1

За двадцать лет большевистского правления разношерстный кубанский люд повидал и натерпелся всякого. Грабили его и убивали, расказачивали и раскулачивали, морили голодом и гноили в подвалах НКВД, сначала семьями, а затем целыми станицами выселяли на погибель в необжитые северные области СССР. Удушающая продразверстка, бесчинства комбедов, кровавые походы пролетариев в голодные станицы за «излишками» хлеба, разухабистая НЭП, безрассудные темпы индустриализации, насильственная сплошная коллективизация и массовый террор, снова террор и террор без конца — все это было не в кошмарном сне, не в воображении больного мозга, а в жестокой социалистической яви, в обещанном большевистском рае. В нечеловеческих муках черствели души кубанцев, рушились идеалы, корчилась в предсмертных судорогах вера в добро и справедливость.

Говорить и писать об ужасах новой цивилизации запрещалось. Всякое слово, выражающее недовольство действиями вождей, жалобы на тяготы жизни, всякое противодействие беззаконию, захлестнувшему страну, рассматривались как контрреволюционная вылазка, как сползание с большевистских позиций, и сурово карались.

На страже этих, социалистических, завоеваний стоял вооруженный отряд коммунистической партии — НКВД, наделенный ею неограниченной властью над людьми и использовавший эту власть с разрушительной большевистской лихостью.

Дирижеры зверств, они же — «слуги народа», так, по крайней мере, они себя именовали, цепко держали «хозяина» в «ежовых рукавицах», пулями вбивая в него покорность и раболепие, принуждая к соучастию в совершении злодеяний против самого себя. Разобщенный, запуганный репрессиями, одураченный лживой партийной пропагандой, использующей для наглядной агитации массовые спектакли-процессы над так называемыми «врагами народа», народ приспосабливался, учился лицемерить, постигал большевистский опыт «политического надувательства» и «мошеннических компромиссов». Появилась масса людей, промышляющих клеветой, стукачеством, готовых на любую подлость ради собственного эфемерного благополучия. Но были и такие, кто искренне верил в партию, в справедливость ее «борьбы», кто готов был выдержать любые издевательства ради светлого будущего, воспринимая их как временные трудности, как болезнь роста, как естественные ошибки идущих непроторенным путем… Вызывали благоговение, удивление, недоумение, злобу те, кто, пренебрегая опасностью, обличал беззаконие. Эти необыкновенные люди рано или поздно становились жертвами специалистов по фальсификации уголовных дел. И это естественно, поскольку ВКП(б) не признавала иных точек зрения, кроме собственной. Не признавала и приучала подневольную паству, а через нее и остальную массу «человеческого материала», к единомыслию, позволяя высказывать вслух лишь те оценки событий, которые полностью совпадали с ее «коллективными» оценками.

Арест Малкина крайком расценил как величайшую победу партии над бандой убийц и шпионов, окопавшейся в органах НКВД, и спешно развернул в крае широкую антималкинскую кампанию. Митинги, собрания, сходы граждан, партийно-хозяйственные активы, пленумы, заседания бюро, призывы и проклятия. И славословия в адрес «руководящего штаба рабочего класса», и слащаво-приторное восхваление гениального Вождя, и благодарственные оды товарищу Берия, — который «с большевистской принципиальностью» разрубил, наконец, гордиев узел беззакония и приступил к очищению органов НКВД от пробравшихся в их ряды врагов партии и народа. И тошнотворное «дежурное» самобичевание.

— «Надо покончить с оппортунистическим благодушием, исходящим из ошибочного предположения о том, что по мере роста наших сил враг становится будто бы все более ручным и безобидным, — цитировал Газов письмо ЦК партийным организациям в связи с убийством Кирова, выступая на партийно-хозяйственном активе в Краснодаре. — Такое предположение в корне неправильно. Оно является отрыжкой правого уклона, уверявшего всех и вся, что враги будут потихоньку вползать в социализм, что они станут в конце концов настоящими социалистами. Не дело большевиков почивать на лаврах и ротозействовать. Не благодушие нужно нам, а бдительность, настоящая большевистская революционная бдительность!» Мы забыли об этом пламенном призыве партии, товарищи! У нас под носом орудовал враг, а мы были столь слепы и беспечны, что вовремя не смогли разглядеть его. Я требую от каждого из присутствующих ликвидировать свою собственную слепоту, покончить с беспечностью, повысить бдительность и разоблачать, разоблачать, разоблачать! В наших рядах нет места врагам народа!

— Правильно, — крикнул участник актива и ринулся к трибуне. — Правильно товарищ Газов говорит, первый секретарь горкома. Разрешите мне пару слов? — обратился он к председательствующему. — Я представлюсь, представлюсь… Так я почему здесь? Потому, что хочу спросить у товарища Газова глаза в глаза: а всех ли он рассмотрел врагов, которые орудуют у него под носом? Вот у меня в руках газета «Большевик» за пятнадцатое декабря тридцать седьмого года. О чем она пишет? Зачитываю: «В Туапсе у Дворца моряка пятнадцатого декабря… — прошу прощения, газета — от шестнадцатого. Да. Так вот: «В Туапсе у Дворца моряка 15 декабря в пять часов вечера состоялся грандиозный митинг трудящихся города по случаю приезда депутата в Совет Союза от Туапсинского избирательного округа Ивана Павловича Малкина. На митинге присутствовало свыше двадцати тысяч избирателей. Со знаменами, горящими факелами пришли на площадь рабочие, служащие, инженерно-технические работники предприятий, транспорта и флота.

Председатель Туапсинской окружной избирательной комиссии товарищ Давыдов… Ныне второй секретарь Краснодарского горкома ВКП(б), назначенный вместо Осипова, арестованного Малкиным, — уточнил оратор, на мгновение оторвавшись от текста, — так вот, значит, Давыдов под бурные аплодисменты вручил товарищу Малкину документ об избрании его в депутаты Верховного Совета СССР.

В ответной речи, неоднократно прерывавшейся аплодисментами и приветственными возгласами, товарищ Малкин заверил избирателей Туапсинского избирательного округа, что он и впредь так же беспощадно будет разоблачать всех врагов народа и не щадить своей жизни за дело трудящихся, за дело партии Ленина-Сталина. «Насколько мне известно, Малкин, назначенный начальником УНКВД, притащил с собой из Сочи большой хвост преданных ему людей, в том числе и Давыдова, устроившего ему в Туапсе грандиозную встречу. А ведь они старые дружки, я знаю. Вот и посмотрите, товарищ Газов, кто у вас в заместителях. Вы-то, занятые краем, городскую парторганизацию отдали на откуп ему — Давыдову, а он, как мы убедились, для этой должности совсем не подходит. У меня все, — оратор важно сошел с трибуны и медленно, с чувством исполненного долга, прошел к своему месту.

В зале возникла напряженная тишина, и Газов решился разрядить обстановку. Он встал со стула и, не выходя к трибуне, сказал:

— Информация, безусловно, заслуживает самого пристального внимания. Будем проверять. Перешерстим все связи Малкина, за это будьте спокойны. И хвост обрубим, если потребуется. Но невиновных обижать не будем. На это пусть никто не рассчитывает. Достаточно натерпелись от беззакония. Пришло время расправлять крылья. Что касается Осипова — я лично свяжусь с товарищем Берия Лаврентием Павловичем и попрошу тщательно с этим делом разобраться. Откровенно говоря, у меня тоже есть сомнения, хотя и Малкин, и Сербинов, который здесь присутствует, уверяли меня, что Осипов и все другие, проходящие по делу, признались в антисоветской деятельности и дали по этому поводу собственноручные письменные показания. Впрочем, если хотите, можете задать вопросы товарищу Сербинову.

— Нет смысла, — крикнул с места один из участников актива, — скажет «дали», вот и весь спрос. Надо проверять через Москву!

— Так и порешим, — согласился Газов и сел.

Председательствовавший на собрании Давыдов тяжело встал и, с трудом ворочая одеревеневшим языком, предоставил слово Ершову. В свою защиту не сказал ни слова. Не смог.

Ершов говорил в обычной своей манере — остро и наступательно. Его слушали молча, воспринимая обвинения в ротозействе, беспечности, политической слепоте и прочих тяжких грехах как должное. Знали: ему возражать бесполезно.

— Хочу предупредить вас, — сказал Ершов в заключение и, выдержав паузу, четко произнес: — Арест Малкина — это лишь начало большой очистительной работы. Придет час, и мы все его кодло вывернем наизнанку!

— С тобой вывернешь, — грубо засомневались в зале, — водку ведрами вместе лакали!

— Это грязная контрреволюционная клевета, — попунцовел Ершов.

— Разберемся! — крикнули из другого конца зала.

Ершов опешил, но быстро взял себя в руки. Обострять отношения с активом не решился.

— Странно, — сказал спокойно, с добродушной ухмылкой, приглашавшей к примирению. — Почему-то крикуны всегда садятся в конце зала. Нет бы сесть поближе или выйти к трибуне.

— А оттуда переместиться в камеру с удобствами?

В зале понимающе хохотнули, явно поддерживая «крикуна». Ершов «недоуменно» передернул плечами и, улыбнувшись на прощанье активу, покинул трибуну. «Нельзя, — нельзя заострять внимание на собственной персоне, — убеждал он себя мысленно, занимая место за столом президиума, — разнесут…» Да, понимание ситуации посетило его своевременно. Правильно говорят: «Хороший нос за версту кулак чует». У Ершова был хороший нос. С приходом Берия из Москвы дохнуло ветром перемен. Люди, так долго жившие страхом, почувствовали это и сразу поверили: необузданным репрессиям пришел конец. В новых условиях грубый нажим, а тем более окрик, воспринимались как оскорбление. И прав был Ершов: не сдержись он, не смири гордыню, поддайся эмоциям — «разнесли» бы. Как пить дать…

Осторожничали и Газов с Давыдовым.

— Что делать, Леонид Петрович? — зашептал Давыдов Газову на ухо перед самым закрытием собрания. — Я ж должен отреагировать на выпад.

— Отреагируй. Только не залупляйся. Мягко оправдайся. Так, знаешь, по принципу — ни нашим, ни вашим.

— Хорошо, — быстро согласился Давыдов и встал. — Товарищи! Повестка дня исчерпана. Но прежде чем объявить о закрытии собрания, разрешите мне коротко отреагировать на критику в мой адрес. Не в порядке самооправдания, а чтоб были в курсе. Хорошо? Так вот, о грандиозном митинге с факельным шествием: я не знаю, как повел бы себя сегодня, окажись в подобной ситуации, но предполагаю, что так же добросовестно выполнял бы установку крайкома. А тогда была установка оказывать депутатам Верховного Совета СССР самые высокие почести, и мы их оказывали. Не сами по себе оказывали, а опять же по согласованию с крайкомом, по его сценарию. Кто знал, что Малкин враг? И был ли он тогда таковым? Может, скурвился за последний год, прошу прощения… В Краснодаре я не в качестве его хвоста, а по приглашению крайкома. Мне предложили — я согласился, потому что чувствовал в себе силы и знания. Вот и вся механика… Справляюсь ли я? Стараюсь. А вы судите. Говорят: я груб. Ну, что мне сказать по этому поводу? У меня есть физический недостаток: я не могу говорить негромко. Тихо не могу говорить. Это ж все знают! Кроме того, я тринадцать лет находился в Красной Армии и у меня есть некоторые элементы командования. Кому-то это не по душе, но нет же фактов, чтобы я кого обругал? Нет. Впрочем, судите сами. Не нравлюсь, не справляюсь — я готов на рядовую работу. Извините, — Давыдов замолчал, постоял потупясь, затем встрепенулся и резко поворотил лицо к Газову. — Все.

— Я думаю, — заторопился Газов, — что объяснение Давыдова шло от души и на сегодня оно вполне может нас удовлетворить. Правильно? А дальше посмотрим. Проверим и решим. Так?

— Та-а-ак! — дружно отозвался актив.

— Тогда разрешите собрание объявить закрытым. Спасибо за дружную работу!

Раздались частые хлопки, но резко оборвались, все вскочили с мест и двинулись к выходу, толкаясь и наступая друг другу на пятки.

 

2

Ноябрьское 1938 года Постановление ЦК и СНК об арестах и ведении следствия давало крайкому возможность усилить свое влияние на органы госбезопасности, и Газов вознамерился немедленно приступить к реализации этой возможности, воспользовавшись паническим состоянием личного состава УНКВД и его подразделений, вызванным неожиданным «изъятием» Малкина и ожиданием новых арестов. Естественно, он рассчитывал на активную помощь прокуратуры, которая, будучи задавленной Малкиным с первых дней образования края, околачивалась на задворках, правоохранительной деятельности. Но для этого придется расстаться с Востоковым, человеком беспринципным и бездеятельным, и выдвинуть вместо него своего человечка, властного и в меру честолюбивого, способного зажать Шулишова своей надзорной деятельностью до такой степени, чтобы тот сам, инициативно, бегал в крайком с докладами и просьбами. Убрать придется и Ершова, запятнавшего себя не до конца еще выясненными связями с Малкиным. Человек он, безусловно, грамотный, дело знающий, но тип аморальный, и доверять ему в дальнейшем чистую работу небезопасно. А начать, видимо, надо будет с совещания руководителей краевых и периферийных органов НКВД, прокуратуры, суда и секретарей городских и районных комитетов партии, чтобы, продемонстрировав неделимость партийной власти, расставить всех по своим местам.

Задумано — сделано. Ответственность за проведение совещания Газов возложил на Ершова.

Оглушенный неожиданным поворотом событий, чувствуя свой великий грех перед Газовым и страдая от неизвестности, Ершов жался к шефу, стараясь покорностью смягчить и загладить вину, не дать вскипеть неприязни именно сейчас, когда все так зыбко и так неясно. Даже грубые окрики и откровенные издевки первого секретаря он воспринимал как гарантию его терпимости.

Совещание Газов вел сам, усадив за стол президиума лишь Ершова, Шулишова да исполняющего обязанности прокурора края Востокова. О председателе краевого суда забыл и вспомнил о нем лишь когда совещание подходило к концу. О падении Малкина сообщил как бы походя, полагая, что это ни для кого уже не новость, но от краткого комментария не удержался.

— Смею вас заверить, что Малкин не сразу стал тем, кем он стал. Если б не его чрезвычайная амбициозность, не безудержная тяга к власти, не политическая близорукость и профессиональная безграмотность — он мог бы, я так думаю, и сейчас находиться где-то радом с нами, пусть даже не в передовых радах. Но в жизни его было слишком много дурных примеров, ничтожных авторитетов вроде Шеболдаева, Белобородова, Евдокимова, Попашенко, Жемчужникова и так далее, и так далее, список можно продолжать еще и еще, за которые он цеплялся, которым подражал, пока не скатился в стан врага. Трудно оценить вред, который он нанес партии. Полностью игнорируя краевой комитет ВКП(б), он жестоко избивал партийные кадры.

Он возжелал стать над партией, и вот что из этого получилось. Всем следует извлечь из этого урок.

Судя по той информации, которой я располагаю, товарищ Шулишов — полная противоположность Малкину. Он окончил Ростовский институт народного хозяйства и Центральную школу Главного управления государственной безопасности, зарекомендовал себя как чекист высшей пробы и большевик до мозга костей, человек без вредных привычек, не карьерист и не сутяжник, и крайком надеется, что он приложит свои усилия, знания и опыт для восстановления в крае революционной законности, положит конец кровавым оргиям и средневековым пыткам, а мы всячески будем ему помогать в этом. В связи со сказанным обращаюсь к руководителям периферийных органов НКВД и прокуратуры, а также к партийным секретарям различных уровней: прекратите междоусобицы! Они есть, я знаю, особенно между начальниками ГО и РО НКВД и прокурорами. Прекратите и направьте освободившуюся энергию на созидательную работу. На борьбу с истинными врагами Советского государства! Во главе с партийными органами. Да! Потому что партия руководит обществом и ей, ее органам принимать окончательные решения по любым вопросам, требующим ее вмешательства. С теми, кто в ущерб нашему общему делу будет служить собственным амбициям, мы расправимся жестоко и беспощадно как с врагами партии и народа!

Думаю, что сейчас самое время предоставить слово товарищу Шулишову. Пожалуйста, Федор Иванович… Кстати, для тех, кто не в курсе… Федор Иванович по поручению товарища Берия лично произвел арест и надел наручники на товарища Малкина!

Сначала приглушенный, затем громкий и неудержимый покатился по залу смех. Газов непонимающе уставился на развеселившуюся публику, а когда понял оплошность, — смущенно и виновато улыбнулся.

— Замечание правильное, товарищи! Оговорился. Действительно. Гусь свинье не товарищ.

Новый взрыв хохота. Вместе со всеми смеялся Газов.

Шулишов уверенной поступью взошел на трибуну. Смех оборвался. Сотни глаз уставились на маленькую, ежовского типа фигурку чекиста «высшей пробы».

— О себе говорить не буду. Газов сказал предостаточно, даже немного лишнего. За несколько дней пребывания в крае успел ознакомиться с обстановкой. Скажу так: впечатление жуткое. Оно и понятно: в самом сердце УНКВД орудовал враг. Непонятно другое: еще до ареста Малкина — в середине ноября текущего года — вышло постановление ЦК и СНК «Об арестах, прокурорском надзоре и ведении следствия», а прокуратура пальцем не пошевелила, чтобы навести элементарный порядок хотя бы в тюрьмах края. Как это понимать? Ваши права, товарищ Востоков, расширяют, а вы отказываетесь от них? — Понравилось жить за широкой спиной НКВД? Получать зарплату и ни за что не отвечать? По году и больше околачиваются в тюрьмах арестованные, на которых нет ни санкций на арест, ни возбужденных уголовных дел! Беритесь, товарищ Востоков, за дело, иначе мы с вами не сработаемся.

По залу прокатился шумок. Зашептались чекисты, застыли в недоумении прокуроры.

— Я знаю, что говорю неприятные вещи, но товарищ Берия настроен покончить с беззаконием в стране в ближайшее время и всем нам нужно шевелиться, да поживее, потому что дел невпроворот. Выяснилось, что бывшие «двойки» и «тройки» наворотили столько неправедных дел, столько невинных загнали в лагеря, что придется трудиться день и ночь, чтобы вернуть их невинных к счастливой советской жизни. А это во многом будет зависеть от разворотливости прокуратуры. Что я, вновь назначенный начальник УНКВД капитан госбезопасности Шулишов, намерен предпринять для улучшения работы вверенной мне службы? Прежде всего освободить оперативных работников Управления и периферии от несвойственной им следственной работы. В этом гвоздь проблемы борьбы с нарушениями ревзаконности, и мы его выдернем и вышвырнем на помойку истории. В Краснодарском крае, как нигде, часто приходится сталкиваться с изощренными методами деятельности разведок империалистических стран. Вот здесь пусть и показывают оперативники свое чекистское мастерство вместе со своим негласным аппаратом. Далее. Москва уже приняла решение о создании у нас следственной части. Вот ей и придется взять на себя всю массу арестованных, и прежде всего тех, кто давно и без видимых оснований содержится под стражей. Попутно будем вести работу по разоблачению врагов и фальсификаторов среди сотрудников органов НКВД Я получил принципиальное согласие товарища Газова о создании в УНКВД единой партийной организации, чтобы на основе большевистской критики и самокритики более уверенно идти по пути улучшения нашей работы. Для исполнения руководителям горрайорганов НКВД и для сведения других участников совещания: впредь проводить массовые операции по национальным признакам категорически запрещаю. С арестованными в ходе подобных кампаний приказываю в недельный срок разобраться и невиновных освободить. В отношении применения к арестованным мер физического воздействия: за-пре-щаю! Вы можете сослаться на известное письмо ЦК ВКП(б) и возмутиться. Как, мол, так, ЦК разрешает, а Шулишов запрещает? Не слишком ли много на себя берет? Не слишком. Потому что ЦК рассматривает физмеры как допустимый и правильный метод лишь по отношению к известным и отъявленным врагам народа и Лишь как исключение. У нас же эти методы стали носить огульный и массовый характер…

Совещание закончилось неожиданно, словно оборвалось на полуслове. Выслушав мнение ряда представителей с мест, Газов вдруг почувствовал, что совещание идет по руслу, прокладываемому Шулишовым, что задумка связать его по рукам и ногам медленно, но уверенно проваливается, и он решил прервать спектакль, чтобы избежать окончательного провала.

В кабинет вернулся уставший и неудовлетворенный. Присел на диван, свесил отяжелевшую голову. «А он не так прост, этот шибздик, — с неприязнью подумал о Шулишове. — На Востокова навалился, как на подчиненного… «Не сработаемся» — видал? — Газов саркастически усмехнулся. — А тот сидит телок телком. Никак после Малкина не очухается. Не-ет! Надо всех менять. Менять надо всех, Шулишова в том числе. Надо связаться с Берия», — навалилась дрема, но взбеленилась ВЧ, и Газов вскочил, позабыв об усталости.

Звонили из ЦК. Предупредили, что в первых числах января он будет заслушан на Оргбюро ЦК о работе крайкома за 1938 год.

— Проверяющих ждать? — спросил Газов. — Или решение будет принято по моему докладу?

— Скорее всего — да, — ответили на том конце провода и положили трубку.

«Да», что ждать, или «да», что решение примут по моему докладу?» — мысленно возмутился Газов и чертыхнулся в адрес звонившего. Не мешкая, созвал расширенное заседание бюро крайкома и экспромтом поставил задачи. Работа по подготовке к отчету закипела. В самый ее разгар из Москвы приехала бригада проверяющих. Трое остановились в Краснодаре и навалились на городскую парторганизацию, другие разъехались по краю. По коротким звонкам с мест Газов понял, что раскопки ведутся основательные. Предчувствие грозы завладело сознанием, стало невыносимо саднить душу. «Значит, все предрешено, готовится спектакль, — размышлял Газов. — Что ж это за прорва — Краснодарский край? За неполных шестнадцать месяцев его существования двух первых уже сгноили, что сделают со мной — пока неясно. Да-а… Жизнь бекова…»

 

3

Сразу после совещания Безруков, не без душевного трепета, позвонил Шумилову:

— Товарищ капитан! Надо обсудить вопрос, связанный с поручением НКВД.

— Так заходи.

— Прямо сейчас? — удивился Безруков.

— Разумеется. Ты ж, вероятно, не можешь ждать, если звонишь?

— Да, вопрос срочный.

— Заходи, я на месте. Ты начальник отдела, Безруков, и, надеюсь, с чепухой ко мне не сунешься, ведь так? — говорил Шулишов, пока Безруков шел к своему месту за столом заседаний. — Значит, терять время на предварительные звонки не следует. Надо — заходи, и никаких гвоздей.

— Вы можете быть заняты.

— А я всегда занят, так что давай без формальностей и… покороче.

— Ясно, товарищ капитан, — расслабился Безруков. — Накануне ареста Малкина поступило указание Москвы принять от Новороссийского погранотряда к своему производству агентурное дело «Приезжий», провести нужные мероприятия и ликвидировать. По поручению Сербинова я выехал на место, изучил дело и пришел к выводу, что агент «Раевская», работающая по этому делу, бессовестно водит «хозяев» за нос. Попытался встретиться с нею, чтобы уточнить отдельные эпизоды, но выяснилось, что она выехала по поручению погранотряда в Батуми и как в воду канула: на связь не выходит и в Новороссийск не возвращается. Я вернулся домой ни с чем, доложил Сербинову, тот разозлился и позвонил в Москву с намерением отказаться от дела, но на него цыкнули, тогда он связался с Верибрюсовым — начальником погранотряда, приказал направить в Батуми своего сотрудника, разыскать «Раевскую» и доставить ее домой живой или мертвой. Не очень полагаясь на Верибрюсова, он приказал начальнику Новороссийского ГО направить в Батуми и своего разведчика. Встретиться с нею никому не удалось. Тогда я поручил Абакумову и Верибрюсову установить наблюдение за домом «Раевской». Сегодня Абакумов сообщил, что «Раевская» вернулась, но из дому не выходит, ни с кем не встречается и с погранотрядом не связывается.

— Залегла?

— Похоже, что так.

— И ты хочешь ее расшевелить?

— Да. Я прошу вашего разрешения на выезд в Новороссийск.

— Поезжай. Развей сомнения. Если расколется на дезинформацию — склони ее на честную работу и дай соответствующее задание. Дело надо ликвидировать как можно быстрее, мне о нем напоминали, я просто не успел еще с ним разобраться.

— Если упрется…

— Тащи сюда. Разберемся. Кстати, Сербинов в курсе твоих задумок?

— Да. Он «за».

— Поезжай на служебном автомобиле. На себе ж ее не потащишь.

— Спасибо, товарищ капитан. Я думал об этом, но просить не решился.

— Зря. Не на бл…ки едешь.

— Тогда еще один вопрос, — осмелел Безруков.

— Валяй!

— По поводу физмер… ЦК разрешает, вы запрещаете…

— ЦК разрешает в порядке исключения. Я запрещаю массовое применение. Если я правильно информирован, у вас тут уже одного ухайдокали?

— Нет. Он покончил с собой. Застрелился.

— Ври своей бабушке… Ладно. С этим разберется следствие. Что касается физмер… Применяй, но с моего разрешения. Или так, чтобы я об этом никогда не узнал. Узнаю — посажу. Все? Ну, давай. Ни пуха…

Зазвонил телефон. Шулишов поднял трубку и, встретившись взглядом с Безруковым, переминавшимся с ноги на ногу, махнул рукой: иди, мол, чего стоишь…

— Слушаю, Шулишов.

— Федор Иванович! Ершов говорит, здравствуйте. Впрочем… что это я… полдня просидели за одним столом.

— Я вас слушаю, Владимир Александрович!

— Я по поводу жалобы на Малкина, присланной из ЦК. Оставлял ему для ознакомления накануне ареста…

— Я прочел. Думаю, проверять нет смысла. Верните ЦК и сообщите, что 5 декабря Малкин арестован и препровожден на Лубянку. Сочтут нужным — перешлют в НКВД для приобщения к делу.

— Спасибо, Федор Иванович. Так я и сделаю. Мудрое решение…

— Что касается начальников периферийных органов, поименованных в жалобе, то их я беру на себя. Разберусь и сразу приму меры.

— Договорились. Еще один вопрос, Федор Иванович… Супруга моя мастерица готовить пельмени. Приглашает. Как вы на это смотрите?

— Спасибо, пока никак. Обстановка не располагает.

— Очень жаль.

— Как-нибудь в другой раз.

— Хорошо, хорошо, вам виднее, — Ершов положил трубку.

«Обиделся, — подумал Шулишов. — Ничего страшного, обойдется. Знаем мы эти пельмени. Сегодня пельмени, а завтра сопроводят на Лубянку».

 

4

Всю дорогу до Новороссийска Безруков томился тревожными думами. Кто мог подумать, что так все обернется? Ежову, казалось, износа не будет. Так прочно держался, а рухнул в одночасье. Малкин… с ним вообще трагедия. Как себя вести? За кого держаться? Сербинов ходит, как в воду опущенный. Шулишов? Этот спокоен, самоуверен, видно, чувствует твердь Под нотами. Человек Берия?.. К нему надо жаться, стать нужным. Узнать бы, что вменяют Малкину. Почему вслед за ним взяли Кабаева? Не Шашкина, по которому давно петля плачет, а тихоню Кабаева. Впрочем… в последнее время он тоже вошел во вкус: по грекам прокатился — шум до Москвы дошел. Только его ли в этом вина? Черт его знает, как жить, как строить свои отношения. И так вся жизнь, как на вулкане. Удивительно, что еще жив и в полном здравии… Хлынули воспоминания, поперли, как из рога изобилия, так некстати. Тяжко стало на душе, больно, хоть волком вой. Странно, почему этой тяжести не замечал раньше? Молодость? Избыток энергии? А разве неполных сорок шесть — это возраст? Это ж мужчина в полном соку! Душа постарела? Возможно. Та-акие нагрузки! Он вспомнил свои первые самостоятельные шаги, первые решения. Что сказать? Кажется, они не были лишены здравого смысла. 1916 год. Коммерческое училище. В мае — июне выпускные экзамены, потом армия, фронт, и кто знает каким боком повернется к нему судьба. Случайно узнает, что для выпускников, пожелавших добровольно уйти на фронт, организован досрочный выпуск в феврале. Безруков размышляет, взвешивает все «за» и «против», и решается. Успешно сдает экзамены, предусмотрительно оставляет заявление с документами в приемной комиссии Донского политехнического института и уходит на фронт. Положение добровольца дает ему право выбора рода войск, и он, презрев пехоту, идет в кавалерийский полк, в запасную сотню, стоявшую в Новочеркасске, вскоре попадает на юго-западный фронт в охотничью команду, в которой прослужил до демобилизации. В конце шестнадцатого года за боевое отличие получил первую свою награду — Георгиевский крест 4-й степени, чему был рад несказанно. Молодость честолюбива, и Безруков возмечтал вернуться с фронта полным георгиевским кавалером, но последующие события перевернули все вверх тормашками. Под влиянием большевиков армия стала разлагаться, началось массовое дезертирство. В конце 1917-го неожиданно снялся с фронта и 41-й казачий полк, в котором служил Безруков, и двинул домой, в Новочеркасск. Было это дезертирство или уход по команде — Безруков не знал. Полк шел организованно, подчиняясь железной воинской дисциплине, и, скорее всего, это не было бегством.

В тылу, как и на позициях, шло брожение. Найти работу было нелегко, но Безрукову удалось устроиться на Парамоновский рудник чертежником. Там он намеревался пересидеть смуту — не удалось: началась великая бойня, в которой русские уничтожали русских с жестокостью гуннов. Не желая лечь костьми между молотом и наковальней, Безруков, не без колебаний, вступил в Красную Армию и был счастлив, что сделал удачный выбор, хотя вполне мог оказаться в стане поверженных.

В конце 20-го, после ранения и тяжелой контузии, полученных в боях за переправу на Березине (Польский фронт), он попадает в Водно-речную милицию войск ВЧК и заболевает чекизмом…

Вечером Безруков встретился с «Раевской». Беседа с нею была трудной и безрезультатной. Убедившись, что в «нормальной» обстановке с нею не сладить, он насильно усадил ее в машину и увез в Краснодар.

— Путь неблизкий, времени для раздумий достаточно. Думай. Созреешь для толковой беседы — дай знать. Я не Верибрюсов и в детские игры давно не играю. Это для сведения. А сейчас — повернитесь ко мне спиной, мадам, белы ручки заложите за спину… так… — он щелкнул наручниками, — так будет лучше для всех нас… безопаснее. Проедем мерзкие места — освобожу.

— Вы трус? — удивилась «Раевская».

— Нет. Просто я зря не рискую.

В Управление прибыли после полуночи. Сербинов, сгорая от нетерпения, встретил «Раевскую» притворно-заботливо. Усадил на мягкий диван, придвинул стул и сел напротив.

— Николай Корнеевич! — Сербинов заговорщицки подмигнул коллеге: — Звонила жена, что-то у нее там срочное. Сходи, разберись. Разрешаю отсутствовать не более двух часов.

— Хорошо, спасибо, я быстро, — скороговоркой ответил Безруков и удалился.

Сербинов понимал, что Безруков уже потоптался по любимым мозолям «Раевской», и потому вести беседу с нею в его присутствии не решился. Почувствовав, как она раздражена и наэлектризована, Сербинов решил снять с нее напряжение беседой о том, о сем и стал ловко дурить ей голову, прикидываясь простачком, издалека и незаметно приближаясь к заветной теме. «Раевская» «клюнула», поверила в недалекость собеседника и, сочтя его неопасным, разговорилась, разоткровенничалась, согревая душу воспоминаниями, на которые Сербинов толкал ее безжалостно и целеустремленно. И вот она уже рассказывает о том, как разведчики погранотряда засекли ее интимную связь с иностранным моряком, как, до смерти напугав, заставили подписать обязательство о сотрудничестве, присвоили ей кличку, будто она и не человек вовсе, а борзая, либо беспробудная уголовница.

— «Раевская» — это не кличка, дорогая, а псевдоним, — попытался смягчить обиду агента Сербинов. — А псевдоним — он для конспирации, чтоб тебя не разоблачили враги и не уничтожили. Разведка — это ведь дело не только почетное, но и опасное.

— Вы не понимаете, — горячо возразила «Раевская». — Псевдонимы берут себе писатели да артисты, и не для конспирации, а из каприза, захотелось Пешкову стать Горьким, он стал им, не делая из этого секрета. Все знают, что Горький — это Пешков. А кличка, кликуха — она для собак, для уголовников, да еще разных там партийцев…

Это было уж слишком, Сербинов содрогнулся весь от неожиданности и нахлынувшей ярости, но сдержался, поборол себя: не это сейчас главное. Впрочем, кто знает, каких партийцев она имела в виду. Может, эсеров, может, меньшевиков, мало ли…

— Так ты на них обиделась и стала «липовать» донесения? — спросил он напрямик. Надоело ходить вокруг да около. Дело-то, если разобраться, выеденного яйца не стоит.

— Ничего я не «липовала».

— Допустим, не «липовала». Тогда объясни, почему твоя информация так противоречива и не стыкуется с истинным положением вещей. Получается, что те трое, которые прошли по твоей информации как иностранные шпионы, арестованы зря. Тебе их не жалко?

— Те трое — враги, — жестко возразила «Раевская». — И поделом им сидеть в ваших застенках.

— Но чем это подтвердить? Ничего ж нет против них, кроме твоих донесений, А они не стыкуются.

— Так состыкуйте, раз арестовали! Я-то здесь при чем? Высказала о них свое мнение, только и всего… Оно, может быть, базарное, мое мнение, откуда я знаю! А вы, прежде чем хватать, должны были проверить, убедиться…

— Ты о Батуми что-нибудь выяснила?

— Нет.

— Вот видишь! А должна была выяснить. Вот что, Раиса: ты, вижу, девка умная, работать с тобой можно. Не знаю, до чего ты дотолковалась с Безруковым, — но мне не хотелось бы потерять тебя как агента. Я заберу тебя из погранотряда, будешь на связи лично у меня, и разоблачать будем настоящих врагов. Идет? Но прежде ты должна честно признаться, что дала Верибрюсову ложную информацию в отместку за обиду, которую он тебе нанес.

— Никакой ложной информации не было и обиды тоже.

— Не было обиды? Значит, был умысел? Значит, ты затеяла возню с тремя несчастными, чтобы скрыть собственные связи? С кем?

— Вы говорите глупости!

— Нет, «Раевская»! Морячок, с которым тебя засекли, — не интимная, а преступная связь! Он не просто иностранец, а связник, агент иностранной разведки!

— Вы такой же дурак, как ваш Безруков! Кто вас только держит в органах, такую бездарь!

Сербинов поразился собственной выдержке. Он не взъярился, не стал кричать, как с ним нередко бывало, не дал воли рукам. Сказал спокойно, чеканя слова:

— Ну что ж, «Раевская», ты добилась, чего хотела: как дурак и как бездарь я организую твое разоблачение перед новороссийцами как агента НКВД. Пусть они разорвут тебя в клочья, дрянь. А тех троих выпущу на свободу.

— Вы с ума сошли! — ужаснулась «Раевская» и вскочила с дивана. — Я требую, чтоб меня немедленно арестовали!

— Перебьешься! Прежде чем хватать, я должен проверить, убедиться… Так ты меня, кажется, учила? Но я не буду делать ни того, ни другого. Через недельку, когда все будет готово для торжественной встречи, тебя отвезут в Новороссийск и отдадут толпе.

— Вас за это посадят!

— В крае вопрос сажать или не сажать решаю я. Только я!

«Раевская» закрыла лицо руками и громко, по-сучьи завыла.

— Луна вон там, — Сербинов кивнул на окно и хохотнул истерично, словно не ее, а себя собирался отдать в руки разъяренной толпы.

Дверь открылась бесшумно, в кабинет вошел Шулишов.

— Что за скулеж? — спросил он, строго окидывая взглядом «Раевскую». — Это та самая? С погранотряда?

— Она, Федор Иванович, та самая.

— Ну и что ей от нас нужно?

— Требует, чтобы ее немедленно арестовали.

— Да? — удивился Шулишов. — Такая отчаянная? А на липу раскололась?

— Не решается.

— Ну и дура. Спустите ее вниз, надо поговорить. Безруков на месте?

— Я отпускал его домой, — Сербинов многозначительно посмотрел на Шулишова.

— Вызови его, и оба зайдите ко мне.

 

5

«Раевскую» увели. Безруков появился сразу, как только в коридоре стихли ее шаги.

— Пойдем к шефу, приглашает. Что-то он без тебя меня не признает. Не доверяет? Или ты ему так уж приглянулся?

— Наговариваете вы на себя, Михаил Григорьевич.

— Зря вы на нее время тратите, — заявил Шулишов, как только оба появились в дверях его кабинета. — Присаживайтесь. По роже вижу, что враг закоснелый, многоопытный. Такую словом не проймешь. Не лучше ли начать с «тяжелой камеры»?

— Я бы не спешил, — возразил Сербинов и взглянул на Безрукова, ища поддержки. — Пусть с недельку поживет в страхе на конспиративной квартире.

— Думаешь, в камере страх не появится?

— Я пригрозил ей, что разоблачу перед новороссийцами как агента НКВД…

— Ого! — поразился Шулишов. — У тебя замашки!

— Потому и взвыла.

— Смотри-:»! Суда тех, кого предавала, боится больше нашего.

— Выходит так.

— Я-то не думаю, что ты всерьез.

— Разумеется, нет. Однако страху нагнал. А теперь пусть понервничает взаперти.

— Согласен. Только выставьте разведку и квартиродержательницу предупредите, чтоб глядела в оба. А ты, Николай Корнеевич, ежедневно капай ей на мозги. В общем, работайте. Доведете до кондиции — скажете.

Через неделю Сербинов с Безруковым пришли к Шулишову. Лица довольные у обоих, лоснящиеся. Стоят, облизываются, словно хищники после обильной трапезы.

— Да неужели получилось? — догадался Шулишов. — Раскололась?

— Довели до чертиков, дала показания, — вырвался вперед Безруков.

— Интересно. И о чем она там?

— Как мы и предполагали, — Сербинов настороженно покосился на подчиненного. Шулишов перехватил взгляд, ухмыльнулся, — гнала липу во всю ивановскую.

— Понятно, — нахмурился Шулишов. — Арестованные по ее донесениям дали показания?

— Дали, но с полным отрицанием, — ответил Безруков. — Они, кстати, арестованы без санкции и содержатся в тюрьме без надлежащего оформления.

— Факт, подтверждающий то, о чем вы говорили на совещании, — польстил Сербинов начальнику.

— Дайте команду, Михаил Григорьевич, немедленно освободить их, предупредить о неразглашении условий содержания и запретить писать любые жалобы по этому поводу. Пусть радуются, что повезло! Что толкнуло «Раевскую» на дезинформацию?

— Не нашла другого выхода. Ее взяли Вслепую, бездоказательно, нагнали страху, завербовали. Указали, над кем надо работать, вот она и работала. А может, и без страха, может, в той ситуации ей самой было выгодно.

— В каком смысле?

— В том смысле, что она действительно была связана со шпионской организацией.

— Она в этом созналась?

— Да. И назвала фамилии.

— Кто эти люди?

— Отец — руководитель. Участники — Гущин, работающий на элеваторе, Колода, проживает в Ростове-на-Дону, Овсянников из Ейска. В курсе мать.

— А сама «Раевская»?

— Связная.

— Значит, ее встреча с тем моряком носила шпионский характер?

— Да.

— Очень мило. А если это ложь?

— Она заявила, что все участники организации — бывшие сотрудники жандармского управления. Проверим, насколько это правда. Если подтвердится — начнем полную раскрутку.

— Шум только не поднимайте. Посмотрим, насколько они погрязли и как поведут себя. Может быть, есть смысл подумать над созданием на базе этой организации мощного центра дезинформации.

— Это было бы здорово, — загорелся Безруков.

 

6

С вокзала Малкина доставили на Лубянку. Унизительная процедура оформления длилась около четырех часов. Наконец его втолкнули в камеру. Не успел осмотреться — лязгнул запор:

— Малкин, на выход!

Прошли гулким коридором к крутой лестнице, поднялись на второй этаж, остановились перед знакомой дверью. Конвоир, шедший впереди, приоткрыл ее, заглянул внутрь, вошел и через мгновение вышел.

— Прошу, ваше свинячество, господин Малкин. Вас ждут не дождутся, — произнес он с издевкой и, прижавшись спиной к двери, пропустил арестованного в приемную. Юного капитана там не оказалось. За его столом сидел майор госбезопасности с типичным грузинским лицом. В мягком кресле напротив вальяжно восседал начальник следственной части ГУГБ Сергиенко. Окинув Малкина быстрым взглядом, он не торопясь встал, одернул китель, глазами показал грузину на дверь, ведущую в кабинет наркома. Тот, выдержав паузу, включил переговорное устройство.

— Товарищ народный комиссар, доставили Малкина.

— Сергиенко у тебя?

— Здесь.

— Пусть заводит.

Подозрение Малкина, возникшее сразу, как только переступил порог приемной, подтвердилось. За столом, за тем же столом и под тем же огромным портретом вождя всех времен и народов буднично и по-хозяйски располагался Берия. Он так усердно протирал замшевой салфеткой круглые стекляшки пенсне, что даже не взглянул на вошедших и лишь когда водрузил очки на классический грузинский нос, поднял глаза и, брезгливо морщась, оглядел измятую фигуру доставленного.

— И это руководитель контрреволюционной заговорщической организации? Ни за что бы не поверил, если б не располагал достоверными данными. Ну, ладно. Руководитель так руководитель… Сам будешь писать, или как?

— О чем писать?

— О своей вражеской деятельности, разумеется. О чем же еще?

— Никакой вражеской деятельностью я не занимался. Все, что я делал — я делал во исполнение решений партии и правительства, приказов и указаний наркома внутренних дел.

— Исполнял, искажая, Малкин, до неузнаваемости. Искажал в угоду своим хозяевам, которым продался за тридцать сребреников.

— Не было этого, — взвился Малкин и, встретившись с колючим, обжигающим взглядом Берия, повторил твердо, не повышая голоса: — Не было этого, я не враг. Меня взрастил рабочий класс, воспитала партия большевиков. Вместе с ними я был в феврале семнадцатого, с ними был в Октябрьские дни. Добровольцем ушел в Красную Армию, подавлял мятежи, ликвидировал банды, по заданию партии работал во вражеском тылу. Я… — у Малкина запершило в горле, он перешел на шепот и замолчал.

— Не следовало, Малкин, вспоминать о прошлом. Вспомнил — разволновался, голос пропал. То, о чем ты прошептал мне здесь, есть в твоем личном деле, но в личном деле лишь явная часть твоей биографии, та, которую ты рисовал, чтоб получше замаскировать свое вражеское нутро. А вот та часть, что скрыта, замаскированная часть, она носит совсем иную окраску. Вот ее и раскрой. Расскажи, как стал одним из руководителей северокавказской правотроцкистской организации, окопавшейся в органах НКВД, как под флагом борьбы с белогвардейско-кулацким элементом подвергал репрессиям бедняцко-середняцкую часть населения Дона, Ставрополья, Кубани, как в тридцать третьем до зернышка выгребал хлеб у бедноты и деревенской интеллигенции, как вместе с врагами народа Шеболдаевым, Евдокимовым и другими выселял на Север целые станицы, фабриковал дела на честных коммунистов, проводил этнические чистки, сея раздор между русскими и представителями национальных меньшинств.

— По выселению было специальное постановление ЦК и Совнаркома, подписанное товарищами Сталиным и Молотовым, — возразил Малкин.

— Было такое постановление. Только оно предусматривало выселение одной станицы — Полтавской, как наиболее враждебной и непримиримой к мероприятиям, проводимым советской властью. А вы что сотворили? Разбой? Мамаево побоище? Самовольно, без ведома ЦК и товарища Сталина выселили еще несколько станиц.

— Шеболдаев согласовывал выселение лично с товарищем Сталиным. А решения принимал Северо-Кавказский крайком ВКП(б). Я тогда был пешкой, рядовым исполнителем и никакого влияния на принятие решения не оказывал.

— Исполнитель-то ты был рядовой, только предложения о выселении Попашенко и Евдокимов вносили с твоей подачи.

— Нет, было не так. Предложение внес Курский после ознакомления с положением дел на месте. Он лично выезжал в станицы по заданию Шеболдаева, когда возникла опасность срыва хлебозаготовок.

— Для рядового исполнителя ты слишком хорошо осведомлен, Малкин, что прямо указывает на твою причастность к этой вредительской акции.

— С документами я ознакомился, когда вошел в состав Оргбюро ЦК по Краснодарскому краю.

— Зачем? Хотел замести следы? Шустряк! В общем с этим вопросом все ясно. Расскажи о своей террористической деятельности.

— ?

— Ну, скажем, об отравлении товарища Аллилуева.

— Аллилуев умер от сердечной недостаточности, — возмутился Малкин.

— А чем была вызвана эта сердечная недостаточность?

— Неправильным лечением! Это подтверждено заключением экспертной комиссии.

— Что там наизобретали эксперты — их дело. А мне достоверно известно, что Аллилуева отравил Кабаев по твоей установке.

— Это неправда!

— Я, по-твоему, лжец?

— Вам дали ложную информацию.

— Я ложной информацией не пользуюсь. О тебе знаю все, не говоря уж о таких мелочах, как разгром руководящего ядра Краснодарской городской партийной организации, как арест Воронова прямо на заседании бюро, как массовые пытки, расстрелы, фабрикация дел. Что смотришь удивленно? Не подозревал в себе такой прыти? Натворил дел, натворил… Будешь писать?

— Надо подумать. Претензии слишком серьезны.

— Претензии? Не валяй дурака, Малкин. Какие ж это претензии? Это, считай, строки из твоего обвинительного заключения.

— Тем более. Мне надо прийти в себя.

— Ну что ж, приходи в себя. А Сергиенко тебе в этом крепко поможет. Так, Сергиенко? Не оставишь в беде бывшего коллегу?

— Как можно, товарищ народный комиссар, — понимающе развел руками Сергиенко.

— Прекрасно! — Берия впился в глаза Малкина сверкающими линзами и вдруг резко и шумно опустил пятерню на крышку стола: — Свободны!

Приводили в себя Малкина по-чекистски профессионально. Ежедневно после завтрака его уводили из «одиночки» в одну из камер подземной Лубянской тюрьмы и молча и жестоко избивали. Два дня он крепился, стыдясь показать слабость, но не выдержал, заорал сначала прерывисто, словно пробуя голос, затем неистово и обреченно. Крик заглушал боль, но не настолько, чтобы терпеть ее бесконечно. К концу пятого дня он уже не кричал, а, тупо уставившись в пол, икал и жалобно всхлипывал.

Истерзанного побоями и не способного перемещаться самостоятельно, его брали под мышки и волокли в камеру. Швырнув на пол, лязгали запорами и уходили. Какое-то время он лежал неподвижно на холодном полу, затем, превозмогая боль, взбирался на койку, ложился «на спину и долго и тоскливо смотрел в потолок, прислушиваясь к бесконечной мучительной боли в груди, животе, затылке, во всем теле. И незаметно погружался в забытье — полусон, полубред, из которого выводил его лязг запоров. Приносили обед, и он поднимался, тянулся к миске с тюремной похлебкой и с удивлением отмечал, что еще есть силы, достаточные для того, чтобы хоть как-то управлять своим телом.

Вопросов Малкину не задавали ни во-«время экзекуций, ни в перерыве между ними. Даже когда он сам попросил встречу со следователем, его словно не услышали и продолжали избивать. Малкин знал этот коварный чекистский прием, когда после первого неудачного допроса арестованного подвергали мучительным пыткам, подводя к состоянию, близкому к умопомрачению. 3 таком состоянии истязаемый готов подписать любые показания в надежде если не сохранить себе жизнь, то хотя бы максимально приблизить ее конец.

Однажды за Малкиным не пришли. Он лежал и ждал, ждал долго и напряженно, и от этого напряжения измученное тело болело сильней, чем от пыток. Прошло два дня. О нем словно забыли. И вдруг звяк запоров, визг двери, и зычный голос надзирателя:

— Малкин! В баню!

От радостного волнения сперло дыхание. Надзиратель и кованная дверь камеры поплыли перед глазами. Он потянулся рукой к стене, боясь упасть, и устоял, заставил себя устоять. Как мечтал он об этой минуте, возвращаясь из беспамятства после побоев, как хотел избавиться от собственной вони, к которой никак не мог привыкнуть и которая преследовала его даже во сне. Пропитавшаяся потом, грязью и кровью одежда смердила, струпья на теле чесались, и он, оказавшись в душевой, ринулся под теплые струи не раздеваясь.

— Можешь стирать, я разрешаю, — зыркнул исподлобья надзиратель, — не ты первый… Только мыло экономь, — добавил сердито, — не ты последний.

Малкин с усилием стащил с себя разорванную во многих местах гимнастерку, сбросил брюки с прилипшими к ним кальсонами, торопливо простирал их и, развесив на батарее, принялся драить изнуренное тело. Как бодрит вода, как щедро восполняет силы!

— Все, кончай! Твое время вышло, — скомандовал надзиратель. — Ты не единственный у меня. Еще пятеро на очереди.

Малкин натянул на себя влажную, покрытую теплой испариной одежду, и с сожалением покинул душевую.

После обеда его вывели на прогулку в один из маленьких двориков внутренней тюрьмы. Он с жадностью пил холодный декабрьский воздух, вслушивался в хруст снега под ногами, долго, не мигая, смотрел в высокое студеное небо. Как прекрасна и притягательна жизнь и как мало нужно человеку, чтобы почувствовать себя счастливым! На минуту он забыл о своих невзгодах и радовался чистому воздуху, высокому звонкому небу. Окрик надзирателя вывел его из состояния счастья, он вспомнил кто он и где, и потускнело небо в глазах, и стало трудно дышать. Он — Малкин — заплакал.

А за глухими стенами Лубянки бурлила веселая советская жизнь. Стахановцы лепили рекорды, ударники готовились к невиданным большевистским урожаям, подруги и последовательницы трактористки Паши Ангелиной, звеня задорными комсомольскими песнями, осваивали мужские профессии, чекисты проводили массовые операции по изъятию антисоветского элемента, а остающиеся пока на свободе советские люди радовались каждому прожитому дню и, как прежде, до ареста Малкина, по команде выходили на улицы, площади и — стадионы и славили великого Сталина, доблестные органы НКВД, митинговали, голосовали, доносили, любили и ненавидели. Сбиваясь в злобные, кровожадные стаи энтузиастов, они крушили все, что подвергалось разрушению, и, отгородившись от мира колючей проволокой концентрационных лагерей, строили социализм в одной, отдельно взятой стране. И так хотелось каждому дожить до счастливой минуты, когда созданные ими источники общественного богатства польются полным потоком и великий принцип «от каждого — по способностям, каждому — по потребностям» станет реальностью. Увы!

Лежа в жесткой тюремной постели, Малкин думал и думал о своей загубленной жизни. Стоило ли жить, убивая себе подобных, чтобы завершить свой кровавый путь в вонючей камере растоптанным и ничтожным? Родился рабом. Изо всех сил карабкался по каменистым тропам жизни, цепляясь за охвостья власти. Как он жаждал ее, сердешный! Как рвался к ее вершинам! Удалось не много. Вознесся над людьми, думал, вершит их судьбы по собственной воле, но вот оказалось, что нет. Исполнял чужие прихоти, оставаясь рабом, но не покорным, как раньше, а со злобным звериным оскалом.

После прогулки и короткого отдыха Малкина отвели к Сергиенко.

— Как здоровье, Иван Павлович? — Сергиенко протянул руку Малкину и тот слабо пожал ее. — Чувствую, силенок поубавилось. Похудел, побледнел.

— Думал, не выдержу. Жить расхотелось.

— Терпи, все наладится. Я думаю, у тебя есть шанс выжить. Не упусти его.

— Не думаю. Берия шьет террор, а это статья расстрельная.

— Террор — это не твоя статья. Главная твоя беда — фальсификация, извращенные методы следствия, избиение партийных кадров, массовые аресты и расстрелы. Но у тебя куча смягчающих обстоятельств. Сумеешь ими воспользоваться — будешь жить. Жить-то хочется, правда?

— А вы как думаете? Вообще вы изуверы: сначала бьете до изнеможения, отвращаете от жизни, доводите до состояния, когда смерти ждешь как избавления, и вдруг возбуждаете надежду и дикое желание жить…

— Необразованный ты парень, Малкин, но смекалистый. Все понимаешь, как надо. А коли так — не будем играть в прятки: прояви покладистость, и за это тебе воздастся.

— С чего начинать?

— Давай так: период с февраля семнадцатого по сентябрь тридцать седьмого ты освещаешь самостоятельно с соответствующим уклоном, разумеется. Последующий период отработаем вместе. Согласен?

— Согласен. Что с Ежовым?

— Пока ничего. Руководит водным транспортом.

— Он обречен?

— Думаю, что да. И это один из твоих шансов.

— А Фриновский и Дагин?

— Судьба всех их пока не ясна. Возможно, они разделят участь Ежова.

— Кто арестован из моих?

— Пока трое: Кабаев, Стерблич и Захарченко.

— Взяли самых невинных. Особенно Кабаев. Жаль парня. Он-то здесь со-овсем ни при чем.

— Следствие покажет.

— Следствие покажет, как задумано. А задумано, я чувствую, громко.

— Иди отдыхай. Набирайся сил. Работы предстоит очень много.

Душевный разговор. Он взбодрил Малкина и встревожил. А Кабаева жаль. Пропадет ни за грош.

 

7

Архивы жандармского управления по Новороссийску не сохранились. Документально подтвердить версию «Раевской» о том, что Гущин, Колода и другие — бывшие сексоты: жандармерии, не удалось. Посовещавшись, Шулишов, Сербинов и Безруков решили произвести секретное изъятие Гущина и Колоды и выжать из них нужную информацию.

Гущина взяли без особых трудностей. Устроили командировку в Краснодар по делам элеватора, встретили на вокзале, пригласили в управленческую «эмку» и повезли в УНКВД. О том, с кем он имеет дело, Гущин понял лишь тогда, когда оказался во дворе внутренней тюрьмы Управления. Встретил его Безруков, предъявил ордер на арест и сопроводил в кабинет Сербинова.

— Ну что, Гущин, — встретил его Сербинов вопросом, не ответив на приветствие и не предложив сесть, — сам расскажешь или нужны наводящие вопросы?

— Не понимаю, о чем речь. — Гущин посмотрел на Сербинова честными удивленными глазами, и была в его взгляде такая искренность, что у Безрукова дрогнуло сердце и засосало под ложечкой. «Неужели эта стерва и нас решила поводить за нос?» — подумал он о «Раевской», и кулаки его непроизвольно сжались.

— Ты не доверяешь органам НКВД? — помрачнел Сербинов.

— Я не понимаю, о чем речь. О чем я должен рассказывать?

— Ты находишься в Управлении НКВД. Это понимаешь?

