На расстоянии пяти миль, в маленькой почтовой гостинице, в своей комнате одиноко сидел человек с бутылкой дорогого французского бренди, пустым стаканом, небольшой коробкой одежды и женским кольцом.

Его звали Джек Одли, до этого Капитан Джон Одли армии Его Величества, еще прежде Джек Одли Батлерсбридж, из графства Кэвен, Ирландия, еще раньше Джек Кэвендиш–Одли того же самого места, а еще прежде, так давно, как только можно было добраться, поскольку это было во времена его Джона крещения, Августус Кэвендиш.

Миниатюра ничего для него не значила. Он видел ее только ночью, и он, во всяком случае, еще не знал ни одного портретиста, который смог бы ухватить сущность человека в миниатюрной живописи.

Но кольцо…

Нетвердой рукой он вылил в себя еще стакан бренди.

Он не присматривался к кольцу, когда брал его из рук старой леди. Но теперь, в тишине снимаемой комнаты, он рассмотрел его. И то, что он увидел, потрясло его до глубины души.

Он видел это кольцо прежде. На своем собственном пальце.

У него был мужской вариант, но они были идентичны. Искривленный цветок, крошечный завиток в виде буквы Г. Он никогда не знал, что это означает, поскольку ему сказали, что его отца звали Джон Августус Кэвендиш, никакого намека на Г нигде найдено не было.

Он все еще не знал, что же стояло за буквой Г, но был уверен, что старая леди знала. И независимо от того, сколько времени он пытался убедить себя, что это всего лишь совпадение, он знал, что этим вечером на пустынной Линкольнширской дороге, он встретил свою бабушку.

Господи.

Он снова посмотрел вниз на кольцо. Он положил его на стол, его лицо отражалось в нем, мерцая от света свечи. Он резко крутанул свое собственное кольцо и сдернул его с руки. Он не мог припомнить, когда в последний раз его палец был гол. Его тетя всегда настаивала, чтобы он скрывал его, это был единственный подарок на память, который они получили от его отца.

Его мать, сказали ему, сжимала его в своих дрожащих пальцах, когда ее вытаскивали из холодных вод Ирландского моря.

Медленно Джек протянул кольцо, осторожно укладывая его рядом с его «сестрой». Его губы слегка разгладились, он оценивал пару. На что он надеялся? На то, что, когда он положит их рядом, то увидит, что они, фактически, совершенно разные?

Он мало знал своего отца. Его имя, конечно, и то, что он был младшим сыном зажиточной английской семьи. Его тетя встречала его дважды, у нее сложилось впечатление, что он жил отдельно от своих родственников. Он говорил о них только со смехом, в той манере, которую люди используют, когда не хотят сказать что–нибудь по сути вопроса.

У него не было состояния, или так казалось его тете. Его одежда была качественна, но затаскана, так что любой мог утверждать, что он блуждал по ирландской сельской местности в течение многих месяцев. Он сказал, что приехал на свадьбу школьного друга, и ему так здесь понравилось, что он остался. Его тетя не видела причины сомневаться в этом.

В конечном счете, всё, что знали о Джеке, было: Джон Августус Кэвендиш был родовитым английским джентльменом, который поехал в Ирландию, влюбился в Луизу Гелбрейт, женился на ней, а затем погиб, когда судно, перевозившее их в Англию, разбилось недалеко от Ирландских берегов. Луизу прибило к берегу, ее побитое тело дрожало, но она была жива. Это случилось за месяц до того, как все поняли, что она беременна.

Но она была слаба и истощена горем, и ее сестра, женщина, которая воспитала Джека как своего собственного сына, сказала, что большим удивлением является то, что Луиза пережила беременность, чем то, что она, наконец, умерла при его рождении.

И это должным образом подвело итог знаний Джека о наследии его отца. Время от времени он думал о своих родителях, задаваясь вопросом, кем они были, и кто из них одарил его готовностью улыбаться, но, правду сказать, он никогда не тосковал ни по чему больше. В возрасте двух дней его отдали Уильяму и Мэри Одли, и если они и любили своих собственных детей больше, то никогда не позволяли ему почувствовать это. Джек, фактически, вырос сыном сельского сквайра, с двумя братьями, сестрой, и двадцатью акрами холмистого пастбища, идеально подходящего для того, чтобы ездить, бегать, прыгать — всего того, что мог захотеть маленький мальчик.

У него было изумительное детство. Проклятье, оно было почти идеальным. Если он не вел жизнь, которую ожидал, если иногда он лежал в постели и задавался вопросом почему, черт возьми, он грабил экипажи в мертвой ночной тишине, то, по крайней мере, он знал, что дорога к этому была проложена его собственными руками, его собственными недостатками.

