Обычно, слыша неприятные новости, Джек улыбался. Конечно, приятные новости он также встречал с улыбкой, но сделать это мог любой. Настоящий же его талант заключался в том, чтобы изогнуть губы в улыбке тогда, когда, скажем, требовалось вычистить ночной горшок или рискнуть жизнью, крадясь по позициям врага, чтобы определить его численность.

Он вообще умел управлять эмоциями. Будь то уборка экскрементов или передвижение безоружным среди французов, он всегда реагировал бесстрастным саркастическим замечанием и ленивой улыбкой.

Это не было чем–то таким, что он должен был в себе воспитывать. В самом деле, акушерка, которая помогла ему прийти в этот мир, поклялась своей жизнью, что он был единственным ребенком, которого она когда–либо видела, кто появился из утробы матери улыбаясь.

Он не любил конфликтов. Он, который выбрал себе в профессии — сначала службу в армии, затем поприще благородного разбойника — всегда находил в этом некий интерес. Целиться в безымянного лягушатника или снимать ожерелье с шеи раскормленной аристократки — для него это не было конфликтом.

Конфликтом для Джека являлось то, что затрагивало лично его самого. Это предательство любимой или оскорбление, нанесенное другом. Это два брата, соперничающие за одобрение их отца. Это быть бедным родственником, что обязывает тебя проглатывать свою гордость и приводит к насмешкам, заставляет повышать голос, вынуждает мучиться вопросом, не оскорбил ли он кого.

Или разочаровал кого–то.

Он понял, почти со стопроцентной гарантией, что усмешка и веселое замечание могут разрядить почти любую ситуацию. Или сменить любую тему. Что означало, что он очень редко говорил о делах, которые обсуждать не хотел.

Тем не менее, на этот раз, столкнувшись с герцогиней и ее непредсказуемостью (хотя, на самом деле, он должен был ожидать этого) все, что он мог сделать в ответ на ее заявление, это уставиться на нее и произнести:

— Прошу прощения?

— Мы должны поехать в Ирландию, — сказала она снова, в том не терпящем возражений тоне, с которым, как он полагал, она родилась. — Не думаю, что имеется другой способ добраться до сути интересующего нас вопроса, не посетив место бракосочетания. Надеюсь, что ирландские церкви ведут учет?

Бог ты мой, она что, думала, что все они неграмотны? Джек воздержался от слишком большого количества желчи в ответе, потому заметил весьма кратко:

— Несомненно.

— Хорошо. — Вдова вернулась к своему завтраку, вопрос прочно засел в ее голове. — Мы найдем того, кто проводил церемонию, и получим журнал с записью о ней. Это — наш единственный путь.

Джек чувствовал, что сжимает и разжимает пальцы под столом. Было ощущение, словно его кровь вот–вот вырвется наружу через его кожу.

— Разве не предпочтительнее просто послать кого–то? — спросил он.

Вдова посмотрела на него как на идиота.

— Кому я могу доверить вопрос такой важности? Нет, это должна быть я. И Вы, конечно, и Уиндхем, так как я ожидаю, что он захочет увидеть любые доказательства, которого мы обнаружим на месте.

Обычно Джек никогда не оставлял такого рода заявлений без своих собственных комментариев, чрезвычайно ироничных, надо заметить, но на этот раз Джек — тот, кто отчаянно пытался представить, как он сможет поехать в Ирландию, не будучи замеченным его тетей, дядей или кем–либо из его кузенов — фактически прикусил свой язык.

— Мистер Одли? — спокойно сказала Грейс.

Он не посмотрел на нее. Он отказывался смотреть на нее. Она увидит в его лице гораздо больше того, что когда–либо сможет увидеть вдова.

— Конечно, — сказал он оживленно. — Конечно, мы должны ехать. — Действительно, что еще он мог сказать? Ужасно жаль, но я не могу поехать в Ирландию, поскольку я убил своего кузена?

Джек многие годы был далек от светского общества, и все же он был совершенно уверен, что данная тема никак не подходит для милой беседы за завтраком.

Да, он знал, что не он нажал спусковой крючок, да, он знал, что не он вынудил Артура купить офицерский чин и пойти в армию наряду с ним, да — и это было самым худшим — он знал, что его тетя даже не подумает обвинять его в смерти Артура.

Но он знал Артура. И что еще более важно, Артур знал его. Лучше, чем кто–либо другой. Он знал его силу — и его слабость — и когда Джек, наконец, поставил крест на своей злополучной университетской карьере и поступил в армию, Артур не позволил ему идти одному.