— Понимаю.

— Беседуют с тобой заместитель начальника Управления и начальник отдела — понимаешь?

— Сейчас да.

— О чем могут разговаривать с тобой заместитель начальника Управления и начальник отдела?

— Если про клеща — так я тут ни при чем.

— Про какого клеща, Гущин? Про какого клеща? Ты что из себя Ваньку корчишь? Назови всех своих родственников, проживающих в Новороссийске!

Гущин назвал несколько фамилий.

— Почему не назвал Шулику?

— Тимофея? Так он живет не в Новороссийске, а под Москвой.

— Шулика под Москвой? А ты не путаешь?

— Да нет же. Какой смысл?

— А Раиса — его дочь? Она тоже под Москвой?

— Раиса в Новороссийске с матерью.

— Ты когда ее видел в последний раз?

— Месяца два-три назад.

— При каких обстоятельствах?

— Случайно встретил на улице.

— А с Шуликой когда встречался?

— Тогда же, может, чуть раньше.

— При каких обстоятельствах?

— Он приезжал в Новороссийск по своим делам. Приходил ко мне поздороваться.

— Ты с ним в дружеских отношениях?

— В родственных.

— Что тебе известно о Колоде?

— Только то, что он живет в Ростове-на-Дону.

— Связь с ним поддерживаете?

— Иногда видимся.

— Тоже, приезжая в Новороссийск по своим делам, заходит поздороваться?

— Почти что так.

— Мы располагаем достоверными данными о том, что Шулика, Колода и ты объединили вокруг себя бывших жандармов и занимаетесь шпионской деятельностью.

— Ничего не могу сказать в отношении Шулики и Колоды, но лично мне такое даже во сне не могло присниться.

— Шулика Раиса, допрошенная по делу, твердо назвала вас всех как участников шпионской организации. Ты служил в жандармерии?

— Н-нет, — выдавил из себя Гущин и опустил глаза.

— Шулика?

— Не знаю.

— Колода?

— Колода?

— Да. Колода.

— По-моему, он был секретным сотрудником.

— Ты тоже? Не юли! Ты тоже был секретным сотрудником?

— Нет! Нет!

— Проведем очную ставку. Николай Корнеевич! Сбегай, будь ласка, за Раисой.

Безруков сорвался с места. Беззубый этот допрос его раздражал. Что-то происходит с Сербиновым. Чем-то обеспокоен. В другое время тут без мордобоя не обошлось бы, почему же он мямлит? Нет, такой стиль в работе не годится.

«Раевская» налетела на Гущина лютой хищницей. Он отмахивался от нее, как мог, а она давила фактами.

— В ноябре я дважды видела вас беседующим с иностранцем.

— Это естественно. И я, и Колода работали в иностранной фирме.

— Вас посещали иностранцы на дому! Вы постоянно общаетесь с иностранными моряками, которые к вашей фирме не имеют никакого отношения! Вы несколько раз через меня передавали им какие-то пакеты!

— Возможно, но это не имеет никакого отношения к шпионажу!

— Я видела, как в декабре вы получили пакет от иностранного моряка. Отойдя за угол дома, вы отсчитали купюры и рассовали их по карманам.

— Это неправда!

— Это правда! — вмешался в перепалку Безруков. — Этот факт нами тоже зафиксирован. Нам известно, что вас еще в двадцатом году поймали на контрабанде и завербовали.

Гущин сжался и стал походить на перепуганного хорька. Безруков почувствовал, что попал в точку.

— Уберите эту выдру, — кивнул Гущин на «Раевскую». — Видеть ее, дуру, не могу.

«Раевскую» — увели.

— Пиши! — Сербинов бросил Гущину несколько листов чистой бумаги. — Пиши подробно и обо всем.

— Я устал, — заявил Гущин и схватился за голову. — Честное слово, не могу. Голова раскалывается.

Сербинов уступил, чем еще раз удивил Безрукова. Впрочем, он, вероятно, поступил бы так же. Вряд ли после такого «признания» Гущин решится на борьбу со следствием.

Сербинов позвонил начальнику внутренней тюрьмы:

— Забери Гущина, — сказал он устало. — Оформи его, как положено. Понял? Как положено!

Лобода понял. Безруков тоже. Камера, в которую будет помещен Гущин, должна быть «заряжена» провокатором.

Выслушав доклад, Шулишов выразил недовольство.

— Зря с ним миндальничали! Он же вам фактически ничего не сказал. Расчувствовались: голова у него, видите ли, раскалывается. Добродеи. Сказал «а» — надо было заставить выложить весь алфавит. Весь! Никакой внутрикамерной разработки! Вытаскивайте снова, заставьте писать, будет упираться — сделайте вливание. Пиши, Николай Корнеевич, рапорт на применение репрессий. Пиши, пиши! Я санкционирую. Это как раз тот случай, когда стесняться не надо.

— А как? Я никогда не писал.

— Привыкли пороть без оглядки, — усмехнулся Шулишов. — Пиши в произвольной форме: я, такой-то, прошу разрешить в порядке исключения применить меры физического воздействия к отъявленному врагу народа такому-то, который, будучи уличенным в шпионаже, отказывается от дачи правдивых показаний, ведет бессмысленную борьбу со следствием. Дата, подпись.

Безруков, скрепя сердце, повиновался. Получив санкцию, передал рапорт Сербинову и уехал с «Раевской» на конспиративную квартиру. Когда вернулся — не без обиды узнал, что Гущин уже «приведен в порядок», дал твердые показания на Колоду и Шулику и для дальнейшей работы закреплен за Лифановым.

— Теперь он тебе не интересен, — сказал Шулишов. — Ты свое дело сделал, пусть с ним возится Лифанов. А ты займись Колодой. Организуй его секретное изъятие, ну и все остальное.

Безруков созвонился с Ростовом-на-Дону, попросил коллег «посодействовать Колоде» выехать в срочную командировку в любом удобном направлении, и вскоре ему сообщили номер поезда, которым тот отбывал на Украину. Оперативную группу возглавил начальник отделения Коган. В помощь ему Безруков дал Бухаленко и Валухина.

— Трое управитесь с одним? — мрачно пошутил Безруков, закончив инструктаж группы. — Смотрите, чтоб без фокусов. Доставить живым, без него домой не возвращайтесь.

Через сутки поступила информация: операция прошла нормально. Радостно возбужденный, Безруков бросился к Сербинову, но того на месте не оказалось, и тогда он ворвался с докладом к Шулишову:

— Федор Иванович! Колода в наших руках!

— Прекрасно! Молодцы! Поздравляю. Прямо с поезда берите его в работу. Ни минуты передышки. Бегло допросите и, если упрется, а от этой сволочи можно ожидать чего угодно, применяйте физмеры. Я разрешаю. Поскольку это дело от тебя рано или поздно уйдет, пригласи на допрос представителей следственной части, пусть сразу включаются в дело. Покажи им образец работы, чтобы все видели, как расправляются с врагами настоящие чекисты.

Безруков торжествовал. Кажется, Шулишов оценил его по достоинству, а это в условиях гонений на старые кадры НКВД очень важно. Он поручил начальнику внутренней тюрьмы Лободе приготовить «для работы» «тяжелую камеру» и принялся разрабатывать план первого допроса, но в этот момент в кабинет втолкнули Колоду. Коган доложил о выполнении задания.

— Спасибо, ребята! Все свободны. Колода, присаживайся. Сколько времени прошло с момента твоего ареста? — спросил он доставленного, с любопытством разглядывая его крепкую фигуру.

— Часов семь-восемь, — с готовностью ответил Колода.

— Ага! Значит, времени на обдумывание линии поведения на допросе было предостаточно? И что ты решил? Будешь благоразумным или объявишь войну следствию?

— Благоразумным в каком смысле?

— В прямом.

— Я вас не понимаю.

— Сейчас я тебе растолкую. Шулику знаешь?

— Знаю.

— Гущина?

— Знаю.

— О том, что они занимались шпионской деятельностью, знаешь?

— Впервые слышу.

— Слышишь-то, может быть, и впервые, но о том, что вы трое работали на иностранную разведку, помнишь?

— Вы меня с кем-то спутали, товарищ Безруков.

— Во-первых, не товарищ. Во-вторых, не спутал. Шулика и Гущин нами допрошены. Они сознались в том, что с тысяча девятьсот двадцатого года занимались шпионажем, и назвали тебя как соучастника, точнее, как члена шпионской организации.

— Это неправда. Я к шпионским организациям никакого отношения никогда не имел и не имею.

— Так ты, может быть, и в жандармском управлении не служил?

— Не служил.

— Ты ведешь себя непорядочно. Предупреждаю: будешь запираться — прикажу бить.

— Это — как вам будет угодно. Но я действительно ни жандармом, ни шпионом не был.

— Ну что ж… Тогда потрудись, пожалуйста, спуститься в подвал.

Били Колоду втроем: Безруков, Березкин, Лобода. Не хотелось Безрукову пачкать руки — не сдержался. Взыграла чекистская кровь, обуяла обида за советскую власть, зачесались руки. Э-эх! Где наша не пропадала! Более часа рвали тело несчастного сучковатыми палками, стегали поясными ремнями с металлическими бляхами. Прерывались на мгновения, чтобы смахнуть пот с лица да взять поудобней «орудие труда», — да спросить у истязаемого, не разоружился ли он перед следствием. В какой-то момент Безруков заметил, что Колода — ни рыба ни мясо, глаза навыкат, кровь на губах и вроде как не дышит. Объявил перекур, пытался проверить пульс — не нащупал, облил холодной водой, надеясь привести в чувство — бесполезно. Вместе с надзирателями перенес безжизненное тело в приготовленную одиночную камеру, послал за врачом. Тот явился и констатировал смерть.

— Жаль, — сказал Безруков. — На вид здоровый, казалось, целыми днями можно бить и ничего не будет. А поди ж ты, загнулся. Ладно. Березкин, иди к себе. Лобода, займись погребением. Я пойду доложу Шулишову.

— Где будем хоронить? — спросил Лобода.

— На тюремном кладбище, где ж еще. И чтоб без трепу. Не забывайте, что он изъят секретно.

Сообщение о смерти Колоды Шулишов выслушал спокойно. Только дрогнула бровь да верхняя губа накрыла нижнюю и плотно прижала к зубам, изображая глубокое раздумье.

— Неужели нельзя было обойтись без этого? — спросил сурово.

— Какая-то нелепая случайность, — стал оправдываться Безруков. — Здоровый, крепкий мужик, красномордый, такое впечатление, что днями можно молотить без ущерба. А он загнулся. Не то его крепко забили?

— Сколько вас было?

— Трое.

— И все били?

— Каждый вносил свою лепту.

— Чему ж ты удивляешься? Три таких бугая на одного красномордого — конечно, забили. Ладно. Всем молчать. Умер от сердечной недостаточности, вот и весь сказ. С прокуратурой и крайкомом я улажу сам. Жаль, вырвали звено из цепи. Трудно будет разматывать. Кстати. Я не хотел тебя беспокоить раньше времени, чтобы ты не опустил руки, и вижу, что зря. Прошедшей ночью арестованы Сербинов и Шалавин.

 

8

Бироста корпел над дневником. Теперь, после арестов Малкина и Сербинова, он без страха вверял свои мысли бумаге, давая уничижительные характеристики бывшим «угнетателям».

«Будучи схваченными за руки, — писал он, — враги народа Малкин и Сербинов приложат все усилия к тому, чтобы потащить за собой как можно больше личного состава Управления и переложить на него вину за незаконное ведение следствия. Будут говорить о самовольном применении мер физического воздействия, за каждым, мол, не уследишь, о незаконных арестах, что, естественно, имело место, поскольку они зачастую производились на основе устных распоряжений Малкина и его заместителя. Я старался воздействовать на подследственных силой убеждения, логическими изысканиями, а не кулаком, но к очевидным врагам, к каковым я отношу группу Осипова, например, я не считал зазорным применять физическую силу. А как я должен был поступить с Осиповым, когда он, во время моего отсутствия в Краснодаре, начисто отказался от данных ранее показаний, ссылаясь на то, что дал их мне под пытками. Полагая, что этот вражеский ход Осипова вызван арестом руководства Управления и преследует цель уйти от ответственности за содеянное, я обратился к товарищу Шулишову с просьбой разрешить применение к нему физмер. Санкция была получена, но я пальцем, его не тронул, так как сразу понял, что этот человек не способен на отчаянную борьбу со следствием, какую вели, например, Галанов и Ильин. Встретившись со мной, он сразу восстановился и объяснил свой поступок тем, что хотел привлечь внимание следствия к судьбе его семьи, а также семей других арестованных, проходящих по его делу. Откровенно говоря, этот поступок не только не обидел меня, а наоборот, я стал уважать Осипова за его заботу о близких, хотя сам стоит на краю могилы. Я немедленно повторно изучил материалы на жен, которые были арестованы и содержались в городской тюрьме на Дубинке, и, не найдя в их действиях состава преступления, распорядился освободить их и вернуть им детей, часть из которых уже находилась где-то в Ставрополье. Уверен, что так поступил бы каждый честный коммунист, окажись он на моем месте.

Конечно, отдельные мои действия достойны осуждения. Но вызваны они были не моим стремлением к свободному толкованию закона, а теми условиями, которые были созданы в УНКВД врагами народа Малкиным и Сербиновым. Примечательно то, что свою антисоветскую, антипартийную деятельность они прикрывали ссылками на якобы имевшиеся на этот счет установки ЦК ВКП(б) и Наркомвнудела.

Меня всегда возмущали кампании против представителей этнических групп. Они изымались массово и массово уничтожались. Для работы с ними была создана специальная оперативная группа, которая размещалась в здании бывшей адыгейской больницы. В ней работали, в основном, прикомандированные из районов сотрудники, курсанты, набивали руку новички, недавно пришедшие в органы, а также оперативный и технический состав Управления, освобожденный на время от своей непосредственной работы в аппарате. Это была огромная кухня с персоналом чрезвычайно низкого качества, который специализировался на изготовлении полуфабрикатов для «тройки».

Каждому следователю этой спецгруппы предписывалось ежедневно выдавать на-гора по двадцать — двадцать пять дел. Это очень много, но реально, поскольку начинать приходилось не с нуля. Они доводили до кондиции готовые материалы. И тем не менее. Заседания «тройки» по этим делам проходили скоропалительно, массово, без вызова свидетелей и обвиняемых, без участия защиты. Помню, мне надо было решить с Малкиным какой-то вопрос. Когда я пришел в — приемную — увидел там большую группу сотрудников. На мой вопрос, что случилось, они ответили, что идет заседание «тройки», а они докладчики по делам. Зная, что Малкин в такие часы никого не принимает, я ушел, а когда снова пришел через полтора-два часа, то в приемной уже никого не было. В кабинете у Малкина сидели 1-й секретарь крайкома Газов и Востоков — и. о. прокурора края. Малкин, потягиваясь, как бы разминая уставшие члены, хвастливо сказал мне:

— Вот, Бироста, учись у начальства. За день пропустили семьсот дел.

Самому на «тройках» мне присутствовать не доводилось, но о качестве дел, которые там рассматривались, в «управе» ходили анекдоты. Например, в Новороссийске была «вскрыта» греческая националистическая организация. Показания «националистов» содержали, в основном, такие признания: «Я помимо шпионажа занимался также диверсией. Торгуя квасом, недоливал потребителям в кружки». Или — спрашивают у одного грека: «Ты на заводе работал?» — «Работал», — отвечает. «Там у вас была вредительская организация?» — «Не знаю». — «Но о том, что люди эти арестованы, ты знаешь?» — «Знаю». — «Стало быть знаешь о том, что была такая организация?» — «Нет, такой организации я не знаю». В итоге в протоколе было записано, что грек является участником вредительской организации.

За время работы в органах я повидал всякого, но чистые человеческие чувства во мне сохранились и я еще не разучился удивляться и возмущаться. Может быть, поэтому меня так потрясла история с неким Юрловым, которая началась в 1936 и закончилась в 1938 году. Дело это, а оно состоит из ордера на обыск и арест, протокола обыска, анкеты, протокола допроса и выписки из протокола «особой тройки» УНКВД, до сих пор зримо стоит у меня перед глазами. Оно учит тому, как не надо работать. Но еще — больше учит другое дело, предшествовавшее этому. Тоже против Юрлова, которое было спрятано, а вместо него возбуждено новое. Я читал оба эти дела и коротко опишу суть. Юрлов — 1904 года рождения, до ареста работал помощником начальника отряда по технической части ВПО по «Майнефти». Член ВКП(б) с 1925 г. по 1936 г. 9 ноября 1936 года исключен из партии Нефтегорским ГК ВКП(б) за скрытие выступлений в защиту контрреволюционеров Троцкого и Зиновьева при прохождении проверки и обмене партдокументов, а также неискренность при разборе дела о его партийности. Что это были за выступления? Это были выступления человека честного, открытого, но недостаточно грамотного, чтобы сразу разобраться в зигзагах политики. В 1927 году на собрании партячейки электростанции в г. Орджоникидзе, на котором обсуждались вопросы, связанные с антипартийной деятельностью Троцкого, Каменева и Зиновьева, он высказал сомнение в целесообразности исключения их из партии, поскольку они, хоть и являются оппозиционерами, но немало сделали для партии. Потом, на бюро горкома в Нефтегорске, он сказал, что понял свою ошибку и больше никогда в их защиту не выступал, но во внимание это принято не было. Напомнили ему на бюро горкома и другое его выступление, в 1930 году. О колхозах: «Такие колхозы, как у нас на Окраине города, где организационное построение никудышное и ездят на лошадях, у которых внутренности волочатся по земле, я воспринимаю отрицательно». О потребкооперации: «Такие магазины, как у нас в трамвайном парке ларек, ничего не дают рабочему классу, так как в нем никогда ничего нет. В совокупности все это дало основание Нефтегорскому ГК ВКП(б) исключить его из партии, а ГО НКВД арестовать и привлечь в качестве обвиняемого по ст. 58–10 ч. 1 УК РСФСР. Особое Совещание НКВД СССР, куда было направлено дело, вернуло его на доследование. Было дополнительно допрошено несколько свидетелей, которые заявили, что ничего о троцкистской деятельности Юрлова не знают. На это ушло полгода и в конце сентября тридцать седьмого года было вынесено новое постановление о направлении его на Особое Совещание НКВД СССР. Было оно направлено или нет, неизвестно, в деле об этом никаких данных нет, а я, чтобы не привлекать к своей персоне ненужного внимания, решил этот факт не выяснять, но, видимо, все же направляли, поскольку в конце апреля 1938 года появляется постановление о направлении дела в Нефтегорский ГО НКВД на дополнительное расследование. Где это дело болталось до августа тридцать восьмого, неизвестно, но 4 августа из него изымаются ордер на обыск и арест и протокол обыска, заводится новое дело, которое направляется на «особую тройку» УНКВД и в октябре месяце Малкин, Газов и Востоков приговаривают Юрлова к смертной казни. За что? Оказывается, сотрудник третьего отдела сержант госбезопасности Тарасенко, проводивший расследование, включил в протокол допроса эпизод, из которого явствует, что Юрлов, кроме всего прочего, был немецким шпионом. Я сличил подписи Юрлова в этом протоколе с предыдущими и могу смело утверждать, что это или не его подпись, или поставлена им в бессознательном состоянии. Видимо, Безрукову, Ткаченко, Сербинову и Востокову, подписавшим и утвердившим обвинительное заключение, надоело возиться с бесперспективным делом, и они пошли на фальсификацию. Не без участия Малкина, разумеется.

Почему я об этом написал? Дело в том, что меня ставят на одну доску с Безруковым, который, на мой взгляд, действительно является крупным фальсификатором. Кто ставит? Коммунисты Управления. После произведенных в Управлении арестов состоялось партийное собрание, даже не партийное, а партийно-комсомольское, где в адрес Безрукова и… меня, — да! меня тоже! — была высказана резкая критика, после которой последовали призывы немедленно арестовать нас как врагов народа. Ну какой же я враг, если я денно и нощно пекусь о чистоте наших советских, большевистских рядов, о безопасности моей Родины и моего Народа, о чести и совести родной коммунистической партии? Новое ленинско-сталинское руководство НКВД СССР в лице опытного бойца товарища Берии найдет в моем лице преданного своему делу, их делу, большевика, с радостью поддерживающего мудрые решения об упразднении «троек» как рассадника беззакония. Их упразднение свидетельствует о том, что мудрость нашего нового наркома пламенного большевика товарища Лаврентия Павловича Берия неистощима, а глаз зорок: поистине орлиный, сталинский глаз…

Да! Дело Осипова наконец-то завершено и уже направлено в Москву на рассмотрение Военной коллегии Верховного Суда СССР. Гора с плеч!»

 

9

Придание Краснодару статуса краевого центра резко обострило проблему жилья. Вечная спутница города, она никогда не выпирала так остро из вороха общих проблем, потому что горожане советского периода, ютившиеся в допотопных казачьих хатах, в тесных коммуналках да деревянных бараках, сооруженных строителями светлого будущего на скорую руку, умели терпеть и ждать, и ощущать себя при этом хозяевами, хозяевами новой жизни.

Совершенно иначе вели себя выпестованные ВКП(б) профессиональные управляющие, прибывшие в город по направлению ЦК, чтобы возглавить вновь создаваемые краевые ведомства. Их, слуг народа, не устраивали хижины с клопами и тараканами, им обещали благоустроенное жилье, и они требовали, чтобы обещание было выполнено. И потому они забрасывали жалобами ЦК, обивали пороги крайкома и крайисполкома, ломились в открытые двери горсовета. Высшие инстанции переадресовывали жалобы низшим, сопровождая их грозными резолюциями, а те разводили руками: «В Краснодаре дома не резиновые».

Любая проблема решается, если за дело берутся большевики. Что значит нет жилья? Как это нет? А куда ж оно подевалось? А? Ну-ка, подать сюда горкоммунхоз!

18 декабря 1937 года бюро Краснодарского крайкома ВКП(б), заслушав и обсудив на очередном заседании доклад горкоммунхоза «О руководстве ГКХ вопросами распределения квартир», приняло историческое решение, достойное стать образцом мудрости для будущих поколений партийных руководителей города и края. Отметив, что «руководители ГКХ не предпринимают необходимых мер к разрешению жилищных затруднений, в результате чего распределение квартир идет самотеком» при наличии «целого ряда злоупотреблений», бюро создало краевую комиссию, на которую возложило обязанность руководить распределением жилой площади, обеспечивая квартирами в первую очередь работников краевых организаций. На резонный вопрос председателя горсовета, где брать жилплощадь, которую комиссии предписано распределять, бюро, посовещавшись, дополнило исторический документ пунктом следующего содержания: «Предложить товарищу Малкину дать указание по краевому УНКВД о представлении в комиссию ежедневных сводок об освобожденных квартирах врагов народа».

Если будущему критику советской действительности взбредет в голову обвинить Краснодарскую краевую партийную организацию в том, что она стояла в стороне от насущных проблем и своей исключительной беспринципностью создавала условия для злоупотреблений в вопросах обеспечения горожан жильем, пусть он прежде обратится к пламенным строкам решения бюро от 18 декабря 1937 года. Он поймет, что степень влияния крайкома на все сферы жизнеобеспечения города, и особенно партийной и хозяйственной элиты, была чрезвычайно высока.

В одной из сводок УНКВД об освободившемся жилье врагов народа оказалась квартира бывшего второго секретаря Краснодарского ГК ВКП(б) Литвинова. Комиссия сочла целесообразным вселить в нее ответственного инструктора отдела печати крайкома ВКП(б) Сыроваткина. Вручая новому владельцу ключ от квартиры, представитель следственного отдела предупредил, что до рассмотрения дела в суде и вступления приговора, если таковой состоится, в законную силу, имущество Литвинова будет храниться в одной из комнат и ему, Сыроваткину, придется взять на себя ответственность за сохранность печати, которой будет опечатана дверь комнаты. Сыроваткин заартачился. Обязанность хранителя имущества врага народа его не прельщала. Вежливое напоминание о том, что бывший завотделом печати крайкома Воронов, восставший в свое время против НКВД, был арестован Малкиным на заседании бюро крайкома, усмирило гордыню новоиспеченного аппаратчика, и он, скрепя сердце, подписал все необходимые документы.

— Скажу вам и еще одну вещь, разумеется, не для печати, — таинственным голосом произнес наркомвнуделец, — по приказу НКВД СССР аресту подлежат жены лишь тех врагов народа, которые осуждены Военной коллегией и лишь когда доказано, что их жены знали о контрреволюционной деятельности мужей. Литвинов, бывший владелец вашей квартиры, не осужден, а жена хоть и арестована, но виновность ее не доказана и вряд ли будет доказана. Вы меня понимаете?

— Вы хотите сказать, что жена Литвинова арестована незаконно?

— Я хотел сказать только то, что сказал: Литвинов не осужден, а виновность его жены не доказана.

— Плевать я хотел на ваши приказы. Квартира предоставлена мне, а ваши незаконные действия я обжалую в ЦК.

— Вот это зря, — просипел энкаведист, — вижу, вы не созрели для серьезных разговоров. Как бы вам не пришлось дозревать на тюремном кладбище.

Оглушенный циничной откровенностью наркомвнудельца, ответственный инструктор отдела печати крайкома не нашел подходящих слов для достойного ответа, и тот решил, что сопротивление сломлено. Так оно, вероятно, и было, потому что Сыроваткин жаловаться В ЦК, как обещал, не стал и вообще хранил состоявшийся диалог в тайне, терпеливо дожидаясь минуты, когда его объявят полновластным обладателем квартиры. Только бы не сорвалось в НКВД!

В НКВД сорвалось. Бироста врал в своем дневнике, врал своим будущим судьям, когда писал, что решение об освобождении жен краснодарских партийцев, арестованных по капризу Малкина, принял по собственной воле. Военная коллегия, рассмотрев дело, нашла обвинение недоказанным и потребовала дополнительной проверки. Соответствующее задание было дано крайкому, в частности, несломленному Бычкову, который незамедлительно устроил Биросте «допрос» с пристрастием. Запахло жареным, и Бироста в страхе бросился заметать следы.

1 февраля жены краснодарских большевиков, проходивших по делу Осипова, покинули жуткие камеры городской тюрьмы. Легко одетые, они мчались домой, не чувствуя холода, жадно вдыхали чистый морозный воздух, вкус и запах которого уже позабыли.

Знакомя Литвинову с постановлением об освобождении из-под стражи, Бироста предупредил, что две комнаты в ее квартире заняты работником крайкома и ей временно придется пожить в одной. Литвинова не возражала, но танком покатил на нее Сыроваткин. Рушилась надежда, которую он лелеял, из-под носа уплывала квартира, о которой мечтал. Решил: не уступлю. И уперся, вцепился зубами, ощетинился связями. Первый бой он дал сотруднику УНКВД Друшляку, прибывшему с Литвиновой для вскрытия комнаты с ее вещами. Вызванный по телефону возмущенной супругой, Сыроваткин ворвался в квартиру, готовый рвать и метать. Присутствие сотрудника в форме умерило его пыл, но в гневе он успел-таки нахамить растерявшейся хозяйке квартиры и пригрозить расправой Друшляку.

Литвиновой было не до квартиры. Беспокоила судьба дочери, и она не мешкая выехала в Ставрополье и успокоилась лишь тогда, когда прижала к груди родное тельце, измученное и исхудавшее за время разлуки.

Дома их ожидал сюрприз: Сыроваткин заколотил дверь в комнату, где хранились вещи Литвиновой, и запретил ей пользоваться коридором. Помогли соседи: смастерили лестницу из досок, похищенных на стройке, приставили к окну, которое стало теперь служить дверью. Сыроваткин твердолобо отказывался освободить квартиру. Начались судебные тяжбы. Фемида неуклюже двигала чашами весов, и прошло время, пока справедливость наконец восторжествовала.

 

10

В начале января, как и намечалось, Газова вызвали «на ковер». Слушали строго и предвзято. Газов докладывал о проделанной работе, а руководитель бригады проверяющих — о выявленных недостатках. После жуткой головомойки ЦК признал работу крайкома неудовлетворительной и снял Газова с поста первого секретаря крайкома, «как не обеспечившего большевистского руководства Краснодарской парторганизацией». Жить, кажется, оставили. «Жаль, подстрелили на взлете, не дали Даже расправить крылья. А столько было задумок! — вздыхал Газов под стук колес скорого пассажирского поезда. — Ладно, хрен с ними, — решил он в конце пути, — не застрелили — и то благо. А живы будем — не помрем!»

 

11

Бироста все чаще обращается к своему дневнику. Он чувствует: грядут перемены в его судьбе. Чувствует и торопится зафиксировать свою исключительную лояльность к делам и помыслам великих и мудрых.

«Кажется, Селезнев — новый первый секретарь крайкома, пришедший вместо изгнанного Газова, решил набросить узду на службу безопасности. И что примечательно — ему это удается, — радуется Бироста. — Как ни пыжится Шулишов, как ни старается обойти крайком — любые более-менее важные вопросы приходится согласовывать с ним. Это прекрасно. Чем плотнее контроль, тем меньше нарушений. Недавно меня вызвал к себе Бычков — секретарь партколлегии КПК ЦК ВКП(б) по Краснодарскому краю. Тот самый Бычков, которого так не любило прежнее руководство крайкома. Будучи человеком дисциплинированным, я прибыл по вызову точно в назначенное время. В кабинете Бычкова застал Шулишова. Тот сидел какой-то ошарашенный, вид потрепанный, а в глазах — тоска. Что произошло, я не знал, но при виде его у меня тоже сердце ушло в пятки. «Почему, почему я стал объектом внимания крайкома?» — билась в голове мысль. Билась и не находила выхода.

Разговор состоялся серьезный. Память со стенографической точностью запечатлела состоявшуюся беседу. Такое со мной бывает всегда, когда нервы напряжены до предела. Для начала Бычков уточнил некоторые данные из моей биографии:

— Вы в Краснодар прибыли откуда?

— Из Ростова-на-Дону. Фактически из НКВД СССР, поскольку я, находясь в штатах УНКВД по АЧК, работал в следственном отделе НКВД.

— В какой должности?

— До моего перевода в Краснодар я, несмотря на мой семнадцатилетний стаж, занимал должность оперуполномоченного УНКВД и имел звание лейтенанта госбезопасности.

— Вы, конечно, были этим удручены?

— Если говорить откровенно — да. Потому что многие сотрудники, пришедшие в органы значительно позже меня и не имевшие моего опыта, очень быстро шли вверх по служебной лестнице.

— Что же вас стопорило?

— Я полагаю, что моя принципиальность. Я никогда ни на йоту не отступал от требований закона.

— Даже когда фальсифицировали следственные дела?

— За мной такого никогда не водилось.

— Неужели? А мы располагаем сведениями, что бывшее руководство УНКВД, я имею в виду Малкина и Сербинова, ценило вас как раз за искусную фальсификацию. Утверждают, что вы способны походя сочинить показания любого арестованного, которого до того в глаза не видели и, что самое важное, умели добиться впоследствии их подписания.

— Так говорили обо мне завистники, которых, к сожалению, было немало.

— Вас взяли начальником отделения в отдел, который возглавлял Шалавин, ныне арестованный как враг народа?

— Да.

— И вскоре, по ходатайству врага народа Малкина, вы получили орден Красной Звезды и звание старшего лейтенанта госбезопасности?

— Получил, как я полагаю, не за год работы с Малкиным, а за все семнадцать лет, в течение которых я постоянно находился на острие борьбы.

— Борьбы с кем?

— С врагами партии и народа.

— Вот как? Ладно. Поговорим об этом в другой раз. Вы вели дело Осипова?

Ах, вот оно в чем дело! Мне стало не по себе. Вроде старался делать его чистыми руками. Неужели в чем-то согрешил? Вопрос задан, и я на него ответил:

— Нет. Мне его передали.

— Я не спрашиваю, кто его начинал. Кто провел основную работу?

— Я.

— В каком состоянии вы его получили?

— Было пять или шесть показаний свидетелей и соучастников.

— Они обличали Осипова?

— Да, но… в них был ряд сомнительных моментов…

— Что вас смущало?

— Смущала установка на местный террор.

— Вы в это не поверили?

— Я счел это абсолютной чепухой.

— Чья была эта установка? — спросил молчавший до сих пор Шулишов.

— Все допрошенные утверждали, что Осипов, Литвинов, Галанов, Ильин готовили теракт против Малкина, Сербинова, Газова и, кажется, Ершова. Я эту часть показаний поставил под сомнение и стал передопрашивать Осипова и других.

— Что получилось в результате? — спросил Бычков.

— Местный террор отпал и получилась подготовка покушения на товарищей Андреева и Сталина.

— Чем это подтверждалось?

— Массой агентурных материалов и показаниями самого Осипова, которые он собственноручно писал в присутствии и. о. прокурора края Востокова. Правда, ряд моментов при этом отпал, но были получены новые обличительные данные.

— Разговоры с Осиповым о терроре союзного масштаба велись до ареста Малкина или после?

— Др ареста. Но после ареста он был передопрошен и подтвердил свои прежние показания.

— Какая необходимость была передопрашивать, если он постоянно твердил одно и то же?

— В мое отсутствие в Краснодаре товарищ Шулишов дал указание моему заместителю Кармилу передопросить Осипова с учетом новой ситуации. В результате разлагающего воздействия на него начальника тюрьмы и одного из оперуполномоченных УНКВД Осипов отказался от ранее данных признательных показаний.

— При каких обстоятельствах он восстановился?

— Я убедил его не вводить следствие в заблуждение.

— Убедили как? Применили меры физического воздействия?

— Нет. До этого дело не дошло. Хотя, не скрою, намерение такое было.

— Что же вас удержало?

— Удержал Осипов своим чистосердечным раскаянием.

— Ваше мнение об Осипове?

— Это несомненно враг, но доля наносного в деле имеется.

— А не больше ли наносного?

— Суд разберется.

— Суд уже разобрался. Разве вы не знаете, что дело разваливается, все отказываются от изобличающих Осипова и его… поостерегусь сказать сообщников, скорее — товарищей по несчастью, показаний, и утверждают, что оговор и самооговор допущены в результате применения ко всем, проходящим по делу, нечеловеческих пыток.

— Я лично пыток ни к кому не применял. Есть агентурные материалы, которые перекрывают признательные показания Осипова.

— Есть или предполагаются?

— Есть.

— Сколько агентов давали информацию?

— Сначала один, затем подключился второй. Была внутрикамерная разработка.

— Чем вы докажете, что агент не подписывал донесения, составленного его хозяином?

— Извините, но это уж слишком.

— Как оказалось, что некий Щекотов стал давать показания на Осипова, которого в глаза не видел?

— Он писал их по собственной инициативе сразу после ареста Осипова.

— А он утверждает, что ему подсказали, о чем писать. Запугали и потребовали написать под диктовку. На очной ставке выяснилось, что он действительно Осипова не знает. Вы проводили очные ставки?

— Нет.

— Почему?

— Не было противоречий. И потом — Малкин и Сербинов запретили их проводить.

— А почему запретили, вы над этим задумывались? Ведь вот выяснилось, что Щекотав давал показания под нажимом.

— Помимо Щекотова показания давали и другие, которые убеждали, что Осипов враг.

— Малкин и Сербинов показывают сейчас обратное.

— Они не вели следствие.

— Они приказали сфабриковать дело и тщательно контролировали ход фабрикации. Со временем им показалось, что местный террор звучит неубедительно, и передали вам, как крупному специалисту по фальсификации, чтобы вы переквалифицировали дело на центральный террор. Разве не так?

— Вы, товарищ Бычков, торопитесь, вам не терпится приклеить мне ярлык. Я ведь не враг себе, и липу, в коренным образом изменившейся обстановке, в Военную коллегию Верховного Суда СССР не направил бы. Ошибки в следствии возможны, особенно если их совершению способствуют подследственные своим непредсказуемым поведением.

— Ладно, Бироста. Не обижайтесь на меня, неразумного. Я действительно маленько перебрал, возобладали эмоции, но кто из нас этим не грешит? Конечно, было бы хорошо, если бы к этому вопросу не пришлось больше возвращаться.

От Бычкова я ушел расстроенным. Неужели дело действительно лопнуло? Неужели сами Малкин и Сербинов стали его могильщиками? Неужели все, что давали свидетели и сообщники, — ложь, а донесения агентов — липа? А я — пешка в грязной игре? На что ж они рассчитывали, фабрикуя дело? На «тройку»? Но ее ликвидировали и их тоже. А я? А я теперь в ответе за всех? Но дело даже не во мне: могли бы пострадать прекрасные люди, большевики. Хорошо, что есть суд, способный умело выявлять и исправлять допущенные ошибки. Бычков прав: если бы я провел очные ставки — я бы предотвратил ошибку. Все эти дни я живу в постоянной тревоге. Хочу одного: чтобы правда восторжествовала».

 

12

Кабаева арестовали в тот самый день, когда Берия стал наркомом, — 8 декабря 1938 года. Взяли тихо, без шума — он не сопротивлялся, не возмущался, ибо знал: пришел его час. Допросили в тот же день. Он не запирался, вел себя скромно и на вопрос следователя, занимался ли он вредительской деятельностью при ведении следствия, отвечал утвердительно. В чем она выражалась? В незаконных арестах, в истязании обвиняемых, в фальсификации уголовных дел. Кому это было нужно? Требовала Москва. Она спускала на места разнарядки, устанавливала сроки проведения массовых операций по изъятию так называемого контрреволюционного элемента, определяла минимальные пределы арестов. Москва — это кто? Это наркомат внутренних дел СССР. Стало быть, Ежов? Ежов и его присные. Тому есть доказательства? Есть архивы, есть живые люди и есть… мертвые. А что мертвые? Мертвые молчат. Нет. Мертвые говорят больше живых; потому что пытками их уже не запугать. Результаты допроса, кажется, удовлетворили всех. Да это, собственно, и не допрос был, а так, ознакомительная беседа.

На следующей встрече следователь ни словом не обмолвился об извращенных методах ведения следствия. Его интересовал террор.

— Террор? — удивился Кабаев. — Террор против кого?

— Следствие интересует не террор вообще, а конкретные террористические акты, направленные против руководителей партии и правительства.

— Против руководителей? Но все они живы и здоровы, и я не знаю ни одного факта покушения…

— Ты не знаешь — следствие знает. Тебя никто не спрашивает о терактах как о свершившихся фактах. Рассказывай об их подготовке.

— Но такого не было!

— Не было? Придется тебе маленько освежить память… расшевелить извилины.

Странное восприятие: он видит на окровавленном полу распластанное тело, которое исступленно терзают сапогами трое дюжих гэбэшников. В жизни ему не единожды доводилось видеть подобное, но то было с другими, когда он не ощущал боли, когда били не его. Сейчас измываются над ним. Вот юркий офицеришко в белой, забрызганной кровью рубашке запрыгивает к нему на живот и неистово мнет носками сапог, выворачивая подошву так искусно, словно растирает окурки по жесткому полу. Возникает нестерпимая боль, и Кабаев орет благим матом. Странно. Бьют вроде бы не его, иначе он не смог бы наблюдать это со стороны, а боль причиняют ему, ему нечем дышать. Над ним хлопочут, что-то кричат, чего-то требуют, чем-то грозят. Наползают сумерки, он блаженно закрывает глаза и теряет сознание. Его приводят в чувство, дают попить и снова бьют.

Примерно за неделю до очередного допроса Кабаева навестил в «одиночке» старший следователь следчасти НКВД лейтенант госбезопасности Миронович.

— Как жизнь, Иван Леонтьевич? — спросил он, приветливо улыбаясь. — Как отдыхается? Только не говорите, что в Сочи лучше — это я и сам знаю. Здесь, как вы заметили, не курорт, но жить можно. Тем более что после того печального случая мы делаем все возможное, чтобы вам было легче.

Он вынул из папки несколько листов чистой бумаги и карандаш, достал из нагрудного кармана гимнастерки сложенную вчетверо записку.

— Вот здесь, Иван Леонтьевич, вопросы, на которые вам следует ответить. Можете черкать, вносить поправки, дополнения, то есть подготовите черновичок. Главное внимание уделите Дагину и Малкину, особенно — Малкину. Покажите их роль в подготовке террористических актов против руководителей партии и правительства. Мелочовку отработаем походя, а над темой террора поразмыслите капитально. Пишите так, как вы себе это представляете, откорректируем, когда будем писать начисто.

— Когда все это нужно? — спросил Кабаев, принимая бумагу и карандаш.

— Не позже первых чисел января.

— Хорошо. Я сделаю, как вы сказали, — Кабаев безнадежно махнул рукой, в глазах его появились слезы.

— Может, есть просьбы, вопросы? — спросил Миронович.

— Как держится Малкин?

— Нормально. Сначала стал на дыбы. Его крепко осадили. Сейчас движется в нужном направлении.

— Ясно. Что он дает по поводу терактов?

— С ним работает другой следователь, и я пока не в курсе. Но я думаю, что в главном ваши показания совпадут.

Допрос состоялся раньше, чем обещал Миронович. Влодзимирский выглядел усталым, лицо бледное, под глазами отеки.

— Черновик! — бросил он сипло, не ответив на приветствие Кабаева, и протянул руку.

Кабаев отдал ему исписанные листы. Влодзимирский просмотрел их бегло и отложил в сторону.

— Следствие располагает данными о вашей террористической работе в составе организации, которую возглавлял Малкин. Расскажите подробно об установках, которые давал Малкин при подготовке террористических актов против товарищей Сталина, Калинина, Ворошилова и других.

— Прямых установок на этот счет не было. Были только косвенные. По дачам особого назначения, например, они заключались в том, чтобы не препятствовать комендантам дач производить прием на работу обслуживающего персонала без предварительной проверки, создавая таким образом условия для проникновения в обслугу социально чуждого элемента. Давалась установка и на то, чтобы всячески сбивать активность агентуры по изучению и оценке связей обслуживающего персонала, что давало возможность террористическому элементу беспрепятственно использовать его для совершения терактов.

— Таким образом, Малкин, что называется, подставлял вас в случае теракта?

— Он объяснял, что в случае совершения любой враждебной акции против кого-либо из руководителей партии и правительства, работники первого отдела будут нести ответственность не как террористы, а как лица, проявившие халатность при исполнении служебного долга. Кроме того, он обещал держать этот процесс на контроле и создавать видимость предотвращения теракта.

— Вы, Кабаев, вероятно, относитесь к той категории людей, которые нуждаются, чтобы им периодически прочищали мозги. Почему вы уходите от прямого ответа? Зачем вы юлите? Почему не отвечаете прямо на поставленный вопрос? Я вынужден прервать допрос и снова заняться выпрямлением линии вашего поведения.

Сердце Кабаева сжалось от недоброго предчувствия. Но где взять конкретные факты, если их нет? Раньше достаточно было признания: «Да, я занимался террористической деятельностью. Да, я хотел убить такого-то. Да, я делал то-то и то-то». Зачем им понадобились конкретные факты? Почему мой вымысел их не удовлетворяет?

— Гражданин следователь! — взмолился Кабаев. — Мы с вами знаем, что все, о чем я говорю, в чем я «признаюсь» — сплошной вымысел. Вы хотите, чтобы террористическая группа существовала, и я, идя вам навстречу, подтверждаю: да, такая группа существовала. Вы хотите, чтобы эта группа подготовляла террористический акт против руководителей партии и правительства — я снова иду вам навстречу и подтверждаю: да, подготовляла. Я подтверждаю, что занимался антисоветской деятельностью, хотя все, что я делал, я делал во исполнение решений партии и правительства, во исполнение приказов наркома внутренних дел. Если эти решения были преступны, значит, и мои действия были преступны. Что я могу сказать более конкретного, кроме того, что вся моя деятельность была направлена на создание на сочинском курорте условий, благоприятствующих совершению террористических актов? Что? Дайте команду, пусть напишут то, что вам нужно, и я подпишу.

— Вы, — Кабаев, извиваетесь, как проститутка на трапеции. Вам достоверно известно, что вы не только создавали условия, но лично участвовали в подготовке террористических актов, и приступили к этой работе немедленно, как только Малкин через Фриновского и Дагина утвердил вас в Сочи. Вы это признаете?

— Я еще раз говорю вам: я подтверждаю все, что вам необходимо для создания громкого дела. Я подтверждаю, потому что уверен: линия Берия на утверждение ревзаконности — это звонкая фраза, которая ничего не стоит. Я вижу, что к нам, нарушителям законности, применяются те же извращенные методы ведения следствия, какие применяли мы. Ничего не изменилось. Пройдет год-полтора и вы, так же, как я, будете сидеть перед следователем и выдумывать, выдумывать, выдумывать, лишь бы вас не били, только бы над вами не издевались. Гражданин Влодзимирский! Я понимаю, что я одна из жертв, которую органы НКВД должны принести, чтобы убедить массы, что то беззаконие, которое творилось в стране, — это результат деятельности врагов, окопавшихся в органах НКВД. Я понимаю, что единственной мерой, которую ко мне могут применить, является расстрел. Вне зависимости от того, как я буду вести себя на следствии. Сейчас вы требуете, чтобы я признал, что я лично участвовал в подготовке террористических актов против Сталина и прочей… Да! Я, по прямым установкам Малкина в курортный сезон 1938 года способствовал проникновению в обслуживающий персонал правительственных дач социально чуждых и враждебных элементов. Наряду с этим я, в связи с катастрофической нехваткой кадров, систематически срывал агентурное обслуживание путей следования правительственных машин и персонала дач особого назначения.

— Иван Леонтьевич, что с вами? — выразительно уставился на Кабаева Миронович. — Толчете воду в ступе. Вас спрашивают о прямых установках по террору, которые вам давали. Расскажите о прямых установках. Когда это было?

— В июне или июле, после возвращения Малкина из командировки в Москву.

— Какие задания по террору дал Малкин?

— Малкин приехал на несколько дней в Сочи, — стал «вспоминать» Кабаев, — и пригласил меня к себе на дачу номер четыре, где он всегда останавливался. В беседе наедине он сообщил, что, находясь в Москве, получил от Дагина дополнительные указания по террору.

— Ну вот, это уже совсем тепло, — облегченно вздохнул Влодзимирский. — Продолжайте.

— Я спросил, в чем конкретно эти задания заключаются. Он ответил, что в этом году мы должны будем организовать террористические акты против Сталина, Ворошилова, Жданова, Калинина, приезд которых ожидался в Сочи в особый курортный период.

— Какими силами? — спросил Влодзимирский.

— Этот вопрос я тоже задал Малкину. Он ответил, что по заданию Дагина он уже создал в Сочи группу для выполнения особо важных поручений.

— То есть для осуществления террористических актов? — уточнил Влодзимирский.

— Да.

— Он назвал вам участников этой группы?

— В нее вошли, с его слов, начальник горотдела Абакумов, начальник второго отделения первого отдела в Сочи Гришин, негласные помощники оперативных уполномоченных первого отдела Муравецкий и Ерофеев. Поскольку незадолго до этого Малкин говорил мне, что Абакумов намечается к назначению на должность начальника Новороссийского отдела НКВД, я спросил, кем он его заменит. Малкин ответил, что если назначение Абакумова состоится, то вместо него будет Шашкин, который уже имеет специальные указания по террористической работе.

— Что это были за указания?

— Когда мы с Малкиным обсуждали возможные варианты покушений, то он высказал мысль, что нужно предусмотреть их осуществление не только в Сочи, но и в других местах, где руководители партии и правительства могут появиться во время отдыха. В частности, Малкин говорил о Красной Поляне, куда обычно выезжает на охоту Ворошилов, об участке шоссе от Мацесты до границы с Абхазией. Поскольку эти места обслуживаются Сочинским горотделом НКВД, он дал Шашкину задание провести подготовительные мероприятия, обеспечивающие теракт в отношении Ворошилова в районе Красной Поляны.

— Какие варианты вы еще обсуждали?

— Других конкретных планов предложено не было. На мой вопрос, как он мыслит организовать покушение на жизнь товарища Сталина, Малкин ответил, что говорить об этом сейчас преждевременно, так как все будет зависеть от дальнейших указаний Дагина, который сам обещал приехать в Сочи со своей группой террористов.

— Фамилии этих террористов вам известны?

— Нет. Но думаю, что это должны быть люди, хорошо знающие организацию охраны дачи Сталина, а такими могут быть лица, которые в свое время этим занимались. Вообще же Малкин склонялся к тому, чтобы покушение на Сталина осуществить во время его поездки из Мацесты в Гагры или Пицунду. Жданова предполагалось убить на пути в Хосту, куда он любил ходить пешком.

— Кто, кроме Шашкина, мог быть использован в качестве исполнителя?

— Покушение на Сталина Малкин намеревался взять на себя, так как рассчитывал лично обеспечивать его охрану. Убийство Калинина он предполагал поручить Гришину.

— Вы имели конкретное задание?

— Да. Мне поручили… Жданова.

— Что вы практически сделали для подготовки этого теракта?

— В особый курортный период тысяча девятьсот тридцать восьмого года Сталин, Ворошилов и Жданов в Сочи не приезжали и поэтому никакой конкретной подготовки не велось. Что касается Калинина, который отдыхал на своей даче в сентябре — октябре, то подготовка к покушению на него была сорвана приездом Блюхера. Все внимание Малкина было сосредоточено на обеспечении безопасности маршала. Он боялся, что его могут убить в Сочи, а затем развязать кампанию террора против органов НКВД края, и потому бросил на его охрану лучшие силы, в том числе и Гришина. После ареста Дагина все разговоры о терактах вообще прекратились.

Судя по выражению лица Влодзимирского, он был доволен показаниями Кабаева. Тонко уловив момент, когда нужно было остановиться, он, как бы подводя черту, спросил у Кабаева, складывая в стопку бумаги, разложенные на столе:

— Это все, что вы можете показать о своей террористической работе?

— Да, — понял намек Кабаев. — Все.

— Возможно, мы вернемся к этим вопросам, чтобы уточнить отдельные моменты. Вероятно, проведем серию очных ставок. Все будет зависеть от того, насколько ваши показания будут перекрываться показаниями сообщников и насколько они будут отвечать интересам следствия. Пока отдыхайте. Я распоряжусь, чтобы вам дали свидание с женой.

— Она не арестована? — встрепенулся Кабаев.

— Нет. Вчера приехала в Москву и добивается встречи с вами. Я разрешу эту встречу.

— Спасибо! — искренне поблагодарил Кабаев Влодзимирского. — Большое спасибо! — в глазах его появились слезы.

— Скажите, Кабаев… — Влодзимирский пристально посмотрел на допрашиваемого. — Скажите… ваши показания… правда?

— Мои показания? — переспросил Кабаев. — Мои показания соответствуют интересам следствия.

— Да. Да… Отдыхайте, Кабаев.

Арестованного увели.

— Давайте-ка, друзья, пораскинем мозгами, — обратился Влодзимирский к своим помощникам — Мироновичу и Бурову. — На мой взгляд, версия о подготовке покушений на Сталина, Калинина и других выглядит неубедительно. Нелогично, когда лица, ответственные за безопасность вождей, сами организуют и исполняют покушения. Их можно было бы понять, если бы организовывался государственный переворот. Там риск оправдан, потому что в случае удачи они получают доступ к высшим государственным должностям. Но в данной ситуации… Они ж не могут не понимать, что рискуют головой.

— Но Дагин признает факт подготовки, — возразил Миронович.

— Признает. И Кабаев признал… после порки. Нет. Эту линию надо сворачивать. Она к добру не приведет.

— Давайте отрабатывать ее походя. За основу взять отравление Аллилуева, — не сдавался Миронович. Велик был соблазн размотать крупное дело.

— Аллилуев? Здесь, пожалуй, больше шансов. На этот шаг они могли пойти, потому что есть на кого отвести удар. На врачей прежде всего: передозировка серных ванн. Далее — поездки Аллилуева в Гагры на прогулку, встречи с Блюхером и другими… Мало ли где его могли подкормить.

— Аллилуев не личность. Зачем он им нужен? — засомневался Буров.

— Не личность, — подтвердил Влодзимирский. — Но он родственник Сталина. Опальный родственник. В случае его убийства возникают суды-пересуды, сомнения, подозрения, словом — общественный резонанс. Ложится тень на Сталина…

— А если мы докажем, что он отравлен группой Малкина — мы эту тень с имени вождя снимем, — подхватил Миронович.

— А как же быть с обнародованным заключением врачей? — снова высказал сомнение Буров.

— Какое нам дело до врачей! — усмехнулся Влодзимирский.

— Докажем отравление — займемся врачами, — поддержал его Миронович. — Но от версии подготовки покушений на вождей отказываться нельзя, тем более что в делах Малкина и других материалы на этот счет имеются.

— Ну, давай. Тебе не терпится отличиться — поручаю. Работай.

— У меня есть вырезка из газеты, — с тоской глядя на Влодзимирского, сказал Буров. По всему было видно, что решение об отработке версии об отравлении Аллилуева ему пришлось не по душе. — Там заключение СМЭ по Аллилуеву. Я сейчас, через минутку притащу ее. — Он быстро вышел, и не успели помощник начальника следчасти и старший следователь обменяться мнениями по поводу его настырности, вернулся с пожелтевшим, выгоревшим на солнце листком. — Вот! «Смерть Аллилуева последовала от остановки сердца вследствие хронического заболевания артериосклерозом, повлекшим за собой тромбоз правого сердечного верха»!

— Это, Буров, официальный документ, который следствие вполне может опровергнуть. Тромбоза могло и не произойти, если бы убийцы, подсыпав яд, не создали для него благоприятные условия. Ведь так? Так. Даже если мы не докажем отравление, разговор о нем с подследственными будет стимулировать их сговорчивость. Так что игра стоит свеч! — Влодзимирский резко поднялся. — Ты, Буров, стал не в меру осмотрителен. Ладно. Я тебя к этому делу привлекать не буду.

— Да я, товарищ капитан, ничего, я не против, только хотел ввести в курс дела, чтобы знали точку зрения официальной медицины.

 

13

Утром надзиратель подал в кормушку вместо обычной тюремной баланды порцию горячей гречневой каши, обильно сдобренной сливочным маслом.

— Оказывается, в Лефортово есть сливочное масло? — улыбнулся Малкин.

— Не для всех, — ответил надзиратель. — Это вам подарок от товарища Сергиенко. По его просьбе тюремное начальство распорядилось, — угрюмый затворник расплылся в щедрой улыбке, обнажившей коричневые зубы.

— Ну, спасибо, если так, — Малкин поднял глаза на надзирателя и застыл в недоумении: память выхватила из далекого прошлого образ юного красноармейца, почти ровесника. — Послушай… брат, — произнес он срывающимся полушепотом, пристально глядя в глаза надзирателя, — глазам не верю… Может, вспомнишь? Восемнадцатый год… Ленинский декрет, помнишь? «Социалистическое отечество в опасности», помнишь? Отряд добровольцев, мы с тобой рядом, в одной шеренге… Ну? Вспомнил? Тебе тогда котелка не досталось, хлебали из моего… Петроградское направление… Ну?

Надзиратель вспомнил. Испуганные глаза его метнулись по коридору вправо-влево:

— Тихо. Поговорим потом. Чем помочь?

