Я взрослела

Время шло и вместе с изменениями во мне, что я обнаруживала в своем теле и видела в окружающих меня, сестре, девочках, подружках, у меня все больше стали оставаться не разрешенными вопросы на которые я не получала ответы.

Поначалу сестра и мама удовлетворяли мое абсолютно нормальное и естественное любопытство, а потом начались трудности в общении.

Я как–то пришла со школы и обратилась к маме с вопросом, но она, то ли расстроенная чем–то была, то ли настроение у нее было такое, ведь папа уже тогда сильно болел. Так вот, вместо ответа, она наоборот, меня еще и отругала, а вечером, когда сестра пришла, то она еще и при ней.

— Вот, полюбуйтесь! Ты знаешь, доченька, о чем твоя младшая сестра мечтает?

— Интересно, о чем?

Да, о чем это, мама? Думаю и даже без всякого подвоха, о ее вопросе сестре.

— А вот о том, как это Кесарева сечение?

— Ничего себе вопросики. Не скромные такие? Ну и что ты ей ответила? Наверное, лекцию о родах и Кесарева сечению прочитала?

— Да некогда мне, доченька лекции ей читать. Сама знаешь, сколько дел с папой. Вот ты возьми и помоги мне с воспитанием младшей сестры! Ты старшая сестра и к тому же в медицинском училище учишься, вот и объясни ей. А лучше дай ей что–то почитать. Пусть сама, что ей надо найдет и прочитает.

— Да нет у меня ничего под рукой. Надо и я из училища учебник ей принесу. Пусть просвещается.

— Не надо мне учебник, своих учебников хватает. — Говорю. — Ты мне лучше объясни, что при Кесарева сечении, женщине все разрезают? И матку тоже?

Они даже переглянулись. Так и не получаю я ответ. Сначала все потом, да потом. Потом маме некогда, а потом сестра все забывала учебник принести, ну а потом, я еще пару раз и все без ответа. Потом приобщилась и как все. Стала черпать информацию у таких же, как я, но более образованных, в кавычках, девочек.

С нами вместе училась одна девочка. Слабенькая такая по учебе. И все время ко мне обращалась за помощью. Надоела даже одно время. Как, да как, а чаще.

— Наташка, ты математику сделала? Дай списать!

Я не жадина! Пусть списывает, мне не жалко. А потом, все больше и больше уроков и знаний. Мне уже и самой некогда. И я на ее вопросы предпочитала сунуть ей в руки тетрадь, пусть списывает, только бы меня не отвлекала. Так и на контрольных.

Она сзади сидела, на последней парте, а я на предпоследней. И сколько ее ко мне не подсаживали, она ни в какую. Удобную заняла позицию! Как контрольная, какая или сочинение, она тот же вариант решает и ту же тему, что я. Понятно почему?

На контрольной, она в спину толкает.

— Танька! Дай списать. — Шепчет в затылок и больно ручкой в спину тычет. Ведь не отстанет, знаю. Так и будет тыкать весь урок, пока не добьется своего! А то.

— Танька! Как задачку решить, как? — И опять за свое. Тычет и толкается. Надоест и я ей.

— Как, как? Как накакал, так и смякал! Вот как!

Но потом, все равно. Жалко ее было, одна ведь с матерью.

— На! — Тихонечко шепчу и черновик ей за спиной, под рукой просовываю.

А на перемене говорю ей.

— Ну, вот, что подруга, каллиграф. — Она даже слова такого не знала и потом переспрашивала всех, это не матюг, нет? Или, каллиграф, это что? Спрашивала,

— Танюха меня послала, да? — А ей, что бы над ней еще подшутить.

— Да послала она тебя, послала? Послала тебя к каллиграфу на талмуд!

Потом она еще долго считала, что это такой не известный ей крученный и извращенный какой–то матюг. И потом уже сама, чуть что, так.

— А пошла ты, или иди к Талмудам! — Почему–то ей это слово больше всего понравилось произносить и во множественном числе, да с ударением на последний слог. Видимо слышалось ей в таком ударении, такое знакомое ей слово с детства то, о чем она уже знала, в отличи от нас и уже к чему потихоньку прикладывалась.

Пока маленькие были, ну пятый, шестой класс, она все в классе для нас, тупая и тупая. И так мы ее и прозвали. Катька — Талмуд. А она поправляла и, с видимым удовольствием.

— И не Талмуд, а Катька — Талмуда! — И опять с ударением на последнем слоге.

Ну, Талмуда, так Талмуда! Так и остаться бы ей, если бы не возраст, а вернее не наше становление взрослыми.

Пока мы мучились с ответами на свои, все возрастающие вопросы, Талмуда в наших глазах все набирала и набирала общественный вес в классе и в школе.

Что не спросишь у нее насчет секса, она профессор! И все–то она знает и если сильно попросить, то и фотокарточки запретные, но какие надо, принесет и покажет, пояснит.

Но только деньги, вперед! И мы постепенно, признали ее авторитет, и хоть она по–прежнему среди нас оставалась Катькой — Талмудой, но отношение к ней уже изменилось.

Теперь мы и я в том числе, ходили за ней и все ее клянчили. Покажи, да принеси посмотреть! Она с таким важным видом вела себя, а могла и отказать! Всем могла, но не мне. Я у нее, вроде бы звезда, наивысший авторитет. Но, то по учебе так, а вот по жизни, особенно в вопросах взаимоотношений, она на сто очков, как нам казалось, вперед ушла. Во–вторых, Катька, в отличие от нас, очень рано стала краситься, хорошо и модно одеваться. Что было не удивительно. Мать снабжала. Работала проводницей на поезде, что в столицу ходил и вещички подбрасывала. Она даже заказы какие–то стала принимать. Сначала от нас, потом ей, даже преподаватели стали поблажки давать. За ее услуги. То, она им доставала и продавала, что они просили, то еще что–то. Вот так, вместе с нами дошла до девятого класса. Мать ее хотела, что бы дочь ее обязательно полную школу закончила и поступила в медицинский институт. Ан, нет! Не удалось. Времена изменились и уже никому не стали ее услуги нужны. Что надо в продаже, только плати. И она снова не в фаворе.

Но все равно в авторитетах ходила. Конечно, курила и к винчику, как она сама говорила, прикладывалась! И, как говорили о ней, с обидой, кому отказывала она в чем–то, что она уже приобщилась к другому прибыльному промыслу. Ну, это все враки, конечно, вечно на нее наговаривали всякие гадости. Уж больно она к себе эти самые гадости притягивала и была флегматична по поводу, в чем ее обвиняли. Но все же, за ней водились кое–какие грешки.

Я все чаще слышала за спиной, что от нее попахивает спиртным и дорогими духами. И сама она стала какой–то уже отрешенной от всего, и списывать даже почти прекратила. И все теперь, как она говорила, ей по шарабану! Все, да не все. Она уже не училась, а зачем–то в школу продолжала ходить. А потом, как–то раз пришла и села рядом.

— Ты не будешь возражать, милая?

— Вот еще? Что это за милая такая? Ладно, уж, сиди. Только не мешай! И так просто не сиди и меня не разглядывай. Давай тетрадь открывай, ручку бери и пиши! Учись! И хватит на меня пялиться! На доску смотри и учись, поняла?

Она от чего–то, краснела, когда я с ней так говорила и становилась такая податливая. Я и пользовалась.

— Не будешь учиться, уходи! Мне рядом с неучем делать нечего, поняла?

И вот же странно, поняла и какое–то время за ум взялась. И опять стала списывать. Все равно уроки не делала и не учила. И чем это она, только дома занимается?

Спросила ее. А она странно так. Заерзала, стесняться чего–то меня стала. Два дня тише травы и воды. Я ее еще за внешний вид отругала.

— Что это такое? — Говорю, — ты в школу вырядилась, как на дискотеку? А ну снимай и ходи как все!

Вообще, стала ее воспитывать! И, что удивительно, она словно пластилин в моих руках! Что ей не скажу, ни попрошу ее, удивительно, но все она старается сделать. И при этом у нее многое не получается. Она сердиться, злиться. Может и наорать, стукнуть кого–то под руку. Но только не меня! Наоборот, вокруг меня словно вакуум. Она так меня отгородила от всех. От чего это? Я особенно не вдавалась в подробности, мне от нее все в большем объеме надо было получать информацию. Секс уже забродил у нас и лез в голову. А тут рядом, можно сказать бок обок, да еще профессор.

Помню, как в девятом классе, в самом начале учебы, мы первый раз на физкультуру вышли и сроиться стали. Я еще тогда удивилась. До этого я все где–то с краю стояла, в хвосте шеренги класса. А тут? Просто удивительно! Я и еще несколько девчонок и Катька тоже, рядом, хоть и ниже ростом. А я уже пятая, заняла место на построении, от самой высокой в классе Маринки! Оказывается, я за лето так вымахала и не просто вымахала, а подросла, округлилась. Как дали команду, равняйсь! Так вижу, что на меня пол класса пялятся. Это почему так, думаю? Глянула на себя. Мамочка моя родненькая! Грудь моя торчит из шеренги! Это же надо! И никак ее не убрать. А Талмуда все на меня смотрит, всю словно глазами поедает. А когда команду дали — бежать! Чувствую, не могу! Грудь мешает!

И в раздевалке так. Присмотрелась, а девчонки все тоже на меня посматривают. Оценивают и многие молчат и отворачиваются. Им, видите ли, не нравится, какая я стала.

— Ну, в чем дело? — Говорю Талмуде, которая бесцеремонно стоит передо мной полураздетая и рассматривает, как я переодеваюсь.

— Да она в тебя влюбилась! — Вдруг слышу, ехидный такой смешок от ехидины в нашем классе, Машки.

И все вдруг, как по команде. Обидно так, видно от завести, что я такая стала.

— Талмуда в Таньку сисястую влюбилась! Влюбилась, влюбилась!

— В чем дело? — Спрашиваю. — Причем тут влюбилась? Вы, что девки, совсем спятили и не видите, что она просто дружит со мной и хочет школу закончить, а я ей помогаю? И потом, я не одна такая. Вон и Ольга, Оксана такая же, как и я.

— А вот и не такая! — Опять эта противная ехидина.

— Девки! — Говорит кто–то, пока мы переодеваемся. — А давайте конкурс проведем в классе.

— Правильно, хорошо! — Кричат сразу же несколько человек.

— Даешь конкурс! Мисс, девятый класс!

— Нет! Не девятый, а просто, мисс–класс!

— Правильно, правильно! — Шумят. — Надо жюри выбрать!

— А давайте мальчишек позовем?

— Нет, сами обойдемся и без мальчишек!

— А давайте, все вместе соберемся и топлесс! Только каждая уже пусть, что бы, не обидно было. Пусть каждая выступит, покажется. Мы все вместе и выберем мисс–класс.

— Нет! Топлесс не будет. Все в купальниках, ясно? А кто захочет, так это его дело! — Это вмешалась самая рассудительная наша староста класса, Надюша.

— А мальчишкам ни слова! Понятно? Предлагаю создать подготовительный комитет. Кто, за! Нам я думаю, трех человек хватит! Так! Предложения, какие кандидатуры? Ага! Я, раз, Маринка, баскетболистка, два. И ну же, ну, кто еще?

— Я! — Вот и хорошо, Талмуда, три!

— Да и еще, председателем предлагаю выбрать Талмуду. Как самую опытную. Согласны?

— К концу уроков ждем от вас четкую программу конкурса и скажите, где, по–вашему, мы можем собраться и когда. Согласны? — Все.

— Да! да!

— Только девки! Молчок! Понятно и чтобы ни звука! А чтобы не растрепались мы со всех подписку возьмем о не разглашении тайны. Комитет, на следующем уроке текст клятвы и лист с подписями передадите по классу.

— Ну, что идет! — Так и решаем.

А потом, на следующем уроке Талмуда все пишет и пишет. Потом голову поднимет, на меня долго смотрит и сама себе смеется. Но к очередному уроку по рядам стали передавать листок. Попал он и мне. Ну, там довольно примитивная клятва с указанием мер воздействия за предательство. Что, мол, если что, то ей.

Первое, ни давать места на всех общих построениях класса, выталкивать на край. «Ну, это легко! Вытолкаем и даже из класса». Такие стояли приписки.

Второе, ни при каких обстоятельствах с ней не разговаривать и не отвечать на ее вопросы и дальше приписки. «Бойкот предателям», «Не давать отвечать на уроках, перебивать».

А третьих, везде и на спине тоже, оставлять записки, что она трепло. В приписках довольно безжалостных написал кто–то, наверное, сама Талмуда. «Мальчишкам шепнуть, что она дает всем»

И последнее. Ни при каких обстоятельствах ни пускать ее в наш туалет. «Правильно, пусть ходит к пацанам» «Мы, как она будет на уроке проситься выйти, сразу же с ней вместе будем проситься» «Пусть уссы….» «А в туалете мальчиков пусть они устроят засаду и ждут. Мы им обязательно скажем об этом»

В конце стояла такая, довольно странная подпись.

Комитет, три целых, четырнадцать сотых. И несколько раз. Да! Да! Да!

Все понятно. Но причем здесь число Пи? Тихонечко спрашивая ее.

— Твоя работа? — Она довольная машет головой и шепчет.

— Ты поняла? Как тебе, название нашего клуба?

— Какого, такого клуба?

— Ну, нашего, Пи–клуба!

— А, причем здесь, это Пи?

— Напиши мне только слово, да. Поняла? Ну, напиши!

Пишу, да. Она берет листок и перед моим словом да, записывает число Пи, цифрами.

— Поняла?

— Что, я должна понять. Это какая–то криптография?

Теперь уже она на меня смотрит недоуменно.

— Что это за ругательство такое забористое? Как ты сказала, повтори?

Я ей пишу, криптография.

Она берет листок и ставит вопрос.

Потом пишет. Знаю парнография, а это, что? Еще, сильнее извращение какое–то?

Я исправляю ошибку в ее слове. И пишу слово порно, ставлю знак вопроса.

Она машет утвердительно головой. Мол, поняла. А что? То ли поняла, что ошибку допустила, то ли поняла, что криптография это особое порно!

Но я не уточняю. Вижу, какая она довольная сидит. Шевелит губами, читая. Вот думая, какая я, для нее новое слово придумала и скоро думаю, услышу от нее, как она кому–то в сердцах скажет.

— Ну, что, дождалась к тебе полная криптография придет! Поняла?

От того улыбаюсь, а она тычет мне свою шифровку и приблизившись шепчет мне горячо в самое ухо.

— В слух скажи, что на бумажке записано. Как называется это число и дальше, читай все сразу. Поняла? Ну?

И я как дурочка, вслух, пи…

— Ты, что дура?

Она счастливо! — Да!!!

— Поняла, поняла? Это наш пароль теперь будет, шифр. Три целых четырнадцать сотых это пароль, а ответ, да и получается. Пи……

— Ну, ты гений! Ну, что ты скажешь! Это же надо? И очень, ну очень богатый смысл. — Говорю ей с усмешкой. А она.

— Здорово я придумала? Правда? Создадим такое общество, братство Пи–девушек. Нет, лучше Пи–клуб! И каждая будет отвечать, да и проходить, а остальные нет. Вот так! Ну как, что я придумала, я тебе нравлюсь?

— Ах, да! Прости, три целых четырнадцать сотых! — А она, расплываясь в улыбке.

— Да, да!!!

 

На перепутье

После уроков все возбуждены и выталкивая мальчишек из класса, сами все остаемся. Посекретничать нам надо. Слово берет староста.

— Так, все подписались. Хорошо. Теперь слово Талмуды, нашей председателоницы.

— Вообще так, девочки, собираемся у меня! Не перебивайте, слушайте! Мы с мамкой в одной половине дома, а ее сестра, моя тетка в другой. В доме сад, а в нем теплица. Тетка ее сейчас не использует, потом месяца через полтора начнет пользоваться. Так вот! Не на грядках будем сидеть, а на травке шелковой и не бойтесь, никто ничего не увидит. А потому, что у тетки там вся теплица закрывается шторами, это чтобы не видели по ночам, как свет горит. Поняли, уяснили? Нет? Повторю, для глупеньких. Тетка к сыну уехала и не будет неделю, мать в рейсе, не будет дома пару дней, мы в теплице собираемся. Там и тепло и светло. Есть освещение, места полно, а шторы задвинем. Ну, как идет?

— Когда, когда, завтра в пятницу, часов в шесть вечера. Согласны? Да и не забудьте с собой что–то поесть прихватить. Может, придется задержаться. У меня кое–что пить найдется, а вот поесть я для такой орды не напасусь. Так, что в шесть с бутербродами и с купальниками прошу ко мне. А мы. — Она поворачивается ко мне. — Мы с Танькой все подготовим и подиум, и занавес и места. Ну, как?

— А что это за число такое Пи?

— Завтра после школы все узнаете. Нас ведь четырнадцать! А три, это, не цифра, три, а обозначает слово — за! Так? Все–за!

— Мы в ответ, все — За!

— Да и не опаздывать! Ровно в шесть я выпущу во двор большую собаку. Кто не успеет спрятаться она того за ж…. схватит. И не бойтесь, насчет того, что кто–то подсмотрит, не получится! Почему, почему? Во–первых, мы не трепимся! Не терпимся? Вот и хорошо! А потом, все закрыто от посторонних глаз и в саду, на частном участке и пес! Так, что жду, не опаздывайте.

— А приз, какой?

— Это сюрприз! Все завтра узнаете.

Когда все расходятся, обсуждая между собой, комитет задерживается и Талмуда мне.

— Танька, ты можешь сейчас вместе со мной пойти и посмотреть место, помочь. Ну, хорошо, иди, позвони домой и приходи. Я ждать тебя буду у выхода школы.

Пока я звонила и у мамы отпрашивалась, они все совещаются. Маме сказала, что иду к одной девочки из класса, помогать по дому и с уроками. Возвращаюсь, а они уже разошлись. Все очень довольные.

Подхожу к школе. Талмуда стоит, меня пока не видит, смотрит по сторонам. И такая она мне показалась взрослая, деловая. Я прямо ее не узнаю. Да и одежда у нее классная и сама она.

Э, что это, я? Может зря я согласилась? Она как–то особенно ко мне относится. От этой мысли на душе приятно и холодок какой–то волнительный, но без осадка. Льстит мне, что она так ко мне относится. А что же я? Я, как к ней? Хорошо? Нет, наверное, чуть больше.

И пока идем к ней домой вместе, мне все время почему–то хочется, теперь, ее разглядеть лучше. Странное чувство какое–то нарождается во мне. Почему–то я начинаю с волнением воспринимать все это. Всю нашу затею с конкурсом. И сам факт, что ведь я, точно побеждаю на конкурсе! И еще, то, что я все время отказывала ей, когда она меня первое время к себе приглашала, а вот, сейчас сама к ней иду. Сама иду и что еще странно, так мне даже приятно с ней рядом идти. Ну, как–то с волнением и не привычно, я и рядом с Талмудой. Все, как она мне говорила и хотела. А я? Я чего хотела? Что мне по этому поводу подумать, что ей сказать, если спросит меня? Но пока идем и по пустякам говорим. Все больше она. Говорит, а сама, я вижу, такая счастливая. Это от чего же, думаю? А потом меня словно горячей водой!

А вдруг и вправду она в меня влюбилась! Может, девчонки в раздевалке правы были? Что тогда? Да она же меня к себе тащит, в свое логово! А там, напоит чем–то и … И что? А главное, чем? Немного успокаиваюсь, так как понимаю, что у нее нет органа, как мне думается, которым она мне может сделать больно. Ну, не будет же она меня там кусать, в конце–то концов, говорю себе, успокаивая тревогу. А тогда, когда все же полезет, тогда чем? Ничего дальше не могу представить и понять. И потому настороженно подхожу к ее дому.

Дом частный на две семьи с участком в глубине за забором. Вижу ту самую теплицу.

— Ничего себе! — Говорю. — Да это же целый Большой театр.

— Закрытый. — Поправляет она. — Большой и закрытый театр. Подожди. Я сейчас Баркаса на цепь посажу, а потом ты проходи.

— Да не бойся. Не бойся! Не кусается. Он? Он нет, кусается как раз, а я о себе, я не кусаюсь. Потому не стесняйся, входи. Ну, вот мы и дома!

Она старается вести себя как всегда, но я‑то вижу, как она напряжена, немного нервничает. Еще бы? Думаю. Ну, я попала! Живой я, наверное, не выйду отсюда.

— А зачем ты собаку опять отпустила? Боишься, что я сбегу, тебе не достанусь на съедение, а только ему? Ну, хорошо, хорошо. Это я пошутила. Прости. Я, правда, не хотела тебя обидеть. Лучше мне покажи свою комнату.

Она проводит меня через довольно уютную гостиную и оттуда, по коридору к одной из двух дверей. Поясняет, что там, мамкина комната, а вот ее. А туалет и кухня, те прямо от входа. Вообще, как всегда, в частных домах, удобно и много всяких поворотов, коридорчиков, кладовок и комнат.

Пока я присматриваюсь в ее комнате, она ускользает и говорит.

— Я жрать хочу, голодная! Будешь со мной?

Я размечталась, отвлеклась, но так как я все время думала о том, что она может на меня запросто навалиться и напасть, то я, на ее вопрос. Будешь со мной? Ляпнула грубо.

— С тобой? Я не могу, прости! Я не готова! Не надо! Хорошо? Прости!

Она обернулась, полураздетая стоит в проеме двери, дожевывает что–то, смотрит, а потом переспрашивает.

— Ты, что, это? О чем ты? Я о еде, а ты? — И посмотрела на меня так насмешливо и уничижительно, что я села.

Села к ней на кровать и сама, даже не знаю как вести себя, что говорить? Мысли какие–то шальные, наглые я бы сказала, дикие, нелепые. И вот же я как облажалась? И чего это вдруг ей такое ляпнула?

Она секунду постояла в дверях, а потом, скептически пожимая плечами и покачивая головой, вышла.

Вот же я! Ну, как же я так, ляпнула? В самом–то деле?

То ли меня вся обстановка вокруг возбуждала или, что вот рядом ее кровать, аккуратно заправленная и вещи ее не раскиданы, как я думала, а аккуратно разложены и везде идеальный порядок, чистота. Даже странно, что я о ней так хорошо раньше не думала.

А что ты думала? О чем ты вообще думала? Укоряю себя.

Ты в ней что же, только плохое видела и подразумевала? Думала, что она неряха, грязнуля, раз так учится и что у нее и в жизни все так и дома и в голове.

Ну, что, уяснила? Да у тебя дома, по сравнению с ней, бардак! Так, кажется, папа всегда говорил, когда ругал за беспорядок. Да, да! Не только дома, но и в моей голове. Бардак! Полный бардак, особенно, сейчас.

Мне у нее уютно, вокруг образцовый порядок и во всем видно ее бережное отношение и забота к вещам, мебели. Вижу красивые фотографии на стене. Просто картины. Это, наверное, она? Догадываюсь, так как вспомнила, что она говорила, что занимается фотографией в кружке. Ага! А вот и фотик. Так, Зенит.

Слышу, как она позвякивает на кухне посудой. А мне у нее хорошо, спокойно и она сама мне все больше начинает нравиться!

Ну, что ты такое говоришь, ворчит Макитра. Это потому, что тебе приятно, когда около тебя и в рот заглядывают.

Нет же, правда, мне все нравится! И порядок, фотографии, что она делает, как говорит, ходит. Не торопливо, рассудительно и даже неудовлетворительные отметки воспринимает с достоинством. Без паники и даже вида не подает, что расстраивается. Я, если тройку получу, так прямо с ума схожу и расстраиваюсь на целый день. Злюсь, хожу униженная и себя жалко. А она, кажется все легко и спокойно воспринимает. И смотрит на мою реакцию. Я уже давно вижу, что она часто и подолгу на мне взгляд задерживает. Я ее спрашивала, а она, вижу, стесняясь, не отвечает. Часто даже краснеет. Наверное, правда, что она меня любит?

Ага, ворчит во мне, недовольна Маркита, ты так и считаешь, что все тебя только и делают, что тобой восторгаются и любят.

Ну, что, ты? Меня даже Барсик наш любит. Ни к кому не идет, а со мной дружит и ластится.

Скажешь, тоже! Ну и сравнила? Барсика с девчонкой, одноклассницей. А впрочем, у них есть что–то общее.

Какое?

Какое, какое, а такое! Им бы только от тебя свое получить, да побольше и послаще. И как только свое получат, так все, никакой любви. Что скажешь, разве не так?

О чем это ты, Макитра? Как ты там мне говоришь, мол, ничего себе сравнила? А ты, что же, не сравнила? Сама глупости говоришь. Я‑то знаю, что Барсику надо, рыбку да, мякоть, а ей, как ты говоришь…Да, а что же ей надо от меня? В самом–то деле?

А Макитра, противная уже зашевелилась, потянула там, ощущения такие, как перед месячными и противно подсказывает.

И этой, как Борсику, тоже надо рыбку и мякоть, но твою!

От этой мысли вспыхиваю, еще и потому, что толком не понимаю и не знаю, что может со мной произойти и самое главное. Как? Как она, ну и эти, девицы, женщины? Как они так делают, как и главное, чем любят? Ведь у нас же нет этих их штучек, как у мальчиков.

Как об этом подумала, так вспыхиваю, и мне просто жарко становится.

А Макитра противно так шепчет. Ну, вот, тебе уже хочется узнать. Как, да чем, а как, насчет, попробовать самой? Ты ведь так все время говоришь, что тебе надо все самой пробовать и уже потом, свое мнение и суждение иметь, а не со слов. Ну вот, тебе шанс! Иди к ней и пробуй! Ну, что же ты, сама говоришь, что смелая и не боишься иметь свое суждение. Ну, что же ты, вставай! Нечего рассиживаться! Иди и скажи, о чем ты думаешь, а лучше спроси, чего не знаешь и не понимаешь. Она же всегда тебе готова объяснить. Особенно когда ты ей вопросы о сексе задаешь. Ну, что вспомнила? А ты вспомни, вспомни, как и что ты у нее спрашивала? Тебе подсказать? Что ты молчишь? Ну, так я напомню.

Не надо, не надо! Ну и что, что я спрашивала, а мне вот хотелось знать. Я ведь выросла и имею право! Хотела знать все о женщинах. О любви. Да, хотя бы узнать, что у меня там внутри, я имею право! Как ты считаешь?

Причем здесь право? Только ты скажи мне, зачем ты у нее фотку ту с собой забрала?

Какую такую фотку?

А такую, фотку! Это с которой, ты полночи! И чуть в школу не опоздала, проспала. Ну, что ты молчишь? Будто ты не знала, что эта фотка ее! Только не говори мне, не ври! Я‑то уже наверняка знаю. Ну, а теперь сама подумай, что ей о тебе думать. Фотку и какую! Да, да! Той самой загадки, что и в тебе сидит, и которую ты, видите ли, стеснялась сама, взять зеркальце и рассмотреть. Тебе, видите ли, надо было видеть ее! У нее надо было видеть, как у нее там все! Не у себя, а у нее. Что? Разве не так? Ах, не так! Ты не знала? Ну, конечно, а как же! Тогда ответь, почему же ты именно с этой фоткой спала и не спала даже и только ее через пять дней отдала? Чем это ты, целых пять дней с ней занималась? Сказать!

