Лежу на диване, уже дома, под пледом, в теплом спортивном костюме и трясусь, хотя в комнате двадцать четыре плюс. Мне холодно, отвык. Организм адаптируется медленно. Еще бы! Еще три дня назад, жил месяцами, работал, соображал и все словно в той же парной. А это именно так и было, те же ощущения от окружающей температуры, и они были именно такими. Вы себе представляете, как вам бы жилось месяцами в парной, такой, что в бане? Когда не только работать не хочется, а вообще шевелиться. Я даже заметил, что и думалось там по–другому. И, чтобы решить, понять что–то надо все время серьезно напрягаться, через не могу, заставить голову не только потеть, а и решать предстоящие задачи. И только ночью могли спать и только при работающем кондиционере. А вот даже покушать, надо было так. Ставишь вентилятор и кушаешь, потом все равно обливаешься потом, но все же, не так. Кровь–то у нас другая, горячая! И кость тяжелая, мы рослые, объемные, приспособлены тут жить и что бы с запасом, на всякий крайний случай.
Кроме того, с привычками нашими пришлось расставаться через унитаз. Как что–то прозевал и не то скушал, то на белом коне сидишь и вспоминаешь, что кушал и как. Пока не выработалась привычка сто раз руки с мылом мыть, ничего сырого не кушать, а только то, что прокипячено, и сварено. Конечно, страдаешь, и как говориться, все познаешь не через голову, а оттого места. И все контролируешь, что ешь, что пьешь. Но все равно, на коня белого вскочишь и терзаешься. Вот же еще? Ах, да, верно все!
Зачем–то в душе воду с губ слизнул, или яблочко красивое взял и куснул, а потом петрушку и укроп положил с удовольствием в рот и вот! Или еще того хуже выпил пива, захмелел и сам не заметил, как того же пива, что рядом с тобой камбоджийцы со льдом пьют. И еще и еще и уже не раз и не два. Пока не доходит до тебя, где ты и что, как тут, таким как ты жить надо! Да, что там жить, работать! Работать за троих и таким образом заработать на жизнь.
Перебираю фотографии и вспомнил, как расставались. Все вижу их лица, веселье не поддельное, а настоящее и грустные глаза Моусея, который мне дарит какую–то статуэтку. Мы выпили и в меру пьяны, к тому же они привезли водки Смирновской. Он говорит, но я почти не слушаю, все не могу до конца понять, только чувствую, что все, нам пора уже уезжать.
А он мне тогда, что–то такое говорит.
— Это тебе, Жорка на память. Пусть она, Апсара, так старательно вырезанная в храме рукам монаха напоминает тебе меня и всех нас. Кто с тобой был и работал, кто дружил.
— И пусть она, Апсара, так и танцует все время для тебя!
И еще что такое мне говорил.
И вот только сейчас, дома, я понял, что он хотел мне этим жестом сказать. Взял в руки эту статуэтка. Она действительно хороша, эта Апсара.
Изящная, гибкая, легкая в своем вечно застывшем соблазнительно–прекрасном танце. Это она, их полу божество, как бы сам дух отражает Камбоджи.
Несмотря на войну, она так и танцует над ними в небесах изящно, красиво выгибаясь телом, руками, как бы свой народ защищает от всех бед и невзгод.
И еще, понял, что она вселяет в них веру и мудрость, что все забудется и пройдет, и все радости в жизни к ним обязательно вернуться, придут.
Придут вместе с чашкой, полной риса, кувшином чистой воды и детишками, что родятся под мирным небом над ними.
Потому, что она веками тут в облаках над Камбоджой летает и своей небесной колесницей управляет.
Потому, что в подмогу ей, теперь уже вместе с теми стальными птицами, которым мы взлететь помогали, Апсара защищает с небес жизни и счастье всех Камбоджийцев!