— Этот исключен, — показал на меня кинолог.

— Вот как? — хмыкнул Берни, хотя тогда я еще я не знал, что он Берни. Просто мне понравился его запах: яблок, виски, соли с перцем и еще чего-то такого, что напоминало меня самого. — Понятно.

— Очень жаль, — продолжал кинолог. — Он самый быстрый и сильный из всей группы.

— И самый умный, — вставил Берни.

— Вы так считаете? В таком случае, почему же он выбыл из игры?

— Не знаю. Но в нем что-то есть. Как его имя?

— Мы назвали его Чет. Хотя, должно быть, раньше у него была другая кличка. Ребята из десятого участка нашли его в доме, где продавали крэк. Он был еще совсем щенком.

— И что с ним теперь будет?

— Скорее всего поместят в приют, — ответил кинолог.

— Ну, знаете ли… — возмутился Берни.

Так мы и познакомились. Странно, что я вспомнил об этом теперь — на вершине горы в Мексике, где все не так, как у нас, и где мне, казалось бы, следовало думать совсем о других вещах.

И что из этого следует?

«И что из этого следует?» — тоже словечки Берни. Он говорит так, когда хочет… я не уверен, но мне кажется, когда хочет, чтобы люди что-то сделали. Я испытал эти слова на себе. Сказал: эй, старина, — и добавил: и что из этого следует?

Но ничего не вышло.

Присмотрелся к ущелью и особенно к кладбищу. На таком расстоянии трудно было судить, но мне почудилось, что тело Даррена Куигли исчезло. На нашей работе нам приходится сталкиваться с мертвецами. По виду они будто спят, так по крайней мере кажется сначала, но по запаху ясно: ничего подобного — спать они не в состоянии, потому что из них ушел запах жизни, и с этим ничего не поделаешь.

Над ущельем быстро промелькнула тень. Я поднял голову и увидел большую темную птицу. Должен вам сказать, что я не любитель птиц. Эта взмыла высоко надо мной и принялась кружить, а мне, не знаю почему, стало как-то муторно. Я сделал несколько шагов вниз по противоположному склону и снова посмотрел вверх: птица, совершая в синеве неспешные круги, будто сместилась вместе со мной. Она не хлопала крыльями — просто скользила по воздуху.

В пасти у меня совсем пересохло.

В нашем дворике на Мескит-роуд есть фонтан, который еще давным-давно установила Леда. Ох эти бедные рабочие… Фонтан в форме лебедя, и когда Берни его включает, искрящаяся струя воды бьет у лебедя из клюва. Мне нравится подставлять под струю язык. Почему? Может, потому что это самая вкусная в мире вода? Хотя если честно, то нет. Как-то мы с Берни забрались высоко в горы, и там на скале висела сосулька. Вот это да, я вам скажу! Один-единственный раз я видел такое. До сосульки мы дотянуться не могли, но с ее заостренного кончика капала вода и сбегала по камню. Я ее лизнул и понял, что это самая вкусная вода, какую я когда-либо пробовал. Вот бы сейчас такую — чистую, холодную, отдающую камнем. От этих мыслей жажда разыгралась еще сильнее.

Я взглянул вниз по другую сторону горы. Склон круто уходил из-под ног и был не менее, если не более, отвесным, чем тот, по которому я забрался на вершину. У подножия расстилалась равнина, а за ней до бесконечности тянулось холмистое пространство с каменистыми вкраплениями и похожими на зеленые точки растениями пустыни. Но на самой равнине — странно, вроде бы его там и не было, а вот теперь появился — отсвечивал голубым пруд. Пасть моментально наполнилась слюной, которая тут же пересохла. Но теперь у меня по крайней мере появился план. Какой? Идти к воде.

Да, спуск был очень крут — поначалу шел сплошной камень. Временами меня тянуло в пропасть, и я царапал когтями передних лап каменистую поверхность, стараясь не сорваться вниз. В такие моменты меня накрывала тень птицы. «Только не смотри вверх, старина». Я не жалуюсь на плохое чувство равновесия — не сочтите за обиду, у меня оно лучше, чем у людей: и то — попробуйте-ка походить на двух ногах, да еще без хвоста. Удивительно, как люди могут хотя бы стоять. Но даже с моим чувством равновесия, сползая со скалы, я не мог то и дело смотреть вверх.

За скалой следовала обнаженная порода, а дальше отвесный обрыв. Ниже я заметил узкий выступ, венчавший новый склон. С одной его стороны спуск более пологий, там идти было бы проще. Но как туда добраться? С того места, где я стоял, расстояние казалось большим. Но что значит большим? Как получить ответ на этот вопрос? Я припал к земле на краю обрыва, не отрывая глаз от выступа и надеясь, что ответ придет сам собой.

