Практически повсеместный рост благосостояния как следствие послевоенного подъема экономики, казалось, настолько же основательно опровергает теорию «обогащения сверху вниз» – тогда, возможно, выступавшую под другим именем, – насколько кейнсианская экономическая теория опровергла своих предшественниц. Какую бы страну развитого мира мы ни взяли, всюду рост богатства после 1945 года сочетался с сокращением неравенства в доходах и смягчением классовых различий.

Пример США был особенно удивительным. Завоевав после 1945 года бесспорное экономическое лидерство в мире, американские фирмы могли без ущерба для себя повышать работникам оплату труда до уровня, немедленно переводившего их в разряд среднего класса. И средний класс настолько вырос и обогатился, что, казалось, классовому конфликту, а может и самим классам, пришел конец. Американский средний класс по многим показателям поднялся до уровня жизни, до сих пор не снившегося даже богачам в иных странах.

Все это было достигнуто такими средствами государственного регулирования, которые с сегодняшней точки зрения выглядят политически невероятными. Подоходный налог – относительно новое на тот момент явление – имел крутую прогрессивную шкалу. Верхние предельные ставки зачастую превышали 90 %. Наследство также облагалось огромным налогом, в то время как положение простых людей улучшалось благодаря новым институтам государства всеобщего благосостояния, таким как система социальной защиты, которая поддерживала пожилых, безработных и больных.

Историки экономики Клаудиа Годлин и Роберт Э. Марго назвали эту эпоху экономического равенства «великое сжатие». «Великое сжатие» началось необычайно резко, и было обусловлено Новым курсом и событиями Второй мировой войны.

Как видно из рис. IV.1, «великое сжатие» закончилось столь же неожиданно, как и началось. С наступлением 1980-х годов разница в доходах снова принялась расти. Одной из причин этого были изменения в первичном распределении доходов. Прибыли увеличивались в ущерб зарплатам, а распределение зарплат становилось более неравномерным. Политика государства лишь усиливала эффекты первичного распределения. Крутая прогрессивная шкала подоходного налога, характерная для послевоенной эпохи, была заменена налоговой системой с плоской шкалой. Предельные ставки были опущены до 40 % и ниже.

РИС. IV.1. «Великое сжатие» и «великое расслоение»

ИСТОЧНИК: Krugman P. ; основано на [Piketty, Saez, 2003].

Изначально провозглашалось, что цель этих мер – облегчить налоговое бремя, возложенное на плечи среднего класса (к такому аргументу прибегают до сих пор). «Средний класс» – очень растяжимое понятие, но обычно в него включают семьи, доход которых выше медианного, но ниже, чем доход в 90-м процентиле распределения, иногда же верхняя граница отодвигается еще дальше. Как бы там ни было, постепенно налоги стали снижаться специально для тех, кто находился в верхних 10 процентилях распределения дохода, то есть для тех, кого нельзя было отнести к среднему классу даже при самом широком толковании этого понятия.

Явления, наблюдаемые в США в 1980-х годах, в той или иной степени повторились и в других англоговорящих странах, вставших на путь рыночного либерализма. Самый ошеломительный рост неравенства имел место в Великобритании при правительстве Тэтчер, где коэффициент Джини взлетел с 0,25, сопоставимых со странами скандинавской социал-демократии, до 0,33 – одного из самых высоких значений в развитом мире.

В Новой Зеландии реформы начались на несколько лет позже, но были радикальнее: верхняя предельная ставка подоходного налога была снижена с 66 % в 1986 году до 33 % в 1990 году. Ничего удивительного, что к середине 1990-х годов индекс Джини подскочил с начального значения 0,26 до 0,33. И Канада, и Австралия также пошли по этому пути, а в 1990-е годы к ним присоединилась Ирландия. В большинстве стран Европейского союза на протяжении 1980-х и 1990-х годов тренд на увеличение неравенства наталкивался на серьезные препятствия, однако последние данные свидетельствуют о том, что неравенство выросло и там.

Этот рост не оставался незамеченным. К середине 1980-х годов такие экономисты, как Кэтрин Бредбери, Гэри Бертлесс и Пол Кругман, с тревогой отмечали, что Америка среднего класса, в которой они выросли, исчезает. Беспокойство постоянно росло вместе с новыми и новыми признаками увеличения неравенства.

Вместе с тем многие экономисты и эксперты встречали усиление неравенства нейтрально или даже с радостью, чаще всего муссируя его мнимые положительные эффекты, такие как высвобождение экономической энергии. Рост неравенства оказался в фокусе лишь на мгновение, когда появилась критика поощряемой рыночными либералами политики свободной торговли и расширения миграции. В ответ посыпался шквал работ, доказывавших, что роль этих факторов была минимальна, и делавших вывод, что основной движущей силой роста неравенства является технический прогресс.

 

Экономика предложения

Вместе с ростом неравенства рос и спрос на теоретическое оправдание политики, выгодной для богатых, в частности – сокращения налогов. Эту работу взяла на себя экономика предложения.

Термин «экономика предложения» получил известность в 1970-х годах благодаря Джуду Ванниски, заместителю главного редактора Wall Street Journal, а позднее экономическому советнику президента Рональда Рейгана. Ванниски был яркой фигурой, и отсутствие формального академического статуса не мешало ему бросить вызов титанам экономической науки – не только Кейнсу и его последователям, но и Милтону Фридмену.

Центральный тезис экономики предложения напрямую следовал из неутешительных выводов, сделанных неоклассической экономикой относительно возможностей управления спросом. Если новые классики правы в том, что политика на стороне спроса в конечном счете неэффективна и контрпродуктивна, то остается единственный способ улучшения экономических результатов – усиливать сторону предложения, то есть увеличивать производительную способность экономики. Хотя многие виды экономической политики, например развитие образования, можно рассматривать как способ повышения производительности, Ванниски сделал акцент на других формах, более привлекательных для рыночных либералов, таких как ослабление регулирования и снижение подоходного налога.

Ванниски дал первый залп, озвучив свою политическую теорию «двух Санта-Клаусов». Идея была в том, что в споре двух политических партий, когда одна из них (демократы в США) ратует за более высокие государственные расходы, а другая (республиканцы) стремится их сократить, всегда будет выигрывать партия, более склонная к расточительству. Отсюда вытекало, что правильная политическая стратегия для консерваторов – выступать за снижение налогов, не слишком беспокоясь о бюджетных дефицитах. Тогда любые бюджетные проблемы удастся решить за счет более быстрого роста экономики, тонус которой поднимется благодаря всплеску предприимчивости и ослабленному регулированию.

Эта идея послужила главным блюдом во время знаменитой застольной беседы между Джудом Ванниски, Доналдом Рамсфельдом, Диком Чейни и экономистом из Университета Южной Калифорнии Артуром Лаффером. Этой четверке на тот момент мало кому известных людей предстояло сыграть ключевую и роковую роль в экономических и политических событиях последующих 30 лет.

Всем известна история о том, как Лаффер нарисовал на салфетке график, показывающий, что увеличение налоговой ставки до 100 % приведет к полному прекращению экономической деятельности и, следовательно, нулевым бюджетным поступлениям. Поскольку нулевая налоговая ставка также не принесет в казну ничего, должна существовать некоторая ставка налогообложения, при которой поступления достигают максимума. Повышение налогов сверх этой точки вредит экономике и ведет только к сокращению налоговых поступлений.

Ванниски окрестил этот график кривой Лаффера, но Лаффер не без ложной скромности поспешил заверить, что не он автор этой идеи. О чем-то похожем говорил арабский историк XIV века Ибн Хальдун. Свою же версию графика Лаффер приписал Джону Мейнарду Кейнсу – на самом деле, злейшему врагу всякой экономической теории предложения. Немногие экономисты уделяли внимание этой идее, но это объяснялось лишь ее тривиальностью в качестве предмета научного интереса.

Но в трактовке Лаффера было и нечто новое, для чего лучше всего употребить термин «гипотеза Лаффера». Согласно этой гипотезе, в начале 1980-х годов США находились на нисходящей части кривой Лаффера и, как следствие, высокие налоговые ставки приносили мало поступлений.

К сожалению, за оригинальность пришлось заплатить. Кривая Лаффера была верна, но не оригинальна. Гипотеза Лаффера была оригинальна, но не верна.

