемого события; об истине как о результате процессуальной (формальной) деятельности сторон и суда. Условно, мы получаем определенный конгломерат… концепций объективной, конвенциональной и процессуальной истин в уголовном судопроизводстве».

Между тем среди тех, кто стоит на материалистической позиции, могут быть различия в понимании природы судебной истины. Основное разделение проходит между приверженцами концепции объективной истины в ее абсолютной трактовке и теми, кто утверждает, что уголовно-процессуальная истина является вероятным знанием о событии, ставшем предметом исследования суда. Так было раньше, так продолжается и сейчас.

Скажем, среди дореволюционных ученых было много тех, кто разделял тезис о возможности и необходимости установления «материальной» истины по уголовным делам. Так, по мнению С.В. Познышева, уголовный суд для того, чтобы наказание поражало лишь виновных в совершении преступления (и в этом ученый видел цель уголовного суда), «должен стремиться в каждом судимом деле раскрыть объективную, материальную истину, то есть выяснить, каковы в действительности все могущие иметь значение для уголовной ответственности объективные и субъективные моменты подлежащих рассмотрению событий… Приговор уголовного суда должен вполне соответствовать обстоятельствам дела, как они сложились в действительности; он должен быть, так сказать, материально, а не формально истинен». В.А. Рязановский писал о том, что стороны обязаны говорить правду и представлять действительно имевшие место факты, государство со своей стороны обязано представить суду необходимую власть для проверки судебного материала. Процесс приноровлен к действительности, а не к фиктивным отношениям. Факты не допускают свободного распоряжения. Факты или верны, или неверны.

Характерно, что в подобном же духе высказывались как представители либеральных, так и консервативных воззрений. В.К. Случевский, И.Г. Щегловитов и прочие видные государственные деятели самодержавной России говорили о необходимости раскрытия истины. Но и Г.С. Фельдштейн писал: «Цель уголовного процесса в том, что он стремится к раскрытию истины в смысле установления факта преступления и вместе с тем к определению вытекающих из него последствий».

В.А. Рязановский отмечал, что процесс должен быть так организован, чтобы суд мог установить действительное отношение между сторонами, найти материальную правду. Только такая организация процесса внушает уважение к закону и суду, укрепляет правовой порядок. Неправилен тот взгляд, согласно которому установление материальной истины связано с инквизиционным процессом, который будто бы более пригоден для этого. Вовсе нет. Инквизиционный процесс не способствует открытию истины. И, напротив, обвинительно-состязательный (и чисто состязательный) уголовный процесс, ставя обвиняемого перед судом в положение равноправной стороны, способствует исследованию истины. Современное правовое государство не может рассматривать сторону в процессе, личность как объект исследования, личность в современном государстве не объект, а субъект права. С этим основным положением не может не считаться организация процесса, но это обстоятельство, отнюдь, не препятствует установлению материальной истины. Так же как право на иск в любом процессе имеет одну природу, также верховным постулатом всякого процесса является постулат материальной истины».

Между тем совершенно очевидно, что под материальной истиной дореволюционные авторы понимали отнюдь не абсолютную истину. Говоря о соответствии судебного знания действительности, они чаще всего четко разделяли идеальное требование о достижении такого результата познания и фактически получаемый результат в конкретном уголовном процессе. Так, И.Я. Фойницкий считал, что решение суда должно соответствовать «действительной, материальной истине», однако «часто ввиду особенностей процессуального разбирательства суд достигает только истины формальной, условной, но тем не менее для всякого суда… обязательно стремление к истине материальной, безусловной». Полагаем, что если соглашаться с возможностью принятия формальной истины в уголовном судопроизводстве, то необходимо четко определить условия допустимости, приемлемости такой формальности помимо наличия стремления суда к материальной истине.

В этом же духе рассуждал и В.К. Случевский: «О полной несомненности не может быть и речи в области судебного исследования, и в делах судебных судья вынужден, по несовершенству средств человеческого правосудия, удовлетворяться по необходимости более или менее высокой степенью вероятности».

Многие процессуалисты, оставаясь в границах концепции материальной истины, не вдаваясь в агностицизм, проводили последовательно линию на то, что суд не имеет возможности установить с достоверностью и точностью обстоятельства совершения преступления и вынужден довольствоваться только лишь вероятностью, той или иной степени. Так, один из наиболее ярких представителей отечественной школы теории доказательств — Л.Е. Владимиров писал, что достоверность происшедшего факта констатируется путем расследования доказательств, поэтому весь уголовный процесс «есть не что иное, как способ эксплуатации этих доказательств, с целью восстановить перед судьею происшедшее событие, в наивозможно верных и подробных чертах».

Указывая на невозможность достижения полной достоверности знаний по уголовному делу, Л.Е. Владимиров отмечал: «Уголовно-судебная достоверность есть такое стечение вероятностей, вытекающих из представленных на суде доказательств, которое способно привести судью к внутреннему убеждению в том, что прошлое событие, составляющее предмет исследования, имело место в действительности». И далее — «обыкновенно в делах судебных мы удовлетворяемся более или менее высокою степенью вероятности».

Еще более категоричен в своих выводах был В.Д. Спасович, который считал, что вся деятельность судьи направлена главным образом к тому, чтобы из частных следов, из последствий восстановить вероятную их причину. Он писал: «Из несовершенства нашего наблюдательного снаряда, из недостаточности наших органов познавательных следует, что эта достоверность, которой человек добивается изо всех сил, не может быть безусловная, а только относительная. Наша достоверность только гадательная». И наконец: «Наша достоверность только гадательная, наше искусство состоит только в том, чтобы из многих зол выбрать меньшее, из многих ошибочных путей, ведущих к открытию истины, избрать относительно вернейший, относительно меньше уклоняющийся от истины, представляющий меньше шансов заблуждениям».

Были и авторы, которые в своих сомнениях относительно способности суда к установлению материальной истины пришли к концепции формальной истины, чьи основания искали уже не в соответствии с реальной действительностью, а в соответствии результатов судебного познания по конкретному уголовному делу неким другим, более общим знаниям, то есть признавали достаточными формальные критерии правильности утверждения суда о виновности или невиновности обвиняемого. Как отмечал Н.Н. Розин, «задачей уголовного суда является возможно точное и надежное установление всех элементов понятия виновности. В этом смысле теория говорит о том, что уголовный процесс должен стремиться к объективной или материальной истине», которая, однако, должна быть понимаема в весьма ограничительном смысле. И тот принцип, которым руководствуется суд в открытии истины, необходимо именовать «принципом не материальной, а юридической истины. Еще правильнее было бы назвать его, приближаясь к характеру состязательного процесса, принципом доказанности обвинения, так как обвиняемый предполагается невиновным, пока его вина не доказана в судебном порядке, — так как всякое сомнение толкуется в его пользу и так как главное бремя доказывания этой вины ложится на обвинителя». Л.Е. Владимиров в своей самой прагматической работе прямо пишет, что следует заботиться в первую очередь о том, чтобы вызвать то или иное убеждение судьи в правоте своего утверждения.

Правильное применение закона не тождественно установлению объективной истины. Уголовно-процессуальное доказывание включает в себя оперирование юридическими презумпциями, фикциями. Условности в виде юридических фикций, презумпций, процессуальных сроков, запрета на отправление правосудия свидетелям и прочего, которыми обставлен процесс познания в суде, — это все то, что позволяло Н.Н. Розину, Л.Е. Владимирову и другим говорить о вероятности суждения, содержащегося в судебном приговоре. «Юридическая правильность» и есть формальная истинность, зафиксированная в решении суда по уголовному делу.

Таким образом, мы видим, что за немногими исключениями процессуалистов традиционно объединяет тезис о необходимости установления истины по делу, не ставить под сомнение важность стремления к истинному познанию обстоятельств дела.

Но одни признают возможность установления судом материальной, объективной истины, то есть презюмируют существование единой истины, той, которая соответствует действительности, независимо от частных мнений. Получается, что она ничем не отличается от научной, даже математической и должна быть соответственно верифицируема средствами формальной логики. Другие сомневаются в возможности этого, они исходят из здравого смысла, который подсказывает, что процессуальная истина, до сих пор была и в обозримом будущем останется истиной относительной, то есть вероятным, предположительным знанием о том, что было на самом деле.

Со времен античности существует представление о том, что в одной сфере человеческого знания возможно достижение абсолютной точности математической демонстрации. В другой области знания, которая представляет собой эмпирическую область событий, абсолютная точность подобного рода невозможна. «Правдоподобно то, что кажется правильным всем или большинству людей или мудрым — всем или большинству из них или самым известным и славным». В сфере, в которой нет абсолютной точности, критерием правильности является правильность, в которой нет причин сомневаться здравомыслящему человеку. Лорд Мансфейлд так высказался по поводу судебной вероятности: «Поскольку математическая и абсолютная точность редко может быть достигаема в человеческих делах, разум и общественная польза требуют, чтобы судьи и все разумные люди при формулировании своего мнения об истине фактов руководствовались бы наибольшим числом вероятностей на одной стороне или другой».

Нельзя не признать и правоту тех, кто сейчас утверждает, что главным критерием истинности судебного приговора является не его соответствие объективной реальности, а тем материалам, которые были установлены в суде. Судебные же факты, понимаемые как суждения, в свою очередь опираются на систему общих мест, то есть авторитетные суждения, которые всеми признаются истинными.

И наконец, есть незначительное число тех, кто не считает для себя необходимым связывать требованием установления истины и фактически ставит во главу угла достижение цели (успеха) любыми средствами (то есть и сомнительными, и даже недостоверными сведениями о фактах). Такими были софисты. Если формально-юридическая (а по сути софистическая) позиция, спор с которой ведется на всем протяжении существования рационального познания и судебного доказывания, берется в отрыве от нравственного императива стремления к объективной истине и без методологической привязки к действительности, то становится не просто несостоятельной, но и вредной для теории уголовного процесса.

В наши дни, наполненные вроде бы сугубо практическими соображениями, спор о природе истины приобрел новое звучание. Наверное, всеобщая обстановка прагматизма, безверия усилила позиции сторонников третьей (прагматической) концепции истины. Так бывает всегда на крутом повороте истории, при смене парадигмы познания. Безусловно, стимул дискуссии о природе судебной истины придала смена общественно-политической формации и крах советской идеологии, которая утратила свою силовую составляющую. Стало возможным критиковать советскую интерпретацию концепции объективной истины, когда стала очевидной вся глубина разрыва между красивыми лозунгами об объективной истине и карательной практикой советского государства, жертвами которого стали миллионы репрессированных. Мы думаем, что скорее эти выступления были направлены против монополизма марксистско-ленинской идеологии и ее издержек в уголовно-процессуальной теории, чем против самого духа рациональности. Снятие запрета на идеологическое разнообразие проявилось в первую очередь в новых вариациях на тему о том, что результат процессуального познания носит вероятностный характер. Очевидно, именно в этом разрезе наиболее актуален вопрос о природе объективной истины.

Однако прежде чем перейти к рассмотрению того, как, на наш взгляд, следует понимать истину, необходимо указать на те идеологические наслоения, которые наложились в советский период на рационалистическую концепцию истины. Надо определиться с тем, что есть от идеологии в концепции объективной истины, созданной в советский период.

Необходимо заметить, что те, кто утверждают о превосходстве концепции «объективной истины», кто ратует за ее законодательное закрепление, забывают, что с этой концепцией связана определенная идеология, а именно система ценностей, следственного процесса. Инквизиционный процесс имеет много разновидностей, что обусловливается той или иной мерой разбавления его элементами состязательного процесса. Но в целом «инквизиционная» модель производства истины более соответствует авторитарному устройству государственной власти, где есть институты, пользующиеся непререкаемым авторитетом в деле квалификации истинного знания. М. Фуко пишет: «Когда в X, XI и XII вв. Церковь оказалась единственным бесперебойно функционировавшим экономико-политическим телом Европы, церковная инквизиция была одновременно и духовным расследованием деяний грешников, совершенных проступков и преступлений, и административным расследованием методов управления церковным имуществом и методов сбора, накопления и распределения доходов. Такая духовно-административная, религиозно-политическая модель расследования просуществовала до XII в., когда зарождавшееся государство, а вернее особа суверена, ставшая источником всевозможной власти, взяло под контроль судебные процедуры».

По словам М. Фуко, «можно с определенностью сказать, что расследование — это политическая форма, форма управления, осуществления власти, которая при помощи судебных органов стала для западной культуры способом верификации истины, усвоения того, что будет считаться истинным, а также способом передачи истинного. Расследование есть форма знания-истины». Он также указывал на то, что «ни истина не является по природе своей свободной, ни ошибка — рабской, но что ее производство целиком пронизано отношениями власти. И признание тому пример». Посредством признания обвиняемый лично принимает участие в ритуале производства судебно-уголовной истины.

Как показывает история, возведенная в закон воля к абсолютной истине подавляет личность (другую) и обесценивает (вплоть до отмены) всю драматургию поиска истины, заложенную в структуру состязательного правосудия (выхолащиваются презумпция невиновности, состязательность и прочие технические (юридические), но и естественные (для человека) «методы» установления истины).

М. Фуко говорил о фундаментальной заинтересованности познания, осуществляющегося как событие воли и вызывающее — через фальсификацию — эффект истины. Понятно, что мы не можем принять такой вывод. Но что верно, так это то, что правовая модель, технология доказывания судебной истины, в том числе это касается и советской концепции «объективной истины», в какой-то мере исторична, культурологична. В ней воплощается определенная стратегия власти-знания, традиционно сложившаяся в обществе. Это не значит, что идеология всегда и полностью замещает достоверное знание в суде, это значит, что угроза этого существует всегда и эта угроза воплощается при отсутствии у государства сильного оппонента, при отсутствии конкуренции позиций, интерпретаций фактов, при доминировании государства на всех этапах расследования и удостоверения истины.