И большую часть времени он был счастлив. Он был разумно весел по своей природе, и, действительно, все могло быть хуже, чем игра в Робин Гуда на британских сельских дорогах. По крайней мере, он чувствовал, что у него будто была своего рода цель. После того, как его пути с армией разошлись, он не знал, чем себя занять. Он не желал возвращаться к солдатской жизни, однако, что же еще он умел делать? Как оказалось, у него было всего два навыка в жизни: он мог сидеть на лошади так, словно родился в этом положении, и он мог вести беседу достаточно остроумную и полную очарования даже с самыми неприветливыми людьми. Сложив их вместе, ограбление экипажей показалось ему самым логичным выбором.

Джек впервые решился на ограбление в Ливерпуле, когда увидел, что молодой франт пнул однорукого бывшего солдата, который опрометчиво попросил у него пенни. Несколько ободренный довольно крепкой пинтой пива, Джек последовал за парнем в темный переулок, приставил оружие к его сердцу и ушел с его бумажником. Содержимое которого он тогда раздал нищим на Куинс Вэй, большинство из которых когда–то боролись за достойных людей Англии, а затем были забыты.

Итак, девяносто процентов содержимого кошелька было роздано. Остальное Джек оставил на еду.

После этого было довольно легко перейти к грабежам на дорогах. Такая жизнь была более изящной, чем жизнь разбойника. И нельзя было отрицать, что уйти верхом намного легче.

Итак, такова была его жизнь. Это было то, чем он занимался. Если бы он возвратился в Ирландию, он, вероятно, к настоящему времени был бы уже женат, спал с одной женщиной, в одной кровати, в одном доме. Его жизнь проходила бы графстве Кэвен, и его мир был бы намного, намного меньше, чем это было сегодня.

У него была душа бродяги. Именно поэтому он не возвращался в Ирландию.

Он плеснул еще немного бренди в свой стакан. Имелось сто причин, почему он не вернулся в Ирландию. По крайней мере, пятьдесят.

Он сделал глоток, потом другой, затем пил залпом до тех пор, пока не стал слишком пьян, чтобы продолжать обманывать себя.

Была одна причина, по которой он не возвращался в Ирландию. Одна причина, и четыре человека, которым он не мог показаться.

Поднявшись со своего места, он подошел к окну и посмотрел наружу. Было плохо видно — маленький сарай для лошадей плотно скрыт листьями дерева через дорогу. Лунный свет превратил прозрачный воздух в мерцающий и густой, казалось, человек мог выйти и затеряться в нем.

Он мрачно улыбнулся. Заманчиво. Очень заманчиво.

Он знал, где находится Замок Белгрейв. Он находился в графстве уже неделю, нельзя было так долго оставаться в Линкольншире и не изучить местоположения величественных зданий, даже если бы Вы не были вором, грабящим его жителей. Он подумал, что может и посмотреть. Вероятно, он должен посмотреть. Он был должен это кому–то. Черт возьми, возможно, он должен сам себе.

Он не так уж много интересовался своим отцом…, но немного–то он всегда интересовался. И он был здесь.

Кто знает, когда он будет в Линкольншире снова? Он слишком любил свою голову, чтобы долго оставаться на одном месте.

Он не хотел говорить со старой леди. Он не хотел представляться и давать объяснения или притворяться, что он был еще кем–то кроме того, кем был…

Ветеран войны.

Разбойник.

Бродяга.

Идиот.

Подчас сентиментальный дурак, который знал, как мягкосердечные леди заботятся о раненых, пользовался этим неправедно — иногда Вы не можете снова вернуться домой.

Но, Боже мой, чего бы он только не отдал, чтобы взглянуть на них одним глазком.

Он закрыл глаза. Его семья приняла бы его назад. Это было хуже всего. Его тетя обняла бы его. Она сказала бы ему, что все это было не его ошибкой. Она была такой понимающей.

Но она не поняла бы. Это была его последняя мысль прежде, чем он заснул.

И видел сны об Ирландии.

***

Следующий день выдался погожим и издевательски ясным. Шел бы дождь, Джек и не потрудился бы выйти. Он ездил верхом, и он потратил достаточно времени в своей жизни, притворяясь, что не возражает против того, что промокает насквозь. Он не ездил в дождь, если не было необходимости. По крайней мере, он заработал достаточно.

Но он не собирался встречаться со своими сообщниками до сумерек, таким образом, у него не было оправдания не ехать. Кроме того, он собирался только посмотреть. Возможно, найти некий способ, который позволил бы ему вернуть кольцо старой леди. Он подозревал, что оно много значило для нее, и даже притом, что он, возможно, получил бы за него огромные деньги, он знал, что не будет в состоянии заставить себя его продать.

Итак, он съел здоровый завтрак, сопровождаемый вредным напитком, владелец гостиницы поклялся, что тот просветлит его голову, хотя Джек не сказал ничего кроме:

— Яйца.

До того, как приятель сказал:

— Я принесу все, что тебе необходимо.

Удивительно, но смесь сработала (следовательно, поспособствовала перевариванию здорового завтрака), Джек уселся на свою лошадь и, не торопясь, поскакал к замку Белгрейв.