И они оба знали почему.

— Наверное, это слишком самонадеянно, пытаться отбыть завтра, — сказала Грейс. — Вы должны будете обеспечить поездку и…

— Вот ещё! — был ответ вдовы. — Секретарь Уиндхема сам может справиться с этим. Самое время, чтобы он отработал свое жалованье. И если не завтра, то послезавтра.

— Вы желаете, чтобы я Вас сопровождала? — спокойно спросила Грейс.

Джек должен был прервать ее, да, черт возьми, она поедет, иначе он тоже откажется, но вдова окинула ее надменным взглядом и ответила:

— Конечно. Не думаете же Вы, что я совершу такую поездку без компаньонки? Я не могу доверять горничным — сплетни, Вы знаете — к тому же мне будет нужен кто–то, кто поможет мне с платьем.

— Вы знаете, что я не очень хорошо укладываю волосы, — заметила Грейс, и к ужасу Джека, он рассмеялся. Это был всего лишь короткий небольшой взрыв смеха с оттенком отвратительного нервного возбуждения, но этого было достаточно для обеих леди, чтобы остановить их беседу, и их еду, и повернуться к нему.

О. Великолепно. Как он должен объяснить им это? Не обращайте на меня внимания, я просто смеялся над нелепостью происходящего. Вы с Вашими волосами, я с моим мертвым кузеном.

— Вы находите мои волосы забавными? — резко спросила вдова.

И Джек, поскольку терять ему было абсолютно нечего, слегка пожал плечами и сказал:

— Немного.

Вдова была в ярости, а Грейс буквально впилась в него взглядом.

— Меня всегда забавляли женские прически, — объяснил он. — Так много работы, в то время как, на самом деле, все желали бы видеть их ниспадающими вниз.

Обе они, казалось, немного расслабились. Его комментарий, возможно, risqué (фр. — рискованный), но он решил, что лучше балансирование на грани, чем оскорбление. Вдова бросила последний раздраженный взгляд в его сторону, затем повернулась к Грейс, чтобы продолжить прерванную беседу.

— Вы можете провести утро с Марией, — то ли подсказала, то ли приказала она. — Она покажет Вам, что делать. Не может быть, чтобы это было так уж трудно. Возьмите одну из посудомоек на кухне и попрактикуйтесь на ней. Я уверена, она будет даже благодарна.

Грейс не выглядела полной энтузиазма, но при этом кивала и бормотала:

— Конечно.

— Проследите, чтобы работа по кухне не пострадала, — сказала вдова, заканчивая последнее из своих тушеных яблок. — Изящная причёска — достаточное вознаграждение.

— За что? — спросил Джек.

Вдова повернулась к нему, ее нос выглядел заостренным более обычного.

— Вознаграждение за что? — вновь заявил он, так как испытывал непреодолимое желание противоречить.

Вдова мгновение сидела, уставившись на него, затем, должно быть, решила, что лучше всего его проигнорировать, потому что вернулась к Грейс.

— Вы можете начать упаковку моих вещей, как только Вы закончите с Марией. А после этого проследите, чтобы наше отсутствие объясняла подходящая история. — Она махнула в воздухе рукой, словно это был какой–то пустяк. — Посещение Охотничьего домика в Шотландии подойдет. Бордерс, я думаю. Никто не поверит, если Вы скажете, что я поехала в Хайлэндс.

Грейс тихо кивала.

— Однако где–то же есть хорошие дороги, — продолжала вдова, при этом выглядела так, словно наслаждалась всем этим. — Наконец, скажем, что один из моих друзей захотел меня видеть.

— У Вас много друзей? — спросил Джек, его тон был столь безукоризненно вежлив, что она будет гадать весь день, была ли она оскорблена.

— Вдовой многие восхищаются, — сказала Грейс быстро, прекрасная маленькая компаньонка, вот кто она была.

Джек решил не комментировать.

— Вы когда–нибудь были в Ирландии? — спросила вдову Грейс. Джек же поймал сердитый взгляд, который она бросила на него, прежде чем повернуться к своей хозяйке.

— Конечно, нет. — Лицо вдовы сморщилось. — С какой стати я бы туда отправилась?

— Говорят, чтобы смягчить характер, — сказал Джек.

— В данный момент, — парировала вдова, — я не очень впечатлена ее влиянием на чьи–то манеры.

Он улыбнулся.

— Вы посчитали меня невежливым?