Чем отличаются современные сторонники теории объективной (материальной) истины от своих идейных предшественников, писавших в классическую пору истории русского уголовного процесса, так это тем, что последние вполне отчетливо понимали, какой идеологический заряд несет этот концепт, не будучи сдерживаем состязательной формой, системой правовых гарантий прав личности и другими искусственными правилами, которые законодатель специально выработал для ограничения усилий власти по установлению истины.

Для русских процессуалистов связь концепции материальной (объективной) истины с инквизиционной формой уголовного судопроизводства являлась вполне очевидной. Так, Н.Н. Розин писал: «Теоретический принцип материальной истины должен быть понимаем в весьма ограниченном смысле. Истолкованный широко, он неминуемо должен вернуть судопроизводство к разыскным формам».

В русской процессуальной науке представление о том, что состязательная форма уголовного процесса несовместима с требованием достижения объективной (материальной) истины, имела и имеет достаточно широкое распространение. Состязательность рассматривается как принцип, связывающий суд в отыскании истины по делу. Отмечалось, что «стремление к материальной истине не мирится ни с какими ограничениями», то есть «суд уголовный не может принимать в уважение пожелание сторон, ни того, что сам подсудимый не хочет оправдать свою невиновность, ни того, что сам обвинитель потворствует виновному». Н.Н. Розин отмечал, что принцип материальной истины проявляется в «отсутствии для него предустановленных, принудительных доказательств, всевозможных презумпций и фикций».

Данное мнение разделялось не только сторонниками возможно более полного преобразования отечественного процесса в состязательном направлении (как юридического отношения): И.В. Михайловским, Г.С. Фельдштейном, Л.Я. Таубером, Д.А. Червонецким, но и такими видными государственными деятелями и крупнейшими научными авторитетами, которые придерживались классической позиции, как И.Я. Фойницкий, В,К. Случевский. Последние отдавали предпочтение конструктивному принципу материальной истины, целиком следуя романо-германской правовой традиции и соответственно сдержанно относившиеся к состязательности, допускавшие приемлемость инквизиционных элементов в русском процессе. Как всегда основное соображение в пользу такой позиции заключалось в нецелесообразности коренной ломки существующего порядка в современных им условиях. И.Я. Фойницкий, В.К. Случевский прямо признавали, что задачею инквизиционного процесса является отыскание материальной истины, достижение которой неизбежно сопряжено с ограничением прав личности обвиняемого.

Таким образом, обращение к опыту употребления понятия «материальная истина» в русской дореволюционной литературе показывает, что его рассматривали как атрибут инквизиционного (следственного) процесса. Советская школа, как известно, попыталась порвать с русскими правовыми традициями, поскольку основывалась на представлении об исключительности советского уголовного процесса как принципиально нового типа права, противоположного буржуазному. Поэтому была утрачена способность разграничивать правовые явления по системному критерию инквизиционности / состязательности (их стали рассматривать в свете оппозиции буржуазное / социалистическое).

Анализ текстов, относящихся к периоду формирования советской уголовно-процессуальной доктрины, позволяет понять интеллектуальный ландшафт, на котором зарождалась советская доктрина объективной истины. Для него был характерен оптимистический пафос строительства нового мира и рационализм, сочетавшийся с классовым подходом. Если интеллектуальную основу доктрины можно было считать традиционной (материалистическое учение), то претензии советской власти от имени пролетариата на обладание объективной истины были чем-то новым. Как отмечал М.С. Строгович, «само понимание принципа материальной истины, его теоретическое обоснование определяется принципами марксистской философии и марксистской науки права. Поэтому принцип материальной истины в советском уголовном процессе есть советский правовой принцип, есть принцип социалистического правосудия». Авторы одного из первых сочинений по теории доказательств писали: «Исследовать материальную истину в уголовном деле — это значит раскрыть сущность исследуемого общественно опасного деяния, установить личность совершителя этого деяния и определить степень ответственности этого лица за совершенное преступление, в соответствии с действующим уголовным законом». Надо ли напоминать, что единственно верным подходом к познанию сущности явлений был признан классовый подход, внутреннее убеждение судьи должно было быть связано с классовыми интересами пролетарского государства2. На концепции объективной истины с самого начала лежала печать идеологии, что делает совершенно невозможным аргумент ее современных сторонников о якобы совершенной объективности, научности этой концепции. Это не столько упрек в адрес советских процессуалистов, сколько напоминание нашим современникам. Сам классический идеал «объективности» является существующим в жизненном мире человека. Но эта объективность разоблачает себя как разновидность идеологической надстройки.

Создатели «новой» теории доказательств, желая строить посредством права социалистическое общество, объективно имели дело с конструктивным набором инквизиционного процесса. Другого строительного материала для решения задач авторитарного государства (диктатуры пролетариата), отрицающего все принципы правового государства, человечество к тому времени не придумало. В.С. Ундерович, Н.В. Крыленко, П.И. Стучка, А.Я. Эстрин и другие в ходе дискуссии по проекту УПК исходили из того, что УПК РСФСР 1922 года является «переделкой Устава 1864 года, с внесением поправок к условиям диктатуры пролетариата». Справедливо указывалось, что прежний Устав уголовного судопроизводства — это подражание французскому закону до его реформы (1897 г.), поэтому отмечен доминированием инквизиционных черт. Состязательность рассматривалась ими лишь как «техническое средство», которым вполне можно пренебречь ради интересов расправы над классовым врагом.

Сам М.С. Строгович в этот время прямо указывал на то, что уголовный процесс — это порядок производства по уголовному делу, признаваемый государственной властью наиболее целесообразным. В этом плане советский уголовный процесс отличается ярко выраженным публичным целевым характером, направленным на достижение материальной истины. Публичная цель достижения материальной истины совершенно подчиняет права личности. Смешанный тип советского уголовного процесса имеет подчеркнуто публичный — следственный характер, что проявляется в ограничении состязательности. В той же работе М.С. Строгович констатировал, что главное в понимании сущности уголовного процесса — это вопрос о его цели. Советский уголовный процесс, по его мнению, отличается ярко выраженным публичным целевым характером. Он писал: «Чем же определяется то направление, по которому движется процессуальное отношение? Сказать, что оно определяется нормами процесса — ничего не сказать. Направление процесса определяется его целью, а целью процесса является раскрытие материальной истины, то есть правильное по существу разрешение дела… Цель процесса — правильно разрешить дело, установить действительно имевшие место факты преступления и действительных преступников. Эта цель может быть выражена термином «материальная истина», то есть установление положения вещей в том виде, как оно имело место в действительности. Понятием материальной истины всецело определяется цель уголовного процесса: для этой цели уголовный процесс существует, и его нормы должны быть сформулированы таким образом, чтобы максимально гарантировать раскрытие истины по каждому конкретному делу».

Таким образом, создателям советской теории уголовного процесса было вполне очевидным то, что концепция материальной истины необходима для придания советскому судопроизводству подчеркнуто публичного назначения. Именно такой тип процесса более всего подходил для диктатуры пролетариата — авторитарному государству. Впоследствии режим советского уголовного процесса смягчился, но идеологическая начинка его осталась в неизменном виде. Следственному формату как нельзя лучше соответствовала официальная советская философия — диалектический материализм, истинность которой, как известно, основывалась на авторитете власти, коммунистической партии. Произошла смычка: советская процессуальная наука, проникнутая идеологией марксизма-ленинизма, оправдывала следственные порядки, а в свою очередь советский уголовный процесс служил надежным инструментом искоренения классовых (идеологических) противников — несогласных с идеологией марксизма-ленинизма, проводимой на его основе политикой. Получается, что сам по себе постулат о необходимости установления объективной истины, не будучи подкреплен процессуальным механизмом — состязательностью, не будучи одухотворен демократией, гуманизмом, превращается в голословный лозунг.

Может показаться, что в отношении самого М.С. Строговича этот упрек несправедлив. Он ведь выступал за состязательный уголовный процесс как средство отыскания материальной истины. Но надо учитывать своеобразное понимание им состязательности. М.С. Строгович утверждал: «Состязание сторон проводится при руководящей роли суда», и далее отмечал, что за судом «в состязательном процессе сохраняется активная руководящая роль; именно суд направляет исследование дела в сторону, благоприятствующую раскрытию истины, и восполняет пробелы, допущенные сторонами в исследовании обстоятельств дела».

М.С. Строгович вслед за А.Я. Вышинским в своих работах утверждал, что советскому уголовному процессу присущи состязательность, что последняя является средством достижения объективной истины. Это, конечно, было и ранее известно. Неслыханной новостью стало, пожалуй, лишь «открытие» (правда, сделанное не без оговорок) того, что между презумпцией невиновности и материальной истиной имеется связь, а непротиворечие, поскольку обе они вытекают из природы и задач советского правосудия.

Принято противопоставлять объективную истину истине судебной, с которой связывали нечто такое, что противоречило объективности. Но, скажем, М.С. Строгович утверждал: «Материальной истиной называется полное соответствие действительности выводов и утверждений суда об обстоятельствах рассматриваемого дела… в отличие от формальной истины… Формальной истиной называется соответствие выводов и утверждений суда об обстоятельствах рассматриваемого дела определенным, установленным в законе условиям… независимо от того, как было дело в действительности и правильно ли вывод суда эту действительность отражает». Продолжая свою мысль, он писал: «Не материальная, а формальная истина составляла принцип инквизиционного процесса».

Это «изобретение» связи формальной истины с инквизиционным процессом, а объективной истины с состязательным процессом действительно можно считать заслугой академика М.С. Строговича. «Плохой» — инквизиционный процесс отныне стал ассоциироваться с «плохими» — формальной истиной и формальной системой доказательств. «Хороший», он же прогрессивный, социалистический, уголовный процесс стал считаться состязательным (но обязательно с активным судом), а целью его было достижение идеальной (в смысле правильности) объективной истины.

Концепция объективной истины рассматривалась отцами-основателями советской теории уголовного процесса как наиболее целесообразная методологическая основа для конструирования правосудия, ориентированного на обеспечение публичного, государственного интереса. М.С. Строгович писал: «Целью уголовного процесса по каждому делу является прежде всего установление совершенного преступления и совершившего его лица». И далее: «Таким образом, целью советского уголовного процесса является установление истины по делу, изобличение и наказание совершившего преступление лица и ограждение невиновного человека от неосновательного обвинения и осуждения». Этот тезис был воспроизведен им в последующей работе.

Таким образом, М.С. Строгович видел в концепции объективной истины и конструктивное начало, то есть принцип социалистического уголовного процесса, уголовного процесса нового типа, то есть орудия построения нового общества, борьбы с тем, что мешает этому строительству — преступностью. Советские процессуалисты разделяли мнение, что состязательность сторон плюс активное участие в судебном следствии самого суда являются путем к установлению той материальной истины, стремление к которой характеризует подлинное правосудие и подлинный суд. Иное в то время трудно было бы представить, так как с первых дней своего основания советская власть отрицала принцип разделения властей и строилась как «единая работающая корпорация».

Инструменталистский подход к интерпретации концепции объективной истины оправдан, когда целью выступает человек, права и свободы личности. Если же мы встраиваем эту концепцию в правовую модель, назначение которой явно или неявно является обслуживание публичного интереса, интереса государства, интереса какого-то класса или иной группы людей, а тем более государя, опять-таки возникает угроза использования на практике тезиса об объективной истине как оправдание подавления прав личности.

Урок, который мы можем извлечь из советского опыта уголовного процесса, состоит в том, что чистой концепции объективной истины не может быть, в ней есть телеологическая / идеологическая составляющая: какой цели она служит — защите прав человека или какой-то сверхчеловеческой ценности (все равно какой). Концепция объективной истины, безусловно, должна быть «очеловечена», поставлена на службу обеспечения его прав; она должна быть встроена в состязательную модель судопроизводства, которая естественна для человеческого правосудия — об этом свидетельствует история.

Хотя исторический опыт научил нас и тому, что рационализм в романо-германской правовой системе и англосаксонской проявил себя по-разному: в судье-инквизиторе, с одной стороны, и в суде присяжных, с другой. И там и там законодатель апеллирует к разуму судьи и требует от него установления истины. Но правовые средства для этого считает возможным дать правоприменителю разные. Так сложилось. Мы находимся в системе, которая была создана нашими предками.

Современный уголовно-процессуальный строй создавался в ходе великой Судебной реформы 1864 года. Правомерно вспомнить, что в статье 613 Устава уголовного судопроизводства содержалось указание председателю суда направлять дело «к тому порядку, который наиболее способствует раскрытию истины». В объяснительной записке к проекту Устава говорилось о необходимости установления безусловной истины и об активной роли суда: «Начало судебного состязания сторон не исключает самостоятельности суда в уголовном судопроизводстве и не обязывает его решать дела по тем данным, которые предъявлены сторонами, но требует единственно того, чтобы по всем сведениям, относящимся к делу, сторонам была предоставлена возможность судебного состязания. Задача уголовного суда есть открытие в каждом деле безусловной истины. В стремлении к этой цели суд уголовный не может принимать в уважение желание сторон. Поэтому если стороны не предъявили всех тех сведений, которые должны служить данными для основательного разрешения уголовного дела, то суд может удовлетвориться одним их заявлением, но обязан потребовать дополнительные сведения».

В том и состоит, наверное, сила традиции, которую не смогли преодолеть даже такие катаклизмы, как смена политического строя, социально-экономического уклада. В России, где традиционна авторитарная организация власти, естественным на всех этапах ее развития был акцент на государственного агента, обязанного установить истину. Менялись нюансы, но следователь-судья оставался в центре схемы, в которой должно было происходить доказывание истины. Именно этот «казенный» агент (а не присяжный заседатель, представитель общества, народа) удостоверял и удостоверяет результат доказывания по делу как истинный. В этом суть различия между нашей системой доказывания истины и англо-американской.