К тому же более прозорливые представители рыночного либерализма смекнули, что гипотеза Лаффера – это своеобразный гол в собственные ворота. Если бы в споре о налоговой политике пришлось доказывать, что сокращение налоговых ставок ведет к росту поступлений и, таким образом, само себя окупает, то защитники низких налогов рисковали остаться в проигрыше, по крайней мере в глазах тех, для кого эмпирические данные – не пустой звук. Но сторонники экономики предложения неугомонны: они продолжают выдвигать явно несуразные утверждения, вгоняя в краску своих не столь прямолинейных союзников.

Так, они часто утверждают, что Рональд Рейган, несмотря на снижение налогов, смог вдвое увеличить поступления в федеральный бюджет. Обоснованием этого тезиса заняты находящиеся на правом политическом фланге «мозговые тресты», такие как Heritage Foundation. Если даже отвлечься от того, что удвоения поступлений при Рейгане все-таки не было, авторы подобных утверждений забывают, что налоговые поступления, как и издержки на оказание той или иной государственной услуги, автоматически увеличиваются вместе с инфляцией, численностью населения и реальными зарплатами. Даже если налоговые ставки сокращаются, поступления будут расти вслед за номинальной величиной национального дохода.

Чтобы подтвердить гипотезу Лаффера, поступления должны были бы расти после сокращения ставок быстрее, чем можно объяснить исходя только из обычного роста дохода. На самом же деле, как показал Ричард Коган из Центра по изучению приоритетов бюджетной политики, после того как в 1981 году подоходный налог и налог на доходы корпораций были резко снижены, на протяжении 1980-х годов поступления от этих налогов начали расти заметно медленнее.

Если и можно говорить о какой-то реакции экономики на сокращение налогов в периоды правления Рейгана и – спустя 20 лет – Джорджа Буша-младшего, то это в первую очередь повышение спроса, на которое обычно и рассчитывает государство, когда во время депрессии оно высвобождает домохозяйствам дополнительные чистые доходы. По сути дела, в своем лихорадочном стремлении хоть как-то оправдать снижение налогов ряд сторонников экономики предложения закончили упрощенными формами кейнсианства – к великому неудовольствию своих более последовательных коллег рыночных либералов.

 

Динамическая версия гипотезы об «обогащении сверху вниз»

Представители основного течения рыночного либерализма, как правило, относились с презрением к «вуду-экономике», сколоченной вокруг кривой Лаффера. Тем не менее они соглашались с главным постулатом теории «обогащения сверху вниз», а именно с тем, что требуется не прогрессивное налогообложение и перераспределение социальных благ, а политика, выгодная для богатых слоев населения, и это залог всеобщего процветания в долгосрочном периоде.

Избегая чересчур упрощенной и полемически проигрышной гипотезы Лаффера, рыночные либералы утверждали, что эффект «обогащения сверху вниз» достижим благодаря так называемым динамическим эффектам рыночных реформ.

Убедительность подобной аргументации была не в последнюю очередь обусловлена тем, что смешивалось обыденное значение и коннотации слова «динамический» и его специальный смысл в экономической теории. В узкоспециальном смысле «динамические» эффекты – это те, которые реализуются с течением времени, в процессе увеличения основного капитала в экономике. Но в политических дебатах очень легко подменить этот специальный смысл термина риторическими противопоставлениями динамизма и немощности, которые естественны при обыденном употреблении этого слова.

Принципиальная разница в смыслах возникает из-за того, что с точки зрения экономической теории динамические эффекты могут привести к повышению или снижению уровня национального дохода в долгосрочном периоде, но не могут, как это следует из стандартных экономических моделей, повлиять на долгосрочные темпы экономического роста, которые в конечном счете определяются производительностью. Стандартный экономический анализ утверждает, что налоговая политика, более благоприятная для владельцев капитала, увеличивает сбережения и инвестиции и, как следствие, повышает уровень национального дохода в долгосрочном периоде.

Этот вывод лег в основу многочисленных попыток оценить динамические эффекты сокращения налогов Дж. Бушем-младшим в 2001 году. Сторонники гипотезы Лаффера надеялись в результате показать, что сокращение налогов оправдывается в долгосрочной перспективе.

Учет динамических эффектов выявил определенное положительное влияние на накопление капитала, но оно оказалось слишком слабым, чтобы возникающее благодаря ему повышение доходов и поступлений могло компенсировать первоначальное снижение налогов. Самый радужный сценарий, описанный в работе Грегори Мэнкью, бывшего председателя Экономического совета в период президентства Джорджа У. Буша, и Мэттью Вайнцирля, предполагал, что при условии верности всех допущений стандартной неоклассической модели динамические эффекты могут компенсировать лишь 17 % первоначальных потерь от снижения налога на труд и около 50 % потерь по налогу на капитал.

Однако, как показало дальнейшее изучение, полученные результаты в большой степени зависели от предположения о способе финансирования первоначального снижения налогов. Мэнкью и Вайнцирль предположили, что снижение налогов сопровождается сокращением расходов, достаточным, чтобы поддержать баланс бюджета, а также что это сокращение расходов не приводит ни к каким дополнительным провалам рынка (то есть что соответствующие расходы могут рассматриваться просто как трансфер).

Эрик Липер и Шу-Чунь Сьюзен Янг рассмотрели ситуацию, действительно имевшую место при Буше, когда налоги финансировались за счет более высокого долга. Оказалось, что в этом случае динамические эффекты могут даже увеличить первоначальные потери от сокращения налогов.

Была и еще одна трудность: поскольку прирост дохода был результатом увеличения сбережений, с экономической точки зрения его нельзя было приравнивать к чистой выгоде. Правильной мерой чистой экономической выгоды, равной выгоде за вычетом издержек, является прирост приведенной стоимости потребления, который намного меньше, чем итоговый прирост в доходе. Даже при очень больших сокращениях налогов чистая динамическая выгода редко превышает 1 % от национального дохода.

Тот же вывод верен и для государственного бюджета. Даже если бы благодаря налоговым сокращениям в конце концов образовались дополнительные доходы, достаточные, чтобы покрыть ежегодные налоговые потери (а этого, разумеется, не происходит), бюджет все равно оставался бы в долгосрочном дефиците, поскольку требовались бы еще и средства для выплаты процентов по долгу, накопленному в переходный период.

Еще сильнее эти аргументы бьют по теории «обогащения сверху вниз». Если исходить из стандартных предположений о том, как работает экономика, все выгоды от дополнительных инвестиций достаются тем, кто своими сбережениями эти инвестиции финансирует. Это значит, что сокращение налогов на богатых, которое может привести к росту их сбережений и инвестиций, делает их еще богаче, но нет никаких оснований полагать, что это принесет какие-либо выгоды остальному обществу, если не считать частичного возврата потерь после первоначального сокращения налогов.

Наконец, что наиболее важно, неоклассическая модель, которая используется для оценки динамических эффектов, неявно предполагает справедливость гипотезы эффективного рынка. Подразумевается, что дополнительные инвестиции, возникающие благодаря более комфортному налоговому климату, будут эффективно вложены и обеспечат долгосрочное повышение темпов экономического роста.

До начала финансового кризиса казалось, что опыт стран, пошедших по этому пути и сокративших налоги на доход от капитала, подтверждает приведенную точку зрения. Исландия, Ирландия, страны Прибалтики и некоторые другие страны испытывали стремительный экономический рост благодаря высоким внутренним инвестициям и мощному притоку иностранного капитала.

Но кризис показал, что это было благополучие, построенное на песке. Высокая доля дополнительных инвестиций направлялась в недвижимость и на спекуляции, которые лопнули вместе с пузырем. После резкого сокращения налогов у правительств уже не хватало финансовых ресурсов, чтобы убедить ставших опасливыми инвесторов в безопасности своих долговых бумаг.

В иной форме эта аргументация была представлена экономистами, близкими к Республиканской партии, в первую очередь Мартином Фельдстайном, председателем Совета экономических консультантов в период президентства Рональда Рейгана и его главным экономическим советником, и Лоуренсом Линдси, директором Национального экономического совета в период президентства Джорджа Буша-младшего. Идеи Фельдстайна и Линдси получили название «теория новой налоговой чувствительности», которая утверждает, что снижение налогов для самых богатых заставит их вывести из тени часть своих доходов и тем самым привлечет дополнительные поступления в бюджет. В дальнейшем было показано, что Фельдстайн и Линдси чересчур оптимистичны в своих выводах, и был сделан разумный вывод, что препятствовать уходу от налогов лучше всего устраняя налоговые лазейки и офшорные зоны. Этот тип политики по крайней мере приносит какие-то плоды в рамках недавней кампании ОЭСР по вовлечению офшорных зон в соглашения о раскрытии информации.