— Я посчитала Вас дерзким.

Джек обернулся к Грейс с печальным вздохом.

— А я думал, что здесь я буду любимым внуком и не буду нести никакой ответственности.

— Все ошибаются, — сказала вдова резко. — Вопрос в том, насколько.

— А по–моему, — сказал Джек спокойно, — более важно, что каждый делает, чтобы исправить ошибки.

— Или, наверняка, — огрызнулась вдова сердито, — можно было сразу этой ошибки избежать.

Джек наклонился вперед, весьма заинтересованный.

— Что такого сделал мой отец?

— Он умер, — сказала она, и ее голос был настолько горек и холоден, что Джек через стол услышал, как Грейс вздохнула.

— Но Вы не можете обвинить его в этом, — проговорил Джек. — Сильнейший шторм, протекающий корабль…

— Он не должен был оставаться в Ирландии так долго, — шипела вдова. — Он вообще не должен был туда ехать. Он был необходим здесь.

— Вам, — сказал Джек мягко.

Лицо вдовы потеряло часть своей обычной чопорности, и на мгновение он подумал, что видел, как ее глаза стали влажными. Но независимо от того, какие эмоции овладели ею, они были поспешно подавлены, она пронзила свой бекон и огрызнулась:

— Он был необходим здесь. Всем нам.

Грейс внезапно встала.

— Я пойду найду Марию, Ваша милость, если разрешите.

Джек поднялся вместе с ней. Не могло быть и речи, чтобы она оставила его наедине с герцогиней.

— Помните, Вы обещали мне показать замок, — пробормотал он.

Грейс перевела взгляд с вдовы на него и снова на вдову. Наконец, вдова резко взмахнула рукой и сказала:

— О, проводите его. Он должен увидеть свою собственность прежде, чем мы уедем. С Марией Вы можете заняться позже. Я останусь и буду ждать Уиндхема.

Уже почти у двери они услышали, как она довольно мягко добавила:

— Если, конечно, это все еще его имя.

***

Грейс была слишком сердита, чтобы вежливо ждать возле двери, и, действительно, она пересекла уже половину холла, когда мистер Одли догнал ее.

— Это прогулка или гонка? — спросил он, его губы сложились в уже знакомую улыбку. Но на сей раз она лишь усилила ее ярость.

— Почему Вы травили ее? — вспыхнула она. — Почему Вы так поступили?

— Вы говорите о моем высказывании про ее волосы? — спросил он и бросил ей один из тех раздражающих невинных взглядов что–такого–неправильного–я–мог–сделать. При этом он отлично сознавал что.

— Все, — ответила она горячо. — Мы завтракали, и затем Вы…

— Вы, возможно, завтракали, — вмешался он, и его голос приобрел незнакомые резкие нотки, — Я разговаривал с Медузой.

— Да, но Вы ухудшали ситуацию, раздражая ее.

— Разве это не то, что делает его святейшество?

Грейс уставилась на него в сердитом замешательстве.

— О чем Вы говорите?

— Извините. — Пожал он плечами. — Герцог. Я не заметил, что он придерживает свой язык в ее присутствии. Я старался подражать.

— Мистер Од…

— Ах, я неправильно выразился. Он не является святым, не так ли? Всего лишь совершенным.

Она ничего не могла сделать, кроме как уставиться на него. Чем Томас заслужил такое презрение? По всем правилам именно Томас должен быть в мрачном настроении. Вероятно, он и был, что справедливо, но, по крайней мере, он уехал, чтобы выплеснуть свою ярость где–то в другом месте.

— Его милость, так его надо называть? — Продолжал мистер Одли, его голос не утратил ни грана насмешки. — Я не настолько необразован, что не знаю правильных форм обращения.

— Я никогда не говорила обратного. Могу добавить, что и вдова тоже. — Грейс раздраженно вздохнула. — Теперь весь день с ней будет тяжело иметь дело.

— Разве обычно это не так?

О боже, она хотела поразить его. Ясно, что для вдовы это было обычное состояние. Он знал это. Что мог он получить, высказываясь подобным образом, кроме усовершенствования своей столь бесстрастной и сдержанной личности?

— Сегодня она будет еще хуже, — вымученно произнесла она. — И я буду той, кто за это заплатит.

— Тогда прошу прощения, — сказал он и склонился в раскаивающемся поклоне.

Внезапно Грейс почувствовала себя неудобно. Не потому что она думала, что он дразнил ее, а скорее потому, что была почти уверена, что он был искренним.