Он часто ездил по этим местам за прошедшие несколько дней, но это был первый раз, когда он заинтересовался окружающим пейзажем. Наиболее интересными ему казались деревья, по следующим причинам — форме листьев, и тому, как они поворачивались, когда дул ветер. Цветы тоже. Некоторые были знакомы ему, точно такие же цвели в Ирландии. Но другие были новы, возможно, они росли только в местных долинах и болотах.

Это было странно. Он не был уверен, зачем он об этом думает. Возможно, причина была в том, что его отец видел все это каждый раз, когда проезжал этой же самой дорогой. Или возможно потому, что не будь шторма в Ирландском море, они могли бы быть цветами и деревьями из его собственного детства. Джек не знал, построили бы его родители свой дом в Англии или в Ирландии. Очевидно, они плыли, чтобы представить его мать семье Кэвендишей, когда их судно затонуло. Тетя Мэри сказала, что они планировали решить, где будут жить, после того, как Луиза немного посмотрит Англию.

Джек сделал паузу и сорвал с дерева лист, так, без всякой причины, только из прихоти. Он решил, что лист не такой зеленый как дома. Конечно, это не имело значения, за исключением того, что странным было то, что он делает.

Он бросил лист на землю и, фыркнув от нетерпения, пришпорил лошадь. Это же смехотворно, что он изводится чувством вины, собираясь просто увидеть замок. Боже, он же не собирался представляться. Он не хотел найти новую семью. Он обязан семье Одли намного больше, чем этой.

Он только хотел увидеть дом. Издалека. Увидеть, то что он мог бы иметь, но чего был рад не иметь.

Но возможно должен был иметь.

Джек пустил коня в галоп, позволяя ветру выдуть все воспоминания. Скорость давала очищение, почти прощение, и прежде, чем он понял это, он прибыл на место. И все, о чем он смог подумать, было…

Господи.

***

Грейс была измучена.

Ночью она спала, но немного, и не очень хорошо. И даже притом, что вдова захотела провести утро в постели, Грейс такую роскошь не предоставили.

Герцогиня бесконечно требовала помочь ей сменить положение: она то садилась, то ложилась, то откидывалась полулежа.

И даже когда она все бросила, отвернулась и отказалась поднять голову от подушки, ей все равно удалось вызвать Грейс шесть раз.

Первый час.

Наконец, она с головой ушла в пачку писем, которые Грейс откопала для нее в глубине старого стола ее покойного мужа, сложенных в коробку с надписью:

ДЖОН, ИТОН.

Спасена школьными бумагами. Кто бы мог подумать?

Однако отдых Грейс был прерван менее чем через двадцать минут, прибытием леди Элизабет и Амелии Уиллоуби, симпатичных, белокурых дочерей графа Кроуленда, давних соседей и, Грейс всегда была рада это отметить, друзей.

Особенно Элизабет. Они были одного возраста, и до того, как положение Грейс резко изменилось со смертью ее родителей, считались подходящими компаньонками. О, все знали, что Грейс не составит конкуренцию девочкам Уиллоуби — в конце концов, у нее никогда не было бы Лондонского сезона. Но здесь в Линкольншире, они были, если не ровня, то, по крайней мере, приблизительно одного уровня. В Линкольнширском Собрании люди не были настолько разборчивы.

И когда девочки были одни, социальное положение никогда не стояло между ними.

Амелия была младше Элизабет. Всего лишь на год, но когда все они были моложе, это казалось огромной пропастью, поэтому Грейс не знал ее так уж хорошо. Но она предполагала, что скоро это изменится. Амелия была обещана Томасу, и обещана с самой колыбели. Это была бы Элизабет, но ее обещали другому молодому лорду (также в младенчестве; лорд Кроуленд не желал пускать дело на самотек). Однако суженый Элизабет умер очень молодым. Леди Кроуленд (которая не была таковой фактически) объявила все это весьма неудобным, но бумаги, связывающие Амелию с Томасом, были уже подписаны, и все посчитали за лучшее оставить все как есть.

Грейс никогда не обсуждал этого с Томасом — они были друзьями, но он никогда не стал бы говорить с нею о чем–то настолько личном. Однако она давно подозревала, что он находил данную ситуацию довольно удобной. Действительно, наличие невесты ставило мечтающих о замужестве мисс (и их мамаш) в безвыходное положение. Отчасти. На самом деле, было очевидно, что английские леди верили в свой шанс, и где бы не появился бедный Томас, женщины начинали выставлять себя в самом лучшем свете, на всякий случай, а вдруг Амелия, ох, исчезнет.

Умрет.

Решит, что она не желает быть герцогиней.

Действительно, подумала Грейс с усмешкой, как будто у Амелии был какой–то выбор в данном вопросе.