— Перешли в Краснодар письмо. Нужны бумага, карандаш…

— Так нельзя. Обнаружат — расстреляют. Вот, — он протянул ему обрывок оберточной бумаги, — пиши на этом. В случае чего — скажешь подобрал… придумаешь где…

— Чем писать-то?

— Карандаш не дам. Обнаружат — хана.

— Чем же?

— Ну, хоть… кровью.

— Кровью? — у Малкина перехватило дыхание.

— Так все делают… После допросов у каждого столько ее хлещет… Можно книгу написать, не то что письмо. Палочку из хлебного мякиша скатай и пиши.

— Спасибо за науку.

— А карандаш нельзя. Сразу спросят, где взял, — надзиратель заговорщицки улыбнулся, подмигнул, помялся, закрыл «кормушку» и ушел. Малкин, растроганный, остался стоять у двери, держа в руках миску с дымящейся кашей.

Он не стал дожидаться очередного допроса. Зубами прокусил мизинец.

«Краснодар, крайком, Ершову, — писал он телеграфно, экономя бумагу, время и кровь. — Нахожусь Лефортово. Подвергают жестоким пыткам. Страдаю без вины. Подписываю все, что требуют, нет сил терпеть. Помоги выкарабкаться. Преданный партии, Сталину — Малкин». Последняя строчка для следствия, если записка попадет в его руки.

Через три дня надзиратель сообщил, что письмо отправлено. Медленно текли дни. Обстоятельного разговора с надзирателем не получилось. Он откладывал его со дня на день, а затем исчез.

«Испугался, — догадался Малкин. — Шут с ним. Мне-то от него ничего и не надо. Доброе отношение — это уже немало. Жаль, не успел передать письмо жене. Впрочем, это, может быть, даже к лучшему: если она арестована — было бы плохо обоим».

Очередной допрос начался с пережевывания предыдущих показаний.

— Подведем некоторые итоги, — заявил следователь, раскрывая пухлое дело с торчащими закладками. — Мы тщательно проанализировали ваши показания. — Будем считать, что период с восемнадцатого по тридцать третий отработан более-менее. Центральный военно-исторический архив и многочисленные свидетели правдивость ваших показаний подтвердили. Но есть один момент, который вызывает сомнения.

— Я готов их развеять.

— Вы это, конечно, сделаете, но не думаю, что охотно, — возразил следователь. — Есть данные, что в двадцатом году, находясь с заданием в тылу у Врангеля, вы умышленно дезинформировали командование Девятой армии о времени и месте высадки Улагаевского десанта, что позволило ему беспрепятственно захватить Приморско-Ахтарскую и блокировать Тимашевский железнодорожный узел.

— Вам дали неверные сведения, — мягко возразил Малкин. Наученный горьким опытом, он стал избегать резких выражений.

— Верные — не верные, — будем разбираться. Итак, после освобождения Новороссийска вас перебросили в тыл Врангеля и вместе с остатками разбитой Добровольческой армии вы перебрались в Крым?

— Нет. После освобождения Новороссийска я некоторое время оставался там в должности комиссара обороны. Затем по заданию партии и правительства перебрался в меньшевистскую Грузию.

— Нелегалом?

— Почти.

— И что дальше?

— В апреле на Кубани возникло, повстанческое движение во главе с Фостиковым. Оно быстро охватило горные районы Майкопского, Лабинского, Баталпашинского отделов. Появилась информация о стремлении Фостикова вступить в контакт с Врангелем, а в июне — июле стало известно, что Врангель готовит десант на Кубань в надежде соединиться с повстанцами, захватить Кубань, а затем и весь Северный Кавказ. Насколько достоверна эта информация, мне и было поручено выяснить.

— Почему направили именно вас?

— Работа была сложной, требовался профессионал.

— Вы считали себя таковым?

— Выбор был сделан командованием Девятой армии.

— Какое задание вы получили?

— Разведать морально-политическое состояние армии и тыла, подтвердить или опровергнуть информацию о десанте. Если он действительно готовится — выяснить время и место высадки, наличие резерва и возможности его использования в случае удачи или неудачи, узнать, кому поручено проведение операции.

— Всю эту работу вы должны были выполнить один?

— Нет. Меня обеспечили явками в Севастополе, Симферополе, Феодосии и Керчи.

— Что вам удалось выяснить и что из этого вы скрыли от командования?

— Собранную информацию я немедленно передал по назначению.

— Вы лжете, Малкин. Как раз этот момент нами детально изучен. Каким вы застали положение в Крыму?

— В первые же часы пребывания там я понял, что на территории, подвластной Врангелю, установлен жестокий диктаторский режим. Свирепствовали сыск и военно-полевые суды. Людей хватали по малейшему подозрению. В качестве наказания применялись лишь две меры: расстрел и оправдание.

— Оправдание — в качестве наказания?

— Да. Это разновидность расстрела.

— Уточните, — насторожился следователь.

— Арестованного, в отношении которого не было прямых улик, не расстреливали сразу, а оправдав на бумаге, высылали в Советскую Россию. При переходе линии фронта его уничтожали. Иногда эту меру применяли в чистом виде: не оправдывали, а приговаривали к высылке и таким же макаром уничтожали.

— Как обращались с перебежчиками с советской стороны?

— Их арестовывали и содержали в тюрьме до выяснения.

— Такой режим способствовал порядку?

— Нет. Несмотря на строгость, на территории процветала преступность. Грабежи, убийства, казнокрадство. Чиновничество от мала до велика погрязло во взяточничестве…

— То есть полное разложение?

— Да. В таких условиях, как вы понимаете, содержать боеспособную армию было невозможно.

— Вот тут как раз и сработала ваша провокаторская сущность.

— Не понимаю.

— Вы пытались создать у командования мнение, что ему придется действовать против разложившейся и небоеспособной армии. Размагничивали командование.

— Я был не единственным источником информации. Командование имело возможность сопоставлять, сравнивать, уточнять.

— Что вы узнали о десанте?

— Подготовка к нему ни для кого не была секретом. Об этом знали все. Уроженцы Кубани вербовались в десант открыто, беспрепятственно переводились из других частей и сосредоточивались в Керчи и Феодосии. Многие из них, будучи уверенными в успехе операции, прибывали туда с барахлом и семьями. В Крыму тогда бытовало мнение, что население кубанских станиц ждет не дождется своих избавителей, и в случае их вторжения готово чуть ли не поголовно подняться против советской власти.

— Как вы доложили командованию об истинной цели десанта?

— По данным, которые мне удалось получить, щетинная его цель состояла в том, чтобы создать на Кубани очаги вооруженной борьбы там, где население не приняло советскую власть, и объединиться с повстанческими отрядами Фостикова. За счет местных казаков пополнить армию и, как я уже говорил, развить операцию дальше на Черноморье, Терек, Ставрополье, Дон и, возможно, на Украину.

— Почему вы не сообщили командованию о времени и месте высадки десанта?

— Время я сообщил предположительное. Места высадки не знал.

— Вы только сейчас сказали, что части, из которых формировался десант, сосредоточивались в Керчи и Феодосии. Разве трудно было предположить, что погрузка его будет производиться там же, а следовательно, высадка — в ближайшей точке.

— У меня не было задания высказывать предположения. Я освещал обстановку. Командование должно было предположить место высадки, исходя из анализа всей собранной информации. Что касается оценки состояния тыла — я, на мой взгляд, дал ее верно.

— Это на ваш взгляд…

— Да. Я отмечал в частях Улагая, собственно, во всем его воинстве, организационные недостатки, междоусобицы, интриги. Они были и сразу сказались на результатах, как только десант высадился на Кубани.

— Как они проявились?

— Что, рассказывать подробно?

— Конечно. А вы куда-то торопитесь?

— Мне торопиться некуда.

— Ну вот и отвечайте на вопрос.

— Хорошо. Когда был объявлен поход на Кубань, к Врангелю ринулась старая кубанская войсковая администрация, пересиживавшая черные дни в Крыму, и потребовала восстановления ее в правах и переправки на Кубань в полном составе. Врангель почему-то выразил старому аппарату недоверие и приказал Улагаю сформировать новый. При погрузке на корабли путь старой администрации был прегражден, но каким-то образом она все-таки достигла пределов Кубани. Грызня между старой и новой обернулась невероятной жестокостью по отношению к казакам на захваченной территории и оттолкнула их от «избавителей». Это первый момент. Второй момент: десант не имел запасов оружия, и когда толпы местных повстанцев и зеленоармейцев Приморско-Ахтарской, Бриньковской, Ольгинской и других станиц вышли из плавней, их нечем было вооружить. Поболтавшись два-три дня без оружия, они снова уходили в камыши или разбегались по домам. Отсутствие продовольствия вело к грабежам и восстанавливало население против десанта.

— Где вы находились во время высадки десанта?

— В общей массе. А затем при оперативной части штаба генерала Улагая в Приморско-Ахтарской.

— Почему скрыли от командования, что высадка будет произведена в Приморско-Ахтарской?

— О местах погрузки я информировал. О месте высадки не знал. Тем более что десант высаживался одновременно в трех точках.

— Вы знаете, во сколько жизней обошлось Девятой армии это ваше незнание?

— В районе Приморско-Ахтарской на момент высадки десанта находилось всего лишь две роты красноармейцев, которые не приняли боя и отошли. Не знаю, может быть, нашему командованию удалось разгадать замысел и отход был умышленным, чтобы завлечь Улагая вглубь. Увлекшись наступлением, генерал оставил Приморско-Ахтарскую — главную базу десанта, ринулся на Тимашевскую с прицелом на Екатеринодар — и потерял половину десанта. Нашим удалось провести у него в тылу ряд важных операций и вынудить оперчасть бежать в Ачуево. Конец вы знаете: Улагаю пришлось бежать, а Врангель не смог выделить ему резерв для оказания помощи.

— У него его просто не было, — заметил следователь.

— Да. Для этого ему пришлось бы сорвать операцию в Северной Таврии.

— Складно вы, Малкин, врете. Или все-таки вы рассказали правду?

— Мне нет смысла что-нибудь скрывать или преувеличивать, тем более что этот эпизод не ухудшит и не улучшит моего положения. Я ведь понимаю, что моя песенка спета.

— Не надо так мрачно, Малкин. Кто знает, куда кривая выведет? Какими были ваши отношения с Кабаевым до вашего разоблачения?

— Сугубо служебными.

— А он утверждает — дружескими.

— Значит, он воспринимал их такими. Я же утверждаю, что отношения с ним были чисто служебными. Но среди других я его выделял особо, потому что он отличался от прочих живостью ума и большим трудолюбием.

— Пьянство с подчиненными входило в круг ваших служебных обязанностей?

— Разумеется, нет.

— С Кабаевым вы пили систематически. Значит, налицо неслужебные отношения.

— Кроме служебных существуют еще чисто человеческие отношения. С Кабаевым мы давно работали вместе, я знал его как порядочного человека, доверял ему, а когда стал начальником Управления — взял к себе на ответственную должность. Или вы полагаете, что, возвысившись, я должен был порвать со своими прежними привязанностями?

— Вот видите, как вы противоречивы. Говорите о привязанностях. Значит, ваши отношения были достаточно близкими?

— Я уважал его, доверял и ценил как специалиста высочайшего класса.

— И он использовал вашу привязанность к нему в корыстных целях?

— Нет. Этого не было.

— Однако именно к вам он обратился с просьбой вернуть его с ДВК в Сочи?

— Когда я работал начальником Сочинского горотдела НКВД, он ежегодно приезжал в Сочи в особый курортный период для оказания практической помощи. Уже тогда я решил взять его к себе заместителем, так как чувствовал в нем массу творческой энергии. Более того, я уже обговорил с ним этот вопрос, получил принципиальное согласие и собирался обратиться с рапортом в УНКВД к Люшкову. Перед отъездом в ДВК, о чем я не знал, Люшков вызвал меня к себе с докладом о состоянии дел. Я, воспользовавшись случаем, заговорил с ним о Кабаеве. Люшков, выслушав меня, пообещал решить вопрос положительно, но сподличал и увез его с собой.

— И вы бросились на выручку?

— А почему я должен был отдавать кому-то толкового работника? Я обратился с рапортом к Фриновскому, и он помог.

— Почему он пошел вам навстречу? Разве ДВК не нужны толковые кадры?

— Разумеется, нужны. Но обеспечение безопасности руководителей государства в Сочи я все-таки ставил на передний план.

— Вы лицемерите, Малкин. Кабаев нужен был вам как участник заговора, как один из исполнителей ваших террористических замыслов.

— Я не понимаю, о чем вы говорите. По-моему, в самом начале мы определились, что ни о каких терактах речи быть не может, поскольку их просто не существовало…

— Я говорю о террористических актах, которые вы по заданию Дагина намеревались осуществить в отношении товарищей Сталина, Калинина, Жданова, Ворошилова и других видных партийных и государственных деятелей.

— Это неправда. Я это категорически отвергаю.

— Естественная реакция врага народа, поэтому я на вас не обижаюсь. Кабаев, Абакумов, Шашкин — все близкие вам люди, которыми вы укрепляли кадры Управления, без всякого нажима со стороны следствия дали показания о подготовленных вами терактах, исполнителями которых они должны были явиться.

— Это неправда. Такие показания они не Могли дать без нажима.

— Вот их протоколы. Читайте! — следователь подвинул Малкину дело, открытое на одной из закладок. — Вот отсюда: «Установку по террористической работе я получал непосредственно от Малкина…» и до сих.

Малкин прочел.

— Не верю! Такого не может быть. Он не мог показать такое.

— Вы не верите своим глазам?

— Я не верю, что эти показания даны добровольно.

— Я разрешаю вам прочесть весь протокол. Показания Абакумова и Шашкина тоже. Читайте! И обратите внимание на детали. Фантазия следователя не может дойти до таких подробностей. И под нажимом такие детали не дашь. Читайте, читайте! — следователь отошел к окну, оставив Малкина наедине с делом. Он медленно вчитывался в показания Кабаева, обдумывая каждую фразу, и чем далее читал, тем более убеждался: Кабаев предал. Нет, не предал — оговорил. Оговорил себя и его, Малкина. Все установки на повышение бдительности, которые он дал Кабаеву в преддверии особого курортного периода: рациональная расстановка трассовой агентуры, выявление и устранение всех неблагонадежных в сфере обслуживания, устранение помех для движения транспорта на маршрутах передвижения специальных кортежей и даже меры по обеспечению безопасности в Красной Поляне — все было дано с обратным смыслом. Вероятно, авторы протокола умело использовали материалы оперативных совещаний, чтобы придать достоверность выдвигаемому обвинению. «Бедный, бедный Кабаев! Представляю, как ты мучился, подписывая эту стряпню, и как терзаешь себя сейчас, если еще жив!»

— Все, что здесь написано, лопнет, как мыльный пузырь, если вы внимательно ознакомитесь с протоколами оперативных совещаний в Сочи. Я как раз давал противоположные по смыслу указания. Соответствующие пометки есть в моих записных книжках, которые наверняка изъяты при обыске. Я убедительно прошу вас ознакомиться с этими материалами, приобщить их к делу и учесть при оценке моей деятельности.

— Все ваши протоколы и записные книжки — камуфляж на случай разоблачения. Вы заметили, я все время отношусь к вам как к опытному, умному врагу. Именно таким я вас считаю. И потому уверен, что на совещаниях вы говорили правильные вещи, а наедине давали Кабаеву указания, соответствующие вашим истинным намерениям.

— Но между указанием и его исполнением пропасть, которую надо преодолеть. Допустим, я начинил Кабаева отрицательным зарядом. Как его реализовать? Оперативный состав слышал мои установки, как же он будет выполнять распоряжения Кабаева, прямо противоречащие моей позиции?

— Показания Кабаева перекрыты признаниями Абакумова и Шашкина, которых вы тоже вовлекли в террористическую деятельность.

— Никакой террористической деятельности не предполагалось.

— Не лгите, Малкин. И перестаньте упорствовать. Ваша борьба со следствием ни к чему путному не приведет. Подписывайте протокол…

— Не могу. Подпишу что угодно, только не это. Террор, убейте, на себя не возьму.

— Хватит истерики, Малкин! — следователь раздраженно подвинул протокол. — Ну!

— Не могу. Фальсификация была — я признал. Необоснованные аресты были — не отрицаю. Меры физического воздействия к арестованным применяли. Всему этому есть объяснения. Но террор! Против руководства страны! Как его объяснить? Это же безумие — покушаться на тех, за кого отвечаешь головой!

— Безумие отрицать очевидное, — следователь жестко хлопнул ладонью по делу. — Факты подготовки покушений у меня лично не вызывают никаких сомнений. Почему же вы упорствуете? Даже Дагин сознался в том, что давал вам установки на террор, что намеревался прибыть в Сочи со своей группой, не очень, видимо, доверяя вам.

— Дагин? Он сказал, что давал мне установки? Он что… называет меня? Но это же бред! Это же противоречит здравому смыслу!

— Ничего не противоречит. Отравили же вы Аллилуева. Тоже, казалось бы, зачем?

— Аллилуева? Я? — сердце Малкина вздрогнуло, мерзко засосало под ложечкой, в глазах помутилось, и он медленно сполз со стула.

 

14

Сербинов яростно боролся со следствием. Ни жестокие истязания, ни конвейерные допросы с многодневными стойками, ни давление бывших коллег на многочисленных очных ставках не могли остановить его тягу к жизни. Он ждал, он надеялся, что произойдет чудо и кошмары исчезнут. Но петля затягивалась все туже, пришло понимание того, что чуда не будет и он умрет, не дожив до суда — его последней надежды. После очередной экзекуции он почувствовал страшную усталость и понял, что силы на исходе. Как сохранить — себя, в чем уступить следствию, что взять на себя из тех чудовищных обвинений, которые с невероятным упорством ему предъявляются? Можно согласиться с формулировкой «вражеские методы ведения следствия». Что было — то было, от этого никуда не уйдешь, наворочано много, и свидетельская база на этот счет столь мощна, что пытаться противостоять ей — значит выставлять себя на посмешище, зря расходовать силы. Можно и нужно отмести обвинение в подготовке террористических актов, в пособничестве правым и прочей троцкистской мерзости, с которой он всю жизнь боролся. Можно, но как? Назвать свидетелей? Но кто в условиях, когда тюрьмы страны переполнены бывшими чекистами, осмелится сказать хоть слово в его защиту? Голова раскалывалась от тяжких дум, и, не водя выхода, он решил немедленно объясниться со следователем. Была ночь, но она наступила для него с момента ареста и с тех пор он потерял интерес ко времени суток. Несколько ударов по двери ногой — и в «кормушке» появилось заспанное лицо надзирателя.

— Что тебе?

— Дай бумагу и карандаш!

— Зачем?

— Напишу заявление.

— О чем?

— О том, что ты, скотина, препятствуешь мне давать показания. Забыл, что твое дело здесь — собачье?

— Так бы сразу и сказали, — опешил надзиратель. — А то — дай бумагу. Какую? Может, для туалета, я ж не знаю. Принесу, да не ту.

Надзиратель отошел от двери и через несколько секунд вернулся с серым листком бумаги и огрызком карандаша.

Сербинов склонился над тумбочкой:

«Начальнику следчасти ГУГБ НКВД СССР майору госбезопасности Сергиенко от Сербинова-Левита М. Г., 1898 года рождения, уроженца гор. Сейны Сувалковской губернии (Польша)

Заявление

Убедившись в бесполезности дальнейшего запирательства, прошу предоставить мне возможность дать следствию откровенные показания о своей вражеской работе. Сербинов».

Не успел подойти к двери — щелкнула задвижка «кормушки» и в ней появилась пятерня надзирателя. «Наблюдал, скотина, проявлял бдительность, — зло усмехнулся Сербинов.

— Вот. Немедленно передай по назначению.

— Передам. Все?

— Все.

— Отдайте карандаш.

— А-а! Возьми, возьми. Я забыл о нем.

«Кормушка» закрылась. Сербинов прилег на кровать, облегченно вздохнул. Спать не хотелось. До рассвета обдумывал линию поведения. Утром его повели к следователю.

— Сербинов-Левит Михаил Григорьевич, бывший член ВКП(б) — так?

— Да. Бывший. Исключен в связи с арестом.

— Вы упорно отрицали свою вину перед партией и народом. После проведения очных ставок и других следственных действий вы наконец-то поняли бесполезность запирательства и заявили о желании дать чистосердечные показания. Так?

— Да. Я хочу правдиво рассказать о своей вражеской работе по линии следствия и ответить на другие ваши вопросы, касающиеся…

— «Вражеская работа» — это фраза, которая ни о чем конкретном Не говорит. Договоримся с самого начала: вы называете вещи своими именами.

— С чего начать?

— С самого начала. Я хочу знать, что бросило вас в пучину предательства.

— Хорошо. При вступлении в ВКП(б) я скрыл от партии свое действительное социальное происхождение. Во всех анкетах я писал, что являюсь сыном рабочего. Это неправда. Я родился в семье торговца. Далее я писал, что являюсь уроженцем Москвы. В действительности моя родина Польша. Будучи евреем по национальности, я выдавал себя за русского, вернее, принявшего православие. Все это я делал для того, чтобы обеспечить себе возможность беспрепятственного вступления в партию и занятия высокого положения в обществе.

— Кто из ваших близких знал об этом?

— Никто. Вплоть до моего ареста я скрывал это даже от собственной семьи.

— Значит, ни жена, ни сын, ни другие близкие не знают о вашем происхождении?

— Кроме того, что я еврей. Но это указано и в моих партийных документах.

— Хорошо. Но вы арестованы не только за это. Вы арестованы прежде всего за активное участие в антисоветской заговорщической организации. Расскажите следствию, кем и когда вы были завербованы.

— Официальной вербовки, как таковой, не было, так же, как не существовало организационно оформленной заговорщицкой организации. Были настроения, но не антисоветские, а направленные против определенных личностей.

— Вы считаете — не было, мы утверждаем — было. Вам повторить вопрос?

Сербинов помолчал, собираясь с мыслями. Следователь не торопил, но молчание затянулось.

— Ну! — прервал он размышления обвиняемого.

— Хорошо. Пусть будет так, как вы утверждаете. В антисоветскую заговорщицкую организацию я был вовлечен в марте или апреле тридцать шестого года Лаврушиным Иваном Яковлевичем, работавшим в то время начальником СПО УНКВД по Северо-Кавказскому краю.

— Вы его хорошо знали?

— Хорошо. По совместной работе во Владикавказе в объединенном отделе ОГПУ в двадцать шестом — двадцать седьмом годах. Тогда он возглавлял информационное отделение, а я был начальником секретного отделения. Взаимоотношения между нами в то время были несколько натянуты, так как оба являлись членами парткома и наши мнения не всегда совпадали.

— Мнения о чем?

— По партийным делам. Через год он уехал в Краснодар, а я оставался во Владикавказе до двадцать девятого года, после чего меня перебросили в Новороссийск. В тридцать четвертом судьба снова свела нас в Пятигорске. Встрече обрадовались. О прежних стычках не вспоминали, и наши отношения стали сначала хорошими, а затем дружескими. Решающую роль в этом сыграли наши жены, которые быстро подружились.

— Это лирика. Я бы рекомендовал вам не делать длинных отступлений.

— Извините. Я полагал, что это имеет отношение к вашему вопросу.

— Давайте без словесных нагромождений. Потом мозги сломаешь, пока, читая, доберешься до истины.

— Хорошо. В начале тридцать пятого я развернул следствие по делу арестованного в Кисловодске бывшего красного партизана Шахмана. Была вскрыта широко разветвленная контрреволюционная троцкистская организация, которая состояла главным образом из морально и политически разложившихся бывших красных партизан, объединившихся вокруг видного в прошлом партизанского командира Демуса. Во время следствия я обнаружил, что к этой антисоветской организации очень близко примыкает Жлоба, который, по полученным данным, развернул на Кубани широкую повстанческую работу. Я доложил об этом Лаврушину, который посоветовал мне лично зайти к тогдашнему начальнику УНКВД Дагину и подробно проинформировать его об этом.

— Как отреагировал на ваше сообщение Дагин?

— Он скривился, словно проглотил ложку горчицы, замахал на меня руками, сказал, что все это чепуха, что Жлоба находится под постоянным контролем и ничего подобного за ним не наблюдается. Он предложил мне оставить Жлобу в покое, и в наше дело не впутывать. Я полностью доверял источнику, выдавшему мне информацию по Жлобе, и когда мы вышли от Дагина, высказал Лаврушину свое недоумение. Лаврушин снисходительно улыбнулся, похлопал меня по плечу и сказал: «Ты, Михаил, много чего еще не понимаешь, поэтому поперед батьки не лезь, а делай, как говорят. Политикой пусть занимается начальство». Я заподозрил неладное, но в чем дело — сразу не понял и Жлобу из дела вывел. Вскоре из Москвы один за другим стали поступать протоколы допросов арестованных участников антисоветской организации правых с указаниями Секретно-политического отдела НКВД о развертывании среди них активной оперативной работы.

— Как отнеслись к этому Лаврушин и Дагин?

— Поначалу, как мне показалось, никак. Возможно, в недрах Управления что-то зрело, но я счел своим долгом напомнить Лаврушину, что у нас эта работа запущена и не мешало бы хорошенько раскачать начальника первого отделения Ковалева, иначе другие управления вскроют и преподнесут нам подполье правых на нашей территории. Лаврушин согласился, что Ковалев действительно никак не может найти завязку, чтобы уцепиться за нее и крепко потянуть. «Не там ищут, — заметил я Лаврушину. — Правые у нас под носом».

— Кого вы имели в виду? Вы назвали конкретных людей? — заинтересованно спросил следователь.

— Да, я назвал председателя крайисполкома Пивоварова, которого знал как бывшего правого.

— Бывшего? Почему вы его назвали?

— Потому что отдельные его делишки, которые нам тоже были известны, давали основания считать его таковым и поныне.

— Что за «делишки»?

— Сейчас не могу вспомнить. За годы все так запуталось, переплелось, что без соответствующих документов уже не обойтись.

— Что ответил Лаврушин?

— Он насупился, весь как-то обмяк и, сославшись на занятость, предложил перенести разговор на вечер.

— Разговор состоялся?

— Состоялся. Лаврушин пригласил меня домой и без вступления продолжил разговор вопросом: известна ли мне роль Евдокимова в крае? Я ответил, что знаю его как опытного работника НКВД, а с января тридцать четвертого — как первого секретаря Северо-Кавказского крайкома ВКП(б). «И только?» — удивился Лаврушин. «А что еще?» — ответил я вопросом на вопрос. «Уж тебе бы следовало знать, — заявил мне Лаврушин, — что Ефим Георгиевич задает тон не только в крайкоме, но и в УНКВД, где Дагин только ширма, или, как говорят, «голос начальства». Связи Евдокимова разбросаны по всей стране. В Пятигорске и Ростове, кстати, тоже много «евдокимовцев», а Пивоваров для него — свой в доску». Я ответил, что все это мне понятно, кое-что, мол, тоже знаю, не в пустыне работаю, но непонятно, к чему клонится разговор. «Знаешь, Миша, — заговорил Лаврушин доверительно, — я давно хотел поговорить с тобой откровенно». «Давай», — согласился я сразу, так как, если говорить откровенно, Лаврушин заинтриговал меня своей таинственностью и доверительным тоном.

— То вы молчали, а сегодня у вас просто словесный понос — какой-то. Или захотелось наговориться на весь остаток жизни? О чем говорил с вами Лаврушин?

Сербинов насупился, обиженно поджав губу, но делать нечего: допрос есть допрос.

— Он сообщил мне, что Евдокимов не согласен с политикой партии по деревенскому и национальному вопросам и при поддержке правых, с которыми у него нет расхождений, ведет, конспиративно, конечно, соответствующую борьбу с руководством партии. А чтобы легче было проводить свою линию в массах, он в крайкоме и крайисполкоме расставил своих людей.

— Этих? — следователь торопливо сунул Сербинову список, который давно уже был подготовлен и ждал своего часа. Сербинов быстро сообразил, что от него требуется, и, мысленно махнув рукой, подтвердил:

— Да, этих. Семякина, Шацкого, Часовникову и Дубинина из крайкома, — стал читать он вслух, чтобы стенографистка смогла зафиксировать сказанное им, — Пивоварова, Федорова, Дмитриева — из крайисполкома, секретарей Пятигорского ГК ВКП(б) Герасимова и Кабардино-Балкарского обкома Бетала и Калмыкова, из УНКВД — Дагина, Горбача, Зарифова, Бранденбурга, Булаха, Дементьева, Малыгина, Федорова, Вронского, Валухина, Ковалева, Долгопятова, из УРКМ — Михельсона и Симона. В УНКВД по Азово-Черноморскому краю он пристроил своего человечка — Попашенко.

— Вы знали этих людей, встречались с ними?

— В основном да, — соврал Сербинов. Он вошел во вкус и стал азартно подыгрывать следователю. — Я знал их как «евдокимовцев», молившихся на своего кумира, как на икону.

«Какая разница, кто подтвердит следствию этот список, — оправдывался перед собой Сербинов. — Им-то ведь все равно теперь. Раз в списке — значит, уже где-то в соседней камере. А в таком случае какой мне резон осложнять отношения со следствием?»

Следователь удовлетворенно крякнул.

— Он как-то увязал наличие этой организации с уклонением от борьбы с правыми?

— Кто?

— Ну… Вы же говорили с Лаврушиным?

— Ну да. Он так и заявил мне: «Теперь ты знаешь причину отсутствия активной работы по вскрытию организации правых и возражения Дагина против развертывания следствия против Жлобы. И Пивоварова по этой причине трогать нельзя». Я возразил, что Москва может и сама нащупать и вскрыть гнойник, на что Лаврушин заметил, что в Москве Евдокимов вне подозрений. Там сидит Яков Абрамович Дейч, ряд других ответработников, так что если кто-то вздумает сунуться — сломает себе шею и только.

— Вы поверили в сказанное?

— Да.

— Он вас тоже предупредил о расправе?

Сербинов воспринял этот вопрос как наводящий.

— Да! — ответил он с живостью. — Он так и сказал, что если я не хочу быть смятым политически, а возможно, и физически, то я должен принять его дружеский совет и работать спокойно, не высовываясь, не вести закулисную игру, делать то, что поручают, и так, как велят. «Покирлывэ тэлятко дви маткы сосэ», — так, кажется, говорят на Украине?» — спросил он меня и покровительственно похлопал по плечу. Я поинтересовался, говорил ли он со мной от своего имени или по поручению. Лаврушин замялся, а потом, прямо глядя в глаза, сказал, что вопрос обо мне стоял очень остро, меня хотели, мягко говоря, «угробить», но благодаря ему, Лаврушину, было принято решение обработать, то есть вовлечь в антисоветский заговор.

— Вы считаете, что вас завербовали в ходе именно этого разговора?

— Момент вербовки определить трудно, поскольку документально она не оформлялась и письменных обязательств я никому не давал. Но именно в заключение этого разговора я высказал мнение, что в такой ситуации высовываться действительно опасно и что действительно все вопросы лучше согласовывать с руководством Управления.

— На очной ставке Лаврушин заявил, что участником правотроцкистской организации вы являетесь с двадцать седьмого года и завербованы Мироновым и Крафтом. Вы утверждаете, что вас вовлек Лаврушин, и не в двадцать седьмом, а в тридцать шестом. Чем объяснить такой разброс во времени?

— На очной ставке Лаврушин показал неправду. Предполагаю, что им руководило стремление снять с себя ответственность за мою вербовку. Кроме того, и думаю, что это главная причина, Лаврушин умышленно запутал следствие, оставив для себя лазейку, чтобы в суде отказаться от данных показаний и заявить, что следствие дело против него сфальсифицировало, а он подписал показания под пыткой.

— Доказательства! — побагровел следователь.

— Я ж не настаиваю на этой версии, это лишь мое предположение, — наслаждался Сербинов произведенным эффектом.

— Доказательства, или…

— Пожалуйста, пожалуйста. Разве я против? Пожалуйста! Подтвердить свои предположения я попытаюсь следующими фактами: Лаврушин показывает, что я участник организации с двадцать седьмого года и вовлечен в нее Крафтом и Мироновым. Можно сопоставить: я приехал во Владикавказ в конце двадцать шестого, а уже в середине двадцать седьмого Крафт и Миронов оттуда уехали. Переехал с Мироновым на новую работу и Лаврушин. Ни Крафта, ни Миронова я до приезда во Владикавказ не знал. Случилось так, что у меня с Крафтом на личной почве сложились очень скверные отношения, о чем знали все. До вербовки ли тут? В тридцать первом Крафт умер. Лаврушин, давая лживые показания, это учел: на покойников ссылаться в таких случаях весьма удобно. Далее. Лаврушин отмечает, что в интересах организации я сохранял основные кадры буржуазных националистов Ингушетии и Осетии и давал возможность зародиться и разрастись северокавказскому троцкистскому центру. Эта ложь опровергается следующими фактами: по прибытии во Владикавказ я немедленно создал агентуру по троцкистам и с ее помощью вскрыл северокавказский краевой нелегальный троцкистский центр, чего раньше краевым аппаратом сделано не было. И последнее, на что особенно нажимал Лаврушин, — о моей связи с буржуазными националистами Осетии и Ингушетии, в частности, с бывшим помощником начальника Владикавказского Объединенного отдела ОГПУ Хапаевым. Это уж не лезет ни в какие ворота. Ведь именно через Хапаева, на которого я вполне обоснованно завел агентурную разработку, были вскрыты подпольные буржуазные националистические организации. Правда, эта разработка стала моей лебединой песней во Владикавказе, так как Хапаев, совершенно случайно наткнувшись в машбюро на печатавшийся о нем документ, так зажал меня, что мне пришлось бежать из Владикавказа. Я думаю, что именно эти доводы Лаврушин намеревался привести в суде, отказываясь от своих прежних показаний, и нанести по следствию весьма ощутимый удар.

Сербинов исчерпал свою доказательную базу и замолчал. Молчал и следователь, размышляя над услышанным. Понимает ли Сербинов, какую неоценимую услугу оказал следствию, разоблачив намерения Лаврушина? Вряд ли. Цель его откровения наверняка не в том, чтобы вывести из-под удара следствие. Это месть Лаврушину, предавшему его — Сербинова. Да. Жаль, что врага народа нельзя представить к правительственной награде за оказанную услугу.

— Охарактеризуйте Бранденбурга, — сказал он тихо, тяготясь затянувшейся паузой. — Только не так пространно, как о своих победах над буржуазно-националистическими элементами Владикавказа.

— Бранденбург — начальник Кисловодского ГО НКВД, немец по национальности, исключительно бездарная, темная личность. Не только вносил хаос в работу горотдела, но своим бездельем мешал работать другим. В УНКВД на него имелись компрматериалы, в которых прямо указывалось, что у него фальшивые партдокументы. Об этом знал Дагин, но мер никаких не принимал, потому что Бранденбургу покровительствовал Евдокимов. Лишь после откомандирования Дагина в Москву Бранденбург был арестован и разоблачен как германский агент.

— Зарифов?

— Начальник первого отдела. Бывший белый, кажется, бичераховец, самый близкий человек Дагина, главный его советник по всем вопросам, друг Бранденбурга.

— Вронский?

— Начальник спецотдела. Женат на дочери муллы, арестованного НКВД по Ленинградской области и осужденного на десять лет за контрреволюционную деятельность. Имелись данные, что Вронский неоднократно переходил польскую и румынскую границы.

— С какой целью?

— Это мне неизвестно. Вся его работа, заключалась в том, что он словно из-под земли доставал для семьи Дагина дефицитные вещи, собирал среди сотрудников всякие сплетни и регулярно информировал своего патрона о «нелояльных» и «подозрительных». Вопрос о жене Вронского рассматривался парторганизацией УНКВД. Его предупредили, что если не разойдется с женой, — будет уволен из органов. Это решение осталось невыполненным, но благодаря покровительству Дагина Вронский продолжал работать в органах.

— А вам не кажется, Сербинов, что вашими устами говорит обыватель? Разве переход Вронского через границу не мог быть частью спецзадания, которое было бы невыполнимо, не будь он женат на дочери осужденного муллы? И разве Дагин обязан был информировать об этом парторганизацию?

— Я и не утверждаю, что Вронский враг. Естественно, есть вопросы, не подлежащие оглашению на партийных собраниях. Но я сужу о нем по внешним признакам.

— То-то и оно, что по внешним. Ладно. Вы охотно рассказываете о других, но до сих пор не ответили следствию на главный вопрос: какую вражескую работу проводили вы — Левит-Сербинов?

— Сербинов-Левит.

— Вы придаете этому значение? А я нет. Для меня вы просто Левит.

 

15

За окнами кабинета лютует бора. Пятый день он державно сотрясает бухту. На улице холод собачий и трудно удержаться на ногах: дует, дует и дует. А в кабинете тепло и уютно. Одна беда: стрелки часов слишком медленно приближаются к трем. Потом можно будет попытаться добраться домой, если за оставшиеся минуты не случится ЧП, а пока приходится сидеть, и ждать, и бодрствовать: мало ли что!

И Саенко сидит и ждет, и с большевистским упорством борется с дремотой, которая вредительски окутывает сознание сладким дурманом, отвлекая от мыслей о мировой революции. Он усердно давит пальцами глазные яблоки, неистово массирует мочки ушей, растирает виски и снова давит глазные яблоки. Но тяжелеющие веки смыкаются, подбородок упирается в грудь, он всхрапывает, издавая звуки, от которых пробуждается, и снова начинает борьбу с невидимым врагом.

Дурная манера «работать» по ночам. Тем, кто намается за день, это гроб с музыкой. Как ни крути, а в три часа ночи самое время спать без сновидений. Но такова установка ЦК: Сталин не спит — значит, бодрствовать должен весь чиновный люд страны.

Можно, конечно, схитрить и переключить телефон на приемную или дежурного. Так делают многие, и ничего, проходит. Но Саенко жаждет сам поднять трубку. Поднять и сказать спокойно и деловито: «Саенко у аппарата!» Сказать и представить себе удивленное лицо инициатора звонка: «В три часа ночи сам у аппарата! Молодец! Настоящий большевик. Вкалывает в поте лица». Саенко знает, как это важно — оказаться в нужный момент в нужном месте. Если бы он этого не знал, он не был бы сегодня первым секретарем Новороссийского ГК ВКП(б). Если б он не ехал в поезде с теперь уже бывшим первым секретарем Краснодарского ГК Шелухиным, когда тот в изрядном подпитии нахваливал Троцкого и поносил ЦК, — тот и сегодня бы еще гулял на свободе и отравлял троцкизмом души советских людей. Но Саенко оказался тогда рядом с Шелухиным, он дал ему выговориться до конца, а затем доложил в крайком. Был Шелухин — да весь вышел. Недавно Давыдов звонил: «Поздравляю, — говорит, — твоего крестника арестовали!» «Какого крестника?» — удивился Саенко. «А что, их у тебя много? Я имею в виду Шелухина. Состоялось решение бюро горкома, исключили из партии как врага народа, арестованного органами НКВД!» «Где он в последнее время работал?» «На крайвинкомбинате». «Хоть попил вволю перед арестом!» Посмеялись. И было над чем.

Трель телефонного звонка донеслась откуда-то издалека, и Саенко не сразу сообразил, что это неуемная дрема отодвинула от него и приглушила звуки, чтобы пробуждение не было поспешным и бестолковым. Он поднял трубку и сказал звонко и радостно:

— Саенко у аппарата!

— Здравствуйте, Яков Дмитриевич! Селезнев говорит. Извини, что потревожил в такую рань. Не разбудил?

— Да что вы, Петр Иануарьевич! Дел невпроворот, так что не до сна! Я весь внимание, Петр Иануарьевич!

— В прошлом ноябре вы решали вопрос о партийности сотрудника горотдела НКВД Одерихина Константина Никитича.

— Было такое дело. Бюро горкома утвердило решение первички о его исключении.

— Подскажи, где могут быть материалы.

— Я лично отправил их в крайком на имя товарища Бессонова.

— Вы уверены, что они получены?

— Безусловно, потому что ушли секретной почтой.

— Понятно. Разберемся. Ты подробности дела помнишь?

— Конечно. Дело из рада вон выходящее…

— Я слушаю.

— Если вы не возражаете, я воспользуюсь своими записями.

— Давай, давай, так даже лучше.

— Ну, вот. Двадцать пятого августа парторганизация Новороссийского ГО НКВД заслушала его на партийном собрании и исключила за отрыв от партийной жизни, морально-политическое разложение, пьянство, систематическое избиение жены, но главное — за распространение контрреволюционной клеветы на Новороссийский горотдел НКВД и на органы НКВД в целом.

— Были веские аргументы?

— Да… хотя сейчас — как посмотреть. Именно за это арестованы Малкин и другие.

— Он принял обвинение?

— Нет. Категорически воспротивился. Во весь голос кричал, что в органах безопасности города и края орудуют враги народа во главе с Малкиным.

— Его арестовали?

— Он предусмотрительно сбежал в Москву, разыскал знакомого сотрудника НКВД, через которого ранее передал рапорт о беззакониях Ежову, и оттуда последовала команда Сербинову никаких репрессий к нему не применять.

— Как к этому отнесся Сербинов?

— Он направил мне письмо, в котором просил вопрос о партийности Одерихина оставить открытым до окончания следствия.

— Значит, дело все-таки возбуждалось?

— Не могу сказать. Вряд ли. В это время у них самих уже земля горела под ногами.

— А вы? Как отреагировали на это вы?

— Я пригласил Одерихина. К тому времени он вернулся домой и охотно принял приглашение. Я спросил его мнение обо всей этой канители. Он промолчал и вместо ответа прочел мне мораль. «Мне представляется, — сказал он, — что партия позволяет НКВД изгаляться над коммунистами и решать, кому быть в ее рядах, а кому идти в арестантские роты, потому что многие партийные руководители на местах сами погрязли в беззакониях. Странно, что объявив себя вождем масс, она позволяет НКВД безнаказанно истреблять их, а если появляется коммунист, который открыто говорит об этом, — быстренько избавляется от него».

— Вы, конечно, возмутились. Такие слова прозвучали кощунственно?

— Да.

— А сегодня? Когда оказалось, что Одерихин, пусть не на все сто процентов, но был прав, что вы думаете об этом?

У Саенко запершило в горле. Мысли спутались, и он не знал, что ответить.

— Следствие не закончено, — нашелся он наконец. — Послушаем, что скажет по этому поводу ЦК.

— ЦК скажет, что мы с вами проявили беспринципность и безоглядно переметнулись на сторону сильного. Сербинов больше не обращался к вам по поводу Одерихина?

— В первых числах ноября он сообщил мне, что вина Одерихина полностью доказана. На основании его письма мы рассмотрели дело Одерихина на закрытом бюро ГК. Отвечая на поставленные вопросы, Одерихин заявил, что Новороссийским горотделом и краевым Управлением НКВД большинство граждан арестовывается без оснований, дела на них создаются искусственно при помощи недопустимых методов следствия. Я предложил ему назвать конкретные факты по Новороссийскому юротделу. Он сослался на бывшего члена ВКП(б) Казакова из «Автогужтреста», дело которого он лично расследовал и прекратил, не установив вины. В ответ…

— Это подтвердилось? — спросил Селезнев.

— Выступившие по этому поводу бывший начальник горотдела Абакумов, ныне арестован за вредительское ведение следствия, и его помощник, секретарь парткома Колосов заявили, что Казаков разоблачен и расстрелян как шпион двух иностранных разведок, так же, как разоблачены и расстреляны обвиняемые по другим делам, в отношении которых Одерихин прекращал дела.

— Вы доверились Абакумову и Колосову?

— Кому ж мне еще доверять, если не начальнику горотдела НКВД и секретарю парткома? Мы ведь не вправе перепроверять следственные дела. Мы даже не вправе проверить обоснованность жалоб коммунистов на применение к ним репрессий. НКВД со своими делами спрятался от нас за семью печатями. Одерихин рассказывал такие чудовищные вещи, что у меня даже в мыслях не было поверить ему. Именно поэтому я просил крайком рассмотреть дело Одерихина на закрытом заседании бюро.

— Вы были уверены, что все, о чем говорит Одерихин — это клевета?

— Так я думал тогда.

— А теперь? Как вы думаете теперь?

Саенко помолчал, лихорадочно соображая, как уйти от прямого ответа.

— В свете открывшихся фактов, — сказал он, немея от страха, — этот вопрос надо попытаться рассмотреть в иной плоскости.

— То есть вы считаете целесообразным проверить обоснованность арестов всех, кто прошел по рапортам Одерихина, и только после этого ставить точку в его деле?

— Да, — обрадовался Саенко подсказке первого секретаря крайкома, — именно это я и хотел сказать.

— Начальник горотдела НКВД коммунист. Вот ты как первый секретарь горкома партии потребуй от него подробный доклад по всем делам. Вынеси вопрос на бюро. Не подчинится — исключите его из партии. Я поддержу. Вот таким образом. После этого решим вопрос о партийности Одерихина. Но я более чем уверен, что Одерихин — честный коммунист и его борьба против мракобесия — героическая борьба, и очень плохо, что горком оставил этого человека один на один с врагами народа.

— Вы, Петр Иануарьевич, правы на все сто процентов. Но Одерихин рассказывал такие немыслимые вещи, что в то время меня даже палкой не заставили бы поверить ему.

— Мы вернем дело не утвержденным. Придется вам тем же составом, кроме арестованных, конечно, приносить коммунисту Одерихину свои извинения.

Селезнев положил трубку. Саенко еще долго сидел в раздумьях, и хоть стрелки часов показывали уже начало пятого — сна не было. Пришлось отложить все дела и немедленно заняться делом Одерихина. «Черт бы их всех побрал, — ругался Саенко вслух, бессмысленно перекладывая папки из сейфа на стол и обратно. — Не могут решить раз и навсегда партия — это все, и без решения партии, без согласования с нею ничего не сметь. В стране должен быть один хозяин, а когда их много — порядка не будет!»

 

16

Сербинов обиделся. Больно стегнуло по сердцу напоминание следователя о его еврейском происхождении. Какой-то вонючий лапотник, рязанский замухрышка, а поди ж ты, попер в антисемиты. Как портит власть людей, особенно, если достается таким вот…

— Ну что же вы молчите, Сербинов? Повторить вопрос?

— Не надо, — выдавил из себя Сербинов. — Вы требуете говорить покороче, вот я и собираюсь с мыслями.

— Ну-ну!

«Что бы ты гад, делал без евреев? До сих пор ползал бы на четвереньках перед царем батюшкой» — кипело внутри.

— Лично моя вражеская работа заключалась в том, что я не мешал Лаврушину и Ковалеву «не находить» в крае антисоветских формирований правых, несмотря на то, что сигналов о них было предостаточно. Незначительные удары по ним, конечно, наносились, но только по тем, которые не имели связи с действовавшими в органах и не могли привести к провалу Евдокимова. Чаще правыми оказывались арестованные, которые таковыми не являлись.

— Даже здесь не обошлись без фальсификации.

— Должны ж они были как-то сохранять свои кадры. Вот и вертелись.

— Вы говорите так, будто сами к этой своре не принадлежите.

— Я же говорил, что организационно я к ним не примыкал, никаких поручений не выполнял, единственное, что делал — это закрывал глаза на то, что они творили. В противном случае они стерли бы меня в порошок.

— Свежо предание, да верится с трудом. А точнее сказать — совсем не верится. Расскажите подробно о своей связи с Курским как участником антисоветской организации.

— В середине ноября тридцать шестого года меня вызвали в Москву на стажировку и до января тридцать седьмого держали на следствии. Неожиданно, как я потом узнал — по инициативе Курского, меня назначили начальником отделения СПО НКВД СССР…

— С чем вы связываете это назначение? Показывали образцовую работу или были другие причины?

— Я терялся в догадках. Было и такое предположение, о каком вы говорите. Я действительно проявлял сноровку, особенно по делу Зиновьева и его группы. Но тревожила другая мысль: не есть ли это умышленное удаление меня от периферии как не проявлявшего активности в антисоветской деятельности. Ведь основная вражеская работа проводилась там. Основания так думать были, потому что Курский, как и Лаврушин, был питомцем Евдокимова.

— А Лаврушин не говорил о нем, как об участнике организации?

— Нет. Не говорил. Я попытался провести разведку через близких к нему людей — не получилось. Как-то, зайдя к нему в кабинет, я решил воспользоваться редким случаем, когда он был один, и откровенно переговорить с ним по этому вопросу. Я рассказал ему, что от Лаврушина мне известно о существовании антисоветской организации, блокирующейся с правыми, участниками которой являются многие чекисты Северного Кавказа. Курский не дал мне договорить, в очень резкой форме обвинил в том, что я собираю вражеские сплетни. Тогда я пошел дальше и сказал, что, по словам того же Лаврушина, эту организацию возглавляет Евдокимов, но он слушать не захотел. Когда порешали основные дела, с которыми я к нему зашел, он вдруг вернулся к прерванному разговору и стал хвалить Евдокимова как человека, преданного советской власти. Рассказал о том, как они в тридцать третьем вскрыли контрреволюционную антипартийную группу в Таганроге, как поднимали шахтинское дело. Словом, сказал, что знает его лучше других и даже мысли не допускает, чтобы Евдокимов являлся участником антисоветской организации.

— Следствию известно, что Курский был активным участником антисоветской организации, поэтому после того, как вы ему фактически открылись как единомышленник, он вряд ли удержался бы от соблазна использовать вас в антисоветской работе. Вы неискренни и лжете.

— Он, вероятно, воспринял мой рассказ как донос на Лаврушина и Евдокимова, поэтому так повел себя.

— Больше вы не пытались связаться с ним?

— Нет. Но хотел бы обратить внимание на следующее: после моего разговора с ним в СПО начались торопливые розыски каких-то протоколов и докладных записок, поступивших из УНКВД по Московской области. Я спросил у приближенного Курского Саламова, что происходит. Он ответил, что по одному из протоколов якобы косвенно проходит Евдокимов как участник организации правых. Позже я узнал, что протоколы были обнаружены в одном из отделений, но куда их дели — не знаю. Я убежден, что таким образом Курский отреагировал на мою откровенность.

«Зачем я ему про это рассказываю? — удивился Сербинов собственной болтливости. — Кроме меня об этом никто не знает. Курский давно покойник, а покойники, как известно, умеют молчать. Кому нужно мое саморазоблачение? Не для того же, чтобы намотать себе «вышку». Пытаюсь размагнитить следователя? Расположить к себе, вызвать если не жалость, то хотя бы сочувствие? Или это стремление перевести стрелки на центр, показать, что рыба гниет с головы? Неужели мое подсознательное мудрее того, что дает мне осознанное восприятие действительности?»

— Какую вражескую работу вы проводили в Секретно-политическом отделе НКВД?

— В НКВД я проработал всего шесть месяцев. Все это время я был до отказа загружен следственными делами центра и периферии, которые готовил к рассмотрению на Военной коллегии, и потому предпринять что-то заговорщик не мог. В сентябре я был назначен заместителем начальника УНКВД по Краснодарскому краю и уехал из Москвы.

— Странные метаморфозы! То к вам намереваются применить крайние меры, то возвышают. Заместитель начальника УНКВД края — это не малая должность!

— Собачья должность. Упаси вас бог от такой должности.

— Это еще почему?

— Тянешь воз свой и начальника, а бьют одного.

— Ну это как себя поставишь… Вы связались с Малкиным как заговорщик?

— Нет. Он был против моего назначения и с первых дней совместной работы устроил такую обструкцию, что мне стало тошно. Я сделал несколько попыток перевестись в Другой орган, но в НКВД меня не поддержали. После Первой сессии Верховного Совета СССР, в работе которой Малкин принимал участие как депутат, он вернулся несколько подобревшим, и я решил, что в Москве над ним поработали.

— Кто это мог быть?

— Возможно, Лаврушин. Я думаю, что он не терял надежды привлечь меня к активной антисоветской работе, и мог замолвить словечко перед Малкиным.

— Почему вы уверены, что Малкин участник организации?

— Я знал его тесную связь с Евдокимовым и Попашенко и потому, думаю, имел полное основание подозревать его в соучастии.

— Тогда почему не связались с ним? Предупреждаю, Сербинов, что следствие располагает неопровержимыми доказательствами, подтверждающими вашу тесную связь с Малкиным по вражеской работе.

— Я ожидал, что, изменив свое отношение, он свяжется со мной организационно, но этого не произошло. Что касается совместной вражеской работы, то о ней можно говорить лишь имея в виду недозволенные методы следствия. Здесь у нас было полное взаимопонимание. И еще один момент, на который я хотел бы обратить внимание следствия: Малкин усиленно штурмовал крайком партии. Он очень много бывал на периферии по своим депутатским делам, по крайней мере, ссылался на них, но в то время, когда находился в Краснодаре, он больше времени проводил в крайкоме, чем в Управлении. После ареста Марчука он быстро подмял под себя второго секретаря Ершова — отпетого алкоголика, и когда появился Газов — оба дружно ополчились против него. Что он замышлял, я наверное не знаю, но не исключаю, что кресло первого секретаря крайкома было его голубой мечтой.

— Что вы можете рассказать следствию о террористической деятельности Малкина?

— О террористической деятельности? — удивление Сербинова было таким естественным, что следователь понял: время для такого разговора еще не подошло. — Я не знаю… Мне совершенно ничего неизвестно по этому поводу!

— Что же вас тогда наводит на мысль о его принадлежности к правым?

— Приведу конкретный пример: в период подбора кандидатур в депутаты Верховного Совета РСФСР Малкин предложил к рассмотрению кандидатуру профессора Нестерова — директора Сочинского института имени Сталина. Я узнал об этом через пару недель и сообщил ему, что у меня на Нестерова есть данные, которые не только не позволяют выставлять его кандидатуру в Верховный Совет, но дают основания вообще убрать его из Сочи.

— Что это были за данные?

— Имелись материалы о том, что он служил у белых на ДВК, ездил в заграничную командировку в Германию, находился в близких отношениях с Раковским, Каминским и другими.

— Вы сказали ему об этом?

— Да.

— Что он вам ответил?

— Что с моей стороны это пустые хлопоты. В крайкоме о Нестерове все известно, с ним проведена беседа и его кандидатура уже утверждена в Москве.

— Вы доложили свое мнение в крайком?

— Да. Газов отослал меня к Ершову, а тот почти дословно повторил сказанное Малкиным.

— Ершов — это что за личность? Он пользовался авторитетом среди коммунистов?

— Кажется да.

— Из чего вы это заключаете?

— Когда на Краснодарской городской отчетно-выборной партконференции обсуждалась моя кандидатура на включение в списки делегатов на первую краевую партконференцию, я рассказал, что имею родственников в Польше — и что, в двадцатом году находился в, одену. Меня внимательно выслушали и… провалили, — Сербинов тяжело вздохнул, вспомнилась тяжкая обида, которая ему была нанесена. — Ершов инициативно добился того, что меня заочно избрали делегатом конференции на адыгейской партконференции. Думаю, что без авторитета это сделать было бы невозможно. Далее: именно Ершов выдвигал мою кандидатуру для утверждения и баллотировки в депутаты Верховного Совета РСФСР.