Ладно, замолчи! Ну, сначала–то я не знала, что на той фотке ее. Ну, что это она, нет, что это? Что у нее там. Откуда же я могла знать, что она сама мне такую фотку передаст. У нее же на лице не написано, что это ее? И никто бы не подумал. Ведь это надо же, самой себя отснять так и в такой позе?

Э, родненькая! А ты вспомни, когда она тебя спросила потом, как ты отреагировала на ее вопрос, чья это фотка такая? Вспомнила? А как она тебе тогда? Что, не веришь и в туалете тот шрамик, что и на фотке тебе показала! Ты, вспомнила, вспомнила, как ты там, в туалете на нее посмотрела? Как ты краской залилась! А ты же с той фоткой и вместе с ней и пять ночей подряд! Ну, как? Она имеет право?

Какое такое право, на что?

Да, на тебя! Что ты прикидываешься дурочкой, корчишь из себя недотрогу! Не хотела бы, так ту фотку сразу же отдала и вообще, мама тебе с детства говорила, не бери в руки и в рот всякую гадость! А ты?

И не оправдывайся, что ты сначала не знала. Все ты поняла и знала! Что, что? А тогда почему ты в тот же вечер чуть не умерла с этой фоткой в руках? Даже сестра тебя чуть не застукала, так ты взялась за себя. Хорошо, что дома и мама и сестра, да и Барсик, он тоже был дома.

А причем, здесь Барсик? Ты на что это намекаешь? Что я Барсика гладила и у него там нашла? Ну, так это же я случайно, нет, правда! Ну и потом, он же не кошечка и у него нет штанишек, как у мальчиков. Между прочим, так и у собачек и у всех животных. Только я не пойму, куда ты клонишь этот разговор? Между прочим, мне Инга, сестра, по секрету рассказала, что все! Слышишь, ты, все, ну ладно, или почти все девочки так рано или поздно поступают. А еще она сказала, что даже замужние, те тоже! И что в этом нет ничего гадкого! Это не извращение, себя ручками трогать, ну только нельзя сильно увлекаться.

Вот тут я с тобой согласна.

А у меня совпало и месячные и эта фотка. Все совпало. Ну, так же бывает? И потом, это она меня спровоцировала. А я попалась как дурочка!

Во, во! И сейчас попалась!

Прислушалась и с тревогой определила, что она уже заканчивает. Поднялась и решила выйти к ней. Поговорить об этом. Лучше все сказать и прямо спросить, говорю себе пока встаю и в коридор выхожу.

Я без обуви и потому, вроде бы как крадусь к ней. От того мне еще неудобней и чувствую, что я всеми своими действиями просто засыплюсь у нее, как разведчик в тылу.

Тихо вышла и неожиданно нос к носу, сталкиваюсь с ней в полутемном коридорчике.

— Ты? Ты! — Неожиданно жалким таким и фальцетным, не своим голосом спрашиваю, а саму даже, от чего–то, трясет. Руки не знаю куда деть, как вести себя дальше, что говорить. Все! Провалиться бы мне лучше сейчас на месте! И я проваливаюсь! Нет, валюсь!

А что потом? Потом, как в тумане все, как во сне. И я почему–то ей слабо сопротивляюсь.

Помню, как безвольно привалилась спиной к стене, а руки отчего–то отпустила и они безвольными стали и повисли вдоль тела. Мне бы ими защищаться, оттолкнуть ее от себя, но они меня словно предали, словно отнялись. Не поднимаются, и я поняла, что мне сейчас выпадет что–то такое, чего я тайно, и все время подспудно ожидала от нее. Может от того и сидеть с собой разрешила и списывать ей все время давала. И началось это уже давно, поняла я. Поняла, что мне нравилось, как она ко мне относилась, как смотрела на меня, как опекала, никому близко ко мне подойти не давала. Как подробно и терпеливо все объясняла и даже фотку свою, такую откровенную передала не случайно.

И вот сейчас, она рукой о стенку оперлась, нависла надо мной, прямо к моему лицу приблизила свое. Мою ладонь нашла и нежно взяла мои пальцы чуточку сжала, задержала в своей ладони.

Стоим и молчим.

Я чувствую от нее горячее и чуть прерывистое дыхание, слабый, но довольно приятный запах кожи, волос и необыкновенно приятное тепло. Оно исходит от всего ее тела, словно от печки, что в деревне у бабушки. Нет, это тепло не то, другое. Оно так напрягает, что мне уже дышать тяжело. И я, опьяненная ее приближением, ощущениями ее запахов, тела почему–то в страхе неведомого шепчу.

— Не надо. Не делай мне ничего. Прошу тебя.

И уже осмелев немного, через несколько секунд, и потому, что она так и замерла рядом со мной и ничего не меняется, а мы как стояли, так и стоим.

— Я не готова. Прости. Не могу тебе отказать, но мне будет больно. Очень больно если ты… — И замолчала, не зная, что ей дальше говорить.

Стою, голову опустила, все! Не знаю!!! Что же дальше будет. Она рядом. Стоим и продолжаем молчать, а потом я снова.

— Я не такая как ты. Я не смелая, я совсем еще маленькая внутри. Это я снаружи такая, а внутри я все еще девочка маленькая.

Вздрогнула! Лямка сарафана предательски соскользнула с плеча. Она отпустила мои пальцы и медленно, прикасаясь самыми кончиками своих пальцев, потянула их вверх от запястья по моей руке, потом выше, за локоть, по предплечью. Подхватывая лямку сарафана, подтянула ее на плечо, и я почувствовала ее ладонь, горячую, чуть дрожащую. Тонкими, каким–то необыкновенно легкими пальцами, которыми она коснулась плеча. Я невольно вздрогнула и повела плечиком.

— Ах, как приятно!!! — Испугалась даже. И не поняла, это я вслух произнесла или мне только почудилось. А она все молча, и с прерывистым дыханием, пальчиками повела выше.

— Мама! Мамочка родная!!! — И опять, не понимаю, произнесла я или нет.

А ее легонькие, теплые пальцы заскользили по шеи, завернули кончиками подушечек, на затылок и такое там что–то тронули, что я выгнулась вся, голову назад и даже на какое–то время ее пальцы прижала. Но на мгновение, потому, что, тут же, отпустила. Мне надо, нет, мне дико хочется, что бы она снова и снова прикасалась, гладила и вела бы ими там у меня свои волшебные, божественные пальчики!

На секундочку они замерли и я замерла.

— Ну, же!!! Почему нет их, я жду, умираю и жду этих прикосновений! И опять не пойму, я произношу эти слова или они у меня в голове, так и звучат безответно.

— М…м…м!!! Ах, как приятно! — Они опять прикоснулись ко мне. — О, божественно!!!

Ее прикасания расслабляют, освобождают тело от страха и уже я почувствовала, что и мне так же надо поступить, как она мне делает. Мучаюсь секунды в не решительности. Мне так и хочется дотронуться до ее руки, и так же погладить.

Пальцы шевельнулись, рука, как в замедленной съемке, согнулась у локтя и вот, и я коснулась ее руки!

Она вздрогнула, а потом я услышала как из глубины ее тела сначала тихо, а потом, по мере того как я все смелее стала поглаживать ей предплечье, плечико, вместе с ее прерывистым дыханием, все отчетливее я слышу ее легкое постанывание. Вот так в коридоре стоим, она уже руку опустила и то я, то она, склоняем головки на ту сторону, откуда проходят, эти поглаживая, наших пальцев.

Сколько стоим не знаю. Время не чувствую, оно словно потеряно нами. Гладим уже смелее и она и я, но все еще не сближаемся, не прижимаемся друг к дружки.

Я совсем перестала бояться, и мне ее ласки так приятны, и самой мне так же хочется отвечать на них и касаться ее, как это делает она мне, гладить ее плечико, руку, шейку.

Но вот она, словно очнувшись, внезапно, я даже не успеваю понять, притягивает меня к себе, сильно захватив рукой мою шею. И …

Ее поцелуй попадает куда–то мне на скулу, около глаза. Я хочу сопротивляться, и вроде бы упираюсь рукой в ее грудь, но как только я чувствую, что она вот, вот, отпустит меня, я тут, же сама ослабеваю упор. А она ищет своими губами, дышит прямо в лицо. И это так возбуждает, так, что я сама, даже не понимая, от чего я так поступаю, подворачиваю голову ей навстречу и теперь сама ищу. Ищу и ловлю ее губы и вот!!!

От ее губ, которые не сдержанно, сильно прижимают мои, сминая их сразу же, словно раздавливая, я задыхаюсь, почти теряю сознание. Так как не понимаю, что теперь надо дышать носом, как это делает она, потому и сопит своим носиком. Но я так растерялась, что ничего не соображаю. Мне даже в голову не пришло, стоять с прижатыми вместе губами и дышать носом. Я просто так растерялась, ничего не соображаю.

Поэтому через десять секунд, мне уже нечем дышать. И воздух, воздуха мне не хватает!

Крутанула головой, освобождаясь от этих горячих, мокрых и скользких ее губ и потянула, захлебнулась глотком свежего воздуха. Тут же меня пополам перегнуло, для чего я ее отталкиваю, и я захожусь в кашле, закашливаясь.

Она рядом стоит, держит меня за руку, и все время пока я кашляю, до слез, она все извиняется и извиняется.

— Прости, прости, миленькая! Так получилось, я не хотела, я так увлеклась. — И опять те же прощения.

А я, откашлявшись, сквозь слезы ей.

— Ну, так же нельзя! — Кхо, кха! — Так же человека можно задушить! — Кха, кха! — И жизни лишить. Ты этого хотела?

И вижу. Как она разволновалась, встрепенулась, заискивает, суетится. Потом, бросилась в коридор. Я ковыляю за ней. И опять, нос к носу.

— На, попей! Тебе станет легче. — Сует мне кружку. Пью и смотрю на нее.

— Ты зачем меня поцеловала, да еще в губы? Что это значит, скажи? — Она так и стоит с кружкой в руке и молчит, только отвернулась.

— Ведь я же просила!

Нависла тревожная пауза, которую разрушает лишь то, что она чуть слышно начинает всхлипывать.

— Ты, что, плачешь? Почему ты плачешь? Я что тебя обидела? — Самой становится неловко.

— Я! Я… — Только и слышу. — Я уже давно, давно так! — Потом пауза.

— А как увидела тебя, после каникул, так спать перестала. Все ты перед глазами, все вижу твое лицо, глаза, грудь, и слышу по ночам твой голос. А в школе, ничего не слышу, только нагнусь ниже к самой парте и стараюсь услышать твое дыхание. Ловлю, каждое твое слово, вопрос. — И опять надолго замолкает, только продолжает всхлипывать.

— Для меня радость, если не ты мне пояснения даешь, а я могу тебе рассказать и объяснить все. И еще, я и фотографию свою тебе… — Потом она надолго замолкает. И уже не всхлипывает, молчит. Лицо решительно повернула ко мне.

— Ты, что совсем меня не замечаешь? Я, что не нравлюсь тебе?

Ну и вопросик? Да, что же это? Ну, что мне ей ответить, что сказать, а главное так, чтобы не обидеть, чтобы не оттолкнуть? Я же ведь совсем не собираюсь с ней. И тут же обжигаюсь от мысли, от пришедшего на ум этого, не понятного для меня представления, любви между девочками, женщинами. От реальности того, что я в шаге от этого меня бросило в пот. Нет! Не, хочу, не буду! И поэтому я вслух.

— Мне надо мальчика, мне надо его любить! С девочкой не хочу, вот. И потом, не обижайся, но я не хочу начать свою взрослую жизнь с этого. — Сказала и замолкаю на полу слове, так как не могу произнести и назвать этого слова о такой любви.

— А что? Что в этом плохого, что я сделала? Я ведь не грубо, я ведь от чистого сердца!

Смотрю на нее, вижу ее лицо и глаза, какие–то жалкие и встревоженные. Они такие, в них мольба и тоска какая–то. Отвернулась. Не могу видеть ее такой. И потом, что она хочет от меня? Набираюсь, смелости и спрашиваю.

— Что ты от меня хочешь, я даже не представляю? Что я должна делать?

Она тут же оживает и как мне показалось радостно.

— Ничего не делай, ничего не надо, просто скажи, покажи мне, дай только знак, что я для тебя что–то значу, что я больше чем подруга. Ты согласна?

— Согласна, с чем? Пожалуйста, не говори загадками. Я же тебе сказала, что я не опытная и не понимаю. Говори прямо, что ты хочешь?

Она молчит, а я, догадываясь, словно слышу, то, о чем она думает, как мне кажется, а так как догадываюсь об этом, то от нелепости осознания того, что это применительно ко мне, то я ей.

— Ты хочешь заниматься со мной этим?

Замолкаю на полуслове. Сама не знаю, как из меня это вырвалось. Вот же я дура! Зачем сказала про это? Думала видно и ляпнула. Ну и что дальше, что она ответит?

Она вскинулась при этом слове и тут же отвернулась и опять молчит.

Ну и пусть помолчит. И тут во мне просыпается Макитра, которая сразу же начинает меня теребить с вопросами.

А ты что же, не знаешь, что она ответит? Это после всего и ее поцелую? А почему это только ее? А твоего? Ты же ведь тоже ее целовала?

Нет, не целовала, а просто ответила!

А это одно и то же!

Нет не одно! Это разное. Я бы никогда такого первой не сделала, никогда! У меня вырвалось, я нечаянно.

Это как? Ну, знаешь, такого не бывает! Тоже придумала? Нечаянно и не хотела, а поцеловала! Детский лепет, между прочим, тебя об этом никто и не просил. Ну и что дальше? Она молчит, ты замолчала. Давай решай!

Что решать? Я уже все решила.

Нет, не решила! Если бы решила, то немедленно бы ушла! А ты стоишь и ждешь. Чего же ты ждешь, чтобы она и потом с тобой…

Катька отошла, повернулась и вышла на кухню.

Вот это да! Что же это значит? Ну, что, дождалась, Маркита! И что теперь делать? Что, что? Быстро на улицу и домой, пока она не опомнилась и на тебя не

набросилась!

Но я почему–то медлю, мне кажется, что она так не поступит со мной и поэтому, уже меньше волнуясь, иду следом. Выхожу, вижу, как она сразу же вскинулась и говорю.

— Ты должна мне дать гарантии, что меня не обидишь, и приставать не будешь! Я подумала и решила, что не буду становиться, ну этой, такой женщиной, которая с женщиной…

— И потом, если ты так поступишь со мной, то именно ты уйдешь из школы. Да, да! Я не шучу. Я же не буду тебе помогать, списывать ни кто–то тебе не даст, а я обижусь и все, все тетради закрою, и ты по неуспеваемости уйдешь. Вот и решай! Ну, что ты молчишь?

Что–то она уж очень быстро соглашается и обещает, просто клянется, что ко мне даже прикасаться не будет.

— Нет, этого как раз я и не просила. Я все хочу узнать и не понаслышке, а самой пробовать и оценивать. Но так, что если ты действительно сможешь, вести себя порядочно я… — И замолкаю, смотрю на ее реакцию.

Сама говорю, а даже не представляю, что произойдет дальше и как?

В голове такие мысли, что я в ужасе просто! И главное, не могу от них освободиться! А они безобразные лезут, почему–то и я стою и о таких глупостях раздумываю. Думаю. Наверное, так в коридоре и на кухне этого делать не надо. А как? Где это делать? Глянула на нее, а у самой кровь стучит в висках, просто клокочет.

Она смотрит на меня такими доверчивыми, радостными и благодарными глазами, что я невольно убеждаюсь, что она не только не будет что–то плохое делать со мной и что она осознала, что соглашаюсь на это из любопытства, а может из жалости, но и на руках понесет меня. Но куда? А согласна ли я? Поднимаю глаза. А ведь зря я так на нее смотрю!

Она вспыхивает, я вижу ее блестящие глаза, но она секунду колеблется, а потом, встает и, не дотрагиваясь, проходит мимо меня и уже из коридора зовет.

— Иди в комнату. — Сказала и тишина.

Вот тут–то я замешкалась и заколебалась. Я поняла, что я сейчас на перепутье. Если за ней, то наверняка в постель, а если уходить, то ничего не будет. И этого мне вдруг стало жаль. Жалко, что не почувствую больше ее рук, волшебных прикосновений и не почувствую ее губ. Как подумала об этом, то невольно облизнула свои губы. Облизнула и тут же сердце бешено заколотилось, и в голове запрыгали шальные мысли.

Разум кричит. Немедленно уходи! Поворачивайся и на улицу!

А она, Макитра. Вдруг тяжелая, тягучая, встала, словно колом и кричит.

Ты, что дура, иди и не бойся, она обещание выполнит, не обидит! Хоть попробуй, отказаться можешь и сразу же уйдешь. Держать никто не будет. Не бойся, смелее. С кем и когда ты еще сможешь попробовать так? Она же обещала и будет только с твоего согласия.

И тут происходит сущая нелепость.

Я неуверенно, осторожными шажками делаю два шага в ее сторону, а затем тут же пячусь, так же нелепо назад. Потом, мысли опять о ней, и меня захватывают ощущения испытанных с ней чувств и я снова шажками к ней. Но тут же, ужасаясь самой мысли о постели с ней и неведомых, страшных последствиях и я пячусь назад. И так дернулась пару раз, а потом замерла на месте и медленно сползаю спиной по стенке. Присела на корточки и вдруг как заплачу! Жалко себя стало, жуть! Не могу решиться на что–то и все тут. Но плачу беззвучно. Не хочу, чтобы она слышала.

 

Провал

Как только вхожу домой, тут же налетает сестра.

— Ну, где тебя черти носили? Где ты так долго шляешься! Мама волнуется! Сказала ненадолго, ты хоть знаешь какой сейчас час? И потом, тебе староста класса раз пятнадцать звонила и просила, чтобы ты, как придешь, обязательно с ней связалась.

— Ну, куда ты, куда? Тяни аппарат на кухню, мама только легла и потом, папа…

Звоню старосте.

— Надюша, ты чего? Что–то случилось?

— Какой там случилось? Кто–то нас сдал, и предки мои меня целый час допрашивали, все не могли успокоиться, пока я им не сказала, что я девственница. А они знают, что если я что скажу, то никогда не вру, тем более что я дала им честное слово! И потом сказала, что вместе с мамой пойду, завтра к врачу и пусть им будет стыдно! Ели успокоились, представляешь? А то, проститутка и как ты можешь и вообще! Словом, какая–то гадина нас всех представила, как банду проституток. Так что завтра в школе будет, кипишь, готовься! Да, а как там Талмуда, вы, небось, все подготовили?

— Ну, теперь надо следы заметать. Передай ей, что на нее указала эта гадина, будто она бандерша, что она всем заправляет, и все она придумала и дом у нее, это не дом, а хаза, малина. Так, по–моему, эти места называются. Буду думать, кто это, но, по–моему, Машка! Ну, все, пока. Больше говорить не могу. Сама понимаешь, под колпаком я, как Штирлиц!

И не Штирлиц, а Кэт! Мысленно поправляю ее. Но, кто, же это? Почему–то сразу же, мне в голову приходит, что это могла сделать только одна, самая противная и самая не красивая. А это ехидная Машка. Немного сомневаюсь, перебирая по памяти всех девчонок, а потом поняла. Что это она! Точно!

Ей на конкурсе ничего не светило, и маячило только последнее место, вот она и решила, что никакого конкурса не будет и всех заодно в проститутки определила. А ведь, сама такая! Ведь говорили девки, и потом слух такой, с ней связан, что она с мужиками трется, и видели. А я‑то дура, ее еще тогда защищала и за нее заступалась! Может потому она показала не на меня, а на Талмуду. Та ее сразу прижала к стенке и расколола и если бы она не убежала тогда, то всплыло бы, что это именно она проститутка. Талмуду не проведешь, опытная она. Вот и отомстила ей! Вот, же гадина!

Входит сестра.

— Ну, что опять натворили? Сама расскажешь или кто? Почему тебе столько раз староста звонила? Надя, по–моему, так ее зовут. Давай, рассказывай, горе луковое.

Я ей вкратце все, как на духу.

— Понятно! Ну и дуры же вы девчонки! Молодые и туда же лезете. Ну, какой конкурс красоты? Да еще в купальниках! И где? В теплице, частном доме. Ведь если бы кто увидел вас там, то уже точно, всех вас так бы и стали звать. Как, как? Сама знаешь. Значит так. Завтра родителей в школу потянут. Это точно. Я пойду. Маме ничего не говори, а если кто скажет, то я ее предупрежу и успокою. Ей волноваться сейчас никак нельзя. Сама понимаешь, папа уж очень плохой. Так, что еще?

И тут я с ужасом вспомнила, что у Талмуды не было телефона. А ее, как никого другого надо немедленно предупредить!

— Ты, что придумала. Ночь уже на дворе! Никуда тебя не пущу.

Я сестре рассказала, да не все. Не могла я сказать ей, что если к Талмуде придут, то найдут компромат. И какой? И не с нашим конкурсом красоты связанным, а с теми конкурсами, о которых она нам подробные давала объяснения и фотки показывала. Так, что если ее не предупредить, завтра ее не только из школы попрут, но и за распространение и так далее. И точно, притянут к ответственности и, наверное, посадят! Так я почему–то решила. А может во мне уже проснулась ответственность за нее, за себя и того, что было с нами, но не произошло до конца?

Кое, как, отпросилась у сестры и сказала, что бы она меня прикрыла. Я к Талмуде уйду, обратно не приду, от нее уже в школу. А маме пусть скажет, что я дежурная и очень рано ушла. Рисковала, конечно! Но ведь, надо же, прикрыть, мою подругу! А может и не подругу, а друга. Нет, говорю себе, не друг она, и не подруга, а вот кто? Кого я иду прикрывать? Ее?

Иду и все ответить себе не могу на свои вопросы. Ведь Талмуда, это одно, а Катька, Катюшка, такая, нежная и доверчивая, это уже для меня совсем другой человек! И при мысли о том, что я опять сейчас с ней окажусь и спасу ее от поругания и унижения, я припустила еще быстрее, тем более, что за мной два каких–то парня, как мне показалось, увязались. Ведь и в самом–то деле поздно, первый час ночи и темно. Так что мне теперь ноги надо в руки и быстрее к ней.

И я срываюсь и бегу, почти на одном дыхании. Слышу только за собой, топот их ног и матюги в мой адрес.

От испуга я все никак не могу в калитку ее попасть. Ищу ручку, шарю ладонью по двери, а они уже видят, куда я проскочила, и подбегают, запыхавшись. Я, дрожащей рукой по двери веду, стараясь ручку нащупать. Хоть бы дверь была не закрыта! Молюсь!

А один уже, вида разгильдяйского, шагнул ближе и уже почти рядом, несет от него перегаром и говорит.

— Ну, ты, чего? Чего убегаешь?

— Ничего. — Говорю, а у самой голос дрожит. — Живу я здеся.

Почему–то так не правильно, от страха видно, говорю им. А он.

— Здеся, тута? Так тут не говорят! Так, что ты не здеся живешь, поэтому с нами пойдешь, мы тебя пристроим куда надо.

А второй, который еще больше, чем этот, но тоже выпивший. Полез в карман и достает что–то, что блеснуло в руке.

— Ну, вот, что Ципа! Жить хочешь, не пищи. А то больно тебе станет и в глазах потемнеет. Ночки–то у нас темные, а ты? Здеся, да тута! Идем с нами и тихо!

Уже за руку пытается взять, а я.

— Никуда не пойду, а то…

— А то, что? В милицию жаловаться станешь? — И противно так, без страха какого–то, что разбудят и себя выдадут, заржали громко оба, противно.

Почувствовали себя хозяевами, на улице и ночью, да видимо рано.

Внезапно из–за калитки, от чего я даже вздрогнула, рявкнул Баркас, а потом еще и еще и я, цепляясь за этот лай, кричу, как мне кажется, громко.

— Катя! Катя!!!

А они уже вдвоем пытаются меня оттянуть от калитки, потому, что я нащупала ручку калитки, наконец–то, вцепилась в нее, крутанула и толкнула.

Калитка распахивается, от меня, во двор, а оттуда, большим, серым шаром, вылетает Баркас. Надо сказать, что он песик не маленький и голосок у него, дай бог каждому псу. Вылетает, чуть не сшибает меня и на того, что рядом со мной, кто за руку схватил.

— Гав, гав! Рык, рык! — Но это не тявканье шавки дворовой, а рык. Рык грозный и следом Баркас бросается прямо, как мне кажется, на меня. Я от страха, и откуда силы нашлись, выдернула свою руку и быстро шагаю в открытую калитку, как в спасительный блиндаж, будто солдат при обстреле. Да видно, с перепуга, забыла я, что там сначала три ступеньки вниз идут, во двор.

И потому. Раз! Нога не находит опоры. И валюсь куда–то, а потом удар! Стук!

И в голове. — Все, конец мне!

А потом, только тупой, словно и не по голове моей приходится удар, а куда–то по

ушам. Бум! И все!

Ничего потом не помню. Черно и только слышу, уплывающий куда–то надрывный

и словно затихающий лай и отчаянный крик, Катюшки.

— Танечка…а…а!

 

Катька, которую, так и не признали

Очнулась в постели. Сразу же сообразила где я.

— Катя, Катюша. — Ели слышно, не говорю, а словно шепчу.

— Здесь я, здесь, родная. Ну, слава Богу, очухалась! Что болит? Голова? Я тебе повязку сделала, ты до крови голову свою разбила и если бы не стул, что на пороге стоял, ты бы с размаху и…

— Голова. В голове тяжело и болит сильно.

А потом я спохватываюсь и ей.

— Где они, ты их прогнала? Они тебе ничего не сделали плохого?

Катька мотает головой отрицательно. И тут я встрепенулась, вспомнила.

— Катя, немедленно все прячь, убирай. Слышишь? Предала нас Машка. Все рассказала ехидина и еще сказала, что это ты. Ты все затеяла.

— Вот, гадина! Что она еще разболтала? Не знаешь?

И я ей о том, что услышала от Нади нашей старосты. Катьку так все возмутило, что она в сердцах.

— Ну, попадись ты мне, проститутка! Я тебе выверну на изнанку… — И так далее.

— Так ты, что же специально ко мне пошла и не побоялась, что бы предупредить?

Из–за меня натерпелась страхов и пострадала? Вот же ты, какая смелая! Ты, что же и вправду ко мне так относишься и тебе не все равно?

Я головой, как могла, кивнула пару раз. А она, голова моя, словно раскалывается и сильно болит. Особенно еще от того, что я сильно разволновалась.