Но даже притом, что жена была бы намного более эффективным сдерживающим средством, чем невеста, Томас продолжал тянуть со свадьбой, из–за чего Грейс считала его совершенно бесчувственным. Ради Бога, Амелии шел уже двадцать первый год. И, если верить леди Кроуленд, то по меньшей мере, четверо мужчин в Лондоне сделали бы ей предложение, если бы она не считалась будущей герцогиней Виндхэм.

(Элизабет, чьей сестрой она была, сказала, что число было ближе к трем, но, тем не менее, в течение многих лет бедная девочка была в подвешенном состоянии).

— Книги! — объявила Элизабет, как только они вошли в зал. – Как и было обещано.

По просьбе Элизабет ее мать позаимствовала у вдовствующей герцогини несколько книг. Не то чтобы леди Кроуленд действительно читала книги. За исключением страниц со сплетнями леди Кроуленд читала очень немного, но возвращение книг было прекрасным предлогом, чтобы посетить Белгрейв, и она хваталась за любой повод, который помог бы Амелии побыть с Томасом.

Ни у кого не находилось смелости сказать ей, что Амелия редко даже видела Томаса, когда бывала в Белгрейве. Большую часть времени она вынуждена была выносить компанию герцогини — компанию, возможно, слишком сильно сказано, чтобы описать Августу Кэвендиш, стоящую перед молодой леди, предназначенную для того, чтобы продолжить род Виндхэм.

Вдова прекрасно умела находить какие–либо недостатки. Можно было даже сказать, что это был ее самый большой талант.

И Амелия была ее любимым объектом.

Но сегодня она была занята. Герцогиня все еще находилась наверху за чтением латинских спряжений своего мертвого сына, и потому Амелия имела возможность потягивать чай, пока Грейс и Элизабет болтали.

Или скорее это Элизабет болтала. Все, что удавалось делать Грейс, это кивать и бормотать в подходящие моменты. Можно было бы подумать, что ее усталый ум совершенно ни на чем не может сосредоточиться, но верно было обратное. Она не могла прекратить думать о разбойнике. И его поцелуе. И его личности. И его поцелуе. А если бы она встретила его снова. И он поцеловал бы ее. И…

Она должна была прекратить думать о нем. Это безумие. Она посмотрела на поднос с чаем, задаваясь вопросом, будет ли неприлично съесть последнюю булочку.

— … тебе точно хорошо, Грейс? — сказала Элизабет, подавшись вперед, чтобы сжать ее руку. — Ты выглядишь очень усталой.

Грейс заморгала, пытаясь сосредоточиться на лице своей дорогой подруги.

— Извини, — механически ответила она. — Я действительно устала, хотя это не оправдание моего невнимания.

Элизабет понимающе взглянула на нее. Она знала вдову. Они все знали.

— Она держала тебя допоздна вчера ночью?

Грейс кивнула:

— Да, хотя, по правде говоря, это была не ее вина.

Элизабет посмотрела на дверь, чтобы удостовериться, что никто их не подслушивает, прежде чем ответила:

— Это всегда — ее вина.

Грейс криво улыбнулась:

— Нет, на сей раз это действительно не так. На нас… — Да, интересно, существует ли причина не говорить об этом Элизабет? Томас уже знает, и, наверняка, до сумерек это будет известно всей округе. — На самом деле, на нас напали разбойники.

— О, Боже мой! Грейс! — Элизабет торопливо поставила свою чайную чашку. — Неудивительно, что ты выглядишь такой расстроенной!

— Хммм? — Амелия смотрела куда–то в пространство, она часто так делала, пока Грейс и Элизабет болтали, но это сообщение привлекло ее внимание.

— Я совершенно оправилась, — уверила ее Грейс. — Боюсь, что только немного устала. Я плохо спала.

— Что случилось? — спросила Амелия.

Элизабет раздраженно кинула ей:

— На Грейс и вдову напали разбойники!

— Правда?

Грейс кивнула.

— Вчера вечером. По пути домой из собрания. — И затем она подумала — О, Господи, если разбойник — действительно внук вдовы, и вполне законный, что будет с Амелией?

Но он не законный. Не может им быть. В нем может быть кровь Кэвендишей, но, конечно, не происхождение. Сыновья герцогов не оставляли законное потомство от случайных связей. Этого просто никогда не случалось.

— Они что–нибудь забрали? — спросила Амелия.

— Как ты можешь быть такой спокойной? — Возмутилась Элизабет. — Они угрожали ей оружием! — Она повернулась к Грейс. — Так?

Грейс снова представила себе — холодное круглое дуло пистолета, пристальный, неторопливый, обольстительный взгляд разбойника. Он не выстрелил бы в нее. Теперь она это знала. Но, тем не менее, она пробормотала:

— Действительно, угрожали.

— Ты испугалась? — Спросила Элизабет, затаив дыхание. — Я бы точно. Я упала бы в обморок.

— Я не стала бы падать в обморок, — заметила Амелия.