— Ершов действовал как участник организации правых?

— О его принадлежности к этой организации я знаю столько же, сколько о принадлежности к ней Малкина. Прочных оснований для утверждения, что они являлись заговорщиками, у меня нет. Но факты, которые я назвал, наводили меня на размышления, аналогичные вашим.

— Следствию не нравится ваше поведение, Сербинов. Совсем недавно вы нам писали, что поняли бессмысленность запирательства, и обещали говорить правду, и ничего, кроме правды.

— Вы задаете мне вопросы, и я честно на них отвечаю. Что я могу сказать еще кроме того, что мне известно?

— Вы говорите только то, что в определенной мере оправдывает вас, точнее — смягчает вину. За время допроса вы не дали ни одной четкой формулировки, не назвали ни одного конкретного факта, характеризующего вашу вражескую работу. Вы юлите. Я вынужден поставить вопрос таким образом: вы будете давать показания или мне прекратить допрос и спустить вас в «тяжелую камеру»?

— Конечно, я буду давать показания. Я ничего не скрываю от следствия и говорю все, что мне известно по делу.

— Посмотрим. Так на чем мы остановились?

— На вопросе о принадлежности Малкина и Ершова к контрреволюционной организации правых.

— Вы по-прежнему не находите оснований считать их участниками этой организации?

— Я подозреваю их, но мои подозрения основаны только на логических выводах. Оба они, а Ершов особенно, отступали от норм партийной жизни и в своей деятельности руководствовались чаще эмоциями, а не советскими законами и партийным уставом.

— Ладно. Отложим пока обсуждение этого вопроса. Одним из первых сотрудников УНКВД, арестованных после Малкина за контрреволюционную деятельность, был бывший секретарь Управления Стерблич. По должности он имел доступ к любой информации, стало быть, личность, с точки зрения бывшего руководства УНКВД, безупречная. Был ли он таковым на самом деле?

— Я лично никаким компроматом против него не располагал.

— Врете! Не только располагали, но и использовали его в своей вражеской работе. Об этом он, прижатый к стенке неопровержимыми доказательствами, собственноручно написал в протоколе допроса.

— Я не знаком с его протоколом.

— А вы что, не доверяете следствию?

— Следствию доверяю, а ему…

— Вам известно, что Стерблич служил в белой армии и вел провокаторскую работу?

— Нет.

— А где же ваш чекистский нюх? Как же вы подбирали кадры? По принципу чем хуже, тем лучше? Или умышленно засоряли, чтобы в грязной воде прятать свои грехи?

— Это протеже Малкина. Я им не занимался. Даже не Малкина, а скорее всего Попашенко.

— Вы никак не хотите признать свое поражение и продолжаете бессмысленную борьбу со следствием. Даже если это протеже Попашенко — вы должны были убедиться, что доверяете оперативную информацию порядочному человеку? Вы чекист или хрен собачий? Вы мне не верите? Хорошо, я зачитаю вам часть его допроса от двадцатого февраля тридцать девятого года. Итак, вопрос — ответ:

«Вопрос: Следствию известно, что вы, будучи в белой армии, вели провокаторскую работу. Верно ли это?

Ответ: Да. Это верно. Должен признать, что, работая ротным писарем белой армии в Ставрополе, я действительно вел провокаторскую работу.

Вопрос: В чем выражалась ваша провокаторская работа?

Ответ: Я выдавал командованию большевистски настроенных людей. Сам лично арестовал Зингера за то, что он дезертировал с фронта и не хотел служить в белой армии…»

— Ну как? — следователь победным взглядом окинул Сербинова. — Достаточно? Или вы еще сомневаетесь?

— Показания Стерблича меня интересуют лишь в той мере, в какой они затрагивают мои интересы.

— Ваши интересы? Ваши интересы затрагиваются каждой строкой его показаний. Поэтому я предлагаю вам самому рассказать о вражеской связи с этим выродком.

— По вражеской работе я со Стербличем связан не был.

— А он утверждает обратное. Зачитать? — Сербинов пожал плечами. — Зачитываю, — следователь перевернул несколько страниц протокола: — «В УНКВД Краснодарского края я был вовлечен в антисоветскую заговорщицкую работу Сербиновым».

— Это ложь! — воскликнул Сербинов. — Это гнусная троцкистская ложь! Я уже показывал, что активной заговор… вражеской деятельностью не занимался. Как же я мог вербовать, перевербовывать, вовлекать?

— У нас с вами, Сербинов, разные цели, потому я и терплю ваши выкаблуки. Терплю потому, что понимаю: не так просто раскрыться, если знаешь, что впереди бесславный конец. Я заинтересован в полном вашем разоблачении, разоблачении вас как врага народа. Вы, наоборот, стремитесь всеми доступными вам средствами ввести следствие в заблуждение, уйти от справедливой кары. Но вот перед вами показания Стерблича. Вот он, этот Стерблич, разоблачает вас как одного из руководителей заговорщической организации, действовавшей в органах НКВД на территории Краснодарского края, чьи указания по вражеской работе он выполнял беспрекословно.

— Повторяю: это неправда. Возможно, до Краснодара он где-то вел грязную предательскую работу, возможно, он был специально направлен к нам для ее продолжения, но если он ее и проводил, а это видно из его показаний, в этом нет сомнений, то вне связи со мной. Я с ним не работал.

— Сербинов, вы мне стали надоедать. Я не против, чтобы в пределах здравого смысла вы опровергали предъявляемые вам обвинения, но вы же, вопреки логике, бросаетесь в драку во имя драки. Ну скажите, какой смысл Стербличу наговаривать на вас? Вы что, у него поперек горла стали?

— Раз он занимался вражеской деятельностью, значит, был не один, значит, умышленно переводит стрелки на меня, чтобы сохранить от разгрома те кадры, с которыми работал, чьи задания выполнял.

Следователь внимательно слушал доводы Сербинова, в душе соглашаясь, что они не лишены здравого смысла. В самом деле: почему бы Стербличу не воспользоваться подобной уловкой?

— Чем еще подтверждается предательская сущность Стерблича? — спросил Сербинов.

— Он назвал массу фамилий сотрудников НКВД и дал перечень их преступных деяний. Осведомленность исключительная. Сразу скажу: все названные лица подтвердили его информацию и перекрыли ее плотно и многократно. Так что вам не остается ничего другого, как последовать их примеру.

— Разрешите мне ознакомиться с показаниями Стерблича в полном объеме.

— Зачем? В этом нет необходимости. Тем более что в них немало информации, о которой вам знать необязательно.

— Я вас понимаю. Но у меня колоссальный опыт оперативной работы и следственной тоже. Если я буду владеть этой информацией, то нам удастся избежать множества недоразумений и ускорить следствие по делу. И потом, во мне она, эта информация, как в могиле. Я же изолирован от всего живого.

— Уговорили. Читайте. Авось и вправду пойдет на пользу.

Волнуясь, Сербинов углубился в чтение протокола.

«Вопрос: Вы в белой армии служили?

Ответ: Да, служил. В июне 1919 года я был мобилизован в ряды белой армии в г. Новороссийске и служил в 3-м армейском запасном батальоне в городе Ставрополе 2,5 месяца. После я добровольно служил 3,5 года в Красной Армии в 22-й стрелковой дивизии.

Вопрос: Когда и при чьем содействии вы поступили на работу в органы ОГПУ?

Ответ: На работу в органы ОГПУ я был направлен Черноморским окружным комитетом ВКП(б) в Новороссийске в 1923 году.

Вопрос: При поступлении в органы ОГПУ вы сообщили о вашей службе в белой армии?

Ответ: Да, сообщил. Но об этом я не указал при Всесоюзной партпереписи, которая проводилась в 1926 году, за что был исключен из рядов ВКП(б) в 1929 году. Это произошло потому, что в анкетной графе «Служба в армиях (старой, белой, красной)» требовалось указать о службе в той или иной армии не менее года, а я служил у белых 2,5 месяца.

Вопрос: Когда и при чьем содействии вы были восстановлены в рядах ВКП(б)?

Ответ: В рядах ВКП(б) я был восстановлен в 1930 году при помощи быв. нач. КРО ПП ОГПУ Курского Владимира Михайловича, который меня знал по работе в Новороссийске. Им же в конце 1929 года из Новороссийска я был переведен в краевой аппарат ПП ОГПУ СКК в Ростов-на-Дону.

Вопрос: В качестве кого вы были назначены Курским на работу в ПП ОГПУ?

Ответ: Курским я был назначен на должность уполномоченного 1-го отделения, на которой я находился до разделения Северо-Кавказского края.

Вопрос: При каких обстоятельствах вы оказались в Краснодарском крае?

Ответ: В Краснодарский край я попал в сентябре 1937 года при образовании УНКВД по Краснодарскому краю. По прибытии я был назначен на должность начальника отделения 3-го отдела.

Вопрос: Расскажите об известных вам фактах предательской работы бывшего руководства УНКВД по Краснодарскому краю и вашем участии в ней.

Ответ: С первых дней функционирования в УНКВД была взята линия на «широкий разворот» борьбы с польской контрреволюционной организацией, так называемой «ПОВ», которой в действительности, на мой взгляд, в крае не существовало. Путем сплошной фальсификации с ведома и молчаливого согласия Малкина и Сербинова она была «создана» сотрудниками УНКВД. Не прошло и месяца, а в крае уже было арестовано свыше 800 человек, в том числе много русских. Одновременно была создана следственная группа по белогвардейско-казачьей контрреволюции, которую возглавлял близкий Малкину человек — Захарченко. Он притащил его с собой из Сочи при назначении на должность. В результате фальсификации следственных дел этой группе удалось «создать» крупную военно-офицерскую организацию. Об этой липе, как о большой победе было немедленно отрапортовано НКВД СССР.

А несколько позже такими же методами была «создана» крупная «греческая националистическая организация», по которой было арестовано в крае около 6000 человек.

Нужно сказать, что значительная часть «участников» этих и других «националистических организаций» арестовывалась на основании списков, составленных по данным адресного стола.

Лично мне на этом поприще долго работать не пришлось. По моей преступной халатности один из «польских шпионов», которого я допрашивал, выбросился из окна. Я очень испугался ответственности, сильно переживал и заболел психическим расстройством. Меня отправили на лечение, а по выздоровлении перевели на должность инспектора при начальнике УНКВД, где я проработал до мая 1938 года.

Вопрос: А затем?

Ответ: В мае я был назначен на должность секретаря Управления. На этой работе я близко соприкасался со многими руководящими работниками, которые откровенничали со мной, и мне стало известно о ряде фактов предательской работы Сербинова, Малкина и других.

Вопрос: Расскажите об этом подробно.

Ответ: Мне достоверно известно, что в период массовых операций Сербинов требовал от работников следственной группы представления ему ежедневно 40–50 признаний арестованных. В связи с этим в Управлении творился содом, неразбериха, в одной и той же комнате одновременно допрашивали от 5 до 10 человек. Признания выбивались путем применения самых разных методов устрашения. Широко использовался метод фальсификации, изобретенный, или внедренный, любимцем Малкина — Шашкиным. Суть этого метода заключалась в том, что исполнение приговоров в отношении осужденных в особом порядке на время откладывалось, их протоколы заменялись новыми, куда включались десятки лиц, не проходивших ранее по делу, отказавшихся от дачи показаний или вообще не допрошенных, но уже арестованных. Эти протоколы затем использовались как основание для привлечения проходящих по ним лиц к суду. Этот опыт был распространен на все крупные города края.

Особого внимания в этом плане заслуживает следователь Бродский, в прошлом троцкист, который, будучи тесно связан с Сербиновым, являлся главным фальсификатором следственных дел. Именно он высосал из пальца такие дела, как «Лабзолото», в отношении бывшего помполита Бочарова, инженера Рожинова и других. Аналогичную работу, но по промышленной группе, проводил Коваленко.

Показания наиболее важных арестованных брались, как правило, с применением физмер. Отличались на этом поприще бывший секретарь Сербинова Самойлов и бывший комендант УНКВД Валухин. Они «работали» под непосредственным руководством Сербинова и четко выполняли все его указания. Но выбивались показания не только с применением физмер. В Белореченском РО НКВД, например, бывший начальник отдела Индюков в два-три часа ночи приводил к арестованному 10–12-летних его детей, якобы, тоже арестованных, и под страхом применения к ним репрессий добивался подписания нужного протокола.

Несмотря на то, что арестовывалась масса людей, а камеры были забиты до отказа, Сербинов одну за другой посылал на места телефонограммы с требованием посылать больше «черного товара», имея в виду представителей национальных меньшинств, точнее, этнических групп, но чаще всего — греков.

Вопрос: В чем выражалась лично ваша подрывная работа в органах НКВД?

Ответ: Зная о предательской деятельности многих руководителей Управления, в том числе Малкина и Сербинова, я не сигнализировал в вышестоящие органы и фактически являлся пособником организованной вражеской деятельности».

— Ну как, Сербинов? — спросил следователь, не дав обвиняемому осмыслить прочитанное. — Есть вопросы или все ясно?

— Есть вопросы. Масса вопросов.

— Тогда прочтите дополнительный протокол, может быть, в нем найдете ответы. Читайте выборочно, не тратьте зря время. Там перепевы предыдущего протокола, но есть и новые моменты, которые прямо или косвенно касаются лично вас.

Несколько страниц с описанием «революционного» прошлого Стерблича Сербинов перевернул, не читая. Ничего ведь особенного, выдающегося: в годы гражданской войны колебались миллионы, служили то белым, то красным, то серо-буро-малиновым, а чаще тем, кто насильно загонял их в строй и приказывал убивать. Последующие страницы представляли интерес.

«Ответ: …Активным участником контрреволюционной группы я стал в более поздний период — это относится к концу 1932 — началу 1933 годов. Курский тогда работал начальником КРО ПП ОГПУ по Северо-Кавказскому краю. Помню, в 1932 году, после объезда Кубани, он, выступая на оперативном совещании, сделал такой контрреволюционный вывод: «Кубань, в основном, вся контрреволюционная!» Исходя из этого, УНКВД были развернуты массовые операции с крупнейшими перегибами.

Вопрос: Вы тоже выполняли вражеские установки Курского?

Ответ: Да. А как иначе? Будучи следователем, я помогал в станице быв. Полтавской «создавать» мнимые казачьи контрреволюционные организации».

«Так вот оно с чего началось, — вспомнил Сербинов рассказы Малкина о выселении станиц, — с выводов незабвенного товарища Курского! Странно, что я об этом не знал. Хотя, чему удивляться? Нагрузка была столь колоссальной, что едва успевал на своей кухне».

«Вопрос: Когда и при каких обстоятельствах вы были вовлечены в антисоветскую заговорщицкую организацию?»

«Почему антисоветскую? — возмутился Сербинов. — Что за идиотский ярлык! Почему заговорщицкую? Разве была организация? Чушь! Было массовое злоупотребление властью, стремление выслужиться, угодить, продвинуться, занять место под солнышком, место поудобнее, и, наверное, страх, боязнь попасть в мясорубку…»

Ответ Стерблича снова завертелся вокруг Курского, Листенгурта, Люшкова с Каганом, Рудя… А вот то, что касается Сербинова непосредственно.

«Вопрос: Теперь вам необходимо уточнить факты вашей вражеской работы в УНКВД Краснодарского края. Скажите, кто там вовлек вас в антисоветскую деятельность?

Ответ: В УНКВД Краснодарского края я был вовлечен в антисоветскую заговорщицкую работу Сербиновым. Вовлекая меня во вражескую работу, Сербинов сказал, что знает о моем прошлом. Признался, что у него тоже живут родственники в Польше, и назвал мне несколько сотрудников «с пятнами». В целях сохранения самих себя от разоблачения, говорил он мне, нужно форсировать темпы массовых операций и следствия, чтобы внешне показать себя честными советскими людьми. Я с такими доводами согласился и снова стал на путь вредительства.

Вопрос: Вы от Сербинова получали задания по вредительской работе?

Ответ: Да, получал. По его заданию я сфальсифицировал показания некоего Бондаря, сотворив из него польского шпиона. В протокол допроса ввел целый раздел о его связи с Краснодарской группой «ПОВ», в то время как Бондарь прибыл на жительство в Краснодар за несколько месяцев до ареста. Кроме того, Сербинов предложил мне беспрекословно выполнять вражеские установки Шашкина, работавшего тогда начальником 3-го отдела.

Вопрос: Какие задания вражеского характера давал вам Шашкин?

Ответ: По указанию Шашкина и его зама Полетаева я добывал из различных анкет и данных адресного стола «материалы» на граждан для ареста их как участников «ПОВ». Эти материалы передавались затем следователям и включались ими в протоколы допросов ранее арестованных, монтировалась их связь «по вражеской работе», хотя они никогда знакомы не были, и, таким образом, рождалось новое дело с двумя-тремя десятками обвиняемых. Как бывший работник 3-го отдела я с полной ответственностью утверждаю, что вся система следствия в этот период была построена на сплошной фальсификации. Общее руководство следствием по делу «ПОВ» осуществлялось Шашкиным и Полетаевым. Монтаж следственных дел выполняли Полетаев, Березкин и Мухин. Лично мною такая работа была проведена по делу Бондаря.

Практическую вражескую деятельность Сербинова характеризует и такой факт: в 1937 году в Ростове н/Д за контрабанду был арестован бывший комендант Туапсинской погранкомендатуры Оссовский. В связи с разделением Азово-Черноморского края Оссовский был переведен для продолжения следствия в тюрьму Краснодара. После шести-семимесячного содержания под стражей его делом заинтересовался Сербинов. По неизвестным мне мотивам он освободил Оссовского из-под стражи и назначил начальником Краснодарской тюрьмы, где тот и работал до моего ареста.

И еще один момент: в период массовой операции, проводившейся в крае в 1937–1938 годах, с периферии в УНКВД посылались деньги, принадлежавшие преимущественно осужденным и арестованным. Сербинов вместо того, чтобы направлять эти деньги в финотдел для оприходования и учета, передавал их непосредственно заместителю начальника АХО Пашальяну. Как-то я получил из Армавира письмо вр.и.о. начальника ГО НКВД, в котором тот сообщал, что отослал в УНКВД 14 тысяч рублей, но подтверждения о их получении до сих пор не получил. Я доложил об этом Сербинову. Он заметно взволновался и тут же запретил мне заниматься этим вопросом, сославшись на то, что подтверждение в Армавир направит Пашальян.

Вскоре в УНКВД прибыла комиссия финотдела НКВД СССР и каким-то образом напала на след. Была выявлена растрата денежных средств арестованных в размере 50 тысяч рублей. После этого Пашальян заходил ко мне и сетовал на то, что, видно, придется отвечать за чужие грехи. Как мне стало известно, Сербинову и Пашальяну все же удалось выкрутиться из этого положения благодаря тому, что бывший комендант Валухин, работавший в это время начальником 2-го спецотделения, задним числом изготовил для комиссии «оправдательные документы»…»

Закончив читать, Сербинов отодвинул от себя протокол, тяжело вздохнул и, низко опустив голову, стал усердно изучать выпуклости и впадины, бороздящие ладони обеих рук, беспомощно лежащих на коленях.

— Изучаете линии жизни? — сострил следователь. — Этим надо было заниматься раньше, а заодно и контролировать линию ума. Сейчас у вас один выход…

— Да-да! — согласился Сербинов. — Одного этого протокола достаточно, чтобы линия моей жизни резко оборвалась. И скорее всего, так оно и будет. Здорово вы с ним поработали, — Сербинов уперся неподвижным взглядом в крышку стола.

— Я вас не знакомил еще с показаниями Шалавина, Валухина, Захарченко и других. Они полностью перекрывают показания Стерблича.

— И не надо. Мавр сделал свое дело, мавра надо «уходить». У вас готов протокол?

— Да, конечно. Вы оставили нам свой богатый опыт.

— Используйте его, только с оглядкой. Вы, как и мы, хуже мавры, которым рано или поздно прикажут уйти.

— Вы так думаете?

— За дни пребывания в Лефортово я много думал, и мне стала понятна глубинная сущность наших вождей… это не для протокола, это для вас. Они строят свое благополучие на крови масс и нашей… с вами. Это ужасно. Ужасно, что нас с вами они делают по образу своему, такими же подлыми и кровожадными. Давайте протокол. Я подпишу.

Следователь пристально и строго посмотрел в глаза Сербинову.

— Я этого, обвиняемый Сербинов, не слышал и вы мне об этом ничего не говорили. И прекратите ваши провокации, они вам не помогут. Что касается вашего согласия подписать показания — пожалуйста, я не возражаю, подписывайте, если находите нужным.

— Вероятно, будут еще очные ставки?

— Посмотрим. Думаю, нет.

— Неужели в показаниях всех арестованных нет противоречий?

— Все показания, Сербинов, пишутся одной рукой. Только убеждать подписывать их приходится по-разному. Но не это главное.

— Главное — конечный результат.

— Вот именно.

 

17

Малкин очень тосковал по свободе. Лежа на жесткой тюремной кровати, он думал о пережитом. Трудно жилось, как ни крути. Незавидная доля. За каждое мгновение жизни — борьба. Борьба со всеми и против всех. Без принципов и условностей. Были, естественно, светлые мгновения. Как вспышки молний в кромешной тьме, они озаряли его бытие, смягчали жестокость повседневности. Вспыхивали молнии и гасли, приходило счастье и исчезало. Наваливалась сумеречная повседневность, грязная, кровавая работа. Слить бы их воедино, те короткие светлые мгновения, и продлить до бесконечности. Чтобы власть над людьми без предела, чтобы взлеты без жутких падений, чтобы радость от жизни без всяких границ. Увы! Так не бывает. Нет желающих терпеть беспредел над собой, нет охотников вечно жить на коленях. И потому множество устремляется вверх, сметая с пути ослабевших, потерявших опору. Каждый рассчитывает на удачу, забывая о том, что радостей и страданий на земле поровну, и что даже самые незначительные успехи одних возникают из потерь и горестей других.

В бурлящую реку жизни со множеством неожиданных поворотов и резких спадов Малкин выгреб двенадцатилетним юнцом из тихой рязанской заводи. Подался в Москву по сговору с бедовым соседом, прошедшим Крым, Рим и медные трубы, который всего за одну лишь бутылку водки поклялся вывести мальчонку в люди.

— Сделаю тебя рабочим — будешь деньги грести лопатой. Выпьешь, закусишь, купишь шляпу велюровую… э-эх! Не жисть будет — сплошная малина!

— А если мне шляпу не нужно?

— Оставишь детишкам на молочишко.

И вправду пристроил. На небольшой заводишко учеником слесаря. Возможно, прирос бы Малкин душой к слесарному делу, только не заладилось у него что-то с самого начала. Хозяева помыкали мальцом, а учителя-работяги стали усиленно приобщать его к спиртному, таскали с собой на сходки, вдохновляли на борьбу с поработителями.

— Неча на поработителей хребтину гнуть. Надо поменяться местами: власть забрать, а их заставить вкалывать. Вот так!

По ночам Малкин расклеивал прокламации, не один, конечно, а с такими же юнцами, как сам, да с усатыми дядями, а днем ходил с видом заговорщика. Прокламации те, если откровенно признаться, он никогда не читал, но процессом расклеивания увлекся. В октябре семнадцатого, вдохновленный большевистскими призывами, стрелял в людей. Неумело, правда, торопясь и вздрагивая. Кто знает, может, и достала кого-то выпущенная им пуля. Дальше жизнь понеслась лихим скакуном, отчаянная и немилосердная. Не думал, что выбьет его из седла та самая власть, которой служил верой и правдой, ради которой учился убивать, не щадя чужой крови. Выбила. В камере холодно и тоскливо. Скоро, наверное, суд и… все. Как не хочется умирать! Не жизни жалко, нет! Жалко расставаться с тем, что сердцу дорого. А может… Нет! Все-таки жить хочется.

Именно жить. Скоро свершится Верховный суд. Был уверен, что приговорят к высшей мере, но надежда не покидала.

 

18

— Ну что ж, Малкин, помотали мы друг другу нервы — пора и честь знать. Выполним формальности и, как говорят, с богом?

— Пожалуй, — угрюмо ответил Малкин и почувствовал, как по телу пошли мурашки. «Господи!..» — подумал и осекся: с тех пор, как связался с большевиками, бога проклял, а верующих возненавидел.

— Уточним некоторые эпизоды вашей вражеской деятельности, обговорим некоторые моменты, которые подбросили следствию ваши бывшие подчиненные, выполним, как я уже говорил, формальности и попрощаемся. Так?

— Как вам будет угодно. Вам, ведь, виднее.

— Ну, коль вы со мной согласны, не будем терять время. Какое отношение вы имели к шахтинскому делу?

— Третьестепенное. Выполнял отдельные поручения Курского.

— А если поконкретней?

— Разыскивал, задерживал, доставлял, иногда допрашивал. Короче — на побегушках.

— С самого начала?

— Когда и с чего оно началось — я не в курсе.

— Странное равнодушие. Такое громкое дело, а вы не в курсе.

— Я-то с делом в полном объеме не знаком. Ту малость, что знаю, — почерпнул из случайных реплик, сообщений прессы, прочих источников. Знаю, что там пресечена грандиозная вредительская работа.

— Какая именно?

— Под руководством прежних владельцев шахт, проживавших за границей, организовывались обвалы, затопления шахт, поломки…

— Кто начинал дело?

— Тамошний начальник экономуправления Зотов… или Зонов — точно не помню. Была проведена мощнейшая агентурная разработка.

— Вы в ней принимали участие?

— Нет. — Меня подключали к делу периодически. Я тогда работал в Кубано-Черноморской ЧК, своих дел хватало, и Попашенко — мой непосредственный начальник — просил Курского не отвлекать его сотрудников.

— Что конкретно вы можете рассказать по этому делу?

— Ничего, кроме того, что рассказал. Могу только повторить слышанное мною от Курского и Попашенко, что ход следствия контролировал лично товарищ Сталин как член коллегии ОГПУ от ЦК.

— Вы в этом уверены?

— Я передал вам то, что лично слышал от Курского и Попашенко.

— Ясно. В девятнадцатом вы участвовали в подавлении вешенского мятежа?

— Да, я работал тогда в Особом отделе Девятой армии.

— Каким образом вы оказались в низовых станицах Хопра?

— После приезда Белобородова и короткой, но крепкой разборки, которую он учинил, состоялся приказ штаба армии о направлении в станицы, еще не охваченные восстанием, опытных работников, в основном чекистов, на которых возлагалась обязанность, не прибегая к массовому террору, провести мероприятия упреждающего характера.

— Вы оказались одним из тех опытных работников. Правильно я вас понял?

— Правильно.

— Какое задание вы получили?

— Создать отряд из местных активистов, силами этого отряда изъять оружие у казаков, выявить и изолировать бывших офицеров казачьих войск старой армии, способных поддержать мятеж.

— Как вы справились с заданием?

— Нормально. Такую, по крайней мере, оценку дал Белобородов, посетивший меня в станице Букановской накануне решающих сражений. Тогда у меня не очень получалось с изъятием оружия. Белобородов посоветовал с населением не церемониться и действовать по закону военного времени.

— И вы развернули массовый террор?

— Да… Нет… Как сказать… Расстреляли нескольких казаков, у которых обнаружили оружие.

— И добились успеха?

— Наоборот. Отряд стал катастрофически распадаться.

— Вот видите! А вы ожидали иной реакции? Белобородов — старый троцкист. Почему вы бездумно выполняли его указания?

— Насколько мне известно, к троцкистской оппозиции он примкнул в середине двадцатых годов. В девятнадцатом троцкизмом еще и не пахло. На Северный Кавказ он прибыл с мандатом, подписанным самим Лениным. Как я мог не подчиниться?

— У вас возникли подозрения в отношении Белобородова?

— Нет.

— Обязаны были возникнуть. Особенно после того, как вы получили результаты своей неуместной исполнительности.

— Гражданская война — особенная война. Она не подчиняется логике.

— Потому вы и принялись расстреливать преданных вам людей?

— Это уж слишком.

— Слишком. Но вы расстреливали. Причем — собственноручно.

— Не знаю таких случаев.

— Вам напомнить? Разве не вы расстреляли красноармейца Совкова?

— Совкова?.. А-а! Вот вы о ком! Так этого мерзавца следовало четвертовать, а я потратил на него пулю.

— Вы в этом уверены?

— Вполне.

— Расскажите, при каких обстоятельствах вы его убили.

— Совков был из местных. Прибежал сам, запыхавшись, как только узнал, что создается отряд. Лют был, приходилось сдерживать. Когда по рекомендации Белобородова я распорядился расстрелять пятерых казаков, не сдавших оружие, и двоих дружинников, дезертировавших из отряда, он вызвался один сопроводить их к Хопру. Я дал ему в помощь красноармейца, и они ушли, а примерно через час их, избитых, почти волоком притащили казачки и потребовали расстрелять. Что оказалось? Оказалось, что бандит Совков за станицей прострелил каждому ногу, чтоб не разбежались, а на берегу раздел донага, сложил одежду в мешок, зарыл в песок и лишь после этого казаков расстрелял. Бывших дружинников тоже. Как я должен был поступить? В присутствии станичников, сбежавшихся на шум, я сочинил приговор и тут же застрелил Совкова.

— А красноармейца?

— Он был ни при чем. Новобранец подчинился извергу. Считал, что так и надо. Чтобы успокоить толпу, я приказал его арестовать и предать суду военного трибунала. Когда все успокоилось — освободил.

— Вы считаете, что, расстреляв Совкова, способствовали укреплению авторитета отряда?

— Без всякого сомнения.

— И что, после этого казаки сдали оружие и упали перед вами на колени?

— После этого произошли события, заставившие нас оставить Дон.

— Бежать? — уточнил следователь.

— Отступить, — возразил Малкин.

— Это одно и то же.

— Организованное отступление с сохранением живой силы и техники и скоропалительное бегство в одних подштанниках и без оружия — это далеко не одно и то же.

— О какой технике вы говорите? Хвостатой? — съязвил следователь.

— У нас была пушка, пулеметы.

— Следствию известно, что пушку вы утопили.

— Было дело. Ко времени нашей переправы лед на Хопре тронулся. Почти всем удалось проскочить, а пушка с лошадьми и ездовым пошла под лед. А зачем вам такие подробности? Разве краснодарского периода мало?

— Мало. Вот вы отрицаете свою связь с троцкистом Белобородовым…

— Ну какая между нами могла быть связь? Что такое для него — посланца Ленина — какой-то замухрыженный особист Малкин? Мы ведь люди совершенно разного уровня. Не скрою: его решительность мне нравилась. И не за красивые глазки, а за заслуги перед Красной Армией в период подавления вешенского мятежа он награжден орденом Красного Знамени. И наркомом внутренних дел РСФСР был.

— Значит, не было связи?

— Это было бы смешно.

— Да-а… Вас послушать, Малкин, вы не враг народа, а ангел во плоти. Выходит так, что зря арестовали?

— Да нет. Вина моя, конечно, есть. Доверился партии, переусердствовал. Но не ради собственной выгоды, поверьте!

— Не верю! Сами говорите — переусердствовали. А сверхусердие — оно всегда преследует личные интересы: чтобы заметили, похвалили, выдвинули…

— Ваше сверхусердие тоже предполагает личные интересы?

— В какой-то степени — да. Я не хочу, чтобы меня упрекали в поверхностном ведении следствия, считаю своим чекистским долгом не оставлять в деле белых пятен.

— И ради этого прибегаете к насилию! Разве не так? Но зачем? «Вышкой» я уже обеспечен и ни к чему выгребать по сусекам всякую мелочь. Так же, как мне нет смысла юлить: десяток-другой лишних эпизодов не ухудшат мое положение.

— Вы эгоист, Малкин. Думаете только о себе. А меня заботят судьбы невинно арестованных. Докажу с вашей помощью их невиновность — освобожу из-под стражи.

— А осужденных?

— Их тоже.

— Большинство их расстреляно. Многие умерли…

— Очистим имя от грязи — освободим родственников от преследования.

— Вы наивный человек, гражданин следователь, — Малкин с сожалением взглянул на своего бывшего коллегу. — Неужели и впрямь верите, что вам это позволят?

— Почему нет?

— Потому что пути господни неисповедимы. Сегодня никто не знает, что будет завтра. Может случиться так, что мы с вами поменяемся ролями.

— Нет. Этого не случится, Малкин. На это не рассчитывайте. Есть достоверная информация о том, что в ходе ликвидации кулацкого саботажа вы отличались невероятной жестокостью. Полностью игнорировали решение ЦК о приостановлении террора против казачества, рубили головы направо и налево. Что за болезненная тяга к массовым репрессиям?

— Какая там тяга! Действовал по обстановке — только и всего. А обстановка была жуткой, особенно во время сплошной коллективизации. Сопротивление казаков было колоссальным, потому и расправлялись с ними беспощадно. Что касается решения, о котором вы говорите — так оно было для масс, а не для нас. Мы руководствовались указаниями наркома, согласованными с ЦК.

— Вот как!

— Да. И на борьбу с сопротивленцами было поставлено все: по судебной линии были созданы специальные коллегии крайсуда: народным судам предоставлялось право осуждать за укрытие хлеба в ямах во время хлебозаготовок, например, к десяти годам лишения свободы. И они старались вовсю. Кубанцев за это дело было осуждено около двадцати пяти тысяч, причем за два-пять килограммов укрытого хлеба давали от трех до десяти лет лагерей, а более «злостных» приговаривали к расстрелу. Так что не знаю, как вы будете искать среди них невинных.

— О судах вы рассказываете охотно, а речь-то идет о вашей деятельности! Расскажите, что вы творили по внесудебной линии?

— Вы можете сформулировать конкретный вопрос?

— Куда ж конкретней?

— Хорошо. По внесудебной линии вся территория Кубани была разделена на семь оперативных районов с центрами в городах Армавире и Майкопе, станицах Курганинской, Медведовской, Незамаевской, Полтавской и Тихорецкой. В районах работали специальные оперативные группы по борьбе с контрреволюцией и саботажем. Они готовили дела на «тройки», которых в Северо-Кавказском крае было две: в Ростове-на-Дону и в Краснодаре. Возглавлял обе полномочный представитель ОШУ по Северному Кавказу видный, как тогда считали, чекист Ефим Георгиевич Евдокимов, на счету которого имелось немало размотанных крупных дел. Среди них такие, как дело «Национального центра» в Петрограде, дело «Всеукраинского повстанческого комитета» — так называемого «Цупкома», шахтинское дело, дело «Промпартии» профессора Рамзина и другие. За их расследование Евдокимов, кстати сказать, был награжден пятью орденами Красного Знамени.

— Может, хватит о Евдокимове? Переходите к деятельности оперативных групп.

— Оперативные группы, обладая широкими полномочиями по внесудебной расправе, наряду с разгромом крупных контрреволюционных формирований арестовывали и пропускали через «тройку» значительное число казаков из бедняцко-середняцкой прослойки, служивших в свое время в армиях Корнилова, Маркова, Шкуро и так далее. Лозунг: «Раз казак служил у белых, значит, он контрреволюционер» сильно довлел над сознанием начальников опергрупп и низовки станичного актива, состоявшего, в основном, из иногородних и казаков, служивших в Красной Армии.

— Вы говорите о Кубани или обо всем Северном Кавказе?

— О Кубани, только о Кубани. Я тогда работал заместителем начальника Кубанского оперативного сектора, имел непосредственное касательство к проводимым мероприятиям, поэтому в курсе…

— Продолжайте.

— Среди дел, которые опергруппы готовили на «тройку», было много липы, часть из них я возвращал обратно, но большую часть пропускал, так как физически не мог все просмотреть и осмыслить. В таких случаях я отделывался штамповкой: «С направлением дела на «тройку» согласен», рассчитывая, что «тройка», когда будет слушать дело, во всем разберется и ошибки поправит. Прокурор при Кубанском оперативном секторе Рененгорд поступал так же, как и я. Позже я узнал, что «тройка» в составе Евдокимова, начальника Кубанского оперсектора Попашенко и помощника прокурора края, фамилии не помню, уделяла делам по одной-две минуты и выносила приговоры, зачастую даже не раскрывая их, довольствуясь докладами начальников оперативных групп. Приговоры чаще всего содержали одну меру — расстрел.

— Вот она, вражеская деятельность! — торжественно резюмировал следователь. — Без зазрения совести штамповали смерть, а люди надеялись на вашу объективность!

— Результат рассмотрения дела на «тройке» от меня совершенно не зависел.

— Как же не зависел? Когда вы липу возвращали, с нею к вам больше наверняка не совались. А когда вы ее пропускали — человека, не разбираясь, приговаривали к смерти!

— Да. Тут вы, конечно, правы.

— Расскажите об условиях содержания арестованных до осуждения и после.

Малкин задумался. Условия были жуткими, нечеловеческими, это ни для кого не секрет. И многим уже поставлено это в вину: Евдокимову, Попашенко, Жемчужникову — в том числе. Значит, ему тоже? Но он-то здесь при чем? Почему он, Малкин, должен нести ответственность за чужие грехи? При УНКВД была специальная оперативная группа — ЦОГ, которая организовывала работу всех остальных. С нее и спрос.

— У меня были иные обязанности, — ответил он уклончиво, — и к вопросам содержания я почти не имел отношения. Разве что походя, когда в отсутствие Попашенко ко мне обращались с какими-то вопросами.

— Расскажите все, что вам известно по этому поводу.

— Их содержали в местах временного заключения, имевшихся в каждом районе и совершенно для этих целей не приспособленных. Не кормили, потому что такую ораву прокормить по тем временам было невозможно, и они жили за счет передач, которые получали от родственников. Те, кто их не получал, были обречены на голодную смерть. В местах заключения свирепствовал тиф, и арестованные ежедневно умирали. Как-то я получил информацию о том, что в ДПЗ, организованном ЦОГом в станице Тимашевской, арестованные съели одного из умирающих. Я немедленно доложил об этом Евдокимову и попросил помочь организовать хотя бы примитивную кормежку, но получил за это нагоняй. «Ты что, — кричал он на меня, — собрался ЦК поучать, сопляк! Думаешь, партия без тебя не знает, Что делать? Не хватало нам еще врагов народа кормить! Пусть казаки раскошеливаются, а ни я, ни советская власть, ни партия большевиков кормить их не будем!» Вот такая была отповедь. Доложил Попашенко — он тоже не отреагировал. В Краснодаре с целью разгрузки станичных мест заключения и организации вывоза осужденных в лагеря был создан временный лагерь, где в отдельные месяцы скапливалось до семи тысяч осужденных. Когда для их отправки подали два эшелона, врачи при погрузке обнаружили сыпной тиф. Значительная часть осужденных завшивела до такой степени, что вши ползали по лицам и гнездились в бровях и бородах. Требовалась немедленная санитарная обработка. Жемчужников, работавший тогда в нашем оперсекторе начальником СПО, попросил меня переговорить с Попашенко и убедить повременить с отправкой эшелонов; Попашенко внял моему голосу, позвонил Евдокимову и тот приказал помыть осужденных и отправить вон из города, что, разумеется, и было сделано. Знаю, что в Ростове-на-Дону, в Воронеже и других городах по пути следования эшелонов на Север снимали сотни тифозных больных, в результате чего население ряда мест было заражено сыпняком. Правительство пыталось провести по этому поводу расследование, но вскоре дело замяли. На места пошла директива за подписью пяти наркомов о мерах борьбы с сыпняком — этим дело и кончилось. Перегибы в ряде станиц в пору хлебозаготовок были колоссальные. Хлеб у казаков выметался подчистую…

— Только у казаков?

— Да нет! Конечно, у всех! Остатки зерна отбирали даже у тех, кто уже выполнил план хлебозаготовки. Сильно пострадали бедняки и станичная интеллигенция, которые, будучи уверенными, что их-то советская власть не тронет, держали свой хлеб открыто. За эту веру они крепко поплатились. В станице Брюховецкой был наглядно продемонстрирован закон отрицания отрицания…

— Что? — глаза следователя насмешливо сузились. — Закон отрицания отрицания? Вы… соображаете о чем говорите?

— Соображаю, — обиделся Малкин. — На втором пленуме Кубокружкома, состоявшемся в марте двадцать восьмого, нам популярно разъяснил его бывший секретарь Барышев.

— Какое отношение этот закон может иметь к хлебозаготовкам?

— Самое непосредственное.

— А конкретней?

— Когда станичнику предлагали сдать хлеб, а он отрицал это своим извечным: «Хлеба нема», с ним проводили соответствующую индивидуальную работу, отрицая, таким образом, его отрицание, и он вынужден был подчиниться этому закону и сдать хлеб.

— Да-а… Сильны вы были с вашим Барышевым… И как же вы продемонстрировали его в Брюховецкой?

— Демонстрировал не я.

— Опять не вы! Кто же?

— Там занимались хлебозаготовками специальные уполномоченные крайкома ВКП(б). Они собрали казаков, отказавшихся сдавать хлеб по дополнительному обложению, — приказали им раздеться и босиком, в одних подштанниках, погнали к реке. Там их с помощью станичного актива крепко избили, потом заставили прорубить лед, стать в холодную воду и стоять до тех пор, пока не запросят пощады и не согласятся выполнить установку крайкома. Об этих перегибах были проинформированы секретарь крайкома ВКП(б) Шеболдаев и Евдокимов, но мер никаких принято не было. Более того: Шеболдаев доложил о положении дел с хлебозаготовками Сталину и добился выселения ряда станиц.

— Как отреагировали на это казаки?

— Не только казаки. Все. К началу тридцать третьего года обстановка в крае настолько накалилась, что в любой день можно было ожидать выступления похлеще того, что было на Тамбовщине. Невыгодное для ЦК развитие ситуации вынудило его направить на Кубань бригаду ЦК ВКП(б) во главе в Кагановичем, которая, побывав в роде станиц, на мой взгляд, правильно оценила создавшееся положение. По результатам работы бригады ЦК принял род важных решений, в ходе реализации которых к перегибщикам-мародерам и другим «деятелям», безнаказанно орудовавшим в хуторах и станицах, были применены репрессивные меры. Созданная специальная комиссия, в которую вошел и я…

— Наконец-то! — встрепенулся следователь. — Хоть слово о себе!

— Да, — улыбчиво отреагировал Малкин, — но заметьте: со знаком плюс.

— Продолжайте, — следователь безнадежно махнул рукой.

— Комиссия рассмотрела все дела на осужденных судами и «тройками». По итогам ее работы из тюрем и специально организованных лагерей было освобождено около двадцати тысяч казаков…

— Вы имеете в виду тех, в отношении которых приговор еще не был приведен в исполнение?

— Ну… — Малкин замялся, — в основном, конечно, да. Главное не в этом. Главное в том, что у судов после этого отобрали дополнительные полномочия, а «тройки» ликвидировали… на время… Вскоре их восстановили. Всем, у кого незаконно были изъяты остатки хлеба, выдали продовольственную ссуду.

Малкин замолчал. Следователь, цокнув языком, забарабанил пальцами по столу.

— Да, — сказал он и снова цокнул языком и забарабанил пальцами. — Н-ну ладно… Кто вас рекомендовал на должность начальника УНКВД по Краснодарскому краю?

— Не имею ни малейшего представления. Я не карьерист, протекцию ни у кого не вымаливал. Видимо, как всегда: отобрали несколько личных дел, изучили, остановились на мне. Я узнал о назначении от Ежова после мучительного с ним собеседования.

— Мучительного в каком смысле?

— В самом прямом. Он довел меня там до такого состояния… Думал, арестует, а он объявил приказ о назначении.

— А какими принципами руководствовались вы, когда комплектовали аппарат Управления?

— Принципами? Главными для меня были высокий профессионализм, устойчивая работоспособность, готовность жертвовать личным ради общего, преданность нашей родной большевистской партии…

— Или личная преданность?

— Вот уж чего не было — того не было.

— А Захарченко, Шашкин, Кабаев?

— Это были работяги. И хорошо, что они были, потому что большинство кандидатур мне было навязано наркоматом. Именно поэтому было столько сложностей.

— Сложностей в чем?

— В организации работы.

— В чем они проявлялись?

— В противоборстве отдельных групп сотрудников.

— В противоборстве? Свежо предание! Разве мог коллектив, раздираемый противоречиями, так дружно и целенаправленно проводить вражескую работу?

— Если вы имеете в виду необоснованные аресты, фальсификацию дел, меры физического воздействия…

— Пытки…

— И пытки, то уговаривать применять их не приходилось. Эти методы в органах госбезопасности использовались всегда: и при Ягоде, и при Ежове. Без них не было бы сознавшихся, не было бы дел, а значит, и соответствующих показателей. А это не вязалось бы с концепцией Сталина об усилении сопротивления свергнутых классов по мере упрочения позиций социализма, и не отвечало бы требованиям ВКП(б) о повышении бдительности к проискам врагов со всеми вытекающими отсюда последствиями.

— Вы, Малкин, все время стараетесь свалить ответственность за беззаконие, которое творилось в стране, на высшие эшелоны власти. Это, мол, они ставили нас в такие условия, когда следование закону означало совершать преступление, а нарушать его — означало преданно служить партии и советской власти. Назовите любой эпизод из вашей преступной деятельности, и я вам докажу, что там прежде всего присутствует личный интерес. Личный интерес ваш, личный интерес Сербинова, Кабаева, Шашкина и других.

— Конечно, элементы личного вплетались, — согласился Малкин.

— Они превалировали! Вы старались изо всех сил высунуться, чтобы вас заметили, и создавали громкие дела на пустом месте. Далеко за примером ходить не надо: дело Осипова. Получив власть, вы, следуя своей вражеской установке, с лютостью набросились на партийные организации краевого центра, дезорганизуя их работу, а получив должный отпор, «создали» в городе «правотроцкистскую террористическую организацию» во главе с Осиповым. Арестовали невиновных, пытками выбили из них признания в проведении вражеской работы и думали, что дело сделано. Ошиблись, Малкин. Мы разобрались с этим делом, как и со многими другими. Сейчас Осипов с соратниками залечивают раны, причиненные вашими экзекуторами. Скоро они выйдут на свободу и будут восстановлены в партии. Вот так. Может, я не прав?

— Прав, прав! Тысячу раз прав! Осипов и компания полностью на моей совести, но не думаю, что партии без них было сложнее работать. Рано или поздно от них пришлось бы освобождаться.

— Зачем освобождаться? Разве Осипов не сделал самоотвод, когда его кандидатуру выдвинули на должность секретаря? И мотивировал самоотвод по-большевистски честно.

— Согласен. Согласен со всем, что вы мне предъявляете.

— Некоторые эпизоды вы оспаривали…

— Не буду оспаривать. Не хочу больше этого кошмара. Готовьте протокол, я подпишу безоговорочно.

Ночью Малкину стало плохо. Он впал в беспамятство, а очнувшись; долго лежал с открытыми глазами, прислушиваясь к слабым толчкам изнуренного сердца. Медленно, словно из небытия, возвращались мысли: скупые; ненавязчивые, спокойные и рассудительные. Мысли о чем? Да все о том же: о жизни и смерти. О жизни, которой прожита всего лишь половина. О смерти, которая встретила его на полпути, вцепилась, костлявая, и не отпускает. Рано встретилась, слишком рано. Он думал, вспоминая, словно листал страницы собственного досье, ища ту главную, что откроет тайну падения, укажет, обо что споткнулся, где и когда потерял равновесие, которого так и не смог восстановить, как ни старался. Не нашел той страницы. Может, ее никогда и не было: увлеченный чужими досье, в собственном пропустил самое важное.

А может, и не было его ошибки? Может, это ошибка его поколения, неумело распорядившегося свободой? Это ведь оно, раз-другой поперхнувшись властью, отказалось от нее в пользу кучки… сомнительных особ, именовавших себя большевиками-ленинцами, и вколотивших в себе самые низменные человеческие инстинкты. С них ведь все началось: братоубийственная война, массовые аресты, пытки, расстрелы, уничтожение ценностей, разрушение личности… Надо ли было уничтожать своих идеологических противников физически? Черт его знает. И надо, и не надо. Надо потому, что мира и согласия в стране никогда бы не было. Каждый гнул бы свою линию, а страдал бы от этих нескончаемых распрей народ, во имя которого все затевалось. Надо потому, что обществу нужно согласие. Не надо потому, что без них страна осталась безграмотной и разъяренной, жила по наитию, будучи неспособной решать простые задачи без колоссальных потерь, среди которых в первом ряду были люди. Те самые люди, которые вместе составляли народ. Честолюбивые вожди не умевшие признавать свои ошибки, списывали эти потери на козни вездесущих врагов, не признававших и не принявших революцию. А нужна ли вообще была революция? Ну, свергли царя — это пожалуйста, заменили его выборными органами — хорошо: как-никак доверили руководить собой тем, кому верили. Создали народное государство — дальше свободный упорный труд, не из-под палки, как раньше, а добровольный, чтоб дело двигалось и достаток был. Подняли бы бедных до уровня богатых, а дальше вместе к светлому будущему. Получилось так, что ввергли страну в разруху, в голод… И труд получился не радостный, а подневольный, за колючей проволокой множества концлагерей. А сколько всего разрушили? Объявили мир хижинам, развалюхам, блошатникам да клоповникам, которые следовало стереть с лица земли и переселиться во дворцы, построить еще множество таких же, а со временем — лучше, вместо того, чтобы создавать коммуналки и бороться с излишествами, за спартанский образ жизни. А может я неправ? Может, правильную жизнь прожил, хоть и короткую. Романтическую жизнь! Может, правильный выбрал путь в сложившейся неясной обстановке? Грабил награбленное, как учил великий Ленин, и уничтожал тех, кто мешал грабить. Потом уничтожал тех, кто не разделял идей товарища Сталина, боролся с инакомыслием, приучая людей к стандартному мышлению, выкорчевывал всякого рода ренегатов, адептов, эмиссаров, а заодно и тех, кто был неугоден лично мне — Малкину. Да, были и такие. Разве может их не быть у облеченного властью над людьми? Не может. А раз так, то борьба с ними должна быть неотъемлемой частью борьбы с антисоветскими элементами.

Неожиданно мысли Малкина метнулись к событиям недавних дней. Они были насыщены допросами, очными ставками, признаниями — обычная жизнь подследственного, но были моменты, доводившие до слез. Да. В Лефортово его научили плакать, нередко из жалости к себе. Очная ставка с Кабаевым. Малкин слушает, кивая в знак согласия. Что было — то было, хорошо уж то, что не было корысти, что шли на нарушение закона во исполнение решений партии, указаний Наркомвнудела, требований местных партийных органов. Незаконно арестовывали, пекли «троечные» дела, как блины, стреляли безоглядно, как в психической атаке. Вздрогнул, когда Кабаев заговорил о созданной Малкиным террористической группе, имевшей целью покуситься на жизнь товарищей Сталина, Ворошилова, Калинина, Жданова…

— Ты что, Ваня, совсем рехнулся? О каком терроре ты говоришь? Мы и террор — это же самоубийство! Ради чего? Ради чьих интересов? Надо же знать меру! — прервал Малкин разглагольствования друга.

— Чистосердечное признание — это и есть мера, на которую недр равняться, — оборвал его следователь. — Слушайте и учитесь у бывшего подчиненного, как нужно вести себя на следствии!

Кабаев смотрел на Малкина глазами, полными слез. Губы его дрожали и руки не находили места. Вид его был жалок.

— Вы изобличены, Малкин, соучастником! Причем уже не первым и, думаю, не последним. Прекратите бесцельную борьбу со следствием, начните, в конце концов, говорить правду. Теперь, после этой очной ставки, у вас другого выхода просто нет. Кабаев вывел вас на чистую воду, что ж вы не спешите воспользоваться его поддержкой?

— Не надо издеваться надо мной, Я ведь понимаю: другого выхода у «соучастника» не было. У меня его нет — вы правильно говорите. Только… что ж вы не меняете методы следствия? Взялись вроде бы наводить порядок, ратуете за законность, а показания выбиваете пытками, как и мы.

— С вами иначе нельзя. У вас опыт. Вы изощренные враги.

—. Причем здесь «изощренные»! Возьмите любое дело — и там все корявой белой строчкой. Или вам обязательно нужны наши признания?

— По террору ни белых, ни серых строчек нет.

— Так вы свои изобретаете? Чтоб потом и вас, как нас… Поймите вы: не было никакого террора! Вы его высасываете из пальца, потому что… — Малкин осекся, выдержал короткую паузу. — Если бы я хотел застрелить Сталина… Если б я поставил такую цель — зачем мне создавать группы? Уж я бы не промахнулся. Но… я не враг и волю Сталина выполнял безупречно.

— Обвиняемый Кабаев! У вас есть дополнения к данным вами показаниям?

— Нет… Нет. Прости меня, Ваня, — голос Кабаева дрогнул. — Прости и прощай. Вероятно, эта встреча последняя…

— Дело сделано, Ваня. Не надо казнить себя. Наломали дров — что ж! Кто-то должен делать и это. Прощай.

Очные ставки с Абакумовым и Шашкиным не были столь драматичны, но тоже запомнились. Оба так искусно лгали, с таким азартом наговаривали на себя и на него — Малкина, — что в конце концов он и сам стал поддакивать, уточнять отдельные эпизоды.

«Что ж мы строили? За что боролись? — спрашивал себя Малкин, подводя итог своим тягостным размышлениям. — Во имя чего угробили столько жизней? Неужели это то, о чем мечтали, что рисовалось нам в розовых красках? Ложь и насилие. Насилие и ложь. И смерть за каждым ходит по пятам. Это социализм? Но разве он совместим с насилием? Разве в него надо загонять силой? Разве он не должен притягивать к себе человечностью? Зачем же столько крови?» — Малкин рассуждал и возмущался как жертва. А было время, когда он думал совсем по-другому. Было время, когда он после очередной рюмки Бахвалился перед друзьями: «У нас это дело поставлено на поток. Представляешь… и-ик… Какой-нибудь вонючий грек ходит по базару, а у нас от его имени в это время… и-ик… составляется протокол допроса. Остается самая малость: этого грека… и-ик… арестовать, заставить подписать протокол и дело на «тройку»… и-ик… готово!»

«Свой» протокол Малкин подписал не читая. Молча подписал и отвернулся.

— Когда… суд?

— Скоро.

 

19

Дело Малкина рассматривалось Военным трибуналом войск НКВД Московского округа в закрытом судебном заседании без участия обвинения и защиты.

Вопрос председательствующего:

— Подсудимый Малкин! Вы признаете себя виновным в предъявленном обвинении?

— Да. Признаю.

— По всем пунктам?

— Да. По всем пунктам.

— В организации злодейского покушения на жизнь товарища Сталина тоже?

— Да.

Суд удалился на совещание.

Приговор вместился на одной страничке машинописного текста: «…Малкина Ивана Павловича лишить присвоенного ему звания майор госбезопасности и подвергнуть высшей мере уголовного наказания — расстрелу с конфискацией всего, лично ему принадлежащего, имущества». Последняя фраза этого пункта приговора прозвучала кощунственно, и Малкину до слез стало обидно. «Крохоборы проклятые… барахольщики… Отнимают жизнь — разве этого мало? Нет же, твари, пекутся об имуществе, словно осудили за хищение. И этой мерзости я служил!»