— Катенька я еще хочу тебе сказать… — Но меня неожиданно замутило и перед глазами все поплыло и круги стали уходить в темноту.

Я не помню, как она выскочила и к соседям. Как выходила и ждала, встречала скорую помощь. Как вместе со мной уехала в больницу и пока меня не положили в палату, все не отходила от меня ни на шаг. Это я потом от медсестрички узнала. Она с моей старшей сестрой в мед училище, год назад как закончила, и я ее потом вспомнила, а она по моей фамилии опознала меня.

Десять дней рядом со мной и каждый день Катька просидела, а потом меня выводила. Сначала по коридору, а потом на улицу. Ее так и называли все сестричка, думали, что она моя родная сестра. Инна навещала, как только на дежурство или сменялась, мама приходила, сидела и плакала. Нервы ее уже никуда не годятся.

Наша староста класса Надя, вместе с Катькой. Все мне рассказали, чем дело закончилось.

Сначала все бурно началось, а потом, по мере разбирательства стало затихать. Но все равно, ехидину эту из нашей школы мать перевела в другую. Ну и, слава Богу. Катьку приходили проверять на дом, из родительского комитета и она их водила в теплицу и по дому. Они, конечно, ничего не искали, а когда всю чистоту и порядок в доме увидели, то окончательно успокоились. Поняли, что у такой чистюли и в душе порядок и чистота.

И, как Катька, потом мне с гордостью говорила.

— Это же надо? Во мне не признали ни бандершу и не проститутку! Надо им подарок скоро сделать и порадовать.

— Дурная ты Катенька и не все у тебя дома. Это не я, а ты должна на моем месте лежать. И пусть тебе голову подлечат.

А она слушает и потом шепчет счастливо.

— А я и не против, но только вместе с тобой в одном отделении и в одной койке!

Вот же какая неугомонная!

После того все опять вошло в свое русло. Я вышла из больницы, пошла учеба. Получила на полгода освобождение от физкультуры, но все равно сидела и смотрела на девчонок. Как они резвятся и прыгают, как мелькают передо мной своими стройными фигурками и заманчивыми молодыми и возбуждающими телами. Но всегда я задерживала внимание на Катьке, которая, и это все видели, из кожи лезла, чтобы я ее похвалила и заметила. Так и в учебе. Она заметно подтянулась и все чаще стала заслуженно получать свои любимые, как она говорила, Русские и залетные. Это значит, тройки. И даже четверки, но то, правда, иногда. А я, очень спокойно и не торопливо, медленно, но стала поправляться и уже все реже вспоминала, о нашей глупой затеи, и о том, что мы вместе делала с Катькой у нее и как мы признавались друг дружке в любви, как осваивали приемы ласк по книге. Мы с ней так и остались друзьями и потом, долгие годы очень тепло встречались. Между нами никогда не пробегала черная кошка, и я всегда знала, что если мне что–то потребуется чья–то помощь, то я, несомненно, ее получу именно от Катьки. Именно от нее, Кати, а не Талмуды.

Она так и осталась в моей памяти как Катька, которую, так и не признали…

Но видно так человеку предписано судьбой. Кому умереть от болезней, тому не утонуть, кому пережить катастрофу или пожар и выжить, хотя все вокруг погибают, тому долго прожить. Так и в любви. Как мне судьбой предопределено было, так и произошло. Не с ней я стала женщиной, не она во мне нарушила святую невинность девственности. Но след свой оставила на всю жизнь! И ой, какой глубокий. Как тогда, оказалось, нежно притрагивалась ко мне кончиками своих пальцев, а получилось, что запахала ими во мне такие ростки? И я ей, до сих пор благодарна!

И потом так и по жизни ценила и эти ее прикосновения и его, их и то, что человек, женщина она ведь рождена для любви. А у любви нет различия, ей все равно кто ты, мужчина, женщина? Она придет и все! Смотри не утони, не захлебнись в избытке чувств, но плыви не сама, а обязательно вдвоем и тогда, как говориться, вам и море по колено!

И женщина остается женщиной и плывет в этом океане, пока она любит! Только так! Есть любовь, есть женщина! Нет любви и женщины нет. Есть просто человек, преподаватель, работница. Мне пусть кто скажет, что есть же еще, карьера, работа, талант, который надо реализовать. Но я возражаю! И всем говорю. Женщина это та из нас, кто любит сейчас, потом и пока так, то она не бизнес вумен, ни управляющая, менеджер в компании, не художник, писатель, а на первом месте у нее всегда должна быть только любовь! Только так и все! Вот мой приговор! Все потом и все вторично для женщины, даже, зная, что со мной многие не согласятся, даже дети, вторично! Все потом! Все равно, на первом месте любовь!

Не верите? Проверьте себя! Вот приведу вам быль, случай. Определитесь для себя, на чьей вы останетесь стороне? О себе, не говорю. Вы сразу же меня отнесете к определенной стороне. А вот как вы сами поступите? Вот кратко, потрясающий рассказ, который написал один русский, известный писатель.

Пара, влюбленная до безумия, специально, по выпуску уезжает работать на отдаленную метеостанцию, где у нее рождается ребенок. Не важно, для нас кто, мальчик, девочка. Она на какое–то время отходит от станции, дело зимой, в глухой тайге, и в это время, землетрясение, да такое, что когда она возвращается, все разрушено начисто! Покалечен он, но жив и ребеночек невредим. Остаться и выжить, не получиться. Нет никаких условий, и связи тоже нет. Все погибло. Мороз дикий. Спасение только одно. Брать и тащить обоих на себе до ближайшего жилья. Она их и тащит. Тащит, пока сама не ослабевает настолько, что с ужасом понимает, что может только доползти. Обоих не дотащит. Кого–то надо оставить. Но кого?

Вы кого оставите? Нет, мягче поставлю вопрос, кого потащите и спасете? Ну, как? Вот так–то!

Я бы так, как она поступила. По книге, она спасла своего мужа, и пока он не поднялся, не очнулся она так при нем все время. Даже в больнице при нем. По книге, потом, он ей этого не простил. Не простил того, что она его спасла. Он, как мне показалось, так и не понял, что она не выбирала, она спасала любовь! Вот, что значит женщина!

А вы? Учиться, бизнес, творчество? Надо любить, а это все само придет. По крайней мере, у меня так.

Но что бы свой рассказ до конца довести сообщу, что потом было.

Спустя несколько лет я приехала к маме. Пережить очередные свои семейные катаклизмы и отрешиться от всего, отдохнуть, сил набраться. Мама уже не такая живая, как раньше и мы с ней медленно бредем под ручку. Идем, разговариваем. Впереди вижу колясочку и мамочку, которая наклонилась над малышом и берет его на руки, а у нее на руке сверкнуло обручальное кольцо. У меня сердце защемило от этой картины. Ведь у меня так не получается, иметь ребеночка. Врачи так определили. И поэтому я во все глаза на малыша, а потом на нее.

— Мама! Давай посидим на лавочке. — Говорю, голос задрожал и у самой слезы на глазах.

Сели рядом со счастливой мамочкой, а она взяла малыша на ручки, только на него и смотрит и не замечает от счастья своего все, что происходит вокруг, нас не замечает. Нежно и бережно придерживает его на весу, а он ножками слегка касается ее коленей.

— Дай мне его, я хоть потетешкуюсь с малышом. — Говорю и вижу, как у мамочки, что рядом с нами, прямо на моих глазах растягивается улыбка до ушей и округляются такие знакомые и такие притягивающие, можно сказать не то, что знакомые, а просто родные, глаза.

— Ты? Танечка!!! Родная моя!

— Ну, я, я! Ты разрешишь? Не бойся, я медицинская сестра, я умею.

Я взяла это теплое и нежное тельце и малыш пошел ко мне, не испугался! И вот я, поддерживая, его под ручки тетешкаюсь, а он, весельчак топчется по мне, по ногам и туда попадает тоже, но мне так приятно и так хорошо! И я тихо, но радостно говорю из–за его мягкой шапочки, которая так приятно пахнет его чистыми, ангельскими волосиками.

— Топчи, топчи меня! Я, как никто, имею на это право, я его заслужила у твоей мамочки. Ты даже не знаешь, весельчак, как ты мне обязан своим появлением. — И потом, все внимание на этого ангела и, не оборачиваясь к ней.

— Мамочка Катя, а, по–моему, не ты, а я правильный выбор сделала!

 

Кошкин дом

Примерно в то же время мне предстояло пройти еще одно испытание в своей жизни.

Вы помните, как на танцах, мне Черный по лицу ударил и что я ему в ответ тоже, по его нахальной роже, хлестанула в ответ на свое оскорбление! Тогда еще он на меня пошел, да спасибо Коте, он за меня заступился, а их компанию хулиганскую, ребята из училища живо вытолкали и потом меня до самого дома проводили. Об этом я написала в рассказе Кадеточка.

Ну, вот! Эта история имела продолжение. Об этом я вам и собираюсь рассказать дальше. Тогда еще мне на другой день Талмуда все время говорила.

— Зря ты так с ним! Не надо было его при всех по щекам бить. — Это она о предводителе хулиганов, Черном так говорила. — С ними нельзя связываться!

— А я что, по–твоему, должна была делать? Он мне пощечину, а я ему! Ничего, пусть знает, что ему кто–то отпор даст! А то Черный, да он, да ты знаешь? Вот и ты тоже о том же. Да чхать я хотела на твоего Черного! Тоже мне, авторитет криминальный? Подумаешь!

— Ты, все высказала? Ничего добавить не хочешь?

— А, что я должна добавлять, и так все ясно! Пусть не лезет, да не трогает!

— Вот то, то и оно! И полезет и тебе какую–то пакость обязательно сделает. Это же такая тварь и не человек, а негодяй! И к тому же, опирается на авторитеты бандитские. А по их учению, он тебе не простит, что ты его при всех опустила.

— Что? Как это? Да, никуда я его не отпускала! Пусть только попробует тронуть! Я Коти пожалуюсь, и ребята за меня заступятся! Кто, кто, да хотя бы Толчок, он же смотри какой? Да ему не попадай под руку. Кулаком как треснет по голове и голову своротит. Он же весит больше ста килограмм и кандидат в мастера по штанге.

— И не по штанге, а по тяжелой атлетике. И потом, тебе не надо одной ходить. Ты с ним и еще с Мухаммедом. С ними ходи и будь рядом. Лешка, хоть и не такой великан, как Толчок, но все же, мастер по боксу, хотя и в полусреднем весе, потому и кличка у него Мухаммед Али. Как у американского боксера. И запомни, все равно это вопрос надо отрегулировать. Котьке обязательно скажи, что боишься и пусть он, через брата своего, с бандитами переговорит. Ой, не нравится мне все это. Ой, не нравится!

Котя тут же после этого случая с братом своим связался и ему пообещали. Брат ведь на условном освобождении находился. Но, что я не знала, а он на всякий случай, тоже сказал, что бы я одна нигде без него или только с ребятами. Вот так и проходила две недели. Ну, а потом я как–то успокоилась, все завертелось. Дела, заботы.

Учеба–то уже к концу пошла. Готовилась поступать. Но куда все еще не решалась. Скорее всего, как сестра, буду учиться на медсестру. И мама так же, и папа. А я все еще не решилась. Так как у меня была другая задумка. Думала в стюардессы пробиваться, но как? Ничего не знала и даже об этом боялась спросить кого–то. У нас морской город, и только все о моряках, о военных, да гражданских. А вот о летчиках, да авиации? Но это к слову пришлось, а пока я училась и маме помогала по дому, за папой ухаживала больным. А о своей задумке никому, даже Коте. Вот как замаскировалась!

Да видно плохо!

Ребята уже меня не провожали, а только со мной все время Котя. Но, то, когда он в увольнении или сбежит в самоволку. А так я уже сама. В магазины, на тренировку, занятия танцами.

А танцевала я хорошо и с удовольствием. Даже призовые места занимала по городу. Но потом, отошла. Учится, надо было, школу заканчивать и поступать. Поэтому я уже не ездила никуда, а просто, для себя, для подержания спортивной формы ходила. И особенно еще от того, что мне так приятно было танцевать в своем роскошном, бальном платье.

О! Это не платье было, а волшебство какое–то. Мне его за первое место подарили, ну если честно, так это я сама их уговорила и даже денег за него приплатила. Вот и надевала и словно какая–то актриса! Танцую, а у самой голова кружится, от ощущений, состояния тела, души. Хоть и тесно уже было в груди, и корсет сдавливал грудь, мешал дышать, но все остальное в нем я испытывала с наслаждением. Еще бы!

Черное платье из шелка, длиной макси в пол, с открытой спиной, в плавно приталенном фасоне с расклешенным подолом за счет воздушных клиньев–вставок из полупрозрачных тюлевых вставок. Верх платья у лифа украшен паетками, по юбке проходят несколько поперечных богатых складок. Ну, как! Разве же не закружится голова от такого великолепия! И она кружилась еще от того, что все у меня получалось в танце, и я, словно плыла с партнером. Какая из нас, девушек откажется в таком волшебстве утонуть?

А мне повезло, и я тонула и наслаждалась! И потом, музыка, движения! Красота и мечта, да и только!

Кстати, раз уж пришлось о платье бальном разговор повести, то отвлекусь немного, расскажу и о фраке. С ним у меня так же встал вопрос о выборе, поэтому и рассказываю.

 

Бальное платье и фрак

С некоторых пор я стала замечать присутствие на моих занятиях одного и того же и совсем не молодого человека. Сначала я не обращала внимание. Подумаешь, к нам и раньше приходили посмотреть на танцы. А тут, как не приду, а этот мужчина все на меня смотрит и что я и как. Но взгляд его приятный и добрый. И если мне удается па, то невольно стала замечать, что мне надо видеть его реакцию. Взгляну в его сторону и вижу с его стороны одобрение и поощрение моих талантов. Вида не подаю, но согласитесь, ведь приятно когда на тебя смотрит мужчина таким взглядом, и еще от того, приятно, когда к тебе, вроде бы поклонники твоих талантов приходят пообщаться. Но, то были молодые люди, а тут мужчина и видный, а лет, сорока пяти, пятидесяти и очень даже симпатичный.

После третьего посещения, когда он все время просидел, словно не шелохнувшись, мужчина подошел к нашему руководителю и что–то ему стал говорить. Они говорят и на меня посматривают. А потом, он ко мне подошел. Представился и говорит, что просит меня с ним то ли румбу, то ли еще какой–то латино–американский танец сделать. Я не запомнила даже, так как была его приглашением просто ошарашена. А он, как повел, да так классно, красиво, залюбуешься! Я сразу же почувствовала в нем профессионала.

Потом он меня после занятий проводил, посадил на троллейбус. Попросил разрешения еще приходить. Потом, на следующий раз опять так же, потом уже познакомились ближе.

Через несколько занятий мой постоянный партер не пришел раз, потом еще, а потом вообще не стал приходить и вместо него у меня партнером стал Альберт Андреевич. Так его звали.

Со сменой партнера я словно в другом мире оказываюсь. Во–первых, на занятиях я не просто стараюсь, а лезу из кожи вон. Так хочу соответствовать его гибкости и навыкам танца. А он в танце мне показывает, как лучше, как надо выполнить поворот, куда шагнуть и все, что требуется в моих движениях и танце. Во–вторых, сразу же после занятий он идет со мной, поведет куда–то, обязательно усадит, напоит соком, чаем или кофе. Альберт Андреевич, а для меня уже просто, Албертик, стал для меня, как образец поведения для мужчин. Он всегда такой спокойный и выдержанный, аккуратный и чистый. А ходит как? Легко, спинка прямая, движения не резкие, грациозные, но сильные. Как его руки.

И каждый раз, как только оказываемся на улице, дарит мне цветы! Да красивые и такие, что когда я с ними иду на меня все женщины засматривались. Вот, же счастливая, думают какая женщина! Одни осуждающе, мол, такая молодая и с таким взрослым, а большинство с нескрываемой завистью. Но и это еще не все. Подарки пошли и не шуточные. То колечко, то серьги к платью, бальному. Я, конечно, отказываюсь, но потом домой приду, а они уже каким–то образом в моей сумочке оказываются и в красивой коробочке. Сестре ни слова, молчу! Не дай бог узнает, убьет. И только моя верная Талмуда мне все гудит и гудит по этому поводу.

— Ну, скажи ты мне, чем ты будешь расплачиваться? Да мне–то понятно, что не этим местом, иначе не спрашивала бы. Но я чувствую, что он твоим обучением серьезно займется. Вот увидишь! Чувствую! Ты, что же думаешь, что он как мальчик, так и будет за тобой как собачка на поводке бегать? А ну, сядь ближе, я тебе на ушко скажу, что он тебе станет предлагать.

То, что я слышу, раздражает меня, глупостью сказанного и я ей.

— Никогда, слышишь, мне такое больше не говори! Что бы я от тебя больше этого даже не слышала! Как придумаешь, так ни в какие ворота не лезет! — А она мне.

— Лезет, лезет и еще как лезет! Скоро сама узнаешь! Уже скоро! Пока не поздно брось встречаться с ним! Ах, вы не встречаетесь? А как же это теперь называется?

А с другой стороны, она права. Ну, что это, как называется?

А тут еще он пришел на занятия, переоделся, вышел ко мне во фраке, а все замерли, словно он пришел ко мне, что бы в любви признаться.

Я вам честно скажу, что так приятно мне никогда еще не было на занятиях. А девчонки, так все на меня и на него смотрят. Мы с ним чуть занятия не сорвали. Во, как его фрак подействовал!

На занятиях я даже почувствовала, что его намерения изменяются, и что скоро мне его надо будет выслушивать. Пока танцевали вместе, я на него несколько раз посмотрела, в самые глаза заглянула. Он выдержал взгляд, улыбнулся. Но никакой угрозы или опасности в них я для себя не увидела, скорее, наоборот. Такие глаза, что утонуть в них и столько в его взгляде тепла, сочувствия и доброты, что я после занятий согласилась на его приглашение.

Сказала, что согласна, но если ненадолго, и он повел меня на день рождение брата, в ресторан. При этом так все подстроил, что я вроде бы вышла на перерыв, а на самом–то деле в своем платье вниз, в холл спустилась, а он уже с моими вещами ждал и меня тут же раз и в такси. Но пока я спускалась, шла через холл, сердце мое так колотилось, как будто бы меня, украдут, или увезут куда–то и замуж выдадут.

Приехали, познакомились с его младшим братом и его женой. Вот и все. Мы так вчетвером и отмечали этот день рождения и с ним так и танцевали. Он во фраке, а я в своем бальном платье, с открытой спиной, длинной в пол. А когда мы заканчивали очередной танец, то все, кто был в ресторане, нам хлопали. От внимания к нам и шампанского, непривычно закружилась голова, и стало весело. А тут еще его брат, Аркадий, который младше его, предложил, что бы я зашла к нему в мастерскую, и он смог бы свободней мне сделал лиф. Грудь мою, сдавленную корсетом рассмотрел, вот, что значит классный портной!

Время пролетело, словно миг. И я даже не поняла, почему я так легко согласилась платье свое завтра же перешить, и в мастерскую, за ним прийти на примерку. В туалете переоделась, и платье передала ему для исправления. Вышли на улицу, и мне было приятно, что и Альберт и Аркадий мне столько уделили внимания. С сожалением расстались.

Они меня на машине почти к самому дому подвезли, а платье я оставила ему. Все равно, думаю, завтра зайду на примерку. Только на прощанье, когда они меня к дому довели, то руку мне поцеловали оба и он, и его брат, именинник. Видимо напились, подумала. А сколько я услышала комплиментов от них! Вот уж не думала про себя такое услышать!

Домой, как ни старалась, а все же пришла после двадцати двух часов.

Первой заерзала сестра. Почувствовала запах, как она сказала, разврата.

И как я ни старалась, но от меня, видимо, все равно запах шампанского был слышен. И как только я зашла, тихонечко прошмыгнула в туалет, а потом в комнату. А тут сестра.

— Ну и что? Тебе напомнить, как ты меня спрашивала?

— Что ты в свое оправдание скажешь? Придумала уже, что врать станешь?

— Ах, не будешь! Ну, хорошо, я тебя слушаю.

— Что, что? Ах, маме не говорить? Сама скажешь?

— Ну, хорошо, а сестре своей, тоже потом станешь рассказывать? А когда потом?

— Что и школу даже не собираешься заканчивать? Так прямо, вместо выпускных школьных экзаменов на экзамены невесты! Так, тебя надо понимать!

— А как тогда? Ну не хочешь говорить, так это понятно. Он ведь такой, благородный и красивый, не сравнить и даже не сметь на него дышать!

А мне обидно все это слышать и я, вот же свинья! Может все от того что меня просто распирало и казалось не справедливым, а может из–за шампанского и я ей.

— Не правда! Он хороший и добрый! Вот смотри, он мне и подарки такие дарил!

— Кстати, сколько же ему лет, что он такое себе позволяет? Что, что? Рестораны, подарки дарить. Что, разве не так?

— Ничего себе подарочки знакомым? Такие подарки любовницы не получают от мужчин!

— А может уже?

— Ах, я дура! Ну, как же, как. Ну, а комплименты тебе уже напели? Да не потеряла ты подарки, успокойся! Голову ты потеряла. Вот что ты потеряла и совесть!

— Кстати напомню тебе, что, вокруг тебя, не вакуум и есть еще те, кому так же не безразлична твоя судьба и кто переживает. Пока молчит, ждет, когда ты перебесишься!

— Что? Не нравится, как я говорю? А ты, что же думала, что за все такое, что он тебе дарит, делает для тебя, не надо будет заплатить? Я ведь уже не раз говорю тебе, что с тобой может случиться!

— Ну, то, само собой и судя по всему вот, вот и произойдет! Где–то в гостинице или на дому у кого–то, брата, знакомых или его сестры.

— Что? Чего не будет? Этого?

— Да будет, будет! Еще как будет! С такими молодыми, они знаешь как? Они ведь все уже пробовали и на таких как ты и потом, с такими мужчинами ты все проскочишь за одну неделю. Все прелести секса познаешь, но быстро! И даже оглянуться, запомнить и насладиться не успеешь! И, вместо того, как у всех, по годам, да с милым, вместе и по ступенькам пройти свою школу любви, ты с ним, проскочишь все в один миг, только держись! Проскочишь и… Мамочка! А я уже и беременна!

— Что ты там шепчешь? Так и будет! Ну, да!

— Видно он не мальчик и ему, именно такая как ты, в самом соку, да еще девочка, для такого радостного утешения ему на старости пригодишься. А если и дальше так продолжаться будет, то потом, среди вороха тряпок, грязных ползунков, трусов мужа, и грязной посуды, ты поймешь, что ты своей молодостью, а может и жизнью своей, за эти, его комплименты, подарки от избытка мужской похоти, заплатила!

— Ну, что ты сопишь? Только не вздумай мне плакать! А впрочем, лучше сейчас. Да что бы проняло тебя сейчас, чем потом, когда руки свои будешь по ночам кусать, около него, старого, да больного и на стенку будешь лезть. Что, не будешь? Лезть не будешь?

— Будешь, будешь, как пить дать, будешь! Ты, что же думаешь, у него в шестьдесят лет будет стоять, как у мальчика? Ах, нет? Ты так не думала!

— И будешь ты опять, как девочкой делала, ручки на себя накладывать!

— Что? Да, замолчи уже! И не позорься! Тоже мне конспиратор! Будто не знаю?

— Думай! Решай сама! Твоя жизнь и ты ей распоряжайся! Ты уже не маленькая, раз за тобой мужики увиваются!

— И еще тебе скажу, но очень важное. Слушай и не перебивай, сестричка. Тебе знакомо такое понятие, как телегония.

— Что это?

А вот то, что если ты хочешь, что бы у тебя с твоим мужем были бы самые близкие и родные вам дети, то ты не имеешь право и не должна до своего мужа познать других мужчин. Это понятно?

— Ага. Что–то от средневековья какого–то попахивает, нет, коммунизма. Стой там, иди сюда. С тем не ходи, не спи. Что там еще нельзя? — Говорю ей с вызовом.

— Ну, вот что, балда! Объясняю для глупых и наглых девчонок!

— Телегония, это далекие половые гормоны. Смысл ее в том, что решающее влияние на всё потомство женщины имеет первый мужчина в её жизни. А проще говоря, кто был первый у нее, тот оставил в ней свой генетический след, и все ее последующие дети тоже будут иметь этот след. То есть гены первого мужчины могут передаваться во все последующие поколения детей этой женщины. А если эти гены с мутациями?

— С какими такими мутациями?

— Ну, если в роду этого мужчины наследственные заболевания, СПИД, повреждения алкоголем и еще такое, чего мы вообще не знаем? Или этот мужчина другой расы, негр? Ты знаешь, что после олимпиады, в Москве, спустя несколько лет, у наших девушек вдруг стали рождаться дети с черным цветом кожи от белых мужчин. Уже несколько лет прошло, а вместо своего дитя рождались дети, отголоски того самого негра, который стал у этой девушки первым задолго до ее законного мужа.

— Да, я представляю?

— Нет, ты даже не представь себе, как она этого ребеночка в роддоме все хотела обменять, и уверяла, что ей его подсунули. Ну и еще скажу, что об этом явлении знали очень давно все те, кто разводил, лошадей, собак, голубей. Стоит только покрыть самку безродным самцом, как потом все наследственные признаки лучшей породы проявляются либо слабо и с дефектами или вообще не проявляются. Так, дворняги рождаются, хотя скрещивали собаку с породистым псом. Или вот случай. Решили вывести выносливую породу лошади и попытались скрестить лошадь с зеброй. Мол, они там, в прериях и поэтому более выносливые. Ничего не вышло. Не так и не как. Ни у зебр никто не родился, ни у лошади. Потом забыли и вдруг! Лошадь покрыли чистокровным жеребцом, а родился жеребенок с признаками зебры. И это спустя несколько лет! Оказалось, что это явление телегония, еще в большей степени распространяется на людей! Хотя это все время пытаются оспорить, а раньше старались замалчивать, потому, что не соответствовало это явление представлениям о свободе и свободным отношениям.

— Ну, а как же свобода выбора? Что же, мне нельзя выбрать, кого хочу? Так, что ли?

— Нет! Почему же? Выбирай, встречайся, но к себе, в свою вульвочку, не пускай!

— Я так и знала, что ты мне эту лапшу на уши повесила! Ты, же сама мне про того, хирурга рассказывала, что ты с ним была в близких отношениях! И Что? Что ты головой мотаешь? Ты, что же с ним не? И ни, ни? Тогда, как ты с ним?

То, что услышала, вызвало во мне противоречия страшные и поэтому ей говорю.

— Так, что же мне, всех мужиков только на вкус можно пробовать? Так, что ли?

Этот безвкусный, а у этого вкус плохой. Так, что ли? Так ведь и подавиться можно, если сильно захотеть своего будущего мужа найти! Что? Не подавлюсь, а что? Лучше узнаю?