— Ну да, конечно, ты не упала бы, — сказала Элизабет раздраженно. — Ты даже не задохнулась, когда Грейс сказала тебе об этом.

— На самом деле, это кажется довольно захватывающим. — Амелия смотрела на Грейс с большим интересом. — Не так ли?

И Грейс, о боже, она почувствовала, что краснеет.

Амелия наклонилась вперед, ее глаза сияли.

— Значит, он был красив?

Элизабет посмотрела на свою сестру так, словно та была безумна.

— Кто?

— Разбойник, конечно.

Грейс, запинаясь, что–то пробормотала и принялась пить свой чай.

— Он был красив, — торжествующе сказала Амелия.

— Он был в маске, — вынуждена была сказать Грейс.

— Но все же ты можешь сказать, что он был красив.

— Нет!

— Тогда его акцент был ужасно романтичен. Французский? Итальянский? — Глаза Амелии все более расширялись. — Испанский.

— Ты сошла с ума, — сказала Элизабет.

— У него не было акцента, — парировала Грейс. Тогда она подумала о тех небольших дьявольских переливах его голоса, которые не могла точно описать. — Хорошо, совсем чуть–чуть. Возможно, шотландский? Ирландский? Не могу сказать точно.

Амелия уселась на место со счастливым вздохом.

— Разбойник. Как романтично.

— Амелия Уиллоуби! — Возмутилась Элизабет. — Грейс только что подверглась нападению с оружием, и ты называешь это романтичным?

Амелия открыла рот, чтобы ответить, но именно в это время они услышали шаги в зале.

— Герцогиня? — прошептала Элизабет, было видно, как она хотела, чтобы это было не так.

— Я так не думаю, — ответила Грейс. — Она все еще была в постели, когда я уходила. Она была скорее… хм… не в себе.

— Я так и подумала, — заметила Элизабет. Затем она прошептала: — Они забрали ее изумруды?

Грейс покачал головой:

— Мы спрятали их. Под подушками сиденья.

— О, как умно! — сказала Элизабет одобрительно. — Амелия, разве ты не согласна? — Не ожидая ответа, она повернулась к Грейс. — Это была твоя идея, не так ли?

Грейс открыла рот, чтобы возразить, что она была счастлива спрятать их, но именно в это время мимо открытой двери гостиной прошел Томас.

Беседа прервалась. Элизабет смотрела на Грейс, Грейс — на Амелию, а Амелия продолжала смотреть на теперь уже пустой дверной проем. Переведя дыхание, Элизабет повернулась к Амелии и заговорила:

— Я думаю, что он не знает, что мы здесь.

— Мне все равно, — объявила Амелия, и Грейс ей поверила.

— Интересно, куда он пошел, — пробормотала Грейс, хотя и не думала, что кто–нибудь ее услышит. Они все еще наблюдали за дверью, ожидая, не возвратится ли он.

Сначала Грейс услышала ворчание, затем звук от падения. Она стояла, задаваясь вопросом, должна ли пойти и узнать в чем дело.

— Черт побери, — услышала она возглас Томаса.

Грейс вздрогнула, посмотрев на остальных. Они тоже вскочили на ноги.

Она услышала, как Томас сказал:

— Осторожней с этим.

И затем, в то время как три леди молча стояли и смотрели, портрет Джона Кэвендиша появился в открытом дверном проеме, два лакея изо всех сил пытались удержать его в вертикальном положении.

— Кто это был? — спросила Амелия, как только портрет скрылся.

— Средний сын вдовы, — пробормотала Грейс. — Он умер двадцать девять лет назад.

— Почему они его переносят?

— Вдова хочет его к себе, — ответила Грейс, думая, что такого ответа достаточно. Кто знает, почему вдовствующая герцогиня что–либо делает?

Амелия, очевидно, была удовлетворена этим объяснением, потому что не стала расспрашивать дальше. Или, возможно, потому, что в этот момент в дверях вновь появился Томас.

— Леди, — сказал он.

Они все три присели в реверансе.

Он кивнул с таким видом, что было ясно — это всего лишь вежливость.

— Прощайте. — И затем вышел.

— Прекрасно, — сказала Элизабет, и Грейс не была уверена, пыталась ли та выразить возмущение его грубостью или просто заполнить тишину. Если последнее, то это не сработало, потому что никто больше не сказал ни слова, пока, наконец, Элизабет не добавила: — Возможно, нам пора ехать.

— Нет, Вы не можете, — ответила Грейс, чувствуя себя ужасно из–за необходимости доставлять такие дурные вести. — Еще нет. Вдова хочет видеть Амелию.

Амелия застонала.

— Я сожалею, — сказал Грейс. И думала она именно это.

Амелия села, посмотрела на поднос с чаем и объявила:

— Я ем последнюю булочку.

Грейс кивнула. Амелии необходимо подкрепиться для предстоящего испытания.

— Может мне заказать больше?

Но тут снова вернулся Томас.