 

У рьяных защитников теории «обогащения сверху вниз» есть излюбленный риторический прием, который блогер Джон Холбо называет «тустеп головокружительной тривиальности». «Выдайте сперва нечто среднее между совершенно абсурдным и совершенно тривиальным. Затем в ответ на критику совершайте быстрые па и сохраняйте при этом серьезное лицо».

Исходным пунктом для тривиальной части теории об «обогащении сверху вниз» служит мысль, что так или иначе каждый из нас вкушает плоды развитого индустриального общества, в числе которых – медицинская помощь, потребительские блага, Интернет и т. п. В самом широком смысле капитализм охватывает все развитые индустриальные страны, начиная со скандинавских социал-демократий и заканчивая системой laissez-faire, существующей в Гонконге. Так что в указанном смысле капитализм выгоден всем.

Вторая, гораздо менее тривиальная часть теории обретает правдоподобие за счет того, что производится подмена смысла самого термина «капитализм», в результате чего последний сужается до модели свободно-рыночного капитализма, близкой сердцам рыночных либералов. Сравнительно немногие из выгод, упомянутых выше, можно непосредственно связать с этой формой капитализма. Многие достижения в медицине возникли в результате исследований, финансируемых государством, а также в результате инноваций в государственном секторе здравоохранения, тогда как коммерческие фармацевтические компании внесли сравнительно небольшой, хотя и важный вклад. Сходным образом Интернет создавался университетами на деньги государства. И на современном этапе наиболее впечатляющими являются именно некоммерческие инновационные проекты, такие как Википедия.

Принципиальный вопрос не в том, приносят или нет технологический прогресс и экономическое развитие выгоды для всех. Очевидно, что приносят, и тому есть масса материальных подтверждений. Важнее понять, способствует ли либеральная рыночная политика этому прогрессу лучше, чем более эгалитарные альтернативы, причем настолько лучше, что в итоге все оказываются в выигрыше. Именно это претенциозное утверждение звучало лейтмотивом в 1990-х годах, когда царила атмосфера триумфа рынка, и в несколько меньшей степени в 2000-х годах.

Рост неравенства в США в эпоху «великого смягчения» не подлежит никакому сомнению, хотя некоторые публицисты и эксперты так и не прекратили отрицать этот факт. Вместе с тем они крайне оптимистично оценивали происходивший экономический рост и ссылались на него как на доказательство того, что растущее неравенство способствует или, по крайней мере, не противоречит всеобщему обогащению в долгосрочном периоде.

Теперь, после глобального финансового кризиса, ложность этих оценок очевидна.

 

Доход, неравенство и налогообложение

Наиболее явный вывод из теории «обогащения сверху вниз» состоит в том, что неравенство в рыночных доходах не только не препятствует, но наоборот, содействует благосостоянию каждого человека в долгосрочной перспективе.

В самом общем виде эта мысль звучит так: чем больше получают владельцы капитала и высококвалифицированные менеджеры, тем более производительно они будут трудиться. Это приведет одновременно к более дешевому производству товаров и услуг и к большему спросу на труд низкоквалифицированных работников, которые соответственно смогут получать более высокую зарплату.

Говоря абстрактным языком экономики благосостояния, главный вывод теории «обогащения сверху вниз» состоит в том, что власти должны в первую очередь заботиться об эффективности, а не о справедливости, поскольку в долгосрочном периоде справедливость позаботится о себе сама. Или, если использовать более простую метафору, следует думать о том, как увеличить пирог, а не о том, как бы разделить его более равномерно.

На самом деле все не так просто. Довольно легко утверждать, что налоговую и остальные виды политики нужно уравнять для всех секторов экономики, но гораздо труднее предложить конкретную форму воплощения этого принципа. На первый взгляд представляется, что «плоская» налоговая шкала, с которой все виды дохода облагаются по одной низкой ставке, удовлетворяет данному критерию эффективности. Но сторонники «обогащения сверху вниз» доказывают, что доход от капитала не нужно облагать налогом совсем.

Более того, рыночные либералы пришли к утверждению, что, поскольку многими услугами, предоставляемыми государством, пользуются все, то наиболее эффективной и справедливой формой налога является подушный налог. Подушный налог и впрямь был введен правительством Тэтчер в Британии для финансирования местных органов власти, но был отменен из-за массовых протестов и многочисленных бунтов.

Как только мы переходим от теоретических дебатов к деталям планирования налоговой политики, ее внедрения и исполнения, выясняется, что богатые неизменно остаются в выигрыше, а бедные – в проигрыше. В известной мере это было верно и в период «великого сжатия». Хотя налоговая система была, на первый взгляд, крайне прогрессивной, применение различных вычетов, лазеек и минимизирующих налогооблагаемую базу схем делало эту систему довольно умеренной по крутизне шкалы. Налоговые системы, пришедшие ей на смену в 1980-х годах, изначально планировались как низкопрогрессивные и привели к тому, что лица с высокими доходами стали отдавать в казну меньшую долю дохода, чем население в целом.

Тот факт, что в США, как и в других странах, богатые платят основную массу подоходного налога, часто выдают за подтверждение прогрессивности американской налоговой системы. Если судить по материалам, которые публикуются по этой теме в Wall Street Journal и других изданиях, создается впечатление, что кроме подоходного других налогов и не существует. На самом же деле подоходный налог даже не является единственной формой налога, собираемого с дохода. В большинстве стран, включая США, доходы от труда физических лиц помимо этого облагаются отчислениями. В отличие от прогрессивного подоходного налога, большая часть которого уплачивается лицами с высокими доходами, отчисления имеют регрессивный характер и ложатся преимущественно на плечи рядовых наемных работников.

В большинстве налоговых систем доход от удорожания активов облагается по льготным или даже нулевым ставкам. Поэтому неудивительно, что большая часть дохода на капитал имеет форму удорожания активов; как следствие, налоговая система приближается к идеалу, который рисует теория «обогащения сверху вниз»: системе, при которой все налоги ложатся прямо или косвенно на работающих за зарплату.

Но и это еще не все. В большинстве налоговых систем налоги на доходы и богатство составляют лишь около половины всех поступлений в государственный бюджет. Налоги на потребление составляют примерно половину всех доходов государства, а они являются регрессивными. Это значит, что лица с низкими доходами отдают, как правило, в процентном отношении к доходу больше, чем лица с высокими доходами. Это происходит в силу ряда причин. Во-первых, лица с низкими доходами обычно мало сберегают, из-за чего доля потребления в доходе у них выше. Во-вторых, табак, алкоголь и азартные игры облагаются по очень высоким ставкам, и расходы на них занимают в бюджете бедных сравнительно много места (впрочем, в абсолютном измерении это верно лишь для табака).

Наконец, не надо забывать про уклонение от уплаты налогов и схемы налоговой оптимизации. Обширная индустрия юристов, финансовых консультантов и тех, кто занимается отмыванием денег, возникла исключительно для того, чтобы каждый, кто имеет достаточно средств, мог свести сумму уплачиваемых налогов к самому минимуму, соответствующему наиболее изощренной интерпретации налогового законодательства.

Как показывает история, неважно, насколько хорошие условия создаются для богатых, – всегда найдутся аргументы за то, чтобы сделать эти условия еще лучше. Согласно теории «обогащения сверху вниз», налоговое бремя и экономические риски могут бесконечно перераспределяться от богатых к бедным. Ведь, как гласит повествование, что досталось богачу – не обойдет стороной и всех остальных, а что досталось бедняку – то сплыло.

 

Роль финансового сектора

Финансовый сектор – отменная лакмусовая бумажка для теории «обогащения сверху вниз». В эпоху рыночного либерализма доходы в финансовом секторе росли быстрее, чем в любой другой отрасли экономики, подталкивая доходы топ-менеджеров и высококвалифицированных специалистов в смежных сферах, таких как право и учет. По логике теории «обогащения сверху вниз», за счет роста доходов в финансовом секторе благосостояние американцев в целом выросло.

Во-первых, упрощение операций поглощения, слияния и обратного выкупа акций способствовало росту эффективности использования капитала и увеличению производительности по экономике в целом. Во-вторых, расширение кредита позволяло домохозяйствам достичь более высокого уровня жизни, помогая им преодолевать временные колебания в доходах, уже сегодня пользоваться благами будущего роста доходов и получать прирост капитальной стоимости акций, недвижимости и других активов. Наконец, есть и классический эффект «обогащения сверху вниз»: обогащение в финансовом секторе создает спрос на предметы роскоши и самые различные виды услуг, что на руку работникам в целом или по крайней мере тем, кто работает в мегаполисах с высокой концентрацией финансовой деятельности, таких как Лондон и Нью-Йорк.