— Ну, не знаю, не знаю! Как говориться не пробовала. Ты, хоть меня просвети, как это, стоять перед ним на коленях? Что? Не обязательно на коленях, можно и лежа? Так, давай не тяни и рассказывай! Что, что? Рассказывай, как это надо делать!

— Что, что? Как надо мужа выбирать правильно! Вот, что! С каким вкусом?

— Знаешь, что младшенькая сестричка! Иди ка, ты спать!

— Ну, вот! Опят! Ну, почему так? Как только доходит до сути и тонкостей, то ты мне все время, спать, да спать! А кто же мне будет передавать опыт?

— Что? Какой, какой? Семейный? Неужели? Да ты что? Вот же мама!

— Нет, я не так хотела сказать! Я говорю, что у мамы очень хороший вкус!

— Вот я тебе задам! — То ли в шутку, то ли всерьез вспыхивает сестра.

— А теперь все, иди спать! Малолетняя и любопытная любовница!!!

— Что еще не так? Все я сказала! Спать! Потом, потом! Все потом расскажу.

— Честное слово?

— Ну, а как ты хотела? Конечно же, честное! Все, уйди! С глаз долой, Блудница!

Утром сразу спросонья ищу глазами сестру.

— А, доброе утро красавица! Где ты вчера была? — Спрашивает мама.

А я, вместо ответа, как на нее глянула, так сразу же засмеялась. Вспомнила наш

вчерашний с сестрой разговор.

— Что так смешно? — Спрашивает мама. — Давай вставай, стрекоза, пора косой

заняться, а то кому я передам наш опыт?

Вот тут — то я, как заржу!

— Не понимаю, — говорит мама, — что я такого смешного сказала? Инночка, что с

младшенькой? Ты не знаешь?

— Да, дурочка она мама! Глупенькая, и совсем не понимает, что значит наш семейный опыт.

Я так смеюсь, что валюсь с постели на пол.

Но ночной разговор не прошел даром. А ведь мне сегодня надо на примерку. А там раздеваться, стоять рядом с мастером и может не один раз красоваться в белье. Мне стало тревожно и я сестре.

— Инночка! А ты сегодня не сможешь со мной сходить на примерку? Я отдала бальное платье на перешив лифа, он мне тесный. Прошу тебя? Сходи со мной к мастеру! Мне так будет спокойнее, а то снимать, переодеваться надо будет, а я хочу, что бы ты была со мной. Ладно?

— Ладно? Где тебя ждать и денег сколько взять? Во сколько встречаемся и где?

Наш неожиданный визит вдвоем с сестрой к портному не ждали. Более того, в мастерской уже меня ждал Альберт. Разодетый и цветы приготовил, стол, прямо в мастерской накрыл. Вино, фрукты. Поэтому наш визит смешал все его планы.

— Альберт! — Представился. Но видя, как холодно смотрит на него сестра, тут же, поправился.

— Альберт Андреевич, учитель танцев.

Ага! Он еще и учитель, оказывается танцев. А мне ведь молчал, ничего не сказал, когда я его спрашивала о профессии.

— Ну, что же мы стоим. — Оживляется он. — Может, по рюмочки, за знакомство, Инна Александровна?

Сестра как глянула, так я сразу поняла, что она задумала.

— А вы, что же? Всех клиентов так встречаете? Нет? Тогда и нас так же, как и всех. Давайте платье на примерку, а то у нас очень мало времени. К Танечке жених приехал, и они хотят сфотографироваться в этом платье.

Я готова сквозь Землю провалиться, так мне стыдно за ее поведение. Пробую возразить, а она вместе со мной за шторкой и шепчет.

— А ну, помолчи! А не то я им все, как выпалю!

Делать нечего, молча, примеряю платье, которое удивительно ладно садится прямо с бюстиком. А ведь раньше так никогда не получалось и я, как надевать платье, бюстик все время снимала. И так было тесно. Я еще удивляюсь. И как это так, без примерки, можно сказать на глаз и все в точку. Я довольна, чего не скажешь о сестре. Та, просто зверем становится прямо на глазах!

В конце, концов, она таки находит повод и цепляется сначала к мастеру, а потом уже к Альберту. Слово за слово. Никто не собирается сдерживаться, и вот я уже слышу про себя. Что я дурочка малая, что я девочка еще, а он, Альберт, взрослый мужчина, можно сказать, дедушка, а все туда же?

— Куда, вы имели в виду, я стремлюсь? — Он почему–то, как бы наивно переспрашивает. Видимо этим вопросом хочет остановить наезд сестры. А она, выражений не выбирает и прямо, чуть ли, не матом!

— Да туда, Альберт Андреевич! Куда блудливые мужики метят! Что вам не понятно? Что, что?

— А вот и правда! Представьте себе! Уж поверьте, я ваших подвигов в абортарии насмотрелась! Так, что давайте разойдемся мирно, пока я, куда надо не заявила!

Она расплатилась, почти швырнув деньги, и тут же схватила меня за руку и к выходу.

— Что еще? — Почти крикнула. — Ах, цветы? Лучше вы их жене своей подарите! Наверное, она забыла, как они пахнут! Да и еще. Заберите свои побрякушки! И нечего вам, взрослому и старому ими голову девочке молоденькой, школьнице заморачивать!

И когда это она их вытащила и притащила? Не пойму. Но от того, как она брякнула коробочку. А та сразу же раскрылась и из нее мои колечки и серьги, бусики посыпались на пол. Я поняла, что вместе с ними посыпались и мои надежды на дегустацию и пробы, а еще вместе с ними, рухнули все хорошее, что было у меня с Альбертом.

— Кажется, это все? Мы вам ничего не должны? Ну, тогда, прощайте!

И, схватив меня за руку, потянула за собой, словно маленькую девочку из детского садика. Я вскинула глаза и в последнее мгновение увидела тревожное, немного обескураженное лицо Аркадия и его! Моего, так мной и не распробованного, первого в моей жизни возможного любовника, Альберта!

Вот такая история приключилась у бального платья с фраком. Ну, а если честно и положа руку к сердцу, то вряд ли я тогда смогла бы сама сделать правильный выбор. Так, что спасибо сестре, что помогла.

Ну, а сейчас продолжу о своем бальном платье и все, что с ним связано и пошло дальше.

На следующем занятии, прихожу, открываю шкафчик и… Я в шоке! Вместо великолепия в раздевалке весит порезанная на полосы красивая шелковая тряпка, а корсет мокрый. И не надо принюхиваться и так ясно, что на него мочились. Но кто? И зачем?

Я так разревелась, что никакой речи уже не шло о занятиях. Ели, ели меня успокоили. Теперь в голове у меня только одна мысль. Кто и зачем сделал это?

Я сама провела расследование и скоро выяснила, что на занятия записалась одна девица и, походив пару раз, больше не приходила. Кстати и руководителю нашему она не понравилась. Косолапая какая–то, так он сказал и потом, у нее на прыщавом лице все было написано кто она. Кто, спрашиваю? А он вместо ответа спел куплет песенки.

— Тили, тили, тили–бом, загорелся Кошкин дом!

На уроках я слушаю не учителя, а подробности от Талмуды о Кошкин доме. Оказывается, есть и такое заведение, где работают девчонки и как она сказала, о них парни так говорят.

— Днем шьем, а ночью порем

— Порятся! — Говорю в догадке Талмуде, но так громко, что с соседних парт оборачиваются.

— Ты что? Кто это по…. — Но замечание преподавателя прерывают наш диспут.

И я в догадках, теперь уже тихо выясняю подробности.

Талмуда, оказывается в курсе и говорит, что знает нескольких котят. Так о девчонках молоденьких, что учатся, в профессиональном училище говорят. А еще, она сказала, есть там и кошечки, которые живут в общежитии, хотя к учебе никакого отношения не имеют, у них другое занятие, а к ним в тайный дом бегают чуть ли, не все мужики. Этот дом, так и прозвали Кошкин, и его бы закрыли давно, но видно кто–то за всеми этими кошечками, да котятами стоит. Наверняка местные бандюганы. Так, что она поспрашивает и все выяснит, так мне поясняет. Какая, ты говоришь девица, к вам приходила? И я, стараюсь не опустить детали, ее описываю, особенно нажимаю на ее прыщики, что заметили у нее на лице.

Из дома не выходила и когда раздался долгожданный звонк от Талмуды, то сразу же говорю маме, что мне срочно надо. А она, куда, да куда? Тоже мне, странная какая–то? Сказала же, что мне надо! Неужели не понятно!

Талмуда не заменима, в таких делах. Особенно, я ценю в ней готовность ради меня действовать, несмотря на преграды и опасности. А они, эти опасности не заставили себя долго ждать.

Наше с ней поведение и подглядывание за обитателями общаги не остаются не замеченными. Буквально, через пятнадцать минут, что мы шляемся под окнами, а потом выглядываем из — за поворота здания, нас прерывает грубый голос.

— Так! Что надо, Цыпочки? Кого ищем? Кто нужен?

И нас тут же, здоровенные пацаны заталкивают в машину, несмотря на наши протесты и попытки сопротивляться везут, беспардонно рассматривая нас и постоянно намекая на нашу сексуальную привлекательность. Талмуда только успевает шепнуть.

— Не боись, я знаю, с кем мы имеем, дело, с Мадам. Нас повезут к ней в Кошкин дом.

— А, старые знакомые! Быстро вы, быстро приманку заглотили. Не оценил я вашу хватку и прыткость.

Говорит Черный, перед которым, мы стоим с Талмудой и я сгораю от ярости и желания еще раз треснуть его. Оказывается это его работа с платьем и что важнее, это то, что он тем самым заманил меня в ловушку, о которой он нам спокойно рассказывает.

А рассказывает он, пользуясь своей безнаказанностью и придуриваясь, как будут меня и заодно Талмуду… и так далее.

Перспективы понятны. Что дальше? Мне почему–то совсем не страшно, может, я чего–то не понимаю? Потом нас с Талмудой разлучают. Меня отводят в одну комнату, а ее в другую.

Я слышу, как дверь закрывают на ключ и все. Вот теперь–то я паникую! Пока были вместе, я хорохорилась, а Талмуда беспокойно и настороженно молчала. Она вела себя просто великолепно, а я все, перебивала его. Потому она пару раз даже дернула меня за руку, что не осталось им не замеченным.

— А ты, вот, что корова сисястая, бери пример с нее, подруги своей и веди себя тише, а не то я не посмотрю ни на что.

Выясняется, что он сдерживается, сказал, что кому–то пообещал и поэтому я все еще не раздолбана, как он сказал, но пока не решил, как поступить со мной окончательно. В конце, концов, он кого–то позвал. Что он говорил, не знала. А Талмуда стояла и смотрела на меня, а я по ее напряженным глазам и лицу так и не понимала, что нам уготовано.

Комнатка была не большая, с тремя окошками, которые получились от того, что большое окно разделили на маленькие и пространство между ними заложили кирпичом. Я сидела на кровать и слышала из–за двери изредка голоса сначала мужские, а потом чьи–то женские, но радостные, потому что пару раз услышала в их исполнении, громкими голосами матюги в чей–то адрес. Спустя какое–то время услышала у двери мужской и женский приятный голос, дверь открылась, она вошла. Дверь закрыли снова на ключ.

— Ну, что? — Говорит, довольно приятным голосом очень красивая девица. — Как ты думаешь отсюда выбираться?

Я молчу и только ее рассматриваю. Она спокойно и даже раскованно присела на постель, закинув ногу, за ногу и то же меня рассматривает.

— На, закури.

— Я не курю.

— Ты, что же и не ……ся? — Спрашивает, усмехаясь ехидно.

— Я сказала, что и не курю.

— Это ты зря, я тебе говорю. Что, мамочка не разрешает или сама так решила? — Спрашивает, как бы мимоходом, а потом красиво закуривает. Я молчу.

— Тебе сколько? Ах, да! Шестнадцать?

— Восемнадцать, скоро девятнадцать.

— А я? Что я в этом возрасте делала? Дай, вспомню?

— Ты, что такая старая, что вспомнить не можешь, что делала, четыре, пять лет назад?

— Шесть лет. — Поправляет лукаво прищурясь.

— Не проходит. — Говорю. — Теперь уже вижу, что четыре года тому назад, точно.

— А ты наблюдательная и умная. Скажи мне, раз ты все знаешь, кто я?

— Ты? Как тебе ответить, пожалеть и не грубо или тебе уже все равно, как тебя люди называют? Так зае… — поправляюсь, — заелась, что уже с кем, где и сколько тебе до фонаря?

— А ты можешь быть колючей, я посмотрю. Дерзкой ведь неудобно. Смотри, где ты за свою дерзость оказалась. Если бы не была дерзкой, то гуляла бы и за хоботок держала своего мальчика. Ах, прости, что я тоже дерзкое сказал? Ты бы держала его за ручку, а он бы тебе рассказывал про птичек и звезды и про то, как ему с тобой хорошо и как он тебя любит. Так! Ну, раз молчишь, то я права. Видишь, и я могу быть умной.

Что смешного? А если я угадаю? И скажу, что я такая наблюдательная, что Котяру твоего так знаю, как ты его не знаешь. И что скажу тебе, зря ты его, Котярочку за хохолок не теребишь, ниже под ним у него такой организм и столько в нем силы, напора! Ну, что ты с лица спала? Хорошим ведь надо делиться! И Котяра он ведь и есть, котик с яичками, такими большими и весомыми, но это у него в гармонии с его прибором. Кстати, довольно большим!

Ну, что ты так смотришь на меня? Я же, в свое время от него, такое удовольствие получила! Уж ты прости, за откровенность, я в твои годы так натрудилась уже одним местом, что ну просто без такого, какой у него я ведь и не насладилась бы! А с ним! Он божество!

Ну, что ты на меня так смотришь, я правду тебе говорю! Поверь мне, честное слово! Если после всего ты с ним будешь, проверишь, у него херок с левым поворотом. Сама почувствуешь, что это к шарму, не всегда такой встретишь! И большой, с разворотом в канале и таким напористым. И, ха…ха! Приставучим! Ха. ха. ха!!!

— Ах ты, сука! Все врешь! — И я на нее срываюсь, но тут же, от нее такой удар получаю, что валюсь мешком на постель, задыхаясь.

— Прости, девочка, я не хотела, ты сама нарвалась.

Она встает, аккуратно гасит, комкает сигарету.

— И потом. Как же ты думаешь быть с ним, с таким большим и напористым. А у тебя там, наверное, только пальчик пролазит, да и тот с трудом? Может, согласишься, есть у нас хорошенький мальчик, здесь есть и такие умельцы, тебе распечатает дырочку, и станем ее, твою дырочку растягивать? А я помогу! Я ведь и пальчиками и ручкой умею! Ты уж поверь!

Так что подумай. Как решишься, я с радостью к тебе приду, милочка! Только знать дай. Ну, мне пора, пока! Да? А насчет того, что я тебе, так и есть все у него. И большой он и с поворотиком влево, потом сама, может быть, оценишь. Ты, уж прости! А может все снова закрутить с ним? Зачем он тебе, с ним ничего не получиться, да и делать с ней, пидочкой своей ты ничего не захочешь!

Может, не будешь мучить его, а ему–то хочется, я знаю, и себя мучить не будешь, а то ведь порвется маленькая писюнька твоя не разработанная, а мне его, для услады и девочкам моим тоже, может, отдашь? А мы–то уж расстараемся! Уж поверь! Ну, пока!

И вышла, покачивая бедрами, а я.

— Вот сука! Вот…. И я такое несу, чего знала и не знала, что слышала про таких.

 

Мадам и Бетти

А что она может? В запальчивости рассуждаю. Изнасиловать? Да, может и не сама или, кто–то. Видно она с положением здесь. Вон как пред ней все угодничают.

Интересно, кто она тут? А ведь я же могла узнать. Могла. Да, видно зря я так с ней. Тут она права. Я ведь в ее руках!

А что это она там про ручки какие–то говорила? Я только краем уха слышала про это от Талмуды, а она все пыталась мне рассказать про это. Почему–то ее это все возбуждало, а по мне, так это же извращение каких свет не видывал. И вообще я не понимаю, как это к девочке, ну ладно к женщине и туда с рукой? Нет, все это придумано специально, так решаю. Но не чувствую уверенности в этом. А самое главное, меня беспокоит, как же выбраться отсюда и что с Катькой? Сижу и прихожу к выводу, что мне надо вести себя по–иному с этой сучкой. Да, надо бы узнать, как ее зовут. Ага, еще скажешь познакомиться и послушать ее, делать, как она говорит! Так, что ли?

А что прикажете делать? Ведь она может! И тут я понимаю, что она, эта сучка права. Она действительно может все, что захочет сделать со мной. Тон мой задиристый надо менять и искать какой–то выход. Рассуждаю, думаю и пришла к выводу, что выход мой связан с ней, а вернее как я себя с ней поведу. Как она сказала, что я должна ей? Ах, да! Понравиться. Интересно, как это? Чем же это я должна ей понравится? Неужели? Опять внутри пробегает холодок. С какой стороны ни возьми, всюду клин. И опять тревожно, опять очень себя жалко. Особенно от того, что ничего другого придумать не могу. Вот ведь в чем вся закавыка!

Вздыхаю тяжело.

— Эх! Ну, понравиться, значит, понравиться. Ну, что же, буду нравиться!

Время не стояло на месте, и мой организм нуждался в разрядке. Потоптавшись по комнате, я стала стучать в дверь.

— Что такое? Ну, в чем дело? — Мужской грубый голос за дверью.

— Мне надо в туалет.

— Посса….. что ли? Ну, так и скажи. Терпи, сейчас Мадам позову.

Я уже топчусь, у самой двери и ели дождавшись, пока дверь откроют, выскакиваю в коридор. Мадам стоит и, усмехаясь, тому, как я, прижимая, руки между ногами топчусь, говорит.

— Иди за мной и только без глупостей. Везде люди.

Какие люди? Так и не поняла, мне не до них. За поворотом коридора она открывает заветную дверь.

— А ты, что же? Так и будешь меня сторожить? — Говорю ей потому, что она входит вместе со мной в довольно просторную туалетную комнату, прекрасно оборудованную и довольно чистую.

— Не болтай глупостей, садись.

Я бы и без нее все прекрасно справилась, но сейчас мне не до тонкостей, ели успеваю платье задрать, дергаь трусики и с размаха плюхаюсь на стульчак.

— А у вас тут и биде и кафель, зеркала. Прямо не сортир в борделе, а будуар в Версале.

— А ты не права, милая. К твоим сведениям в Версале до восемнадцатого столетия все ходили на горшки, содержимое которых выливали из окон, прямо на улицу. В то время, когда в России не только туалеты были во дворцах и каменных домах, а и бани, мыльни и все в них не меньше раза в неделю ходили и были чистыми.

Я не успеваю усомниться ее осведомленности, как к нам в гости стремительно врывается молодая девица и плюхается рядом со мной на стульчак биде, спиной к двери.

— А, новенькая! Будем знакомиться. Меня зовут Гадость, а тебя?

Она так близко со мной сидит, что даже касается коленями бедер, включила водичку и подмывается. При этом все так делает шумно и меня разглядывает беззастенчиво. Не дожидаясь ответа, вдруг резко ныряет рукой под меня и делает то, на что я не успеваю отреагировать. Ее ладонь быстро исчезает между моих ног, а горячие пальцы бесцеремонно хватают мою вульвочку. Все происходит секунду, и пока я стремительно соединяю ноги, она уже выдернула руку из–под меня и изрекает.

— Мохнатка! Я, такую, люблю!

— Ты дура! — Ору на нее и вскакиваю со спущенными трусиками. А она, перегибаясь, опять смотрит ко мне туда.

— Нет, точно, мохнатка! Я приду, ты в каком номере? Я в седьмом.

— Гадость! — Вмешивается Модам. — Пора на место.

— Ой, Мадам извините. — Пока поправляем одежду Гадость несколько раз стреляет глазами то на меня, то на нее. И уже выходя, оборачиваясь и с сожалением.

— Поздравляю, Мадам, у Вас новенькая телочка?

Мы выходим, и теперь я уже стараюсь запомнить расположение дверей. Замечаю, что она ведет меня в другую сторону. Иду за ней, молча, и только успеваю запомнить, что по коридору с одной стороны четные, а с другой не четные номера комнат. Всего в коридоре комнат шесть по обе стороны. В конце коридора мы останавливаемся перед отдельной дверью, без номера.

— Входи. — И подталкивая меня впереди себя, впихивает в будуар.

Пока я оглядываюсь, она звонит по телефону.

— Конек! Через полчаса принеси что–то перекусить слегка. Да! На двоих, ко мне. Нет! Не надо. Я сказала не надо! Ну, все, скачи.

— Это твое? — Говорю, оглядывая комнату, но такую уютную. — Точно будуар. Говорю и вижу, что ей это слышать приятно. Она прошла и красиво присела на мягкий и низкий диван, включила свет.

— Иди и садись. Нет, не там, рядом.

Секунду не решаюсь, а потом, взглянув на нее, иду, так как вижу, что она, пока я стою, всю меня с ног до головы так разглядывает, будто бы раздевает. Села с краю, ей не верю. Уж больно все перед ней тянутся, а она только распоряжается. Иди, принеси, пошла! Видимо она и есть та самая хозяйка, о которой мне успела шепнуть Талмуда, пока нас вели вместе.

— Ну и что ты придумала? Расскажи, поделись, как выбираться будешь отсюда?

— Ничего я не решила. — Говорю и вижу, как она закуривает и, откидываясь на спинку дивана, смеряет меня оценивающим взглядом. Юбка короткая и задирается так, что я вижу под ним, ее ноги в чулках, подтянутые черными резинками пояса.

Это надо же? Что за ерунда! Лето, а она в чулках, пояс! Зачем все это? Ах, да! Она же это! Не успеваю домыслить, про нее, так как она снова начинает обрабатывать зачем–то меня.

— Вообще так! Никакой у тебя мысли на этот счет нет, и не может быть. Это раз. За прошедший час, ты поняла, как тебе надо вести со мной! Это, во–вторых! И еще, теперь, ты уже хочешь знать, кто я и готова выслушать меня. Это в–третьих. Так? Так! Вот и хорошо.

Я хозяйка и все зовут меня, как ты уже догадалась, Мадам. Почему? Я думаю, что ты умная и уже обо всем догадалась. Где ты и кто я, но! Есть одно но! Что же мне делать с тобой.

— Не со мной, а с нами. — Поправляю. Потому, что опять за Катьку болит душа.

— Да, ладно тебе! О ней не беспокойся, о ней позаботились уже.

Я уже рот открыла, а она отрицательно машет ладонью.

— Все, о ней вопрос закрыт. Лучше подумай о себе.

В ее словах я услышала угрозу и потому, не давая ей эту тему развернуть, говорю.

— А, что мне о себе думать? Школу заканчиваю и поступаю, буду учиться, потом работа, семья, муж. Что еще?

— И все? Фи, как не интересно! Ты, знаешь, я в таком возрасте уже жила и дышала полной грудью.

— Это как? Расскажи? — Говорю, потому, что знаю, что мне надо ей понравиться, и лучшего средства, чем выслушать воспоминания ее, для меня нет.

— А ты хитрая! Ну, это хорошо! Женщина должна быть хитрой и при этом загадочной. Особенно для мужичков. Вот как я, к примеру! Но! Я ведь не всегда была таковой. И скажу тебе, что довольно долго жила не своей жизнью.

— Как это не своей? — Специально так говорю, что бы ее склонить к воспоминаниям о себе. Выслушать, приблизить к себе как слушателя.

— Ну, а ты? Ты считаешь, что ты живешь своей жизнью? Только откровенье, за откровенье. Идет?

— Идет. — Говорю и понимаю, что мне придется прилично выложиться, так как она не простой орешек. И мне придется не врать. Ничего не придумывать и я решаю ей рассказать все, или почти все, что думаю, что мучает. В конце, концов, говорю себе, это мой шанс и мне надо все сделать, что бы она поверила мне, почувствовала во мне желание выбраться и ее, мою Катьку вытянуть.

— Ну, и? Я слушаю тебя! Ты мне обещала и говори. — Вижу, как она не на шутку заинтересовалась.

— Вот ты говорила мне о Котяре.

— Да, говорила. А что? У тебя с ним проблемы?

— Ну, да! Все, как ты говорила. У него так, у меня все меньше. Подскажи как? Я знаю, что ты опытная в таких делах. И потом, я искала ответа, но даже Талмуда не знала, что мне сказать. А ты? Посоветуй!

— Знаешь…

— Татьяна. — Подсказываю ей свое имя.

— Нет! Ну, какая же ты Татьяна? Ты, больше похожа на Бетти. Бетти Пейдж. Та, тоже такая же сисястая.

— А кто это? Артистка? Я не знаю такую.

— Артистка, американская, героиня кино и вообще девочка секси, семидесятых. По ней еще все сходили с ума. Фотки такие, с грудью открытой и обнаженной фигуркой. Что–то вроде, Бриджи Бордо, но только по–американски. Так, что ты для меня будешь Бетти. Не возражаешь, Бетти? Ну и хорошо. А вот, что бы ответить тебе на вопрос я расскажу про девочку одну. Ты наберись терпения и послушай.

— Жила эта девочка с мамой, в Питере. Между прочим, родители ее из интеллигентов в четвертом поколении, то есть ими были все их родственники еще при царе. Мама работала реставратором в Пушкинском музее. Восстанавливала костюмы и платья. А папа, папа ее исчез, пропал. Это же такое случается в Питере. Выпил или еще, что? Потом говорили, что шел от любовницы и вообще никто не знал, куда доцент кафедры философии смог угодить, ведь он потихонечку выпивал и со студентками гулял. Может и поэтому? Может, кто за любимую отомстил, а может кто и за дочку?

До того девочка училась французскому, бегала в балетную школу, кружок художественной фотографии. Везде ей было интересно, а тут стоп! Папы не стало и денег, как оказалось, очень мало у мамы. А как же все то, что уже начато, познано. С кем дружишь? Друзья спрашивали и звали первое время, а она все чаще стала отказываться. Как ни старалась мама, а денег уже катастрофически не хватало.

А девочка подрастает, волосики, сисечки, мальчики. Девочки из класса гуляют, их приглашают, а нашу красавицу, никто не зовет. Уж больно она плохо одета. И хоть мама ее уже не одну штору и занавеску переделала под ее платья, но тут джинсы, вязанные и трикотажные свитерки, кроссовки. Как такое выделывать и из чего? Девочка загрустила. Поняла, что мама ей не поможет. Самой надо пробиваться. Но как?

Знала, конечно, и про путан Питерских и про наркотики, но решила, что это противоречит ее воспитанию. Решила сама пробиваться, участвовать в конкурсах, самой снимать, или сниматься и тем самым попытаться помочь маме и себе.