Тень птицы носилась надо мной из стороны в сторону. Я поднял голову и взглянул на пруд, мерцавший на равнине. Что бы в таком случае сказал Берни? Я изо всех сил прислушивался, но ничего не услышал. Знал одно: я больше не хотел об этом размышлять.

И в следующую секунду оказался в воздухе. Мне и раньше приходилось летать — такова уж наша работа, — но ни разу полет не продолжался так долго. Было время осмотреться — чего я не сделал — и о многом подумать. Я подумал о Берни.

И все еще думал о нем, когда — бух! — приземлился на выступ. А теперь я, наверное, вас удивлю, потому что собираюсь сказать доброе о кошках. Видели когда-нибудь, как они приземляются? Ничего не скажешь — красотища! Мое приземление на выступ красотищей вряд ли можно было назвать. Я упал на все четыре лапы, как и они, но это было единственное сходство. Когда приземляются кошки, слышен мягкий удар, но они явно не чувствуют боли, которая взлетает по ногам к плечам, груди и пронзает все тело. И не катятся до бесконечности прямо к обрыву, а затем…

Нет, я все-таки удержался. В последнюю секунду — а это, я не сомневаюсь, совсем не большое время, — когда моя передняя половина уже висела над пропастью, я зацепился задней половиной, впечатал задние лапы в землю и затормозил, как раньше никогда не приходилось. И тем самым избежал долгого, долгого падения.

Уселся безопасно на уступе и пытался отдышаться. Нехорошо, когда язык, если он настолько высох и одеревенел, вываливается из пасти, но я ничего не мог с собой поделать. «Возьми себя в лапы, старина». Я сделал усилие, поднялся и пошел по уступу в сторону. Как я и думал, склон здесь был не такой страшной крутизны — обычная гора, с которой можно спуститься. И я сделал шаг с уступа.

Снизу, из долины, подул ветерок и принес множество запахов, в том числе запах живых существ, вероятно, коз, хотя никаких коз там не было и я не заметил никакого движения, кроме бликов на пруду, но почему-то не почуял ничего похожего на запах воды. Земля была твердой и высохшей, на ней росли одни колючие кактусы — от них я старался держаться подальше, — а ближе к подножию сучковатые кусты толокнянки. Я остановился и поднял на один из них ногу. И вот сюрприз — ничего не вышло. Очень странно: во-первых, я поднимал в последний раз лапу очень давно, и во-вторых, у меня всегда имеется запас на случай, если необходимо что-то пометить.

Спустившись на равнину, я направился к пруду, который все так же поблескивал вдалеке. Ровная местность, так почему бы не наддать? Я умею бегать разными способами, но только один бег мой фирменный, только им я могу бежать целую вечность. Фирменным его называет Берни. И я пустился своим фирменным бегом, быстро сокращая расстояние между собой и прохладной голубой водой. Но тут заметил еще одну странность: кроме того, что мне нечем было пометить местность — и это меня порядком обескураживало, — расстояние совсем не сокращалось! Пруд продолжал поблескивать, но будто отдалялся от меня. Я еще прибавил скорость, и пруд тоже. Я замедлил бег, он поступил так же. Между тем равнина оказалась не такой уж большой — это тоже факт, — и холмы на противоположной ее стороне с каждым моим шагом делались все ближе. «И что из этого следует?»

Я не знал. Просто двигался вперед. Когда почувствовал, что голова у меня слегка повисла, поднял ее. Пруд от меня убегал, холмы приближались. В чем же дело? И вдруг я вспомнил, что Берни говорил о подобных вещах. Но что он конкретно сказал? Я изо всех сил пытался восстановить в памяти его объяснение, когда пруд вдруг перестал блестеть голубым и куда-то исчез. Осталась одна голая равнина — с камнями, песком, кактусами и прочими колючками. Я преодолел последние метры ровного пространства и оказался среди холмов. Тень птицы выписывала передо мной замысловатые узоры.

Какое-то время я еще испытывал жажду, затем перестал — в нашем деле надо быть закаленным. Я забирался на холмы, спускался с холмов, обегал холмы. И солнце тоже не стояло на месте — скользило по небу вниз, отчего удлинялись тени на склонах. Что же до тени птицы, она пропала. Я чувствовал себя прекрасно — может, и не совсем тип-топ, но близко к этому. Ветерок овевал морду и приносил запах дыма, и от этого мне стало еще лучше…

Бам! Что-то ударило меня сзади и повалило на землю. Я кувыркнулся и, перевернувшись, понял, что смотрю туда, откуда прибежал. И вот он передо мной, козел — жует, как у них принято. У меня разом исчезло хорошее настроение. Я зарычал, он в ответ заблеял, и этот звук напомнил мне та-та-та стрельбы из автоматического оружия, только тоном ниже. Козел опустил голову. Я никогда не испытывал дурных чувств по отношению к их племени, но в этот миг все изменилось: мне очень не понравилось его «та-та-та» блеяние, его жидкая бороденка — вообще не люблю жидких бород — и еще… что еще мне не понравилось в козле, не успел додумать, потому что он снова пошел на меня. Но на этот раз я был готов.