Из зала суда его переместили в камеру смертников. Жутко. Обидно. И страшно хочется жить. Не верилось, что все, что происходит — происходит с ним. Не верилось, что, возможно, через трое суток его не станет. Был Малкин и нет Малкина. Ой, как жутко, и как нелепо…

В ту же ночь его вывели из камеры и грубо затолкали в переполненный фургон. Было темно и тихо, как в могиле. Везли долго, петляя по улицам. Слава богу, хоть догола не раздели и не уложили в штабель. Вот-то была бы потеха! А может это и не душегубка вовсе? Может, за прошлые заслуги не пожалеют все-таки пули! А может, перемещают в Сухановку или в Бутырку? Бывает же так, что не утверждают приговоры… Вряд ли! Сказано ведь недвусмысленно: «подвергнуть высшей мере уголовного наказания — расстрелу»… Машину стало потряхивать, видно, выехали на брусчатку или гравийку. На какие-то секунды Малкин отвлекся от мыслей о смерти и сразу, не вовремя, не к месту, пришло на память одно из заседаний 2-й сессии Верховного Совета СССР. Анекдот, а не заседание: известный писатель-драматург, автор знаменитого «Платона Кречета» Александр Корнейчук вместо вдумчивого анализа принимаемого документа стал петь дифирамбы вампиру, жесточайшему и коварнейшему из людей. Как он тогда сказал? «Быть гражданином страны, которой руководит наше солнце, наше знамя — всенародный вождь, друг и учитель Иосиф Виссарионович Сталин, быть гражданином такой цветущей, могучей страны — великая честь и радость»? Да. Кажется, так… Зачем? Кому это было нужно? Ведь никто, даже сам он, не верил тому, о чем говорил. Но ведь говорил же! С высокой трибуны! А татарин из самой что ни на есть российской глубинки? Как славословил колхозный строй! Как воспевал прелести колхозной жизни! «Раньше татарам, — говорил он, ежась от равнодушных глаз депутатов, — совершенно запрещали есть свинину, а сейчас мы имеем свиную ферму! Мы теперь поняли, что от свинины грех небольшой. Мы не только не выбрасываем теперь свинину, а знаем, что свинина с картошкой — получается кушанье неплохое». Наивные люди! Нелепые люди! Знали бы они, что ждет их в эту или следующую ночь!»

Подпрыгнув несколько раз на колдобинах, машина остановилась. Шофер, матерясь, открыл задвижку примерзшей дверцы, грохнув по ней черенком лопаты, скомандовал:

— Десять человек на выход!

Малкин оказался в первой десятке. Непослушными ногами скользнул по утоптанному снегу. Удержался. По команде стал у края траншеи. Задышал часто-часто, словно спешил насытиться чистым морозным воздухом. По обе стороны от него тоже стояли смертники и тоже дышали часто, исторгая клубы пара.

«Морозно, — мысленно констатировал Малкин. — Погода — прелесть». И все? И больше ни о чем не подумал? За считанные секунды до выстрелов? Странно. Очень и очень странно.

Цепочка расстрельщиков выстроилась метрах в пятнадцати, не более. Вспыхнули фары автомобилей. Зарокотали двигатели. Взмах руки. Малкину обожгло висок и он свалился в траншею, больно ударившись плечом о голову закоченевшего трупа. «Промазал, подлец. Если не засыплют сразу, отлежусь и сбегу». Наверху раздался новый залп. Скрюченное тело упало на него, дернулось и затихло. Несколько лучиков карманных фонарей прошлись по дну траншеи, заваленному трупами. Малкин замер, закрыв глаза.

— Ну, что там? — голос.

— Два-три шаволятся!

— Штанько! Спустись, добей! Да лопатой, лопатой! Не знаешь, как это делается?

Штанько спустился. Видно, не удержался и грохнулся всем телом.

— Ну, б-дь, как мешок с гамном. Что за пор-рода!

— Смотри, вон тот, — корректировал кто-то сверху.;

— Ентот, што ли?

— Ентот, ентот, — засмеялись наверху. — Кончай быстрей, дюже зябко!

Хрясь! Родом с головой Малкина. Чвяк!

— И вон тот!

Хрясь! Чвяк!

— А у этого только висок оцарапан, — подал удивленный голос Штанько.

«Обо мне», — подумал Малкин. Боли он не почувствовал. Мозг словно вырвали из черепа и бросили на горячую сковородку…

 

20

Малкин умер. Но дело, которому он посвятил половину своей молодой жизни, продолжало жить. Новое поколение чекистов, бериевское поколение, уничтожив своих предшественников, подхватило знамя поверженных и рванулось вперед, к коммунизму. Социализм, как первая, низшая его фаза, был построен, и внутренние враги совсем уж было перевелись, но зашевелились внешние, накалили международную обстановку добела, надеясь смести с лица земли могучее образование — Советский Союз. И тогда снова застучали по лестничным маршам чекистские сапоги, снова стали содрогаться от ударов двери квартир:

— Иванов?

— Иванов.

— Вот санкция на обыск и арест…

— Петров?

— Да.

— Собирайся!

— Сидоров?

— К вашим услугам…

— В услугах врагов народа не нуждаемся! Одевайтесь! Вы арестованы!

Вновь беспредел, но уже в русле, прокладываемом партией. Вольготная жизнь НКВД, выпестованного ею, но на какое-то время отбившегося от рук, стала ограничиваться рамками, в которых решающее слово в центре и на местах оставалось за партией. В принципе — это мало что меняло. Надежды на то, что Берия остановит кровавый разгул, оказались тщетными.

 

21

Письмо было коротким, злым и без подписи.

«Товарищ Ершов!

До каких пор подпевала врагов народа Малкина и Сербинова Безруков будет орудовать в краевом аппарате НКВД? Не пора ли властью крайкома положить конец издевательствам над живыми людьми, которые он безнаказанно практикует у вас под носом? За время работы в органах этот человек погубил немало честных работников — и достойных людей, а недавно довел до самоубийства начальника отделения Когана, от которого якобы в крайком прошла информация об убийстве негласно арестованного гражданина Колода. Известно ли вам, что в течение последних пяти месяцев Безруков вынес из своего отдела три трупа, в числе которых двое арестованных?

Если известно, то почему вы безмолвствуете, а если неизвестно, то тогда непонятно, кому и зачем вы там нужны?

Почему не выполняется требование парторганизации УНКВД о немедленном отстранении Безрукова от руководства этой организацией и удалении его из аппарата Управления?

Пора, товарищ Ершов, взяться за наведение порядка в крае. Пора расстаться с подонками, компрометирующими органы, раз и навсегда избавиться от безруковых, коваленковых и прочих, подобных им, фальсификаторов и экзекуторов, воздать каждому по заслугам.

Предупреждаем: не примете мер — проинформируем о вашей бездеятельности ЦК и лично товарища Берия!»

Письмо без подписи, но в нем крик души, и Селезнев слышит этот крик и понимает, что рожден он дикой безысходностью. Если человек не решается поставить подпись под своим письмом, значит, не вполне доверяет адресату, значит, что-то в аппарате крайкома не так, есть что-то, что настораживает, отпугивает корреспондентов. Не зря ведь, не для красного словца завершает автор свое письмо предупреждением, что в случае непринятия мер крайкомом он проинформирует о безобразиях ЦК.

— Что будем делать, Владимир Александрович? — спрашивает Селезнев Ершова, плохо скрывая раздражение, и тот, не задумываясь, деланно бодро отвечает:

— Работать!

— Работать? — удивляется Селезнев. — А до сих пор мы чем занимались? Неужели прохлаждались? Это, Владимир Александрович, ответ не руководителя, а обывателя, занимающего место руководителя.

— Между прочим, автора письма очень легко найти. Я поговорю с Шулишовым…

— Зачем? Разве автор в чем-то не прав?

— Расследованием дела по Малкину и другим занимается Москва…

— О Малкине незачем говорить, он свое уже получил. Сейчас речь о тех, кто, оставаясь на свободе, продолжает нарушать законы. Речь идет о Безрукове и его приспешниках… Вот что, Владимир Александрович! Давайте поговорим откровенно, по-партийному, по-большевистски. Скажите, вы способны поднять вверенный вам участок работы на должную высоту? Способны шагать в ногу со временем?

— До сих пор ко мне претензий не было.

— Были претензии. Просто вопрос не ставился ребром и в этом моя вина. Вы очень запятнали себя связью с Малкиным и потому отношение к вам руководителей партийных организаций края настороженное. У вас есть страшный для партийного работника изъян — пьянство. По этому поводу рассказывается много разных историй. Вам надо сменить место работы. Уехать из Краснодарского края. Вам… помочь в этом?

— Не надо. Я сам.

— Ну что ж. Так даже лучше. И… не обижайтесь на меня, не поминайте лихом. Я вам желаю только добра.

 

22

Шулишов чувствовал, что удержаться в должности ему не удастся. Тучи, гонимые московскими и крайкомовскими ветрами, все более сгущались над его головой и, наблюдая, как они, тяжело ворочаясь, замедляют ход, сбиваясь в плотную массу, он лихорадочно искал выход из навязанной ему бесчестной игры. Прежняя нахрапистость в нынешних условиях — не помощник. Он это понимал и думал, думал, как с достоинством и без потерь выйти из создавшегося положения.

Мощные удары наносил Наркомвнудел. Не суетясь, медленно и методично, он выдергивал из краевого аппарата «малкинские кадры», загружая ими пыточные камеры Лубянки и Лефортово. Заполнять возникающие в связи с этим вакансии становилось все сложнее и сложнее, потому что теперь любую кандидатуру приходилось согласовывать с крайкомом, а тот долго и нудно перебирал, требуя представлять на выдвижение лишь тех, кто не запятнал себя безупречной службой беззаконию. Где их брать, таких? Он и сам служил при Ягоде и Ежове и гнул их линию, будучи уверенным, что это линия ЦК ВКП(б). Да так оно, если быть откровенным с самим собой, и было, потому что ни тот, ни другой никакой самостоятельности в вопросах террора не проявляли, а являлись лишь рьяными исполнителями воли Сталина и его окружения. Уж кому об этом знать, если не ему — Шулишову.

Мешала работать с прежней боевитостью странная симпатия Селезнева к крайсуду и крайпрокуратуре. Их холеными руками он держал Шулишова за горло, не давая вздохнуть полной грудью, терзая различными проверками в порядке надзора и массовым возвращением уголовных дел на доследование, а еще хуже —. прекращением их из-за отсутствия в действиях обвиняемых состава преступления.

Не давала спокойно вершить дела внутренняя «контра» — распоясавшиеся коммунисты Управления. Обреченные на молчание при Ягоде и Ежове, они вдруг осмелели, разговорились, люто набросились на руководство Управления, якобы «поощряющее порочные методы следствия, клеветников и карьеристов, подвергая «виновных» беспощадной критике на партийных собраниях. Объектами особого внимания «критиканов» стали как раз те сотрудники и руководители Управления, на которых Шулишов опирался с самого начала, кто не на словах, а на деле показывал свою преданность органам внутренних дел. Именно этих людей — Безрукова, Сорокова, Биросту, — он приблизил к себе и выдвинул на вышестоящие должности без согласования с крайкомом или вопреки мнению крайкома, чем навлек на себя гнев Селезнева и секретаря крайкома по кадрам Бессонова.

Предметом особой тревоги стали неприязненные отношения, которые сложились между ним и военпрокурором войск НКВД Краснодарского края Гальпериным. Этот неистовый законник с первых дней, а сейчас особенно, поставил себя в пику ему — Шулишову, раскапывая дела давней давности и придавая им такое современное звучание, будто именно Шулишов, а не его предшественник, арестованный и уже расстрелянный как враг народа, дал им жизнь, умертвив всех, кто по ним проходил. Но главное, пожалуй, не в этом. Главное в том, что по результатам своих раскопок он заваливает Управление письмами, в которых требует привлечь всех, принимавших участие в фабрикации дел, к уголовной ответственности. Все — это добрая половина аппарата Управления. Можно ли рассматривать подобные действия Гальперина как стремление очистить чекистские ряды от скверны, накопившейся за годы ежовщины? Скорее всего это желание парализовать деятельность вверенного ему Управления, лишив его профессионального ядра.

В пределах допустимого он дает отпор Гальперину, игнорируя его «нелепые» указания по делам, просмотренным в порядке надзора, и запрещая без согласования с ним вызывать для собеседований и допросов подчиненных ему сотрудников. Это вызывает потоки жалоб Селезневу и непосредственному начальству — начальнику 4-го отдела ГВП диввоенюристу Дорману и военпрокурору войск НКВД СКО бригвоенюристу Волкову. Последние двое пока молчат, но это сегодня. А что будет завтра? И хоть угрожает опасность и мучит неизвестность, он нет-нет, да и подсунет Гальперину мелкую каверзу, метко бьющую по самолюбию служителя закона, стремясь показать, что не прокурор первая скрипка в правовом оркестре, и не суд, на который ему наплевать, а он — Шулишов — как раньше, так и теперь, то есть не конкретно он, а НКВД в его лице. Именно поэтому он сделал помощником начальника Управления Безрукова, начальником 2-го отдела — Биросту, хотя Гальперин требовал их ареста, а крайком протестовал против их назначения. Кое в чем приходилось, конечно, и уступать. Более того, подчеркивать, что благодаря именно прокуратуре удалось выявить имевшие место серьезные нарушения или устранить, такие-то недостатки. Это были тактические ходы, в которых он поднаторел в свое время и теперь использовал для защиты и нападения.

Когда случалась удача, Шулишов спешил информировать о ней Москву. Пусть видят: Шулишов не мух ловит в Краснодаре, а разоблачает и отлавливает врагов. В начале года, например, агент «Алтайский», состоявший на связи сначала у Бродского, а затем последовательно у Карлина и Биросты, выдал информацию, свидетельствовавшую о существовании в Краснодаре троцкистской террористической группы, которая наряду с активной троцкистской работой готовила террористические акты над руководителями ВКП(б). Сколько было радости! Немедленно завели агентурное дело под кодовым наименованием «Осиное гнездо» и начали активную агентурную разработку лиц, поименованных в донесении агента, которая велась обособленной группой сотрудников и держалась в строгом секрете от оперативного состава, не причастного к ее реализации.

— Подготовьте спецсводку в Москву! — приказал Шулишов Биросте и шутливо добавил: — А вот здесь, — он ткнул ему в грудь указательным пальцем, — просверлите дырку для ордена!

— Главное — удачно ликвидировать разработку, — ответил Бироста бодро, — а дырку проделать — дело не сложное. Был бы повод.

— Будет, будет! За это я ручаюсь! Спецсводку — за тремя подписями: моей, вашей и Карлина.

— Хорошо.

 

23

«Раевскую» решили арестовать.

— Хватит ей отсиживаться на конспиративной квартире. Сексота из нее не вышло, пусть идет обвиняемой, — заключил Шулишов. — Переведи ее во внутреннюю тюрьму. Ты не интересовался, почему она так настаивает на аресте отца? — спросил он у Безрукова, завязывая тесемки личного дела агента. — Выясни. Протокол допроса составь на основе ее донесений. Чтобы никаких противоречий.

По просьбе Безрукова место «Раевской» во внутренней тюрьме определили рядом с камерой смертников.

— Ты не обижайся, что тебя спустили в подвал, — лицемерил Безруков, вызвав «Раевскую» на допрос. — Единственная свободная камера.

— Вы идиоты! — злобно выкрикнула арестованная вместо ответа. — Если шпионам станет известно, что я и Гущев арестованы — все разбегутся, скроются! А я что? Одна должна отвечать за это кодло? И гнить в этой вонючей камере? Одна? Почему до сих пор не арестован отец?

— Ты уверена, что он враг?

— Да! Это он втянул меня в эту грязь! Пусть пропадает, гад, вместе со мной! И мать! Видела, что старый ублюдок гробит мою молодость — не помешала. Всех возьмите! Всех под гребенку!

— Ты что это, сволочь, раскомандовалась? — возмутился Безруков. — Ты чего орешь? Полгода водила за нос погранотряд — доносила на невинных людей. Теперь мне морочишь мозги… Чем докажешь, что мать знала о ваших делах? Она же в разводе с твоим отцом!

— Мне плевать, знала она или не знала. Я говорю знала — и все! И попробуйте спустить на тормозах!

— Ты, сучка, прекратишь орать или нет? Или мне тебя размазать по стенке? Запомни: если лжешь — умрешь смертью, какой никто не умирал! Лично скормлю тебе твое собственное мясо! Будешь жрать себя, пока не сдохнешь!

— Еще неизвестно, кто раньше сдохнет! — отрезала «Раевская», с ненавистью и отвращением глядя в глаза Безрукову. — Я в курсе про вашу банду… Сербинов загудел и ты скоро туда же! Мразь!

— 3-заткнись! — заорал Безруков и с силой опустил тяжелую ладонь на голову женщины. От неожиданности та прикусила язык и тихо сползла со стула.

 

24

Сомнения Влодзимирского подогрели в Мироновиче желание во что бы то ни стало «размотать дело о подготовке покушения на Сталина и его соратников. Вернувшись с совещания, он приказал доставить ему Абакумова, с которым с самого начала имел доверительные отношения. Покладистый мужик, он легко шел на любые уступки, особенно, когда вопрос касался руководства Управления.

— Что ж вы, Абакумов, водите следствие за нос? — спросил он арестованного с добродушной улыбкой, как только за конвоирами закрылась дверь кабинета. — Подсовываете всякую шушеру вроде Никишина, Древлянского и прочих, а о террористической группе, которая готовила покушение на товарища Сталина, ни гу-гу?

— Так я о ней и сам толком не знаю. Я ж говорил, что с Малкиным не очень ладил и он не доверял мне сверхсекретов. За месяц до перевода в Новороссийск он, правда, пытался сблизиться со мной, но я на неслужебный контакт с ним не пошел — не мог простить оскорблений, которые он нанес в первые месяцы работы под его руководством. Вообще он мужик хамовитый и потому контачили с ним лишь подхалимы да карьеристы. Да еще тупицы, которым все равно, под чьим сапогом быть, лишь бы не гнали вон.

— И все-таки он включил вас в так называемую «группу по выполнению особо важных поручений»?

— Перед моим переводом в Новороссийск приказом по УНКВД была создана группа, на которую возлагалось обеспечение безопасности руководителей партии и правительства, прибывающих на отдых в Сочи. Какова истинная цель создания этой группы, я не знаю.

— Гришин знал истинную цель?

— Я думаю, что он был в курсе всех дел, которыми занимался Малкин.

— Хорошо, Абакумов. Можете отдыхать.

— Хочу только дополнить, что, со слов Малкина, подобные группы создавались ежегодно. В конце особого курортного периода все их участники крепко поощрялись.

Отпустив Абакумова, Миронович оформил состоявшуюся беседу протоколом допроса и вызвал к себе помощника начальника следственной части УНКВД по Краснодарскому краю Захожая, прикомандированного в НКВД для оказания практической помощи в расследовании дела.

— Вот тебе, Захожай, показания Кабаева, — Миронович зевнул до хруста в скулах. — Они разрозненны и неудобоваримы. Возьми себе Бурова и вместе приведите их в порядок. Протокол изложите последовательно, появятся неясности — проведите дополнительные допросы, очные ставки. Состыкуйте с показаниями Шашкина, Абакумова, Захарченко… кто там у нас еще… Стерблич! Как я его упустил… Стерблича возьми за основу. До ареста он работал секретарем Управления, знал всех и обо всех, у него четкие характеристики на каждого. Посмотри, кто еще созрел для ареста, и подготовь рапорт на имя наркома.

— За чьей подписью?

— Обычная цепочка: особоуполномоченный НКВД майор госбезопасности Стефанов, начальник следчасти НКВД комиссар госбезопасности третьего ранга Кобулов… точнее — наоборот: первым Кобулов, вторым Стефанов.

— Ясно.

— Срок — в пределах разумного. Работайте в темпе, так, чтобы к концу года дело можно было направить в суд.

— Хорошо. Будет сделано.

Захожай подключился к делу по распоряжению Влодзимирского, когда «раскрутка» шла уже полным ходом. Перелистывая еще не остывшие страницы протоколов, он удивлялся, с какой готовностью рассказывали подследственные о своих коварных замыслах, как, упреждая вопросы следователей, торопились саморазоблачиться, утопая в противоречиях, которых никто не хотел замечать. Первые допросы, правда, самые первые, завершались полным отрицанием причастности к заговору, но зато потом, после некоторого перерыва, они превращались в исповедь. Поток признаний был таким мощным и неудержимым, что следователь едва успевал вставлять в короткие паузы вопросы, придающие процессу форму следственного действия. На какое-то время усилия следственной группы сосредоточились на показаниях Кабаева. На их основе Миронович намеревался построить обвинения против большинства бывших сотрудников УНКВД.

Приводить в порядок дело Захожай начал с личного допроса Кабаева.

— Иван Леонтьевич! На предыдущих допросах вы дали развернутые показания по поводу вашего участия в антисоветской заговорщической организации. Возникла необходимость дополнительно допросить вас по всем изложенным вами ранее фактам, чтобы устранить противоречия и получить возможность для подготовки непредвзятого, обоснованного обвинения. Приступая к последнему, надо полагать, допросу, предупреждаем, что говорить вы должны только правду и ничего кроме правды, не оговаривая себя и других и ничего не — скрывая об известных вам фактах. Вы согласны с такой постановкой вопроса?

— Да. Было время, когда я утверждал, что не причастен к заговору, так как боялся ответственности. Когда выяснилось, что все уже вскрыто помимо меня, я решил прекратить борьбу со следствием и впредь давать только правдивые показания.

— И вы по-прежнему настаиваете на том, что заговорщическая организация в УНКВД действительно существовала и что вас вовлек в нее Малкин?

— Да. После того, как он высказал свое отношение к происходящим в стране процессам, я стал разделять его точку зрения.

— Это отношение было негативным?

— По многим позициям — да.

— Расскажите подробно, как это произошло.

— Я показывал на предыдущих допросах, что с Малкиным знаком с тридцать третьего года, когда начал работать под его началом в Кубанском оперативном секторе ОГПУ. Постепенно между нами установились дружеские отношения, мы безусловно доверяли друг другу и делились самым сокровенным без всякой опаски. Эти отношения сохранялись до его ареста. В апреле тридцать восьмого я по ходатайству Малкина был назначен начальником первого отдела УНКВД в городе Сочи, и когда «обмывали» назначение, он доверительно, в присутствии Абакумова, заявил, что «от постоянного нервного напряжения всякое терпение лопается и буквально все валится из рук». Я спросил, чем вызваны его переживания. Он стал клеветнически высказываться о Сталине, критикуя карательную политику в стране, в которой, вопреки совести, приходится принимать участие, а когда, я спросил, будет ли когда-нибудь положен этому конец, решительно заявил: «Нужна активная борьба против сталинской политики насилия и террора. Борьба эта ведется и особое место в ней занимает старый северокавказский костяк партийцев с авторитетом такой колоритной фигуры, как Евдокимов».

— Он назвал вам участников?

— Да. Назвал себя, Абакумова, который кивком головы подтвердил сказанное, затем перечислил некоторых сотрудников краевого аппарата: Сербинова, Захарченко, Феофилова, Шашкина, Долгопятова из Майкопа, Безрукова, Биросту, ряд ответственных работников из НКВД СССР и УНКВД других краев, областей. Среди них — начальника Первого отдела НКВД СССР Дагина, его заместителя Зарифова, начальника Второго отдела НКВД Попашенко и начальника Сельхозотдела НКВД Гатова, начальника Секретно-политического отдела из Ростова-на-Дону Раева и начальника УНКВД Горьковской области Лаврушина…

— Странно, что он назвал вам сразу столько фамилий. Была необходимость? А как же с конспирацией? Как-никак, организация подпольная…

— Разговор, как я сказал, сопровождался обильной выпивкой и Малкин был в этот момент изрядно накачан. Во-вторых, мы доверяли друг другу. В-третьих, ему очень хотелось, я так думаю, показать размах антисталинской борьбы.

«Врешь ты все, — подумал Захожай, глядя в честные глаза Кабаева. — С твоим кругозором знать такое количество руководителей, разбросанных по Союзу? Запомнил? А разве сам не был накачан? Эх, Кабаев, Кабаев!»

— И какую же вражескую установку вы получили в тот раз от Малкина? Каким образом он определил цели и задачи заговорщической организации?

— О них я был ориентирован в общих чертах.

— И все-таки?

— Путем проведения массовых арестов партийно-советских и хозяйственных кадров и граждан определенных национальностей внушить трудящимся края мысль о перегибах, организатором которых является ВКП(б), а если конкретно — ее ЦК.

— То есть вы получили установку всеми доступными вам способами дискредитировать в глазах населения партию и ее сталинский ЦК? Так я вас понял?

— Так. И показать таким образом антинародность решений партии, принятых на февральско-мартовском тридцать седьмого года и последующих Пленумах ЦК.

— Только-то?

— Не только. Главная задача — физическое истребление всех, по чьей воле развязан кровавый террор.

— Значит, вас — в первую очередь?

— Почему нас?

— Потому что вы осуществляли террор.

— Вы говорите об исполнителях, а я имею в виду организаторов.

— То есть вы имеете в виду ЦК?

— Получается так.

— Вы и сейчас полагаете, что массовый террор организовал ЦК?

— Нет. Сейчас я так не считаю. Решение ЦК и СНК от семнадцатого ноября прошлого года и последующая политика партии по восстановлению в стране ленинских норм жизни убедили меня в обратном.

— Значит, дискредитируя партию и советскую власть, вы добросовестно заблуждались?

— Выходит, что так.

— И как же вы намеревались решать непростые задачи истребления организаторов террора?

— Я же говорю, что сейчас таковыми их не считаю.

— Но тогда считали?

— Да.

— Ну так как же?

— По Сочи-Мацестинскому курорту, где обычно отдыхают руководители партии и правительства, мы предполагали создать условия, способствующие террористически настроенному элементу беспрепятственно проникать на особо важные объекты в качестве обслуги.

— Что вы разумеете под особо важными объектами?

— Прежде всего дачи, лечебные учреждения, места посещений…

— Вы можете назвать хоть один случай проникновения в обслугу лиц, настроенных террористически?

— Могу. На даче номер девять, известной как дача Сталина, поварихой работала некая Рыжкова Мария — жена латыша-белогвардейца, которая была связана с эстонцем-террористом, работавшим в Сочи, кажется, на хлебозаводе. Этот террорист намеревался вместе с Рыжковой отравить товарища Сталина.

— Очень интересно. Фамилию эстонца вы не знаете, о месте его работы имеете представление смутное, а намерения его у вас как на ладони. Вы с ним общались?

— Нет.

— Кто-нибудь общался? Из сотрудников?

— Не знаю.

— Как же вы узнали о его намерениях?

Кабаев замялся. Захожай с сожалением посмотрел на сидящего перед ним маленького, измученного пытками и неволей человека. В умных глазах мольба.

— Сергей Васильевич, — обратился, Захожай к Бурову, молча сидевшему за приставным столиком напротив Кабаева, — время перерыва и Миронович, наверное, в буфете. Будь добр, разыщи его, скажи, что очень желательно его участие в допросе Кабаева. Заодно пообедай.

— Хорошо! — обрадовался Буров и быстрыми шагами удалился из кабинета. Захожай и Кабаев остались вдвоем.

— Итак? — произнес Захожай тихо, давая понять, что теперь можно быть откровенным.

Кабаев молчал.

— Иван Леонтьевич! Разговор не для записи. Я понимаю: в условиях Лефортово, а вначале, вероятно, была Лубянка, вы иначе вести себя не можете. Не мне вас судить за это. Вероятно, я, окажись на вашем месте, вел бы себя не лучшим образом, но… Зачем вы втягиваете в дело такую массу людей?

— А как иначе?

— Кто вам давал установку на террор? Это же ложь, Иван Леонтьевич! Рассказанный вами случай с эстонцем и поварихой с дачи Сталина — это же готовый анекдот и он лишний раз подтверждает, что вы занимаетесь самооговором. Разве не так?

Кабаев молчал, опустив голову.

— Я читал все ваши показания. Там много правды. Зловещей, жестокой, нечеловеческой правды. Но много и наносного. Особенно, что касается подготовки террористических актов… Чтобы поставить вас к стенке — достаточно только правды. Зачем же вы накручиваете, тащите за собой невиновных?

— Мне называют фамилии, требуют подтвердить. Пугают пытками, а я… Господи! Скорей бы развязка!

— Развязка близко. Только не тащите за собой кровавый след.

— Если бы я мог! Если бы я мог!

Вошел Буров. Подозрительно, посмотрел на слезливого Кабаева, перевел взгляд на Захожая:

— Мироновича нет. Говорят, на выезде и будет часа через два.

— Очень жаль. Ты пообедал?

— Нет.

— Тогда прервемся. Отправь Кабаева в камеру.

Вечером Миронович вызвал к себе Захожая.

— В чем дело, Захожай? Ты что, не доверяешь Бурову?

— С чего это вдруг?

— Вот и я интересуюсь, какие основания?

— По-моему, работа у нас идет нормально. Я Буровым доволен.

— Доволен, а в самый острый момент ты его отстраняешь от допроса.

— Что вы имеете в виду?

— Ой, не корчи из себя умника!

— Я, честное слово, не понимаю, о чем речь.

— Когда обсасывали эпизод с Рыжковой, ты отправил его за мной?

— Отправил. Кабаев понес такую чушь, что потребовалась ваша помощь.

— А по-моему, ты отстранил Бурова, чтобы в его отсутствии убедить Кабаева отказаться от показаний.

Захожай понимающе улыбнулся.

— Вы поручили мне привести дело в порядок. С этого момента я несу ответственность за его состояние?

— Конечно.

— Я тоже так считаю. Поэтому когда я услышал, какую чушь несет Кабаев, я, чтобы не испортить дело, действительно решил склонить Кабаева к тому, чтобы он отрекся от нее, но сделать это хотел с вашим участием.

— Почему эпизод с Рыжковой ты считаешь чушью?

— Потому что заявление о намерениях эстонца голословно. О нем никто ничего не знает, кроме того, что он эстонец. Даже не общался с ним никто! Как же можно знать о его намерениях?

Миронович задумчиво почесал затылок.

— Черт его знает, может, ты и прав… Но отсылать Бурова не следовало. Сделал бы перерыв.

— Ковать железо нужно, пока оно горячо, и в том, что я послал Бурова за вами, не вижу ничего предосудительного… Вы мне дали его в помощники или у него иная роль?

Миронович насупился.

— Ты парень не глупый, — сказал он глухо, — но залупляться не советую. Понял? Пойдем к Влодзимирскому, приглашает. — Миронович встал и, не оглядываясь, пошел из кабинета.

— Что там у тебя за шуры-муры с Кабаевым? — строго спросил Влодзимирский, когда Захожай присел у края стола.

— Никаких шур-мур, товарищ капитан. Возникла ситуация, в которой потребовалось участие Мироновича. Я отослал за ним Бурова, который придан мне в помощники.

— Миронович, объясни!

— Мы разобрались, товарищ капитан. Это недоразумение.

— Так всыпь своему Бурову по первое число. Не хватало мне еще дрязг.

— Я подготовлю проект приказа.

— Именно так. Чтобы впредь неповадно было. Ты в эпизоде с Аллилуевым разобрался? — обратился Влодзимирский к Захожаю.

— Не очень, но в курсе.

— Не очень… Тогда поезжай в Краснодар, разберись. Вплотную займись Рукавцовой. Санкцию на ее арест мы пришлем. Остальное утрясай на месте.

— На Рукавцову санкция наркома не требуется.

— Не помешает. Рапорт на арест сотрудников УНКВД будет общий. Включим и ее туда. Ты протоколы Кабаева тщательно проанализировал?

— Да.

— В чем он твердо уличает Шашкина?

— В подготовке к терактам, в незаконных арестах, фальсификации и массовом применении к подследственным мер физического воздействия.

— Что говорят о нем остальные?

— Я изучил показания Сербинова, Стерблича, Абакумова, Захарченко и Бродского. Вырисовывается следующая картина: Шашкина в Ростов-на-Дону притащил с собой Люшков, когда был назначен начальником УНКВД по Азово-Черноморскому краю. В Управлении он бывал редко, работал преимущественно на периферии по казачьей контрреволюции. Незадолго до разделения АЧК Люшков назначил его врид начальника Армавирского ГО НКВД, но не за деловые качества, а как специалиста по пыткам и фальсификации. Именно эти качества оценил в нем Малкин, когда стал начальником УНКВД по Краснодарскому краю, и взял к себе в аппарат начальником третьего отдела. Шашкин притащил за собой ближайших своих помощников: Самойленко, Фильченко и Ткаченко…

— Ткаченко — это тот, на которого давит военпрокурор Гальперин?

— Да-да, он самый. С первых дней эта группа стала вести вражескую подрывную работу с использованием пыток и других незаконных методов следствия. Именно Шашкин с начала разворота массовой операции по полякам в сентябре тридцать седьмого года дал на места директиву, которой обязал руководителей горрайорганов составлять списки лиц, подлежащих арестам, не на основе информации об их преступной деятельности, а на основе данных адресных бюро и анкет учреждений, организаций. Далее он совершенствовал свой метод во время массовых операций по грекам, немцам, латышам, эстонцам и прочим. Этим методом оперативно-следственная группа, в которую входили Ткаченко, Бродский, Мухин, Березкин, Фонштейн и ряд других сотрудников, в буквальном смысле слова пекла многочисленные контрреволюционные организации. Подогреваемый Малкиным и Сербиновым, Шашкин так далеко зашел в своей подрывной работе, что стал производить массовые аресты лиц с партийной принадлежностью — членов и кандидатов в члены ВКП(б).

Именно Шашкин внедрил в практику Управления метод фальсификации, при котором исполнение полученных из Москвы приговоров откладывалось, в протоколы допросов осужденных включались фамилии лиц, которые были арестованы, но не привлечены за отсутствием доказательств. После этого они осуждались как изобличенные показаниями уже осужденных. Таким образом он намеревался расправиться с двумя сотрудниками Управления Столовицким и Лунга, которые на отчетно-выборном партийном собрании достаточно мотивированно выступили против включения в списки для голосования Захарченко. Сначала он пытался понудить бывшего врача УНКВД грека Сорокашиша, арестованного за шпионаж, дать на них показания как на соучастников преступления. Тот навстречу Шашкину не пошел. Тогда он включил их фамилии в протокол Сорокашиша после его осуждения. Спасли обоих последовавшие за этим аресты Шашкина, Захарченко и других.

— Как относился к «творчеству» Шашкина Малкин?

— Ставил всем в пример, чаще других поощрял, вскоре сделал своим помощником, а затем и начальником Сочинского ГО НКВД. Повысил в звании через ступень, и представил к ордену.

— Силен, мерзавец! Он, вероятно, с Ежовым был на ты?

— У него хорошие отношения были с Фриновским и Дагиным.

— Понятно. Как можно быстрее разделывайся с Рукавцовой и снова сюда, к нам. Мне нравится твой стиль работы. Счастливо.

Захожай уехал в Краснодар в расстроенных чувствах. Очень не нравилась ему возня Мироновича вокруг нелепой идейки о подготовке терактов против руководства страны. Знает прекрасно, что все это чушь, и все остальные знают, но как искусно играют! И Кабаев, и Миронович, и Влодзимирский… Ну, с Кабаевым ясно: человек между жизнью и смертью. А что заставляет идти на риск Мироновича? Желание выслужиться? Ладно. Миронович — хрен с ним. А что делать мне? Не замечать игры и проводить их линию? Или «не суметь доказать» террор? И то, и другое смертельно опасно. Он вспомнил инцидент с Буровым и до боли закусил губу. «Следят друг за другом, варвары. Никому не доверяют! Сами себе — тоже».

«Совершенно секретно. Только лично. Гор. Краснодар. Начальнику УНКВД по Краснодарскому краю капитану государственной безопасности тов. Шулишову. В дополнение наших №№ 6/7781 от 27.08.39 и 6/8144 от 8.09.39 направляем Вам материалы с санкцией тов. Берия для производства ареста следующих лиц: Безрукова Н. К., Гришина А. С., Полетаева П. П., Мухина Г. И., Феофилова П. А., Рукавцовой Д. Ф. и Коваленко И. Е. Арест указанных лиц согласуйте с прокуратурой на месте. Приложение: рапорт, протоколы допроса и справки. Начальник следчасти ГУГБ НКВД СССР майор госбезопасности Сергиенко».

«Приложение № 1.

Народному комиссару внутренних дел СССР комиссару госбезопасности 1-го ранга — тов. Л. П. Берия.

Следствием по делу антисоветской заговорщической организации в УНКВД по Краснодарскому краю изобличены как заговорщики, проводившие активную вражескую работу, следующие сотрудники того же УНКВД:

1. Мухин Геннадий Иванович — начальник 1-го отделения 2-го отдела. Показаниями Стерблич Г. Д. и Шашкина И. И. уличается как участник заговора. Показаниями Абакумова Н. А. — как фальсификатор следственных дел.

2. Полетаев Павел Порфирьевич — бывший заместитель начальника 3-го отдела. Показаниями Стерблич Г. Д., Шашкина И. И. и Захарченко Ф. Д. изобличен как участник заговорщической организации.

3. Безруков Николай Корнеевич — начальник 3-го отдела. Изобличен показаниями Стерблич Г. Д. и Шашкина И. И. как участник заговора. Показаниями Абакумова Н. А. и Захарченко Ф. Д. — как фальсификатор.

4. Коваленко Иван Ефимович — бывший начальник 8-го отдела, в данное время переведен на негласную э» боту. В заговорщическую организацию вовлечен Шашкиным И. И. Участие его в организации подтверждается показаниями Стерблич Г. Д. и Кабаева И. Л.

5. Гришин Александр Сергеевич — начальник 1-го отделения 3-го спецотдела уличается показаниями Кабаева И. Л. как участник террористической группы в гор. Сочи. Имел задание Малкина совершить террористический акт против товарища М. И. Калинина. Показаниями Абакумова Н. А. изобличен как участник заговора.

6. Феофилов Петр Андреевич — бывший начальник УРО УРКМ. Показаниями Чечельницкого Я. Т. изобличается как участник терр. группы в г. Сочи. Показаниями Кабаева И. Л. уличается как участник заговора, Абакумова Н. А. — как фальсификатор следственных дел.

7. Рукавцова Ефросинья Федоровна — бывшая работница дома отдыха «Бочаров Ручей». По показаниям террориста Кабаева по его заданию в 1938 году совершила отравление тов. П. С. Аллилуева на даче «Бочаров Ручей».

Поименованных лиц считаем необходимым арестовать и привлечь к ответственности. Просим Ваших указаний.

Начальник следчасти НКВД СССР комиссар госбезопасности 3-го ранга Кобулов. Особоуполномоченный НКВД СССР майор госбезопасности Стефанов».

В левом верхнем углу наискось толсто забоченным синим карандашом размашисто выведено: «Утверждаю. Л. Берия. 9.09.39».

— Ну и как долго эта чистка будет продолжаться? С кем прикажете работать? Кому из старых кадров доверять? Назначил Безрукова пом. нач. Управления, а его вместо утверждения в должности арестовывают! — Шулишов возмущенно уставился на Захожая. — Я ж не могу вот так с ходу комплектовать руководящие посты. Можно ж как-то регулировать этот процесс?

— Дело, товарищ капитан, ведет Москва. Задействована масса следователей, таких же прикомандированных, как я. Материалы разрознены, обобщение их производится медленно. Много неразберихи, так что производить аресты с упреждением вряд ли возможно. Что в моих силах — я делаю, но вот о Безрукове, Коваленко, Мухине и других, кроме Рукавцовой, и разговоров не было. На кого рассчитывать из старых кадров? — Захожай задумался, а когда молчание затянулось и стало уже неприличным, он безнадежно развел руками: — По показаниям Кабаева проходит тридцать пять человек. Более пятидесяти человек назвал Стерблич. Конечно, здесь не все наши, много сотрудников НКВД и УНКВД других краев, областей. Я думаю, что всех, работавших с Малкиным, следственная группа не обойдет вниманием. Вражеские методы ведения следствия настолько быстро и легко распространились по краю, что в течение года ими были заражены все. Кто сопротивлялся, а таких по пальцам можно перечесть, — тех устраняли, затирали, переводили на другую работу… Так что перспектива вот такая.

— Что будем делать с этим списком? — Шулишов кивнул на рапорт с резолюцией Берия.

— Рукавцову я возьму немедленно, в отношении нее у меня конкретное задание. Остальных — на ваше усмотрение. Подберете замену и возьмем.

— Коваленко, между прочим, уже допрошен.

— Я принимал участие в допросе. Тогда речь шла о Сорокашише и арестованных Шашкиным Столовицком и Лунге, проявивших строптивость при избрании парткома. Вопрос об извращенных методах следствия перед ним остро не ставился.

— Но он, кажется, отрицал свою причастность к извращениям?

— Отрицал существование заговора. Миронович крепко избил его и тогда он смирился, а встретившись с Влодзимирским — пошел на попятную. Тот, на мой взгляд, вполне разумно решил сначала собрать на него компромат, а потом арестовать, что, как видите, и сделал.

— Понятно. Кого включим в группу?

— Я бы взял новичков. В моральном плане им будет легче вести допросы. Основная работа, конечно, будет проведена в Москве. Здесь придется крепко поработать со свидетелями.

— Свидетельская база здесь богатая. Хорошенько поработайте с Осиповым, Галановым, Литвиновым, Фетисенко, Вороновым. Все они уже дома, подлечились, отдохнули, восстановились в партии, работают. Я думаю, что они с удовольствием помогут следствию в разоблачении своих бывших мучителей.

— Пожалуй, — согласился Захожай.

 

26

Рукавцова яростно защищалась. Любое упоминание об отравлении Аллилуева встречала в штыки.

— Все это ложь! — кричала она истерично. — Никакого отравления не было!

— Кабаев утверждает, что Аллилуева отравили вы по его заданию.

— У Кабаева я работала сестрой-хозяйкой, а не наемной убийцей!

— Но Аллилуев умер после посещения Блюхера, которого обслуживали вы.

— Не сразу же после посещения! Сначала он уехал в Москву! Откуда такая уверенность, что его отравили в Сочи?

— Об этом показали Малкин и Кабаев. Не могли ж они взять на себя чужой грех.

— Мало ли что они показали. Аллилуев был единственным человеком, посетившим Блюхера в Сочи. О том, что это Аллилуев, я узнала от Блюхера только после его отъезда.

— Блюхер готовился к встрече с ним? Он предупредил вас о том, что у него будет гость и что для него нужно приготовить стол?

— Нет. Гость приехал неожиданно, через десять минут после телефонного звонка.

— Неожиданно для кого? Для Блюхера или для вас?

— Для всех!

— Но вы-то знали о том, что он прибудет, раньше Блюхера!.

— Вы говорите такие вещи! Ну откуда я могла об этом узнать?

— Вам сообщил об этом Кабаев. И сделал поручение. И передал яд.

Рукавцова бессмысленно уставилась глазами в Захожая и застыла с открытым ртом.

— Вы… Вы… К-какой яд?

— Вам лучше знать.

— Так никто ж не знал, что он приедет!

— Кабаев знал. А Кабаеву сказал об этом Малкин.

— При чем здесь Малкин? Разве он был в Сочи?

— Конечно. А вы не помните? Разве не он в этот день просил вас обеспечить безопасность Блюхера?

— Да. Да… точно… я забыла. Откуда вы знаете?

— Такая у меня служба: все видеть и все знать.

— Даже такие мелочи?

— Это не мелочь. В этот день Малкин как бы случайно встретился с Аллилуевым и сообщил ему, что в «Бочаровом Ручье» на даче Ворошилова отдыхает Блюхер с семьей. Тот обрадовался и сказал, что сегодня же навестит его. Малкин поручил Кабаеву немедленно организовать его отравление и тот попросил вас исполнить это поручение. Разве не так?

— Чепуха какая-то!

— Не чепуха. Вы готовили стол для гостя?

— Было время обеда и я накрыла стол для всех. Но Аллилуев не ел.

— Не ел? Почему? Так-таки ничего и не ел? Вы меню этого обеда помните?

— Да. На первое был борщ, на второе — холодные закуски и жареное мясо на сковороде… кажется, бифштекс по-крестьянски. На третье арбуз.

— И он ничего не ел?

— Попробовал арбуз и сразу отложил скибку. Видно, не понравился.

— Вы поинтересовались, почему он не обедает?

— Я спросила об этом у Василия Константиновича после отъезда Аллилуева.

— Что он вам ответил?

— Сказал, что Аллилуев болен той же болезнью, что и он, только в более тяжелой форме. Раньше, говорит, не лечился, а теперь страдает.

— Что за болезнь?

— Он не сказал, а я не спросила.

— Ясно. А о том, что Аллилуев умер, вы знаете?

— Доктор Елфимов говорил об этом на кухне повару Калинину. Я даже не поняла: то ли о смерти, то ли о тяжелой болезни.

— И вы не уточнили? Вас это известие не заинтересовало?

— Нисколько.

— А кто из работников НКВД говорил с вами на эту тему?

— На такие темы можно говорить на кухне, но не с работниками НКВД.

— Почему?

— Проявишь интерес — запишут в шпионы.

— Резонно. Болтун — находка для врага. И тем не менее, следствие располагает данными о вашей причастности к болезни и смерти Аллилуева.

— Разве следствие может знать обо мне больше, чем я сама?

— Может. Разве вы не убедились в этом сейчас? Вы забыли, а мы помним.

— Это совершенно разные вещи.

В один из погожих дней позвонил Влодзимирский, спросил, как ведет себя Рукавцова.

— Плохо. Все еще на мертвой точке.

— Вы что там, разучились вести следствие? Примените физмеры!

— Шулишов не разрешает, — соврал Захожай. — Не видит оснований.

— Показания Малкина и Кабаева не основания?

— Их показания — слова. Куда деть заключение компетентной комиссии? Там ведь все зафиксировано: и результаты вскрытия трупа и результаты исследования на яд…

— Вези ее ко мне. Проведем очную ставку с Кабаевым.

— Хорошо, — обрадовался Захожай. Он почувствовал, что дело о терроре от него уходит, и облегченно вздохнул.

Очную ставку Влодзимирский поручил следователю по особо важным делам Рюмину.

— Сейчас ты у меня, стерва, заговоришь, — криво усмехаясь, просипел Рюмин. — Я тебе не Захожай: будешь юлить — размажу по стенке, и скажу, что так и было.

— Размазывать нечего, — вспыхнула Рукавцова, — остались кожа да кости.

— Размажу кожу да кости. Взяли, ублюдки, моду бороться со следствием. Арестовали — значит, вина доказана. Колись до задницы, получай свое и катись… куда скажут.

Дверь бесшумно отворилась: ввели Кабаева.

— Вот! — глаза Рюмина заиграли весельем. — Учись у него! Не чета тебе, а ведет себя со следствием уважительно. Ты знаешь этого человека?

— Трудно узнать, — ужаснулась Рукавцова. — Тоже, видать, размазывали по стенке…

— Молчать! — брызнул слюной Рюмин. — Молчать! Отвечать только по существу вопросов. Чесать язык будешь в камере о парашу! Итак — очная ставка и первый вопрос: ты знаешь этого человека? Отвечай!

— Кабаев Иван Леонтьевич. Начальник охраны правительственных дач в городе Сочи.

— Бывший начальник, — поправил Рюмин.

— Это меня не касается. Я его знала как начальника, тем более он и сейчас еще в форме.

Кабаев с мольбой смотрел на Рукавцову. В глазах его были тоска и боль. Она съежилась под его взглядом и опустила голову.

—. Стало быть, вы друг друга знаете, до ареста имели нормальные, если не любовные, отношения и личных счетов друг к другу не имеете. Так? Тогда, может быть, сейчас, — Рюмин обратил лицо к Рукавцовой, — не дожидаясь изобличения, ты начнешь давать правдивые показания об обстоятельствах отравления Аллилуева?

— К отравлению Аллилуева я непричастна.

— Арестованный Кабаев! Вы подтверждаете свои прежние показания в части отравления Аллилуева Рукавцовой?

— Да. Подтверждаю. Рукавцова действительно отравила Аллилуева по моему заданию.

— Это ложь! — крикнула Рукавцова. — Иван Леонтьевич! Да как вы можете? Это же ложь!

Рюмин, гнусно улыбаясь, положил на голову Рукавцовой тяжелую ладонь и вдруг резко нажал ее вниз. Ошеломленной женщине показалось, что череп ее с хрустом раскалывается. В глазах потемнело.

— Обвиняемый Кабаев! Расскажите следствию, при каких обстоятельствах произошло отравление дорогого родственника товарища Сталина товарища Аллилуева!

Кабаев с готовностью выполнил требование следователя.

— Арестованная Рукавцова! Кабаев изобличил вас как участницу ужасного преступления. Подтверждаете вы его показания?

— Нет! — твердо ответила Рукавцова. — Вы довели Кабаева до самооговора пытками. Как вы это умеете — я теперь себе представляю.

По команде Рюмина Кабаева увели. Оставшись наедине, Рюмин снял с себя поясной ремень и несколько раз стегнул Рукавцову по спине.

— Это тебе за дерзость, — сказал он спокойно, прекратив избиение. — Главное, если будешь кочевряжиться, впереди.

 

27

Безруков напоминал хищника, загнанного в клетку. Допросы его проходили шумно, крикливо. Он дерзил следователям, обвинял в предвзятости. Они орали на него, не выбирая выражений, и, получая разрядку в крике, почти не прибегали к побоям — излюбленному методу нажима.

Его пытались обуздать компроматом двадцатилетней давности, собранным наспех и потому не всегда точным.

— Кто ваш отец?

— До революции — служащий частной нотариальной конторы Беляевского. После революции…

— Об этом потом. Следствие располагает сведениями, что он пользовался особой благосклонностью хозяина конторы и после бегства последнего за границу поддерживает с ним контрреволюционную связь.

— Это ложь! — парировал Безруков. — Беляевский был ограблен и убит анархистами в тысяча девятьсот семнадцатом году!

— Где вы находились в шестнадцатом году?

— Закончил коммерческое училище и добровольцем ушел на фронт.

— Врете! Ваши родственники утверждают, что в шестнадцатом-семнадцатом годах вы находились в Новочеркасске.

— Родственники бессовестно лгут!

— Почему? Им выгодно оговорить вас?

— Да. В течение десятка лет мы находимся в неприязненных отношениях.

— А с Центральным военно-историческим архивом вы не находитесь в неприязненных отношениях?

— С архивом нет.

— По его данным, вы в старой армии не служили.

— А по моим данным — служил. Вам назвать однополчан?

— Попробуйте, если в состоянии.

Безруков напрягает память, вспоминает и называет фамилии своих бывших командиров, бойцов-охотников, с которыми ходил в разведку, места дислокации и пути следования полка, которому была придана «охотничья команда». Следователя такой поворот дела не устраивает и он упорствует.

— Однако в архиве о вас данных нет.

— В ноябре семнадцатого, после развала старой армии, я по пути в Новочеркасск покинул полк.

— Дезертировал?

— Не совсем так. Полк находился вне боевых действий и через Украину следовал в Новочеркасск для окончательной демобилизации. Вполне вероятно, что по этой причине я не попал в архивные списки.

— Это не может служить аргументом, опровергающим данные Центрального архива, так как вы дезертировали из полка после того, как были зачислены в него регулярным бойцом и прошли по всем учетам.

— Это вы так считаете, — Безруков саркастически хмыкнул. — В действительности в архив были поданы списки только на наличный состав, то есть только на тех, кто в составе полка прибыл в Новочеркасск. И хватит заниматься вымогательством! Служил я в старой армии или не служил — это к делу никакого отношения не имеет.

— Имеет! Имеет потому, что, по данным следствия, вы служили в шестнадцатом году в царской охранке.

— Тогда ищите меня в архивах охранки и не вынуждайте доказывать, что я не верблюд. Еще лучше будет, если этими данными вы подотрете задницу тому, кто их вам предоставил.

— Не хами, скотина!

— То же самое я могу предложить вам.

Следователь вскочил со стула, словно ему в ягодицу воткнули шило. От резкого движения опрокинулся графин с водой и залил бумаги, лежавшие на столе. Оба бросились спасать бумаги, и пока наводили порядок, утихомирились. Следователь достал из ящика стола пачку «Беломора», закурил сам и угостил Безрукова. Помолчали, захлебываясь дымом.

— Ну что, продолжим? — спросил следователь.

Безруков пожал плечами.

— Вы учились в институте?

— Нет.

— А заявление подавали?

— Подавал.

— Вас приняли?

— Судя по справке — да.

— По какой справке?

— В двадцать первом я получил справку о том, что согласно Указу правительства я могу быть освобожден от воинской службы как учащийся в вузе.

— Вы разве держали экзамен?

— Нет. Меня зачислили по аттестату, так как были хорошие отметки.

— До революции вы награждались?

— В конце шестнадцатого — Георгиевским крестом четвертой степени.

— Это правда?

— Правда.

— Кто такой Богаевский?

— Не знаю.

— Следствием установлено, что согласно приказу Добровольческой армии номер четыреста пятнадцать от четвертого марта тысяча девятьсот девятнадцатого года, который подписан Донским атаманом Богаевским, «награжден за отличие в боях с красногвардейскими частями студент Донского политехнического института Безруков Николай». Вот копия приказа.

— Приказ никакого отношения ко мне не имеет.

— А к кому он имеет отношение?

— Вероятно, к студенту Донского политехнического института Безрукову Николаю.

Дерзость Безрукова подогревала следствие.

 

28

Биросту вызвали в Москву. До отправления поезда оставалось около получаса и он, не заезжая домой, отправился на вокзал, теряясь в догадках, кому он понадобился так срочно.

Лубянка встретила его настороженно. Постовой тщательно изучил предъявленное Биростой служебное удостоверение, заглянул в лежавший на столе список и несколько раз нажал на кнопку вызова.

— Присядьте, — сказал он Биросте вежливо, продолжая держать в руке удостоверение, — за вами придут.

— Что, — спросил Бироста сочувственно, — строго стало?

— Да, — живо откликнулся постовой, — товарищ Берия не любит болтающихся по коридорам.

— Мера нужная, — рассудительно заметил Бироста, подавляя зевок. Занятый собой, он не заметил, откуда явился и стал перед ним лейтенант госбезопасности.

— Бироста Михаил Григорьевич?

— Да.

— Из Краснодара?

— Из Краснодара.

— Идемте со мной.

Лейтенант бойко пошел по гулкому коридору, но, сделав с десяток шагов, резко остановился и повернулся к Биросте.

— Вы забыли мне вернуть удостоверение, — напомнил Бироста, сам только сейчас вспомнивший об этом.

— Оно вам больше не понадобится.