С начала 1990-х и вплоть до 2007 года, когда пузырь надувался, события в какой-то мере подтверждали такие выводы. На протяжении 1990-х годов статистика регистрировала большой, а после 2000 года – умеренный рост производительности. Потребление домохозяйств также уверенно росло, а неравенство в потреблении было намного меньше, чем неравенство в доходах и богатстве. И хотя у большинства домохозяйств доходы повышались медленно, на протяжении большей части этого периода безработица находилась на низком уровне, по крайней мере, если сравнивать ее с периодом после 1970 года.

Скорее всего, финансовый кризис поставит крест на всех этих благоприятных тенденциях. На своем пике финансовый сектор (финансы, страхование и недвижимость) создавал до 18 % ВВП, а в темпах роста ВВП его доля была еще выше. В совокупности с профессиональными и бизнес-услугами доля укрупненного финансового сектора в ВВП составляла больше 30 %. Сейчас сектор финансовых и бизнес-услуг сокращается, и становится ясно, что значительная доля выпуска в период надувания пузыря была эфемерной.

Масса инвестиций и финансовых трансакций, осуществленных тогда, уже доказали свою разрушительную силу, а многие, вероятно, покажут ее в ближайшие годы. А видимые богатства, созданные расширением финансового сектора, растают.

 

Равенство результатов и равенство возможностей

Гипотеза «обогащения сверху вниз» тесно связана с различением равенства конечных результатов, таких как ожидаемая продолжительность жизни, и равенства возможностей. Это противопоставление издавна было яблоком раздора между рыночными либералами и социал-демократами. Многие рыночные либералы уверяют, что для общества достаточно лишь давать людям равные возможности, например посредством общедоступных хороших школ, не заботясь о крайне неравномерных конечных результатах. По их мнению, даже если некоторые люди не достигли успеха, их дети будут жить в динамичном обществе, где у каждого есть шанс поймать золотую рыбку.

На страницах Wall Street Journal республиканец из штата Висконсин Пол Райан подверг критике первый бюджет президента Обамы следующим образом: «Коротко говоря, предложенный президентом проект бюджета, по-видимому, означает замену американского политического идеала равных возможностей европейским представлением о равенстве результатов».

Годом ранее, после победы на праймериз республиканской партии в Южной Каролине, Джон Маккейн заявил: «Мы способны справиться с любым вызовом до тех пор, пока мы сохраняем отвагу и твердо стоим на страже свободного рынка, низких налогов и минимального государства, которые сделали Америку страной величайших в мире возможностей».

Как свидетельствуют эти цитаты, гипотеза об «обогащении сверху вниз» основана не просто на различении равенства возможностей и равенства результатов, но на их абсолютном противопоставлении. В экономической системе, где устранены такие препятствия для активного труда, как высокие налоги и громоздкая система социального обеспечения, где достижения отдельных людей могут сильно различаться, те, кто находятся на дне распределения доходов, будто бы получат достаточные стимулы и возможности, чтобы своими силами подняться в средний класс или еще выше.

Представление о США как о «стране возможностей» и «обществе наивысшей социальной мобильности в истории человечества» – это неотъемлемая черта американской национальной самоидентификации. Вера в то, что высокая социальная мобильность связана со свободным рынком, широко распространена.

Как мы увидим далее, эта вера не находит подтверждения в эмпирических исследованиях социальной мобильности. Но большинство экономистов не занимаются изучением социальной мобильности, многие из них разделяют данные обывательские стереотипы. Это касается не только самодовольных американских экономистов, восхваляющих достоинства текущего положения дел и призывающих продолжать в том же духе, но и европейских критиков государства всеобщего благосостояния, которые соглашаются с тем, что их страны неповоротливы и страдают склерозом, тогда как американское общество динамичное и гибкое.

 

Хотя теория об «обогащении сверху вниз» вряд ли может похвастаться убедительными свидетельствами в свою пользу, ее эмпирическое опровержение затруднительно. В частности, никто из ее сторонников не уточняет, сколько времени должно пройти, прежде чем бедные отведают, каковы на вкус плоды экономического роста. Однако если можно сказать, что череда кризисов 1970-х годов поставила точку на Бреттон-Вудской системе, то ровно то же самое сделал глобальный финансовый кризис в судьбе рыночного либерализма, подчиненного интересам финансового сектора. Сейчас, пожалуй, лучший момент, чтобы оценить, как повлияла на распределение дохода рыночная либеральная политика, – если такая оценка в принципе осуществима.

В качестве инструмента для проверки теории «обогащения сверху вниз» можно было бы задействовать эконометрику. Но, по крайней мере для США, такого сложного анализа не требуется. Первичные необработанные данные по распределению дохода показывают, что домохозяйства, находящиеся в нижней половине распределения, за десятилетия рыночного либерализма не приобрели ничего. Сторонники этой концепции всячески старались доказать, что первичные данные создают ошибочное впечатление, но ни один из их доводов не выдерживает критики. Все цифры подтверждают вывод, вполне соответствующий здравому смыслу, – политика, рассчитанная на обогащение богатых за счет бедных, как раз этой цели и достигает.

 

США после 1970 года

Опыт США в период господства рыночного либерализма, начиная с 1970-х годов и до глобального финансового кризиса, не подкрепляет теории «обогащения сверху вниз». В этот период ВВП страны рос уверенными темпами, хотя и не столь быстро, как в период кейнсианского послевоенного подъема. Что более примечательно – если вспомнить, что речь идет о гипотезе об «обогащении сверху вниз», – доходы и богатство наиболее обеспеченных американцев били все рекорды по темпам роста. Доходы лиц, попадающих в верхние 20 % распределения, удвоились, а лиц, попадающих в верхние 0,1 %, – учетверились.

По сравнению с ними доходы тех, кто находился в середине распределения, выросли гораздо меньше. Как видно из рис. IV.2, реальный доход медианного домохозяйства возрос с 45 тыс. долл. в 1973 году (заключительный год долгой послевоенной экспансии) до немногим выше 50 тыс. долл. в 2008 году. Среднегодовые темпы роста составляли 0,4 %.

Те же, кто находился в нижней части распределения, не приобрели почти ничего. Реальные доходы нижней половины распределения стагнировали. Если смотреть на зарплаты, то вырисовывается та же картина. Реальный годовой заработок медианного рабочего-мужчины, занятого полный рабочий день, остался на том же уровне, что и в 1974 году. Реальная зарплата мужчин с полным и неполным средним образованием и вовсе уменьшилась. Согласно оценкам Института экономической политики, среднегодовой заработок лиц в возрасте 25–29 лет, имеющих полное среднее образование, упал с 30 900 долл. в 1970 году (в ценах 2005 года) до 25 900 долл. в 2000 году и после этого не восстановился.

О последствиях этого можно судить по изменению доли домохозяйств, живущих за чертой бедности. Уровень бедности постоянно снижался на протяжении послевоенной кейнсианской эпохи. Начиная с 1970 года он оставался практически неизменным, падая в периоды циклических подъемов и вновь поднимаясь во время рецессий.

РИС. IV.2. Распределение дохода в США, 1965–2003 годы

ИСТОЧНИК: .

В отличие от большинства развитых стран, в США уровень бедности определяется исходя из некоторого фиксированного абсолютного уровня потребления, найденного по результатам проведенного в 1963 году исследования расходов на продукты питания. Доля американцев, находящихся ниже этой зафиксированной черты бедности, упала с 25 % в конце 1950-х годов до 11 % в 1974 году. С тех пор она колебалась, достигнув в 2008 году 13,2 %, и эта цифра, несомненно, вырастет в результате финансового кризиса и происходящей сейчас рецессии. Поскольку черта бедности оставалась зафиксированной, это значит, что реальные доходы, приходящиеся на долю 10 % беднейших американцев, сокращались на протяжении 30 лет.

Эти изменения отражаются в таком показателе, как численность американцев, не имеющих доступа к предметам первой необходимости: пище, крыше над головой и медицинской помощи.

Согласно данным Министерства сельского хозяйства США, приводимых Центром изучения бедности, 49,1 млн американцев не могут обеспечить себе стабильного пропитания, то есть вследствие нехватки денег не имеют доступа к достаточному количеству пищи, необходимому для постоянного покрытия базовых потребностей. Чуть более 17 млн человек (17,3 млн) были отнесены к домохозяйствам с низкой степенью «продовольственной защищенности», поскольку один или несколько членов этих домохозяйств в течение предыдущего года испытывал голод из-за невозможности купить достаточное количество еды. Это число увеличилось вдвое с 2000 года и, несомненно, еще возросло в результате рецессии.