— Ничего, — пробормотала она. — Это не Ваше дело, волноваться из–за меня.

— Уиндхема?

Грейс подняла на него глаза, так или иначе захваченная прямотой его пристального взгляда.

— Нет, — сказала она мягко. — Да, он беспокоится, но не…

Нет, он не беспокоился. Томас действительно присматривал за ней, и, более чем в одном случае, вступался за нее, когда чувствовал, что ее обидели несправедливо, но он никогда не придерживал свой язык перед своей бабушкой только для того, чтобы сохранить мир. А Грейс никогда и не мечтала о том, чтобы попросить его об этом. Или ругать его за то, что он сделал что–то не так.

Он был герцогом. Она не могла говорить с ним подобным образом, независимо от их дружбы.

Но мистер Одли был…

Она на минуту закрыла глаза, отвернувшись, чтобы он не мог видеть смятение на ее лице. Пока он был только мистером Одли, не намного выше нее. Но голос вдовы, мягкий и угрожающий, все еще звенел в ее ушах…

Если, конечно, это все еще его имя.

Конечно, она говорила о Томасе. Но тогда было верно и обратное. Если Томас не был Уиндхемом, то им был мистер Одли.

И этот человек… этот мужчина, который дважды ее поцеловал и заставил мечтать о чем–то, не касающемся этого замка — он будет хозяином этого замка. Титул герцога не был все лишь словом, добавляемым к имени. Это были земли, это были деньги, это была сама история Англии, возложенная на плечи одного человека. И если и было что–то, чему она научилась за те пять лет, что провела в Белгрейве, так это то, что аристократия отличалась от остальной части человечества. Да, они были смертными, и истекали кровью и плакали точно так же как все остальные, но они несли в себе что–то такое, что ставило их отдельно от других.

Это не делало их лучше. Независимо от лекций вдовы по данному предмету, Грейс никогда не поверила бы этому. Но они были другими. Они формировались под давлением своей истории и своей роли.

Если мистер Одли был законнорожденным, тогда он был герцогом Уиндхемом, а она была всего лишь старой девой, не смеющей даже и мечтать о нем.

Грейс сделала глубокий восстанавливающий вдох и затем, как только ее нервы достаточно успокоились, повернулась к нему.

— Какую часть замка хотели бы Вы осмотреть, мистер Одли?

Должно быть, он понял, что сейчас не подходящий момент, чтобы давить на нее, и потому бодро ответил:

— Весь, конечно, но я полагаю, что это невыполнимо за одно короткое утро. С чего предложите начать?

— С галереи? — Он так заинтересовался картинами в своей комнате прошлой ночью. Галерея казалась вполне логичным местом для начала осмотра.

— Вглядываться в дружественные лица моих воображаемых предков? — Его ноздри расширились, мгновение он выглядел так, как будто проглотил что–то неприятное. — Думаю, нет. С меня довольно моих предков для одного утра, благодарю покорно.

— Те предки — мертвые, — пробормотала Грейс, едва способная поверить в свою дерзость.

— Именно такими я их и предпочитаю, но не этим утром.

Она взглянула через холл туда, где солнечный свет, проникающий через окно, образовал на полу рисунок из кругов.

— Я могу показать Вам сады.

— Я неподходяще одет.

— Музыкальный зал?

Он постучал по уху.

— Боюсь, мне медведь на ухо наступил.

Она сжала губы, минуту помолчала, затем сказала:

— Вы желаете увидеть какое–то конкретное помещение?

— Многие, — ответил он быстро, — но от Вашей репутации останутся одни лохмотья.

— Мистер О…

— Джек, — напомнил он ей, и каким–то образом расстояние между ними сократилось. — Вчера вечером Вы называли меня Джеком.

Грейс не двигалась, несмотря на то, что ее так и подмывало стремглав броситься назад. Он стоял не настолько близко, чтобы поцеловать ее, и даже не настолько близко, чтобы случайно коснуться ее рукой. Но ее легкие внезапно ощутили отсутствие воздуха, а ее сердце ускорило свой бег, сменив свой стройный ритм на беспорядочный.

Она чувствовала, как на ее языке формируется это слово — Джек. Но произнести его она не могла. Не тогда, когда ее воображение все еще рисовало его в образе герцога.

— Мистер Одли, — сказала она, и хотя пыталась быть строгой, на самом деле, никак не могла справиться с собой.