В наших условиях конструктивное значение концепции «объективной истины» состоит прежде всего в том, что она оправдывает модель уголовного процесса и доказывания, где главную роль играет следователь и где суд вправе проявлять инициативу в собирании доказательств. Она не только оправдывает, но и подталкивает суд к активности в доказывании; технология доказывания, предусмотренная УПК, проникнута не диспозитивностью, а публичностью; позиционирование сторон, объем их полномочий в ходе досудебного производства следует инквизиционному типу организации процесса (прежде всего, в досудебном производстве, где и происходит главная работа по раскрытию преступления и изобличению обвиняемого). И следователь, и судья обязывается проводить всестороннее, объективное и полное расследование обстоятельств дела, что также увязывается с необходимостью установления объективной истины. С объективной истиной же тесно связан постулат о том, что ни одно преступление не должно остаться нераскрытым, а виновный — безнаказанным. Будучи красивыми на бумаге, все эти требования оказались рабочими только в условиях авторитарной государственно-правовой модели. Они ставят судью, следователя, прокурора на одну позицию — позицию государственного чиновника, озабоченного, прежде всего, соблюдением государственного интереса, под которым весьма часто кроется интерес ведомства, партийный интерес, интерес власти (который трудно отличить от интересов конкретных ее представителей). На практике получается так, что обвиняемый, потерпевший и другие частные лица, имеющие в деле законный интерес, закономерно становятся объектами пристрастных исследований со стороны государства, которое ради отвлеченных интересов правосудия, интересов решения государственной задачи по искоренению преступности и даже защиты прав потерпевшего готово идти на игнорирование прав личности, равенства сторон и пр. Инерция правосознания — это то, что невозможно преодолеть введением новых законов. Изменение позиции законодателя по поводу нормативного закрепления объективной истины только первый шаг по преодолению авторитарного, следственного способа установления истины по делу. Впереди создание традиции состязательного судопроизводства, независимого суда.

Мы принимаем как данность правовую традицию, которая требует активного участия суда в судебном доказывании, не просто активного присутствия, а ведущего значения государственного начала в досудебном доказывании. Культурная матрица ведь осталась прежней, несмотря не смены политических строев, социально-экономических укладов. Очевидно также, что инерция пассивного поведения сторон в уголовном процессе еще долго не будет изжита. Менталитет россиян тому основная причина.

Невозможно существование некоего объективного и нейтрального в ценностном отношении права и юридических явлений. Несомненно, что на понимании россиянами цели доказывания сказывается опыт, традиция. Но есть и такое явление в культуре, как мода. Иначе как проявлением советской моды в интерпретации явлений уголовно-процессуального доказывания не объяснить. Суть же «советского извода» (явления скорее временного, наносного) учения об истине видится в преувеличении возможностей следователя, судьи (государства) установить Абсолютную истину, раскрыть преступление, обеспечить неотвратимость ответственности. Монополизация «объективного» дискурса, узурпация права на провозглашение истины в масштабах целого общества или отдельных его сегментах (при пассивности членов общества) свидетельствует о патерналистской структуре, глубоко проникшей в коллективное сознание, ставшей народной привычке верить в «хорошего царя». В государственно-правовой сфере следствиями этого психического заболевания являются полицейское государство, отсутствие гражданского общества, инквизиционный процесс, в котором отсутствует площадка для выражения мнения, противоречащего государственному, и пр. Гуманитарная же наука превращается в догматику, где несколько сакральных текстов, освященных авторитетом власти, становятся мерилом истинного знания. Вывод из этого для ученых только один — надо работать над созданием новой теории доказательств, постепенно формируя зачатки новой правовой идеологии. Возможно, с течением времени произойдет перелом и в настроениях правоприменителя, который воспитывается в стенах высших учебных заведений, где и формируется теория. Ведь, как показывает история, советский концепт объективной истины в том виде, в котором он «забронзовел» в застойные годы, сложился постепенно. «Истина всегда связана с понятийной системой, в значительной степени, определяемой метафорой. […] В культуре, которой присущ миф объективизма и в которой истина всегда являлась абсолютной истиной, определение того, что считать абсолютно или относительно истинным, зависит от людей, навязывающих свои метафоры другим».

Советские ученые сразу начали говорить о необходимости установления материальной (объективной) истины. И даже сам М.С. Строгович достаточно рано в категоричной форме сформулировал требование к абсолютной достоверности истины обвинительного приговора: «Но осуждение обвиняемого (подсудимого), вынесение в отношении него обвинительного приговора не может состояться, как бы высока ни была степень вероятности виновности обвиняемого; здесь требуется не вероятность, а достоверность, то есть установление истины».

Но классовый подход, идеологическая составляющая в модели доказывания истины были все-таки приоритетнее. Советские юристы даже не старались это скрыть. Но некоторые из них пытались облагородить социалистическое правосудие и его неблаговидные результаты, завернув их в риторическую обертку из учения об объективной истине, особенно яркой эта обертка была в виде концепта «абсолютной истины».

Впрочем, на первом этапе формирования советской концепции объективной истины была сильно представлена и классическая позиция, согласно которой судебная истина — это вероятное знание. Многими учеными в 1920-30-е годы материальная (объективная) истина трактовалась как вероятная истина. Так, А.Я. Вышинский полагал, что истина это установление максимальной вероятности тех или иных фактов, подлежащих оценке.

С.А. Голунский считал, что истина это та степень вероятности, которая необходима и достаточна для того, чтобы положить эту вероятность в основу приговора.

Показательной в этом плане является работа В. Громова и Н. Лаговиера, где они пишут, что «в области судебного исследования при оценке отдельных фактов, как доказательств, трудно бывает провести грань между достоверностью и вероятностью. Редки случаи, когда доказательства представлялись бы в таком виде, что у судьи составлялась бы уверенность, что в данном случае доказательства дают полную достоверность, то есть «высшую степень вероятности»… Судебные доказательства имеют содержанием индивидуальные меняющиеся человеческие, житейские отношения, обстоятельства и факты, которые к тому же проверить опытом, за редким исключением, невозможно. Таким образом, уголовно-судебную достоверность… можно рассматривать только как совокупность вероятностей». Ими сочувственно цитировались такие писатели, как И. Бентам, Д. Спасович, Л. Владимиров.

Скорее всего, переход на более категорическую позицию по этому вопросу был предопределен модой на естественно-научный способ преобразования теории доказательств. Советские специалисты были одержимы идеей призвать научно-техническое знание на службу делу исследования преступлений и полного установления материальной истины. М.М. Гродзинский говорил о необходимости поставить на научную почву исследование и оценку доказательств, как личных, так и вещественных. Он считал, что научная объективизация оценки доказательств может произойти в результате применения знаний психологии, криминалистики, естественных наук.

В. Громов и Н. Логовиер утверждали, что к числу «вспомогательных дисциплин, входящих в область криминалистики, следует отнести и учение об уголовно-судебных доказательствах или теорию доказательственного права».

Отсюда уже недалеко до полного отождествления судебного способа установления истины с естественно-научным. Гуманитарный слой снимался, оставалась голая схема, которую предлагала теория отражения, особенно в ее вульгарном изложении.

К тому же фундаменталистское, то есть радикальное материалистическое учение, исходящее из тезиса о возможности достижения абсолютной истины относительно явлений объективного мира, взявшее на вооружение марксистско-ленинскую теорию познания, на практике проявляло нетерпимость к инакомыслию в гуманитарной науке и оправдывало государственный монополизм в уголовно-процессуальном доказывании. Монополизм государства проявляется в организации судебной власти, обвинительной власти и даже в формах и процедурах организации защиты. Частное начало изгоняется со всевозможной тщательностью из сфер, где решаются вопросы, имеющие особую значимость для жизни общества, особенно из сферы правосудия.

Это подтверждается и практическими делами приверженцев учения об объективной истине: они на долгое время установили в науке свою монополию на обладание истинным знанием, подавляя с помощью средств репрессивного аппарата любые попытки инакомыслия. Ключевую роль в этом сыграли, на наш взгляд, М.С. Строгович и АЛ. Вышинский, создавшие идеологически выверенное учение об объективной истине как абсолютно достоверном знании о совершенном преступлении.

После разгрома «школки Стучки — Пашуканиса» (естественно, с позиций «объективной» — марксистско-ленинской истины) о связи инквизиционной / следственной формы и материальной истины постарались «забыть». На протяжении десятилетий создавался миф о советском процессе как демократическом, гуманном и справедливом, который на самом деле был инквизиционным, следственным и, конечно, негуманным, и недемократичным. При этом была искажена суть понятий, составляющих смысловое ядро состязательности — формальной истины, презумпции невиновности, целесообразности, диспозитивности и др.

Дальнейшее становление абсолютной истины происходило в обстановке сталинского классицизма, когда многие культурные артефакты достигли своей кульминационной, законченной формы. Очевидно, поворотным моментом для абсолютивизации понимания объективной истины стала дискуссия 1949 года, имевшая место в Академии наук СССР, о чем упоминает А.Я. Вышинский. Сам А.Я. Вышинский подтвердил верность своему взгляду о том, что объективная истина может быть вероятной. Хотя его позиция мало чем отличалась от взглядов сторонников новой концепции «объективной истины». Достаточно ознакомиться с его работой «Теория судебных доказательств в советском праве», где он неустанно повторяет о том, что материальная (объективная истина) является принципом советского уголовного процесса. Более того, некоторые места позволяют сделать вывод, что он значительно более глубоко, чем некоторые современные исследователи, осознавал «практическое» значение этого принципа. В частности, он совершенно последовательно — в духе диалектического материализма — разъясняет и свое утверждение, сделанное в статье «Проблема оценки доказательств в советском уголовном процессе» (1937 г.), о том, что «условия судебной деятельности ставят судью в необходимость решать вопрос не с точки зрения абсолютной истины, а с точки зрения максимальной вероятности… тех или иных факторов, подлежащих судебной оценке». Он также утверждал: «Я и сейчас держусь этой же точки зрения. Требовать от суда, чтобы его решение было воплощением абсолютной истины, явно невыполнимая в условиях судебной деятельности задача… потому, что… нереальна попытка провести грань между истиной абсолютной и относительной… для диалектического материализма не существует непреодолимой грани между относительной и абсолютной истиной». Вопрос о том или ином соотношении абсолютной или относительной истины в содержании объективной истины, как справедливо замечает А.Я. Вышинский, — это в конечном счете философский вопрос (схоластический, добавили бы мы) и его решение не должно колебать принципиального положения практического характера, которое состоит в обязанности суда и других государственных органов, ведущих процесс, принять все возможные меры для установления абсолютной истины, не считаясь ни с какими препятствиями. Естественно, что на пути к достижению этой цели отходят на второй план права личности, процессуальные гарантии их обеспечения. Инквизиционное положение об активной роли суда при представлении и исследовании доказательств также закономерно вытекает из концепции объективной истины: «Советский суд, в стремлении законными средствами открывать в каждом деле материальную истину, ничем абсолютно не ограничен. Более того, наш суд обязан выйти за границы предварительного следствия в случае, если оно почему-либо проведено без достаточной полноты, проявить инициативу в отыскании дополнительных доказательств, неправильно обойденных в стадии предварительного следствия, и самостоятельно всесторонне, объективно исследовать их, чтобы решить дело с учетом новых доказательств».

В окончательном виде перелом в споре о характере истины произошел после развенчания культа Сталина. Основной вклад в абсолютивизацию природы уголовно-процессуальной истины внес М.С. Строгович. Академик придал советской концепции объективной истины законченный вид, признал ее абсолютной истиной, уже безо всяких оговорок. Он всегда говорил, что целью уголовного процесса является именно раскрытие материальной истины, то есть установление виновности и назначение справедливого наказания. Но теперь акцент в понимании материальной истины был сделан им на соответствие того вывода, к которому пришел суд, тому, что было в действительности. В содержание материальной истины он включал конкретные факты, события совершенного преступления, которое исследуется по тому или иному уголовному делу судьями; указанное событие является фактом, независимым от сознания исследующего его судьи (как и следователя, и прокурора), и задача судьи состоит в том, чтобы правильно познать это событие, установить его так, как оно произошло в действительности. Установление в соответствии с действительностью события преступления, всех составляющих его фактов, действий совершивших его лиц есть достижение материальной истины. При этом материальная истина «есть истина абсолютная, если приговор суда полно и точно соответствует действительности, устанавливает факты так, как они в действительности произошли… То, что суд устанавливает в приговоре, должно быть абсолютно верно, не вызывать сомнений в своей истинности». Он считал, что если «истина по уголовному делу не найдена, если преступление не раскрыто и преступник не изобличен… значит, следствие и суд не справились со своей задачей, допустили серьезное нарушение законности».

Идею об абсолютном характере объективной истины, достигаемой в уголовном процессе, подхватили многие процессуалисты, критикуя тот вариант концепции объективной истины, которая была связана с именем, прежде всего, А.Я. Вышинского и ассоциировалась со сталинскими репрессиями.

«Органы расследования и суда в своей деятельности по достижению истины как цели процесса, — поясняет Ц.М. Каз, — руководствуются марксистско-ленинской теорией познания». Лицо, производящее расследование, и суд должны точно и полно познать картину совершения преступления, то есть установить истину. Данная истина должна носить характер объективной, то есть выводы следствия и суда о преступлении должны точно соответствовать тому, что было на самом деле, поскольку именно она более полно отвечала публичным интересам административно-командного аппарата, обеспечивая неотвратимость уголовной ответственности и следственной направленности процесса. Познание объективной истины — вот цель доказывания в советском уголовном судопроизводстве.

Сторонники абсолютного понимания объективной истины утверждали, что если по делу может быть установлена абсолютная истина и нет никаких препятствий этому, то не только следует стремиться к познанию истины, но и по существу исключить даже самую малую вероятность недостижения этой цели. Так, И.И. Мухин указывал, что истина в уголовном судопроизводстве может быть только истиной абсолютной. Категория же относительной истины не может быть применима к характеру той истины, которую устанавливает суд своим приговором. «Неустановление или неполное познание судом тех или иных важных обстоятельств преступного деяния нельзя выдавать за относительную истину».