— Мы почти потеряли его на лестнице, — сказал он Грейс, качая головой. — Портрет качнулся вправо и почти наткнулся на перила.

— Ох.

— Он был бы пронзен стойкой прямо в сердце, — сказал он с мрачным юмором. — Это стоило бы сделать только для того, чтобы увидеть ее лицо.

Грейс приготовилась встать и подняться наверх. Если вдова бодрствовала, это означало, что ее общение с сестрами Уиллоуби было закончено.

— Значит, Ваша бабушка поднялась с кровати?

— Только чтобы наблюдать за транспортировкой. Пока Вы в безопасности. — Он покачал головой, закатив глаза. — Я не могу поверить, что она имела безрассудство предположить, что Вы доставите его ей прошлой ночью. Или, — добавил он весьма многозначительно, — Вы сами думали, что сможете это сделать.

Грейс подумала, что должна объяснить.

— Вдова просила, чтобы я принесла ей картину вчера вечером, — сказала она Элизабет и Амелии.

— Но она же огромная! — воскликнула Элизабет.

— Моя бабушка всегда предпочитала своего среднего сына, — сказал Томас, губы его скривились, Грейс не стала бы называть это улыбкой. Он оглядел комнату, и затем, как будто внезапно осознав, что здесь присутствует его невеста, сказал:

— Леди Амелия.

— Ваша милость, — ответила она.

Но он, возможно, не услышал ее. Он уже повернулся к Грейс, говоря:

— Вы, конечно, поддержите меня, если я запру ее?

— Том… — начала Грейс, тут же оборвав себя. Она предполагала, что Элизабет и Амелия знали, что он дал право называть его по имени в то время, когда они в Белгрейве, но, тем не менее, казалось непочтительным делать это в присутствии других.

— Ваша милость, — сказала она, произнося каждое слово с осторожной решительностью. — Сейчас Вы должны проявить к ней чуть больше терпения. Она немного не в себе.

Грейс вознесла молитву, прося прощения, поскольку она позволяла всем думать, что вдова была расстроена не чем иным, как обычным грабежом. Она, строго говоря, не лгала Томасу, но она подозревала, что в этом случае грех умолчания мог оказаться не менее опасным.

Она заставила себя улыбнуться. Она чувствовала себя притворщицей.

— Амелия? Вам нехорошо?

Грейс повернулась. Элизабет с беспокойством наблюдала за своей сестрой.

— Со мной все хорошо, — проговорила Амелия, по которой было видно, что это не совсем так.

Пару минут сестры препирались, голоса их были достаточно тихими, поэтому Грейс не могла разобрать их слов, а затем Амелия поднялась, сказав что–то о необходимости подышать свежим воздухом.

Томас продолжал стоять, Грейс тоже встала. Амелия дошла до двери, и тут Грейс поняла, что Томас не намерен следовать за ней.

О боже, для герцога, его манеры были отвратительны. Грейс толкнула его локтем в бок. Кто–то же должен это сделать, сказала она себе. Никто никогда не противостоял этому человеку.

Томас бросил на нее тяжелый взгляд, но, очевидно, понял, что она была права, потому что повернулся к Амелии, едва заметно кивнул головой и сказал:

— Разрешите мне сопровождать Вас.

Они вышли, а Грейс с Элизабет сидели тихо в течение, по крайней мере, минуты прежде, чем Элизабет тихо сказала:

— Они не составят хорошую пару, не так ли?

Грейс кинула быстрый взгляд на дверь, даже зная, что они давно скрылись, и покачала головой.

***

Он был огромен. Это был замок, конечно, это означало, что он должен быть внушительным, но чтобы настолько.

Джек стоял с открытым от удивления ртом.

Он был огромен.

Забавно, что никто не упоминал, что его отец был из герцогской семьи. Знал ли кто–нибудь? Он всегда предполагал, что его отец был сыном некоего веселого старого сельского сквайра, возможно, баронета или, возможно, барона. Ему всегда говорили, что он был произведен на свет Джоном Кэвендишем, не лордом Джоном Кэвендишем, как его должны были бы именовать.

А что касается старой леди… Джек понял этим утром, что она никогда не называла своего имени, но, конечно, она была герцогиней. Она была слишком властной, чтобы быть незамужней тетей или овдовевшей родственницей.

Господи. Он был внуком герцога. Как это было возможно?

Джек уставился на здание перед ним. Он не был настолько провинциальным. Он много путешествовал, пока был в армии, и ходил в школу с сыновьями самых известных семей Ирландии. Он был знаком с аристократами. Он не чувствовал себя неудобно в их среде.

Но этот дом…

Он был огромен.

Сколько в нем комнат? Должно быть более ста. И каково его происхождение? Он не выглядел совершенно средневековым, несмотря на зубчатые окончания стен, он был, несомненно, предтюдоровским. Должно быть, в нем происходило что–что важное. Не существовало таких больших зданий, которые не были бы связаны с каким–либо историческим событием. Может быть, переговоры? Возможно, королевский визит? Похоже было, что о таком событии должны были упоминать в школе, однако он не помнил этого.