— Мое сердце разбито, — сказал он, совершенно точно дозируя легкомыслие в своей интонации, чтобы восстановить ее хладнокровие. — Но я продолжу легкий флирт, может быть, совершенно напрасно.

— Да, Вы стремитесь к отчаянию, — пробормотала она.

Его бровь слегка приподнялась.

— Неужели я слышу намек на сарказм?

— Только намек.

— Хорошо, потому что, уверяю Вас, — он положил руку на сердце, — внутри у меня все умирает.

Она рассмеялась, но попыталась сдержаться, в результате вышло что–то больше похожее на фырканье. Это должно было ее смутить, если бы она была с кем–то другим, но не с ним. Он же сумел снять напряжение, и вместо этого она почувствовала, что улыбается. Она задумалась, понимал ли он, каким талантом обладал — заставить любого собеседника улыбаться.

— Идите за мной, мистер Одли, — сказала она, предлагая ему следовать за ней через холл. — Я покажу Вам свою любимую комнату.

— Где купидоны?

Она моргнула.

— Что, прошу прощения?

— Этим утром я подвергся нападению купидонов, — сказал он, пожимая плечами, как будто такой инцидент был обычным делом для начала дня. — В моей комнате для переодевания.

И она снова улыбнулась, на сей раз еще более широко.

— Ах. Я и забыла. Их слишком много, не так ли?

— Если ты равнодушен к голым младенцам.

Она снова прыснула.

— У Вас что–то с горлом? — спросил он невинно.

Она ответила ему сухим взглядом, затем сказала:

— Полагаю, что раздевалка была украшена прабабушкой нынешнего герцога.

— Да, я так и подумал, что это вряд ли была вдовствующая герцогиня, — сказал он бодро. — Не похоже, что она способна вдохновиться херувимами любого вида.

Представшей перед ее мысленным взором картины было достаточно, чтобы она рассмеялась во весь голос.

— Наконец–то. — Сказал он и под ее любопытным взглядом добавил: — Я думал, что Вы собрались задохнуться.

— Похоже, что Вы тоже вернули себе хорошее настроение, — заметила она.

— Для этого достаточно избавить мое общество от ее общества.

— Но Вы встретили вдову только вчера. Конечно, перед этим у Вас были неприятности.

Он одарил ее беззаботной улыбкой.

— Я счастлив со дня своего рождения.

— О, хватит, мистер Одли.

— Я никогда не признаюсь в своем плохом настроении.

Она подняла брови.

— Вы просто испытываете его?

На что он ухмыльнулся.

— Конечно.

Разговаривая, они шли в направлении задней части дома, иногда мистер Одли требовал рассказать ему о месте назначения.

— Я ничего Вам не скажу, — отвечала Грейс, пытаясь игнорировать легкомысленное чувство ожидания, которое начало проникать в нее. — Для этого нет подходящих специальных слов.

— Это одна из гостиных, а?

Для кого–то еще, возможно, но для нее это было волшебство.

— Сколько их, между прочим? — спросил он.

Она сделала паузу, пытаясь подсчитать.

— Я не уверена. Вдове нравятся только три, поэтому мы редко используем другие.

— Пыльные и заплесневелые?

Она улыбнулась.

— Их убирают каждый день.

— Конечно. — Он смотрел по сторонам, и ей пришло в голову, что он не выглядел запуганным окружающим великолепием, похоже, он всего лишь… забавлялся.

Нет, не забавлялся. Это больше походило на некий скептицизм, будто он все еще воображал, что мог продать это все и позволить похитить себя какой–нибудь другой вдовствующей герцогине. Возможно, с замком чуть меньше.

— Даю пенни за Ваши мысли, мисс Эверсли, — сказал он. — Хотя я уверен, что они стоят фунт.

— Гораздо больше, — бросила она через плечо. Его настроение оказалось заразным, и она почувствовала в себе проснувшуюся кокетку. Это было незнакомо. Незнакомо и прекрасно.

Он поднял руки, показывая, что сдается.

— Боюсь, цена слишком высока. Я — всего лишь бедный разбойник.

Она подняла голову.

— Но ведь это не сделало Вас неудачливым разбойником?

— Touché (фр. — туше!), — признал он, — но, увы, неправда. У меня была самая прибыльная работенка. Жизнь вора полностью удовлетворяет моим талантам.

— Так Ваши таланты заключаются в том, чтобы наводить оружие и срывать ожерелья с дамских шей?

— Я очаровываю ожерелья с их шей. — Он покачал головой в прекрасной имитации данного правонарушения. — Будьте любезны, поймите отличие.