М.П. Шаламов писал, что достижение истины по уголовному делу состоит в установлении обстоятельств, которые и являются в последующем основанием для применения мер уголовного наказания к определенным лицам, поскольку они (обстоятельства) имели место в действительности. Под истиной понимается знание, правильно отражающее реальную действительность. Истина достигнута, если то, что суд признал установленным, имело место в действительности. И наоборот, суд не достиг истины, если то, что он признал установленным, не соответствует действительности, является ложным или ошибочным представлением.

Позднее А.И. Трусов отмечал, что в борьбе с проявлениями беззакония и целью недопущения их в будущем в советской науке произошел перегиб в другую сторону: «Роль случайного фактора в процессуальном доказывании вообще стали сбрасывать со счета. Достоверное установление истины в уголовном судопроизводстве при этом некоторым стало представляться делом чрезвычайно легким… Порождая иллюзии наивного гносеологического оптимизма в отношении оценки познавательной ситуации в судопроизводстве, подобный подход чрезвычайно упрощает задачу установления истины по судебному делу, ведет к недооценке тех многочисленных факторов, которые могут как способствовать, так и препятствовать ее установлению».

Во взглядах советских ученых, полагающих, что в уголовном судопроизводстве истина имеет объективный характер, существовали нюансы: кроме тех, кто трактовал истину в уголовном судопроизводстве как абсолютную, были те, которые полагали, что объективная истина носит относительный характер, третьи занимали компромиссную позицию, согласно которой истина является одновременно и абсолютной, и относительной. Всех их объединяло одно — уверенность в том, что на практике действительно возможно точное выяснение всех обстоятельств, имеющих существенное значение для правильного рассмотрения уголовного дела. Никто не ставил вопрос о вероятном характере объективной истины.

С этими советскими особенностями концепции «объективной истины» мы, конечно, не можем мириться. Они, на наш взгляд, не являются внутренне присущими для учения о материальной (объективной) истине. Их вполне можно отбросить и сделать открытой концепцию объективной истины для обогащения неклассическими представлениями о познании и доказывании, таким путем придать ей новое качество — постнеклассической теории объективной истины, где бы уживались представления об адекватности знания действительности и в то же время согласованности, связанности приговора суда с другими суждениями, убедительности его решения с позиции правовой традиции, здравого смысла, ценностных суждений.

Нам претит абсолютизм, в какой бы из концепций об истине он не проявлялся. В том числе это касается и концепции объективной истины. Как справедливо отмечает Е.А. Карякин, «в уголовном судопроизводстве абсолютная истина видится нам «запредельно поднятой планкой», высоту которой невозможно преодолеть с точки зрения практической деятельности».

Оптимизм должен быть, но он не должен переходить в идиотизм. Теоретик не должен отрываться от действительности и помнить, что судят живые люди и объективная истина является продуктом познавательной деятельности, осуществляемой людьми. Судебная истина, естественно, должна быть «объективной», но не по причине абсолютного соответствия объективной реальности знания, полученного в ходе расследования и рассмотрения дела, а по причине веры судей / присяжных в то, что их знание может с высокой степенью вероятности соответствовать действительности.

Поэтому в дискуссии со своим современником — М.С. Строговичем — более прав оказался М.А. Чельцов. Он утверждал, что в полной мере истина никогда не может быть достигнута: «Мы отвергаем безусловную достоверность наших знаний. Вместо нее можно говорить лишь о высокой степени вероятности. Обычно в делах судебных удовлетворяются более высокой степенью вероятности». Совершенно справедливо М.А. Чельцов указывает, что судебная достоверность основывается на приблизительных опытных обобщениях, ограниченной возможности использования правил формальной логики.

С позиции здравого смысла абсолютная истина не может быть достигнута вероятными средствами. Как уже указывалось, в уголовно-процессуальном доказывании используются индуктивные доказательства, то есть примерные обобщения фактических данных. Это главная, но далеко не единственная причина невозможности установления абсолютной истины по уголовному делу.

Конечно, нельзя игнорировать высокую нравственную составляющую концепции объективной истины, на что обращал внимание Л.Д. Кокорев. Он отмечал, что стремление познать истину, никогда не отклоняться от нее — не только юридическая обязанность, но и первейший моральный долг следователя, прокурора, судьи; а за рассуждениями о невозможности установления истины, о том, что судебные решения — это всего лишь слабое отражение фактической жизненной ситуации, что от суда нельзя требовать, чтобы он действительно установил истину, что решение суда должно соответствовать материалам дела и не может претендовать на объективную истину, что истина известна лишь Богу, а в судебной практике прошлое восстанавливается с весьма относительной степенью достоверности, скрывается не столько профессиональная несостоятельность, сколько нравственная неспособность осуществлять доказывание на основе своего внутреннего судейского убеждения, базирующегося на материалах уголовного дела, страх перед ответственностью за ошибку.

Однако надо помнить о том, что зло — это победившее добро. Концепция «объективной истины», как показывает советский опыт, может стать ядром идеологии правового авторитаризма, то есть системы «инквизиционных» ценностей. С его помощью может оправдываться система, в которой государство в лице органов следствия и суда пренебрегает формальностями, ритуалами состязательности и прочими техническими элементами, в которых видится прибежище индивидуалистического начала, ради защиты абстрактно понимаемого общественного блага (коммунизма, социализма).

Как и любую идеологию, инквизиционную идеологию можно принимать и можно не принимать. Но в любом случае из признания идеологичности концепции объективной истины следует, во-первых, последовательность в употреблении знаков уголовно-процессуального языка согласно романо-германской и русской культурно-правовой традиции и, во-вторых, осознанный выбор в пользу инквизиционности или состязательности. В противном случае процессуальные термины превращаются в опустошенные знаки, которые могут произвольно использоваться для фальсификации правовой реальности в угоду сиюминутным интересам. Как правильно пишет Н. Подольный, «стремление к истине в рамках уголовного процесса не всегда обеспечивало действительное ее достижение нечасто оборачивалось злом, как для отдельных людей, так и для общества в целом».

По словам Е.Б. Мизулиной, «стремление к достижению объективной истины игнорирует презумпцию невиновности обвиняемого, ибо объективная истина (и уголовно-процессуальная — если она есть) существует вне и независимо от тех принципов, посредством которых организуется процесс познания ее».

Когда сегодня в один понятийный ряд, призванный отразить либерально-правовые ценности «естественного» происхождения, включаются «объективная истина», «состязательность», «законность», «гуманизм», «презумпция невиновности», «нравственность», «обеспечение интересов личности», «здравый смысл» — это свидетельствует или о полной утрате ориентиров в пользовании уголовно-процессуальной терминологии, или намеренном введении в заблуждение для навязывания ценностей следственного процесса. Как пишет А.С. Александров, «нам все уши прожужжали о том, что отказ от принципа «объективной истины» означает оправдание судебных, следственных ошибок. Однако разве в период безраздельного господства теории объективной истины в теории и на практике она помогала избегать их? Никакие заклинания на тему о социалистической законности, объективной истине, искоренении обвинительного уклона не помогли».

Режим множественности истин, то есть когда имеется их конкуренция и право голоса убеждать в истинности своего дела (а в уголовном деле всегда как минимум две истины) перед лицом народа (универсальной аудитории), является неотъемлемым свойством демократии. И этот режим является противоположностью тому, при котором следователь/судья проводит объективное, всестороннее (но в отсутствии сторон) полное расследование и, конечно, находит «объективную истину», главное достоинство которой в том, что ее приветствует власть. Абсолютное понимание «объективной истины» как инквизиционного концепта исключает равноправное состязание сторон, одной из которых является обвиняемый со своей истиной. Состязательное правосудие, квинтэссенцией которого является суд присяжных, подразумевает конкуренцию мнений в результате борьбы интерпретаций закона, фактов и прочих составляющих судебного спора, побеждает сильнейшее мнение, то есть наиболее привлекательное, убедительное, а равно нравственное, логичное мнение. Суд присяжных в своем решении содержит срез общественного мнения, то есть соответствует представлениям этого народа в это время о правильном, справедливом разрешении этого спора. Судебная истина — это мнение обычных здравомыслящих свободных людей, высказанное без принуждения, а под влиянием судебной речи и по зову совести. Только в режиме свободной конкуренции истин возможен такой элемент «открытого общества», как состязательный процесс. Стороны и суд в уголовном процессе имеют единую цель — установление предмета доказывания, хотя и с разных позиций. Несмотря на различие в целях доказывания, стороны в уголовном процессе стремятся к достижению одной цели, изложенной в статье 2 Конституции России.

На настоящий момент ортодоксальной позиции в понимании природы объективной истины придерживается, пожалуй, меньшинство процессуалистов, гораздо больше тех, кто избрал с различными оговорками позицию трактовки процессуальной истины как вероятного знания. Приводимые суждения и их аргументация является вариациями трех уже давно известных и описанных нами концепций.

Скажем, модным является формалистский подход, соответствующий второй (когерентной) концепции истины. Так, В.В. Никитаев приходит к выводу, что «объективная (материальная) истина есть фикция, точнее юридическая фикция, позволяющая использовать Уголовный кодекс для постановления приговора: а потому ее сохранение как средства уголовного процесса предполагает, что на первое место будет поставлена процессуальная истина». Под процессуальной истиной он понимает «соответствие судебного процесса (а значит, и его результата) требованиям процессуального права». Однако необходимо вспомнить, что в своей сущности фикция есть «прием законодательной техники, состоящий в признании существующего несуществующим и обратно».

И.Б. Михайловская заключает, что юридическая истина имеет в своем основе принцип: «То, чего нет в материалах дела, не существует в мире». В силу этого принципа судебное решение может быть основано только на той информации, что содержится в деле и ни на чем ином.

По мнению В.В. Золотых, «современное законодательство ставит «непреодолимые препятствия» для достижения судом материальной истины», в числе которых он называет положение о недопустимых доказательствах, толкование сомнений в виновности лица в его пользу, свидетельский иммунитет, право обвиняемого пользоваться помощью адвоката и другие. Все эти названные положения ни в коей мере не могут способствовать достижению материальной истины, но законодатель пошел на это, отдав предпочтение достижению истины «во что бы то ни стало» законности и соблюдению прав человека. Соглашаясь с высказываниями С.А. Пашина, автор отмечает, что «судье необходимо акцентировать внимание не на цели доказывания, а на процедуре доказывания, поскольку он отвечает не за обнаружение истины, а лишь за то, чтобы результат судоговорения был достигнут определенным образом», то есть речь идет о формальной, условной истине.

Наконец, авторы работы, посвященной институту особого порядка судебного разбирательства, пишут: «Критерии достоверности судебной истины — формально-юридические. Если вышестоящий суд усмотрит кассационное или апелляционное основание для пересмотра приговора нижестоящего суда, значит судебная истина не была установлена. Если таковые не обнаружатся, значит истина была установлена судом».

Как уже указывалось, такое понимание истины легко можно упрекнуть в безнравственности и отрыве от реальной действительности. Получается, что за истинное может быть принято и такое положение, которое заведомо таковым не является, не отражает событие, произошедшее в действительности, с необходимой для области уголовного судопроизводства достоверностью. Получаем, что допустимо построение фиктивной модели несуществующей действительности, в том числе осуждение невиновного.

Вряд ли можно расценивать положения закона как «непреодолимые препятствия» для установления объективной истины. Это явное преувеличение. Современные правила состязательного уголовного судопроизводства — это продукт многовекового развития европейской цивилизации, которая показала свою устойчивость и эффективность. Ошибочно утверждать, что они не позволяют сконструировать адекватную модель произошедшего события.

К сторонникам «процессуальной, формальной» истины примыкают и те, кто проповедуют «новый софизм» (А.С. Александров и некоторые из его последователей). По мнению А.С. Александрова, истина представляет собой «то, что принимается за истину всеми здравомыслящими людьми», «правдоподобное суждение, вероятность которого не вызывает разумных сомнений у здравомыслящего человека». Доказывание «будет считаться истинным в той мере, в какой оно показывает (удостоверяет) то, что мы уже знали». Это достаточно известная точка зрения, которой придерживались в отечественной науке даже некоторые советские авторы. «Наибольшая достоверность выводов суда обеспечивается порядком, при котором всякий «рассудительный и здравомыслящий» представитель класса при тех же данных пришел бы к одинаковому заключению». Это парафраз известной английской концепции «разумных сомнений», о которой пойдет речь в следующем параграфе.

А.В. Аверин, много и витиевато рассуждая о судебной достоверности, в конце-концов тоже приходит к заключению, что достоверность (как убедительная вероятность) имеет, кроме субъективной стороны (в виде совести, личного сознания, убеждения судьи), и объективную сторону, поскольку должна формироваться в сознании человека не сама по себе, а на основании фактов действительности, которые как раз и существуют независимо от судейского убеждения. Всякая судебная достоверность, ставшая таковой вследствие превращения вероятности посредством убеждения судьи, должна быть разумна, а разумность в свою очередь должна иметь возможность доказать свое право на существование в юридической жизни, как и любая победившая версия. А.В. Аверин приходит также к давно известной мысли о том, что «должна быть возможность критически оценить основания, из-за которых вероятность посредством убежденности стала судебной достоверностью, «когда я, другой, третий, десятый, когда весь народ, когда общественное мнение, вникая в существо дела и восстанавливая в своем сознании ту цепь умозаключений, посредством коей судья установил достоверность вины или невиновности подсудимого, можем сказать: мы бы точно также судили, если бы были на месте судьи». Как пишет А.С. Александров, «судебная истина — это то, что принимается за истину всеми здравомыслящими людьми».

Приговор суда должен восприниматься общественным мнением как справедливый, только тогда цель правосудия — обеспечение определенности, стабильности в обществе — может считаться достигнутой. Концепция судебной истины исходит как раз из этого. Дело должно быть разрешено сообразно тем обстоятельствам, которые были установлены сторонами в суде согласно требованиям уголовно-процессуального права. Все эти моменты в трактовке судебной истины являются привлекательными. Одни они должны быть, на наш взгляд, не противопоставлены, а сопряжены с требованием установления объективной истины, то есть с требованием познания события преступления, так как оно было.