Он не был хорошим учеником.

Представление о замке, пока он не приблизился, было обманчиво. Местность была усажена деревьями, и башни и башенки, казалось, мелькали перед глазами, уносясь прочь, пока он пробирался сквозь листву. Только, когда он достиг конца дорожки, он смог полностью оценить вид — основательный и ошеломляющий. Камень был серого цвета, с намеком на желтый оттенок, и хотя углы дома были главным образом прямыми, в его фасаде не было ничего скучного. Он опускался и поднимался, выступал и изгибался. Не было длинной георгианской стены из окон.

Джек не мог даже вообразить, как долго вновь прибывший будет искать вход внутрь здания. Или сколько времени понадобится, чтобы найти беднягу, если тот заблудится.

Так он стоял и смотрел, пытаясь принять это. На что бы это походило, если бы он рос в этом доме? Его отец здесь вырос, и по всем отзывам он был достаточно хорошим человеком. Хорошо, по одному отзыву, подумал он — его тетя Мэри была единственной из его знакомых, кто знал отца достаточно хорошо, чтобы поведать историю или две.

Однако было трудно вообразить семью, живущую здесь. Его собственный дом в Ирландии не был маленьким по любым стандартам, но, тем не менее, с четырьмя детьми часто чувствовалось, как будто они постоянно натыкались друг на друга. Вы не могли пройти даже десять шагов, или провести десять минут, не будучи втянуты в беседу с кузеном, или братом, или тетей, или даже с собакой. (Он был хорошим псом, упокой, Господь, его маленькую пушистую душу. Лучше, чем большинство людей).

Они знали друг друга, они были Одли. Это была, как давно решил Джек, очень хорошая — и очень необычная, семья.

Через несколько минут у парадной двери возникла небольшая суета, появились три женщины. Две из них были белокурыми. Он находился слишком далеко, чтобы видеть их лица, но он мог сказать по тому, как они двигались, что они были молоды, и, вероятно, весьма привлекательны.

Симпатичные девушки, как он давно понял, двигались иначе, чем несимпатичные. Не имело значения, знали ли они о своей красоте или нет. То, что они не знали, говорило об их искренности. Которая у некрасивых была всегда.

Полуулыбка тронула губы Джека. Он подумал, что он был чем–то вроде ученого, изучающего женщин. Данный предмет, в этом он часто пытался себя убедить, был столь же благороден, как любой другой.

Но появилась третья девушка — последняя, вышедшая из замка — он затаил дыхание и замер, не в силах отвести взгляд.

Это была девушка из кареты, остановленной в прошлую ночь. Он был уверен в этом. Её волосы были правильного цвета — блестящие и темные, но это не был такой уж уникальный оттенок, который нельзя было бы найти в другом месте. Он знал, что это была она, потому что… потому что…

Потому что знал.

Он помнил ее. Он помнил, как она двигалась, как она прижималась к нему. Он помнил мягкое дуновение воздуха между их телами, когда она отошла.

Она нравилась ему. Он не часто получал шанс любить или не любить людей, которых он подстерегал, но про себя он подумал, что было нечто довольно привлекательное во вспышке ума в ее глазах, когда старая леди пихнула ее к нему, давая ему разрешение держать оружие у ее головы.

Он не одобрил этого. Но в тоже время он оценил все это, потому что трогать ее, держать ее было неожиданным удовольствием. И когда старая леди возвратилась с миниатюрой, его единственная мысль была о том, какая жалость, что у него не было времени, чтобы поцеловать ее должным образом.

Джек спокойно наблюдал, как она шла по дороге, оборачиваясь через плечо, затем наклоняясь вперед, чтобы что–то сказать другим девушкам. Одна из блондинок взяла ее под руку и увела в сторону. Они были подругами, понял он с удивлением, и задался вопросом, была ли девушка — его девушка, так он теперь о ней думал — чем–то большим чем компаньонкой. Возможно, бедная родственница? Она, конечно, была не близкой родственницей, но казалось, что она была и не совсем служанкой.

Она поправила ленточки своей шляпки, затем (Как ее звали? Он хотел знать ее имя) указала на что–то вдалеке. Джек проследил за ее взглядом, но такое большое количество деревьев вдоль дороги закрывало от него то, что вызвало ее интерес.

А затем она повернулась.

Лицом к нему.

Увидела его.

Она не вскрикнула, и не вздрогнула, но он знал, что она увидела его, в некотором смысле…

В некотором смысле и он предположил, что это была она, потому что не мог видеть ее лица на таком расстоянии. Но он знал.

Его кожу стало покалывать, и это подсказало ему, что она тоже узнала его. Это было нелепо потому, что он был далеко внизу по дороге, и он не был в одежде разбойника, но он знал, что она знала, что уставилась на человека, который ее поцеловал.