Девочка была просто прелесть! Недостаток питания и вот вам фигурка. Идеальная! Ну и что, что грудочка, как два шарика, зато каких нежных? А ножки, пальчики и все остальное у той девочки юное, нежное, одним словом, Набоковская Лолита! Первые фотосессии ничего. Портреты, балетные па, позы с высоко задранной ножкой, словно шпиль Петропавловской крепости. Все академично, все хорошо. И даже заметили, ну и все. А где же вознаграждение? Следующая фотосессия и снова то же и так раз, за разом. Девочка в отчаянии. Что же делать? Неужели никак без того, что знала о Питерских девочках и приезжих. Что, без этого и нельзя? Задумалась.

Значит так! Меня видят, отмечают, я привлекательна, тогда, в чем же дело? Ах, да! Что на мне надето! Догадывается она и тут же у мамы втихаря, забирает для съемки гусарский костюм. Реликвия! Восемнадцатый век. Галуны, витые золотом шнуры, кивер, ментики! Отснялись. Фурор, успех! Ее фотография попадает на афишу, в буклеты. А вот и первые гонорары. Маме подарки и красивую фотографию, на память! А у мамочки, инфаркт! Как! Ее девочка и без спроса, взяла реликвию, не реквизит, а историческую ценность, натуральный, бесценный памятник культуры восемнадцатого века!

Вот тогда девочка задумалась. Ой, как тяжело задумалась! С одной стороны, если бы все так и шло, то постепенно бы, все утряслось, и потихонечку бы вылезли. Еще бы годик, два и она бы уже мать содержала и себя. Вместе бы вылезли, с мамой! А тут? Что же делать? Лекарства, потом операция и все! Нищие, голые, босые! И где? В самом центре, в коммуналке Питерской, на Невском!

Пришла к своему партнеру, соавтору гонораров будущего, своему фотографу. И так решали и эдак. Он обещал помочь, а потом, она уже видит, что он девочку новенькую вводит в студию. Вместо нее.

Она его зацепила, передрались. Пошли пить мировую, увлеклись. Заночевали в студии. Среди ночи он к ней, она бы и рада, а у него творческий, как он сказал, кризис. На работу и вообще не стоит. Он ее мучает, она вся извелась с ним. Укоры ему, оскорблять, чуть снова не передрались. Опять выпили. И он ей, возьми и скажи. А что если я сниму тебя обнаженной? Она ему. Что за чушь! Ведь для этого надо уметь, практику приобрести. Ведь тело женское не портрет, даже не фигура. Заспорили и как он, ее уговорил, она сама не вспомнила. На спор с ним пошла.

Он отснял ее в балетной пачке и еще в каком–то костюме рыбачки с сетями. Но везде уже мелькали ее голенький пирожок и нежные булочки обнаженной попки. Не крупно, но, то ли от злости ее, то ли от раскованности и выпитого, у нее все хорошо видно. А ведь она все еще девочка! Неделю после того не общались. Она не могла простить ему всего, что с ней приключилось. А он за неделю все фотографии так обработал, что за них, иностранец один хорошо заплатил. И к тому же попросили еще, и стой же девочкой. Но что бы еще откровенной, открытей.

Заказ принят. Время идет. А как к ней подходить, а уж тем более, откровенней? Опять взялся за старое, пить. Она наконец–то встревожилась, кинулась к нему. А он пьянь, пьянью. Ведь деньги были, а он их пропил. Ей ведь хотел передать, да не решился. Боялся, что она его просто убьет за то, что он эти фотографии растиражировал. А ей ведь поклялся, что никогда и ни за что! И не кому!

Через час он сломался, под натиском ее аргументов. Во всем признался и все про второй заказ рассказал. Она бушевала, рвала все на части. А потом? Что же делать! Все бросить и начать сначала? А как? Уже не маленькая девочка, пятнадцать лет, таких как она уже много, а ей как? Как быть? А тут дома, стала свои фотографии рассматривать. Он ей один комплект фотографий передал. Смотрела на свои фото и не могла оторваться. Так и легла, а ночью не удержалась. Свет зажгла, и руки на себя наложила, да так, что до самого утра! Ей ведь пятнадцать, скоро шестнадцать, старость! Возраст такой. И она решилась. Не сразу.

Потом они вместе придумали как. Интерьер, костюмы взяли напрокат. Вещи свои ценные для того в ломбард заложили. Хорошо, что он жил один. Массандра со стеклянной крышей. Пять дней ловили свет, готовились и вот!

Потом она впервые держала в руках такие бумажки с американскими

президентами. А потом, потом все пошло и пошло. И уже не было стыдно и никак.

Отснимут, и они у него живут неделю. Он научил ее тому, как делать приятно ему, такому смягченному творчеством, мужчине. И она быстро выучилась, как это. Быстро почувствовала вкус. Нет не к нему, а тому, что она может так, как ей хочется с ним, что она может заставить, управлять его желаниями, подчинять себе.

Первой всполошилась мама. Девочка пропала! А когда пришла, то мать ее не узнала. Ушла девочка, а пришла молодая, расчетливая женщина! И это в пятнадцать–то лет! Роскошно разодетая, и с такими деньгами! Что мать, ее чуть не ушла в мир иной, подумав иное, так и не признав в ней свою дочь. Скорая и кардиология. Хорошо, что деньги были и мать вытащили. Так, что дочка ее, слава Богу, как она узнала потом, не стала такой, от чего ее чуть к праотцам не отправила.

А студия их. Да, теперь уже именно так! Студия Русской, современной натуры. Процветала! Пошли заказы и они стали подбирать кадры. Ее уже самой не хватало, да и заказчик все чаще просил экзотичнее. Они уже жили вдвоем, как муж и жена, но! Она так и оставалась той, кем прежде пришла. Девочкой на выданье.

Как–то раз, после очередной удачи. Они, как все Питерские интеллигенты тогда, надрались. Она уж точно. А он почему–то не очень! И опять с его стороны поступило ей такое предложение? Заспорили.

— Нет! — Это она. — Иди ты со своей п… знаешь, куда! Куда, куда? Крупным планом!

— А ты не шуми, успокойся. Я ведь так выстрою сцену, натуру, что не будет же видно твоего лица, остального тела!

— Тогда зачем тебе я? Возьми проститутку и щелкай! Я‑то тебе зачем?

— Ах, за этим? Ты с ума сошел! Ну, скажи мне, кто ты, после этого? Почему тебе именно так надо снять эту невинность мою? Неужели другого, нельзя что–то придумать?

Как девочка и предполагала. Все закончилось очень плохо. Большие деньги и зависть, да еще то, что живет с девочкой. На него донесли, обыск, нашли фотографию, суд и за растление малолетних…

— А тебя? — Это уже спрашиваю я.

— А ее, как ты говоришь. Ее из школы и с клеймом, да общественным порицанием, да с последующими похоронами мамы, потом. Вот как для нее! Потом она в бега.

— А лет уже, сколько тебе тогда было?

— А ты уже поняла все? Я смотрю, ты догадливая, девочка. Девочка?

— Ну, а кто же, по–твоему? Девочка!

— Ну, а теперь, что? Почему раньше тебя это устраивало, что ты девочка, а теперь ты у меня спрашиваешь, как? Как стать взрослой, не девочкой.

— Пришло время. Вот что. Я уже ни одного парня потеряла и вот сейчас не хочу и не могу потерять.

— Что так? Неужели так его любишь? Ну, это хорошо, это правильно! Что, что? Хорошо, что все именно так у тебя с ним и ему с тобой хорошо. А вы еще ни, ни?

— А зачем я тебя спрашиваю, Мадам? Я же тебя потому и спросила!

— Ну, да! Это я так, погрузилась в свои воспоминания. А они, как будто, из другой жизни и не со мной были!

— А почему так?

— Да, понимаешь, села я, вскоре, после этого. Два года на зоне, общий режим, поселение и тому подобное. Ну а там, что бы жить, надо стать другой. Вот я и стала! Стала и никак не могу к той, своей прежней жизни вернуться!

— А пробовала?

— Да, какой там! Уже затянуло. Ведь я, именно на зоне, и стала Мадам! А потом так и приклеилось, Мадам, да Мадам. Слишком умная я тут, языки и манеры, все это им в диковинку. Им бы проще, да где порядка меньше. А еще лучше, где за них все продумают и мальчиков с торчащими пиками, да мужиков с кошельками тугими. Они и рады! Другой раз смотрю, и самой кажется, что вот оно какое полезное занятие? Этим надо, тем хочется. Встречаются, отрываются в постели. Не без выгоды, конечно же. Ты спроси их, девочек этих, Прыщавок, Гадостей, Кунек и других, что им хочется? Они тебе в один голос скажут! Вот так как сейчас и что бы денег побольше!

— А как же замужество, муж, дети? А семья? А мечты о нем и доме, детях?

— О! Об этом и не говори! Так мечтают, что слезы градом катятся. Но ничего, слышишь, они ничего не хотят менять просто так. Им надо толчок со стороны. Вот так, под зад! И знаешь, все они, эти девки, мечтают о принцах! С этими …ся, а о тех, своих принцах мечтают. Вот и пойми, ты нас, женщин!

Дальнейшее наше общение прерывает звонок телефона.

— Да! Нормально! Нет, еще окончательно не решила, но думаю, что так, как просили. Что? Приду. Уже иду.

— Ну, вот, что. Я буду занята, а тебя все же проверю, какая ты была, честная со мной или меня разводила? Хотела тебе самой показать, но пришлю кого надо. И посмотрю, как ты воспримешь мой рекомендации. Откажешься, тогда все, так и буду считать, что ты меня разводила. Тогда пеняй на себя. Ну, так как, что мне предпринять? Ты готова? Да или нет?

— А это не больно? Мне не сделают ничего плохого? Я не умру от этого?

— Не знаю, не знаю, но, по–моему, от этого еще никто не умирал, а только все бабы тащились. Все некогда мне! Сиди, жди! — И вышла.

Она–то вышла, а я, прямо умираю от волнения и ожидания. Понимаю, что мне сейчас предстоит пройти еще один в жизни экзамен и главное, это какой? В голове почему–то все похабное, мерзкое. А вот и оно! Слышу шаги, голоса мужской и женский. Дверь открывается, входят она и он.

— Привет, меня зовут, Куня, а его Конек. Мадам сказала, что ты у нас новенькая, так? — Я такие глаза выкатила, что она с ним переглянулась.

— Что–то не так? Ты, не бойся, ничего тебе больно не сделают. А потом, это сначала так, а потом, все будет, как у девочки! — Я чуть ли не пячусь, а она деловая, уже располагается на диване.

— Мадам у нас строгая, чуть что, и не так, к Черному и его волкам на растерзание. Понятно? Она сказала, я все выполню, а ты что хочешь, делай и думай! Ну, Конечек, поскачем!

— Так, не стой, садись и смотри. Это наш Коник.

И дальше все в том же роде. И я понимаю, что на этом вся моя прежняя жизнь сейчас изменится. Села на самый краешек, сердце колотится, как у воробья, а глаза боятся увидеть. Но смотреть все же, приходится, так как она уже действует, поясняет, ко мне обращается и меня просвещает. А я что? Ну, так вы догадываетесь, что это за уроки географии по мужчине и ее биологии и что за пестики, да тычинки. Между прочим, такие, что вскоре я с трудом отрываюсь от этого бесстыдного созерцания и ее комментарий. А потом, только ее.

— Бу, — да, — бу, бу. — Потому что уже не может говорить, у нее рот занят.

Изредка отрывается, поясняет, как надо его брать, ласкать и мне все время предлагает. А я цепенею, отказываюсь, но вот же, я гадость, смотрю! А потом уже глаз не могу оторвать, так она с ним зажигает!

Когда они вышли, то и я осторожно из туалетной двери выглянула. Себя не вижу, но чувствую, что я красная и что–то уже во мне не так, а все по–настоящему. Я хоть и сохраняю свою невинность, но уже чисто формально, а морально я уже просветилась! И чуть, было не приобщилась! В последний миг вскочила в туалет. Закрылась, а она мне.

— Ну, что там случилось?

Потом слышу, как он наконец–то заговорил и такое, что лучше бы он промолчал. И они вместе с ней, безжалостно и обидно надо мной засмеялись. Потом она подошла к двери.

— Слышишь, ты, сисястая? Ты не бз. и я, Мадам скажу, что ты вела себя, как надо! Ну, ты слышишь?

— Слышу, слышу! Уходи! — Но тут же, поправляюсь.

— Спасибо! Большое спасибо за урок.

— А ты еще приходи!

А потом, уже возле самой входной двери она ему, отвечая на его вопрос, что же это со мной произошло, и почему убежала.

— А, она молодая, но по–моему кончила, и потом я‑то поняла, что девочка еще, ей хочется, а мама не велит.

И вместе заржали довольные.

 

Пистолет

Потом, спустя час или два. Уже стало темнеть. Меня вывели и вытолкали. Оказывается, мы были в каком–то частном доме за городом. Оказалась на улице, под фонарем. За спиной кромко стукнула калитка и я, радуясь, бросилась к ней.

— Ну, как?

— Как, как? В оркестре отыграла! Как дали мне, в два смычка! А потом… и заплакала горько.

— А все из–за тебя! Я же говорила, говорила тебе, а ты все я сама, сама! Сама разберусь. И не боюсь его. Я же говорила, не надо тебе было связываться с ним, и я бы сейчас не страдала. Ой, мамочка! Подожди, подожди!

Она присела, съежилась вся. А я, стала пред ней, ногами ее прикрыла и она, в мои ноги, утыкаясь, заревела навзрыд!

— Ой, мамочки! Ой, как же обидно, как больно! Помоги мне! Скорее, надо ноги отсюда уносить, пока они не передумали. Тащи меня, я идти не могу, так все болит там. Ой, ой, ой! Мамочка родненькая, мамочка моя!!!

Домой я не вернулась, а ворвалась вся зареванная и, оттолкнув сестру, ринулась в комнату к папе. Грохнулась на колени и шепчу ему, бешено напрягаясь, а фактически я хриплю.

— Дай пистолет! Слышишь, папочка? Где он, дай мне его!

— Какой пистолет? О чем ты доченька?

— Он у тебя есть, я знаю! Дай мне его, дай!!!

— Да нет никакого пистолета!

— Есть, есть, я знаю! — Ору, вся в слезах. — Я сама слышала, как ты говорил маме, что не станешь больше терпеть боль и застрелишься! Дай мне его, дай!!! Прошу, умоляю!!!

Потом меня, мама и сестра вытянули из комнаты папы, а я вся в истерике билась и все вырывалась, хотела к отцу. Наконец Инга изловчилась и всадила в меня успокоительное. Все еще всхлипывая, я пыталась им что–то вразумительное рассказать, но укол сильно подействовал и я завалилась. Проснулась, от того, что сестра, вместе с мамой, исследуют у меня одно место. У меня такая вялость, что я не хочу им даже сопротивляться. Еще подумала, а, пусть! У меня все как было, так и осталось. А вот у Катьки? И тут я встрепенулась, сдвинула ноги и им говорю.

— Ну, вот, что! — И прямо им матюгом так и сказала, где им не надо во мне ковыряться.

Смотрю, а они переглянулись, и сестра говорит маме.

— Ну, слава Богу, видно очухалась, раз так загибает. А теперь рассказывай все по порядку, где ты была, с кем, что произошло, и кого ты хотела застрелить?

— Вы не меня, вы Катюшу спасайте! Она, она… — И рыдая. — Ну, что же вы тянете! Бегите к ней, скорее! Прошу тебя, Инночка, ведь ты же медсестра и все знаешь, как надо помочь изнасилованным!

— Это она о ком? — С тревогой спрашивает мать.

— Да, что же вы, в самом–то деле? Инга, ты же ведь знаешь Катеньку! Я ведь тебе ее дом показывала. — И говорю, напоминаю ей, где, на какой улице.

— А, она Катя, оказывается, ее так звать? Не Талмуда?

— Да, да! Скорее, ей плохо, ну что ты медлишь, прошу тебя, ее надо спасать!

Сестра молодец. Тут же вызвала скорую и назвала причину, а так же объяснила, куда ехать, так как я и она адрес не знали, где найти дом пострадавшей. И еще добавила, что сама тут же примчится к ее дому на такси и постарается встретить бригаду скорой помощи. И добавила, что девочка одна, а мать в рейсе.

— Как бы чего плохого не случилось, пожалуйста, поезжайте, я уже еду.

Она выскочила, потому, что такси оказалось рядом, кого–то подвезло к проходной училища.

Мама крепилась, но убедившись, что я не пострадала, пыталась расспросить меня, но я головой крутила и молчала. Нет! И все! Только сказала, что начну говорить, когда сестра вернется домой.

Примерно час я молчала, а мама извелась вся и отца, растревоженного мной, не на шутку, успокаивала, но мне показалось, что больше себя. Потом меня поила, пыталась кормить, но я так на нее глянула, что она.

— Все, доченька, больше не буду! Извини, извини!

Инга вернулась через полтора часа. У Кати не важные дела, но жить будет!

— А рожать, рожать сможет? — Вмешалась мать.

— Мама! — Возмущаюсь я. — Ну что же это такое? Как что, так сразу рожать и рожать! Помолчи, пожалуйста, и так тошно! Инночка еще раз расскажи. А врачи? А как она себя чувствует? А что сказала? — Я ее просто замучила вопросами.

Но и они. Мне пришлось им рассказывать два раза. Один при маме, другой уже только Инге. Не все ей надо знать, подумала и решила правильно. А сестра, свой человек!

В тот же вечер, ко мне заявился следователь и расспрашивал. Я ему, тоже, сказала, что и матери. Что шла, встретила заплаканную подругу. А та сказала, что вечером, кто, не видела, но их было двое, сзади налетели, свалили и все. Вот все, что знала, то и говорю.

Он ушел, а сестра головой кивнула. Мол, правильно. Милиция не поможет, а наоборот. Поздно вечером примчался встревоженный Котя. Через забор и ко мне. Слухи то быстро распространились по городу. И мы уже втроем, я, он и сестра, сидели и решали, что же и как предпринять и как их проучить, как наказать. Решили Володьку не посвящать. У него все–таки, выпускной курс и мало ли что может ему помешать! Решили не рисковать. Зато Котя, надолго замолчал, не к добру.

Утром меня не пустили в школу. Потом пошли звонки, от классной, завуча, директора школы, которым я слово в слово, передала, что и следователю. Директор молодец, сразу все понял. Сказал, что освобождает меня на три дня и чтобы я наведывалась к подруге и передала, что он обязательно, так и сказал, примет меры и пусть она поскорей выздоравливает. А когда я в школу, то никуда, сразу к нему. И еще повторил, чтобы я уяснила. Сразу же ко мне и никому. Молчок! Ты девочка умная, видная, побереги себя и ее. Кого ее, я сразу же поняла. Нет, а он наш директор, мужик!

Потом сестра, через своих девочек, с кем раньше училась и кто, потом работал в больнице, узнала, что так же рассказывала Катя.

Я поправилась раньше. А Талмуда, и вовсе не такая, а милая, добрая Катька все еще лежала в больнице и я к ней ходила в отделение гинекологии.

Ничего от нее не дознались. Она молчала и на все вопросы следователя не отвечала, а только то, что и всегда. Молча, все терпела, и швы и потом, когда ее заставили ходить. Я приезжала и водила ее, сначала по коридору, а потом по двору. Мы, молча, шли, а у меня сердце кровью обливалось, так мне ее было жалко. Потом она стала отходить и мы уже сидя на лавочке о чем–то постороннем говорили.

Как правило, я рассказывала ей о делах в школе и передавала приветы. Она пропускала, и все меньше шансов у нее было закончить школу. Поэтому я набралась духа и к директору школы пошла во второй раз. С первого раза все не рассказала, мешали и ему не давали разобраться во всем.

Мы с ним проговорили целых два часа. Я ему все, с самого начала, от того самого случая на танцах рассказала, и о платье и не все, а то, что решила ему рассказать о себе и про Катю. Он меня выслушал, так же, как я возмущался, но потом заявил, что мы Катьку отметим, за мужество и так далее. А я ему говорю, что бы он изыскал возможность и дал бы ей лучше аттестат об окончании школы. Но так не получилось, и поэтому он мне сказал, что тройками и даже четверками все ее неуды, закроет в журнале, но я ее должна обязательно подготовить к выпускным экзаменам и что он сам придет и примет у нее устные экзамены. Тройки ей сам поставит. А вот с письменными, то ты уже сама подумай как? Я намек поняла и еще больше стала уделять внимание на подготовку к экзаменам. Мне же надо было теперь за двоих письменные предметы сдавать. И за себя и за нее, как говориться, за того парня! А она и стала мне таковым парнем.

Когда ее выписали, то мы стали потихонечку действовать, наводить справки.

Ритка, так звали прыщавую. Этой первой решили насолить. Потом вычислить всех, кто это делал с ней. И кто и что? Котя быстро все разузнал. Ведь эти коты и их кошечки, так потешались над случаем, которым они наслаждались, оказывается все вместе и об этом рассказывали с наслаждением. Кроме того, Котя усадил Катьку, в машину и она просидела, чуть ли не два дня в машине одного друга. Всех опознала и потом Коте передала. Теперь нам надо было придумать план и действовать.

 

Месть

Как отомстить? Этот вопрос все время мучил меня. Я целыми днями пыталась придумать какой–то план и какое–то наказание за Катьку и за свое унижение. А то, что это было именно мое унижение, я не задумывалась ни минуты. Но каждый раз, когда я, казалось, уже придумывала что–то, все рассыпалось словно песочный кулич из пересохшего песка. Так это было безумно и нелепо. И я вскоре опять принималась за старое. И даже ночью не успокаивалась. Ночью даже приснилась Мадам, которая почему–то все пыталась мне предложить то, чем занимались ее подопечные Коник и Куня. Но как? Я этого не понимала и проснулась под самое утро.

Лежала и внезапно поняла, что можно предпринять. Поневоле, пришлось узнать, что есть еще в городе враги Черного. Это банда, из его же бывших дружков, кого он обидел или не поделил что–то. Ее возглавил бывший борец, которого все почему–то звали, Хлыщем. Лежа в кровати, без сна, я наконец–то поняла, что мне надо не самой и не руками Коти, а стравить их между собой. И тогда они уже не пожалеют друг, дружку. Скажутся старые обиды и счеты. Теперь я стала выбирать участников и кандидатов. В первую очередь это тех, думала я, кто насиловал Талмуду. Потом, Прыщавку, за ее дела с платьем. И пока я рассуждала, то пришла к выводу, что те, кто мстил мне, не видели Талмуду, как я не видела ее насильников. А это уже было что–то. Я могла, что–то сказать этим козлам, а Катька этой Прыщавке. Теперь, я до самого подъемы все придумывала и придумывала. Меня натолкнула на мысль мазь, которую мама втирала в суставы. Она была какая–то особенная и жгучая, но не сразу, а действовала постепенно. И уже когда вставала, знала, что мы будет делать в отместку и надругательство над нами.

План был выслушан с большим напряжением и одобрен Катькой. Ее глаза горели огнем. Она просто жаждала мести!

Еще несколько дней мы обговаривали детали. Но, наш Котяра, чуть все дело не испортил. Стал к нам приходить, то с разбитыми костяшками на руках, то с подбитым лицом. Я его спрашивала, а он все молчал и только ворчал, что мало, видите ли, у него времени. Они уже скоро уходят на практику.

Решили действовать сразу же, после того, когда Котя уйдет на свою практику. Но практика все откладывалась и откладывалась. Наше терпение лопнуло. Одно желание отомстить и узнать, что этим боровам так перепадет, и что Прыщавке так же достанется, согревало и радовало душу.

Прыщавка ходила на танцы, и мы этим воспользовались. Талмуда подговорила знакомую девицу, которая работала в баре и когда Катька пришла, то увидела, что Прыщавка все еще сидит за стойкой, но уже никакая, она сильно перебрала. Хотя заказывала всего–то по сто пятьдесят грамм вина, три раза. Но не знала, что ей подливали коньяка. Это была ее обычная норма для танцев, после которой она распалялась и шла делать то, что ей так недоставало всегда. Обычно она цепляла какого–то сильно подвыпившего парня и уводила на задний двор, где, как она говорила сама.

— Ну, какой со мной секс? — А она действительно была очень тощая и прыщавая, страшная. — Я им только для онанизма. — И смеялась этому, очень, довольная, своей миссией.

— Правда, когда сама захочу, так… — А дальше сочиняла и придумывала, все, что ее мучило больше всего, и чего она от таких пьяных парней, никогда не могла добиться. Поэтому, пока им одной рукой пыталась ублажить причинное место, другой, беззастенчиво обшаривала и обчищала у них карманы.

Талмуда подсела.

— Слышишь, Прыщавка? А что, если я тебе скажу, что и ты сможешь сейчас получить удовольствие и такое, что ты даже себе не представляешь? На тебя запали парни!

Наклоняясь к ее уху, нашептывала ей все то, что задумали вдвоем. А она только восклицала.

— Ну, да! Я, что? И у него, как … И я… и он…. — А потом. — Ну, все, я согласна! Где он? Помоги мне подняться и веди к нему. Слышишь, Талмуда? А тебе тогда, с этими контрабасистами. — Она ели выговорила это слово. — Что же, было не то? А я бы попробовала! Нет, точно! Сразу туда и туда! Здорово! А ты говоришь, что это они сами так просили? И согласны, со мной? Ну, веди меня, веди. Я уже все поняла и постараюсь, что бы на этот раз у него, и как… и так далее.

Спустя пятнадцать минут из темного сарая, во внутреннем дворике бара, который служил именно для таких целей, сначала вылетел без штанов один из волчар, который раньше насиловал Талмуду и тут же, завывая матом, промчался прочь. Прикрывая свои опухшие яйца и горящее острее. Следом выскочил второй насильник и так же с матюгами, в том же виде. Бросился туда же, за первым. Толпа посетителей, которая вышла перекурить, потому что у музыкантов внезапно погас свет и потому, объявили перерыв, видела эту фантастическую картину. Как двое волчар, без штанов, сверкая голыми задами, промчались мимо них с матюгами. Все высыпали из бара и ржали! А следом, спустя несколько секунд, догоняя их, пронеслась Прыщавка с криками.

— Ой, мамочка! Мама! Умру!!!

Придерживая что–то у себя между ног и сзади.

Сработал наш план. Прыщавка легко купилась. Еще бы, ее, видите ли, ждали и захотели кавалер, и не один. Этим кавалерам я денег дала и не пожалела! А так же сказала им, что одна сучка, это я так им Прыщавку назвала, знала, что там темно, а она лыка не вязала, очень хотела бы сыграть с ними в оркестре, в два смычка. Они еще тогда переглянулись. Я показала им деньги и передала половину, а вторую, сказала, что отдам, только после проделанной над ней работой. Плела им, что–то насчет ее темных желаний и какой–то загадочной клятве.