А.С. Барабаш считает, что неприемлемо в качестве цели уголовного процесса рассматривать истину в силу того, что невозможно в каждом конкретном случае достичь точного соответствия знаний действительности. Общим в определении истины является оценочный момент, если знание точно соответствует действительности — оно истинно, если нет — ложно. «Обращает на себя внимание тот факт, — пишет А.С. Барабаш, — что в любом случае речь идет о знании, знании о чем-то. Применительно к необходимости получения его и формулируется цель, и когда она реализована, мы получаем знание».

А.С. Барабаш предпринял культурологическое исследование, в котором попытался доказать неприемлемость состязательной парадигмы для русского уголовного судопроизводства и традиции доказывания истины. При этом он делает вывод, что нельзя понимать под целью уголовно-процессуальной деятельности точное соответствие знаний действительности, которое не зависит ни от человека, ни от человечества. А.С. Барабаш показывает себя сторонником когерентной теории истины, поскольку считает, что представление об истинности обусловлено системой связей и отношений с понятиями, которые выступают набором инструментальных средств познания. Совершенного же понятия не существует. Никто из нас таким понятием не владеет, поэтому никто не вправе претендовать на истину как точное соответствие знаний действительности.

Даже те, кто является сторонником концепции «объективной истины», считает нужным дополнить ее различными оговорками. Ярким примером тому может служить уже неоднократно цитируемая работа С.В. Балакшина. Этот ученый вначале утверждает, что «целью уголовно-процессуального доказывания является установление объективной истины, под которой необходимо понимать соответствие содержащихся в итоговых выводах и решениях органов расследования, прокуратуры и суда знаний об обстоятельствах, входящих в предмет доказывания по уголовному делу, реальной действительности». Однако далее он пишет, что «с учетом возможностей уголовно-процессуального доказывания в теории и практике уголовного процесса предлагается определить, с одной стороны, цель доказывания, то есть установление объективной истины, а с другой — цель правосудия». Целью правосудия автор считает необходимым признать истину процессуальную, означающую соответствие выводов и решений суда об обстоятельствах, подлежащих доказыванию по уголовному делу, собранным и надлежащим образом проверенным и оцененным доказательствам.

В.О. Белоносов пишет, что истина продолжает оставаться целью уголовного судопроизводства, в противном случае правоприменители были бы дезориентированы в своих действиях. Однако совокупность знаний, получаемая в ходе расследования уголовного дела и судебного разбирательства, не может именоваться истиной в строгом смысле слова, так как уголовное судопроизводство не располагает соответствующими средствами. Прямо скажем, не очень оригинальные выводы.

В одной из последних диссертаций, посвященных проблемам установления истины, ее автор — Г.В. Стародубова попыталась привести новые аргументы в пользу наиболее ортодоксального варианта трактовки объективной истины. Она утверждает, что истина в уголовном процессе понимаема как полученное в строго определенной законом процессуальной форме и выраженное в приговоре суда исчерпывающее и системное знание о преступлении и лице, его совершившем, адекватно отражающее действительность. По ее мнению, можно представить истину по УПК РФ как достаточную совокупность сведений об обстоятельствах плюс совокупность достаточных сведений о поведении. Истина в уголовном процессе есть, в первую очередь, не что иное, как реконструированная модель поведения лица — подсудимого. Причем эта модель поведения согласуется с диспозицией одной из статей Особенной части УК РФ. «Процесс доказывания», «процесс познания» или «установления истины» — понятия в данном случае тождественные, и соответственно истина как реконструированная модель поведения во внешних условиях, необходимая для реализации УК РФ, на этом исчерпывается. Исчерпание истины (доказанность) возникает в момент, когда имеются необходимые и достаточные сведения о поведении и обстоятельствах, соотносимые с диспозицией и гипотезой статьи УК РФ.

Как пишет Г.В. Стародубова, установление истины является содержанием уголовно-процессуального доказывания, выступающем в единстве его элементов (следственные, судебные, иные процессуальные действия) как целого, его свойств (формализованность, публичность, управляемость), связей (с уголовным правом, дающим «схему» истины; с административным правом (+кибернетика) в плане управления процессом установления истины). Истина как результат, как восстановленная, реконструированная модель поведения есть цель доказывания. При этом, по мнению Г.В. Стародубовой, отрицание необходимости установления истины в уголовном процессе подрывает основные устои судопроизводства, делает его не только бессмысленным, но и бесполезным. Отсутствие в УПК РФ определения истины как цели доказывания указывает на изначально обвинительный уклон законодательства. При этом она признает, что полное, стопроцентное раскрытие всех совершенных преступлений возможно только в рамках утопической модели государства, которая обладает идеальным в сущности уголовно-процессуальным механизмом установления истины, не дающим сбоев и промахов. В современной Российской Федерации, как и в других государствах мира, такого механизма не существует в силу объективных (уровень развития науки и техники, государственное финансирование прикладных отраслей знаний, правоохранительных органов и др.), а также субъективной причины (несовершенство самого человека с его пороками и недостатками). Существование же идеального механизма в будущем вызывает обоснованные сомнения.

Работа Г.В. Стародубовой и других авторов, которые пытаются приспособить трактовку объективной истины, выработанную советской процессуалистской школой, к современным условиям, наводит на ряд мыслей. Думаем, что не стоит разводить концепции объективной истины и судебной истины как боксеров в разные углы ринга. Можно найти области совпадения этих концепций и представить некую комплексную концепцию. Ведь истина судебная, истина, созданная по правовым предписаниям пользования доказательственным материалом, в том числе по правилам, отбраковывающим часть материала, пригодного, с точки зрения здравого смысла, для выяснения истины, может вполне быть объективной истиной, соответствующей объективной реальности. И безусловно, что чаще всего именно так и бывает. Почему бы не исходить из этого вполне обычного состояния дел? Если такая теория объясняет происходящее в большинстве случаев, почему ее не считать наиболее правильной. Тем более, что ни один из радикальных изводов (абсолютная истина или формальная истина) из нее не может претендовать на правильность. Поэтому совершенно прав Е.А. Карякин, который приходит к выводу, что «следует объединить обозначенный выше «конгломерат истин» в уголовном судопроизводстве единым учением (концепцией)».

Конечно, не просто примирить авторитарную правовую традицию с идеалами человеколюбия. Но лучшие представители отечественной юриспруденции пытались это сделать, причем именно на уровне рассуждений об истине судебной. Наверное, следует выступать за эволюционный, постепенный переход от ортодоксальной — абсолютивистской концепции объективной истины к более мягкой форме ее интерпретации.

Можно согласиться с такой мыслью Г.В. Стародубовой: «Думается, что, имея такие исходные данные при определении, конструировании и совершенствовании модели уголовного процесса, необходимо определить, какая социальная ценность: защита прав и свобод личности, вовлеченной в уголовное судопроизводство, или установление материальной истины по каждому уголовному делу всеми мыслимыми способами, — имеет приоритет для государства и общества. Теоретики, практики, законодатель вынуждены указать, что является более приемлемым — оправдание виновного или осуждение невиновного — в рамках действующего уголовного процесса. Однако полагаем, что признание УПК РФ приоритета защиты личности от необоснованного ограничения (в ряде случаев лишения) ее прав и свобод не означает отрицания истины как цели уголовно-процессуального доказывания».

Нельзя повторять путь, уже приведший в советское время отечественную теорию доказательств в тупик. Одна концепция, какая бы правильная она ни была, не может претендовать на монопольное место единственно верного учения, место в науке и подавлять альтернативные течения. Напротив, из конкуренции с ними она могла бы развиваться, обогащаться.

Человеческое правосудие несовершенно. Назначение права не в том, чтобы создать рай на земле, а в том, чтобы не дать ей превратиться в ад. Достоинство состязательной модели правосудия состоит прежде всего в том, что она снижает вероятность осуждения невиновного, но отнюдь не гарантирует неотвратимости ответственности каждого преступника за совершенное преступление.

Как сказала в напутственном слове присяжным заседателям судья Г.Д. Понаморева, «в прениях адвокат Бутко призвал Вас установить истину по делу и возложил на Вас ответственность за виновность подсудимых. Я хочу еще раз пояснить Вам, что одной из задач правосудия является восстановление события как можно приближеннее к реальной действительности, через доказательства, исследуемые в суде. Полностью в суде реальные события познать нельзя. Задача присяжных заседателей не устанавливать истину, а решать вопрос, доказал ли обвинитель обвинение полностью или частично, или не доказал. Закон не возлагает на Вас ответственность за виновность подсудимых. Вы решаете данное конкретное дело, на основании представленных доказательств определяете, доказано ли обвинение или нет, виновен ли подсудимый в содеянном». В другом процессе председательствующий судья отметил: «Никто из присутствующих здесь юристов, никто из Вас, уважаемые присяжные заседатели, не был очевидцем события, которое послужило поводом прокуратуре для уголовного преследования подсудимых. Поэтому у нас нет другого выхода, как восстановить прошлое по доказательствам, которые мы наблюдаем… Даже если, вспоминая услышанное в процессе, Вы не сможете решить, как было дело в действительности, Вы всегда способны ответить, в какой мере обвинение против подсудимого согласуется с доказательствами».

В состязательном судопроизводстве задача обвинителя состоит в собирании материал достаточного, чтобы доказать обвинение в суде. Задача защиты — показать, что обвинитель не справился с этой своей задачей. Задача суда — вынести приговор на основе того доказательственного материала, который предоставили стороны. В идеале каждый преступник должен быть по справедливости наказан. Но это не достижимый идеал. Не в последнюю очередь потому, что сами человеческие представления об истинном, справедливом являются относительными, то есть укорененными в определенной парадигме, интеллектуальном, культурном ландшафте.

Состязательный уголовный процесс в познавательном аспекте основывается на концепции вероятной — судебной истины и здравого смысла судящих как критерия достижения ее в данном деле. Концепция судебной истины отрицает монополию избранных на истину и предполагает такое устройство общества и публичной судебной речи, когда правом голоса обладает каждый свободный гражданин и решение принимается большинством. Власть принадлежит народу в том государстве, где народ (в лице его представителей — присяжных заседателей) вправе эту истину провозглашать в форме вердикта.

Новый подход к определению судебной достоверности должен основываться на принципах состязательности, равноправия сторон, устности, которые составляют основу современной идеологии процесса. К ним относятся нормативные положения, содержащиеся в статье 49 Конституции России, а также в частях 3 и 4 статьи 14, статье 17, части 4 статьи 299, части 3 статьи 340, статьях 369, 379 УПК РФ.

На наш взгляд, ключевое значение для понимания концепции судебной истины, заложенной в уголовно-процессуальное право,

имеют понятия «сомнения», «предположения», которые используются для характеристики оценки доказательств и качества судебного решения. Судебная истина есть категория оценочная, прежде всего, оценка касается вероятности знания, достигнутого об обстоятельствах, ставших предметом судебного спора. Предусмотренные УПК свойства приговора, как-то: законность, обоснованность и справедливость являются ценностными суждениями. Аксиологические (ценностные) суждения невозможно обосновать только логически. Они характеризуют определенное психическое состояние судей (а в широком смысле — у аудитории в лице всего народа) — так называемой убежденности. Вне человека нет оценки. Убежденность основывается не только на рациональных доводах, но и на вере. Законный обоснованный и справедливый приговор суда — это такой приговор, который воспринимается таковым обществом и любым здравомыслящим человеком. Правосудный приговор — это приговор, который принят на основе убеждения судей в правильности своего решения и который убеждает в своей правосудности окружающих.

Приговор суда — это оценочный текст, в нем нет места естественно-научной истине. В суде человек является мерой того, что существующее существует, а несуществующее не существует. Отношения между судебной оценкой и фактом не могут быть квалифицированы в категориях формальной логики, они могут рассматриваться как более или менее убедительные. Убедительность приговора проистекает из многих причин. Главная из них в том, что судьи, как и все люди, способны принимать решения исходя из общепонятных посылок, общепризнанных ценностей.

Вывод из общего и доказательство по основаниям, укрепленным в области человеческой психологии, не может быть никаким иным как вероятным суждением. Судебная истина — есть утверждение, правдоподобие, вероятность которого не вызывает разумных сомнений у нормальных людей. Факты, которыми оперируют в суде, не могут рассматриваться как абсолютные величины, непроницаемые для сомнений; они есть данные, объективность которых опирается на здравый смысл и житейский опыт людей, который объединяет и стороны, и судей в единое сообщество тех, кто способен понимать друг друга и отличать правду от лжи, вероятное от невероятного.

Свойство законности приговора вытекает из уголовно-процессуального принципа законности. Все решения суда должны быть законными, обоснованными и мотивированными (ч. 4 ст. 7 УПК). Поэтому решение суда должно быть юридически правильным. Законность приговора означает, что он по своей форме соответствует закону, по своему содержанию основывается на материалах дела, которое было расследовано и рассмотрено судом в точном соответствии с требованиями уголовно-процессуального закона. Законность приговора означает также, что правильно применен уголовный закон и все иные законы.

Правосудность приговора есть комплексное качество его, включающее законность, обоснованность (но также мотивированность — убедительность) и справедливость. Истина объективная (референтная), как результат рационального познания объективной реальности, оценки фактов по делу, и правда нравственная, «понятая» совестью судьи, в идеале должны сочетаться. Но моральной правде, справедливости, очевидно, надо отдать приоритет по сравнению с объективной достоверностью. Ведь последняя может быть только вероятной. Поскольку результат рационального доказывания представляет собой вероятное знание, постольку окончательный вывод судья делает, руководствуясь совестью. Критерий об отсутствии разумных сомнений — это нравственный императив, которым судья должен руководствоваться при решении вопроса о виновности обвиняемого по предъявленному обвинению, когда необходимо оценить доказательства и в пользу этого вывода, и против.