Мгновение — возможно, оно продлилось всего секунды, растянувшиеся в вечность. И затем где–то позади него прокричала птица, выдернув его из транса, тут же в голове забилась мысль.

Пора уходить.

Он никогда долгое время не оставался на одном месте, но здесь — это место — было, определенно, самым опасным из всех.

Он бросил назад последний взгляд. Никакой тоски, нет, он не жаждал этого замка. А что касается девушки из кареты — он подавил что–то странное и раздражающее, горящее в горле — он не будет жаждать и ее тоже.

Некоторые вещи слишком ненадежны.

***

— Что это был за человек?

Грейс слышала, что говорила Элизабет, но она притворилась, что не слышит. Они сидели в удобной карете Уиллоуби, но их счастливая тройка теперь стала четверкой.

Вдова, как только встала с кровати, бросила один взгляд на поцелованные солнцем щеки Амелии (Грейс действительно думала, что она и Томас совершили настоящую длительную прогулку вместе, все говорило за это), и разразилась едва понятной тирадой о надлежащем поведении будущей герцогини. Не каждый день услышишь речь, содержащую все о династии, потомстве и веснушках одновременно.

Но вдова справилась с этим, и теперь все они были несчастны, и больше всех Амелия. Вдова вбивала все это в ее голову, и то, что она должна поговорить с леди Кроуленд — больше всего, вероятно, о воображаемых пятнах на коже Амелии — поэтому, она пригласила себя на прогулку, давая инструкции конюшим Виндхэма подготовить карету и выслать ее за ними, чтобы вернуться назад.

Грейс отправилась с ними. Поскольку, если честно, у нее совершенно не было выбора.

— Грейс? — Это снова была Элизабет.

Грейс поджала губы и категорически уставилась на пятно на подушке сиденья сразу слева от головы вдовы.

— Кто это был? — упорствовала Элизабет.

— Никто, — быстро сказала Грейс. – Мы готовы ехать? — Она смотрела в окно, притворяясь заинтересованной в причине отсрочки их отъезда. В любой момент они могли выехать в Бёрджес Парк, где жили Уиллоуби. Она боялась поездки, хотя та и была короткой.

И, кроме того, он ее видел.

Разбойник. Которого звали не Кэвендиш.

Но когда–то звали так.

Он уехал прежде, чем вдова появилась из замка, демонстрируя искусство верховой езды столь бесспорное, что даже она, которая никогда не была наездницей, признала его мастерство.

Но он видел ее. И он узнал ее. Она была совершенно в этом уверена.

Она чувствовала это.

Грейс нетерпеливо постукивала пальцами по бедру. Она думала о Томасе и огромном портрете, пронесенном мимо дверей гостиной. Она думала об Амелии, которая, начиная с рождения, воспитывалась так, чтобы быть невестой герцога. И она думала о себе. Ее мир не мог быть совершенно таким, каким она хотела, но это был ее мир, и он был безопасен.

И вдруг во власти одного человека оказалась возможность разрушить все это.

Почему, даже притом, что она выторговала бы за часть своей души всего лишь еще один поцелуй этого человека, имени которого не знала, когда Элизабет заметила, что все выглядело так, будто она его знала, она резко сказала:

— Я не знаю.

Вдова огляделась, она была раздражена.

— О чем вы говорите?

— В конце дороги стоял человек, — сказала Элизабет, прежде чем Грейс успела что–либо сказать.

Голова вдовы откинулась назад в направлении Грейс.

— Кто это был? — потребовала она ответа.

— Я не знаю. Я не видела его лица. — Это не было ложью. По крайней мере, не совсем.

— Кто это был? — гремела вдова, ее голос заглушал стук колес, громыхавших вниз по дороге.

— Я не знаю, — повторила Грейс, но даже она слышала, что ее голос сломался.

— Вы видели его? — спросила вдова Амелию.

Глаза Грейс поймали Амелию. Что–что прошло между ними.

— Я никого не видел, мэм, — сказала Амелия.

Вдова с фырканьем отвернулась от нее, обращая всю свою ярость на Грейс.

— Это был он?

Грейс покачала головой.

— Я не знаю, — запиналась она. — Не могу сказать.

— Остановите карету, — завопила вдова, покачнувшись вперед и пихая Грейс в сторону так, чтобы она могла барабанить в стенку, отделяющую салон от кучера. — Остановитесь, я Вам говорю!

Карета внезапно остановилась, и Амелия, которая сидела рядом с вдовой, упала вперед, приземлившись в ногах Грейс. Она попыталась встать, но была придавлена герцогиней, которая рванулась через карету, чтобы схватить подбородок Грейс, ее длинные, старческие пальцы, безжалостно вцепились в ее кожу.

— Я дам Вам еще один шанс, мисс Эверсли, — шипела она. — Это был он?

Прости меня, подумала Грейс.

Она кивнула.