В это время Талмуда, уже увела Прыщавку в туалет и предала ей, для того, что бы у него, как следует, все было, волшебную мазь. Типа, восточной, Китайской. И еще ей сказала, что немного у нее там припечет, а потом у него как… И дело пойдет! И добавила, что с этой мазью все так хорошо и скользит и не больно и все просто будет волшебно. Она переспрашивала, а Талмуда ей, мол, не боись! Можешь поверить мне. С ней можно такие деньги зарабатывать! И не страшны тебе станут ни их направления в твоем теле, ни зад, ни перед, ни их размеры. Мазь–то с анальгетиком. На самом–то деле, оно так и было. Это была вьетнамская Звездочка в квадрате, мазь Белый слон, противовоспалительная, для суставов, на змеином яде и каких–то собачьих жирах, в которую Талмуда, напихала без мерно, анальгетика. При этом ей рассказала. Что бы она, перед этим делом, намазала эту мазь им на палочку, да как следует. А потом сразу же, раз! И у него как…

Прыщавке так повезло, что ее подобрали от криков на улице и доставили, куда надо, на скорой помощи. Потом она тихо исчезла совсем. А эти кобели как — то выкрутились.

Но этого нам показалось мало. Поэтому мы набрались наглости и сумели донести Хлыщу, что ему эти кобели пригрозили устроить кое, что. Не сами, а им со стороны передали, что их Хлыща, вожака банды, они поочередно грозились от иметь, как их научили в тюряге.

Само собой. Что в городе потом происходило два месяца подряд, можете себе представить! А тут еще, их домик, взял и вспыхнул в ночи! Они ели ноги унесли, но все их имущество погорело. Грамотно подожгли, с четырех сторон! Ребята толк в этих делах знали. Потом все женщины в городе говорили, что так им и надо, и хорошо, что сгорел этот е…. Кошкин дом. Да жалко, что не с котятами и волчарами. Все лето потом они между собой воевали и разбирались, кто, от чего и зачем, да что послужило первопричиной. Почему–то заподозрили Котю. Сказался, боком его мордобой. Затаили злобу! Но в этих разборках кто–то полег, кого–то покалечили. Оба волчары, что измывались над Талмудой, пострадали. Одному выбили глаз, а другому, проломили кастетом череп. Вот, так им! Так им и надо! Радовались не только мы, но и люди. Ведь знали, но молчали, кто с ними за все расплатился!

 

Как учат уму–разуму

Конечно, мне хочется рассказать вам про свадьбу, но я не для этого рассказываю, а для того, чтобы знали, какая я стала и как себя повела, что испытала за все это время.

Ну, а если все по порядку, так слушайте!

Я уже говорила, что сестра Инга стала метаться и разрываться. С одной стороны, это Володька, а с другой, тот, не знакомый мне мужчина, ее начальник по госпиталю. Ну, помните, о котором, я рассказывала вам раньше. Об этом я раньше, когда про Кадеточку рассказывала и вам напоминаю. Я там подробно об этом рассказывала. Ну, если забыли, то кратко напомню.

Она со своим начальником уехала в командировку, а когда приехала, то я сразу же догадалась, что она по уши в него, своего начальника втрескалась.

Потом мне о нем почти всю ночь рассказывала, и я ей еще позавидовала тогда. Так она о нем отзывалась прекрасно. Но при этом выяснилось, что присутствует одно но. Оно оказалось довольно проблематичным. Он ведь, хоть и был ее начальником и подполковником, руководителем отделения, но был женат и имел взрослую дочь. Вот об этом она мне тоже той ночью рассказала.

А потом я стала замечать, что сестра стала жить сразу как бы в двух измерениях. После работы, дома, сестра как сестра и даже с Володькой своим болтает вроде бы как обычно по телефону. А вот, как только на свои дежурства начинает собираться в госпиталь, так прямо меняется на глазах. Долго крутится перед зеркалом, потом примеряет и надевает то одно белье, то другое, каждый раз все откровенней и сексуальней одевается и при этом о чем–то все время думает. А то приблизится к зеркалу и подолгу себя рассматривает в нем.

Э, нет, думаю. Неспроста все это. Она чего доброго так и приживется в этих своих двух измерениях одновременно. А как же Володька ее?

Пыталась расспрашивать, мол, что ты решила, а она все уклоняется от моих вопросов. Тогда я сама, за нее, решила положить конец этому ее раздвоению личности. Так ведь и человека можно потерять, тем более родную сестру!

Как–то мамы не было дома, а сестра только пришла с дежурства. Запоздало так и очень подозрительно. По ее поведению я сразу же поняла, что она только что от него. Уж больно у нее настроение такое веселое было, и сама она словно летала. Я уже знала, что это за состояние у женщины такое. Так всегда, когда женщина удовлетворена сексуально от встречи с мужчиной. Поэтому я ее сразу же взяла и одернула, говорю.

— Ну, что? Летаешь?

— Ага, Лапусик, летаю, словно в облаках!

— Ты летай то, летай, а жить то тебе надо на земле. Кстати, ты я вижу так и решила, что с ним ты так и будешь….

Хотела съязвить и сказать ей прямо, но грубо от чего она такая сейчас, но потом ее пожалела, так как увидела, как она вся напряглась, даже жилка у нее на лбу вздулась от напряженного ожидания моих слов. Поэтому я, пожалела ее на этот раз и продолжила фразу вот так.

— ….летать в облаках, а Володьку ты собираешься держать при себе, как запасной аэродром, после полетов с тем, другим! Так? — И смотрю на нее.

Она сразу же съежилась, и прямо на глазах потускнела вся, словно моими словами я ее грязью облила. Отвернулась, вцепилась руками в подоконник и смотрит упрямо в окно, а потом говорит.

— Ну, зачем ты так?

— А как? Как я должна тебе о твоем бл…ве сказать?!

Она обернулась, вижу, что в глазах ее слезы, губы слегка дрожат и руки, которыми она, не просто держится, а вцепилась в этот подоконник, словно в спасательный круг. Голос ее дрожит.

— Я, я… Я его люблю.

— Да, ты еще скажи, что люблю и благодарю его каждый раз своим телом за это! Так, что ли? Ну, что ты молчишь? — Она упрямо молчит и все так же стоит гордо у окна.

Не дождалась ее ответа я опять.

— Ага! Его благодаришь своим телом, объедаешь его законную жену, а Володьку, который ждет и не дождется от тебя такой же точно благодарности, которой ты награждаешь, но не его, ты решила отложить пока на некоторое время, про запас, отставить! Так что ли? Может, ты сама скажешь мне, как такое поведение женщин называется?

Наступает такая гробовая тишина, что мне кажется, что я слышу, как тарахтит ее сердечко. Молчим.

Мне и жалко ее! Ну, ей Богу! И я, пересиливая, в себе всякую жалось, и, помня, что мне ее надо обязательно спасти и спасти ее могу только я, родная сестра, ведь она же никого больше слушать не будет. И если я, не вытяну ее сейчас, то она так и порхнет туда, на его любовный огонек и сгорит, словно мотылек в этом костре. Я‑то это понимаю, как это не звучит странно. И она, это понимает, но по–бабьи. Догадываюсь я. И все не может признаться себе в том, что эта ее связь, она не только ее и его губит, но и Володьку. И ничего из этого путного у нее не получится. А ей ведь, так хочется! Хочется любить и чтобы у мужчины, который с ней сейчас, у него тоже голова шла кругом. Но так не бывает в жизни. А бывает так, как с ней сейчас. Он женат, семья, а она, моя сестра, моя родная и единственная, она ему для утех. Поэтому я бьюсь над ней и все пытаюсь донести до нее эту горькую, но справедливую правду жизни.

— Ну, хорошо. — После долгой и продолжительно паузы я говорю ей смягчаясь.

— Не хочешь говорить, как такое поведение женщин называется, тогда я тебе скажу, кто ты!

Она вскидывает на меня свое перекошенное болью и переживаниями лицо. Но мне надо ей сказать! Если не я, то кто же? И поэтому я, прямо глядя в ее глаза, говорю, как можно мягче.

— Ты, сестричка, стала любовницей! Да! Да! Милая моя и единственная. Ты любовница! Тебе хотя бы это понятно? И этот факт, который не требует подтверждения.

— Ну и что? Мне все равно, как меня называют. Главное, я его люблю!

— Знаешь в чем беда всех любовниц на свете?

— Ну и в чем же?

— А ты не догадываешься? А в том, что они все время думают только о себе и о нем. И что им, любовницам с ним, своим любовником, хорошо! Да, что там хорошо? Просто прекрасно! Ты точно так же думаешь?

— А что в этом плохого?

— Ну, тогда я тебя расстрою. Во–первых, от того вы и любовницы, что вы у него не одни и у него есть жена и ребенок, о которых ты, и не собираешься думать. А им, между прочим, совсем от того не сладко, что у мужа и отца появилась очередная любовница.

Во–вторых, ты думаешь, что ему с тобой просто сказочно хорошо, как мужчине и это будет продолжаться все время. Вот в этом ты и ошибаешься. Ведь у мужчин на первом месте секс. У некоторых, это как хобби, охота за женщинами. Но им нравится сам процесс отлова очередной женщины. А потом, когда все проделано, она им быстро надоедает.

И потом. А вот то, что тебе нравится, ну эти его приставания и уговоры к сексу, которые ты, как и все нормальные женщины, принимаешь за ухаживания, так это только поначалу, а потом ты этого от него не дождешься. Он просто будет брать тебя, когда захочет, как вещь, а это, согласись не одно и то же. Потом это уже не будет похоже на секс с ухаживаниями, а будет просто грубая, ах, как бы красивее и романтичнее выразится, ну просто твоя покорная отдавалка ему. И с каждым разом ты будешь все яснее и четче ощущать, как он охладевает к тебе. И уже никакие твои ухищрения и позы, самые невероятные удовлетворения его фантазий тебе не помогут. Он, ты это уже поняла, что он уходит, от тебя. И все! Плач, не плач, хватай его за руки и бросайся в ноги, он уходит от тебя. Уходит, к другой. Следующей, за кем ему так приятно охотится. И ты ему все, больше уже не нужна, и ты ему только будешь мешать, и путаться под ногами. А все от того, что у него никогда к тебе не было никакой внутренней близости и гармонии с тобой. Просто так сложилось по жизни. Вы встретились, потянулись. Бурный и необычный секс. Знаешь, что делают умные женщины?

Вижу, что смотрит с интересом, прислушивается, она подключилась наконец–то к разговору, видимо то, о чем говорю, попадает и доходит до цели.

— Не очень умные женщины, сразу же после пары сеансов секса исчезают, растворяются. А умные? Знаешь, что они делают? Нет, не жди подсказки, ведь ты же считаешь себя умной. Ответь сама! Ну, что ты молчишь? Ты знаешь ответ или нет? Молчишь? Ну, тогда слушай дальше. А знаешь ли ты, какое самое большое заблуждение всех любовниц!

— Ну и какое? — Ага, слава Богу, включилась!

— А то, что ты думаешь и даже надеешься, что у него к тебе те же чувства и ощущения, что и твои к нему! А как все на самом деле? Ты для него, это только очередное и мимолетное увлечение! Так! Шуры — муры, на стороне. А не то, что испытываете вы, любовницы! И ты об этом все время подспудно думаешь! Ведь так, скажи! Я права?

Она нервничает, то посмотрит неуверенно, то отвернется.

— Ну, что ты молчишь? Опровергни меня, возрази, наконец!

Она отворачивается и то, что я вижу, меня просто радует. Она плачет! Ага! Ну, слава Богу, может и правда, что я достучалась?

Обхватила ее за плечи, и она не оттолкнула и это уже хорошо. Потянула ее за собой, усадила на диван, а она, всхлипывая, пытается мне что–то сказать.

Наконец я, к своему изумлению, слышу от нее.

— А, что? Что умные любовницы делают?

Она меня этим вопросом просто поражает. Вот же какая упертая, вот же порода! Ну и упрямая какая? Она уже просто превратилась в эту, самую настоящую и настырную любовницу! А это уже очень плохо. Но мне надо ее вытаскивать и поэтому я продолжаю.

— А никто этого не знает! И я не знаю и ты, вообще никто! Знаю только, что умные женщины никогда не становятся любовницами, а наоборот, сами заводят себе любовников и потом с ними живут столько, сколько захотят.

Она вскидывает на меня свое заплаканное лицо и слегка распухшие глаза и чуть ли мне не с истерикой.

— Ну, ты же сама сказала! Ты же спросила меня об умных любовницах! Ты что же, обманывала меня и на этот раз?

— Ничего не обманывала! Я и сейчас говорю, что умные женщины не становятся любовницами, а сами выбирают себе любовников и выходят за них замуж!

— А..а…а. — Тянет она. — Я так и знала, куда ты клонишь!

— А что, я разве не права? Или ты по–другому считаешь? По–моему, ты это на собственной шкуре, вернее на своей….

— Ну, как бы тебя не обидеть, да так, чтобы без матюга сказать

… — Розочке. — Радостно сообщает она.

— Это что, ты сама? Ах, прости, ну, конечно же, это он, так твою проказницу называл.

А про себя подумала, что у него не очень–то с воображением, мог бы что–то по интересней придумать.

— А мне нравится.

— Что тебе нравится?

— Ну, как ты ее назвала. По–моему, очень верно! Она и есть, самая настоящая Проказница!

И мы с облегчением смеемся. Уф! У меня словно гора с плеч! Это же надо, ну какая же она моя сестра? Не перестаю удивляться нам, женщинам! А, что, не так скажите?

Вот то–то и оно! Женщина, она ведь так и остается женщиной, будучи женой и даже любовницей, а все равно! Мы необыкновенные, мы хотим любви и сами порой даже себя не понимаем. Потому, что в нас сидят эти самые наши проказницы, а от них–то все наши напасти и радости, которыми мы делимся. Но только тогда, когда нас об этом как следуют и с уважением попросят. А мы глянем на них и уже сами решим, кем мы с ними останемся? Умными или чьими–то любовницами!

Вот так и с сестрой. И не сразу, а после еще ни одного разговора с ней, вижу, как она стала прозревать и умнеть. И уже замечаю, что и перед зеркалом не так как прежде крутится и что надевает уже на дежурства, обычное, нижнее белье и без изысков. А потом неделю ходила, словно туча черная. Даже мама меня осторожно так, спрашивала, что это с Инесс? А я ей, да ты сама у нее спроси, а мама, да боюсь я с ней говорить. Спросила ее от чего так она, а мама в ответ, что мол, боюсь от дочери такое услышать, что и не переживу. А я маме, в скорости с радостью сообщаю, что мол, тучка наша опять солнышком засияла. Спрашивай мамочка! Спрашивай! Дочки у тебя обе умненькими стали!

И Володька стал все время в нашем доме пропадать, и они опять с сестрой обнимаются и целуются, словно ума лишенные.

Инессу спросила, а она в ответ только улыбнулась и говорит, что поумнела она за последнее время, но еще не настолько, сколько бы мне хотелось. А что, да почему, молчит. Я уже успокаиваться стала, а тут. О Боже!

В шкаф наш полезла, думаю, дай ко я ее гардероб проверю. Роюсь, роюсь и все никак не могу ее это сексуальное белье найти. Неужели думаю, за старое взялась! Только приди с гулянки, я тебе такую трепку устрою, сестричка!

А она как назло. Поздно, ночь уже на дворе. Наконец–то она объявилась! Ах, думаю, ну и клятая у меня сестричка. Сейчас я тебе устрою аутодафе! И даже не удержалась, не стала ждать, пока она в комнату зайдет, сама к ней вышла.

— Ну и что ты мне скажешь на этот раз, сестрица? — Говорю ей, а саму даже трясет.

— Ты о чем это? И что это за допрос такой? — Говорит с возмущением.

— Ну и наглая же ты Инка! Мало того что б…., так еще и лживая сучка! Вот ты кто!

— Наташка, ты чего, белены объелась? В чем дело?

Меня ее тон взбесил прямо и я ей.

— А ну, живо снимай с себя платье!

— Ты что? Что тебе надо? Отстань!

— Ах ты, гадина! — Говорю, а у самой даже руки трясутся.

— Раздевайся сей час же! Слышишь?

— А я и так разденусь. В чем дело? Ты хоть сказать мне можешь?

А я как рявкну на нее.

— Хватит мне зубы заговаривать. Живо! Все с себя снимай!

— Хорошо, хорошо. Только не ори так, Маму разбудишь.

— Ах, посмотрите на нее, она о Мамочке вспомнила, а как…! — Из–за двери просовывается голова Мамы.

— Девочки, что происходит. Только не надо ссориться. Прошу вас, родненькие, не ругайтесь девочки!

А я подскочила к сестре и за руку ее схватила.

— Живо раздевайся! Ну, же!

— Ну, хорошо, хорошо. Только без рук, ладно.

Инга стягивает с себя платье, и я вижу, что она опять в своем б… ком наряде.

— Вот, Мамочка, полюбуйся на свою пай девочку! Смотри, смотри! Тебе такой ее наряд нравится? Нравится, я тебя спрашиваю Мама?

— А ты, помолчи! Я с тобой еще поговорю. Помолчи! Ну, Мама?

А мамочка наша смотрит и ничего не понимает, а потом.

— Очень даже красивое белье и я бы сказала, что оно сексуальное даже.

— Ага! — Торжествую я. — Ну, сестричка, отвечай нам, для кого ты опять так вырядилась? Кого охмуряешь?

И для острастки, показать, что я вовсе не шучу, я ее схватила, и больно так стиснула руку.

— Больно же! Пусти!

— Пока не ответишь, не отпущу! Говори! С кем ты была? Где? И не дергайся, отвечай!

— Да с Володькой мы были. — Говорит тихо и виновато так.

— Врешь! Ведь врет она Мама, врет и даже не краснеет! Вот она школа.

— Какая школа, о чем ты, Танечка?

— А такая, мама! — И я уже открываю рот, как вижу, что Инга начинает смеяться.

Вы представляете! Я ее трясу, колочу как грушу, вывожу на чистую воду, а она решила надо мной посмеяться!

— Ой, и дура же ты сестричка! Полная и набитая дура! Мама, посмотри на нее!

— А что мне на нее смотреть. Дочка, как дочка! По моему, умная даже.

— Да какая же она умная, Мама! Она самая настоящая дура и к тому же глупая! Ты так ничего и не поняла! Я же замуж выхожу! А ты мне допросы устраиваешь.

— Как! За кого?

— Ну, что ты пристала, доченька, будто не знаешь? — Радостно улыбаясь подключается мама.

— Что не знаю?

— Да Володенька наш, Инессе предложил руку и сердце! Я сегодня тебе все пыталась сказать, а ты словно с цепи сорвалась. Потом, да потом! А когда же потом? Уже ночь на дворе и все соседи уже знают, а ты значит, сестра ее родная и в последнюю очередь узнаешь. Учиться тебе надо доченька у сестры, учиться уму–разуму.

— Поняла ты, сестричка, что тебе мама сказала. Учиться тебе надо уму–разуму у сестры твоей старшей. Так я говорю, мама?

— Все верно, правильно дочка. Молодая она у нас еще и жизни не знает. А что касается ума, то у сестры подучись. Ты не обижаешься, Танечка? Да на тебе лица словно нет. Ты не заболела? Или не рада?

Инга сразу же на меня такой взгляд метнула, что я.

— Да рада я, рада и от чистого сердца тебя поздравляю, сестрица! Дай я тебя поцелую! Что, нет! Ну, тогда не обижайся на меня, я тебя просто зацелую. Вот так! Вот! Вот! И еще, еще!!!

— Да отпусти ты меня. Мама, она бешеная какая–то! То раздевайся, а то лезет со своими поцелуями!

А я и впрямь лезу и, не обращая на нее никакого внимания, целую и тискаю сестру, как будто бы я и в самом деле в припадке. Но в припадке, безудержной радости!

Ну а начет ума–разума, сами решайте, стоит мне учиться у сестры или самой как ни будь обойтись.

 

Свадьба гуляла!

— Идем скорее, ну же! — И меня, уже в который раз затягивают в круг танцующих гостей. Я вся уже взмокла, разогрелась так, что чувствую, как по спине и моим ногам струйками катится пот. И пока я напрягаюсь, танцуя, извиваясь всем телом, в голове почему–то проскальзывают вот такие дурацкие мысли.

— А зря я не надела чулки, зря не послушала сестру, ведь мне бы действительно было бы легче.

И пока я кручусь среди танцующих пар, улавливая бешеный ритм музыки, то все равно ощущаю к себе некоторое недовольство. Особенно, от того, что меня все время тянут с собой танцевать, совсем не знакомые мне взрослые мужчины. Причем, я все никак не могу вспомнить, чьи же они родственники и с кем пришли. Ну и Котяра, конечно же, противный и назойливый, как осенняя муха, все пытается меня вытянуть с ним на танцы. А я ему, каждый раз резко отказываю. Нет и нет! Тоже мне кавалер, которого никак кроме как Котяра и не называется. Он каждый раз отходит от меня, но по нему не скажешь, что он выглядит обиженным. Вот же Котяра! А так, все вроде бы ничего, главное, что сестричка в полном восторге и мама.

А я? Я довольна? Вроде бы должна, но все же?

И потом это новое платье? Оно все–таки с синтетикой, а ведь меня так уверяли в обратном! От этой мысли меняется настроение и я, затормаживая свои движения, не оглядываясь ни на кого, выхожу из круга танцующих. Все! Вспотела, это не то слово! Мокрая просто насквозь. Но это не главное, главное в другом.

— Так, перед туалетной комнатой очередь и опять не пробиться.

Потому, бреду к выходу, на улицу, да и подышать надо бы, свежим воздухом и поразмыслить. Теперь мне надо побыть одной какое–то время. Поэтому я, не обращаю никого внимания на вопросы знакомых, куда это я, медленно уплываю от всего этого.

У меня так всегда. Когда нового всего, что происходит вокруг так много, то я невольно стараюсь притормозить, а иначе я не успеваю все осмыслить и разложить по своим местам и по полочкам.

Вышла на улицу и с удовольствием вздыхаю прохладу позднего летнего вечера. И хоть музыка все так же гремит у меня за спиной, и мимо меня, сменяя друг друга, выходят покурить или проветриться приглашенные парами и просто, как и я, по отдельности, я отхожу в сторону и все равно начинаю вспоминать только что произошедшее.

Да! Кто бы мог подумать, говорю себе, присаживаясь на краешек скамейки с высокой и удобной спинкой, в соседнем дворике, куда забредаю машинально, вспоминаю обо всем этом.

Кто бы мне сказал об этом еще вчера, я бы назвала его сумасшедшим. А тут? Это же надо, как мне удалось все так удачно устроить! А ведь точно! Слово–то, какое хорошее, удачно! А, что? Скажите, не удачно, что ли?

А ведь могло всего этого не быть. Как, как? Да вот так! И ни какой свадьбы и вообще, всего не было бы!

Развалилась на скамейке и с удовольствием, наконец–то развела потные ноги в стороны и задрала, насколько это было возможным, край платья. Обмахиваюсь им, как веером. Но этого моему разгоряченному телу мало. От меня просто пышет жаром, особенно между ног. Нет! Я все–таки стяну эти противные колготки! Скинула туфли и, забравшись с ногами на скамью, руками подобралась к резинке и потянула эти противные колготки вниз.

— Уф! — Слава Богу! Ногам сразу же становится легче и даже, первое мгновение холодно с непривычки. И следом мне тут же надо немножко по хулиганить

Оглянулась, никого нет. Ну и хорошо. И я хулиганю. Но так, по тихому, пока никого нет рядом, и меня никто не видит. Нащупала туфли и, ковыляя на каблуках, захожу за скамейку, присаживаясь.

— Уф! Наконец–то! — Говорю себе, пока получая такую возможность, наконец–то отвести душу и то, что попало в мой организм вместе с жидкостью за последние час или полчаса.

Это же надо, рассуждаю, ну почему так всегда, как только какое событие, то в женский туалет не протолкнуться. Всегда очередь и всегда занято. Хорошо хоть для невесты сделали исключение, и девочки ее пропускали все время без очереди. Но, то ее, а меня нет. В очередь, становись, говорили все время, становись и терпи, как все, стой и жди. Вот потому–то я и хулиганю сейчас потихонечку, за скамеечкой. А что? Что в этом плохого?

Но я не успеваю осмыслить, как тут же, вижу, как к скамейке приближаются две тени, которые замаячили белыми пятнами. По–моему, одна тень мужская в светлой рубашке, а вторая женская. Неясно, но различаю неуловимо мягкие женские контуры ее тела и светлое, шелестящее платье. Интересно, это кто же в такое шелестящее платье вырядилась?

Я еще не закончила и потому никак не могу распрямиться и выйти из своего укрытия. Потому, когда они подходят и молча, садятся, я так и остаюсь сидеть за спинкой скамейки на корточках, и со спущенными трусиками.

Вот же, черт! Кого это еще принесло на мою голову?

А то, что это кто–то из наших гостей у меня ни тени сомнения. Но мужская фигура мне до боли напоминает кого–то. Сейчас они заговорят, и я сразу же их распознаю по голосу.

— Ну, и долго мы будем молчать?

Женский и совсем не знакомый голос. Потом я замираю и от неловкости своего положения и того, что я сейчас в его ответе уж точно узнаю, кто он.

— А что говорить, и так все понятно и ясно.

О Боже, да это же голос Котяры! Узнаю знакомые отголоски и тональность.

— Э нет, мальчик мой! Так не пойдет, понял! Ничего не понятно и не ясно! Ведь, как трахать и кончать в меня, так тебе все понятно и можно, а как отвечать, так мне. Это тебе так все понятно и ясно, но не мне. Я же ни то, что сказать ничего не могла, а даже увидеться с тобой не могла.

Потом пауза, я сижу и слышу, как тарахтит мое сердечко. А потом она, с упреками в его адрес, словно выстреливает.

— Ну, в чем дело? Почему ты так поступаешь со мной?

— А как я поступаю? Что я тебе еще должен? Я же сказал уже, что мне все понятно и ясно. Ты это понимаешь?

— Как поступаешь? — Взрывается она, чуть ли не до крика. — Поступаешь, как свинья? Да! Да!

— Что, что?

Замираю, улавливая в голосе Котяры угрозу.

— Уж если так, то надо еще разобраться, как из нас настоящая свинья?

Потом слышу, негромкие женские всхлипы. И сквозь них ее обиженный голос.

— Костик! Ну почему так! Ведь я же, ты знаешь, как я тебя люблю! Почему ты так со мной грубо разговариваешь? И потом, почему избегаешь и не встречаешься, прячешься от меня? Я что, заслужила такого отношения к себе? Ты бы хоть к нашим чувствам, из уважения, пусть не ко мне, так хотя бы к тому, что было между нами, сделал бы одолжение и…

— Я и так, достаточно для тебя сделал, как ты говоришь, из уважения. И потом, я никогда тебе не говорил о своих чувствах к тебе, так что ты зря меня к этим, своим чувствам приплетаешь! И потом, я решил и тебе об этом сказал. Все! Теперь я этого делать больше не буду!