— Как это? — заволновался Бироста. — Я что, уволен?

— Вы арестованы!

— Как это? — повторил он глупый вопрос, потому что все другие слова вылетели из головы.

— Так это, — съязвил лейтенант. — Вот ордер на арест, а это — для вашей же безопасности, — он звякнул наручниками. Прошу!

Бироста машинально протянул руки.

— Я помещу вас пока в одноместный номер, — шутил лейтенант. — Вы же прибыли в командировку… Там тепло, уютно, легко думается и вши не отвлекают, — он легко подхватил чемодан. Биросты и пропустил его вперед.

Оформление вновь прибывшего, длилось долго. По крайней мере, так показалось Биросте. Наконец его отвели в камеру и на несколько дней оставили одного. Он метался по камере, мучаясь неизвестностью, а с губ его не сходила улыбка, сотворенная им в момент ареста.

— Прочитал ваши записи, — крикливо известил его жизнерадостный капитан на первом допросе. — Судя по всему, вы намеревались дожить до пенсии и потом подарить людям роман? Вы какой жанр предпочитаете? Мемуарный? Художественно-публицистический?

— Это обычный дневник человека с плохой памятью.

— Да? А я думал, наброски… Судя по записям, вы довольно лояльно настроены к советской власти и руководству НКВД. Это результат прозрения или маска на случай ареста?

— При чем арест? Я записывал то, что волновало, выражал свое отношение к действительности.

— Вы одинокий человек?

— Почему вы так решили?

— Вам не с кем поделиться мыслями и вы решили доверить их бумаге?

— Может быть.

— Получается так, что вы человек с двойной моралью: в мыслях — советский человек, в практической деятельности — враг?

— Я не давал повода для таких выводов.

— Пока вы размышляли в камере о превратностях судьбы, мы изучили массу материалов, характеризующих вашу деятельность, которые окончательно рассеяли сомнения в том, что вы враг.

— Странная манера сначала арестовывать, а потом рассеивать сомнения.

— Сбил с панталыку ваш дневник. Но оказалось, что налицо чисто иудейская хитрость: иметь в загашнике документальные доказательства преданности советской власти при патологической ненависти к существующей системе.

— Вы меня с кем-то спутали, — возразил Бироста. — Я был и до конца буду предан моей партии и моему народу.

— Какому народу? С которым жили и чью кровь проливали, или тому, к которому принадлежите от рождения? Как бы там ни было, а у следствия имеется достаточно оснований считать вас заговорщиком. Сразу предупреждаю: мне не нравится ваше поведение. Колкости в адрес следствия, запирательство — это к добру не приведет. Не прекратите борьбу — будем изобличать вас всеми доступными средствами.

— Меня никто ни в чем не сможет изобличить, потому что я никогда не был заговорщиком.

— Ну что ж, закончим препирательство. Начнем с малого: вы знали о вражеской работе… ну, скажем… Захарченко. Почему не приняли мер к его разоблачению?

— Потому, что знал об этом понаслышке. Конкретными фактами не располагал.

— Разве не вам Захарченко в присутствии Безрукова предлагал допрашивать арестованных троцкистов таким образом, чтобы они давали организацию РОВСа?

— Мне.

— Как вы поняли это предложение?

— Как намек на необходимость фальсификации дел.

— И как вы его восприняли?

— С возмущением отверг.

— Вот видите! С воз-му-щением! Значит, поняли, что вам предлагают проведение в следствии вражеской линии. Почему не ударили в набат? Почему не доложили рапортом Малкину или Сербинову?

— А доказательства? Безруков и Захарченко пользовались авторитетом у обоих. Они превратили бы меня в лагерную пыль — только и всего. И потом… это был единственный случай в моей следственной практике и произошел он накануне ареста Захарченко. Я решил официально об этом не докладывать, но среди сотрудников возмущался.

— Сплетничал?

— Понимайте, как вам удобно.

— Я понимаю так, что вы не собираетесь разоружаться и объявляете войну следствию. Вы помните, о чем писали в своем дневнике?

«Черт меня попутал с этим дневником, — злобился на себя Бироста, — подложил свинью самому себе… ид-диот!» — Помню, — сказал вслух.

— Там вы тоже возмущались в… носовой платок.

— Я веду речь не о ростовских неурядицах.

— Ах, не о ростовских! Ну да! Вражеская работа в Ростове — это пройденный этап, о нем можно забыть. А в Краснодаре вы рвались в бой, горя единственным желанием наладить агентурно-оперативную работу на доверенном вам участке борьбы с контрреволюцией. Так, кажется, вы писали, сочинитель?

— Почему — сочинитель? Так оно и было.

— Нет, Бироста. Так не было. Вот цитата из вашего дневника: «Я категорически Против извращенных методов следствия, но, наученный горьким опытом, уже не демонстрирую свои убеждения, так как понял: плетью обуха не перешибешь. Расследуя дела против участников правотроцкистских организаций, я, по возможности, стараюсь избегать применения мер физвоздействия к обвиняемым». По возможности! А когда такой возможности не было? Применяли? А когда в вашем присутствии применяли — молчали? А как с делами иной окраски? Против правых старались не применять, а против других? А почему жалели правых? Потому что свои? Вот, Бироста, где собака зарыта! Договоримся так: тратить время на уговоры я не буду. Не хотите каяться, не надо. Мы будем изобличать вас на очных ставках. Не поможет — будем пороть.

— До порки, я думаю, дело не дойдет, — содрогнулся Бироста, вспомнив экзекуции, которые устраивались в подвалах УНКВД нередко по его инициативе. — Что касается очных ставок — я сам хотел об этом просить с уверенностью, что они-то как раз и расставят точки над «i».

— Считайте, что вашу просьбу мы удовлетворили.

 

29

К празднованию 22-й годовщины Октябрьской революции органы государственной безопасности готовились со свойственными им цинизмом и жестокостью.

Направо и налево раздавались санкции на аресты и применение мер физического воздействия к неразоружившимся врагам партии и народа. Не холостыми залпами салютовали надвигающемуся празднику расстрельные команды войск НКВД, стопроцентно поражая неподвижные живые мишени, стоящие у края свежевырытых «братских» могил. Ценный подарок преподнес нарком внутренних дел страны краснодарским чекистам: 24 октября номером 02/25456 он направил им санкцию на ликвидацию агентурной разработки под кодовым наименованием «Осиное гнездо» путем ареста главных ее фигурантов. Как порадовался бы за свое детище Бироста, будь он на свободе в дорогом его сердцу трудовом коллективе! Увы! Биросте не суждено было порадоваться потому, что он сам уже был ликвидирован, а краснодарским чекистам потому, что рожденная ими агентурная разработка при ближайшем рассмотрении оказалась не «Осиным гнездом», а обыкновенной липой, одной из тех, что немало гнездилось в многотрудных, замешанных на человеческой крови, чекистских делах.

— Что будем делать? — сухо спросил Шулишов, расстроенный тем, что приуроченное к празднику мероприятие сорвалось.

Новоиспеченный начальник 1-го отделения 2-го отдела УГБ Андреев, к которому был обращен вопрос, беспомощно развел руками:

— Единственный выход — сообщить Москве, что от ликвидации разработки воздерживаемся из-за возникших сомнений. Что еще можно придумать?

— Изобьют.

— Разработку осуществлял Бироста — с него и спрос.

— С Биросты спросят за липу, а с нас — за бесконтрольность, попустительство и прочее. Вы в деталях разобрались, что произошло?

— Я поручил оперуполномоченному Кладко тщательно разобраться в этой авантюре. Лучше, если он доложит сам.

— Хорошо. Пригласи его. Он из второго отдела?

— Из второго.

— Приглашай.

Кладко оказался на месте и вскоре явился, запыхавшийся и встревоженный.

— Присаживайся, Николай Иванович. Тебе сколько лет?

— Двадцать семь, — Кладко непонимающе взглянул на Андреева.

— А выглядишь мальчишечкой. Из местных?

— Усть-лабинский.

— В белых армиях, конечно, не служил?

— Не-ет, — расплылся в улыбке Кладко. — Если б семилетних брали — служил бы у красных.

— Ясно, — улыбнулся Шулишов. — В органах, конечно, недавно?

— С тридцать восьмого.

— Новое поколение чекистов… Это хорошо. Ну, ладно. Что ты там раскопал в «Осином гнезде»?

— Липу, товарищ капитан.

— Так уж и липу? А может, ошибся?

— Никак нет, — товарищ капитан. Липа высшей пробы.

— Ну, тогда рассказывай.

— С самого начала?

— Давай.

— После ареста Мухина — бывшего начальника первого отделения, я узнал от Мещерякова, исполнявшего обязанности, что существует агентурная разработка на группу троцкистов под названием «Осиное гнездо». Поскольку я тогда не был связан с агентами, которые вели разработку, и с самой разработкой тоже, то и сути ее не знал. После того, как начальником отделения назначили Андреева, он дал команду Мещерякову передать мне разработку и всю агентуру, которая ее вела, так как я имел объект по разработке троцкистов и правых.

— Разумно, — подбодрил Шулишов.

— Когда я принял разработку к своему производству и ознакомился со всеми материалами, мне показалось, что в ней что-то неправильно. Получалось так, что агенты «Сибиряк», «Стрела», «Тузов» и «Алтайский» разрабатывали друг друга. Я поделился сомнениями с товарищем Андреевым, он со мной согласился, а когда вдвоем проверили разработку, то убедились, что она фиктивная.

— Откуда же возникли фигуранты, чьи фамилии мы указали в спецсводке, отправленной в Москву?

— Они прошли по первым донесениям, но впоследствии выпали из поля зрения агентов. Дальше речь шла лишь об одной «террористической пятерке», состоявшей, как выяснилось, из четырех агентов и одного фигуранта — Балабанова Ивана, которого они усиленно провоцировали на создание своей «пятерки».

— Получается так, что в соответствии с установкой Биросты агенты должны были искусственно создать террористическую организацию, помочь ей стать на ноги, а затем сдать органам НКВД?

— Да. Что интересно — за эту липу агентам в порядке вознаграждения было выплачено около пяти тысяч рублей.

— Плакали народные денежки, — согласился Шулишов. — Ну что ж, в такой ситуации нам остается одно: информировать Москву о своем провале. И это накануне празднования двадцать второй годовщины Октябрьской революции! Позор!

 

30

Сокамерниц оказалось две. Обе спали безмятежно, свернувшись калачиком и по-детски подложив «ручки под щечки». Рукавцова осторожно прошла к койке, на которую ей указал надзиратель, легла по-мужски на спину, подложив руки под голову, и замерла, боясь потревожить спящих. Сон не шел, но она не страдала от этого. Мысли были заняты увиденным и услышанным за последние сутки. Как изменился Кабаев! Потух огонь в глазах и оттого он казался не зрячим и равнодушным ко всему, что его окружало. Похудел, как похудел! Скелет в мундире, да и только. И седина… Столько седины — а ему, верно, еще и сорока нет. Скрюченный стал — старик стариком. Бьют, наверное, плохо кормят. Иначе откуда это все… Зачем он сочинил эту ложь об Аллилуеве? Всем известно, что человек был больной. Елфимов рассказывал, что врачи отказали ему в Мацесте, так он настоял, потребовал. И вдруг — отравление. Неясно, неясно и ничего не понятно. И зачем он меня втянул в это дело? Играйте в свои мужские игры, но при чем здесь я — слабая женщина? Господи, что за кутерьма в этом зловонном мире!

— О-о! Да у нас никак новенькая, — проснулась одна из сокамерниц. Или обе? Да. Вторая тоже сидит, свесив ноги. — Ну-ка, ну-ка! Покажись! Красавица! Знакомься: это — Раиса, я — Ефросинья.

— Тезка, значит, — улыбнулась Рукавцова. — Я тоже Ефросинья. А уже, значит, утро?

— Не совсем, но уже, знать, забрезжило. За что ж тебя такую…

— Не знаю. Говорят о каком-то отравлении. Ошибка, наверное.

— Ты, подруга, об ошибке молчи. Разве не знаешь, что НКВД не ошибается? Взяли — значит, вина доказана. Колись до задницы, получай свое и катись… куда скажут.

— Он говорит «арестовали», а не «взяли», — засмеялась Рукавцова. — Так с вами тоже Рюмин поработал?

— Рю-умин, козел, — отозвалась Раиса. — Встретился б он мне на воле!

— А на вас тоже терракты вешают?

— А они другого не признают. Терракты, шпионаж, диверсии — лексикон людоедки Эллочки.

— Лексикон бедненький, зато власть беспредельная. Что хочу — то и ворочу, — возразила Ефросинья.

— И на старуху бывает проруха. Ими сейчас забито Лефортово.

— Да-да, — согласилась Рукавцова. — Я ведь тоже иду по делу одного из них, хотя этот — мужик достойный. Видели б вы, каким он стал! Поиздевались, наверное, вволю.

— Да, сюда лучше не попадать.

До «подъема» сокамерницы успели рассказать Рукавцовой о своих мытарствах, посетовали на то, что долго хорохорились, не желая брать на себя несуществующую вину, и лишь настрадавшись от побоев, после которых и жить не хотелось, и умереть было невозможно, взялись за ум и дали следствию нужные ему показания. Сейчас их оставили в покое, они рассчитывают на снисхождение суда и уверены, что им удастся еще и допеть, и долюбить.

Непринужденная беседа с «подругами», оказала на Рукавцову сильное воздействие. Она подумала о том, что, пожалуй, в самом деле не стоит сопротивляться, лучше подтвердить показания Кабаева, тем более, что основную вину он берет на себя, и избавиться таким образом от мук, которые достались на долю Раисы и Ефросиньи.

Через сутки, вызванная на допрос, она подтвердила, что действительно по поручению Кабаева положила в пищу Аллилуева какой-то порошок.

— Что это был за порошок? — спросил Рюмин, довольный поведением Рукавцовой.

— Я не знаю. Мне его дал Рюмин… прошу прощения — Кабаев. Сказал всыпать и я всыпала. С какой целью — тоже не знаю.

— Где он дал вам этот порошок?

— В парке, недалеко от кухни, где я резала розы.

— Это на территории дачи «Бочаров Ручей»?

— Да.

— В какое время это было?

— В первой половине дня.

— Что представлял собой этот порошок? Он был в упаковке?

— Он был завернут, как обычные порошки — в белую бумагу.

— Каким образом вы его использовали? Всыпали в пищу?

— Нет. Аллилуев отказался обедать.

— Тогда… как же?

— Аллилуев попросил воды. На столе в большой столовой всегда стоял кувшин с кипяченой водой. Я наполнила стакан и всыпала в него порошок. От волнения перепутала, с какой стороны надо подавать стакан, и поставила с левой, хотя, положено с правой.

— Между кем и кем?

— Между Лемешко и Аллилуевым.

— Кто такой Лемешко?

— Сотрудник НКВД, который состоял при Блюхере.

— Кто из них выпил воду?

— Просил Аллилуев, я подала ему. Позже увидела, что стакан уже пуст.

— Лемешко не мог выпить?

— Я поставила ближе к Аллилуеву.

— А вас не пугало, что порошок мог иметь неприятный вкус и что Аллилуев, попробовав воду, мог отказаться от нее, заподозрив неладное?

— Я не думала об этом.

Рюмин хитро плел сети. Мелкие детали, которые, на первый взгляд, не могли иметь для дела решающего значения, нужны ему были не столько для воссоздания полной картины преступления, сколько для создания впечатления доброжелательности, присутствовавшей на допросе.

— Вы доложили Кабаеву о том, что всыпали порошок?

— Он встретил меня на территории дачи и спросил: «Вы сделали?» Я утвердительно кивнула ему и удалилась.

— То есть вы подтвердили, что выполнили его задание — отравили Аллилуева?

— Если это было отравление — то да.

— Скажите честно, Ефросинья Федоровна, — лицемерит Рюмин, — вы правду говорите? Не обманываете следствие? Не всякая женщина пойдет на такой риск, как отравление, и не каждый арестованный признается следствию в содеянном так откровенно, как вы, тем более что никаких других доказательств, кроме показаний Кабаева и вашего чистосердечного признания на этот счет не имеется.

— Я показала правду, — ответила растерявшаяся Рукавцова.

— Что же вас сдерживало раньше, почему вы отрицали свою вину с таким упорством?

— Я боялась ответственности.

— Следствие понимает вас так, что вы боялись сознаться, чтобы не нести наказания?

— Да.

— Боялись, что будет тяжелое наказание?

— Да.

— А сейчас у вас страх прошел?

— Сейчас мне уже все равно.

 

31

— Ну вот видишь! — вместо приветствия крикнул Влодзимирский вошедшему Захожаю. — Оказывается, не — все так безнадежно было, как ты думал! Нашел Рюмин болевую точку у Рукавцовой, нажал и дело сделано.

— Можно ознакомиться? — Захожай потянулся к протоколу.

— Естественно! Читай и учись! Какой-никакой, а опыт.

Захожай прочел протокол и не сдержался, брезгливо поморщился.

— Опять что-нибудь не так? — живо отреагировал Влодзимирский, внимательно следивший за выражением его лица во время чтения. — Сомневаешься?

— Мой девиз: не вижу — не стреляю. Рюмин бьет вслепую.

— Что ты предлагаешь? — забеспокоился Влодзимирский. — Прекратить дело?

— На худой конец закрепите эти показания допросом Рукавцовой с участием прокурора. А вообще — нельзя начинать с конца. Чтобы обвинять в отравлении — надо иметь факт отравления. А что если в суде кто-то поинтересуется заключением медиков о причинах смерти? А там об отравлении ни слова?

— Я допускаю, что исследования на предмет отравления не проводились. Он был тяжело болен и ограничились прежним диагнозом.

— Но если мы поднимем вопрос об отравлении — последует новое исследование. Дополнительное. А это повлечет за собой эксгумацию трупа. Вы представляете, что может произойти? Если отравление не подтвердится?

— Ну тебя к черту, Захожай! С тобой социализм и за сто лет не построить: слишком осторожен и фантазируешь много. Вот забирай свою Рукавцову домой и закрепляй ее показания с местными прокурорами. А суда не бойся: там дурак на дураке сидит и дураком погоняет. Эксгумация для них — слишком тонкая материя. И не рискнут. Никогда не рискнут! Кто захочет подставлять свою задницу в случае чего? Ты бы подставил? Вот то-то и оно! Впрягай своих прокуроров, заставляй их работать и брать на себя ответственность за соблюдение законов. Их же вырвали из «ежовых рукавиц»?

— Вроде бы, — засмеялся Захожай и Влодзимирский поддержал его своим дробным смехом.

 

32

К началу 1940 года почти весь руководящий состав УНКВД малкинского набора сменил уютные горкоммунхозовские квартиры на грязные и завшивленные тюремные камеры. Для одних базовой тюрьмой была Лубянка, для других — Лефортово, иные перебивались во внутренней тюрьме УНКВД в городе Краснодаре. При необходимости их перемещали из одной тюрьмы в другую, но ненадолго. «По миновании надобности» возвращали обратно. Шла напряженная работа по ликвидации старых чекистских кадров, выполнивших свой долг перед ВКП(б). В конце февраля Военная коллегия Верховного суда СССР осудила к высшей мере наказания Кабаева, Абакумова, Шашкина и Захарченко. Верные слуги Сталина и Ежова уходили в бесчестье тихо, без митингов и демонстраций, оставляя свои жуткие тайны в пухлых архивах Лубянки. В тридцать седьмом эти люди дружно откликнулись на призыв вождя всех времен и народов о ликвидации идиотской болезни беспечности и повышении бдительности, и под мудрым руководством ЦК провели в стране огромную очистительную работу, выуживая из всех щелей «затаившихся троцкистско-бухаринских шпионов и диверсантов». Они уходили, оставляя в наследство будущим поколениям чекистов отработанную систему борьбы всех против всех, забрызганные кровью обличительные протоколы и свои «чистосердечные» признания, в которых со свойственным им цинизмом щедро делились опытом безудержной показухи, изощренной фальсификации, изуверских пыток, варварского растления масс и насильственного приобщения к сотрудничеству в форме стукачества и злобных оговоров.

Брали их не всех сразу, а группами, доводили до кондиции и лишь потом производили новые аресты.

Для Коваленко арест не был неожиданностью. Один из немногих в УНКВД, кто имел высшее образование, он, кроме того, обладал богатой интуицией, которая помогла ему увидеть будущее беспредела задолго до того, как начался отстрел старых чекистских кадров. Использовать свой бесценный дар для спасения собственной души он так и не смог, как ни старался: слабый волей, он безропотно выполнял установки старших по должности, и в конце концов о нем заговорили как о классном специалисте по фальсификации уголовных дел. Первые опыты этого жестокого творчества сам он относил к периоду его работы в УНКВД по Азово-Черноморскому краю под руководством начальника следственного отдела Розенблюма и руководителя промышленной группы отдела Вайнштейна. Им удалось тогда «поднять» нашумевшее дело по Таганрогскому металлургическому заводу им. А. А. Андреева, по которому как участники троцкистской диверсионно-террористической организации были арестованы многочисленные кадры специалистов вместе с директором завода и его заместителем. Удача вдохновила группу на избиение кадров Других таганрогских заводов. В их числе оказались авиационный и «Красный котельщик». Именно там Коваленко набил руку на фальсификации и стал считать себя специалистом по промышленности. После образования Краснодарского края Коваленко оказался во вновь созданном УНКВД в Краснодаре и, вооруженный опытом Розенблюма — Вайнштейна, приступил к выкорчевыванию шпионско-диверсионных кадров на заводах Краснодара и края в качестве руководителя специально созданной промышленной группы УНКВД. Лихая была эта группа. Трудно представить, что было бы с заводами имени Седина, нефтеперегонным, Главмаргарином, шорно-галантерейной фабрикой, «Майнефтью», если бы не зоркость доблестной кубанской разведки, не поразительный феномен Коваленко и его вдохновителей — Малкина, Сербинова, Шашкина, Полетаева, с их способностью всегда вовремя, за считанные секунды до взрыва обнаруживать и обезвреживать установленные диверсантами адские машины. Правда, эти важные вещественные доказательства никто никогда не видел, но могло ли это иметь значение при наличии главного — предотвращенного взрыва?!

Однажды, реагируя на ворчливое бормотание Малкина по поводу постоянного нервного напряжения, от которого все валится из рук, Коваленко со свойственной ему рассудительностью заметил:

— По тем вестям, что идут из Москвы, видно, что скоро грянет гроза. Придется нам отвечать сразу за все, что сделано в последние годы.

— Почему «нам»? — возмутился Сербинов. — Чувствуешь за собой грех, так помалкивай. «Нам»…

— Да я что, — спокойно возразил Коваленко. — Я солдат, а вы — командиры.

Оказавшись в Лефортовской тюрьме, Коваленко растерялся и вместо признания очевидного стал яростно отрицать все, что ему ставилось в вину. Миронович, задетый за живое, решил не церемониться с бывшим коллегой и отстегал его для начала резиновой палкой, которую постоянно держал в ящике стола.

— Слушай, ты, умник! — жестко процедил он сквозь зубы, когда страсти улеглись и оба угомонились. — Если ты думаешь, что я позволю издеваться над собой, то это твоя последняя ошибка. Изобличен десятками, а туда же, выделываешься, как сухарь в помойной яме. Будешь давать показания?

— Буду, буду, — закивал головой Коваленко и выплюнул на ладонь осколок зуба. — По лицу-то бить палкой не положено. Она хоть и резина, а… куда его?

— Оставь себе на память. Садись, покалякаем.

Коваленко встал на ноги, пошатываясь подошел к столу, отодвинул стул подальше и присел на самый краешек, опасливо поглядывая на руку Мироновича. Следователь насмешливо хмыкнул:

— Мы ж договорились с тобой, чо бздишь?

— Мало ли что…

— По себе судишь?

— По себе, по тебе, по всей системе!

— Ты систему не трожь! Система не заставляла меня щекотать тебя.

— Может, и не заставляла, но позволяет.

— Не умничай. Кто допрашивал Сорокашиша?

— Шашкин.

— Протокол подписан тобой.

— Я оформлял.

— Кто брал у него показания о Лунге, Столовицком, Мовропуло, Александрове?

— Шашкин.

— Когда?

— Точно не помню, но вроде бы в средине июня тридцать восьмого.

— То есть после ареста Столовицкого?

— Да.

— Почему эти показания датированы пятым марта?

— Не знаю.

— Кому и зачем потребовалось фальсифицировать дату допроса? Может, протокол составлен раньше?

— Раньше я не мог подписать этот протокол как зам. начальника третьего отдела, потому что на эту должность назначен в мае.

— Подписывал задним числом и ошибся?

— Нет.

— Ты писал только этот протокол или другие тоже?

— Арестованных допрашивали следователи, а мне как грамотному человеку давали оформлять протоколы.

— Ты лично допрашивал?

— Когда при оформлении протокола возникали вопросы — я вызывал арестованных, уточнял. Полностью не допрашивал.

— Сорокашиш инициативно назвал сотрудников УНКВД как сообщников?

— Нет. Его несколько раз допрашивал по этому поводу Шашкин.

— Он отрицал их причастность?

— Поначалу да. После соответствующей обработки…

— Шашкин был заинтересован лично в их осуждении?

— Да. И Малкин требовал обязательного их ареста.

— Почему?

— Они пытались провалить кандидатуру Захарченко при выборах партбюро.

— И только? Значит, они были арестованы без всяких оснований, а затем Шашкин пытался подогнать дату допроса Сорокашиша под дату их ареста? На твой взгляд — это является фальсификацией?

— Любые умышленные действия, направленные на то, чтобы поддельное выдать за истинное, являются фальсификацией.

— Кто и при каких обстоятельствах завербовал тебя в контрреволюционную организацию, существовавшую в УНКВД?

— Такой организации не было.

— Повторить вопрос или применить «извращенные методы следствия»?

— В контрреволюционную организацию, существовавшую в УНКВД, меня завербовал Шашкин, — отчеканил Коваленко.

— Ну вот, оказывается, ты все понимаешь, — усмехнулся Миронович. — Но ты не сказал при каких обстоятельствах состоялась вербовка.

— В первых числах января тридцать восьмого года я, находясь в кабинете Шашкина, спросил у него, чем объяснить, что в УНКВД массово применяются извращенные методы следствия. Шашкин ответил, ЧТО таковы указания наркомата, и если я не буду их выполнять, а буду болтать и оригинальничать, со мной расправятся, как с куропаткой.

— И ты не возразил?

— Я ответил, что раз это установка НКВД, я обязан выполнять ее наилучшим образом.

— Так прозаично? Тебе предложили и ты, не задумываясь, головой в омут?

— А что мне оставалось делать? Избиение арестованных и «липачество» стали применяться в УНКВД почти сразу после его образования. Все происходило у меня на глазах, в процессе работы я и сам втянулся в это дело. Часто помогал Шашкину.

— Он это делал систематически?

— В избиении он играл заглавную роль. Любил размяться. К нему приводили несознавшихся, и он приводил их в порядок.

— Ясно. На сегодня хватит. На следующем допросе назовешь мне всех участников заговора. Расскажешь подробно про их дела.

 

33

Слушая Рукавцову, Гальперин и его помощник Кондратьев недоуменно переглядывались. Лжет ведь, бесстыжая, лжет и не чешется. Но почему с таким упорством старается убедить их в своей виновности?

— Вам действительно Кабаев передал порошок? — спросил Гальперин.

— Да.

— И вы его всыпали в пищу Аллилуева?

— Да!

— Для чего? Для вкуса? — интересуется Кондратьев.

— Не знаю, — пожимает плечами Рукавцова. И потом, словно спохватившись: — А я не весь всыпала. Часть выбросила в уборную.

— Зачем?

Рукавцова удивленно смотрит на прокуроров.

— Я сомневалась.

— В чем вы сомневались?

— Я не думала, что это отрава, я даже выпила оставшийся порошок…

— Вы сказали — выбросили.

— А оставшийся выпила… попробовала на язык.

— Вы правду говорите?

— Правду.

— А почему вы поначалу отрицали все?

— Мне сказали, что нужно сознаться.

— Вам никто не говорил, что нужно сознаться, — вмешался в беседу Захожай. — Вам говорили, что нужно сказать правду.

— И я сказала правду.

— То, что вы отравили Аллилуева — правда? — уточнил Гальперин.

— Так говорит Кабаев.

— Кабаев может говорить что угодно… В чем дело? Почему вы плачете? Что вас мучает?

— Все мучает, — всхлипнула Рукавцова. — Все.

— Что именно?

— Мне тяжело.

— По закону вы вправе вообще не давать показаний. Можете отказаться. Все равно нас ваши ответы не удовлетворяют.

— Я сказала все, что нужно.

— Нужно кому?

— Следствию.

— Следствию вы можете говорить то, что оно от вас требует. Нам скажите правду, вы отравили Аллилуева?

— Да!

— Нам вы сказали, что всыпали яд в пищу. Рюмину показали, что Аллилуев отказался от еды.

— Отказался? — растерянно переспросила Рукавцова. — Да. Точно. Отказался. Как я забыла?

—. Я вам не верю! — твердо заявил Гальперин, и встал. — Вам следует понять следующее: если, сознаваясь, вы говорите правду — вы помогаете следствию установить истину и имеете шанс получить от суда снисхождение. Если, сознаваясь, лжете — вы теряете этот шанс. Итак, спрашиваю в последний раз: вы подтверждаете, что сказали нам правду об отравлении Аллилуева?

Рукавцова глянула на прокурора большими печальными глазами и вдруг, закрыв лицо ладонями, разрыдалась. Ее не успокаивали и, плачущую, отправили в камеру.

— Что скажешь? — обратился Гальперин к Захожаю. — Ведь врет, а? Врет! Но почему так упорно!

— Со страху. Долго все отрицала. После очной ставки с Кабаевым подыграла ему. Идти на попятную — снова рисковать, раздражать следователя. Вот и врет.

— Этот Рюмин, следователь, он как? Что за человек?

— Мне он показался непорядочным.

— Бил ее?

— Вероятно. После допроса, на котором она дала признательные показания, ее вынули из петли.

— Да. Женщина запугана, это видно. Давай-ка, брат Захожай, поручим ее психиатрам. Пусть допросят без нажима, как это они умеют. А Кабаев… он же отказался от своих показаний в этой части. В суде отказался.

— Я в курсе.

— Ну, вот. Рукавцова об этом не знает, потому и мудрит.

 

34

На дворе бушует апрель. В открытые настежь окна льются волнующие запахи весны. Светло, радостно. Среди буйной зелени рдеет кумач: город готовится к Первомаю.

Захожай с удивлением смотрит на Березкина. Заместитель начальника следственной части непривычно оживлен, человечен, даже галантен. Последний из приближенных Малкина, остающийся пока на свободе. Последний из могикан. Двое сотрудников вводят Рукавцову.

— Здравствуйте, Ефросинья Федоровна! — восклицает Березкин и идет навстречу измученной женщине, от которой сногсшибательно несет специфическим запахом тюрьмы. — Присаживайтесь, пожалуйста, — показывает он решительным жестом на стул.

Рукавцова с удивлением смотрит на Березкина, задерживает взгляд на Захожае и, кажется, только ему шепчет устало:

— Здравствуйте, — садится и опускает глаза.

— Ефросинья Федоровна, — говорит ей Березкин, — мы пригласили вас на необычный допрос…

— Скорее даже не на допрос, а на беседу, — уточняет Захожай.

— Да-да, конечно, — соглашается Березкин. — Именно на беседу. Проведут ее с вами совершенно нейтральные люди, светила кубанской медицинской науки: заведующий кафедрой фармакологии Кубанского мединститута профессор Авроров, крайсудмедэксперт профессор Давидович, завкафедрой внутренних болезней названного института профессор Жданкевич и врач санчасти УНКВД Терновский. Мы — Захожай и я, можем присутствовать, можем не присутствовать, все будет зависеть от обстоятельств.

Рукавцова подняла глаза и внимательно посмотрела на Авророва.

— Да, Ефросинья Федоровна, — улыбнулся он ей, — здесь присутствуют совершенно новые лица, которые не слышали ваших прежних показаний относительно дачи порошка Аллилуеву. Я надеюсь, что вы нам расскажете, что это было, как было, все ли вы правильно показали следствию, ведь с того времени прошло полтора года и что-то вы могли забыть, перепутать.

— Да, — подтвердила Рукавцова. — Действительно. Полтора года.

— Важно знать: Кабаев, который дал вам порошок, он был хорошо вам знаком или это случайный человек?

— Он был знакомым по службе.

— Вы работали с ним в одном учреждении?

— Он был моим начальником.

— И он вам дал какой-то порошок. Какой это порошок?

— Не знаю. Порошок белого цвета.

— И что, он сказал, нужно сделать с этим порошком?

— Он сказал — всыпать в пищу.

— У вас, вероятно, возник вопрос: зачем всыпать порошок кому-то в пищу, это ж наверняка не простая соль?

— Он сказал что это нужно, — прошептала Рукавцова и прижала нижней губой дрожащую верхнюю. Глаза ее увлажнились.

— Да вы не волнуйтесь, — дотронулся до ее плеча Давидович. — Говорите спокойнее, громче и яснее.

— Говорите правду о том, что было, и больше ни о чем не думайте.

— Не было ничего, — громко всхлипнула Рукавцова. По бледным щекам ее из-под покрасневших век покатились крупные градины слез.

— Вот и расскажите только то, что было, — вмешался Березкин.

— Ничего не было!

— Почему вы волнуетесь? — спросил Жданкевич.

— Потому, что это неправда. Я ничего не делала!

— Никто вас ни в чем не обвиняет.

— Я ничего не сделала! Я скоро с ума сойду!

— Наоборот, — возразил Жданкевич, — надо собрать все силы и вспомнить. Ведь вас ни в чем не обвиняют.

— Меня уже обвинили!

— Вы должны помочь разобраться в деле. Не надо волноваться. От вас хотят услышать только то, что было в действительности, ничего не сочиняйте, вам ведь никто обвинение не предъявляет. Вас спрашивают: было это обстоятельство или нет. Вот вы говорите, что Кабаев был связан с вами по службе. Вы долго вместе с ним служили?

— Нет. Всего один год. Но я ходила к нему только два раза.

— По каким делам?

— По служебным.

— Что вас заставило первый раз пойти? По какому делу — помните?

— Первый раз — когда он пригласил меня на службу.

— А второй раз?

— Второй раз — когда я отказывалась работать.

— Почему вы отказывались работать?

— Я испугалась.

— Чего вы испугались?

— Мне показалось, что эта работа слишком ответственная.

— А третий раз вы говорили о порошке? — неожиданно вставил «крючок» Жданкевич.

— Он ничего не говорил. Потом он приходил на дачу. — Рукавцова заволновалась. — Я давала показания…

— Вы не вспоминайте то, что вы показывали. Расскажите только то, что было.

— Вы учились где-нибудь? — почувствовав напряжение, сменил тему Давидович.

— Я училась всего три года. Потом училась в Сочи на курсах диетсестер.

— Вы что, были медсестрой?

— Нет, не была.

— Сколько вам лет?

— Тридцать восемь.

— И вы только в тридцать восьмом году заняли должность сестры-хозяйки?

— Нет, в тридцать четвертом.

— А до этого где вы работали?

— В Краснодаре машинисткой.

— Вы замужем?

— Нет.

— Значит, среднего учебного заведения вы не оканчивали? — продолжал Давидович уводить Рукавцову от опасной черты.

— Нет.

— А как же вы попали в Сочи?

— Я плохо себя чувствовала — в Краснодаре и переехала в Сочи.

— И там поступили на службу?

— Да.

— А кто вас рекомендовал?

— Врач, который знал меня, когда я работала машинисткой в Доме Красной Армии в Краснодаре.

— И он рекомендовал вас в дом отдыха СКВО?

— Да.

— Сколько вы там прослужили?

— Четыре года.

— А затем перешли в Сочи?

— Да.

— А этот Кабаев, он давно там служил?

— Я не знаю. Он меня принимал на службу.

— Часто вы с ним виделись?

— Нет. После приема один раз, когда я ходила увольняться. И потом он раза два приходил к нам на дачу номер один.

— Вы с ним говорили, когда он приходил, или только видели его, но не разговаривали?

— А девятнадцатого октября? — спросил вдруг Жданкевич.

— Это неправда! Я показывала так, как показывал Кабаев.

— Откуда вы знаете, как он показывал?

— Была очная ставка.

— Это ничего не значит, что он показывал, — тоном, не вызывающим сомнений, заявил Авроров. — Может, он показывал правильно, может, неправильно. Вы должны рассказать как было. Независимо от его показаний.

— У следствия имеются материалы, которое говорят против меня.

— В этом вы сами виноваты. То одно говорите, то другое. Скажите честно, положа руку на сердце: давал вам Кабаев порошок или он сочинил это, чтобы снять с себя вину и переложить на вас? Давал или нет?

— Нет, не давал.

— Что-нибудь другое, какую-нибудь жидкость, вещь, что угодно, давал или нет?

— Нет.

— Значит, вы утверждаете, что Кабаев вам ничего не давал, ничего не поручал, и то, что вы показали следствию на допросе в присутствии прокурора, — это неправда?

— Все, что я показала — неправда. Он мне ничего не давал.

— Значит, ничего не было?

— Ничего не было.

— Значит, вы утверждаете, что никто вам ничего не давал, никому ничего в пищу вы не подмешивали… А ведь вы рассказывали, что и сами пробовали этот порошок.

— Это все неправда.

— Понятно, Ефросинья Федоровна. Понятно. Все, Геннадий Федорович, — Авроров повернулся к Березкину. — Допрос окончен. Есть у присутствующих заявления, замечания?

— Нет, — за всех ответил Березкин.

— Ну, что ж: всем спасибо за участие.

В тот же день Захожай позвонил Мироновичу, сообщил о результатах работы с Рукавцовой.

— Чему ж, ты радуешься? — спросил Миронович. — Тому, что смазал дело? Подсиживаешь меня? Дур-рак! Мы здесь сидим крепко и навсегда! Перешли Рукавцову мне. Я с ней разберусь.

В суд Рукавцову не пустили: опасно. Стараниями Влодзимирского, Мироновича и Рюмина она была осуждена Особым совещанием за террористическую деятельность к восьми годам исправительно-трудовых лагерей. Так оценили ее бездумно-трусливую игру в поддавки.

 

35

«Секретарю Краснодарского крайкома ВКП(б) по кадрам тов. Бессонову. Докладная записка о грубейшем нарушении революционной законности и Постановления ЦК ВКП(б) и СНК СССР от 17.11.1938 г. по управлению НКВД Краснодарского края». Написав заголовок и поставив жирную точку, Джичоев — заведующий сектором кадров НКВД и оборонных организаций крайкома ВКП(б) — вдруг почувствовал, что больше не сочинит ни строчки. Впечатление от материалов, полученных в результате проверок заявлений ряда коммунистов, недавно освободившихся из застенков НКВД, было столь сильным и удручающим, что сосредоточиться на главном вряд ли достанет сил. Он достал чистый лист бумаги, порвал его на куски и принялся с усердием, достойным лучшего применения, чистить изрядно загрязнившееся перо. Лишь когда оно засияло первозданной чистотой, отложил ручку в сторону. Перечитал заголовок докладной записки — не понравился. Слабо. И сути содеянного не отражает. Надо усилить, уточнить. Не просто «о грубейшем нарушении», а об умышленном, да-да, именно об умышленном грубейшем нарушении нужно вести речь и не об одном, а о многих, потому что с каждым днем их выявляется все больше и больше. «Об умышленных грубейших нарушениях революционной законности»… и далее по тексту. Вот так звучит. Сразу чувствуется и серьезность, и общественная опасность содеянного. Он торжественно взял ручку со сверкающим пером, макнул в чернильницу и вдруг замер от неожиданного озарения: а чем доказать умысел, если Шулишов начнет свои выкрутасы? Он хитер и нагл, сошлется на любое постановление ЦК, коих много, и все? Умысел превратится в пшик. В конце концов — умышленное нарушение или неумышленное — не важно. Главное — грубейшее. И главное — добиться такого положения, чтобы законность не нарушалась, чтобы любое отступление от нее рассматривалось как ЧП с далеко идущими выводами.

Джичоев отложил ручку. Пиши не пиши — толку мало. Прошло больше года как принято Постановление ЦК и СНК, проведена огромная работа по реализации содержащихся в нем требований, множество руководящих работников НКВД, да и рядовых тоже, расстреляно, а воз и ныне там. Те же методы и те же нарушения. Число жертв, правда, уменьшилось, и то за счет активного вмешательства партийных организаций на местах, но методы… как были изуверскими — так и остались. Шулишов, лично арестовавший врага народа Малкина и сменивший его на посту начальника УНКВД, подававший большие надежды, вместо активной работы по ликвидации последствий вредительства своей беспринципностью, а скорее — умыслом, способствует процветанию в органах вражеских методов. Взять хотя бы его отношение к многочисленным сигналам коммунистов управления о причастности к вражеской деятельности Безрукова, Биросты и Березкина. Он не только не арестовал их, он, вопреки мнению крайкома, выдвинул их на» более высокие должности, чем, естественно, способствовал дальнейшему внедрению и распространению вражеских методов работы.

Странно ведет себя прокуратура. Можно как-то понять врид прокурора края. Со времени образования Краснодарского края он уже четвертый врид и скоро, вероятно, будет пятый. Коллектив без хозяина разложился — это тоже естественно, и там, понятно, надо наводить крепкий революционный порядок. А Военная прокуратура войск НКВД? Чем оправдать ее беззубость? Военпрокурора войск НКВД Северо-Кавказского округа бригвоенюриста Волкова, например, его заместителя Меркулова, начальника IV отдела ГВП Дормана? Все они словно загипнотизированы Шулишовым, и постоянно смазывают потуги военпрокуроров по Краснодарскому краю Гальперина и Кондратьева усмирить гордыню матерого антизаконника. Волков дошел до того, что отказался аттестовать Гальперина, заявив: «Пока не наладишь отношения с Шулишовым — аттестовывать тебя не буду». Что значит наладить отношения? Стать на путь нарушений? В итоге такого понимания законности избиение арестованных вошло в систему, санкции на применение к ним мер физического воздействия Шулишов дает без разбору, а нередко и сам принимает участие в Экзекуциях. Членовредительству и даже убийствам во время пыток, а они тоже применяются, не придается значения. 16 января 1939 года умер от побоев негласно изъятый Колода Прокопий Павлович. Труп в тот же день предали земле, но ни прокуратура, ни крайком партии в известность об этом поставлены не были. Сам Шулишов не счел нужным провести хотя бы служебное расследование. Такие ухари от ЧК, как Безруков, Березкин, Фонштейн, практикуют пытки путем применения нашатырного спирта.

Продолжается фальсификация дел по контрреволюционным преступлениям. Примеров тому великое множество. Но самое страшное, за что прощать уж никак нельзя, это то, что продолжаются необоснованные аресты коммунистов и кандидатов в члены ВКП(б). За это надо карать беспощадно!

Джичоев, взволнованный, стремительно набросал докладную записку, усилив ее конкретными фактами антипартийной и антисоветской деятельности Шулишова, перечитал, сделал несколько правок, поручил немедленно отпечатать и успокоился лишь тогда, когда поставил под текстом свою подпись и передал документ Бессонову.

Прошла неделя. Джичоев, нетерпеливо ждавший результатов рассмотрения докладной записки, не выдержал напряжения и написал новую, снабдив ее дополнительными фактами и приложив объяснения сотрудников УНКВД, в которых те признавали свою вину в допущенных «перегибах». «На основании вышеизложенного, — написал Джичоев в конце докладной записки, — считаю необходимым:

1. Ускорить рассмотрение вопроса о грубейшем нарушении революционной законности по УНКВД на бюро крайкома ВКП(б).

2. Срочно созвать совещание оперативного состава УНКВД и дать установку о предотвращении случаев фабрикации дел и необоснованного избиения арестованных, которые этого не заслуживают.

3. Сообщить в ЦК ВКП(б) о вскрытых фактах грубейшего нарушения революционной законности и Постановления ЦК ВКП(б) и СНК СССР от 17.11. 38 г. со стороны начальника УНКВД тов. Шулишова и других сотрудников УНКВД».

 

36

— Сегодня, Безруков, вы будете допрошены с участием помощника военного прокурора по Краснодарскому краю товарища Кондратьева и особоуполномоченного Егорова, — предупредил Захожай, начиная допрос.

— Я прокурора не приглашал, — рыкнул Безруков, недослушав Захожая. — В его присутствии давать показания не буду!

— Послушайте, Безруков, — взорвался терпеливый Захожай, — что это за бравада? Почему вы себя так по-хамски ведете? Чего вы, в конце концов, добиваетесь? Вы просили меня посодействовать вашему переводу из Лефортовской тюрьмы в краснодарскую, потому что вам не понравилось тамошнее обращение — я пошел вам навстречу. В «благодарность» вы стали высказывать недоверие мне и я пригласил на допрос прокурора и особоуполномоченного. Вы опять высказываете недовольство. Так, может, вам все-таки удобнее содержаться в Лефортово? Чего вы хотите?

— Скорее всего, — высказал предположение обидевшийся прокурор, — ему не терпится опробовать на собственной персоне те методы следствия, которые в свое время сам изобретал и применял к своим жертвам.

— Вы же их называете вражескими, — парировал Безруков.

— Да, если их применяют к невиновным. По отношению к вам эти методы вполне допустимы и оправданы. И если товарищ Захожай проявляет незаслуженную гуманность, то это не значит, что вы неприкасаемы.

Безруков стушевался.

— Я не думаю, что помощник начальника следственной части на это пойдет.

— Ведите себя прилично, как подобает человеку, осознавшему свою вину, может, и не пойдет.

Безруков промолчал.

— Вы еще не забыли про дело Петра Пушкова? — спросил прокурор.

— О нем так много говорено, что этот Пушков во сне уже снится.

— Это хорошо, что снится. Значит, начинаете осознавать свою неправоту… Как случилось, что по делу арестовали Пушкова Петра вместо его брата Максима?

— Арестовали того, на кого была санкция.

— Санкция меня сейчас не интересует. Вам Одерихин доложил, что по бестолковости оперработника арестован не тот человек. Почему вы не исправили эту грубейшую ошибку?

— Я доверился санкции прокурора. Он же проверяет дело, прежде чем давать санкцию на арест!

— Обязан проверять и, вероятно, проверял. Но по делу не проходит Максим. Вы ж не давали прокурору донесения своих агентов. У него нет к ним допуска. А у вас есть. Почему вы не проверили?

— Я поинтересовался, почему арестован не тот Пушков. Мне ответили, что тот семидесятилетний старик, а этот молодой, да к тому же проходит по делу вместе с ним.

— Проходит как родственная связь, — уточнил Захожай.

— И санкция получена на него, — проигнорировал Безруков замечание следователя.

— Вы опять о санкции! — прокурор раздраженно посмотрел на Безрукова.

— Потому что в этой истории, я считаю, главным пунктом была санкция. Я ей доверился. Тем более что семидесятилетнего Максима никто бы не арестовал.

— Вы по материалам получаете санкции или по возрасту?

— Мы избегали брать стариков. Арестовывали только особо важных.

— Вот тут и есть вражеская рука, — прокурор победно сверкнул глазами.

— Почему? — удивился Безруков.

— Потому что избивали молодых, здоровых людей, трудящихся, приносивших пользу Родине, а хлам, стариков, которые контрреволюцией занимались, не арестовывали!

— Вы утверждаете, — обратился к обвиняемому Захожай, — что санкция прокурора была?

— Да! Дело было до массовой операции, когда санкцию прокурора брать было обязательно.

— Вы нагло лжете, Безруков! — вмешался в допрос особоуполномоченный. — За кого вы нас принимаете? Массовая операция на всей территории края началась одновременно пятого августа, а Пушков арестован двадцать первого ноября. Нужна была санкция на арест или нет? В деле-то ее нет!

— Такого не может быть.

— Какого не может быть?

— Чтобы в деле не было столь важного документа.

— Вам предъявляется следственное дело. Найдите то, чего там нет!

Безруков торопливо пролистал дело и недоуменно пожал плечами.

— Ну! Покажите мне санкцию! — особоуполномоченный брезгливо скривил рот.

— Возможно, ее вынули, — равнодушно буркнул под нос Безруков. По выражению его лица было видно, что отсутствие в деле санкции его нисколько не удивило.

— Вот опись документов, имеющихся в деле. Она составлена Кузнецовым — работником одиннадцатого отдела УГБ, работавшим тогда в Новороссийском портовом отделении. В описи санкция не зафиксирована. Значит, вопрос стоит так, что Кузнецов ее из дела изъял?

— Возможно.

— Зачем?

— Вы же сами сказали, что дела тогда оформлялись без санкций…

— Я сказал, что для ареста контрреволюционера в период массовой операции санкция прокурора не требовалась. Такова была установка НКВД СССР, согласованная с ЦК ВКП(б). Зачем же вы в нарушение этой установки сначала берете санкцию, а затем выбрасываете ее? Вам это нужно для чего? Чтобы переложить вину с себя на прокурора, якобы давшего санкцию, и на вашего подчиненного, якобы уничтожившего ее? Вы идете на гнусные вещи, Безруков. Вы способны без оглядки оклеветать любого, лишь бы спасти свою шкуру.

— Я знаю, что тогда дела перешивались.

— Ну и что? Были чьи-то указания об изъятии санкций?

— После объявления операции они изымались.

— Кто изымал, по чьей установке?

— Был приказ о порядке оформления этих дел. Там было ясно сказано, какие документы должны быть приложены.

— Там было сказано, что если есть санкция, то она должна выбрасываться?

— Нет, так сказано не было.

— Тогда в чем дело? Кто вынимал из дел санкции?

— В Новороссийске вынимали.

— Кто? Не юлите! Говорите конкретно — кто?

— Я вынимал.

— Из каких дел?

— Я говорю, что был приказ…

— Были указания изымать санкции прокурора?

— Не было.

— А вы вынимали! Значит, и здесь вы проводили вражескую работу.

— Я не вижу в этом преступления.

— Изымать из следственного дела документы не преступление? — возмутился прокурор.

— Вы будете продолжать врать, Безруков, или возьметесь за ум? — остановил затянувшийся диалог Захожай.

— Я говорю правду.

— Разве правда, что Пушков Максим семидесятилетний старик?

— Да!

— Он тысяча восемьсот восемьдесят пятого года рождения, что составляет далеко не семьдесят лет, как вы заявляете, а всего лишь пятьдесят два к тому времени. Что вы на это скажете?

— Я сказал, что с делом не знакомился. Мне его доложили и я доверился.

— И кто теперь должен отвечать за неправильный арест и осуждение Пушкова?

— Тот, кто его арестовал и вел следствие.

— А кто должен отвечать за то, что не было принято мер к освобождению напрасно арестованного? Кто должен отвечать за то, что контрреволюционер остался на свободе?

— Я, во всяком случае, отвечать не собираюсь!

— Не собираетесь, но будете. Почему вы не арестовали Максима?

— Я забыл об этом деле.

— О том, что контра гуляет на свободе — забыли?

— Разве я мог помнить всех?

— Отправляйте-ка вы его, Захожай, в Москву, — безнадежно махнул рукой прокурор. — Чувствуется, что он страсть как соскучился по Лефортово. А может, вас Сухановка больше устроит? Я могу оказать протекцию…

— Не надо так зло шутить, гражданин военный прокурор. У меня после Лефортово почки на волоске висят и живот — сплошная рана.

— Значит, не хотите? — спросил Захожай. — Тогда прекратим о Пушкове, тут все ясно, а расскажите-ка вы следствию, как убили арестованного Ильина.

— Вы хотели сказать — Колоду?

— Нет. Сейчас об Ильине. О Колоде успеется.

— Но Ильин покончил жизнь самоубийством!

— Вы затеваете новую игру со следствием. Ну что ж, мы терпеливые.

— Мы располагаем информацией, что Ильина убили во время допроса!

— Нет! Его никто не убивал! Я прибыл на место сразу после происшедшего. Вся обстановка показывала на самоубийство.

— В связи с чем был арестован Ильин? — спросил особоуполномоченный.

— Он проходил по делу Осипова.

— На него были показания? Чьи?

— Осипова и других лиц.

— Чьи конкретно. Фамилии!

— Не помню.

— Как только требуется конкретика, у него отшибает память, — съязвил прокурор.

— Не помните или таких показаний не было? — продолжал спрашивать особоуполномоченный.

— Показания были. Не помню, чьи именно.

— Кем он был арестован?

— Его арестовали по предложению секретариата УНКВД. И было мнение крайкома партии.

— Что вы виляете! Что за гнусная привычка уходить от ответа. Вы ж бывший следователь, не вас учить, что на конкретный вопрос надо давать конкретный ответ. Назовите фамилию лица, истребовавшего санкцию на арест Ильина.

— Не помню.

— Тогда ответьте, кто добывал материалы, на основании которых он был арестован?

— Осипов давал показания мне. По чьим еще он прошел показаниям — не помню.

— К моменту ареста Ильина показания Осипова были проверены? Вы убедились, что эти показания правдивы?

— Поскольку были другие показания — отсюда все ясно.

— Я спрашиваю: в показаниях Осипова вы были уверены?

— Первые показания на Ильина были получены от Матюты. Осипову я верил, потому что он давал их без нажима.

— Без нажима помогал вам фабриковать на себя дело? Зачем вы лжете? Сегодня ведь достоверно известно, что дело вами сфабриковано.

— Это неправда, я не фабриковал.

— Кто вел следствие по этому делу?

— До меня начали вести.

— Кто взял показания от Осипова?

— Он сам двадцать суток писал.

— По собственной инициативе? Или после того, как к нему были применены меры физического воздействия?

— Я взял.

— От Матюты?

— Другие сотрудники.

— Это ваша группа и ваши сотрудники?.

— Да.

— Так применялись к Осипову меры физического воздействия?

— Применялись.

— По проверенным материалам или непроверенным?

— Уже были показания.

— Я спрашиваю, проверены были эти показания или нет?

— Во всяком случае, я верил им.

— Я в последний раз спрашиваю: материалы, по которым были арестованы Осипов, Литвинов, Матюта, были проверены вами?

— Я считал, что они заслуживают доверия.

Захожай тяжело вздохнул. Прокурор осуждающе покачал головой. Особоуполномоченный походил на разъяренного быка, готового нанести удар.

— Они ва-ами! Вами! Вами, Безруков, были проверены? Были или нет?

— Все были перекрыты.

— Ну, нет! Я так не могу. С ним по-хорошему нельзя. Я предлагаю прекратить допрос и вернуться к нему после соответствующей обработки обвиняемого.

— Я же говорю, — побледнел Безруков, — я же говорю, что показания Осипова совпадали с показаниями Гужного, Алексеева, Фетисенко, Матюты… Я же говорю!

— По каким материалам были арестованы Осипов и Матюта? — спросил прокурор.

— Я не знаю.

— Вы же лично арестовывали Осипова!

— Арестовывал Малкин. Я только сопровождал его из Сочи в Краснодар.

— А материалов не видели?

— Не видел.

— Значит, и проверить не могли.