Численность населения, не имеющего доступа к медицинскому страхованию, в эпоху рыночного либерализма неизменно росла как в абсолютном, так и в относительном выражении и достигла пика в 46 млн человек, или 15 % населения. Среди тех, кто был застрахован, все большая доля пользовалась государственными программами. Традиционная модель частного медицинского страхования, финансируемого за счет работодателя, которая появилась в рамках Нового курса и охватывала большинство населения в кейнсианскую эру, была почти сведена на нет.

 

Еще о неравенстве

Люди без крыши над головой – это практически исключительное явление эпохи рыночного либерализма. В течение двух десятилетий полной занятости бездомность ограничивалась малочисленными бродягами, чаще всего мужчинами, страдающими умственными заболеваниями и алкогольной или наркотической зависимостью. В противоположность этому, в 2007 году в приютах укрывались 1,6 млн человек и около 40 % бездомных составляли семьи с детьми.

Опыт США в эпоху рыночного либерализма дал, вероятно, исчерпывающее опровержение гипотезы об «обогащении сверху вниз». Обеспеченные стали еще более обеспеченными, а богатые – сверхбогатыми. Несмотря на внушительный технологический прогресс, тем, кто находился по своим доходам в середине распределения, приходилось изо всех сил цепляться за свое место, а положение тех, кто был внизу, серьезно ухудшилось.

Разумеется, предпринималось немало попыток опровергнуть факты, о которых шла речь выше, или доказать, что дела в действительности обстоят лучше, чем кажется. Целый ряд аргументов такого рода можно отмести без раздумий. Среди наиболее распространенных и бессмысленных наблюдений есть следующее: теперь и бедные имеют больший, чем в прошлом, доступ к потребительским товарам – телевизорам, холодильникам и т. д.

Например, Кокс и Элм в книге «Мифы о богатых и бедных» отмечают, что, несмотря на рост неравенства, «в 1990-е годы бедное домохозяйство с большей вероятностью, чем среднестатистическое домохозяйство в 1970-е годы, имеет стиральную, сушильную и посудомоечную машину, холодильник, цветной телевизор, персональный компьютер и телефон».

Что роднит все товары, перечисленные в цитате, так это их резкое удешевление по сравнению с остальной массой благ. Это значит, что даже без изменения доходов по сравнению с 1970 годом потребление указанных товаров должно было значительно вырасти. К сожалению, вместе с относительным удешевлением этих товаров должно было произойти и значительное удорожание (и снижение доступности) других товаров.

Нетрудно подобрать примеры благ, которые с течением времени стали более дорогими. Медицина уже упоминалась. Это, естественно, привело к тому, что бедным домохозяйствам стало труднее получать врачебную помощь и, соответственно, медицинские показатели бедных по сравнению с богатыми заметно ухудшились.

Еще один важный пример – университетское образование. Стоимость высшего образования значительно выросла; в частности, это касается элитарных учебных заведений, открывающих дорогу к лучшим рабочим местам. В данном случае главной жертвой стал средний класс. И раньше из бедноты в элитарные колледжи попадали лишь самые блестящие таланты, и для этой категории финансовая поддержка сохранилась. Вместе с тем средний класс столкнулся с одновременным повышением оплаты за обучение и сокращением финансовой поддержки.

По этой причине в период между 1985 и 2000 годами доля обеспеченных студентов (принадлежащих к верхним 25 % распределения) среди первокурсников элитарных учебных заведений постоянно росла и поднялась с 46 до 55 %. Доля студентов из семей со средним доходом (между 25 и 75 процентилями) упала с 41 до 33 %.

Более широкий доступ к товарам свело на нет возросшее неравенство в доступе к важнейшим видам услуг. Нет причин сомневаться в том, что стагнация доходов, отражаемая в официальной статистике, существует лишь на бумаге. Правда, нужно упомянуть несколько обстоятельств, немного скрашивающих мрачную картину, которую рисует официальная статистика доходов домохозяйств.

Уменьшился размер домохозяйств. Для оценки уровня жизни количество членов домохозяйства лучше всего переводить в эквивалентное количество взрослых членов с помощью формулы, в которой учитывается тот факт, что одевать и кормить детей дешевле, чем взрослых, и что совместное проживание двоих взрослых в одном домохозяйстве обходится дешевле, чем раздельное. В 1974 году на одно домохозяйство в среднем приходилось 1,86 взрослых людей, а в 2007 году – 1,68. Доход в расчете на одного взрослого увеличивался в течение этого периода в среднем на 0,7 % в год.

При этом оплата труда женщин повышалась несколько быстрее, чем мужчин. В этот период годовой медианный заработок женщины, занятой полный рабочий день, рос примерно на 0,9 % в год. С этим связан тот факт, что главным фактором, обеспечивавшим рост доходов американских домохозяйств, не входящих в верхние 20 % распределения, было увеличение вовлеченности в работу женщин и уменьшение сбережений.

Наконец, до 1990 года индекс потребительских цен (ИПЦ) неверно отражал изменения в качестве товаров, так что падение реальной заработной платы несколько переоценивалось. Комиссия под председательством Майкла Боскина, назначенная в 1995 году Сенатом США для выявления недостатков в расчете ИПЦ, предложила ряд изменений в формулу расчета индекса, в результате чего оценка уровня инфляции была снижена примерно на один процентный пункт. Но это также означает, что если стагнация медианного дохода в 1970-х и 1980-х годах и переоценивалась, то в 1990-х и 2000-х годах переоценки не было.

Несостоятельность теории «обогащения сверху вниз» еще более наглядна, если обратиться к потребительскому кредитованию. Аргумент, что увеличивающееся неравенство доходов не так важно, поскольку домохозяйства всегда могут взять кредит, чтобы покрыть растущие расходы на потребление, никогда не выглядел убедительным. Ведь это неминуемо вело к огромному росту долга.

Пока присутствовала уверенность, что имеет место высокая социальная мобильность (то есть что домохозяйства с низкими доходами скоро выберутся наверх), а активы будут постоянно дорожать (значит, стагнация медианного дохода компенсируется приростом капитальной стоимости жилья и других вложений), этот рост долга мог выглядеть безобидно. Но как только удорожание активов прекратилось, шаткость этой конструкции стала явной. Как мы уже видели в гл. I, для домохозяйств эти противоречия разрешились путем разорения и массовых банкротств.

В обычных условиях этот всплеск банкротств стал бы главной темой дня. Однако во время последнего кризиса банкротства отошли на второй план по сравнению с изъятием заложенных по ипотеке домов. В период подъема набравшие слишком большие долги домовладельцы обычно могли продать жилье с большой наценкой и расплатиться по счетам, поэтому изъятия были редкостью. Начиная с 2007 года их число резко увеличилось: первыми пострадали «рискованные» заемщики, а за ними последовали и другие категории населения. Банки изъяли 2,3 млн домов в 2008 году и 2,8 млн в 2009 году. В особенно пострадавших от этого регионах, таких как Калифорния, более 5 % домов были изъяты в течение одного года.

Вера в миф об «обогащении сверху вниз» во многом подпитывалась дешевым кредитом. Теперь, когда доступного кредита нет и ясно, что, видимо, скоро он не вернется, обнаруживаются долго скрывавшиеся проблемы.

 

Эконометрические исследования

Зависимость между неравенством и экономическим ростом стала предметом многочисленных эконометрических исследований, которые дали, как это часто бывает, противоречивые результаты. В центре внимания ранних работ была взаимосвязь между изначальными уровнями неравенства и последующими темпами экономического роста. Эти исследования неизменно подтверждали отрицательную связь между изначальным неравенством и последующим ростом. Вместе с тем увеличение неравенства, по-видимому, благоприятно сказывалось на росте.

Это очевидно противоречие можно объяснить тем, что первоначальное увеличение неравенства благоприятствует экономическому росту, но его долгосрочные эффекты по большей части вредны. В эпоху рыночного либерализма рост неравенства был тесно связан с финансовым дерегулированием и ростом финансового сектора. Краткосрочные эффекты финансового дерегулирования практически везде были положительными. Отрицательные же последствия могли проявиться через годы и даже десятилетия. Этим легко объясняется положительная корреляция между изменениями неравенства и экономического роста в краткосрочной и среднесрочной перспективе.