В ответ слышу ее все возрастающие всхлипы. Она даже стала сморкаться. Громко так, но я слышу, что она так специально. Нечем ей платок марать, носик ее чистый. Вот же артистка, думаю. А что же наш Котяра? Сижу и жду его реакцию. И хотя травинки больно покалывают голую кожу, я словно того не замечаю. Мне интересно услышать, чем же весь это их разговор их закончиться?

— Ну, Костик? Почему? Чем я перед тобой провинилась? Тебе, что же, со мной было не хорошо?

Замерла и отчего–то сама, напряженно жду его ответ. Но время идет, он молчит, и я опять слышу ее.

— Ты обязательно должен это знать. Мне ведь, ни с одним мужчиной не было так хорошо, как с тобой! И потом, эта твоя штучка, она же создана прямо для этого. Тебе что, разве не хочется? Не хочется радовать, наслаждаться с любимой женщиной?

Вот же какая наглая? Удивляюсь ее настойчивой беспардонностью. Прямо диву даешься. Это же надо, как она к нему примазывается? И она продолжает его привораживать и продолжает.

— Я же помню, я все хорошо помню, мой мальчик!

Потом слышу шелест ее платья, ее частое дыхание. Замерла и только представляю себе, как она на него, видимо, налезает. Я настолько близко, что слышу, как она учащенно задышала при этом.

— Ну! Вот видишь! Он же ждет, хочет! Смотри, как он напрягся. Выпусти, дай мне его.

Потом слышу, вроде бы как их возню и следом опять ее голос.

— Не мешай, глупенький! Ты же знаешь, я ведь так это умею! Ну, что ты? Зачем? Зачем ты упорствуешь, отступись, расслабься, милый, любимый мальчик.

Потом возня, сопение ее и его. Это что же, борьба ее с ним? Неужели он сдастся? Она что же уговорила его и он…

— Ну, все! Все я сказал! Хватит! Ты для этого пришла? Тебе только этого надо?

— Что ты, что ты? Ну, чего ты встревожился, любимый? Я же нежно, любя, осторожно и нежно. Ведь ты же так любишь, я знаю. Ну не отталкивай руку, дай мне хоть поласкать его. Ты же знаешь, я ведь умею, хочу…

Он видимо встал. Я не вижу, так как пригнула голову пониже, что бы меня не увидели ненароком. Только этого мне не хватало сегодня, взять и засыпаться перед ними со спущенными трусами. Поэтому и сижу тихо, как мышка, правда, с голой, обнаженной попкой, но прямо за высокой спинкой скамейки. Боюсь выдать себя и даже на какое–то время перестаю прямо дышать.

— Все! Больше не приходи и не ищи! Поняла? Это я тебе говорю в последний раз!

Все, пока!

— Костик! Мальчик мой! Ну, что ты, что? Не уходи, прошу тебя! Ну, куда же ты?

Слышу его решительные шаги, которые все затихают и затихают, и только сейчас различаю звуки музыки, что доносится из ресторана.

— Ах, вот ты как заговорил! Я, можно сказать для него всю себя, а он, так! Ну, ничего, погоди, я тебя еще прихвачу. Вместе с этой тостожоп… прихвачу!

Это она что же, обо мне? Мелькнула догадка.

— Обоих прихвачу! Все равно ты будешь мой! Не отдам! Слышишь? Некому ни отдам! Был мой, так и останешься моим!

А следом, шелестение платья и ее чуть слышные в темноте почему–то грязные матюги. Ну, эти уж точно в мой адрес!

Потому, что я, пока она шелестит платьем, все равно успеваю расслышать в свой адрес, что я б…, ну это понятно, и что она мне вывернет наизнанку одно место. Но это уже навряд ли! Сразу же решаю я.

— Посмотрим, посмотрим! — Говорю про себя в ответ на ее оскорбления в мой адрес. Ее шелестение платьем и шаги стихают. Ну, слава Богу, ушла!

Чуть не заваливаюсь, вставая, так напряглись затекшие ноги.

— Посмотрим, посмотрим, чья возьмет! — Говорю куда–то туда, ей в след, в темноту, пока натягиваю на холодную попку свои новенькие, атласные трусики.

— Так! Ну, что же, вызов брошен! Теперь я уже знаю, что же мне делать дальше.

— Ну, что, Макитра? — Как всегда обращаюсь к своей красавице. — Ты готова схлестнуться с этой, что нам угрожала?

И даже для полноты ощущений присела слегка и сжала ладошкой ее между ног.

— Ну, что? Смелее, вперед! — И стиснула свою Макитру до боли. — Не молчи, дурочка, радуйся Макитра, видимо скоро к тебе могут гости пожаловать! А вернее, гость! И видимо гость не мелкий, а крупный, раз за него такая сварка закрутилась. А ведь и в самом–то деле интересно, что она в нем такого особенного нашла. А потом, догадываюсь и прыскаю.

— Ну, ведь точно! И как же я сразу не догадалась? Раз Котяра такой под два метра, то и… Как она там о нем говорила?

И пока я шагаю назад, предвкушая свою неизбежную и сокрушительную победу над ней, говорю про себя.

— А, что, собственно говоря, я теряю? Ничего! Наоборот, даже.

И опять мне в голову лезет это ее упоминание о его штучке.

— Вот же напасть, какая! Она не его, а меня приворожила этой его штучкой. Как представила себе, какая она у него может быть, так прямо задохнулась. Вот же, Ведьма! И меня этим уже успела отравить!

Только теперь понимаю, что от их объяснения я словно бы расколдовалась. А то, все время с ним так поступала бессознательно, видимо чувствовала все время, что он вроде бы тянется ко мне, а та его не отпускает. Видимо только сейчас, после всего, что услышала, я, наконец–то, смогла простить ему эту женщину. И вот, сейчас, когда я их разговор послушала невольно, то с моих плеч, словно гора свалилась.

— Он свободен! И я! Я ведь тоже свободна! И почему бы мне и ему…

Теперь уже с облегчением стучу каблучками новеньких туфелек. Тук, тук и словно лечу на встречу чему–то волнующему, тревожащему саму мою душу, но тут же, ставшему таким определенным и ясным для меня.

— А почему это только для меня так? А для него? Да, а что же для него? Что же и видимо для него тоже! — Решаю я!

— Ну, Макитра, держись, я окунаюсь вместе с тобой в очередной омут. Ну, а ты Котяра, готовься! Ты даже не представляешь себе, какая тебя ожидает изголодавшаяся Макитра!

И от того во мне словно чертики, что сидели и колобродили все это время, вдруг словно взвиваются, будто ошпаренные моими предвкушениями и похотливыми мыслями.

И поэтому я, как только вхожу, ищу его, но не нахожу, а потом, понимая, что он уже со мной, с радостью подключаюсь к танцующим гостям. Врываюсь в их круг, танцующих, потных и двигаюсь с необъяснимой мне самой легкостью, в ритме быстрой и зажигательной музыки. Я словно срываюсь с цепи и выделываю немыслимые танцевальные па.

Мельком, почти на мгновение, вижу, как он входит, нахмурившись, как ищет и смотрит на меня. Словно невзначай и шутя, перехватываю его восхищенный взгляд. А что? Я ведь не только Котяре, я и себе такой нравлюсь! Вот теперь–то я почувствовала себя по–настоящему легкой, счастливой, и наконец–то освобожденной от этих дурацких комплексов.

Музыка оглушает, а в голове, словно тысячи чертиков мечутся и бесятся. Может от того и меня всю колобродит и я все время срываюсь куда–то с места. И я мечусь, мотаюсь среди всей этой массы бушующих в безудержным веселии гостей.

Еще бы! Ведь я гуляю на свадьбе! Я гуляю на свадьбе моей сестры! Моей родненькой, милой Инночке

— Да! А где же она?

Среди мелькающих фигур танцующих вижу ее и Володьку, которые как заводные кружат и кружат, не отрываясь взглядами, друг от друга. Счастливые! И я им невольно завидую. Протискиваюсь к ним ближе.

— Сестричка! — Это ко мне тянутся их руки. — Иди к нам!

И мы, счастливо обнявшись, прижавшись вместе с Володькой, втроем топчемся счастливо и радостно кружимся вместе в волшебном танце. Я, сестра Инга — невеста и Володька, но уже ее законный и желанный муж!

Господи, как же я счастлива! Да, а где же мама? А вот и она, сидит за столом, рядом с родными Володьки, смотрит и счастливо плачет улыбаясь! Вот оно счастье!

 

Я летаю

Меня уже пару раз останавливали и все расспрашивали о Коте. Говорили, что он меня всюду ищет. А я до сих пор все не решаюсь к нему приблизиться. Меня все равно что–то да останавливает. Я уже и сама не знаю, что это и почему? Видимо у меня уже вошло в привычку, что он за мной бегает, а не я за ним. Но пока я решаю, что, да как, а время–то идет и вот уже молодожены встают, собираются уходить. А как же они без меня? Делать нечего и я объявляюсь. Но как только я к ним, то со мной тут же, Котяра оказывается рядом. Но я дипломатично увожу сестру, на дорожку, в дамскую комнату и меня вместе с ней, на этот раз, пропускают без ожидания. И как только за нами закрываю дверь я тут же ей.

— Держись и вида ему не подавай.

— О чем это ты. — Беззаботно спрашивает сестра, подбирая свое роскошное платье.

— Ах, ты об этом! — Как–то беззаботно и беспечно говорит мне.

Она, то ли устала, то ли уже ей вроде бы как все равно.

— Ну да! Как ты собираешься выпутываться?

— А никак. — Отвечает, приседая.

— Вот тебе, здрасьте! Как это, научи?

— А что теперь? Теперь по законам мужниного времени. Или простит или …

— Даже не думай! Поняла! Как хочешь, крутись перед ним и выкручивайся. А ты даже не смей подумать об этом. Тоже мне придумала, мужнино время! Оно конечно, былого не вернешь, но ведь я узнавала, что бывает все и без крови. Ведь бывает же?

Ну что ты молчишь? Ах, прости, прости меня! Я оставлю тебя на минутку одну. Посиди пока и подумай.

— Танюша! Танюшка!

— Что, что родная? Тебе плохо, не хорошо?

— Подожди, не уходи. Оставь дверь открытой. Я знаешь, все не могла решиться и с ним поговорить, все боялась признаться. Все оттягивала и откладывала объяснения с ним, но мне кажется, что он все уже знает, и обо всем догадывается.

— С чего это ты так решила?

— Не знаю. Но видимо у меня предчувствие такое.

— Что еще за предчувствие? Плохое?

— Да, нет же! Хорошее предчувствие. Я это в нем чувствую, вижу.

— Смотри, как бы тебя это предчувствие не подвело. А может, ты что–то придумаешь все–таки?

— Что? Теперь уже все, родная. Мне уже, как в народе говорят пипец!

— Вот именно! Через это самый пипец все и будет. И сегодня и завтра и послезавтра.

— Ты серьезно так или шутишь?

— Да уж, какие тут шутки, когда вот он, грозный муж и…

— И вовсе не грозный, а хороший!

— И это все? Все, что ты о нем можешь сказать?

— Вот я так и знала, что ты к нему не равнодушна! Хоть сейчас мне признайся, как перед алтарем! У тебя с ним было, было?

— Ага! Перед этим, фаянсовым алтарем, на котором ты сидишь, я тебе уже в сотый раз говорю, что ничего между нами не было. И потом? Кому, что, а невесте все о пирогах, да о пирогах.

— Каких еще пирогах? Ну, о чем ты?

— Да о том же все. О твоем пирожке пекусь. Как ты его подавать будешь ему сегодня и что говорить?

— Ну, ладно! Как–нибудь сами разберемся! Так, а ну помоги мне с платьем.

Провожаем все вместе и я, целуя сестру, на прощание шепчу ей.

— Завтра я тебя домой не пущу! Даже не мечтай! Все, теперь только вместе с ним! Сегодня и на всю жизнь! Тебе понятно? Ну, что ты уставилась. Целуй! Люди смотрят! Тоже мне, невеста! Ах, прости, жена, жена! Самая настоящая жена!

Береги ее Володька и цени! Ну, дай те же мне их поцеловать еще хоть разочек!

Как только молодые уезжают, я сразу же попадаю в лапы Котяре.

— Вот, что Котик! Давай выпьем! Выпьем за молодых, за сестру и за их семейное счастье.

И я начинаю пить, а потом, еще и еще. И куда оно, это вино в меня только льется? Мне все кажется, что вот я сейчас опьянею. Но странно, я все прикладываюсь и прикладываюсь, а меня, то ли от нервного напряжения и переживаний за сестру, то ли от суеты, но я все не пьянею и не пьянею. Мне только весело. Эх, была, не была!

— Котя! Где мой Котя?

— Танька! Да ты пьяная! Пьяная как извозчик! — Смотрю на него и тут понимаю, что он прав. У меня все в глазах плывет и раздваивается.

Но я так не сдамся и поэтому говорю.

— Давай танцевать! Что ты на меня так смотришь? Что не хочешь? Уже не хочешь, или еще не готов?

— Что, что, ты там шепчешь. А ну? Я пьяная, ты сказал? Повтори, Котяра! Да я, ты знаешь, как я умею! А ну отпусти! Слышишь? Я кому говорю? Да я тебе, тебе! У нас что, еще есть котяры? Да, да! Что я? Что, не нравится тебе? Я? А я так не думаю! Понял?

— Куда ты меня потащил? А ну, отпусти, я сама, сама.

— Нет, Котяра, подожди. Ты меня в туалет проводи, что–то мне не того, мутит.

— Ну, давай, веди, веди и побыстрей!

А потом все! Сознание возвращается только тогда, когда я, как последняя пьянчужка сижу и чуть ли не обнимаю унитаз.

— Котяра! Костя!

— Ну, что тебе?

— А ты не толкай меня дверью! Ты, что так грубо с девочкой обращаешься? Ну, ты даешь? Как ты в туалет–то женский пролез? Что? В мужской? Не пойму ничего, объясни!

Давай, помоги мне! Да не тяни так сильно, платье порвешь, силач Бамбуло!

— Радуешься, что такой вымахал, каланча прямо. Рано ты радуешься! Почему, почему? Не скажу! Вот не скажу и все! Не хочу! А тебе хочется, хочется знать! А я не скажу. Вот! Я девушка и могу не отвечать! Понял!

Потом мы на улице и я с ним.

— Так! Куда мы идем? Куда ты меня тянешь? Неужели ты хочешь меня? Вот умора! Как ты это себе представляешь? Я и Котяра!

— Что, что? А ну повтори!

— Все, понял! Я никуда с тобой дальше не пойду! Почему, почему? Да потому! Я знаю, что у тебя на уме. И не пытайся даже оправдаться, я ведь все знаю! Откуда, откуда? Да от верблюда! От красавицы твоей в шелестящем платье.

— Ага! Испугался! Между прочим, она права. Права и я с ней согласна. С чем, чем, да с тем, что у тебя, ну… Не перебивай меня, понял. Ну, что у тебя есть штучка такая! Ага! Ага! Как я угадала!

— Что, что? Чьи я повторяю слова? А хочешь, я тебе, как телепат скажу, о чем вы с ней говорили? Что, слабо? Что? Мне не веришь? А вот, если я скажу тебе, что вы с ней поругались? То как? Что скажешь, не права я? Ага, вот так–то! Знай, я тебя насквозь вижу, Котяра. И вижу, как ты сейчас хочешь меня поиметь! Ну, что не права я? А вот и доказательство!

Сама не пойму, как, но я вдруг тянусь и хватаю его за это самое доказательство! Хватаю и словно обжигаюсь. Сразу же, меня как огнем опаливает. Это надо же? Вот это штучка!

Он мою руку тут же отбрасывает, но я уже все, прочувствовала. Меня словно кипятком обварило. И я ему, сама не знаю зачем, шепчу.

— Вот и она, так и сказала, что у тебя эта штучка, прямо создана для этого. Теперь я понимаю, почему она так сказала.

Он резко крутанул меня к себе. И я уже протрезвела и соображаю, вижу его встревоженные, нет, просто бешеные глаза и близко так.

— Ты, ты! Как ты узнала! Как, скажи, я ничего не пойму?

А мне, еще хочется над ним свою власть показать и поэтому я, но уже не в силах смотреть в глаза ему, и почти шепчу.

— Ну, в чем дело? Почему ты так поступаешь со мной?

Он так поражен, настолько, что отпускает руки, и я чуть не валюсь без его поддержки.

— Держи меня крепче, Котя. Ничего у нее не выйдет со мной, я хоть и тостожо…, но я тебя ей не верну.

Смотрю, а он поражен моими словами! Точно и в самое яблочко!

— Держи меня, любимый, а то я упаду. Грохнусь прямо сейчас же. — Хотя это и не правда.

Его тело, горячее и огромное, словно теплая волна, крепкие, сильные руки обхватывают меня и нежно прижимают к себе.

— О Господи! Голова кружиться! Я сейчас упаду. А ты держи меня, если хочешь.

— Танечка! Танюша! Я, я … Не знаю, как ты все узнаешь, даже не понимаю, но ты все верно, точно говоришь. Я даже не знаю, что и подумать?

— А ты ни о чем не думай. О ней ничего и не думай. Держи меня крепче и думай обо мне.

— А я о тебе только и думаю все время!

— Правда?

— Правда, родная моя!

Потом его лицо наклоняется, и он пытается целовать мои губы, а я отворачиваюсь, мне стыдно!

— Почему ты отворачиваешься от меня? Ты не хочешь, что бы я поцеловал тебя? Тебе не нравится?

— Нет, просто я не хочу, вот так, что бы ты целовал меня в первый раз, а от меня бы воняло, как из бочки винной.

— Что, что ты придумала! Да мне, я… я готов тебя на руках носить.

— Правда! А ты не врешь? Я же тяжелая, я же ведь тостожо…

Не успевая закончить, как он меня легко, словно пушинку, отрывает от земли, и я лечу, лечу, словно маленькая девочка у папы на руках. Но и лицо его рядом и глаза и губы!

И я сама потянулась, руку закинула за его шею и вот! Коснулась его губ, и меня словно ветром каким–то волшебным и его запахами обдало. И тут же губы его, коснулись, прижались, и я полетела…..И одна только мысль. Вот же я дура….

— Я дура, дура. — Шепчу ему.

— Почему, зачем ты такое говоришь? Ты сама даже не представляешь, какая же ты хорошая! Какая ты!

— Какая? Говори, не молчи! Я хочу это слышать от тебя.

Все! Я тону, погружаюсь в него, моего мальчика! А он мне все шепчет и шепчет и такое смешное и такое теплое, нежное, необыкновенно приятное. А я его, перебивая все время, поправляю на свой манер.

Он мне — Ты прелесть. А я ему — Нет, я противная гадость!

Он мне — Ты необыкновенная. А я ему — Нет, я банальность!

Он мне — Ты совершенство. А я ему — Нет, я толстож…

Но он не дает досказать мне и перекрывает мой рот поцелуем. Но каким!

Я задыхаюсь, я замираю и лечу, лежу на его руках и как будто лечу. Может и от того, что я считаю, что я все еще пьяная, а может от охватившего меня счастливого и такого чистого, радостного состояния, что мне кажется, что я действительно пьяная от этого ощущения.

Время ушло, все вокруг следом. Только я у него на руках и его лицо, губы, глаза, которые я так и не могу рассмотреть, в темноте, как ни стараюсь. Но чувствую, что они излучают необыкновенную доброту и какую–то, небесную радость. Сколько так я парю не знаю. Может пятнадцать минут, полчаса, час. Время ускользнуло от нас. Наконец я, задыхаясь, и жалея его, шепчу.

— Все, отпусти! Ну, ты, человек–гора! Ты меня сейчас задушишь! Не бойся! Я пьяная, но не от того, а от тебя. Ты меня просто сразил, покорил, укротил, любимый! Ну, же! Поставь меня на ноги, Геркулес. Отпусти меня на землю!

— Что? Так и будешь носить меня на руках? И что, и по жизни так тоже!

— Но так же, не бывает. Ты, что же, не знаешь? А как бывает? Да так! Ну, поставь уже меня на место, ну не бойся. Не убегу я от тебя уже. Видимо все, расколдовала она меня и тебя ко мне подпустила!

— Ну, что ты стоишь? Целуй теперь стоя! Я ведь еще девочка, не целованная, и мне и так тоже хочется целоваться!

— Ну да, да! С тобой, с тобой, Котя, а с кем же еще? Нет у меня никого. Вернее уже нет, и видимо и не было никогда. Но ты знаешь, милый мой, ты мне в душу сразу так не залезай. Я ведь и кусаться умею, ты ведь знаешь. Знаешь, а лезешь! Видишь ты какой!

— Какой, какой? Любимый! Вот какой! Что, повторить? А если я закричу? Что? Хочешь? Тогда вот!

И я ору, что есть мочи в ночи.

— Эй, люди! Костик мой любимый! Я его никому не отдам!

— Что ты топчешься и улыбаешься? Ну, что? Тебе приятно? А хочешь, я еще раз закричу?

— Что, испугался? Тоже мне, а еще называется, человек–гора! Что, что? И не гора вовсе? А кто же? Кто, кто, Костик? Просто маленький такой, словно хвостик! Чей, чей? Да мой теперь, конечно же. Теперь я так и буду тебя звать. Костик–хвостик! Ну, что, согласен? Согласен? А я бы на твоем месте не согласилась. Ни за что бы, ни согласилась! Ну, хвостик, иди ко мне и знаешь что? Ты, пожалуйста, выполни мою просьбу, хорошо? Дай мне твой хвостик пощупать? Уж больно он мне понравился!

— Ага, ага! А вот и купился, купился! Ты, что же удумал, глупенький, что я, как ты там меня обзывал, ага, правильно оказывается. Так ты, что же подумал, что я, такая–растакая и уже хвостиком твоим интересуюсь? Не дождетесь! Ничего не случиться с тобой. Всему свое время. Лучше давай, как следует поцелуй, а потом и до хвостика доберемся. Как, как? Сначала руками, а там посмотрим.

— Ага! Я именно это имела в виду, когда тебе отказывалась говорить, почему не получится. А ты? Что ты по этому поводу думаешь? Наверное, думаешь, эх, еще как получится! Так? Или как?

— Нет, нет! Вот слушай меня теперь. Я думаю, что раз у нее получилось. Да, да, и не отнекивайся! То и у меня, нет, и у нас все получиться! Только не думай, что это будет завтра. И даже не пытайся узнать, когда. Когда надо, я тебе сама скажу. Понял, ты недотепа с хвостиком! Иди ко мне, я тебя пока что только поцелую, да пожалею. И не надо мне свой хвостик подсовывать! Я же сказала тебе, ясным, девичьим языком, что как только, так сразу! Ну? Целовать меня, кто будет?

Минуту спустя. Я ему.

— Вот так–то, милый! Ну, все, нам пора! Мама, небось, уже сходит с ума. Идем, идем, уж она–то, как будет рада! Ты же знаешь!

 

Моя терапия

Господи! Почему я лежу одна, почему не с ним?

Он моя половинка! Да, он, он! Так что же я? Почему никак не могу решиться?

Ну, Господи, помоги мне, вразуми!

А какой он! Он само совершенство!

А я дура, дурой! Ну почему я такая слепая? Почему? Он же рядом, все это время рядом! Он ведь рядом и давно, а я? И куда мои глаза смотрели все это время, я что, слепая? Ведь он был все время со мной и вчера и позавчера и неделю назад и месяц, и вообще, все это время, год целый! Ну почему, почему я его раньше не разглядела? Почему только сегодня, только час назад?

Нет! Вы только подумайте, какая же я? Да! А какая?

Он? О, он совершенен. И рост и фигура его такая ладная, крепкая. А лицо? Да, лицо? Какое оно его лицо? Почему я никак не могу его вспомнить? Ведь если бы я не была такой слепой, то и лицо бы его сейчас всплыло бы перед глазами.

Как не силюсь, а все не могу, не могу увидеть его. Память не держит. Не всплывает его лицо из памяти! Так пугаюсь, что чувствую, как сердце начинает учащенно биться.

Отчего это так? Я, что? Боюсь не вспомнить? Чего я боюсь? Наверное, больше всего, что я его потеряю. Вот, только нашла и сразу же потеряю.

Он уйдет! Он может уйти!

Только без паники, слышишь, Макитра! Во–первых, он пока еще не ушел, а, напротив, он здесь, рядом, в соседней комнате. А во–вторых, я же сама слышала, как он той, шелестящей подруге сказал, что все! Все, расстались! Навеки!

Ну, навеки, это я перехватила, наверное? Нет, он я помню так и сказал, что уходит от нее и что… Да, что же потом он сказал ей? Ах, да! Чтобы она больше к нему не приходила и не искала его. Так? Да, вроде бы так! А еще он сказал, что больше для нее ничего делать не будет. А это, что означает? Что он для нее раньше делал? Неужели это?

Я от этой мысли вспыхиваю вся, мне становиться нестерпимо жарко.

Он, он ей делал это! Она его просила, а он брал и делал. Так? Или как? Как он ей делал? Что, что я думаю? Да это сумасшествие какое–то! Мне плохо! Он, ей….

Я начинаю, как рыба хватать ртом воздух.

— Ах, ах! Еще, еще!

Так, успокойся! Ты так себя изведешь и все! Кому такая дура, да еще припадочная будет нужна?

Слышишь, Макитра? Я стараюсь, помоги, а то у меня ничего не получается. Я и успокоиться не могу и о нем все время думаю, думаю!

А что тут думать? Тут надо действовать! Поняла?

Да, поняла, поняла. А вот духу у меня не хватает.

Почему?

Да мне все кажется, что ему не понравиться, если я к нему сейчас завалюсь и в постель. Посторонний человек и сразу.

Ты, что, дура или прикидываешься? Когда еще мужику вот так, прямо в руки можно сказать, сама баба бросается и в постель лезет? Ну, что поняла? Чего теперь ты не решаешься? Иди, давай! Вставай и иди к нему!

Нет, нет! Что ты! Как я к нему?

А вот так! Подойди и лезь сразу же к нему под одеяло и прижмись! Только крепко прижмись и глаза закрой.

А глаза–то, зачем закрывать?

Ну, как ты не понимаешь? Он как в них заглянет, так все!

Что, все?

А то! Чего ты думаешь, нет, о чем ты думаешь, все это время он сразу прочитает в твоих глазах.

Ну и пусть читает, мне перед ним нечего скрывать!

Ага, ну, да! Да ты знаешь, что в них у тебя в них написано? Ну, что ты молчишь? Мне–то ты уж можешь честно признаться? Ну, скажи? Ага, я так и знала. Вот, видишь? Потому тебе не надо ему глаза открывать, а то ты обязательно этого, того чего больше всего боишься, раз и все! Оно и произойдет!

А что? Что в этом плохого? Все женщины делают это.

Да, оно–то так, но то женщины, а ты? Ты, разве женщина? Как ты там о себе все время говоришь, а ну, повтори?

Ну, что ты привязалась ко мне, Макитра! Как хочу, так и буду о себе думать и говорить! Имею право! Понятно?