Разумные люди, использующие свои чувства и рациональные способности, могут устанавливать истины, относительно которых у них не будет причин сомневаться. «Истина на суде есть убеждение судьи, а убеждение судьи основывается, во многих случаях, на гипотезе». Это убеждение основывается не на познанной ими «объективной истине», а на отсутствии у них «разумных сомнений» полагать обратное. Сказанное означает, что любой здравомыслящий человек пришел бы в данном случае к такому же решению.

Полагаем, объективность данным, которые используются аргументатором в суде в качестве посылки для своего умозаключения, придает большая посылка — общее место, не требующее доказательства, принимаемое слушателями за объективное по вере, по убежденности. При этом законодательная конструкция статьи 17 УПК РФ, закрепляющей принцип оценки доказательств по внутреннему убеждению, не включает в себя каких-либо положений, допускающих возможность произвольной оценки доказательств вопреки законам логики, как совершенно справедливо отметил Конституционный Суд РФ в определении № 183-0 «Об отказе в принятии к рассмотрению жалобы гражданина Шулятьева Алексея Викторовича на нарушение его конституционных прав частью первой статьи 17 УПК РФ». Напротив, в ней содержится указание судье, присяжным заседателям, прокурору, следователю и дознавателю при оценке доказательств не только исходить из своего внутреннего убеждения и совести, но и основываться на совокупности имеющихся в уголовном деле доказательств и руководствоваться законом, что должно исключать принятие произвольных, необоснованных решений.

Разумеется, формальная законность и убедительность результатов судебного познания еще не достаточны для того, чтобы приговор был «истинным». Только при совокупности всех трех качеств: законности, обоснованности и справедливости приговор суда приобретает значения акта правосудия. Справедливость есть такая оценка судом обстоятельств дела, личности подсудимого и принятие такого решения, которое отвечает назначению уголовного судопроизводства (ст. 6 УПК). Справедливость связана с формальной правильностью приговора и его обоснованностью, мотивированностью, но не сводится к ним, поскольку выражает идеологический, нравственный аспект судебного решения. Оценка справедливости приговора вскрывает присутствие (или отсутствие) в приговоре нравственного, то есть идеального, составляющего. Посредством справедливости приговора устанавливается соответствие между юридической правильностью и миром общезначимых представлений о добре и зле, объединяющих людей в единую нацию, общество, народ. Справедливость приговора призвана отразить нравственную сторону правосудия, поскольку, назначая подсудимому наказание, суд обязан правильно оценить степень и характер общественной опасности содеянного, обстоятельства, характеризующие личность виновного, обстоятельства, смягчающие и отягчающие ответственность в их совокупности, и в точном соответствии с этим определить вид и размер наказания, назначаемого виновному по приговору суда. Таким образом, правильное судебное знание должно характеризоваться как нравственная, моральная истина. Аудитория в идеале должна верить суду, и эта вера должна распространяться на его решения.

Судебная истина — это знание об обстоятельствах дела, полученное в ходе разбирательства, правильность которого не вызывает разумных сомнений у судей. Факты, на которых судьи основывают свое суждение о том, что скорее всего было на самом деле, являются сведениями, достоверность которых вероятна, то есть они исключают не любые сомнения, но только те, которые не позволили бы разумному человеку считать другого человека преступником, то есть не таким, как все, а таким, кто противопоставил себя людям и принятым между ними представлениям о добре, справедливости, правде.

 

§ 2. «Отсутствие разумных сомнений» как критерий истины

Любая правовая система нуждается в выработке методов по определению виновности или невиновности обвиняемого. Эти методы должны иметь идеологию, разрабатываемую правовой теорией. Завершая разговор о поиске новой идеологемы, необходимо обратиться к ключевой теме, связанной с вопросом правдоподобия, вероятности судебного знания.

Очевидно, с нашей стороны было бы опрометчивым заявлять, что мы можем сказать что-либо действительно значительное по вопросам формирования внутреннего убеждения судьи, психологии процесса принятия решения и многим другим вопросам, которые были предметом исследования наших коллег. Но один аспект проблематики, связанной с определением истинности, в нашей литературе долгое время оставался без внимания. А между тем он важен. Это стало особенно заметным со времени деятельности суда присяжных. В практике судов с участием присяжных заседателей формируется очертания такой концепции истины, которая носит не теоретический и даже не профессиональный, а прагматический, общедоступный характер, ориентированный не на юриста, а на обычного человека.

Новый подход к определению судебной достоверности зиждется на конституционных принципах. К ним относятся нормативные положения, содержащиеся в статье 49 Конституции РФ, в статьях 7, 8, 14, 19, части 4 статьи 299 УПК РФ.

На наш взгляд, методологическое значение для обновления концепции судебной истины, доказываемой в ходе уголовного судопроизводства, имеет понятия «сомнения», «предположения», которые используются для характеристики оценки доказательств и качества судебного решения.

Так, при определении презумпции невиновности употребляется термин «сомнения» (ч. 3 ст. 14 УПК РФ), а иногда термин «неустранимые сомнения» (ч. 1 ст. 49 Конституции РФ). При этом содержание данных терминов не раскрывается ни в одном из законов. Между тем очевидно, что категория, о которой идет речь в приведенных случаях, важна как в методологическом плане, так и в практическом. В методологическом плане значение данной категории заключается в том, что через нее происходит выход не только на понимание презумпции невиновности, но также и на такие понятия, как «цель доказывания», «судебная истина». Очевидно, что критерий «отсутствие сомнения (неустранимого)» является парным с критерием «предположения» и неразрывно связан со «свободной оценкой».

Цель наших исследований в настоящем параграфе состоит в том, чтобы попытаться осмыслить некоторые отечественные наработки, касающиеся понятия «отсутствие сомнений», напомнить исторические корни концепции «отсутствие разумных сомнений» и положить начало систематическим исследованиям названного правового феномена.

Начнем с констатации того, что тема «разумных, неустранимых сомнений» стала одной из обязательных при разъяснении присяжным основ доказательственного права. Критерий «отсутствия разумных сомнений» нужен присяжным для оценки степени правдоподобия полученных в ходе судебного следствия сведений относительно виновности подсудимого и убедительности доводов стороны обвинения.

Поскольку при рассмотрении уголовных дел судами с участием присяжных вполне проявилась актуальность такого феномена, постольку уже из-за одной этой причины требуется ее теоретическое осмысление. Что понимать под «разумными сомнениями», которые должны отсутствовать у присяжных заседателей при принятии решения о виновности подсудимого? Как квалифицировать знание, которое отвечает данному критерию?

Приведем несколько примеров из наставлений присяжным заседателям, где разъясняется критерий отсутствия разумных сомнений. Так, председательствующий судья Е.В. Зубов по уголовному делу № 1/9-2005 в своем напутственном слове сказал: «По правилам уголовного судопроизводства в пользу подсудимого толкуются все неустранимые сомнения в его виновности. В пользу подсудимого должно толковаться всякое разумное сомнение. Разумным считается такое сомнение, которое можно разумно объяснить, которое основано на здравом смысле, а не на предвзятом мнении, предположениях, воображениях, чувствах симпатии или антипатии к подсудимым. Неустранимыми считаются те сомнения, которые невозможно устранить путем тщательного и всестороннего анализа представленных Вам доказательств, остающиеся после долгой и внимательной оценки каждого доказательства в отдельности и в совокупности, путем сопоставления их друг с другом».

В напутственном слове председательствующего судьи Н.Н. Приданниковой говорится: «Если Вы находите, что обвинение доказало вину подсудимого, Ваш долг признать его виновным, а если не смогло с несомненностью доказать виновность, Вы обязаны признать его невиновным. Сомнения должны толковаться в пользу подсудимого. Но не все, а только разумные и неустранимые (выделено мной. — А.К.). Что такое разумные сомнения? Это такие сомнения, которые можно разумно объяснить, основанные на здравом смысле, а не на предвзятом мнении, предположениях, воображениях, чувствах симпатии или антипатии к подсудимому. Неустранимые сомнения — это те, которые невозможно устранить путем тщательного и всестороннего анализа представленных Вам доказательств, остающиеся после долгой и внимательной оценки каждого доказательства в отдельности и в совокупности».

Судья Н.И. Олихвер отмечает: «По смыслу наших законов нельзя предполагать виновности подсудимого. Подсудимый не обязан доказывать свою невиновность. Невиновность презюмируется, то есть предполагается заранее. Если Вы находите, что обвинение несомненно доказало вину подсудимого, Ваш долг признать его виновным, а если обвинение не смогло с несомненностью доказать виновность, Вы обязаны признать его невиновным. Сомнения должны толковаться в пользу подсудимого. Но сомнения эти должны быть разумными и неустранимыми. Что такое разумные сомнения? Это такие сомнения, которые можно разумно объяснить, основываясь на здравом смысле, а не на предвзятом мнении, предположениях, воображениях, чувстве симпатии или антипатии к подсудимому, желании угодить общественному мнению, оправдать ожидания друзей и т. п. Неустранимые сомнения — это те, которые невозможно устранить путем тщательного и всестороннего анализа представленных Вам доказательств в отдельности и в совокупности. Обвинительный вердикт не может быть основан на предположениях и догадках».

Председательствующий судья Г.Д. Пономарева по уголовному делу № 2-166/04 указала в напутственном слове присяжным заседателям, что «все неустранимые сомнения должны толковаться в пользу подсудимого. Принимая то или иное решение, Вы должны убедиться, что принимаете его по доказанному факту, доказанному вне всякого сомнения. Если же у Вас имеются неустранимые сомнения, то вы должны толковать их в пользу подсудимого. При этом, говоря о сомнениях, я имею в виду те из них, которые не представилось возможным устранить. Необходимо видеть разницу между сомнением в виновности, оставшимся после тщательного взвешивания всего, что говорилось «за» и «против», и тем сомнением, которое легко возникает там, где умственная работа недостаточно напряженна или где легко возникающее сомнение дает соблазнительный повод от умственной работы уклониться. Только тогда, когда вы примете все от вас зависящее, чтобы устранить это сомнение, а это вам не удалось, вы можете толковать его в пользу подсудимого».

Перечислять дальше формулировки по рассматриваемой теме не имеет смысла, так как судьи повторяются.

Как видим, тема «разумных сомнений» стала одной из обязательных при разъяснении присяжным основ доказательственного права. Это вполне закономерно. Критерий «отсутствия разумных сомнений» нужен присяжным для оценки степени правдоподобия полученных в ходе судебного следствия сведений относительно виновности подсудимого и убедительности доводов стороны обвинения. Следовательно, концепт «разумные сомнения» имеет методологическое значение. Он, очевидно, связан со «свободной оценкой» доказательств и соответственно важен для понимания природы «судебной истины». Данный критерий судебной достоверности неразрывно связан с презумпцией невиновности (ст. 49 Конституции РФ), состязательностью (ст. 123 Конституции РФ), свободой оценки доказательств (ст. 17 УПК), поэтому его следует считать неотъемлемой частью состязательного правосудия, современной культуры судоговорения.

Несмотря на очевидную актуальность в отечественной уголовно-процессуальной науке эта проблематика не разрабатывалась и не разрабатывается. Имеются только самые первые попытки разобраться в концепции «отсутствия разумных сомнений» и применить ее на практике.

Известный процессуалист А.М. Ларин, комментируя статью 49 Конституции РФ, указывал: «Правовые последствия порождает не любое, а лишь неустранимое сомнение. Неустранимым признается сомнение, которое остается после всестороннего исследования обстоятельств дела с использованием следователем и прокурором всех находящихся в их распоряжении средств и способов собирания доказательств. Истолкование сомнений в пользу обвиняемого состоит в том, что вызывающее сомнения событие преступления, участие в нем обвиняемого, обстоятельства, отягчающие ответственность, уличающие обвиняемого доказательственные факты признаются несуществующими. И напротив, вызывающие сомнение невиновность обвиняемого, наличие оправдывающих или смягчающих обстоятельств признаются установленными, если их существование достоверно не опровергнуто».

Не менее скупы и комментарии действующего уголовно-процессуального законодательства на счет «сомнений», употребляемых в статье 14 УПК РФ. Так, профессор В.Т. Томин, комментируя статью 14 УПК РФ, ограничивается по интересующей нас теме таким высказыванием: «Правило о толковании сомнений в пользу обвиняемого касается, видимо, только фактов. К вопросам квалификации преступления и наказания это правило, наверное, не относится».

Более развернутые рассуждения относительно того, что следует понимать под «отсутствием сомнений», имеются в комментарии А.С. Александрова к статье 299 УПК РФ: «Законодатель обязывает суд разрешить вопросы о том, доказано ли, что имело место деяние, в совершении которого обвиняется подсудимый; доказано ли, что деяние совершил подсудимый. Суд вправе утвердительно ответить на эти вопросы тогда, когда убежден в правильности ответа. Убеждение суда основывается на такой степени доказанности правдоподобия (вероятности) имевших место в прошлом фактов события уголовно наказуемого деяния и совершения этого деяния подсудимым, которая исключает всякие разумные сомнения на этот счет у суда. При наличии у суда разумных оснований сомневаться в доказанности утверждения обвинителя о том, что подсудимый совершил инкриминируемое ему преступление, ответы на первые два вопроса должны быть отрицательными. 4. Убеждение суда в виновности подсудимого основывается не на познании объективной истины, а на такой степени доказанности вероятной виновности подсудимого по предъявленному ему обвинению, которая исключает разумные сомнения в его невиновности (п. 4 ч. 1 ком ст.). Все сомнения в виновности подсудимого толкуются в его пользу (ч. 3 ст. 14 УПК)».

В другой своей работе этот автор еще более многословно, но от того не более вразумительно высказывается относительно того, что следует понимать под «разумными сомнениями». Он пишет: «Идеализированный взгляд на правосудие, как деятельность, в которой люди действуют всегда разумно, беспристрастно, не учитывает прагматику судебной речи. Судебная истина — эта нравственная, идеологическая истина. Вердикты выносятся присяжными на основе их внутреннего убеждения в доказанности виновности обвиняемого. Это убеждение основывается на отсутствии у них «разумных сомнений» полагать обратное. Доказывание, исключающее разумное сомнение, не означает доказывания без тени сомнения. Это вероятностное знание. Таким образом, состязательный уголовный процесс в познавательном аспекте основывается на концепции судебной истины как вероятного, прагматичного знания и здравого смысла судящих как критерия этой истины.