«— Я беседовал с Гужным.

— Он подтвердил?

— Да.

— Где протокол?

— Я не писал.

— Вы очные ставки проводили?

— Мне их запретили проводить.

— А нужны были очные ставки?

— Можно было обойтись и без них.

— Зачем же вы по непроверенным материалам применяли меры физического воздействия? Кто вам дал установку избивать арестованных Литвинова, Ильина, Галанова и других?

— Литвин.

— Кто-кто?

— Руководитель бригады НКВД СССР, приезжавшей в декабре тридцать седьмого года в край для оказания практической помощи.

— Он лично дал вам такую установку? По группе Осипова конкретно?

— Нет.

— Тогда кто?

— Сербинов.

— И вы эту установку приняли?

— А куда мне было деваться?

— Вы сомневались в ее правильности?

— Сомневался.

— Но применяли?

— По всему Советскому Союзу применяли.

— Были люди, которые протестовали. Почему вы не протестовали?

— Я считал, что это установка наркома.

— Вы ж ее не видели и не читали!

— Зачем читать, если живые люди приезжали и внедряли. Московская бригада была!

— Не ссылайтесь вы на бригаду! Применение мер физического воздействия ведет к фальсификации, или нет?

— Может привести.

— В осиповском деле привело?

— Не знаю.

— Так знайте: в осиповском деле нет ни слова правды. Это доказано. Сплошной вымысел и ничего более. Сейчас все они освобождены, восстановлены в партии…

— Это еще ни о чем не говорит. Бывает, что и назад возвращаются.

— Вам предъявить материалы?

— Я помню живых участников.

— Вернемся к Ильину, — попытался Захожай направить допрос в нужное русло. — Из ваших показаний следует, что по сфабрикованному делу вы арестовали Ильина, бывшего чекиста, ушедшего в отставку по состоянию здоровья, и жестоким обращением довели его до самоубийства.

— Я не доводил.

— Его били?

— Били.

— И что?

— Он напал на сотрудника, разбил ему графином голову, отобрал у него наган и застрелился.

— Даже не пытался уйти?

— Из той комнаты выхода не было.

— Он давал показания?

— Начал давать.

— О чем?

— О том, что признает себя участником контрреволюционной организации и что вместе с другими готовился к террористическому акту.

— Против кого?

— Лично Ильин готовился убить Малкина.

— Это правда, что против Малкина и Сербинова готовился теракт?

— Им никто не подсказывал.

— Как же случилось, что они дали одинаковые показания? Ведь между ними даже очных ставок не было!

— Зачем мы будем разбирать этот вопрос здесь?

— Это не ваше дело.

— Люди на свободе — спросите их, почему они дали одинаковые показания.

— Я спрашиваю у вас. Потому что протокол с местным террором подписали вы.

— Если арестованные настаивают на своих показаниях, как я могу не подписать?

— Мерзавец вы, Безруков, — не выдержал прокурор издевательского тона Безрукова. — Отвечайте на вопрос: кто арестовал Ильина?

— Если я не запутался, то я… по указанию Сербинова.

— Вы запутались и основательно. Утверждали, что арест произведен секретариатом, теперь говорите, что вами по указанию Сербинова. Скажите четко: кто истребовал санкцию на арест Ильина?

— Я. По указанию Сербинова.

— Вы утверждаете, что Ильин застрелился. Чем вы докажете, что все было так, как вы говорите?

— Есть живые люди: Скирко — участник происшествия, тот самый, кому Ильин размозжил голову, оперуполномоченные Трубицын и Макеев, которые видели умирающего Ильина и Скирко, лежащего на полу без сознания.

— Видели умирающего Ильина, а не стреляющего в себя. Это не свидетели. Я прихожу к мысли, что Скирко застрелил Ильина, а затем с помощью корешков инсценировал нападение.

— Предположить можно что угодно. Особенно, если человек с фантазией. Ваша версия красива, но бездоказательна.

— Так же, как и ваша о самоубийстве. Осипов рассказывал, что в ту ночь он находился в соседней камере, слышал крики, матерщину, глухие удары, а потом все стихло. Среди кричавших он хорошо слышал голос Ильина. Осипов вообще считает, что Ильина забили до смерти, а самоубийство инсценировали.

— Нет. Здесь все точно. Я не заинтересован скрывать. Били его, это не противопоказано. Били как следует. Это разрешено.

— При наличии оснований…

— Не стройте вы из себя… И нам, и вам известно разъяснение ЦК по этому поводу. Неужели вы не знаете, что физмеры Как исключительная мера — это разговор для широкой публики? Били сплошь и рядом и будут бить, никуда от этого не деться. Я и другие, кто сегодня уже арестован и находится в работе, валим все на Малкина и Сербинова. Это правильно. Потому, что все происходило с их ведома или по прямому указанию. В свою очередь, они тоже исполнители, так как слишком трусливы, чтобы брать на себя ответственность за других.

— Вот сейчас в вас заговорил бывший секретарь парткома УНКВД, — заметил Захожай. — И коль скоро вы затронули эту тему — расскажите, какую вражескую работу вы проводили по линии парткома.

— Это не ваше дело. В своих делах партия разберется без… сама.

— НКВД — вооруженный отряд партии и его главная задача: уничтожать всех, кто ее компрометирует, или прямо вредит.

— А что, следствие располагает сведениями, что в УНКВД такая работа проводилась?

— Следствию известно, что партработа в УНКВД была вообще завалена.

— Согласен. И на то есть объективные причины. Лично я старался проводить партработу на самом высоком уровне.

— Что же вам мешало?

— Один в поле не воин.

— Вы не были один. Был партком. Кто входил в его состав?

— Я, Малкин, Сербинов, Захарченко, Шарынин, Шашкин, Шалавин и, если память не изменяет — Феофилов и Ямпольский. Возможно, двое последних из предыдущего состава.

— Сильный состав, ничего не скажешь. Как раз те, кто по роду своей деятельности обязан заниматься политико-воспитательной работой.

— Вы ошибаетесь. Пользы с них было, как с козла молока. Малкин постоянно в разъездах, Сербинов в его отсутствие тянул два воза и партработа ему была до одного места, Захарченко часто выезжал в длительные командировки, Шалавин через каждые полмесяца заболевал, Шашкин… Это вообще бездельник. Кто остается? Я — один.

— Значит, партком изначально был обречен на бездеятельность?

— Выходит так.

— Зачем же на собраниях вы расхваливали членов парткома как и лучших, и преданнейших коммунистов?

— Я никогда никого не хвалил. Был случай, когда на седьмой горпартконференции в Краснодаре я выступил в защиту Сербинова: там Осипов и компания раздраконили его так, что шерсть клочьями летела. Но то было помимо моей воли. Сидевшие рядом наши сотрудники потребовали, чтобы я выступил.

— А по-нашему — вы сознательно скрывали от коммунистов Управления бездеятельность членов парткома.

— Это неправда.

— Почему вы не вынесли вопрос на собрание?

— Для этого я как минимум должен был располагать сведениями, что члены парткома сознательно уклоняются от работы.

— Разве факт бездеятельности сам по себе недостаточен для того, чтобы его обсудить на собрании? Могли вы, посоветовавшись с членами парткома, предложить коммунистам усилить состав теми, кто мог бы плодотворно работать?

— А кто в краевом аппарате имеет такую возможность? Основная работа сотрудников крайаппарата на периферии. Вот там они и проводили нашу линию.

— Как они ее там проводили — мы теперь знаем, — заметил прокурор. — Вместо воспитания подчиненных в духе ревзаконности — насаждали вражеские методы ведения следствия, компрометируя партию, органы НКВД и советскую, власть. Фальсификация и пытки — вот ваша линия. Во имя чего?

— Во имя вашего благополучия! — крикнул Безруков. — Я устал, — заявил он неожиданно, вяло снимая тыльной стороной ладони густую испарину, покрывшую лоб. Болит голова. Если можно — отложим до завтра.

— Я не против, — сразу откликнулся Захожай. Ему давно уже надоела эта пустопорожняя болтовня. — Если участники допроса не возражают…

— Давайте кончать, — согласился прокурор. Особоуполномоченный выразительным кивком тоже подтвердил свое согласие.

Увели Безрукова. Попрощался и ушел особоуполномоченный УНКВД Егоров. Кондратьев встал, прошелся по кабинету, направился к двери, остановился. Что-то его беспокоило, он морщил лоб, чесал затылок, наконец вернулся, подошел к столу.

— Скажи-ка мне, дружище Захожай, какого мнения о Шулишове в аппарате НКВД? Общее, так сказать, мнение?

— Общего мнения не знаю, — поскромничал Захожай. — Правда-правда! Я общаюсь с узким кругом лиц, в основном с теми, что заняты расследованием нашего дела. Мнение отдельных лиц — противоречивое: от обожания до полного неприятия.

— Почему так, как думаешь?

— На мой взгляд — он человек амбициозный, с неустойчивой жизненной позицией. Одним готов задницу лизать, других может продать с потрохами.

— Да, это верно. По привычке пытается подмять под себя всех, прокуратуру в том числе. Гальперин — крепкий орешек, не дается — подключает московские связи, а те, не раздумывая, коверкают человеку судьбу. Волков отказался аттестовать его…

— Я слышал.

— Надо ему помогать.

— В пределах возможного я всегда готов.

— Знаю, что ты парень принципиальный, в вопросах законности особенно. Поэтому хотелось бы иметь в твоем лице человека не подверженного той заразе, которая расползается по стране черт его знает откуда. От тебя, как от помощника начальника следчасти, многое зависит. Быть ли фальсификации, незаконным арестам, истязаниям невиновных…

— Я думаю, что это зло истребимо. Зря горлопанит Безруков, что так было, есть и будет. Не верю. Урок малкиных, сербиновых, безруковых чему-то да научит. Я вижу уже сейчас, что многие стараются уйти от насилия и лжи. Есть пока и ретивые. Но это пока. Костоломы уже не в фаворе.

— Ладно. Приятно было поработать вместе. Безрукова проконтролируй: по-моему, он не зря взял тайм-аут, придумает какую-нибудь подлость обязательно.

— Пусть придумывает. Для меня он не страшен. Он настолько обложен со всех сторон показаниями своих коллег, что я вполне могу обойтись без его признательных показаний.

— Нет-нет! Не рискуй. Надо добиться признания любыми методами. По отношению к нему все законно. А вдруг в суде коллеги пойдут на попятную?

— Все будет зависеть от суда. В конце концов суд может смазать любое дело. По настроению.

— Это верно. Особенно это просматривается в работе краевого суда: более пятидесяти процентов шулишовских дел прекращается или возвращается на доследование.

— Так тоже нельзя.

— Ты ж сам говоришь: по настроению.

— Гальперин на месте?

— Сегодня — да.

— Он обещал помочь допросить Коваленко…

— Пошел в отказники?

— Упорно отрицает существование вражеской организации и свою принадлежность к ней. Все признает, а в организацию уперся.

— Хочешь знать мою точку зрения?

— Интересно.

— Я тоже не верю в существование заговора. Вот не верю и все. Метод выколачивания показаний стар, как мир, и ваши коллеги приняли его как должное. Возможно, когда-нибудь он отомрет, но мне кажется, что это случится лишь тогда, когда канут в вечность органы насилия.

— Надеюсь, вы меня в свою заговорщицкую организацию не включили?

— Боишься? — засмеялся Кондратьев. — Нет. Мы от тайных дел далеко. А мордобой и фальсификация — по инерции. Борьба за показатели, а показатели для того, чтобы заметили, выдвинули. Карьера на крови, благополучие на чужих бедах.

— Это и есть основная движущая сила фальсификаторов.

 

37

— Знаете ли вы сидящего напротив вас гражданина? — спросил следователь Биросту, тоскливо взиравшего на бывшего шефа. Как меняет людей обстановка! Изможденное лицо, глубокие складки на лбу, потухший взгляд.

— Да. Знаю. Это Шалавин Федор Иванович.

— Давно вы знаете Шалавина? Нет ли между вами неприязненных отношении?

— Шалавина я знаю с конца тысяча девятьсот тридцать шестого года. Работали вместе в УНКВД по Азово-Черноморскому краю. Взаимоотношения нормальные, если не считать отдельных стычек по служебным вопросам.

— Знаете ли вы, Шалавин, сидящего напротив вас гражданина, — обращается следователь к Шалавину и широко зевает, прикрывая рот ладонью.

— Да, — отвечает Шалавин. — Хорошо знаю. Это Бироста Михаил Григорьевич.

— А вы не испытываете неприязни к Биросте на почве личных отношений?

— И личные, и служебные взаимоотношения с Биростой у меня были дружескими. Столкновения по работе были, Бироста показывает правильно, но на взаимоотношениях они не сказывались.

Следователь удовлетворенно кивнул и, глядя на беспокойные руки Биросты, которые тот пытался удержать на коленях, обратился к нему с очередным вопросом, явно не рассчитывая на положительный ответ:

— Может быть, сейчас, не дожидаясь изобличения вас на очной ставке, вы начнете давать показания, о вашем участии в заговорщической организации, действовавшей в УНКВД по Краснодарскому краю?

— Ни в какой заговорщицкой организации я не состоял, поэтому дать таких показаний не могу.

Следователь снова зевнул. Стандартные вопросы, с которых обычно начинаются очные ставки, под стать им ответы, кочующие из протокола в протокол, наводят скуку. Но, кажется, с ними покончено. Начинается «деловой» разговор.

— Подтверждаете ли вы, Шалавин, свои Показания от четырнадцатого сентября в части, касающейся вражеской деятельности Биросты?

— Да! — оживает Шалавин. — Полностью подтверждаю и подчеркиваю, что говорить о своей вражеской работе я могу, лишь назвав Биросту в качестве соучастника, на которого я опирался в своей работе…

— Вражеской работе!

— Естественно. Вражеской работе.

— Шалавин изобличает вас, Бироста, как своего соучастника по вражеской работе. Намерены ли вы сейчас говорить правду?

— Намерен. Соучастником Шалавина по вражеской работе я никогда не был. Работал с ним как с начальником четвертого отдела Управления и выполнял работу не вражескую, а чекистскую.

— Вот видите, Шалавин! Вас опровергают. Расскажите, пожалуйста, Биросте, при каких обстоятельствах он стал известен вам как участник заговорщической организации.

— В заговорщическую организацию вовлек Биросту я, — резко повысил голос Шалавин.

Бироста вздрогнул от неожиданности и уставился на Шалавина глазами, полными гнева и возмущения.

— Опомнитесь, Федор Иванович! О чем вы говорите? Это же… это же… чушь!

— Расскажите, Шалавин, подробно, когда и на какой почве вам удалось привлечь Биросту к вражеской работе?

— В антисоветскую заговорщическую организацию я привлек Биросту во второй половине октября тридцать седьмого года, — отчеканил Шалавин. — Близко мы сошлись еще в Ростове, когда вместе готовили следственные дела для доклада на ВК. По прибытии в Краснодар передо мной встал вопрос, на кого опереться в своей вражеской работе. В числе других я решил привлечь в организацию и Биросту и стал обхаживать его.

— Что ж это за организация, если по прибытии в Краснодар вы не знали, на кого опереться? Значит организации не было? Какой вы бред несете! — протестовал Бироста.

— Когда мне показалось, что он созрел для Вербовки, — продолжал Шалавин как ни в чем не бывало, — я рассказал ему о существовании слаженной и глубоко законспирированной антисоветской заговорщической организации, состоящей из работников УНКВД, и предложил Биросте вступить в нее. Такой откровенный разговор для Биросты оказался неожиданным, он смутился и, ничего не сказав в ответ, потупил голову. Тогда я предупредил его, что вербую не как агента, отказ которого можно оформить подпиской о неразглашении, а как участника антисоветской организации, последствия отказа от участия в которой могут иметь тяжелые последствия. Он спросил, как понимать мои слова. Я разъяснил по возможности популярно, что ответственные работники Управления, которых я назвал ему как участников организации, не станут рисковать, а в таких случаях конец бывает один.

— Вы предупредили его о возможной физической расправе? — уточнил следователь.

— Да. Я думаю, что именно так он меня и понял. Поэтому не без колебаний дал формальное согласие на участие во вражеской работе.

— Что вы теперь скажете, Бироста?

— Скажу, что показания Шалавина клеветнические и я их начисто отрицаю.

— Продолжайте, Шалавин! — следователь с интересом наблюдал за дуэлью обреченных. — Продолжайте, продолжайте! Это у Биросты болезнь роста, как только созреет, так и начнет проявлять мудрость.

— Бироста был в курсе всех вражеских установок, которые я получал от Малкина и Сербинова и которые передавал ему как директивы.

— Это общие фразы, — подыграл следователь Шалавину. — Назовите конкретные факты.

— Например, под моим руководством и при моем личном участии Бироста при допросе арестованных по делу Жлобы и Хакурате выводил из их показаний участников нашей организации. По этим делам он был основным следователем и выполнял не только мои указания, но и получаемые непосредственно от Малкина и Сербинова.

— Это вы тоже будете отрицать, Бироста?

— Я действительно был основным следователем по названным делам, которые находились под контролем у руководства Управления, но при чем тут вражеская работа? Все, что говорит Шалавин — это бред сломленного человека. Его показания легко опровергнуть, допросив арестованных участников антисоветской организации правых, руководимой Жлобой, и буржуазно-националистической организации Адыгеи во главе с Хакурате.

— Кого нужно было допросить — мы уже допросили, и не надо нам диктовать, что делать, а чего не делать.

— Я не диктую. Но если вы хотите знать истину — вы обязаны прислушаться к моим просьбам. В конце концов, я тоже имею определенные законом права, которые знаю не хуже вас. И я утверждаю, что не только не проводил никакой вражеской работы, но даже сигнализировал Шалавину как члену бюро парткома о вражеской деятельности Захарченко и его так называемой оперативной группы.

— Это верно, — согласился Шалавин, — разговоры о вражеской работе Захарченко и не только его, но и Шашкина, например, были. Но они не носили осуждающий характер. Наоборот. Мы говорили о них как о соучастниках.

Бироста возмущенно всплеснул руками. Следователь ехидно ухмыльнулся. Шалавин упорно вел свою линию.

— По ряду вопросов вражеской работы Бироста был ориентирован больше меня. Например, по делу антисоветской группы Осипова. Именно ему было поручено «выправлять» линию, и указания по этому делу были получены им через мою голову. Лишь некоторое время спустя Бироста снизошел до того, что ввел меня, начальника отдела, в курс дела. Как видите, у него был прямой выход на руководство Управления, и если бы он действительно желал привлечь его внимание к вражеской работе Захарченко, Шашкина и всяких прочих, ему не обязательно было обращаться ко мне как к члену бюро.

— Обвиняемый Шалавин! Бироста утверждает, что ваши показания о его принадлежности к вражеской организации клевета. Я вынужден спросить, не оговариваете ли вы его?

Бироста усмехнулся: какой примитив! Какой дешевый спектакль!

— Я давал и даю показания, — юлит Шалавин, — о своей вражеской работе, а о Биросте — как участнике организации, и лишь в той мере, в какой наши действия пересекались. Бироста может голословно отрицать мои показания, это его право. Но куда он денется от названных мною фактов? Хочет он того или не хочет, ему все равно придется дать отчет по каждому делу, которое находилось в его производстве, а там невооруженным глазом видна фальсификация. Она настолько грубо сработана этим «мировым» следователем, что только ежовские «тройки», коллегии и совещания могли выносить по ним приговоры, потому что и Ежов, и его банда нуждались в такой липе, как в хлебе насущном.

— Итак, Бироста, вы полностью изобличены показаниями Шалавина и дальнейшая ваша борьба со следствием является бессмысленной. Вы намерены дать чистосердечные показания о своей вражеской работе или будете продолжать совершенно невыгодную вам борьбу?

— Я утверждаю, что ни в какой антисоветской, антипартийной и прочих организациях я не состоял, ничьих вражеских указаний не выполнял и методы работы, которые вы сейчас называете вражескими, тогда вполне соответствовали понятию революционной законности.

— Ну что ж, Бироста, пеняйте на себя.

К нему применили «извращенные методы следствия». В течение недели били изощренно и беспощадно, не задавая вопросов и не требуя ответов.

— Господи! — взмолился он наконец. — Если ты есть — помоги! Если ты слышишь мои ужасающие крики — заступись! Избавь от нечеловеческих пыток, спаси или дай умереть! Господи! Если ты есть — прости меня, грешного, избавь от мук. Я не выдержу! Не выдержу! О-ой! Сердце разрывается от боли! О-о-ой!

Господь ли пошел ему навстречу, или земные боги, только бить его перестали. Пару дней позволили отлежаться, постонать, подумать. Затем принесли бумагу, карандаш и вопросник. Сто пять вопросов, на которые следовало дать сто пять утвердительных ответов, ответов, подтверждающих его виновность.

«Невыносимо больно, мучительно тяжело мне сидеть в советской тюрьме с клеймом «враг народа», которое я, безусловно, не заслужил, — начал Бироста свое послание следствию. — Не преступления мои против советского народа, которых я не совершал, привели меня в тюрьму, а гнусный оговор врагов народа Шалавина и Захарченко, а также беспринципные и тенденциозные выступления клеветников и перестраховщиков, пытающихся за моей спиной спрятать свои грязные дела».

Остановился, перечитал написанное, попытался понять, что хотел сказать, и махнул рукой: ладно, мол, пишу сердцем, уму пока не понять. Потом разберусь. Подумал и продолжил:

«Я не намерен абсолютно ни в чем обманывать следствие, путать следы, сваливать свои ошибки и промахи на других. Каждое мое слово будет легко проверить и я прошу следствие верить в мою искренность и подойти к разбору моего дела со всей объективностью, исходя исключительно из того, что в моем лице вы увидите не врага, а человека, всей душой преданного партии и советской власти, и могущего еще принести немалую пользу социалистической Родине…»

Написал, и вдруг поплыли перед глазами образы:

Галанов — измученный и непреклонный. Сколько стоек выдержал, сколько побоев! Явственно слышится его голос на очной ставке: «…Бироста мне заявил: «С тобой, Галанов, долго миндальничают. У меня ты дашь показания в три дня…»

«…Бироста приказал Кладко дать мне стойку. Я стоял восемь дней. Бироста заходил в кабинет ежедневно, интересовался, даю ли я показания. А однажды сказал: «Повесьте его на этот крюк. Это сволочь!»

«Бироста избивал меня лично, зверея…»

«…Легче было бы пойти на расстрел, чем на допрос к Биросте…»

«… Меня раздели донага, вывели на улицу и продержали на морозе тридцать минут…»

«Не-эт! — содрогнулся Бироста. — Разве в этом сознаешься? Не-эт!»

А Попов и Мельников из краснодарской конторы «Заготзерно»? Никаких зацепок, в деле только акт о порче зерна, дело пошло! И получилась правотроцкистская организация…

А Баракаев и Багов? Ни целевой ориентировки, ни доносов, ни показаний. Началось с мелочей, а получилась адыгейская националистическая организация…

А Жлоба? А шапсугское дело? А… Господи! Сто пять вопросов — сто пять ответов — сто пять приговоров! Каждый вопрос-ответ — самостоятельное преступление. Да. Бироста знал цену своим деяниям. Не сразу вытянул из себя признания. С великими потугами лепил свой палаческий образ. А когда закончил, вгляделся — узнал в нем не только себя. Был он похож на тех, кто работал с ним в одной упряжке, кто учил так работать и кто поощрял за такую работу.

 

38

«Дело № 0017. Совершенно секретно. Экз. №

Приговор № 19.

Именем Союза Советских Социалистических Республик.

…Военный трибунал войск НКВД Московского округа в закрытом судебном заседании, в гор. Москве, в составе: председательствующего бригвоенюриста тов. Ждана и членов: военного юриста 1-го ранга тов. Борзова и военного юриста 1-го ранга тов. Васюкова, при секретаре мл. военном юристе т. Суслове, без участия обвинения и защиты, рассмотрел дело за № 0017, по обвинению бывш. начальника 2-го отдела УГБ УНКВД Краснодарского края — Биросты Михаила Григорьевича, 1905 года рождения, уроженца гор. Ростова н/Дону, по национальности еврей, гр-н СССР, служащий, с низшим образованием, бывш. член ВКП(б), с 1938 года исключен в связи с делом, несудимый, имел звание старший лейтенант госбезопасности, — в деянии, предусмотренном ст. ст. 58/7 и 58/11 УК РСФСР.

Нашел установленным, что подсудимый Бироста в октябре мес. 1937 года был вовлечен врагом народа Шалавиным в к/р заговорщическую, вредительскую организацию, существовавшую в Управлении НКВД Краснодарского края, возглавляемую врагом народа Малкиным, которая занималась вредительской деятельностью при ведении следствия по делам, причем свою враждебную деятельность участники этой к/р организации направляли на избиение партийно-советских кадров и сохранение от разгрома своих кадров.

Подсудимый Бироста как участник к/р организации применял самые извращенные методы при ведении следствия с целью добиться любыми средствами клеветнических показаний от обвиняемых, как на себя, так и на других неповинных людей. Бироста при ведении следствия по делу Жлобы устранил из его показаний факты против Малкина, но при ведении следствия по делу Осипова и других, которые были арестованы по указанию Малкина, как его разоблачавшие, принимал все меры, вплоть до истязания, к тому, чтобы заставить Осипова и других признать несуществовавшую свою к/р деятельность.

С целью облегчить свою вражескую деятельность Бироста, как правило, протоколы допросов составлял в отсутствие обвиняемых, вымышленные, а потом добивался с применением мер физического воздействия их подписи. В своей фальсификационной работе Бироста доходил до наглости — диктовал стенографистке стенограмму допросов обвиняемых в отсутствие самих обвиняемых и без их допроса.

На основании вышеизложенного, признавая Биросту виновным в предъявленном ему обвинении по ст. ст. 58/7 и 58/11 УК РСФСР, Военный трибунал

ПРИГОВОРИЛ:

Биросту Михаила Григорьевича лишить присвоенного ему звания ст. лейтенанта госбезопасности и подвергнуть высшей мере уголовного наказания — РАССТРЕЛУ, с конфискацией всего, лично ему принадлежащего, имущества.

Приговор может быть обжалован через ВТ войск НКВД Московского округа в военную коллегию Верховного суда Союза ССР, в течение 72 часов с момента вручения копии приговора осужденному».

Маленькие хитрости Биросты не смогли уберечь его от справедливой кары, которой подвергли его палачи из вооруженного отряда ВКП(б), поспешно заметавшие следы злодеяний.

С трудом дочитав приговор, который ему вручили через три часа после закрытия судебного заседания, Бироста скомкал его в отчаянии и потряс зажатым в кулаке, поднятым над головой. Глаза его заслезились, тело сомлело, стало неистово бухать в висках. Не верилось, не верилось, что жить осталось час-два, может, семьдесят два, он знал, что исполнители расстрельных приговоров никогда не выдерживают сроков, отпущенных на обжалование, поступают так, как им удобно. Могут расстрелять через несколько часов с момента вручения приговора или через несколько суток. «И ни одного доброго слова, ни одного смягчающего обстоятельства! — вспомнил он содержание приговора. — Стоило ли ради этого жить, бороться, о чем-то мечтать…» Он вскочил, заметался по камере, остановился у двери и что было сил стал колотить ее кулаками.

— Господи! — крикнул он в потолок. — Я же просил тебя! Я же просил!

По ту сторону двери громко и глумливо засмеялись.

 

39

В кабинете остро запахло ваксой: вошел Гальперин в начищенных до блеска сапогах.

— Где вы покупаете ваксу? — спросил Захожай, морща нос.

— А что, — не понял военпрокурор, — тебе нужна?

— Боже упаси! Никогда не пользуюсь этой дрянью. Вонь несусветная!

— Не скажи, — улыбнулся Гальперин. — Запах ваксы приятней камерного духа. Я его за версту не переношу, поэтому единственное спасение для меня — вакса. Забивает любой запах.

— Это ж, надо так обосновать, — засмеялся Захожай.

— Так ты пригласил меня, чтобы обсудить вопрос о ваксе?

— Чтобы забить камерный дух, когда приведут Коваленко.

— А-а! Вот то-то! — улыбнулся прокурор и спросил серьезно: — Что с Коваленко? Насколько я помню, он давал твердые показания.

— Давал. А потом залупился.

— Странно.

— Перед тем, как подготовить окончательный вариант протокола, я еще раз допросил его. Он подтвердил все, что показывал раньше. Я попытался выяснить причину его столь быстрого падения, спросил, почему он поддался Шашкину, позволил сбить себя с толку, столкнуть в омут.

— Что он ответил?

— А вот протокол. Записано дословно, как он сказал: «Главную роль в этом сыграла моя трусость. Я считал, что угроза Шашкина расправиться со мной в случае, если я стану ему мешать, реальна, так как в двадцать девятом году я исключался из партии за сокрытие своего кулацкого происхождения».

— Его действительно исключали?

— Да. Потом разобрались. Выяснилось, что изъяна в своей биографии он ни от кого не скрывал. Восстановили.

— Почему же угрозы Шашкина он увязал с этим фактом?

— Это отговорка. Выбивал показания, как все, фальсифицировал дела, как все, а теперь прячется за чужую спину. Этим он даже противоречит себе: утверждает, что к вражеской работе его привлек Шашкин, в то же время отрицает наличие заговорщической организации.

— Нескромный вопрос: вы пользуетесь правом применять физмеры?

— Нет. Ни при каких обстоятельствах. Когда это делают в моем присутствии вышестоящие — не вмешиваюсь, когда пытаются бить подчиненные — пресекаю.

— Удобная позиция. А Безруков утверждает обратное.

— Он что, снова жалуется?

— Почему — снова?

— Одну жалобу он уже посылал на ваше имя.

— А-а! Да это его право. Вот и сейчас: исписал всю бумагу, какая была в его камере. Так и написал в конце: «У меня в камере уже нет бумаги — я принужден закончить заявление». А написал на девяти… по-моему, девяти страницах.

— Плодовитый писака!

— Ну, что? Начнем? — спросил прокурор, посмотрев на часы. — Скоро полночь.

— Начнем, — кивнул Захожай. Привели Коваленко. — Садитесь, Иван Ефимович!

Обвиняемый сел, предварительно отодвинув стул подальше от стола. Гальперин заметил это, усмехнулся:

— Ученый?

— Наученный, — ответил Коваленко и тоже хмыкнул.

— Иван Ефимович! В допросе участвует военный прокурор войск НКВД товарищ Гальперин. Я пригласил его потому, что ваше поведение на следствии не внушает доверия. Вот сейчас, что вы покажете в присутствии прокурора, то мы и зафиксируем, такими ваши показания и пойдут в суд. Думайте, прежде чем отвечать на поставленные вопросы и, главное, будьте искренни. Ложь нетрудно обнаружить, если сопоставить протоколы других обвиняемых по делу. Вы это знаете не хуже меня. Итак, вы заявили, что показания о вашей принадлежности к антисоветскому заговору неверны. В чем и почему они неверны?

— Неверны в том, что ни к какому антисоветскому, либо другому заговору я не принадлежу. Неверны потому, что показания даны после того, как меня жестоко избил в Лефортовской тюрьме следователь НКВД Миронович. Я подписал все, что мне подсунул Миронович, в надежде на то, что после этого он отправит меня для продолжения следствия в Краснодар. Все, что написано Мироновичем и подписано мной с его подачи, не соответствует действительности.

— Кроме себя, вы назвали ряд других сотрудников УНКВД и подразделений края как участников заговора. От вас требовали давать на них показания?

— Они названы мною под постоянными угрозами избиения.

— Кого конкретно вы оклеветали?

— Скажем так: оговорили, — смягчил вопрос Гальперин.

— Дело в том, что ни о каком заговоре в УНКВД я не знал и, естественно, его участником не являлся. А фамилии назвал тех, кто работал рядом. Все они, как и я, причастны к извращенным методам, следствия, которые насаждались Москвой. Были они участниками заговора, или не были, существовал ли сам заговор я не знаю.

— Вам, как вы выразились, подсунули фамилии, или…

— Нет. Фамилии по указанным причинам я называл сам.

— То есть называл всех, с кем общался по службе? — уточнил прокурор.

— Тех, кто применял извращенные методы следствия.

— Почему вы сразу не заявили следствию, что никакого заговора не было, а применялись методы, которые насаждались руководством УНКВД и бригадами Наркомвнудела, приезжавшими в край для оказания практической помощи? — спросил Захожай.

— Я об этом показал на первом допросе, но такой ответ никого не удовлетворил. Следствие одиночек не любит: ему подавай организацию.

— Это не совсем так, — возразил Захожай, — потому что если быть объективным, то одиночек в таких делах нет и быть не может. Во-первых, потому, что по каждому делу работает группа следователей. Во-вторых, потому, что результаты их работы контролируются соответствующими начальниками служб и руководителями управления тоже. Так что здесь — как посмотреть… Сейчас вы сказали, что перечисленные вами в прежних показаниях как заговорщики Малкин, Сербинов, Шашкин, Шалавин, Бироста, Бродский, Березкин, Лифанов, Полетаев, Фильченко, Ямпольский, Ткаченко, Стерблич, Чардсон, Феофилов, Захарченко, Безруков, проводили вражескую работу, не будучи оформлены организационно как заговорщики.

— Я так не говорил. Я сказал, что не знаю о существовании в УНКВД заговорщической организации, но что эти лица применяли извращенные методы следствия — это без всяких сомнений.

— Вы можете сказанное подтвердить конкретными примерами?

— Безусловно.

— А в чем вы себя признаете виновным? — спросил прокурор.

— В том же, в чем и других.

— А конкретнее?

— В фальсификации следственных дел и избиении арестованных, в понуждении к фальсификации…

— Даже так? Например!

— Например, в феврале тридцать восьмого года я был назначен начальником группы по оформлению справок по следственным делам, направляемых для альбома. По указанию Сербинова, а оно распространялось на всех следователей, я принимал только те дела, в которых все обвиняемые были сознавшимися в совершении преступлений и в обязательном порядке состояли в контрреволюционной организации. Когда мне приносили дела на одиночек, я, руководствуясь указаниями Сербинова, возвращал их обратно для соответствующего оформления.

— То есть, ставили следователей в такое положение, когда они вынуждены были фальсифицировать дела, создавая из арестованных одиночек широко разветвленные вражеские организации и выбивая из арестованных соответствующие показания?

— Именно так.

— Значит, вы сознательно проводили вражескую работу? — прокурор с сожалением посмотрел на обвиняемого.

— Нет, сознательно я ее не проводил. Я лишь беспрекословно выполнял установки руководства, которые оказались вражескими.

— А сознательное выполнение вражеских установок разве не является вражеской деятельностью?

— Нет, не является.

— Это что-то новое. Что же это, по-вашему, такое?

— Это беспрекословное выполнение указаний руководства, которые непросто определить — вражеские они или не вражеские. Тем более что Сербинов облекал их в форму мероприятий особого значения, проводимых в соответствии с установками НКВД СССР и ЦК ВКП(б).

— Вы запутались: говорите, что, выполняя указания Сербинова, понимали, что они ведут к фальсификации, а когда вам ставят вопрос, сознательно ли вы проводили в жизнь эти указания — отвечаете «нет». Тогда поставим вопрос иначе: если человек выполняет какое-нибудь указание и сознает, что это, пусть не вражеское, но противоправное указание, так как ущемляет или нарушает чьи-то законные интересы, это есть сознательное нарушение прав того, против кого оно направлено?

— Что направлено?

— Выполненное вами указание.

— Я понимал вражескую сущность указаний руководства Управления и беспрекословно выполнял их потому, что в тех условиях я иначе поступить не мог: существовала жестокая диктатура руководителя. Страх за себя и свою семью заставлял выполнять все их причуды.

— А вы хоть раз попытались поступить иначе?

— Не пытался, потому что на примере других знал, — чем это закончится.

— А чем это кончалось для других? — заинтересованно спросил прокурор. — Вы можете назвать несколько примеров?

— Сколько угодно.

— Я слушаю.

— Например, оперуполномоченный Одерихин из портового отделения Новороссийска. Он оказался очевидцем фальсификации и применения пыток и стал писать об этом во все инстанции, протестуя против беззакония. Его попытались перевоспитать — не получилось. Тогда его исключили из партии, возбудили уголовное дело и расстреляли бы, если бы он вовремя не сбежал в Москву и не заручился поддержкой начальника Водного отдела. Пока суть да дело — малкинскую банду арестовали, то, о чем сигнализировал Одерихин, вскрылось, и парень был спасен. Иначе — хана. Столовицкий из УНКВД. Тут вообще дикая история. Когда на отчетно-выборном партсобрании избирали партком, кто-то выдвинул кандидатуру Захарченко. Столовицкий как честный коммунист выступил против этой кандидатуры, мотивируя возражение тем, что Захарченко имел тесную связь с врагом народа Жемчужниковым. И что же? Захарченко, как и намечалось руководством Управления, избрали, Столовицкого обвинили во вражеской вылазке и — заведомо клеветническом заявлении против одного из лучших ударников производства, исключили из партии, а затем, присовокупив несуществующую связь Столовицкого с женой врага народа Шефер и предательство, выразившееся в разглашении тайны следствия заинтересованному лицу, арестовали. И расстреляли бы за здорово живешь, если б не наступившие перемены и не арест Сербинова, Шалавина и Захарченко. Могу назвать еще массу примеров, только стоит ли? Ко мне-то это не относится, только подтверждает, что мои опасения имели почву.

— И все-таки надо было сигнализировать, — сказал прокурор.

— Кому?

— Хотя бы прокуратуре.

Горькая усмешка скользнула по лицу Коваленко. Он горестно вздохнул и опустил голову.

— Давайте подведем итоги, — обратился Захожай к присутствующим. — Я понял так, обвиняемый Коваленко, что вы подтверждаете факт проведения вами вражеской работы, но отрицаете принадлежность к вражеской организации. Так?

— Так.

— Вы настаиваете именно на таком понимании вашей линии?

— Да.

— Какие замечания есть по ходу допроса у прокурора и обвиняемого?

— Я нарушений не усматриваю, — заявил прокурор.

— У меня замечаний нет, — ответил Коваленко.

— Допрос окончен, — объявил Захожай. — Видите, что делается, — возмутился он, когда остался наедине с Гальпериным. — Чекистским салом да по чекистским мусалам. Привлекают к ответственности за применение извращенных методов следствия, а показания выбивают теми же методами.

— Да-да! — согласился прокурор. — И все-таки жить стало веселей!

— Вам — да. А каково нам?

— Выкарабкивайтесь! Нет таких крепостей, которые не могли бы взять большевики!

 

40

Вернувшись в камеру, Безруков в изнеможении повалился на койку и закрыл глаза. Смятенный мозг лихорадочно рождал мысли, но были они короткими, бессвязными и никчемными, хоть и забирали массу энергии, вызывая мощное психическое напряжение. Голову распирала нестерпимая боль. Он сжимал ее горячими ладонями, панически вскакивал с кровати, садился и, чудом удерживаясь на самом ее краешке, раскачивался, пытаясь убаюкать мозг, остановить смятение. Наконец боль стихла, но осталась тревога, которая тяжким гнетом давила сердце и оно напряженно билось, отсчитывая последние версты завершающегося жизненного пути. Мысли перестали метаться и путаться, потекли ровнее, спокойнее.

«Что ж это за проклятый мир, что ж это за мерзкая власть! Сколько нужно еще смертей, чтобы удовлетворить ее, стерву, насытить, подлую, до отвала? — думал он, лежа на койке с открытыми глазами. — Служил, как пес, только что не ползал на четвереньках, а что получил?»

До первого допроса он легкомысленно надеялся на снисходительность коллег, а они показали звериный оскал и стали бить его смертным боем. Пришлось подписывать все, что подсовывали. А там такие вещи, что хоть волком вой! Сейчас бы в самый раз на попятную, но этот молокосос уперся, будто не знает, кто рожал эти показания. Что же делать? Что делать? Перестать хорохориться, сменить тактику, прекратить борьбу? А что потом? Тут заляпаешься — в суде не отмоешься, у суда задача: истребить под корень нашего брата. Он никак не мог отвыкнуть от себя прежнего, самонадеянного, наделенного властью и вооруженного передовыми методами борьбы.

Плавное течение мыслей прервал шум, возникший за дверью. Топот ног, тяжелый дых, грубая брань. «Граждане! Граждане! — умоляющий зов. — Я не хочу! Не хочу! А-а-а! Люди! О-о-ой! Что вы делаете! Руку сломали, гады! Зверье-о-о!» «Та сунь ты ему в пасть что-нибудь! Заткни, пусть не орет». «Шо я воткну?» «Роди, скотина! Кляп нада иметь! Первый раз што ли?» «А ты первый? Вот и имей!» «Поговори у меня… Да заткнись ты, скотина, радуйся, шо стрельнут. Хуже б когда повесили! Заткнись!» «Люди-и-и!»

«Потащили на казнь, — констатировал Безруков. — Каждую ночь!» Он притих, прислушиваясь, закрыл глаза. Сколько сейчас времени? Который час? Наверное, скоро рассвет… За дверью послышался глухой говор и ненавистный смех надзирателей. Безруков ругнулся: как бы он размахнулся, окажись сейчас на свободе! Он и не знал, что во внутренней тюрьме такие порядки! Смех повторился. Лязгнули затворы, дверь без визга открылась, вошли двое.

— Безруков!

Он открывает глаза и видит над собой лицо коменданта.

— Вставай, Безруков! На выход.

— Ночью? Куда?

— Поедем в Бутово.

— В Бутово? А что это?

— Подмосковье.

— Подмосковье?

— Да. Там свежие траншеи.

— Странно ты ведешь себя, командир. Какие траншеи? А-а! Вспомнил! Бутово! Там наш стрелковый полигон!

— И траншеи, — глухо откликается тюремщик.

Безруков без желания натягивает валенки, и вот он на полигоне, обнесенном высоким сплошным забором. Где-то рядом раскалывают морозный воздух выстрелы. От холода сводит челюсти. Он подходит к краю траншеи и видит на дне тела двух мужчин. Лица их покрыты инеем, но он догадывается, что это Малкин с Сербиновым. Лежат рядом, что называется — уравнялись. Скрип снега сзади отвлек его от трупосозерцания, он резко повернулся и ощутил у переносицы вороненый ствол нагана.

— Ты что? Ты что, сволочь, очумел? — шепчет он, цепенея от страха и — просыпается. Ни коменданта, ни траншеи. Мирно посапывает сокамерник, скорчившийся на матрасе, разостланном на полу, да топает по коридору надзиратель, мурлыча вполголоса унылую песню про беспризорника.

— Черт бы вас всех побрал, — безадресно выругался Безруков, довольный тем, что увиденное всего лишь сон, натянул на себя вонючее одеяло, сползшее на пол во время сна (потому, знать, и сводило челюсти у траншеи), подобрал свисавшие края и затих, надеясь согреться и заснуть. Не смог. В камере стоял собачий холод, ныли почки, поврежденные экзекуторами во время допроса, и это нытье напомнило ему о тревожных буднях Лефортово, где Миронович и Буров обещали сделать из него «котлетку». Сколько унижений пришлось стерпеть, пока уговорил Захожая забрать его в Краснодар, сколько бездумных обещаний надавал! А когда поселился во внутренней тюрьме УНКВД… Э-э! Да что там говорить! Кому охота самому лезть в петлю? После первого же допроса возненавидел Захожая всеми фибрами души, стал придирчив к нему и по малейшему поводу, даже самому незначительному, писал жалобы, заявления, дерзил и хамил без удержу. Понимал, что перешел предел, но не мог заставить себя остановиться, утихомирить злобу. «Видел, скотина, как Миронович и Буров лупцевали литой резиновой палкой, но даже пальцем не шевельнул, чтобы защитить. Пялился молча да ухмылялся. Знает, что признание в причастности к заговору — липа, самооговор, но ведь продолжает до сих пор держаться лефортовской концепции. Упирается, мразь, молодой, а настырный, — так честил он своего следователя в свободное от допросов время и начинал придумывать пытки, которым подверг бы его, доведись поменяться местами. Придумывал, представлял себе это воочию и стонал от счастья, сжимая кулаки и скрипя зубами.

Последний допрос с участием помощника военного прокурора навел на глубокие размышления. Угроза представителя прокуратуры вернуть его в Лефортово заставила вздрогнуть. Конечно, не прокурору решать, где содержать бывшего врид помощника начальника УНКВД, но чувствуется, что Захожай не прочь пойти на поводу и загнать его снова в кромешный ад. Надо упредить. Надо пожаловаться Гальперину. Он хоть и упертый, но упертый по делу и человечней других.

С нетерпением дождался утра, и когда лицо надзирателя появилось в металлическом овале «кормушки», потребовал немедленно принести бумагу и карандаш. Надзиратель повиновался.

— Э-эх, раззудись плечо! — исступленно прошептал Безруков и стал торопливо писать. Кому первый ушат? Конечно, Захожаю. Прежде ему, затем всем остальным.

«В предыдущем заявлении я сообщил вам, как путем пыток в Лефортовской тюрьме от меня были получены ложные показания. Под жестоким нажимом я вынужден был оговорить себя и других лиц, а потом, когда на допросах, проводимых Захожаем, я попытался отречься от лжи, Миронович, Буров и Захожай пригрозили мне, что до конца следствия оставят в Лефортово, а еще хуже — переведут в Сухановскую тюрьму. Такая перспектива меня не устраивала и я подписал протоколы, какие нужны были следствию, в надежде, что со временем встречусь с представителем прокуратуры и справедливость восторжествует.

Оставаясь наедине с Захожаем, я несколько раз предупреждал его, что он становится на скользкий путь, выбивая показания от людей, которые всю свою жизнь отдали делу борьбы с контрреволюцией. Захожай обещал быть объективным, но с пути, проложенного в следствии по моему делу Мироновичем и Буровым, так и не сошел по сей день, требуя, чтобы я восстановился в прежних показаниях и подтвердил наличие в УНКВД заговора и мою принадлежность к нему.

Каким-то образом Захожаю стало известно о содержании моего первого заявления вам и мне довелось испытать в связи с этим кучу неприятностей. Прежде всего он предупредил меня, что если он как следователь мне не нравится, я могу отправляться к Мироновичу, который со мной церемониться не будет. Самое скверное, что он прав на все сто процентов. Хорошо зная тамошние порядки, я действительно вынужден буду подписать протокол, что я не только участник заговора, но и шпион, и террорист, и диверсант. Я сказал ему об этом, на что он ответил мне, что его это совершенно не касается. Я обращался по этому поводу к Шулишову, но тот, выслушав меня в присутствии Захожая, тоже предупредил, что если я не дам нужных следствию показаний, то он через 2–3 дня отправит меня в Лефортово. «Пусть там воспитывают вас Миронович и Буров!» — подчеркнул он с усмешкой. Мне по сути дела не дали говорить и я только успел сказать, что от правды не отступлю и свой 19-летний чекистский путь заплевывать ложными показаниями не буду.

Захожай угрожает мне создать невыносимые условия содержания. Что еще он может сделать, если все, что смог изобрести, уже внедрил? Он поместил меня в такое место, где находятся камеры для смертников. Я заявлял ему, что мои нервы до крайности напряжены, в особенности, когда берут из камер осужденных для приведения приговора в исполнение. Берут с шумом, сопротивлением, воплями. На почве этого в первых числах декабря я не спал 7–8 суток, дошел до сумасшествия. Захожай, чтобы успокоить меня, пообещал отправить в сумасшедший дом, но потом сжалился и посадил ко мне еще одного арестованного — бывшего начальника РО НКВД Усть-Качкинцева. Я всю зиму мерзну в совершенно нетопленой камере. Как это назвать? Что еще хочет применить ко мне Захожай? Чем намеревается «смирить» меня?

Я содержусь в камере, в которой в свое время содержался Жлоба. Но то был преступник, а я? В чем мое преступление? В том, что я, как тысячи других, слепо выполнял волю врага народа Ежова, потому что верил ему, был подавлен его авторитетом, потому что он, а не кто-нибудь, разгромил банду Ягоды, он, возглавляя НКВД, продолжал оставаться секретарем ЦК. Разве это не основание для веры? А за эту веру мою девятнадцатилетнюю борьбу с контрреволюцией, с вооруженными бандами называют ерундой».

Неожиданно для себя Безруков прослезился. Всхлипнул несколько раз, вытер слезы со щек: стало горько и обидно, что рабские потуги выбиться в люди закончились так трагично. А может, еще удастся выкарабкаться?

«Мне представляется очень странным, что требования ЦК ВКП(б), так ясно и по-справедливому жестко осудившего преступную практику, существовавшую при Ежове, реализуются теми же методами, которые внедрил Ежов.

На очной ставке между мной и Одерихиным в присутствии вашего помощника, когда вопрос коснулся применения на допросах нашатырного спирта, Захожай сделал удивленные глаза и обрушился на меня с упреками, что я применял, по его мнению, зверские методы, душил газом людей, разрушал арестованным легкие и пр. Зачем он рисовался при помощнике военного прокурора, зачем представлялся «мадонной»? Разве он не знает, что нашатырный спирт применялся и в 1939 году, что применение нашатырного спирта в Краснодаре не прекращалось, будучи раз начато. Зачем же он напускает на себя «невинность», разыгрывает из себя новорожденного? Он не только знает, но и сам им пользовался, — потому что арестованные, к которым наш. спирт применялся, числились за следчастью. Захожай прекрасно знает, что применение нашатыря изобрел Березкин, а в 1939 году им заведовал начальник внутренней тюрьмы Лобода, который держал его в объемистом сосуде в подвале и там же его применял к арестованным. О том, что нашатырный спирт продолжает применяться и после ареста Малкина и Сербинова, я узнал летом прошлого года, когда получил задание от Шулишова применить его к арестованному Хачатурову, а затем — Братченко.

Я думаю, что вы как следует спросите Лободу, и он скажет, кто же внедрял нашатырь. Не напрасно же он держал у себя целую аптеку. Пусть он покажет военному прокурору и те «инструменты», которыми били в тридцать девятом году арестованных. Я думаю, что палки с толстыми и частыми сучками еще не спрятаны. Эти инструменты я впервые увидел в тридцать девятом году и, возможно, недоучел их силы, вследствие чего погиб арестованный Колода. В массовую операцию я бил арестованных, но бил рукой, без всяких инструментов и приспособлений.

Избиение арестованных осуществлялось не только в Краснодаре. Очень усердно пользовались этим методом в г. Сочи. Пом. нач. Сочотдела Иванов избивал арестованных вместе с начальником отдела Поляковым. Об этом он рассказывал мне лично, даже называл фамилии битых. Спрашивается: почему же Безруков арестован, а Поляков до сих пор здравствует? Поляков, который разъезжал пьяным на машине, стрелял из револьвера по автобусу с пассажирами? Почему благополучно здравствует начальник Новороссийского ГО Селезнев, который рвал рейтузы на женщине — ценном агенте НКВД?

Я бы просил вас дать мне возможность написать дополнительно и о «городском» деле (Осипова и др.). У меня в камере уже нет бумаги — я принужден закончить заявление.

Прошу предоставить мне возможность написать в ЦК ВКП(б) о состоянии в крае агентурной работы, которая выглядит очень плохо, а для Кубани — даже опасно. Все это тоже упирается в живых людей.

Прошу также встретиться со мной, я расскажу подробности о том, как ликвидировалось дело «Приезжая». Но рассказ этот возможен один на один, без Захожая.

Н. Безруков».

Ну вот и все. Заявление написано, посмотрим, как Захожай с Шулишовым выйдут из этого положения. Если Гальперин проявит принципиальность — будет несладко…

Когда письмо с заявлением было передано прокурору, Безрукова обуяли сомнения. Правильно ли он поступил? В конце концов пытки и фальсификация были. Разве важно, закончились они при Захожае или продолжались? Применял он их лично или нет? На весах его судьба, а не Захожая, и говорить надо о том, что сделано им, а не другими. Что ни говори, а следствие можно вести по-разному: ограничиться двумя-тремя фактами и с глаз долой. А можно наковырять такого, за что приговорить к сотне расстрелов будет мало. «Вот на это своим неразумным поведением я и толкал Захожая. Зря, черт бы меня побрал!»

 

41

— Присаживайтесь, Безруков. Как самочувствие? Голова не болит? — Захожай доброжелателен и Безрукову хочется ответить тем же.

— Нет, лейтенант, голова не болит, но настроение скверное.

— Что так?

— Обстановка.

— Не накаляйте — она будет нормальной.

— Больше не буду, — добродушно улыбается Безруков и смотрит прямо в глаза Захожаю. — Точно, точно! Я все обдумал, многое понял и принял решение.

— Не знаю, что за решение вы приняли, но если оно предполагает нормальную обстановку — что ж, я за такое решение. — Помолчали. — Итак, вы готовы отвечать на вопросы?

— Да.

— Военпрокурора товарища Гальперина вам представлять не надо?

— Разумеется — нет.

— Хорошо. Он примет участие в допросе. Надеюсь, вы не против?

— Нет-нет, пожалуйста.

— На предыдущих допросах вы, с большими, правда, потугами, рассказали нам кое-что о своей вражеской деятельности. Скажите, вам приходилось фальсифицировать групповые дела из арестованных одиночек? Вы понимаете, о чем я говорю?

— Да, конечно, — Безруков задумался. Вчера дал себе слово прекратить бесполезную борьбу. Значит ли это, что нужно самому лезть в петлю? По заданному вопросу можно поспорить.

— Были случаи, — сказал он медленно, обдумывая каждое слово, — когда люди, арестованные как одиночки, в процессе следствия всасывались в организацию.

— Всасывались — это как? — спросил прокурор.

— Растолкуйте процесс всасывания, — предложил Захожай.

— Он прост. Например, в Новороссийском порту во время массовой операции было арестовано несколько групп, но были и одиночки одинаковой окраски — кулаки, либо белогвардейцы, либо каратели и так далее. В ходе следствия выяснилось, что арестованные, проходившие по группам, были связаны с арестованными, проходившими как одиночки.

— Как были связаны? — попросил уточнить прокурор.

— Знали друг друга, встречались, словом — были знакомы.

— А как же иначе? Они же работали в одном порту, как им не знать друг друга?

— Просто знать друг друга и просто встречаться — это одно, а быть связанными по контрреволюционной работе — совсем другое. Арестованные из групп давали показания на одиночек. Тех немедленно допрашивали. Одни признавали связь сразу, другие давали отказные протоколы. Разногласия устранялись на очных ставках.

— С применением физмер?

— А как иначе поступать с врагами, которые водят следствие за нос?

— Так велось следствие по всем окраскам?

— Нет. Только по казачьей, белой контрреволюции и были случаи — по националистическим группам. Но физмеры применялись только к отказникам.

— И таким образом одиночки всасывались в организации?

— Да.

— Дальше одиночки шли как члены организаций?

— Ну да!

— Скажите, Безруков… Вот сейчас вы отрицаете свою причастность к заговору, то есть фактически отдаете себя в руки правосудия как одиночку, выполнявшего волю старших начальников, которая оказалась враждебной нашему народу. Когда вас побили — вы признали себя заговорщиком. Могло так произойти с кем-то из тех одиночек, кого вы всасывали в организации?