Только недавно исследования такого рода непосредственно обратились к проверке гипотезы об «обогащении сверху вниз». Возможно, наиболее важной здесь является работа Дэна Эндрюса и Кристофера Дженкса из Гарвардского института государственного управления им. Дж. Ф. Кеннеди, а также Эндрю Ли из Австралийского национального университета, которые поставили и попытались решить следующий вопрос: «Действительно ли повышение доходов богатых поднимает все лодки?». Эндрюс, Дженкс и Ли использовали панельные данные по двенадцати развитым странам с временным промежутком от 22 до 35 лет в период с 1905 по 2000 год. И они не нашли систематической связи между долей богатых в доходе и экономическом ростом. После 1960 года можно выявить небольшую статистически незначимую связь между изменениями в неравенстве и в темпах экономического роста. Однако улучшение благосостояния нижних в распределении дохода групп происходит настолько медленно, что с увеличением неравенства никакого сокращения первоначального отрыва не происходит.

Эндрюс, Дженкс и Ли провели моделирование некоторых показателей отдельно для США. Даже если предположить, что рост неравенства в США после 1970 года вызывал постоянное увеличение темпов экономического роста, оказывается, что за 30 лет (к 2000 году) рост благосостояния домохозяйств за пределами верхних 10 % не смог бы компенсировать их уменьшившуюся долю в совокупном доходе.

Если рассмотреть распределение дохода внутри нижних 90 %, то ситуация оказывается намного хуже. Домохозяйства с доходом, равным медианному или ниже, то есть те, кто попадает в нижнюю половину распределения, далеко отстали от тех, чьи доходы выше медианного, даже несмотря на то что вместе эти две группы находятся далеко позади верхних 10 %. Кроме того, обнаружилось определенное негативное влияние роста неравенства между средними и нижними группами в распределении на экономический рост.

 

Социальная мобильность

В США неравенство экономических результатов гораздо выше, чем в других развитых странах. И конечно, это неравенство выросло в эпоху рыночного либерализма. Но кое-кто готов спорить с данным фактом, особенно если это оплачивается, просто из духа противоречия, стремления показать, что «все, что вы знаете о неравенстве доходов, – заблуждение».

Другое убеждение, а именно что неравенство компенсируется высокой социальной мобильностью, напротив, широко распространено как в США, так и за их пределами, и прочно осело в головах в виде метафоры о «стране возможностей». Почему же никто из духа противоречия не берется отрицать это расхожее представление?

В самом деле, в конце XIX века на фоне иерархичных европейских обществ США были страной возможностей, и многие по сей день считают, что это так. Но международные сравнительные исследования говорят об обратном. Какой бы показатель мы ни взяли, социальная мобильность в США самая низкая среди развитых стран, а в европейских социал-демократических странах она самая высокая.

Рон Хэскинс и Изабель Соухилл из Института Брукингса исследовали социальную мобильность на примере жизненных траекторий мужчин, чьи отцы находились в нижних 20 % распределения дохода. Если бы мы жили в мире равных возможностей, то, следует полагать, 20 % сыновей должны были бы оказаться в той же самой группе, что и их отцы.

На самом же деле, как выяснили Хэскинс и Соухилл, 42 % сыновей остались в той же группе, что и их отцы, тогда как в Дании соответствующая цифра составила 25 %, в Швеции – 26 %, в Финляндии – 28 %, в Норвегии – 28 %, в Великобритании – 40 %. Даже в скандинавских странах родиться в бедной семье – значит иметь дополнительные препятствия на пути к лучшей жизни. Однако в США родиться в бедной семье означает иметь вдвое меньшие шансы на более обеспеченное будущее. Другие исследования, где применялись иные методы измерения мобильности, привели к тем же выводам.

С воцарением рыночного либерализма социальная мобильность стала снижаться. Поскольку обеспеченные слои населения увеличили отрыв от остального общества по доле в доходе, они отрезали путь к спасению остальным, застолбив за своими детьми место в гораздо более светлом будущем, чем то, на которое могут рассчитывать дети из бедных семей.

Все данные свидетельствуют о том, что противопоставление равенства результатов и равенства возможностей, ключевое в риторике рыночных либералов, не имеет ничего общего с реальностью. Выравнивание возможностей способствует выравниванию результатов, и наоборот.

Причины этого выяснить нетрудно. Считается, что крайне неравномерные экономические результаты рыночной либеральной политики сглаживаются благодаря доступной для всех системе образования и законам, которые запрещают дискриминацию и обусловливают прием на работу и дальнейшее продвижение только личными заслугами человека.

Возможно, в течение одного поколения это дает эффект, однако уже второе поколение разбогатевших родителей старается обеспечить хороший трамплин своим менее талантливым детям, например, отправляя их в престижные частные школы, где они учатся отлично сдавать экзамены и обрастают связями.

Еще одна смена поколения – и богатые вступают в схватку за свои налоги, которые, как им кажется, бесцельно тратятся на государственную систему образования, теперь для них бесполезную. Те же, кто остаются в государственной системе образования, идут на всяческие уловки, чтобы поместить своих детей в хорошие государственные школы, стараются привлечь и удержать в них лучших учителей, различными способами привлекают частные средства и т. д.

Образование принято рассматривать как наиболее надежный социальный лифт. Но параллельно с ростом неравенства богатые, что довольно естественно, старались обеспечить наилучшее образование своим детям, и самый прямой путь для этого – частные школы. Увеличение их количества всегда было центральным требованием рыночных либералов.

Соответственно, с течением времени личные способности все меньше влияли на достижение того или иного уровня образования, а уровень образования становился все менее значимым фактором социальной мобильности. Одно британское исследование выяснило, что быстрее всего уровень образования рос у «детей с низкими способностями, но высоким экономическим статусом» (или, говоря прямо, богатых балбесов). Благодаря росту богатства своих родителей эти отпрыски могли рассчитывать на более радужное будущее, нежели дети с большими способностями, но из бедных семей.

В сфере высшего образования эти проявления неравенства бросаются в глаза сильнее всего. Благодаря программам стипендий небольшое число бедных, но способных студентов ежегодно попадает в университеты Лиги плюща, такие как Гарвард и Йель. Но, как уже говорилось выше, их перевешивают студенты из семей, находящихся в верхних 25 % распределения дохода и обладающих как достаточными финансовыми ресурсами, чтобы позволить себе оплачивать огромные счета за обучение, так и культурным капиталом, необходимым, чтобы пробраться через запутанный процесс поступления.

Для детей патрициев, не блещущих интеллектуальными способностями, есть свои эффективные механизмы преференций – это формальная или неформальная система наследственных преимуществ при поступлении в частные университеты, благодаря которой дети выпускников получают льготу при приеме. В 1998 году Уильям Дж. Боуэн, бывший президент Принстонского университета, и Дерек Бок, также бывший президент Принстонского университета, выяснили, что «доля поступивших среди детей выпускников была вдвое выше, чем среди остальных абитуриентов».

Если неравенство результатов глубоко укоренено, оно неминуемо подтачивает равенство возможностей. Ведь родители всегда хотят лучшего для своих детей. В обществе с крайне высоким неравенством богатые родители всегда будут искать способы обеспечить своим детям существенные стартовые преимущества.

Хотя образование играет решающую роль, есть и другие, менее доступные для невооруженного глаза механизмы поддержания высокого неравенства, например, уровень здоровья человека. Барбара Эренрайх в своей книге «Экономя на всем» размышляет о тяжелой участи американской работающей бедноты, живущей без медицинской страховки. Хотя неравенство в доступе к медицине усиливает разницу в показателях здоровья между богатыми и бедными в США, эта проблема стоит даже в тех странах, где существует всеобщая система государственной медицинской помощи. Детство, проведенное в бедности, чаще всего означает более слабое здоровье, так что о подлинном равенстве возможностей говорить не приходится.

Кроме того, действуют и другие факторы. Крайне неравномерное распределение доходов означает, что человеку требуется гораздо большее повышение дохода для преодоления дистанции в распределении, скажем, между нижними 20 % и серединными 20 %. Подводя итог, подчеркнем, что неравенство результатов является безусловной преградой для социальной мобильности.

Стоит только представить себе многочисленные преимущества, которые человек получает, родившись на свет в богатой семье, а не в бедной, и сразу становится ясно, что увеличение разрыва между богатыми и бедными препятствует, а не способствует переходу малоимущих в ряды богатых, да и движению в обратном направлении. Поэтому тот факт, что в условиях рыночного либерализма социальная мобильность низка и продолжает снижаться, не должен удивлять. Но все же грустно, хотя и вполне понятно, что в миф о равных возможностях, который вот уже многие десятилетия не имеет никакого отношения к действительности, продолжают верить.