Разумные основания для сомнений составляют кассационные и апелляционные основания. Иными словами, критерии правильности судебной истины формально-юридические. Если вышестоящий суд усмотрит кассационное или апелляционное основание для пересмотра приговора нижестоящего суда, значит, судебная истина не была установлена. Понятно, что коль скоро судебная истина есть результат судебной речи, является договорной, то значит она по сути является материальной презумпцией. Судебная истина даже может быть только вероятным знанием. Но эта вероятность настолько высока, насколько простирается критицизм здравого смысла. Одновременно, судебная истина — это, по мнению риторов, выражение доверия и даже расположения, симпатии аудитории и суда к оратору и его речи». Заметим, что такого рода рассуждения еще более затрудняют понимание.

На наш взгляд, наиболее правильный подход к трактовке понятия «сомнение» демонстрирует И.Л. Петрухин. Он пишет: «Сомнение — это интеллектуальная эмоция, выражающаяся в состоянии неуверенности, основанном на недостаточности информации, необходимой для принятия правильного и твердого решения. Наличие или отсутствие сомнений связано с индивидуальными особенностями психики познающего субъекта. В доказательственном праве необходимо отвлечься от этих особенностей и связать психологический аспект сомнения со степенью его обоснованности. В этом смысле сомнение — такое состояние неуверенности, которое неизбежно должно возникнуть у следователя, суда в результате того, что вывод о факте не вытекает с неизбежностью из собранных в процессе исследования доказательств».

Итак, в научных комментариях к положениям российского закона имеются попытки разъяснения категории «разумные сомнения», имеется практика толкования этого понятия и в практике суда с участием присяжных заседателей, все это подчеркивает актуальность проведения специального научного исследования по данной теме. Нам надо понять корни этой правовой категории. Из того, что было сказано, уже очевидно, что здесь затрагиваются чувствительнейшие места теории доказательств.

Попытаемся прежде всего разобраться с происхождением понятия «неустранимые разумные сомнения». Совершенно очевидно, что оно имеет ближайшее родство с английской концепцией «beyond a reasonable doubt». На наш взгляд, именно данная концепция, сформировавшаяся в недрах западноевропейской юридической традиции, в модифицированном виде нашла проявление в современном российском законодательстве.

В английском праве данная концепция сложилась не сразу. Истоки концепции «вне разумных сомнений» лежат в античной риторике, христианской религии и этике, а также философии. Такие категории, как «moral certainty» (внутреннее убеждение), «beyond reasonable doubt» (вне разумного сомнения), «settled belief» (обоснованное убеждение), «common fame» (общая репутация), «the causes of suspicion» (основания для подозрения), «probable cause» (вероятная причина) длительное время развивались, модифицировались и, наконец, сформировали определенную доктрину уголовно-процессуального доказывания, которая удовлетворительно объясняет то, как в суде законным и надежным путем устанавливать факты, учитывая, что жизни и свободы многих граждан зависят от этого, и допуская, что возможны человеческие ошибки.

Указанные категории происходят от первоначального разделения понятий «вероятность» и «точность», которые были впервые исследованы в Греции и Риме. Категория «вероятность» была важнейшей частью теории риторики. Аристотель в «Риторике» указывает, что убеждение основывается не на истине, а на правдоподобии. Стагирит сделал вывод, что вероятность никогда не открывается принесением невероятного доказательства. Он также провел различие между искусственными и неискусственными доказательствами. По его мнению, и те и другие могли быть опровергаемы средствами риторического убеждения, то есть не были совершенны. Позднее Квинтилиан придавал особое значение ораторским приемам применения различных неискусственных доказательств (свидетелей, пытки, слухов, репутации) и отмечал, что они могут быть как заслуживающими доверия, так и не имеющими доверия; могут быть допущены в качестве средства установления истины или опровергаемы. В судебной ораторике в качестве доказательств использовались признаки («signas»). По Квинтилиану, «аргументы», основанные на признаках, имеют дело с вероятностью. Знаки или признаки, приметы или следы есть некоторые вещи, которые указывают на какие-то события, их вероятность или причины; оратор может строить на них разнообразные доводы для убеждения судьи. Так, запятнанная кровью одежда может быть знаком того, что было совершено убийство.

С другой стороны, как напоминает он начинающему оратору, пятна крови могут быть результатом кровотечения из носа. Следы крови, подкрепленные другими обстоятельствами, могут послужить сильным свидетельством против обвиняемого. Квинтилиан не только полагал, что «признаки» могут быть более или менее несомненными, но также указывал, что некоторые из них могут стать особо убедительными при соединении с другими доказательствами. Это указание впоследствии было воспроизведено в романо-каноническом доказательственном праве, при разработке правил о пользовании косвенными уликами.

То, что для древних ораторов было разновидностями риторических аргументов, в позднейшей европейской правовой традиции трансформировалось в категории прямых и косвенных доказательств. Барбара Шапиро отмечает: «Большинство английских, впрочем, как и континентальных, процессуалистов придерживалось классификации доказательств, истоки которой можно найти у риторов, таких как Цицерон и Квинтилиан. Классификация, хорошо развитая и обработанная в рамках традиции общегражданского права, делила доказательства на прямые и непрямые; прямыми обычно считались письменные доказательства, вещи и показания свидетелей. Непрямые доказательства, называемые также косвенными доказательствами, были двух типов: 1) решающие (убедительные), то есть те, где связь между главным фактом (factum probandum) и доказательственными фактами (factum probans) является необходимым следствием природы и 2) презумптивные — там, где связь является более или менее проблематичной (вероятной)».

Итак, вторым источником концепции «вне разумных сомнений» стало учение о косвенных доказательствах и презумпциях, выработанное в недрах инквизиционной системы формальных доказательств. Важно отметить в связи с этим два обстоятельства. Первое — в этой системе возобновилась прервавшаяся во времена раннего средневековья риторическая традиция, представленная Аристотелем, Цицероном и Квинтилианом. Второе — к ней примешалась изрядная доля богословских постулатов и стандартов, применяемых церковными судами.

Юристы романо-канонической школы создали сложную систему, которая содержала рациональные средства доказывания, техники допроса свидетелей, методы открытия и проверки фактов, а также правила по недопущению ненадежных и не относящихся к делу доказательств. «Совершенными доказательствами» в данной системе были: 1) признание обвиняемого, 2) согласные показания двух неподверженных сомнению свидетелей. Эти доказательства использовались по делам о серьезных уголовных преступлениях. Косвенное доказательство признавалось несовершенным и не образовывало легального доказательства. То же касалось и показаний одного свидетеля, даже если они подтверждались другим доказательством. Однако полное или совершенное доказательство в серьезных уголовных делах не всегда было достижимо. Двое хороших свидетелей не всегда согласованно давали показания относительно совершенного преступления, и признание часто не получалось. Поэтому в романо-каноническом процессе широко использовалась пытка как средство достижения признания. Категория косвенных улик первоначально разрабатывалась как элемент техники доказывания через пытку. Косвенные улики или indicia, будучи достаточными по качеству и количеству, могли дать основание судье для применения пытки к обвиняемому с целью получения признания.

Теория indicia (косвенных улик) была получена из риторических «признаков», указывающих, к примеру, на время, место, силу, способность кого-либо совершить действие. В качестве непрямых доказательств могли выступать слухи, предположение, репутация, подозрение, знаки. Понятие «indicia» (косвенное доказательство) было тесно связано с хорошо развитой романо-канонической доктриной презумпций. Делились презумпции на (1) презумпции temeraria, то есть легкие, вероятностные, выводимые из подозрения и репутации, и (2) презумпции виновности (violenta). Violenta презумпция достигала такой степени вероятности, которая разрешала судье признавать виновным подсудимого.

В отличие от сферы применения легального доказательства, в сфере применения косвенных доказательств и презумпций субъективное убеждение судьи играло существенную роль. Профессионализация суда способствовала развитию софистского и комплексного подхода к доказательственному материалу и доказыванию. Существовала изощренная система расследования (с использованием indicia и презумпций) особо сложных случаев. Таковыми были специальные категории секретных и трудных для доказывания преступлений (crimen exceptum), которые позволяли доказывание с помощью бесспорных indicia или презумпции виновности (violenta); другая конструкция такого рода называлась poena extraordinaria (оставление в подозрении), она также усиливала роль косвенного доказательства и делала возможным осуждение на основании неполного юридического доказательства.

Таким образом, романо-каноническая система имела две подсистемы доказательств. Первичная подсистема требовала для установления виновности совершенного (полного) судебного доказательства, то есть двух свидетелей или признания подсудимого. Вторичная подсистема, воплотившаяся в делах poena extraordinaria и crimen exceptum, не ставила судебную истину в зависимость от данных, которые составляли бы полное доказательство, но решительно перешла на использование косвенных доказательств.

В рамках этой же второй модели развились техники доказывания оснований по преданию обвиняемых суду. Ключевой в них была концепция подозрительной репутации человека. Общая репутация (скажем, колдуна) была достаточным основанием для того, чтобы возвести подозрение или инициировать уголовный процесс, но одной ее было недостаточно для осуждения и даже для применения пытки. В poena extraordinaria «хорошее косвенное доказательство» могло привести к признанию обвиняемого виновным. Судья оценивал это доказательство свободно, основываясь на своем разуме и совести. Таким образом, была допущена свободная оценка судьей фактов по некоторым делам.

На протяжении всего средневековья специалисты по каноническому и общегражданскому праву развивали иерархическую систему полных и частичных доказательств, предназначенную для того, чтобы вместить в себя элементы как несомненного факта, так и вероятности. Многие концепты романо-канонического инквизиционного процесса: «общая репутация», презумпция, косвенное доказательство, «основание для подозрения», «исключительные преступления», так или иначе позволяли предполагать виновность обвиняемого на основании вероятного знания. Более того, можно утверждать, что их систематизация доказательств — от самых несовершенных до совершенных строилась по степеням вероятности, достигаемой с их помощью.

Романо-каноническая концепция формальных доказательств стала основой для английской доктрины косвенных Доказательств и презумпций факта. Английские юристы развили и приспособили эти концепты к нуждам своей правовой системы. «Предположение, проистекающее из несомненного факта, который подкрепляется другим несомненным фактом, считается истиной».

Презумпции факта — это выводы, которые следуют из косвенных доказательств. Если факт не может быть доказан с несомненностью, тогда то, «что достигает ближайшим образом Доказательства, является Доказательством Обстоятельств, которые необходимо и обычно сопровождают такие Факты, и поэтому называется Презумпциями, но не Доказательствами. Презумпции ставятся вместо Доказательств Факта, пока противное не будет доказано». Англичанами выделялись презумпции juris et de jure, которые не допускали опровержений; презумпции juris, которые установлены правовым авторитетом, но были открыты опровержению, и общие презумпции, которые принимались как «простые выводы».

Презумпции отличаются от доказательств тем, что последние «удостоверяют вещь прямо и непосредственно собой», в то время как презумпции «удостоверяют вещь посредством заключения, выводимого из другой вещи». «Эти заключения основаны на том, что обычно и в основном имеет место. Презумпции juris et de jure исключали все доказательства, им противоречащие, и обладали превосходством над документальными доказательствами, словесными доказательствами и признанием, потому что они не могли быть опровергнуты противодоказательствами». Правовые презумпции установлены законом и аргументами, взятыми из права или правового авторитета, и к ним надлежит иметь «такое же доверие, как доказательствам». Другие презумпции часто называемые «простыми», стоят отдельно и не формируют никаких доказательств. Они служат только для того, чтобы «закреплять и дополнять доказательства, которые также представлены». Иногда, однако, «сочетание нескольких презумпций в единстве может быть приравнено к доказательству».

В XVI–XVІI веках гуманистическая критика разрушили основные положения схоластики, в том числе и в юриспруденции. В это время большой группой богословов и натуралистов была предпринята попытка построить промежуточный уровень знания, не достигающий абсолютной точности, но и превосходящий уровень простого мнения.

Для протестантских теологов, которые отрицали утверждения католиков о существовании непогрешимости, центральный вопрос заключался в том, выдержат ли религиозные истины, такие как существование бога, библейские сказания, различные доктрины и практики церкви, атаку скептицизма; ведь они оказались открытыми для критики, лишившись основанного на вере статуса абсолютной истины, стали утверждениями, требовавшими доказательств.

Для натуралистов центральной проблемой было то, как делать правильные утверждения относительно естественного феномена, который мог быть наблюдаем, но не мог быть сведен к тому или иному роду логической, математической демонстрации, которые традиционно было принято считать бесспорными истинами. Ученые-эмпирики нуждались в том, чтобы удовлетворительно объяснить природу тех выводов, которые они получают через посредство наблюдения фактов природы и проведения экспериментов.

Обе группы мыслителей пришли к заключению, что разумные люди, использующие свои чувства и рациональные способности, могут устанавливать истины, относительно которых у них не будет причин сомневаться. При всех терминологических различиях и натуралисты, и теологи проводили различие между, с одной стороны, «точным знанием» или «наукой» и «возможностью», с другой. Именно тогда стали обсуждаться три субкатегории знания, каждая из которых обладала разного рода точностью: физическая выводилась непосредственно из чувственных данных; математическая основывалась на формальной логике; моральная связывалась со способностью человека по совести оценивать моральные поступки. Так, появилась новая составляющая в европейской теории доказательств, которая объясняла природу судебной истины.

В Англии существовала еще одно важное условие, катализировавшее формирование концепции «вне разумных сомнений», ставшей классическим выражением учения о вероятности судебной истины. Дело в том, что со второй половины XVI века английский суд присяжных переживал кризис. Кризис был вызван тем, что из свидетелей присяжные превратились в судей факта.