— Как?

— Вы применили к ним физмеры и они согласились «войти» во вражескую организацию, хотя до ареста и не подозревали о ее существовании. Да и были ли эти организации вообще? Не есть ли это выдумка ретивых следователей, желающих показать образцовую работу?

— Думаю, что нет.

— Но с вами же это, как вы утверждаете, произошло?

— Я — другое дело.

— Молодец, — покачал головой прокурор.

— Ладно, — улыбнулся Захожай. — Этот вопрос мы обговорим попозже. Скажите, случаи фальсификации групповых дел по заранее разработанному плану были в вашей практике?

— Я не понял вопроса, — соврал Безруков.

— Я тоже, — сказал прокурор.

— Все очень просто: в ходе массовой операции вы арестовываете два-три десятка одиночек, ничем между собой не связанных, размещаете в одной-двух камерах и даете возможность им перезнакомиться. Затем составляете на них список и в нем карандашиком помечаете: этот этого завербовал, этот этого и так далее. Словом, создаете организацию определенной окраски. Раздаете следователям списки и они реализуют ваши задумки.

— С применением физмер, разумеется, — уточнил прокурор.

— Нет, — решительно ответил Безруков. — Нет. Таких случаев не было.

— Подумайте, вспомните. Не с потолка же я это взял.

— Точно помню: не было. Были случаи, о которых я рассказал, когда одиночек всасывали в организацию.

— Вам предъявляется список арестованных по линии греческой националистической организации на тридцать три человека. На нем имеются карандашные пометки. Признаете ли вы, что эти пометки сделаны вами?

Безруков узнал список и свои пометки, но отвечать на вопрос не торопился. Если отречься от списка — чем докажут? Допросят следователей, занимавшихся этим делом, те подтвердят.

— Да, — говорит Безруков, — эти пометки сделаны мной.

— С какой целью сделаны эти пометки? Признаете ли вы, что здесь заранее продумана и распределена вербовка?

— Нет. Это было не так, — качает головой Безруков и лихорадочно сочиняет «достоверный» ответ на вопрос следователя.

— Ну как же не так, — настаивает следователь, — вот, например, девятый по списку Тараксиди. Вы написали: «Завербован восьмым по списку Ксениди». Сам он, судя по вашим пометкам, завербовал двадцать второго по списку — Шиха. Здесь же пометка, что Ших завербован девятым по списку — Тараксиди. Все как на ладони. Это вы писали?

— Я. Но это не является планом искусственного создания организации. На этих людей были показания и я информировал об этом следователей, чтобы те не запутались и не угробили дело.

— Показания чьи?

— Ну, скажем, Тараксиди показал, что его завербовал в организацию Ксениди, а Ших показал, что его завербовал Тараксиди. Другие тоже показывали друг на друга.

— Безруков, Безруков! Вы так были уверены, что ваша власть над людьми вечна, что даже не запутывали следы своих злодеяний. Посмотрите на даты, список составлен раньше, чем произведены допросы. И показания по содержанию не совпадают с датами. Зачем же вы так? Насмехаетесь над нами, что ли?

— Нет. Было арестовано тридцать три человека. Аппарат не мог взять на следствие сразу всех. Была возможность брать максимум по десять человек. После допросов я их показания изучал и делал пометки для очередной десятки. Поначалу, когда я так не делал, — получался разнобой.

— Например? — заинтересовался прокурор.

— Например, Попандопуло показывает, что он завербовал какого-нибудь Иванова, а Иванов показывает, что он завербован Сидоропуло.

— Вот это как раз и говорит о том, что арестованных заставляли признаваться и они вынуждены были называть кого попало, лишь бы избавиться от побоев, — воскликнул прокурор.

— Я показываю правду, — уперся Безруков.

— Вы лжете, — сурово произнес Захожай, — лжете, чтобы уйти от ответственности. Не вижу смысла в этой лжи: того, в чем вы признались, и того, что показали о вас другие подследственные, достаточно для вынесения приговора. Вы это знаете не хуже меня. Я не уверен, что сейчас, когда мы вас прижали, вы снова не заявите о головной боли и не попросите прервать допрос.

— Нет, я этого делать не буду. Я шел сюда с намерением говорить только правду.

— И продолжаете юлить. Имейте в виду, Безруков, что следователи, которым вы давали эти списки, изобличат вас на очных ставках…

— Я списка не давал.

— Ну как же не давал? Только сейчас говорил, что давал, только с иной целью.

— В скольких же экземплярах он был?

— Вам лучше знать. Но у нас такой список не один. Следствие предъявляет вам список немцев. Это вашей рукой сделаны пометки?

— Да. Это мой почерк.

— Вот список по полякам. Вашей рукой сделаны пометки?

— Да. Но списки составлял не я.

— Ясно, что не вы. Вы распределяли роли. — Итак, вопреки здравому смыслу, вы настаиваете на том, что версия следствия о мотивах составления списков и внесения в них пометок является ошибочной?

— Настаиваю.

— Хорошо. Поговорим об этом на очных ставках. А сейчас расскажите, вам лично доводилось фальсифицировать следственные дела путем включения в установочные данные граждан, предложенных для ареста, вымышленных данных о их контрреволюционной деятельности?

— Нет. Списки лиц, подлежащих аресту, составлялись отделениями.

— Правильно, отделениями. Но корректировали их вы!

— Бывало, что корректировал.

— Вот список лиц по Новороссийскому порту на сорок восемь человек. На нем чернилами сделаны пометки. Кем?

— Мной.

— Этот список составил Мандычев в Новороссийске и прислал вам. На основании каких дополнительных данных вы корректировали этот список? Вот Мандычев, например, пишет: «Думцев Л. И. — кулак, доброволец белой армии Деникина, активно себя не проявляет». Вы зачеркиваете «активно себя не проявляет» и пишете: «Ведет пораженческую агитацию». И так по всему списку. Затем перепечатали список с вашими правками, получили санкцию Сербинова на арест всех сорока восьми человек и умыли руки. Как это понимать?

«Докопался, молокосос. Почему не уничтожены первичные материалы?» — Безруков обдумывал ответ и мысленно ругал себя за близорукость.

— Я так объясняю это дело, — сказал он наконец, упершись взглядом в крышку стола. — Списки, получаемые с мест, перепечатывались почти все, потому что формулировки там были неточны. Приходилось корректировать. Например, такая запись: «активности не проявляет». Что значит — активности не проявляет, если была директива включать в списки только тех, кто проявляет активность? Сотрудники, которые привозили списки, пояснили, что «не проявляет активности» — это не точно. Они не входят в группы, в организации, но небольшие материалы на них есть.

— И вы вносили поправки на основании чего?

— На основании беседы с сотрудником, привезшим список.

— То есть, если периферия в спешке включала в списки лиц заведомо не виновных, но имеющих соответствующую окраску, вы росчерком пера добавляли им активности? — спросил прокурор.

— Не совсем так.

— Вот этот список на сорок восемь человек, который предъявил вам Захожай, тут у каждого разное: один ведет пораженческую агитацию, другой — просто агитацию, третий распространяет провокационные слухи, и так далее… Неужели сотрудник, привезший список, а он мог не иметь никакого отношения к делу, неужели он мог помнить все о сорока восьми?

— Конечно, не мог.

— Тогда в чем дело?

— Мне разъясняли, что зацепки на этого человека есть, ведется разработка, но активности он пока не проявляет…

— Но сотрудник мог Говорить о зацепках вообще. Вы же писали конкретно: «Ведет пораженческую агитацию». Значит, сочиняли? Фальсифицировали? Зачем?

— Этот, контингент подпадал под операцию.

— Разве на подпадающий под операцию контингент можно фальсифицировать материалы?

— Нет, конечно.

— Зачем же вы это делали?

— Я только вносил поправки в списки.

— Хороши поправки, которые стоили человеку свободы, а чаще — жизни! А основания для поправок?

— Были устные данные, — обреченно сопротивлялся Безруков.

— Ну а если сотрудник что-то напутал? Дал информацию на невиновного. А вы брали на него санкцию?

— Могли быть, конечно, ошибки, но это мелочь…

— Мелочь? — крикнул Захожай. — Это вы называете мелочью? Вот откорректированный вами список членов ВКП(б), арестованных в том же Новороссийске в тридцать седьмом — тридцать восьмом годах:

Гербер Филипп Готлибович, шестого года рождения, бондарь — освобожден.

Ротте Густав Ефремович, четвертого года рождения, слесарь — ВМН.

Шаблин Александр Карлович, седьмого года, слесарь — ВМН.

Вайскенберг Густав Егорович, тысяча восемьсот девяносто третьего, ломщик — ВМН.

Альбрех Яков Петрович, четвертого года рождения, возчик — ВМН.

Ной Виктор Иванович, восемьсот девяносто девятого, учитель 21-й школы — ВМН.

Кислинг Рейнгольд Фридрихович, восемьсот девяносто девятого, директор Садземтреста — ВМН.

Фрейберг Густав Петрович, девятисотого, завотделом сельхоззаготовок Главпортторга — ВМН.

Свох Антон Филатович, восемьсот девяносто восьмого, работник ОСОАВИАХИМа — ВМН.

Абдул-Оглы Моисей, девяносто девятого года рождения, охранник цемзавода «Первомайский» — ВМН.

Сун-Дин-Фу Кузьма Иванович, девяносто восьмого, штукатур — ВМН.

Балковский Александр Евстафьевич, пятого года рождения, помощник прокурора — ВМН…

— Продолжать, или хватит?

— Хватит, — выдавил из себя Безруков, — достаточно.

— Из двенадцати названных только один освобожден, остальные расстреляны!

— Приговорены — значит, было за что…

— А фальсификацию вы отрицаете?

— Отрицаю.

— Ну, что ж! Будем разоблачать вас на очных ставках. При каких обстоятельствах вы убили Колоду?

Безруков пронзительным взглядом уставился на Гальперина: неужто уже доложил?

— Это факт, известный всем, в том числе крайкому и НКВД, — сказал прокурор.

Безруков подробно рассказал об «операции».

— Вы убили человека, вас не мучают угрызения совести?

— Нет, не мучают. Это не человек. Он — враг.

— У вас не было на него никаких показаний.

— О нем говорили «Раевская» и Гущин.

— «Раевская» провокатор, а Гущин дал показания под пыткой.

— Это не имеет значения. В тот момент, когда к нему применялись физмеры, я был уверен, что он враг.

— Ясно. С этим все ясно. Полный расклад. Скажите, вы лично часто избивали арестованных?

— Избиением занимались все: от рядового до начальника Управления.

— Я спрашиваю не обо всех. Лично вы пытали?

— В Управлении пытки не применялись.

— Вам не нравится слово «пытка»? Употребим другое слово, помягче. «Истязание» подойдет? Нет? Физическое насилие? Тоже нет? Хорошо. Тогда так, как в официальных документах ЦК и НКВД: физические меры воздействия?

— Согласен.

— Так вот, лично вы часто применяли к арестованным физические меры воздействия?

— В зависимости от поведения обвиняемого.

— Точнее.

— Всякий раз, когда в этом была необходимость.

— Еще точнее.

— Всякий раз, когда арестованный отрицал свою вину.

— Даже если отрицал обоснованно.

— Откуда мне знать?

— Стойки применяли?

— Конечно.

— Конвейерные допросы?

— Применяли.

— Избиения без санкций?

— Было. Когда пахло жареным — санкции брали задним числом. Вообще контроль был неважный.

— Вы хотите сказать, что эти методы воздействия применялись в массовом порядке?

— Да.

— По непроверенным материалам тоже?

— Случалось.

— Одерихин в письмах наркому рассказывал о применении вами к арестованным удушающих масок.

— Этот метод мною применялся в исключительных случаях.

— Кто определял их исключительность?

— Малкин, Сербинов и я.

— Вы применяли метод, человек задыхался и подписывал все, что ему подсовывали?

— Только протоколы допроса.

— С вымышленными показаниями?

— По-вашему — да, по-моему — нет.

— У вас иные критерии?

— Как во всем Союзе. В прокуратуре, кстати, тоже.

— Прокуратуру вы не трогайте, — рыкнул прокурор.

— Это еще почему? — закричал Безруков, брызнув слюной. — Это вы сейчас стали честными, бросились разоблачать «извращенные методы следствия». А что делали тогда? Заседали в «тройках» и по нашим липовым материалам отправляли людей на смерть? Что ж вы тогда молчали? Убивали нашими руками и получали награды!

— Успокойтесь, Безруков, — промямлил Захожай нехотя, лишь бы не молчать. Допрос с участием прокурора ему не нравился: много эмоций, а проку никакого. Ни один вопрос до конца не решили. — Чем занималась прокуратура — не вам судить. Отвечайте за свои действия.

— Если бы они тогда не бздели, а выполняли свой долг, может, я не сидел бы сейчас перед вами!

— Успокойтесь. Вы разве против того, чтобы в стране восстановилась законность?

— Дорогой ценой восстанавливаете.

— Продолжим. Кто давал санкцию на применение этого метода?

— Я давал.

— Кто еще применял ваш метод?

— Никто.

— А нам известно, что применяли помимо вас. Кому вы еще доверяли свою «аптеку»?

— Никому.

— У вас был помощник, некий пограничник…

— Не помню.

— В Управлении его прозвали «алхимиком».

— Не знаю такого.

— Мы знаем, что ваш метод нашел применение на периферии.

— Возможно. Шило в мешке не утаишь.

— Вы хотите сказать, что это случайная утечка?

— Конечно.

— К вам обращались следователи с просьбами применить этот метод к их подследственным?

— Обращались.

— И вы применяли?

— Когда в этом была необходимость.

— В присутствии следователей? Или позволяли им делать это самим?

— Было по-всякому.

— Тогда скажите, можно отнести это к внедрению метода в следственную практику?

— По-моему, нет.

— Когда вы в присутствии следователя применяете вражеские методы — это распространение опыта или нет?

— Нет тут ни распространения, ни внедрения. Внедрение — когда сотрудники следуют моему примеру. Я никому не разрешал это делать.

— Но вас просили применить?

— Просили.

— Значит, то, что вы делали, воздействовало на психику следователей таким образом, что им тоже хотелось применить этот метод?

— В какой-то мере — да.

— Значит, ваш метод вымогательства показаний путем закупоривания дыхательных путей подследственных ядовитой смесью нашел своих сторонников? Когда появляются пусть пока потенциальные последователи, это внедрение или нет?

— Не знаю. Вы как-то странно ведете следствие.

— А именно?

— Вас не интересует, кому все то, что мы делали, было выгодно.

— Оставим это для потомков.

— Потомки разберутся, — усмехнулся Безруков, — так же, как мы…

— Не отвлекайтесь.

— На «вышку» вы мне уже натянули. Стоит ли тратить время, трепать друг другу нервы?

— Стоит. Важно иметь ясность по каждому эпизоду, по каждому делу, направленному на «тройку» или в суд. За ними люди, судьбы людей.

— Там нет людей. И нет судеб. Кругом только мерзость. Человеческая мерзость.

— Вы всегда так считали?

— С тех пор, как понял, что происходит.

— Вы уверены, что разобрались во всем?

— Конечно. Оно на поверхности. Стоит перестать смотреть в рот начальнику, отвести глаза и осмотреться вокруг. И все видно как на ладони.

— Скажите, Безруков, — спросил успокоившийся прокурор, — в какой степени допускавшиеся вами нарушения революционной законности были выгодны лично вам?

— В такой же, в какой проводимая вами работа выгодна лично вам.

— Я не имею в виду добросовестное выполнение служебных обязанностей, я говорю о проводимой вами вражеской работе.

— Не понимаю, что вы имеете в виду.

— Не упрямьтесь, Безруков, — Захожай с сожалением посмотрел на обвиняемого. — Минуту назад вы выразили недоумение тем, что мы не интересуемся, кому были выгодны ваши нарушения. Прокурор спрашивает, было ли это выгодно лично вам.

— Ах, вот вы о чем! Было ли это выгодно лично мне? Было — что ж тут скрывать? Я получаю установку от руководства УНКВД. Должен ее выполнять? Должен. Причем лучшим образом, и я выполняю. Раз, другой, третий… Обо мне у руководства формируется мнение, как о хорошем организаторе. Мне доверяют, меня ценят. За этим следуют: поощрения, награды, Повышение по службе. Выгодно это мне? Было выгодно. Но мы жертвы большой политики.

— Что вы хотите этим сказать? — спросил прокурор.

— Что все мы — жертвы большой политики. Мы пешки, которыми жертвуют ради выигрыша. Бывает, конечно, что из-за этого проигрывают. Наш случай — этот случай.

— Вы себя переоцениваете, Безруков. Никакие вы не жертвы. Вы хищники, которые ради собственного благополучия устилали землю трупами людей, не имевших к той большой игре, о которой вы говорите, никакого отношения. Вы чума, которая поражает всех, и правых, и виноватых.

— А те, кто сегодня измываются над нами? Они как?

— Ваша вина была доказана раньше, чем вас арестовали. О ваших делах, кстати, говорили коммунисты Управления за год до ареста. Кому-то было выгодно вас держать, выдвигать, спасать, с ними мы тоже разберемся. Чуть попозже. А сейчас скажите, Безруков, если существует строгая вертикаль, в которой низы беспрекословно выполняют установки верхов, это организация?

— Безусловно. Но вражеская деятельность здесь ни при чем. Когда я умышленно совершал какие-то отступления от закона, я не имел на это никаких установок сверху. Это было мне удобно и я так поступал. И я никогда, ни от кого не слышал, что в органах НКВД существует какая-то контрреволюционная организация, объединенная какими-то вражескими целями, и что я как член этой организации должен проводить по линии следствия, например, какую-то контрреволюционную работу. Это все выдумки следствия. Другое дело, что мне и таким, как я, попустительствовали, другое дело, что мои незаконные действия каким-то образом отвечали требованиям, вытекающим из решений февральско-мартовского Пленума ЦК, другое дело, что условия работы толкали нас на фальсификацию. НКВД требовал вал независимо от политического состояния населения и что было делать, если работа наша оценивалась по числу произведенных арестов? Каждый из кожи лез, лишь бы дать этот вал и даже чуть-чуть больше, чтобы заметили, похвалили.

— То есть вы хотите сказать, что контрреволюционная организация, чтобы ее признать таковой, должна быть организационно оформлена? Так? Должна иметь руководящий центр, исполнительные органы, а каждый ее участник должен осознавать, что он является членом этой организации, иметь права, обязанности, поручения — так?

— Конечно.

— Но ведь именно такая организация и существовала в крае. Возглавляли ее Малкин и Сербинов — это доказано, они это признали и дали на этот счет показания. Самым близким человеком по вражеским делам был у них Безруков и многие начальники горрайорганов НКВД. Это тоже доказано, потому что они выполняли ваши вражеские установки, творили чудеса, а вы их за это приветствовали. Они об этом без нажима говорят на допросах.

— Это их дело, говорить или не говорить. Я ни к каким организациям не примыкал и никто меня туда не приглашал. Имевшие место случаи фальсификации, незаконных арестов, извращенных методов ведения следствия являются результатом воздействия на меня условий, в которых работал я и весь личный состав. Подумайте сами: какой был мне смысл набивать камеры арестованными и обрекать себя на каторжный труд без сна и отдыха? От меня требовали поставить работу так, чтобы каждый следователь ежедневно выдавал готовыми не менее пяти дел. Возможно это сделать при соблюдении всех норм социалистической законности? Невозможно. Приходилось изощряться.

— Ваши размышления вслух, Безруков, следствие во внимание не принимает, — подвел итоги допроса Гальперин. — Вы разоблачены как враг народа, вина ваша полностью доказана даже без учета предстоящих очных ставок, и вы предстанете перед судом как матерый антисоветчик и активный участник контрреволюционной террористической организации.

— Я таковым никогда не был и не буду.

— Не будете, — согласился прокурор. — Теперь не будете, — добавил он убежденно и брезгливо оттолкнул от себя изрядно разбухшее за последнее время дело. Я думаю, — поднял прокурор глаза на Захожая, — что с Безруковым надо кончать. У следствия достаточно данных о его вражеской деятельности, и пора дать слово Военному трибуналу. Это, Безруков, и мой ответ на последнее ваше заявление, в котором вы в своей преступной манере возводите клевету на следствие.

Прокурор встал, хмуро взглянул на согбенную фигуру Безрукова, склонившуюся над столом, торопливо сунул Захожаю руку для пожатия и стремительно вышел из кабинета. Звонко стрельнула с силой закрытая дверь, и Безруков, вздрогнув всем телом, потянулся вслед за ушедшим, запоздало выбросил руку вперед, словно желал остановить его и сказать что-то важное, что изменит ход следствия и вернет надежду. Увы!

 

42

В полночь Гальперину позвонил Селезнев.

— Слушаю, Петр Иануарьевич!

— Зайди, посовещаемся. Состояние ревзаконности в крае знаешь?

— Это моя обязанность.

— Волнует линия ГБ. Все, что есть отрицательного за последние два года — возьми, доложишь. Хорошо бы иметь обобщенные материалы. Разговор будет детальным.

— Все, что надо — есть.

— Жду тебя в два часа.

— Буду непременно.

«Кажется, лед тронулся, — захлебнулся от радости прокурор. — Если Первый решился расстаться с Шулишовым — это победа!» Он взял материалы последних проверок выполнения органами НКВД ноябрьского Постановления ЦК И СНК, прихватил на всякий случай несколько жалоб освобожденных из-под стражи и во всеоружии явился к Селезневу. В кабинете уже были Бессонов и Джичоев.

— В последнее время, — начал беседу Селезнев, — с Шумиловым творится несообразное. Груб, амбициозен, проявляет несогласие с решениями бюро крайкома. Дошел до того, что уже в письменной форме выражает недоверие крайкому, шельмует партработников. Вот его замечания к протоколу, заседания бюро:

«Первое. Я считаю решение бюро в отношении оценки положения оперативной работы в Управлении необъективным и по существу не отвечающим истинному положению вещей.

Второе. Тенденциозным является обвинение меня в том, что я продолжал долгое время держать на оперативной работе ряд ныне арестованных бывших сотрудников. Это легко поддается проверке и нетрудно установить, что задержка с их отстранением от работы от меня не зависела. Что касается Безрукова, то здесь вина полностью ложится на секретарей крайкома. Считаю ненормальным, когда на мою просьбу проверить это я получил от Селезнева обвинение, что я занимаюсь «провокацией» и заявление (реплику), что я сознательно засорил аппарат Управления врагами.

Третье. Ненормально также то, что от подготовки вопроса на бюро я был отстранен и даже материалы к вопросу получил в конце заседания, когда перешли к обсуждению проекта предложения, хотя отдельные члены бюро имели эти материалы. Это игнорирование меня является стилем отношения ко мне со стороны секретарей т.т. Бычкова, Селезнева, Бессонова. Член бюро крайкома ВКП(б) Шулишов».

Вот такое заявление, товарищи.

— Это откровенное свинство, — выразил свое мнение Гальперин. — Он все еще мнит себя над всеми, никак не поймет, что сегодня первую скрипку во всех делах играет крайком.

— А как ловко выкрутился по поводу Безрукова! — поддержал общее мнение Джичоев. — Если он считал, что Безрукова надо было арестовать, почему вопреки мнению крайкома назначил его врид помощника начальника УНКВД? То же с Биростой, Поляковым, Петуховым, Березкиным.

— Это лицемерие, недостойное члена партии и руководителя такого высокого ранга, — заключил Бессонов.

— Лицемерие — это да, — согласился Гальперин. — Но в его действиях просматривается и другое: откровенная вражеская вылазка, стремление во что бы то ни стало сохранить малкинские кадры, изрядно поднаторевшие в попрании ревзаконности. Это подтверждается нашими проверками. Когда мы требуем возбудить уголовное дело в отношении сотрудников НКВД, принимавших участие в избиениях арестованных и фальсификации дел, он передает материалы особоуполномоченному «УНКВД и тот прячет их у себя, вероятно, в надежде, что времена беззакония возвратятся на круги своя. Мы обнаружили у особоуполномоченного Усова, например, ряд дел уголовного порядка, которые должны вестись в соответствии с нормами УПК на положении предварительного следствия, а они ведутся как административные расследования, благодаря чему прокурорский надзор о таких делах не знает и не в состоянии по ним осуществить свои права надзора.

— Кстати, как идет следствие по Ткаченко и Тарасенко? — спросил Джичоев. — Корифеи пыток, — пояснил он Селезневу.

— Вот о них как раз я и хотел сказать. Я направил дело по ним Шулишову, а тот передал его Усову. До сих пор оно числится как административное и к производству как следственное не принято. То, о чем я говорил.

— И никаких следственных действий? — поинтересовался Бессонов.

— Тарасенко допрошен, но в качестве кого — непонятно. То ли как свидетель, то ли как обвиняемый. В протоколе оставлено пустое место.

— Аналогично дела обстоят по обвинению Беликова в незаконных методах следствия по делам Фадеева, Гаврилова. В отношении бывшего начальника Северского РО НКВД Микляева дело вообще потеряно. Многие дела по полтора-два года лежат без движения даже после письменных указаний прокуратуры. Я предлагал Шулишову привлечь к ответственности ряд председателей сельсоветов за выдачу органам НКВД фиктивных справок о соцположении многих арестованных, в которых они вместо «середняк» писали «кулак», — Шулишов проигнорировал.

— Надо было направить письменное указание на этот счет, — сказал Селезнев. — Такие справки, наверное, ужесточали судьбу арестованного?

— Естественно. Такая справка зачастую являлась основным поводом для ареста и привлечения к суду. Что касается «указания», как вы сказали, — так оно, по существу, и было, я просто выразился неверно. Продолжаются пытки арестованных в «тяжелой камере» внутренней тюрьмы УНКВД и грубые нарушения прав арестованных. Вот у меня жалоба Удодова, который подробно описывает издевательства над арестованными. Если время позволяет — я зачитаю.

— Давай, давай, — разрешил Селезнев. — Для того тебя и пригласили.

— Я выборочно. Вот он пишет: «Лично, что испытал я: с двадцать пятого июня тысяча девятьсот тридцать восьмого года по двадцать первое апреля тридцать девятого года я сидел в одиночке номер сорок восемь, а затем номер пятьдесят три, где весь почти период после сильных избиений мне требовалось лежать хотя бы три-четыре часа в день. Мне не разрешали. С двадцать первого апреля меня перевели в общую камеру внутренней тюрьмы. Там вследствие сгущенности арестованных… пришлось лежать на цементном полу до ноября месяца при наличии одной негодной шинели. В июне тридцать девятого года я потребовал прислать врача, и меня посадили в карцер на одни сутки за якобы нарушение внутреннего распорядка тюрьмы. Пятого ноября тридцать девятого года меня и еще пятерых в порядке предпраздничного режима сажают в одиночку номер тридцать четыре, где на полах набиты планки, чтобы невозможно было лежать. За то, что мы лежали, у нас отобрали все вещи и оставили на голых планках пола. Я объявил голодовку и мне за это дали пять суток карцера, хотя сажать за это в карцер запрещено. Лишь через двенадцать суток голодовки тюремщики удовлетворили мои требования».

Таким же издевательствам был подвергнут член ВКП(б) Янкин. Он был арестован шестого апреля тридцать седьмого года. Двадцать седьмого апреля ему предъявили обвинение по статье пятьдесят восемь тире десять УК и до 20 января тридцать восьмого года сидел без допроса. Потом начались интенсивные допросы и через три месяца его направили в суд. Дело вернули на доследование, потому что там была явная фальсификация. Казалось бы: почему не прекратить? Но то было время ежовщины… Повторное направление дела в суд тоже не увенчалось успехом, и Янкина взяли в свои руки работники краевого управления. Занимался им бывший следователь УНКВД Фонштейн. Избиения, пытки, издевательства понудили Янкина подписать протокол, который был сочинен Фонштейном в его отсутствие. Подписал не читая. В январе тридцать девятого им занялся Тарасенко — еще один изверг в звании сержанта госбезопасности. Заставил прочесть протокол и потребовал, чтобы все, что в нем написано, повторил при прокуроре, который будет присутствовать на допросе. Янкин не выполнил условия и заявил прокурору, что в протоколе сплошная ложь. Его вывели в соседний кабинет, там Тарасенко и Березкин избили его и отправили голым в карцер, где он просидел целую неделю. Третьего февраля его взяли на допрос, но по пути завели в «тяжелую камеру» и жестоко избили. Экзекуторы были те же: Березкин, Тарасенко и Лобода — начальник тюрьмы.

— Чем закончилось дело? — спросил Селезнев, позеленевший от гнева.

— Еще дважды направляли в суд и лишь в ноябре 1939 года — через два с лишним года после ареста — освободили за отсутствием вины! Вот такие дела. Таких примеров не перечесть…

— Достаточно, все более чем ясно, — согласился Селезнев. — Достаточно. Березкин еще на свободе? Зловещая фигура, но какой-то он у вас непотопляемый.

— У Шулишова, — улыбаясь, поправил прокурор.

— Ну да, у Шулишова, но вы тоже: бессильны, что ли? Янкин — рабочий, а видишь, превозмог! Через все прошел, а свободы добился.

— Я неоднократно ставил вопрос о Березкине. Ситуация здесь такова: арестованные Захарченко, Бродский, Стерблич и Коваленко показали, что он являлся активным участником антисоветской заговорщической организации, существовавшей в УНКВД края. В связи с этим особоуполномоченный УНКВД возбудил против него уголовное дело, которое впоследствии прекратил по тем основаниям, что часть обвиняемых на судебном процессе отказалась от показаний в части, касающейся Березкина. Ограничились увольнением на пенсию, хотя бюро крайкома дало согласие на отчисление его из органов НКВД за грубейшие нарушения революционной законности. Как видите, Шулишов и здесь приложил руку. А вообще Березкина надо сажать. Мне, Петр Иануарьевич, хотелось бы обратить ваше внимание еще на одну сторону деятельности Шулишова.

— Нет, погоди. Давай закончим с Березкиным. Он вообще-то советский человек, или нет? Когда и кем он принят в партию? Как оказался в органах? Почему до сих пор не изгнан из рядов ВКП(б)? Вот эти вопросы можете осветить?

— Могу. Эта личность у меня на контроле, поэтому информацией в отношении него располагаю полной. Так вот, в органах он с двадцать четвертого года. В партии с тридцать восьмого, принят Краснодарским ГК ВКП(б).

— Осипов принимал?

— Нет, Давыдов.

— Я так и подумал. Осипов такого за версту почуял бы и прогнал.

— Уверен, что так бы оно и было. Тем более что Березкин имеет целый ряд родственников, репрессированных органами советской власти. Отец до двадцать девятого года являлся служителем культа, а в тридцать седьмом, арестован и расстрелян как один из руководителей контрреволюционной монархической организации. Мать — дочь крупного купца, два дяди, Козловы Федор и Константин — колчаковские офицеры, участники контрреволюционного восстания в двадцать первом году, изъяты органами НКВД. Мужья двух теток Санниковой и Петуховой изъяты органами НКВД в тридцать седьмом году, брат жены — Старицкий арестован органами НКВД в тридцать восьмом году. Личной связи Березкина с названными родственниками пока не установлено, но от партии эту информацию он утаил. Видимо в связи с арестами родственников он в последнее время на работу являлся пьяным. И лютовал, видимо, по той же причине. Березкин был в очень близких отношениях с разоблаченными врагами народа Малкиным, Сербиновым, Захарченко, пользовался их доверием. Все основные вопросы проводимых мероприятий бывшее вражеское руководство решало с его участием. В октябре текущего года он исключен из партии за систематическое пьянство, скрытие соцпроисхождения матери при вступлении в партию, нарушение ревзаконности и притупление большевистской бдительности. Кировский райком исключение подтвердил, горком все еще раскачивается.

— Джичоев, разберись. Подстегни их хорошенько, помоги принять правильное решение. Давай, прокурор, свой вопрос, на который хотел обратить наше внимание.

— Я по поводу отклонения протестов краевой прокуратуры. Со стороны Шулишова это форменное издевательство. В прокуратуру поступает жалоба осужденного, отбывающего срок в ИТЛ за распространение контрреволюционных слухов. Жалобу проверяют, допрашивают прежних свидетелей и несколько человек дополнительно, устанавливают, что осудили невиновного, и вносят протест с предложением осужденного из-под стражи освободить. Шулишов затевает новую проверку, его сотрудник передопрашивает свидетелей, но уже с таким нажимом, что они идут на попятную, и сотрудник выносит постановление об отклонении протеста. Это, мягко говоря, свинство, а по большому счету — преступление. Но самое мерзкое во всей этой истории то, что Шулишов в сопроводительном письме цинично обращает внимание крайпрокурора на незаконные действия райпрокурора, якобы допущенные при проверке жалобы.

— Это обобщенная информация или конкретный факт?

— Это конкретный факт.

— А почему протест прокурора адресован УНКВД?

— Потому, что человек осужден «тройкой».

— Дай-ка мне данные для ориентира.

— Следственное дело тридцать девять восемьдесят три. Гордеев Митрофан Андреевич, уроженец и житель станицы Белой Глины, из крестьян-кулаков, до ареста работал завхозом на алебастровом заводе. Был осужден на двенадцать лет ИТЛ за распространение контрреволюционных слухов.

— Разберемся. А ты молодец, Гальперин! Чувствуешь не только свою боль, но и боль коллеги-соседа. Все, товарищи! По домам. Будьте здоровы.

 

43

Шло время. Гальперин ждал результатов памятной беседы в узком кругу, состоявшейся по инициативе первого секретаря крайкома ВКП(б) Селезнева. Результатов не было. Шулишов по-прежнему ходил гоголем, напыщенный и ершистый, и, как всегда, старался не замечать вокруг себя никого, кроме тех, в ком нуждался.

И все-таки час пробил. Арестовали и отправили в распоряжение особоуполномоченного войск НКВД Березкина — последнего из малкинского окружения. А в первых числах апреля 1941 года в край прибыла комиссия НКГБ СССР. По тому, как вел себя Шулишов, было видно, что больших неприятностей от нее он не ждет. Так оно, вероятно, и было бы, потому что обследование проходило вяло, явно демократично с уклоном на смазывание острых углов. Видя это, Гальперин вынужден был вмешиваться, давая руководителю комиссии обильную пищу для размышлений. Наконец обследование закончилось. Результаты его, нежданно-негаданно, оказались для Шулишова плачевными. Благополучным исходом не пахло и взор его потух… Он скукожился, стал маленьким и жалким.

Итоги обследования подвел приказ НКГБ Союза от 22 апреля 1941 года.

«Проверкой, — отмечалось в приказе, — установлен ряд существенных нарушений постановления ЦК ВКП(б) и СНК СССР от 17.XI.38 г. и приказа НКВД СССР за № 00702 от 26.XI.38 года об арестах и ведении следствия.

Начальник УНКГБ т. Шулишов и его заместитель ст. л-т г/б т. Массалов допустили серьезные ошибки в агентурной и следственной работе Управления.

Хотя оперативный удар УНКВД по Краснодарскому краю по разрабатываемым антисоветским элементам был нанесен в основном правильно, однако вследствие слабости аг. работы, недостаточной проверки агентурно-следственных материалов, поспешности в их реализации и, в ряде случаев, поверхностного ведения следствия имели место факты необоснованных арестов.

Работа по использованию внутрикамерной агентуры была организована неправильно: агенты в камерах работали по году и более, будучи уже осужденными, и иногда посылались в «командировки» в другие тюрьмы края для «разложения» арестованных…»

Учитывая изложенное, Шулишов с занимаемой должности был снят и откомандирован в распоряжение НКГБ БССР. Досталось Захожаю, ставшему к тому времени начальником следчасти. За «неправильный инструктаж внутрикамерной агентуры, отсутствие контроля при ведении следствия и допущение необоснованных арестов» он был от работы отстранен.

— Жаль Захожая, — сказал Гальперин Джичоеву, ознакомившему его с приказом, — перспективный был парень. Конечно, тоже не без греха, как все мы в этом мире, но парень действительно был душевный.

— Ну что ж, — отозвался Джичоев. — Особой инспекции НКГБ поручено проверку в отношении него провести на месте. Думаю, что твое слово здесь будет иметь достаточный вес.

— А об убийствах в камерах, о самоубийствах сотрудников, о фальсификациях и пытках в приказе — ни слова. Как будто так и положено.

— Не все сразу, дорогой, не все сразу. Будем надеяться, что в конце концов справедливость восторжествует.

 

Вместо эпилога

Приложение № 1.

Источник — Центр документации новейшей истории Краснодарского края (бывший партийный архив Краснодарского крайкома КПСС)

Номер фонда — 1774-А

Номер описи — 2

Номер дела — 175

Наименование дела: «Докладные записки и справки органов прокуратуры, суда, НКВД в крайком ВКП(б) о работе».

Справка: дата рождения документа не указана. Предположительно это конец февраля — начало марта 1941 года.

№ 1.

Дата осуждения — 9–14/XI.40 г.

Место действия организации — Адыгейская обл.

Время образования организации и ее характер — к/р буржуазно-националистическая повстанческая организация

Кол-во уч-ков привлеченных — 15

Кол-во уч-ков (2 р.) осуж. — 15

К ВМН — 11

В т.ч. коммунистов — 10

№ 2.

Дата осуждения — 17–22.08.40 г.

Место действия организации — Майкоп

Время образования организации и ее характер — к/р сектантско-баптистская организация

Кол-во уч-ков привлеченных — 11

Кол-во уч-ков (2 р.) осуж. — 11

№ 3.

Дата осуждения — 23.08.40 г.

Место действия организации — Туапсе

Время образования организации и ее характер — к/р правотроцкистская организация

Кол-во уч-ков привлеченных — 5

Кол-во уч-ков (2 р.) осуж. — 5

К ВМН — 5

В т.ч. коммунистов — 1

№ 4.

Дата осуждения — 20–22.07.40 г

Место действия организации — Новороссийск

Время образования организации и ее характер — к/р церковно-сектантская легальная организация

Кол-во уч-ков привлеченных — 17

Кол-во уч-ков (2 р.) осуж. — 17

№ 5.

Дата осуждения — 27.07.40 г.

Место действия организации — ст. Отрадная

Время образования организации и ее характер — к/р повстанческая организация

Кол-во уч-ков привлеченных — 5

Кол-во уч-ков (2 р.) осуж. — 5

№ 6.

Дата осуждения — 27–29.05.40 г.

Место действия организации — Сочи, опытная станция

Время образования организации и ее характер — к/р повстанческая вредит. организация

Кол-во уч-ков привлеченных — 6

Кол-во уч-ков (2 р.) осуж. — 5

№ 7.

Дата осуждения — 28–30.09.40 г.

Место действия организации — Новороссийск, Анапа

Время образования организации и ее характер — к/р повстанческая организация (1930)

Кол-во уч-ков привлеченных — 27

Кол-во уч-ков (2 р.) осуж. — 27

К ВМН — 9

№ 8.

Дата осуждения — 25–27.09.40 г.

Место действия организации — Крымский р-н

Время образования организации и ее характер — к/р повстанческая организация (1929–1935 г.г.)

Кол-во уч-ков привлеченных — 26

Кол-во уч-ков (2 р.) осуж. — 26

К ВМН — 4

№ 9.

Дата осуждения — 13.09.40 r.

Место действия организации — в крае

Время образования организации и ее характер — к/р кулацко-белогвард. повстанческая группа

Кол-во уч-ков привлеченных — 6

Кол-во уч-ков (2 р.) осуж. — 6

К ВМН — 3

В т.ч. коммунистов —

№ 10.

Дата осуждения — 11–12.09.40 г

Место действия организации — в крае

Время образования организации и ее характер — к/р белоказачья повстанческая организация (1925 г).

Кол-во уч-ков привлеченных — 26

Кол-во уч-ков (2 р.) осуж. — 26

К ВМН — 4

№ 11.

Дата осуждения — 7–9.06.40 г.

Место действия организации — в крае

Время образования организации и ее характер — к/р белоказачья повстанческая организация (1936 г.)

Кол-во уч-ков привлеченных — 20

Кол-во уч-ков (2 р.) осуж. — 20

К ВМН — 3

№ 12.

Дата осуждения — 12–24.01.40 г

Место действия организации — Адыг. обл

Время образования организации и ее характер — к/р национал-повстанческая группа (1932 г.)

Кол-во уч-ков привлеченных — 15

Кол-во уч-ков (2 р.) осуж. — 15

К ВМН — 11

В т.ч. коммунистов — 10

№ 13.

Дата осуждения — 6–8.08.40 г.

Место действия организации — Удобненский р-н

Время образования организации и ее характер — к/р. белогвард. казачья повстанческая организация (1937 г.)

Кол-во уч-ков привлеченных — 21

Кол-во уч-ков (2 р.) осуж. — 21

К ВМН — 3

№ 14.

Дата осуждения — 2–7.04.40 г.

Место действия организации — Мостовский р-н

Время образования организации и ее характер — к/р белоказачья повстанческая организация (1934 г).

Кол-во уч-ков привлеченных — 30

Кол-во уч-ков (2 р.) осуж. — 30

К ВМН — 7

№ 15.

Дата осуждения — 9–11.01.41 г.

Место действия организации — Выселковский р-н

Время образования организации и ее характер — к/р белоказачья повстанческая организация (1934 г.)

Кол-во уч-ков привлеченных — 30

Кол-во уч-ков (2 р.) осуж. — 30

К ВМН — 12

№ 16.

Дата осуждения — 14.01.41 г.

Место действия организации — Краснодар

Время образования организации и ее характер — к/р национал-фашистская группа

Кол-во уч-ков привлеченных — 4

Кол-во уч-ков (2 р.) осуж. — 4

К ВМН — 2

№ 17.

Дата осуждения — 4.12.40 г.

Место действия организации — Тихорецкий, Ново-Леушковский р-ны

Время образования организации и ее характер — к/р белоказачья повстанческая организация

Кол-во уч-ков привлеченных — 18

Кол-во уч-ков (2 р.) осуж. — 18

№ 18.

Дата осуждения — 10–12.12.40 г

Место действия организации — Тихорецкий, Горячеключевский р-ны

Время образования организации и ее характер — к/р белоказачья повстанческая организация

Кол-во уч-ков привлеченных — 41

Кол-во уч-ков (2 р.) осуж. — 40

№ 19.

Дата осуждения — 7–11.10.40 г.

Место действия организации — Кропоткин

Время образования организации и ее характер — к/р правотроцкистская вредительская организация

Кол-во уч-ков привлеченных — 9

Кол-во уч-ков (2 р.) осуж. — 9

К ВМН — 1

В т.ч. коммунистов — 1

№ 20.

Дата осуждения — 23.10.40 г.

Место действия организации — Тихорецкая

Время образования организации и ее характер — к/р повстанческая группа

Кол-во уч-ков привлеченных — 6

Кол-во уч-ков (2 р.) осуж. — 6

К ВМН — 2

№ 21.

Дата осуждения — 6.10.40 г.

Место действия организации — Армавир

Время образования организации и ее характер — к/р сектантско-баптистская организация

Кол-во уч-ков привлеченных — 12

Кол-во уч-ков (2 р.) осуж. — 12

№ 22.

Дата осуждения — 16–20.10.40 г.

Место действия организации — р-ны края

Время образования организации и ее характер — к/р сектантско-баптистская организация

Кол-во уч-ков привлеченных — 31

Кол-во уч-ков (2 р.) осуж. — 31

№ 23.

Дата осуждения — 22–24.10.40 г.

Место действия организации — Краснодар

Время образования организации и ее характер — к/р казачье-белогвардейская повстанческая организация

Кол-во уч-ков привлеченных — 47

Кол-во уч-ков (2 р.) осуж. — 46

К ВМН — 11

В т.ч. коммунистов — 1 оправд

№ 24.

Дата осуждения — 14.11.40 г.

Место действия организации — Тихорецкая

Время образования организации и ее характер — к/р повстанческая организация

Кол-во уч-ков привлеченных — 6

Кол-во уч-ков (2 р.) осуж. — 2

№ 25.

Дата осуждения — 19.11.40 г.

Место действия организации — Приморско-Ахтарская

Время образования организации и ее характер — к/р повстанческая организация

Кол-во уч-ков привлеченных — 11

Кол-во уч-ков (2 р.) осуж. — 11

К ВМН — 1

№ 26.

Дата осуждения — 21–22.11.40 г.

Место действия организации — Мостовский район

Время образования организации и ее характер — к/р казачье-белогвардейская повстанческая организация

Кол-во уч-ков привлеченных — 19

Кол-во уч-ков (2 р.) осуж. — 18

К ВМН — 2

В т.ч. коммунистов — 1 оправ

№ 27.

Дата осуждения — 29–30.10.40 г. 1.11.40 г

Место действия организации — ст. Успенская, г Армавир

Время образования организации и ее характер — к/р буржуазно-националистич. повстанческая организация

Кол-во уч-ков привлеченных — 39

Кол-во уч-ков (2 р.) осуж. — 39

К ВМН — 11

№ 28.

Дата осуждения — 26.11.40 г.

Место действия организации — Ильский р-н

Время образования организации и ее характер — к/р белогвардейская повстанческая организация

Кол-во уч-ков привлеченных — 17

Кол-во уч-ков (2 р.) осуж. — 17

К ВМН — 1

№ 29.

Дата осуждения — 9.01.41 г.

Место действия организации — Новороссийск

Время образования организации и ее характер — к/р церковно-баптистская Тихоновская группа

Кол-во уч-ков привлеченных — 8

Кол-во уч-ков (2 р.) осуж. — 7

№ 30.

Дата осуждения — 6.06.40 г.

Место действия организации — Армянский р-н

Время образования организации и ее характер — к/р дашнакская повстанческая организация

Кол-во уч-ков привлеченных — 11

Кол-во уч-ков (2 р.) осуж. — 11

К ВМН — 4

№ 31.

Дата осуждения — 12.41 г.

Место действия организации — Удобненский р-н

Время образования организации и ее характер — к/р повстанческая группа

Кол-во уч-ков привлеченных — 6

Кол-во уч-ков (2 р.) осуж. — 6

К ВМН — 1

№ 32.

Дата осуждения — 04.40 г.

Место действия организации — Мостовский р-н

Время образования организации и ее характер — к/р казачья повстанческая организация

Кол-во уч-ков привлеченных — 5

Кол-во уч-ков (2 р.) осуж. — 5

К ВМН — 1

№ 33.

Дата осуждения — 6–8.01.41 г.

Место действия организации — Темрюкский р-н

Время образования организации и ее характер — к/р казачье-белогвардейская повстанческая организация

Кол-во уч-ков привлеченных — 45

Кол-во уч-ков (2 р.) осуж. — 45

К ВМН — 17

№ 34.

Дата осуждения — 21–30.12.40 г.

Место действия организации — Гульский р-н

Время образования организации и ее характер — к/р белоказачья повстанческая организация

Кол-во уч-ков привлеченных — 184

Кол-во уч-ков (2 р.) осуж. — 184

К ВМН — 37

№ 35.

Дата осуждения — 25–29.12.40 г.

Место действия организации — Предгорный р-н

Время образования организации и ее характер — к/р белоказачья повстанческая организация

Кол-во уч-ков привлеченных — 29

Кол-во уч-ков (2 р.) осуж. — 29

К ВМН — 9

№ 36.

Дата осуждения — 8.05.40 г.

Место действия организации — Трест «Азчерзолото»

Время образования организации и ее характер — к/р троцкистско-вредительская организация

Кол-во уч-ков привлеченных — 18

Кол-во уч-ков (2 р.) осуж. — 9

9 оправдано

№ 37.

Дата осуждения — 29–30.06.40 г.

Место действия организации — лесогорные р-ны

Время образования организации и ее характер — к/р повстанческая организация

Кол-во уч-ков привлеченных — 26

Кол-во уч-ков (2 р.) осуж. — 26

К ВМН — 7

№ 38.

Дата осуждения — 19.12.40 г.

Место действия организации — Мостовский р-н

Время образования организации и ее характер — изменники Родины (призывники 1918–1923 г.г. рождения)

Кол-во уч-ков привлеченных — 7

Кол-во уч-ков (2 р.) осуж. — 7

№ 39.

Дата осуждения — 20–23.08.40 г.

Место действия организации — Шапсугский р-н

Время образования организации и ее характер — к/р буржуазно-националистич. повстанческая организация

Кол-во уч-ков привлеченных — 8

Кол-во уч-ков (2 р.) осуж. — 8

№ 40.

Дата осуждения — 28–31.10 и 1.11. 40 г.

Место действия организации — Новороссийск. элеватор

Время образования организации и ее характер — к/р троцкистско-повстанческая организация

Кол-во уч-ков привлеченных — 8

Кол-во уч-ков (2 р.) осуж. — 8

К ВМН — 6

№ 41.

Дата осуждения — 5.11.40 г.

Место действия организации — г. Анапа

Время образования организации и ее характер — к/р. буржуазно-националистическая организация

Кол-во уч-ков привлеченных — 4

Кол-во уч-ков (2 р.) осуж. — 4

№ 42.

Дата осуждения — 6–7.12.40 г.

Место действия организации — Краснодарский край

Время образования организации и ее характер — к/р сектантско-ионистская группа

Кол-во уч-ков привлеченных — 36

Кол-во уч-ков (2 р.) осуж. — 36

К ВМН — 2

№ 43.

Дата осуждения — 3–4.01.41

Место действия организации — Московский р-н

Время образования организации и ее характер — к/р белогвардейская казачья повстанческая организация

Кол-во уч-ков привлеченных — 32

Кол-во уч-ков (2 р.) осуж. — 32

К ВМН — 31

№ 44.

Дата осуждения — 15–17.02.41 г.

Место действия организации — Выселки, Ладожский, Тбилисский р-ны

Время образования организации и ее характер — к/р казачье-белогвардейская повстанческая организация

Кол-во уч-ков привлеченных — 26

Кол-во уч-ков (2 р.) осуж. — 26

К ВМН — 10

№ 45.

Дата осуждения — 10–12.12.40 г.

Место действия организации — Тихорецкая, Горячий Ключ

Время образования организации и ее характер — к/р казачье-белогвардейская повстанческая организация

Кол-во уч-ков привлеченных — 41

Кол-во уч-ков (2 р.) осуж. — 40

№ 46.

Дата осуждения — 4.12.40 г.

Место действия организации — Тихорецкий, Ново-Леушковский р-ны

Время образования организации и ее характер — к/р казачье-белогвардейская повстанческая организация

Кол-во уч-ков привлеченных — 18

Кол-во уч-ков (2 р.) осуж. — 18

№ 47.

Дата осуждения — 14.01.41 г.

Место действия организации — Краснодар

Время образования организации и ее характер — к/р национал-фашистская организация

Кол-во уч-ков привлеченных — 4

Кол-во уч-ков (2 р.) осуж. — 4

К ВМН — 2

№ 48.

Дата осуждения — 9–11.01.41 г.

Место действия организации — Выселковский р-н

Время образования организации и ее характер — к/р казачье-белогвардейская повстанческая организация

Кол-во уч-ков привлеченных — 31

Кол-во уч-ков (2 р.) осуж. — 30

К ВМН — 10

В т.ч. коммунистов —

№ 49.

Дата осуждения — 13–14.01.41 г.

Место действия организации — Армянский р-н

Время образования организации и ее характер — к/р дашнакская повстанческая организация

Кол-во уч-ков привлеченных — 11

Кол-во уч-ков (2 р.) осуж. — 11

К ВМН — 4

№ 50.

Дата осуждения — 30–31.01.41 г.

Место действия организации — Черноерковский и Темрюкский р-ны

Время образования организации и ее характер — к/р сектантско-пятидесятн. группа

Кол-во уч-ков привлеченных — 21

Кол-во уч-ков (2 р.) осуж. — 21

№ 51.

Дата осуждения — 16–17.01.41 г.

Место действия организации — Армавир

Время образования организации и ее характер — к/р казачье-белогвардейская повстанческая организация

Кол-во уч-ков привлеченных — 21

Кол-во уч-ков (2 р.) осуж. — 21

К ВМН — 6

№ 52.

Дата осуждения — 29.01.41

Место действия организации — Белореченский р-н

Время образования организации и ее характер — к/р казачье-белогвардейская повстанческая организация

Кол-во уч-ков привлеченных — 11

Кол-во уч-ков (2 р.) осуж. — 11

К ВМН — 2

№ 53.

Дата осуждения — 27–28. 01.41 г.

Место действия организации — Пластуновский, Северский р-ны, Тщикское водохранилище

Время образования организации и ее характер —

к/р казачье-белогвардейская повстанческая организация (преимущественно единоличники)

Кол-во уч-ков привлеченных — 30

Кол-во уч-ков (2 р.) осуж. — 30

К ВМН — 3

№ 54.

Дата осуждения — 30.01.41 г.

Место действия организации — Ростовский р-н

Время образования организации и ее характер — к/р белоказачья повстанческая организация

Кол-во уч-ков привлеченных — 8

Кол-во уч-ков (2 р.) осуж. — 8

К ВМН — 7

№ 55.

Дата осуждения — 20.01.41 г.

Место действия организации — Теучежский и Рязанский р-ны

Время образования организации и ее характер — к/р повстанческая организация

Кол-во уч-ков привлеченных — 15

Кол-во уч-ков (2 р.) осуж. — 15

К ВМН — 3

№ 56.

Дата осуждения — 18.01.41 г.

Место действия организации — Шовгеновский р-н

Время образования организации и ее характер — к/р повстанческая организация

Кол-во уч-ков привлеченных — 11

Кол-во уч-ков (2 р.) осуж. — 11

К ВМН — 2

№ 57.

Дата осуждения — 21–23.01.41 г.

Место действия организации — Адыгейская обл.

Время образования организации и ее характер — к/р буржуазно-националистическая повстанческая организация

Кол-во уч-ков привлеченных — 28

Кол-во уч-ков (2 р.) осуж. — 28

К ВМН — 7

№ 58.

Дата осуждения — 13–14.02.41 г.

Место действия организации — Краснодар

Время образования организации и ее характер — к/р повстанческая организация

Кол-во уч-ков привлеченных — 7

Кол-во уч-ков (2 р.) осуж. — 7

К ВМН — 5

Приложение № 2

Источник: краевая газета «Кубанские новости» за 20.02.1992 г. Публикация председателя комиссии по реабилитации Управления МБ РФ по Краснодарскому краю В. А. Демиденко «Книга памяти» жителей Кубани, репрессированных в 30–40-х и начале 50-х годов».

Извлечение:

«В результате пересмотра архивных уголовных дел и дополнительного изучения ряда других материалов установлено, что так называемых контрреволюционных, повстанческих, националистических, казачьих, троцкистских, диверсионно-шпионских и террористических организаций, за принадлежность к которым привлечены к уголовной ответственности многие жертвы сталинского произвола, на территории Краснодарского края в то время не существовало, в том числе и греческих, немецких, польских и других. Обвинение репрессированных в принадлежности к подобным организациям — результат грубейшей фальсификации материалов следствия».

г. Краснодар.

Октябрь 1970 — май 1995.