 

Нездоровые иерархии

Самые убедительные свидетельства против гипотезы «обогащения сверху вниз» накопились в ходе изучения таких социальных показателей, как уровень здоровья, преступности и социальной сплоченности. Не приходится удивляться, что у бедных большинство этих показателей хуже, чем у богатых. Что более неожиданно, показатели у лиц с высокими доходами, но живущих в обществах с высоким неравенством, ниже, чем у лиц, материально менее обеспеченных, но живущих в обществах с низким неравенством. Только для небольшой прослойки самых богатых непосредственные выгоды от высокого дохода перевешивают негативные эффекты от жизни в обществе с высоким неравенством.

Распространено представление, что тот, кто находится наверху социальной пирамиды, вынужден отдавать кое-что взамен, в частности собственное здоровье. Хотя бедняки ограничены в доступе к качественной медицине и жизнь их трудна, считается, что богатые страдают от своих недугов, таких как заболевания сердечно-сосудистой системы, сопряженных с большим количеством стрессов. «Стресс руководителя» уже превратился в клише. Можно даже сказать, что человек видится стоящим перед выбором: быть богатым или здоровым.

Намереваясь развеять эту утешительную иллюзию, Майкл Мэрмот в книге «Синдром статуса» привел некоторые неприятные факты. Люди, находящиеся наверху социальной иерархии, имеют большую продолжительность жизни и реже болеют, чем те, кто находятся внизу.

Это касается широкого спектра болезней и иных факторов, обусловливающих преждевременную смерть. Такая зависимость существует не только на концах распределения. Какую бы ступеньку в статусной иерархии мы ни взяли, стоящие на ней люди в среднем здоровее тех, кто дышит им в спину, а те, кто стоит над ними, болеют еще реже.

Работа Мэрмота начинается с рассмотрения британских государственных служащих. Эта генеральная совокупность представляет двоякий интерес. Во-первых, в ней нет крайностей богатства и бедности. Государственная служба – это не золотая тропа, но при этом даже самые рядовые служащие не бедствуют в обычном понимании этого слова. Во-вторых, государственная служба предполагает очень прозрачную статусную иерархию с весьма четкими градациями.

Как вполне ожидаемо следует из работы Мэрмота, высшие чины, находящиеся на верхушке статусной иерархии, имеют более крепкое здоровье, чем те, кто находится внизу. Настоящее открытие состоит в том, что на разных ступенях иерархии очень небольшая разница в жаловании и статусе сопровождается значительными различиями в ожидаемой продолжительности жизни и в других индикаторах здоровья.

Тот же самый результат подтверждается и для иных, самых разнообразных видов иерархии. Если выехать из трущоб на юго-востоке Вашингтона (округ Колумбия) и двигаться по направлению к зеленым пригородам округа Монтгомери, находящегося всего в 20 милях, то ожидаемая продолжительность жизни населения будет расти на один год с каждой милей пути. Среди актеров те, кто удостоился премии американской киноакадемии, живут в среднем на четыре года дольше своих коллег, не получивших Оскара.

По ходу дела Мэрмот разносит в щепки миф о «стрессе руководителя». Несмотря на свою занятость, принадлежность к поведенческому типу А и т. п., высокопоставленные управленцы гораздо меньше рискуют умереть от сердечного приступа, чем рядовые работники, выполняющие их указания. Здесь нет никакого открытия, однако миф настолько прочно сидит в головах, что Мэрмот не пожалел сил и постарался развеять его снова.

Вместе с другими, кто изучал эту проблему, Мэрмот делает вывод: самым главным преимуществом высокого положения в обществе является широкая автономия человека, то есть высокий контроль над собственной жизнью. Помимо автономии Мэрмот рассматривает и другие вопросы. Например, очень интересны его размышления о социальной изоляции и ее связи с социальным статусом. Однако его основной тезис касается автономии, и это, по общему признанию, самая интересная и оригинальная часть книги.

Между здоровьем человека и степенью его автономии существует сложная сеть взаимосвязей, как психологических, так и обусловленных объективными характеристиками его работы. Низкий уровень автономии связан не только с нехваткой медицинской помощи, но и с усилением всех факторов, ухудшающих здоровье, начиная с повышенного уровня насилия и заканчивая обеденным рационом.

Если подумать, само собой ясно, почему автономия так важна. В глазах большинства людей та или иная форма автономии стоит за такими понятиями, как свобода, безопасность и участие в демократическом управлении обществом. К примеру, говоря о свободном обществе, мы чаще всего рисуем в уме общество, где люди могут свободно реализовывать интересные им разнообразные проекты. Разделение между негативной и позитивной свободой, вошедшее в широкий оборот благодаря Исайе Берлину, частично выражает эту идею, но понятие автономии делает это еще точнее.

Лучше всего взять человека на его рабочем месте. В самом начале книги Мэрмот разоблачает принадлежащее Марксу понятие эксплуатации (изъятие капиталистами прибавочной стоимости у рабочих) и говорит, что действительно ценная мысль у Маркса – это отчуждение. Мучительным рабочее место становится не оттого, что капиталисты присваивают себе прибыль, а из-за того, что начальник ведет себя как начальник. И чем больше начальник ведет себя как начальник, тем хуже работается. Вот почему такие явления, как «менеджериализм», который превозносит умение быть руководителем, вызывали столь сильное сопротивление.

Итак, одна составляющая автономии – не плясать под дудку своего босса. Но, как с понятием «негативной свободы» у Берлина, это лишь одна сторона медали. Обычно гораздо лучше работать на начальника, чем продавать результаты своего труда напрямую на рынке, который поднимается и опускается независимо от вашего желания, непостижимо и непредсказуемо для вас. Тут-то и становятся понятно, почему концепция автономии лучше, чем концепция негативной или позитивной свободы, отражает суть ситуации. Автономия означает в большой степени способность предсказывать и контролировать поведение окружающей среды.

А среда – это преимущественно другие люди. И один из способов укрепить свою автономию – снизить автономию других людей, например, поднявшись за их счет наверх в социальной иерархии. Сходным образом, когда работодатели говорят о более высокой гибкости на рабочем месте, они обычно имеют в виду усиление своего контроля над тем, когда, где и как будут трудиться их подчиненные. Для работников это чаще всего означает потерю гибкости по отношению к своей собственной жизни. Короче говоря, при данной социальной структуре, автономия – это по большому счету благо в игре с нулевой суммой.

Но некоторые виды социальной структуры обеспечивают больше автономии каждому из участников этой игры. Это находит отражение и в средней ожидаемой продолжительности жизни, и в том, насколько резко меняются показатели здоровья населения при переходе от одной социальной градации к другой, то есть насколько они зависят от изменения социального статуса. В целом более высокое неравенство по той или иной шкале соответствует и более резким различиям в ожидаемой продолжительности жизни и здоровье в зависимости от статуса.

В книге «Уровень» Ричард Уилкинсон и Кэйт Пикетт, основываясь на работах Мэрмота и других статистических свидетельствах, собрали убедительную доказательную базу, которая позволяет сказать, что неравенство в доходах и социальном статусе серьезно ухудшает социальное благосостояние по целому ряду показателей, причем последствия этого испытывают на себе и те, кто занимает относительно высокое положение на шкале распределения дохода.

Уилкинсон и Пикетт используют два основных типа статистических данных. Во-первых, вслед за Мэрмотом, они изучают зависимость показателей благосостояния от социального статуса. И здесь они получают два основных вывода. Вывод первый: во всех странах существует тесная связь между благосостоянием и местом в социальной иерархии, помимо связи с уровнем дохода. Вывод второй: в странах с большим неравенством присутствуют более резкие градации социального статуса.

Далее Уилкинсон и Пикетт приводят сравнительные данные на основе выборки по странам и по другим административно-территориальным единицам, таким как штаты США. Обычным методом статистического исследования в таких случаях является регрессионный анализ, который позволяет найти статистическую связь различий в социальных показателях, таких как ожидаемая продолжительность жизни, с одной стороны, и уровень неравенства – с другой, контролируя при этом прочие источники вариации, в частности средний доход. В качестве объясняемых переменных берутся различные оценки продолжительности жизни, уровня здоровья и преступности и такая мера «социального капитала», как доверие между людьми.