Неопределенность возникала в первую очередь в отношении того, как присяжным оценивать свидетельские показания. Еще большую трудность составляла оценка косвенных доказательств. Теоретикам-правоведам важно было объяснить то, как косвенные доказательства позволят присяжным, которые сами не являлись очевидцами преступлений, устанавливать факты. В принципиальном плане дело обстояло так: жюри заменило абсолютного открывателя факта — Бога.

Когда стало очевидным, что суду присяжных нужен стандарт для критической оценки свидетельских показаний, юристы-теоретики стали адаптировать подходящие религиозные и философские идеи к деятельности по обращению в суде с фактическими материалами. В начале XVII века забота об оценке доказательств выразилась в концепте «satisfied conscience» или «satisfied belief»; формулы, которые отсылали одновременно к свидетельствам совести (согласно казуистическим традициям), также к моральным и религиозным обязательствам присяжных, отвечающих под присягой. Будучи в продолжение XVII и XVIII веков заключенными в старые формулы понятий вероятности, уровней уверенности и моральной достоверности, они оформились в конце XVIII века как светский моральный стандарт «вне разумного сомнения». Несмотря на многие изменения в терминологии мы можем проследить через века, что цель всех концепций оставалась в сущности той же — дать удовлетворительное объяснение того, как делается истина в суде и каковы объективные стандарты ее достоверности. Первейшими стандартами были «satisfied belief» и «satisfied understanding». Они достигались «satisfied mind» («убежденным разумом») или satisfied understanding» («отвечающим требованиям пониманием»), или чем-то, близко соответствующим им. Постепенно эти выражения были заменены в юридическом обиходе терминами «моральная достоверность» и «вне разумного сомнения».

Таким образом, используя юридические категории о презумпции факта, богословскую и научную аргументацию, образованная часть английского общества убедила остальных людей в том, что жюри, лишенное личного знания фактов, тем не менее, сохраняет божественную искру в виде способности устанавливать факты.

Завершенный вид теория «вне разумных сомнений» получила в работах У.М. Беста. «Моральная достоверность, — писал он, — такая, которая убеждает разум судей, как разумных людей, вне всякого разумного сомнения». Ссылаясь на Д. Локка, Бест пишет, что во всех важных жизненных делах и во всех «моральных и большинстве физических наук мы должны полагаться почти исключительно на предположительные доводы».

Известный английский специалист Старки высказывался о степенях судебной достоверности таким образом: «Доказательства, удовлетворяющие присяжных в такой мере, что исключают всякое разумное сомнение, составляют полное доказательство; абсолютная математическая или метафизическая достоверность не требуется, да и обыкновенно была бы недостижима в судебных исследованиях. Даже наиболее непосредственное доказательство (the most direct evidence) не может давать больше, чем высокую степень вероятности, возвышающуюся до нравственной достоверности (moral certainty)».

Английскими судьями разумное сомнение определялось таким образом. «Разумное сомнение в виновности подсудимого есть такое состояние, когда по обсуждении и сравнении всех доказательств присяжные не чувствуют, чтобы они имели прочное убеждение, восходящее до нравственной достоверности, в том, что обвинение верно». «То, что есть только возможность, предположение или догадка, не есть разумное сомнение. Сомнение, которое должно удержать присяжных от осуждения, есть то, которое вытекает на известных основаниях из доказательств, рассмотренных присяжными». Вместе с тем, суд признал, что давать определения термина «разумное сомнение» не следует. «Все подобные определения, в лучшем случае небезопасны, слишком смелы, гораздо более запутывают и сбивают присяжных, чем помогают им».

Комментируя понятие «разумное сомнение» и его отличие от неразумного, английский автор Кенни писал: «Речь идет не о сомнениях, испытываемых колеблющимся разумом, которому недостает моральной смелости, чтобы принять решение по трудному и сложному вопросу, и который поэтому ищет убежище в праздном скептицизме». «Чтобы обосновать оправдание, сомнение не должно быть легковесным или изменчивым, таким, которое подсказано робостью или страстью и которое человеческая слабость или порочность охотно воспринимают. Это должно быть такое сомнение, которое по здравом рассмотрении всех доказательств разумное понимание подскажет благородному сердцу; это должно быть внушенное совестью колебание мнений, но не продиктованных партийными соображениями, свободных от предубеждения и не внушенных страхом».

Американский процессуалист Сейф, исследовав практику американских судов по вопросу о понимании разумного сомнения, пришел к выводу, что разумное сомнение — не каприз, не догадка, не предлог для того, чтобы избежать такой неприятной вещи, как вынесение обвинительного вердикта, не общее «теоретическое» соображение, что человек может быть невиновен. Разумное сомнение — это такое сомнение, которое остается у разумного человека после тщательного рассмотрения всех доказательств.

Р. Уолкер говорит как о «свято почитаемом» положении, согласно которому убеждение судьи должно быть свободным от «разумных, практических сомнений», не омраченным такими сомнениями.

Характеризуя современное положение дел в американской правовой системе, У. Бернам пишет: «В уголовном деле критерием доказанности считается доказанность вины «вне всякого разумного сомнения» [proff beyond a reasonable doubt]. Таким образом, присяжных наставляют, что они могут признать обвиняемого виновным, только если они установят вне всякого разумного сомнения, что обвиняемый совершил вменяемое ему преступление. И они должны оправдать обвиняемого, если у них есть какое-либо разумное сомнение в вине обвиняемого». У. Бернам отмечает, что некоторые специалисты полагают, что если критерии доказанности выражать в процентном отношении, то по уголовным делам для вынесения обвинительного приговора необходимо доказать 95 % вины, а по гражданским делам для удовлетворения иска — 51 % обоснованности исковых требований. Для удовлетворения иска на основании «ясных и убедительных доказательств» необходимо доказать примерно 75–85 % обоснованности исковых требований.

Типичное напутствие присяжным, объясняющее понятие разумного сомнения, гласит: «Разумное сомнение означает сомнение, имеющее под собой причину и здравый смысл, который проистекает из справедливого и разумного рассмотрения всех доказательств по делу или из отсутствия доказательств по делу. Это сомнение не является смутным, гипотетическим или воображаемым, а точно таким, которое заставило бы разумного человека колебаться предпринять действия в вопросах, имеющих серьезное значение для него самого».

Приведем еще один пример определения этого понятия: «Разумное сомнение — это сомнение, которое основано на разуме и здравом смысле и может возникнуть в результате тщательного и беспристрастного рассмотрения всех доказательств либо в результате недостаточности доказательств. Доказанность вины вне разумного сомнения — это доказанность, которая оставляет вас в твердом убеждении, что обвиняемый виновен».

Наверное, лучшему пониманию понятия «разумное сомнение» способствовало бы воспитание человека в определенной культурной традиции. Очевидно, что англичанину или американцу в этом отношении проще. Но, полагаем, что и в России с усвоением того, что судебная истина может быть только вероятным знанием, термин «отсутствие разумных сомнений» перестанет быть совсем уж загадочным.

Итак, классическое европейское культурное наследие в виде сплава риторики, христианской гомелитики, науки философии помогли англичанам в понимании того, что способ познания жюри присяжных является не чем иным, как разновидностью более широкого метода, которым все люди могут пользоваться для узнавания фактов. То, что английская натурфилософия была эмпирической по своей природе и была основана на понятиях вероятности и степеней точности, помогло адаптировать религиозный, философский, натуральной философии и юридический языки, и все они в той или иной мере оказывали воздействие друг на друга. И хотя в последующем неоднократно предпринимались попытки вывести доктрину доказательственного права из ее вероятностной ориентации и связывать правовое знание с «научным знанием», судебную истину с абсолютной точностью, тем не менее, со времен Локка традиция трактовать вопросы факта в свете категории «вероятности» играла главную роль. Англичане оказались способны развить выводы романо-канонических юристов в убедительную теорию том, что то, что делают их жюри, является универсальной практикой цивилизованных людей и наилучшим методом для установления фактов. Англо-американская концепция «вне разумных сомнений» развилась в системе западных правовых традиций. Она не только сама испытывала влияние со стороны континентальной романо-канонической доктрины формальных доказательств, но и в свою очередь оказала обратное влияние на нее. Так, французы, введя у себя суд присяжных по уголовным делам, переняли значительную часть концептов теории доказательств и развили концепцию «внутреннего убеждения» («intim convinction»), которая родственна с доказыванием по стандарту «вне разумного сомнения». Как известно, из Франции данная концепция уже перешла к нам с Уставом уголовного судопроизводства 1864 года. Полагаем, что теперь, с повсеместным введением у нас суда присяжных эта концепция вполне может претендовать на то, чтобы стать основой отечественной теории доказательств. Хотя принятие ее, конечно, требует учета специфики православной традиции, русской культуры, наследия отечественной уголовно-процессуальной науки.

Таковы, на наш взгляд, исторические корни концепции «отсутствие неустранимых сомнений». Проявления этой концепции ощутимы и в нашей теории доказательств.

В досоветской литературе в более или менее развернутом виде затрагивал данную проблему Л.Е. Владимиров. Ссылаясь на мнение английских авторов о разумных сомнениях как критерии судебной достоверности, он писал, что для уголовного приговора необходимо «убеждение». Полное убеждение имеется тогда, когда в душе нашей сложится сильный мотив, подвигающий нас принять определенное решение по крайнему разумению. Убеждение это не есть личное мнение, а убеждение значительного числа лиц. При этом он отмечал, что присущая уголовно-судебной достоверности доля субъективности не исчезает вполне. Убеждение — это «соглашение, а не одновременно снятый фотографический снимок с предмета». И «от более глубокого исследования вероятностей приговор не превращается в совершенно объективную истину».

Аналогичных взглядов на природу судебной достоверности, как уже было нами показано, придерживались и многие другие представители досоветской науки уголовного процесса. По мнению В.К. Случевского, внутреннее убеждение «должно быть продуктом критического отношения судьи как к наблюдаемым им фактам, так и к тому психологическому процессу, при помощи которого он их воспринял и оценил».

В советской теории при определении стандарта объективной истины сразу были взяты повышенные обязательства. А.Я. Вышинский писал: «Что не доказано с несомненностью не может быть положено в основу обвинения». Термин «разумные сомнения» без замен на «всякие сомнения». Любая тень вероятности, сомнительности была изгнана (в теории, конечно) из ничем не омрачаемого внутреннего убеждения советского судьи.

М.С. Строгович считал, что из принципа презумпции невиновности вытекает то, что всякое сомнение толкуется в пользу обвиняемого. Правило «всякое сомнение толкуется в пользу обвиняемого» и правило о бремени доказывания в уголовном процессе, по мнению М.С. Строговича, «представляют единое целое процессуальное начало, неразрывно связанное с принципом материальной истины».

М.С. Строгович полностью отверг положение о «разумном сомнении», аргументируя это тем, что оно якобы имеет совершенно определенный практический смысл и направлено против обвиняемых, облегчая суду возможность признания их виновными. По его словам, «то положение предназначено для того, чтобы ограничить возможность вынесения присяжными заседателями оправдательных вердиктов ввиду сомнений в виновности обвиняемых. Можно сомневаться в виновности обвиняемого и все же осудить его, если сомнения не является «разумным сомнением», хотя ни один буржуазный автор не смог сколько-либо членораздельно определить, что такое «разумное сомнение» и какое сомнение является неразумным».

Концепция объективной истины, которую создала советская доктрина процессуального права, конечно, была более успешной в том, что касается создания гарантий прав личности. Думаем, что нет нужды доказывать, что мутная и неопределенная доктрина «разумных сомнений» оказалась гораздо более надежной гарантией установления истины по делу в условиях состязательного судопроизводства. Согласимся, что невозможно говорить о принципе презумпции невиновности в следственной форме советского уголовного процесса, целью которого было отыскание безусловной объективной истины. Неприемлемый подход, обусловленный абсолютивистским подходом к трактовке объективной истины. «Сомнения не только возможны — они неизбежны, необходимы. Путь познания в любом, более или менее сложном деле представляет собой выяснение и преодоление сомнений. Деятельное сомнение стимулирует тщательную проверку собранных и поиск новых доказательств, способствует, в конце концов, отысканию истины».

Ввиду сказанного, наверное, следует включить в российскую теорию доказательств в качестве одной из концептуальных основ понятие «разумные сомнения». Именно в отсутствии разумных сомнений и должна быть доказана истина в уголовном процессе. Со своей стороны попытаемся внести свой скромный вклад в общее дело обновления отечественной теории доказательств путем определения данного понятия.

Понятие «разумных», «практических» сомнений в отличие от «теоретических», разумеется, страдает некоторой неопределенностью. Но что делать, такова жизнь. Более надежного способа определения истины человечество пока не нашло. Если в результате тщательного, всестороннего исследования всех доступных доказательств не преодолены возникшие по делу сомнения, если не сложилось твердое убеждение в виновности обвиняемого, то в силу презумпции невиновности обвинение должно быть отвергнуто: дело прекращено или постановлен оправдательный приговор.

Важно у нас выработать формулу, определяющую понятие «неустранимые сомнения». Она может быть включена, например, в статью 5 или в статью 14 УПК РФ. Другой вариант — разъяснение в постановлении Пленума Верховного Суда. Это было бы знаковым решением, показывающим торжество состязательного идеологии, осознание сопричастности нашего права к единому европейскому правовому пространству. Мы предлагаем такое определение: «Разумные сомнения — это не опровергнутые обвинением предположения защиты о невиновности подсудимого в совершении инкриминируемого ему преступления. Это такие сомнения, которые остаются у судьи в виновности подсудимого после всестороннего, полного и объективного исследования обстоятельств дела, исключающего все иные вероятные объяснения произошедшего. Разумные сомнения должны основываться на нормальном положении вещей и обычном ходе событий, доступных здравому смыслу судящих. Наличие разумных сомнений в правильности обвинения не позволяет любому непредвзятому, здравомыслящему человеку, рассуждающему по совести и доброму уму, признать подсудимого виновным».