— О, пожалуйста.

— Я очаровал Вас.

Она была сплошное негодование.

— Вовсе нет.

Он потянулся, и прежде чем она сумела отступить на достаточное расстояние, он схватил ее руку и поднес к своим губам.

— Вспомните ту ночь, мисс Эверсли. Лунный свет, мягкий ветер.

— Не было никакого ветра.

— Вас подводит память, — проворчал он.

— Не было никакого ветра, — заявила она. — Вы романтизируете нападение.

— Вы можете обвинять меня? — возразил он, улыбаясь ей улыбкой грешника. — Я никогда не знаю, кого встречу в недрах кареты. По большей части это сопящий старый барсук.

Первой мыслью Грейс было спросить его, а что если бы барсук обратился в мужчину или женщину, но она решила, что это только поощрило бы его. Плюс, он все еще держал ее руку, его большой палец медленно поглаживал ее ладонь, и она поняла, что такая близость весьма ограничивает ее таланты к остроумному ответу.

— Куда Вы завлекаете меня, мисс Эверсли? — Его голос журчал, мягко струясь по ее коже. Он снова целовал ее, и ее рука вся дрожала от волнения.

— Это уже за углом, — прошептала она. Поскольку ее голос, казалось, оставил ее. Она почти не дышала.

Он выпрямился, но не выпускал ее руку.

— Увлекайте, мисс Эверсли.

Она шла, мягко ведя его за собой, к месту назначения. Для всех остальных это была всего лишь гостиная, украшенная в сливочных и золотых оттенках с редким вкраплением очень бледно–зеленого. Но график, которого придерживалась вдова, давал возможность Грейс приходить сюда утром, когда восточное солнце все еще низко висело над горизонтом.

Рано утром воздух мерцал, словно золото на свету, и когда он лился через окна этой широкой, не имеющей названия гостиной, мир начинал искриться. Поздним утром это была бы всего лишь дорого украшенная комната, но теперь, в то время как где–то за окнами в небе все еще чуть слышно щебетали жаворонки, она была волшебной.

Если он не видит этого…

Нет, она не знала, что будет означать, если он этого не увидит. Но она бы разочаровалась. Это было мелочью, совершенной бессмыслицей, но ей, и все же…

Она хотела, чтобы он увидел. Простое волшебство утреннего света. Красота и изящество, какие только она могла вообразить — все в одной комнате Белгрейва, они принадлежали ей.

— Здесь, — сказала она, слегка затаив дыхание от ожидания. Дверь была открыта, и как только они приблизились, она увидела свет, наклонно лившийся из окна и мягко приземляющийся на гладкую поверхность пола. Он имел золотистый оттенок, и она могла видеть в нем каждую пылинку, тихо парящую в воздухе.

— Личная капелла? — поддразнил он. — Фантастический зверинец?

— Ничего столь обычного, — ответила она. — Закройте глаза. Вы должны увидеть все это сразу.

Он взял ее руки и, стоя перед нею, накрыл ими свои глаза. Она оказалась мучительно близко от него, ее руки вытянуты, корсаж ее платья практически касался его превосходно сшитого пиджака. Было так легко податься вперед, вдохнуть его запах. Она могла позволить своим рукам закрыть и свои собственные глаза, наклонив к нему свое лицо. Он поцеловал бы ее, и она потеряла бы свое дыхание, свою волю, свое желание быть, в тот момент, только самой собой.

Она хотела раствориться в нем. Она хотела быть частью его. А самым удивительным было то, что в то же самое время она хотела быть вместе с этим золотым светом, слегка колеблющимся внизу возле них, и это казалось самой естественной вещью в мире.

Но его глаза были закрыты, и для него один маленький кусочек волшебства отсутствовал. Должно быть так и было, ибо если бы он чувствовал все то, что струилось вокруг нее — через нее — он бы никогда не произнес совершенно очаровательно:

— Мы все там же?

— Почти, — сказала она. Она должна была бы быть благодарна, что момент был нарушен. Она должна была бы почувствовать облегчение, что не сделала ничего такого, о чем бы пожалела.

Но нет. Она хотела жалеть. Она хотела этого отчаянно. Хотела сделать что–то такое, что, как она знала, делать не должна, и она хотела лежать в кровати ночью, позволяя памяти хранить ее жар.

Но она не была настолько отважной, чтобы начать свое собственное падение. Вместо этого она подвела его к открытой двери и мягко сказала:

— Здесь.