Как заключают Уилкинсон и Пикетт, широкий круг социальных показателей выше для обществ с высоким уровнем равенства. Эта связь статистически значима и не ослабевает, если в рассмотрение включить соответствующие контрольные переменные.

В большинстве исследований такого рода США являются очевидным статистическим выбросом. Это самая богатая страна в мире, и в то же время в ней самое высокое неравенство среди развитых стран. Дела обстоят не лучшим образом по целому ряду социальных показателей, начиная с ожидаемой продолжительности жизни и заканчивая тяжкими преступлениями, и по физиологически объективным показателям, таким как средний рост.

Неутешительные показатели нельзя объяснить сохраняющимся разрывом между черным и белым населением или большой численностью мигрантов. Почти во всех слоях американского общества, за исключением разве что крайне богатых, индикаторы благосостояния хуже, чем в группах населения, занимающих сопоставимое место в распределении дохода в обществах с бо́льшим равенством. И это несмотря на то, что средний уровень дохода у представителей соответствующих групп в других странах гораздо ниже, чем в США.

 

Всю полноту последствий глобального финансового кризиса нам еще предстоит оценить. Даже если оживление экономической активности наступит, потребительские кредиты уже не будут такими доступными, как в предыдущие десятилетия. Для тех, кто зарабатывает на уровне медианного дохода или меньше, последствия стагнации зарплат, продолжавшейся десятилетиями, будут уже неизбежны. Доступ к таким традиционным социальным лифтам, как высшее образование или повышение по службе внутри крупной организации, постоянно сужается. Рынок труда оказался разделен на две части. Поскольку попадание на хорошую работу все теснее связывается с дипломом престижного университета, шансы на продвижение вверх по социальной лестнице постоянно убывают.

В то же время те, кто укрепил свое положение благодаря эпохе рыночного либерализма, все больше страшатся сползания вниз, которое становится тем более вероятным, чем больше разрыв между богатыми и бедными. Десять лет тому назад Барбара Эренрайх обнаружила, что существует особый «страх падения» – страх, который испытывают за будущее своих детей квалифицированные специалисты из среднего класса. От этой растущей угрозы они надеются отгородиться, возводя вокруг себя все более и более высокие стены.

Эти тенденции наиболее отчетливо проступают в США, но они налицо во всех англоговорящих странах. По крайней мере до начала глобального финансового кризиса те же тенденции, по-видимому, действовали и в более эгалитарных обществах Европы и Японии.

В политическом отношении провал теории «обогащения сверху вниз» может привести к возрождению классовой политики, смерть которой была возвещена в эпоху рыночного либерализма. Вопиющее несоответствие между политикой жесткой экономии, неизменно сопровождающей фазу восстановления, и огромным, безоглядным расточительством финансовой элиты на стадии подъема породит политическую атмосферу, в которой такое выражение, как «богачи-лиходеи», больше не будет выглядеть эксцентричным анахронизмом.

Пока не существует политического движения, которое хотя бы отважилось – не говоря уже о том, чтобы было способно, – мобилизовать широкие массы на поддержку программы по перераспределению дохода. Отвращение к политикам, сломя голову бросившимся спасать банковскую систему, нашло другой выход – путаную и злобную демагогию «Движения чаепития», которым манипулируют как раз те, кто и является настоящим виновником всеобщего недовольства.

Вместе с тем все большую поддержку получают меры, направленные на защиту отдельных людей и семей от угроз и последствий неравенства, порожденных рыночным либерализмом. В качестве примера можно привести программу льгот на лекарства, отпускаемые по рецепту врача, которая была введена при Джордже Буше-младшем. Хотя программа льгот была настоящим эльдорадо для фармацевтических компаний, она отвечала реальным потребностям общества.

Также следует приветствовать постоянное продление пособий по безработице в условиях глубокой и продолжительной рецессии. Система, при которой выплата пособий прекращается через шесть месяцев, доказала свою бесполезность в борьбе со все возрастающей несправедливостью рынка труда.

Куда развернутся события в США, во многом будет зависеть от того, что ждет реформу здравоохранения, одобренную Конгрессом в марте 2010 года, – успех или провал. На момент написания этих строк ее будущее оставалось неясным. Однако, как показывает история, реформы подобного рода, хотя и были предметом жарких споров, все же находили в итоге общее одобрение.

В других развитых странах также возникла озабоченность по поводу неравенства и социальной незащищенности. Правительство «новых лейбористов» в Великобритании постепенно отказывалось от своей предыдущей политики, прозванной «тэтчеризмом с человеческим лицом», в пользу повышения налогов для лиц с высокими доходами и расширения государственных услуг. Таким образом удалось замедлить, но не остановить стремительный рост неравенства, который был налицо в период предыдущего правительства консерваторов.

Переломный момент политической дискуссии в Австралии наступил, когда в 2004 году премьер-министр от консерваторов Джон Говард признал, что «общество желает увеличения инвестиций в инфраструктуру и человеческий потенциал, и я думаю, мнение по этому вопросу в обществе изменилось, причем даже среди самых ярых сторонников экономического рационализма».

Время покажет, приведет ли крах финансового сектора и бизнес-элиты, вызвавший глобальный финансовый кризис, к формированию устойчивой политической поддержки требований о более справедливом распределении. Я же, вместо того чтобы рассматривать проблемы политической стратегии, сосредоточу свое внимание на том, как экономисты должны ставить вопросы и отвечать на них после краха теории «обогащения сверху вниз».

 

Экономическая наука, неравенство и справедливость

Крах теории «обогащения сверху вниз» означает, что перед экономистами стоит множество каверзных вопросов.

Важнейшие из них – почему и как в эпоху рыночного либерализма произошло столь сильное увеличение неравенства, а также почему оно произошло в первую очередь в англоговорящих странах. Рост неравенства уже не удастся оправдать тем, что это естественная реакция рынка на некие неопределенные изменения в структуре экономики, как это обыкновенно делалось в эпоху рыночного либерализма. Глобальный экономический кризис подорвал веру в то, что рыночные доходы различных групп населения в точности отражают их предельный вклад в экономику.

Политика государства и институциональные изменения эпохи рыночного либерализма почти всегда вели к повышению неравенства. Регулирование корпораций было устранено, а вся мощь государства обратилась против профсоюзов. Шкалы налогообложения стали более плоскими. Основные источники дохода богатых, в том числе удорожание активов, наследование имущества и дивиденды, облагались по все более низким ставкам. Корпорации соревновались, кто больше заплатит своим топ-менеджерам. И на самой верхушке эффект «обогащения сверху вниз» действительно работал. Заоблачные зарплаты директоров корпораций способствуют огромному росту оплаты труда других топ-менеджеров и существенному повышению заработка главных специалистов, тогда как зарплата рядовых работников стагнирует или снижается.

Но не до конца ясно, какие именно составляющие рыночного либерализма внесли наибольший вклад в рост неравенства, как политические меры взаимодействовали друг с другом и с окружающими общественными процессами. Чтобы ответить на эти вопросы, экономистам и представителям других общественных наук придется преодолеть узкое понимание неравенства как денежного явления. Нам нужно изучить взаимодействие между экономическими, политическими, социальными и психологическими процессами, поскольку все они оказали влияние на рост неравенства и экономической нестабильности.

Важность связей между видами неравенства – в доходах, здоровье, образовании и политической власти – становится очевидной благодаря работам Мэрмота и других исследователей. Но связь между экономическими переменными, такими как неравенство в доходе, и показателями личного и социального развития, разумеется, очень запутанная. Многим очевидно, что неравенство – это плохо, гораздо труднее понять, почему именно.

Все приведенные выше рассуждения лишь предваряют основной вопрос: как остановить рост неравенства и восстановить более эгалитарное общество эпохи «великого сжатия»? Некоторые меры, такие как возврат к прогрессивной налоговой системе, лежат на поверхности.

Но даже эти очевидные меры столкнутся с реалиями политической системы, в которой политическая власть сконцентрирована в руках у богатых. Исследование Центра за ответственную политику показало, что в 2008 году около двух третей членов Сената США были миллионерами. Сходные тенденции прослеживаются и в других странах.

Совершенствование налоговой системы – сравнительно простая мера. Можно не сомневаться, что снижение числа охваченных профсоюзами работников сыграло существенную роль в увеличении неравенства по рыночным доходам, не говоря уже о том, что у менеджеров оказались развязаны руки, и они могли наращивать свою власть и привилегии. Но как можно остановить падение? Этот и многие другие вопросы ждут нашего свежего взгляда на проблему.