«Вот так-то лучше, сеньор козел», — подумал я, стоя над ним. Козел лежал на земле и, на мой взгляд, выглядел довольно глупо. Я гавкнул ему в морду. Он снова проблеял, но уже не на манер «та-та-та». Его блеяние мне сказало, что козел сдался. Он с трудом поднялся на ноги и как-то неловко побежал прочь.

Я глядел ему вслед. И не один: на холме появилась девчонка в сомбреро и что-то прокричала козлу. Он повернул в ее сторону. Девочка сделала несколько шагов вниз и погрозила козлу палкой. Мне она понравилась, и я потрусил к ней. Девочка попятилась и выставила палку в мою сторону. Я продолжал приближаться, но не так быстро, а когда оказался рядом, сел.

Она посмотрела на меня и что-то сказала по-своему, по-мексикански. Девочка была худенькой, с сопливым носом и тихим писклявым голоском. Мой хвост вильнул в песке. Она опустила палку и задала какой-то вопрос, но я не понял, что она спросила. Но почему-то стал тяжело дышать. Она спросила что-то еще. Я вилял хвостом и сопел. Девочка достала из висевшей на плече кожаной сумки пластиковую бутылку и жестяную чашку. О, вода! Только теперь я прочувствовал, насколько меня мучает жажда. Требовалось попить, тотчас же, ни секунды не медля. Хотя, положа руку на сердце, как любят выражаться люди… мне пришла в голову мысль, что если бы у людей было больше рук, они бы… тут я совершенно запутался, да, может, это была вовсе и не мысль, и вообще все это совершенно не важно. Смысл таков: когда тебе чего-нибудь очень хочется, самый верный способ получить желаемое — держать рот на замке. Так говорит Берни. Это также означает сидеть смирно. И я сидел смирно.

Девочка, не сводя с меня больших карих глаз, медленно, опасливо подошла, опустилась на колени, поставила чашку на землю и до краев наполнила водой. Ах какое же это великолепное зрелище — красноватая в лучах заходящего солнца струя воды.

— Hola, — сказала девочка, отходя и показывая на чашку. — Agua.

«Agua» — это слово я знал по прошлым временам; дайте срок, и я буду прекрасно обходиться в Мексике. Я поднялся, подошел к чашке и стал пить agua. Блаженство. Сначала лакал медленно, но по мере того как вода лилась в мое горло — понимаю, это безумие, — жажда становилась все сильнее, и я лакал все быстрее. Когда чашка опустела, я стал слизывать влагу со дна.

— Más? — спросила девочка.

Я отошел на шаг или два, и она снова наполнила чашку. Но на этот раз осталась на месте. Я выпил еще полную чашку и почувствовал, как восхитительная вода растекается у меня внутри.

— Más?

Мне понравилось слово «ma#s». Все, что хотелось, — это сидеть рядом с этой чашкой. Девочка также медленно и осторожно протянула руку и погладила меня по голове. Я придвинулся, чтобы ей было удобнее. Она заговорила со мной по-мексикански, сказала много хорошего, а что именно — разве это важно? Девочка заметила мой жетон, наклонилась и прочитала. У нее получилось вроде как «Джет», то есть по-нашему, по-английски, «ракета».

— Тебя зовут Джет?

Я и есть Чет-Ракета. Неужели это все написано на моем жетоне? Всегда, трудно сказать почему, считал, что написано только «Чет». Но это тоже совершенно не важно. Иногда случается так, что какие-то вещи вокруг начинают казаться совершенной ерундой. Я ухватился за эту мысль, но она ускользнула от меня.

Девочка поднялась.

— Ven, Джет.

Вен? Был такой Вин Мактиг. Но он, если существует на свете правосудие, мотает срок и крошит на солнцепеке щебень. Так что это явно не он.

— Джет, — повторила девочка, — пошли. Уже поздно.

Она положила чашку и пластиковую бутылку в сумку, и мы тронулись в путь. Я шел рядом с ней, козел трусил впереди, оглядывался на меня и блеял. Наши бегущие впереди тени выросли до огромных размеров.