Да понятно–то оно, понятно? Но ты ведь все равно пока еще не женщина. И не надо меня переубеждать, а лучше скажи, признайся мне, что ты уже хочешь ей стать. Ну, что ты молчишь?

Думаю.

Ну, думай, думай, а о нем ты не позабыла?

Ой, и не говори, Макитра. Я ведь так с тобой заболталась, что даже на минутку о нем думать перестала.

Вот, вот! Сначала на минутку, потом на две, три, полчасика, а потом.

Прекрати, слышишь! Немедленно прекрати! Что ты себе позволяешь? Если не можешь толком мне объяснить, что я с ним, нет, с собой должна делать, то лучше уж помолчи.

Нет, вы посмотрите на нее? Я ей уже целых пять минут все об одном и том же, а в итоге, что? Я же и виновата? Кстати, напрасно ты так! Все равно не я, а ты виноватой так и останешься!

Ну, это понятно! Ну, так, что? К нему идти?

Ну, да! Вставай и мигом! Раз и к нему под одеяло и как я тебе советую.

Ну, а что потом? Что потом будет?

Ах, ты какая трезвомыслящая? Чего захотела? А впрочем, можешь остаться и лежать и себя жалеть.

Ну, я ведь не себя, а тебя жалею! Ты, что же, так ничего и не поняла?

А я, против! Понятно? Хватит со мной заигрывать и ручками ко мне лазать, пора по–взрослому!

Ну, насчет ручек, ты немного переборщила. Ведь так? Я‑то не злоупотребляла, а только когда месячные.

Во, во! Все девочки так говорят! Но ты, же уже вроде бы как взрослая и тебе уже пора меня с кем–то из мужского общества сводить и знакомить!

Ничего себе знакомить! Ты хоть представляешь себе, какими последствиями эти знакомства закончатся?

Представляю! Но, что делать? Такова судьба всех нас. Или ты решила без мальчиков?

Как это?

Да вот так, как ты уже знаешь. Ну, только мне не ври, пожалуйста, я же все равно все о тебе знаю. Знаю я, как ты и об этом думала. А что? Вариант! Только подумай, знаешь о чем, что, во–первых, он тебя ждать не будет, это раз, а потом, тебе что же приятнее когда в тебя чужие пальчики, посторонней девочки полезут. И потом, а как же мальчики, девочки?

Какие еще?

Да твои, и его. Они же, между прочим, от всего того, чего ты так боишься и получаются!

Ну, хватит! Все, Макитра! Сиди тихо и не шевелись. Уж больно ты крученная какая–то стала и на месте не сидишь. Все крутишься, крутишься, у меня от того как будто–бы все перед месячными, тянет и тянет!

Ну, ты что же думала? Обниматься и целоваться с ним, а я, значит, чтобы как истуканчик, как мумия? Нет! Так не бывает! Ты бы мне лучше спасибо сказала, за вчерашний день. Я тебя ведь так не тревожила и не подталкивала к этому. Ну, может только когда ты с ним, как начала целоваться, как начала! Ну, тут я уже не удержалась и сжалась вся прямо!

Во, во! То–то у меня голова кругом пошла. Ты, знаешь, что давай ко там поосторожней с этим.

Это ты, сама давай! Так не бывает, поняла? Раз начинаешь сексом заниматься, то без меня не сможешь. Ты же не фрига какая–то, а ух, какая горячая девушка!

Да, я такая. А он, знаешь лучше! Я вот все думаю, не решаюсь, а он, ты знаешь, раз и открыл с ней шампанское и облил ее с головы до ног.

Ну, прямо так с головы и до ног? Ты хоть знаешь, сколько у мужчины за один раз этого самого шампанского выстреливает? А раз знаешь, то давай, подключайся. Нам с тобой пора! Пора пить мужское шампанское!

Все, не мешай мне больше! Тихо сиди! Я сейчас все сама решу. Ну чего ты? Я же сказала тебе, тихо!

Ага, тихо? Как же! Ты хоть понимаешь, какие ко мне гормончики от твоих волнений залетают? И сколько их. Кровь прямо закипает! А ты, тихо и тихо. Сама успокойся сначала, а уж потом на меня обижайся.

Все лежу.

А вот и не лежу, оказывается, это я во сне так. Задремала и мне такие монологи приснились! А я‑то подумала, что я с кем–то, а вернее с ней, своей Макитрой разговариваю. Нет, правда! Вот же приснится такое?

А он? Он спит или как? А вдруг он ушел? Вдруг его нет уже рядом!!! Мамочка!

Сердце бешено начинает колотиться. Ну, спокойно, спокойно, без паники. Никуда он не ушел. А если ушел? Если он лежал и лежал, а потом о ней вспомнил, взял и передумал. С ней ему, наверное, лучше было чем со мной, ведь она его видимо так ублажала? Так ему давала!

Ой, отчего–то мне не спокойно на душе. А вдруг я не услышала и пока я спала, он встал и тихонечко вышел? Ну что если так? Что тогда? Все мне непременно надо увидеть его и убедиться, что он здесь, рядом. Я с ума сойду, если не удостоверюсь в этом сейчас.

Вот теперь я уже не сдерживаюсь и тихо, стараясь не скрипеть кроватью, привстаю. Сердце снова начинает учащенно биться.

Еще бы! Я, можно сказать впервые в своей жизни раздетая и сама иду к мужчине в объятия. Но мне, ни секундой не совестно и не стыдно, наоборот, меня всю тянет к нему и так, что я себя ели сдерживаю. Ну, все! Я у двери. Напоследок оборачиваюсь и смотрю. Мама по–прежнему спит.

Прости меня мамочка, но мне пора!

Дверь медленно поддалась и сквозь приоткрытую створку двери я, на трясущихся ногах протискиваюсь к нему. Да! Не в комнату, а к нему, моему мальчику любимому.

Полоска света от ночника из нашей комнаты ложится светлой дорожкой на пол и немного подсвечивает всю обстановку у него.

Я стою и трясусь, словно я в Антарктиде или на льдине. Но при этом я горю и меня все время почему–то обливает холодным потом. Смотрю, ищу глазами его.

Вот он! Он спит? Он не ушел!

Не пойму?

Внезапно я ощущаю, что я с ним одно целое и это мое стояние перед ним в ночной сорочке и почти обнаженной оно не нормальное, не правильное.

Ну! Что ты! Шагай, смелее, девочка!

Делаю маленький шажок и тут же замираю. Замираю от ужаса своего положения, своего неуемного, темного, сексуального желания быть с ним, рядом.

От охватившего меня напряжения и волнения чувствую, что мне нестерпимо надо в туалет. Сейчас же, немедленно!

Те несколько метров, что я, словно приведение проскальзываю босыми ногами по полу, немного отрезвляют меня и я, негнущимися руками, цепляю ручку двери и тяну ее к себе. А голова, глаза, все к нему обращены, на него. Его не вижу всего, а только большое, словно белый валун очертание его тела!

Мамочка! Милая, да что же это? Я должна пройти в туалет, но ноги словно приросли к полу, а руки не слушаются.

— Танюшка? Что случилось? Тебе помочь?

Его шепот, словно грохот от реактивного двигателя, запущенного на полную мощь оглушает меня и я, сама не знаю от чего так, столбенею и замираю, как заколдованная.

С трудом, нелепо и невнятно шевелю губами, пытаясь выдавить из себя что–то похожее на слова.

— Я, я, мне, я иду, иду… Мне надо…, надо в туалет. Проводи меня.

Что, что я несу? Почему я это говорю ему и тут же осекаюсь, так как он огромной массой своего тела вырастает совсем не слышно передо мной. И я чувствую его тепло, смутно вижу, что его тело почти нагое, и он только в трусах и от этого еще больше смущаюсь и уже совсем некстати шепчу.

— Мне страшно….

Он рядом, приблизился и положил мне на талию теплую, большую руку.

— Идем, родная. Ничего не бойся, я с тобой.

— Правда?

— Правда, правда. — Шепчет, но так, что мне кажется, как он будит весь дом.

— Ты, правда, со мной? Со мной на все время? — Почему–то мямлю я ужасаюсь секундной паузой, ожидая его ответа.

— Да! С тобой и только с тобой.

— Идем. — Говорю ему и зачем–то ухватила и тяну его за собой за руку.

Он, молча, ступает за мной следом и уже в коридоре, который так сблизил наши тела, насмешливо, как мне кажется, переспрашивает.

— Надеюсь, ты в туалете уже будешь сама?

А я. Я стою и не могу, словно прилипла к его руке и уже на цыпочках тянусь к нему, прижимаясь всем телом, ощущая его тепло, его крепкое, сильное тело.

— Нет, с тобой, не сама.

— Как это?

— Не спрашивай, я теперь только с тобой.

— Хорошо, хорошо. Заходи, я буду стоять у двери.

— Нет, ты со мной заходи.

Говорю, а у самой нервная, непонятная дрожь во всем теле. Голова кружится от напряжения и этих его пауз в ответах.

Два шага и я у двери.

— Не включай свет, хорошо?

— Хорошо, не буду. Куда ты меня тянешь, Танечка? Мне нельзя с тобой.

— Нет! Теперь везде ты со мной. Я не хочу тебя отпускать. Заходи и не разговаривай! Все, стой и молчи!

Я задираю ночнушку, стягиваю трусики и сажусь на кружок. Он стоит предо мной и я, наклоняясь, касаюсь волосами, головой его тела, где–то в районе его ног, выше коленей.

Струйка, затем несколько судорожных толчков и потом я шумно, как мне кажется, очень громко писаю. Водичка журчит.

Я все время чувствую его, уткнулась головой в его ноги, а потом… Потом я поднимаю лицо и …

Дальше все происходит, как в медленно, неправдоподобном сне. То, что я почувствовала, что унюхал мой нос, то врезается в память до сих пор.

Лицом уткнулась к нему между ног и тут же закрыла глаза от того, что сначала лоб, а потом нос наталкиваются на его вздыбленное естество. Руки, мои руки поднимаются и скользят слева и справа, по его ногам и я ощущаю, что они у него волосатые, просто шерстяные какие–то. Одновременно поднимаю лицо и уже со стоном, через трусы, открывая широко рот, хватаю и замираю с его тупым и горячим естеством.

— М…м…м. — Слышу.

А сама, пальцами нащупала резинку и потянула вниз, последнюю преграду между ним и собой. Голову откидываю, но ровно на секунду, потому что тут же, ловлю, направляю к себе это упругое и необыкновенное горячее чудо и… Уже ничто не может меня остановить на свете. Я хочу сделать, преподнести ему свой, горячий и нежный, от самого сердца, затягивающий куда–то вглубь меня, поцелуй. Все взрывается во мне от ощущений, крепкого мускатного запаха и горячего, теплого и живого, словно куска мяса на косточке, ощущения его естества. И я, языком, губами начинаю обводить, очерчивать этот необыкновенный, поражающий меня и заражающий навсегда, на всю мою оставшуюся жизнь, предмет вожделения и мечтаний всех женщин, девушек и жен, всех тех, кто хоть раз начала так же, как это делаю я и пропал.

Пропал, проникся желанием делать это ему, любимому и единственному и ощущать, что только ты, женщина, любимая его можешь дать ему это и заставить все его тело трепетать, ждать тебя, твоих ласк. Это ощущение необыкновенного повиновения мужчиной, повиновения тебе, женщине. Это потрясающее ощущение и осознание того, что ты можешь это, любимое и сильное тело заставить мучиться, трепетать, ждать твоих ласк и, что ты, женщина можешь его привести к финалу любовной игры, услаждая. Услаждать так и столько, сколько ты решила, а не он, сколько ты хочешь, сколько есть желания в тебе. Видимо, недаром его называют поцелуем, соединяющим тела.

И почему–то говорят, что так всегда поступают француженки. Ведь они, французские женщины тонко уяснили всю силу нас, женщин и что это мы, а не они, задаем тон в нашей совместной любовной игре и сексе.

Его дрожащие руки охватили мою голову, и вот я почувствовала, как он прикладываю небольшое усилие начал притягивать, а потом слегка отталкивать, отводить мою голову от того, что утопало в моих губах. Я сама провалилась и утопала в ощущениях необычайно сексуальных и таких откровенно открытых и доступных, что только уже потом я узнала, что могут они быть иными, но не такими пронизывающими, такими живыми, которые словно бы протыкали мой мозг, вместе с предметом, что я держала и ласкала во рту.

После скольких–то минут, о которых я не имела ни малейшего представления, я почувствовала, а сначала услышала, что мои ласки не напрасны и они доходят до моего милого мальчика. Он стал учащенно дышать, засопел, и тут же я ощутила характерный привкус, а следом, как все у него напряглось и вздулось. Я не готова была осмыслить и понять к чему все мои ласки его приведут, потому, когда он стиснул мою голову и не дал шевельнуться, то я от неожиданного горячего, пряного выброса его семени, тут же закашлялась, поперхнулась и стала задыхаться. Он мне мешал во рту и уже так, что я подумала, что мне сейчас не хватит для жизни этого, последнего глотка воздуха.

Но он, тут же, отпустил голову и разжал руки.

Я невольно пробую это вещество на вкус, его семя. Необычайное испытываю ощущение и радость.

— Ох, ох! — Дышу, а сама, несмотря на неприятную и чуть ли неожиданную концовку, ликую! Сама себе говорю.

Это я, я! Я его так к этому привела. Это он от того так, что это я так, как захотела, так и сделала это! Это я, я, я!!! Сама! Оказывается, вот как? Так вот что означает этот поцелуй, соединяющий тела? Здорово! Прелесть! Я его люблю! Люблю! Нет, это я его отлюбила!

В благодарность я получаю такие поглаживания, что тут же, так расслабляюсь, что писаюсь. Громко и почему–то долго. Откуда?

Утро застает нас вместе. Я с ним, в одной постели. Но это уже, наша постель, это, же не для сна! Она для нас, таких, кто так стремится к соединению, что не может, не хочет разъединить объятия, даже в ночи, даже в постели. Но мне надо чувствовать его и быть с ним. В нем, вместе быть!

Конечно же, эта ночь, первая в моей жизни с мужчиной, она не прошла во сне. Мы не спали, а может мне это только так кажется. Потому, что я чувствую, несмотря на тупую и ноющую боль внизу живота и в пояснице, что я прекрасна. Нет! Я просто божественно себя чувствую!

Спрашиваю его, моего мальчика. И млею от восторга его обожания меня. Это же надо, как я умею! А кто бы подумал, кто бы сказал?

Но, как я ложилась с мужчиной, я так и встаю. Я все еще девушка, правда, с некоторым опытом общения с мужчинами. Ах, нет! Не мужчинами, а моим единственным мальчиком!

Да вот же он! Полюбуйтесь на него? Он, правда, у меня прелестный! А уж, какой нежный?

— Господи, Костик, как я тебя люблю! А ты?

— Ты моя королева!

А согласитесь, это слышать, приятно? Вы не находите?

 

Дважды ошибаюсь

Лицо мамы выглянуло, но тут же, скрылось за дверью.

Она видела! Видела нас! Прислушалась, слышу шорохи, но не слышу, как она ложится. Нет, не легла. Потом чуть слышные из–за двери ее всхлипывания и потягивания носом.

Плачет! Я так и знала, что она так отреагирует на все это. Поэтому с неохотой и через силу отрываюсь от Костика и, поправляя на ходу ночную рубашку, которая задралась от его рук, иду к ней. Уже перед самой дверью оборачиваюсь.

— Прости милый! Но разговор может не получиться, поэтому прошу тебя, вставай и оденься на всякий случай.

И уже открывая дверь в спальную комнату, слышу, как он встает. Не удержалась и оглянулась. Ну, хоть на секундочку, хоть на мгновение, но мне опять нужно увидеть его. И я, словно фотографической вспышкой, схватываю его красивое, сильное и большое мужское тело. О, Боже, как же он хорош!

— Мама? — Мне навстречу поднимается ее взволнованное лицо и испуганные, заплаканные глаза.

— Доченька! Ну, как же так!

— Мамочка, родная, не прогоняй, это я, я сама, я и только я виновата! — Быстро шепчу ей в колени, потому, что уже сама пред ней стою на коленях. А сама, как заклинание, все вторю себе. Я вымалюю, я все отмолю у нее, но только бы она не прогоняла его.

— Мамочка, милая! Я люблю его! Люблю! Прости, прости!

— Что, значит прости? Ты, что, уже с ним! Ты уже…

— Нет, Мамочка! Нет! Это не то, что ты думаешь. Я с ним, с Костиком, но я еще, я еще… девочка!

— Как? О чем ты?

Поднимаю лицо и вижу, что она недоуменно смотрит, а затем я вижу, как ее глаза и следом лицо разглаживается и она улыбается!

— Дурочка, ты у меня. Глупенькая и наивная дурочка и совсем еще не опытная, словно маленькая девочка!

— Ах, мамочка! — Обхватила, прижалась, зарылась лицом в нее.

— Ты о чем подумала? Ты что же решила, что я, ваша мамочка, которая ночей не спала, кормила, лечила, воспитывала, растила и видела вас счастливыми с вашими мальчиками, что я …

— Это правда! Правда! Ты рада! Ты не обижаешься, простила!

— Доченька! Как же можно так думать, ведь мы с папой так мечтали об этом!

И плачу я от того, что он не видит Инночку с Вовочку и вас с Котиком, не видит и уже не узнает, что к его девочкам пришло настоящее счастье. Мы с ним об этом так мечтали, так мечтали! И говорили о вас и ваших мальчиках и очень хотели, чтобы ты с Котей, а Инночка с Вовочкой так бы и остались и вышли за них замуж. А ты что подумала?

Да я же тебе все уши прожужжала, доченька, смотри, смотри какой Костик, он все для тебя и любит. А ты?

Я рада! Я так рада, что ты наконец–то его приняла! Ведь он же добрый, хороший и мне в любви признался.

— Что? Кто, Котя?

— Он уже месяц назад все мне о чувствах своих рассказал.

— Что, мама? Как, как!!! Он тебе…

— Ну, да!

— Мама! Я, я не знаю, что я с вами сделаю! Убью! Убью его, нет, не его, себя!

— Да, что с тобой девочка! Ты, что же подумала, глупая, да я же ему в матери гожусь. Ты, совсем голову потеряла! Разве можно такое подумать и о ком? Ведь он же мне о своих чувствах к тебе признался. Сказал, что все равно не отступится и добьется своего! Так и сказал мне, что все равно добьюсь, потому, что люблю. Вашу дочь люблю. Поняла? Вот он что говорил! А ты? Эх, ты?

Ну, иди, иди к нему, он, наверное, разволновался и ждет. Ну, что ты, что ты мне руки целуешь, иди к нему, к своему счастью. Его целуй, его, он ведь теперь твой!

— Мой, мой! Никому не отдам! Слышишь мамочка! И пусть все слышат!

Открываю дверь, вижу, как Костик привстает с дивана, лицо напряжено, а я, со всей своей дури.

— Костик мой, мой! Слышите, я люблю его!!! — И, утопая в его объятиях, плачу от счастья.

А потом завтрак. Сидим втроем и такое блаженство видеть, как он с аппетитом кушает, как будто этого я раньше не видела. Только раньше я все по–иному видела, и мне все казалось, что он нас объедает и что ему все мало. Ой, как же стыдно мне стало сейчас!

Я все смотрю на него, запоминаю лицо. Особенно глаза, рот, не могу оторвать взгляда от его губ. Это тех губ, которыми он меня… Кровь прилила в голову и что бы ни выдать себя я стараюсь и ухаживаю. И я подкладываю ему кусочки повкуснее.

— Ешь, ешь! Тебе надо! Ты у нас вон, какой великан и поэтому кушай, мальчик, кушай. Еще добавки?

Мама не кушает, только пригубила чашку и так мило и нежно смотрит, то на меня, то на него.

Звонок отрывает нас от взаимных признаний, но я почему–то сразу, же говорю, что это Инга. Мама выходит, а я, тут же хватаюсь и прижимаюсь к его руке и слышу, как мама, радостно и счастливо в соседней комнате разговаривает.

— Доченька, не волнуйся! У нас все хорошо, просто прекрасно! И у тебя? Я рада и сестричка и Котя. Мы все за вас рады. Говорю тебе, а пред глазами все, словно только что и платье и свадьба и танец ваш с Вовочкой. Передай, передай и я передам. Целую вас деточки! Будьте счастливы! Спасибо, спасибо, Вовочку целуй, целуй! Не стесняйся, целуй и люби его. Крепко! Слышишь? Так и передай ему, что мама тебе говорит. Будьте счастливы деточки!

У меня на губах все еще запечатан его поцелуй, а на душе кошки скребут. Ему пора и он на прощанье, возле самой входной двери так поцеловал, что у меня моментально закружилась голова, и я без сознательно повела рукой и…

— Не надо, не надо. — Шепчет стыдливо. — Потом, потом.

Сказал до свидания и я, прижавшись, лицом к стеклу, вижу его, красивого, высокого, гордого и решительного, моего мальчика в такой красивой форме! Самой красивой на свете! Ну и что, что второй курс! Но это только сегодня, а потом будет третий, четвертый и пятый. Главное он со мной и я дождусь, его дождусь, обязательно!

А он большими шагами выходит из поля моего зрения, но в последний миг, перед поворотом дорожки к проходной училища оборачивается и машет рукой.

— Мой, мой! — Шепчу в стекло, а слезы почему–то катятся по щекам.

Мама прижалась сзади ко мне и тихо спрашивает.

— Ну, что доченька! Он тебе по душе?

— Мамочка, ну что ты спрашивать! Костик, он лучший!

— Вот и хорошо! Я рада за тебя, деточка. Не потеряй его, доченька!

И эта ее фраза, так больно вгрызается в меня, может еще от того, что я все время только об этом и думаю. Как? Как мне не потерять его? Ведь я уже, стольких мальчиков потеряла и столько натерпелась? Поэтому так все болезненно воспринимаю.

Потом полдня мы все возимся по дому. Дел много. Сказывается суета, которая была перед свадьбой и в доме, словно прошел погром. Все вещи теперь надо на место положить, убраться и потом. А как же я дальше? Что мне делать?

Пока убираемся, я отвлекаюсь, но мысли все время о нем. И потому мама уже не один раз стоит и смотрит с укором, что это я, ей не отвечаю, а все думаю, думаю.

Потом суета с готовкой. Вечером мы опять встречаемся за столом. Но только уже в семейном и тесном кругу.

Как жаль, что Костик не смог, ему заступать на вахту.

Наш дом, прямо через асфальтированную дорогу, напротив забора училища. И стоит только кому–то подойти и позвать из–за решетки забора училища, как все слышно. Особенно, когда тепло и окна раскрыты.

Вот и он так поступает. Свистит тихонечко и я словно с цепи сорвалась и к нему метнулась. Я только на секунду, в обед, прямо так, в домашнем, выскочила к забору, потому что он подзывал, как мы договаривались.

А он, скрываясь за кустами сирени, от начальства, только и успел.

— Танечка, родная! Я на вахту заступаю. Какая же ты красивая и сексуальная! Жди, я к тебе завтра приду.

— А что завтра, разве увольнение? Нет? Тогда как? Ах, ну да! Я совсем забыла, что ты дядя Степа, шагнешь через забор и ко мне! Что, в самоволку? А может не надо?

— Хочу, хочу! Беги, перелазь! Помни, я жду тебя, мальчик мой! Ну, беги.

Постой? Ну и что, что дежурный, целуй!

— М…да. а! Вкусненький мой! И везде вкусненький!

И пока иду к дому, меня словно ветром водит. Ноги не слушаются, дрожат. Это, наверное, от того, что я ему, вдогонку, сказала. О, Боже! Ну, какой же он! А вкусный какой! Вспомнила и даже закашлялась. Это надо же! Я с ума сойду без него. Мне его надо! Мне его всего надо, целиком и я его всего оближу, зацелую от кончиков пальцев, и до…

Ну, хватит! Говорю себе строго. Хватит мечтать в облаках. Все будет, терпи! Но пока иду к дому, ноги так и хотят отвернуть назад и к нему понести. Иду и думаю. Я бы так и стояла там под забором. Хоть целыми днями. Нет, пусть уж лучше он ко мне! Только попался бы мне в лапки, своей ненасытной кошечке! Уж я бы его всего….

Родители Володи сняли для молодых квартиру в городе, а сами, что бы им не мешать остановились в гостинице. К нам не захотели, две комнатки, места мало и к тому же мы с мамой теперь вдвоем остались в квартире, одни женщины. Поэтому все к нам, на второй день, на обед пожаловали.

Встречаем гостей, а потом молодых. Я сразу же висну на шеи Володьки. А жена его, моя дорогая сестричка опять за свое и выговаривает мне.

— Все, отпусти, отпусти! Раньше надо было на шею вешаться! А теперь место занято!

— Это ты к тому, что теперь у него ты будешь на шее сидеть! — Тут же парирую.

Потом стол, тосты и все, как всегда, видимо так происходит в подобных случаях. Мне не терпится переговорить с сестрой. Вижу, что все образумилось, и того, чего я боялась, не произошло. Володька, честь ему и хвала! Принял ее такой, какой она уже стала, моя сестра. Так что я, видимо, напрасно переживала. Но все равно, мне не терпится от нее самой услышать, что бы окончательно успокоиться. Наконец я улучшаю минутку, больше ей покоя не дают. Она действительно королева сегодня и такая цветущая и счастливая. Вытянула ее на кухню и спрашиваю.

— Ну и как? Все! Волноваться нечего?

— Да.

— И что? Что ты сказала?

— Все, как было, так и рассказала.

— Да ты что? Я бы не смогла!

— А я смогла, знала, что Володька меня любит!

— А если бы нет? Сказал бы так. Тогда как?

— Он такого не сказал, поняла. И вообще, забудь навсегда об этом. Ты поняла? Дай мне честное слово, что ты никогда и никому…

— Ну, о чем ты, родная? Это твоя тайна и я скорее умру, чем кому–то о тайне своей сестры расскажу. Ты теперь живи спокойно, только я все равно Володьку твоего целовать буду!

— Ну, вот еще! Это от чего же ему такая честь?

— Да потому, что он в моих глазах настоящий мужчина! Благородный, честный и великодушный!

— Знаешь, что сестричка! Я ведь страсть, какая ревнивая и не посмотрю на то, что ты моя сестра! Поняла!

— Ага, ага! Ревнуешь, значит, любишь, любишь!

— Кто бы сомневался! — Раздается за спиной, радостный голос Володьки.

— Вот за это я тебя и поцелую! — Но сестра, не на шутку встревожилась и протестует, отталкивает, а сама к нему под руку залезет!

Обняла, прижалась. А мне весело и я все успокоиться не могу.

— Вот, Володька! Так и знай! Что как только она передумает или начнет тебя пилить, я тут как тут! Приму и приласкаю!

— Убью! Обоих убью!

— Я так и знала! Но я так не ему, а тебе говорю! Тебе, сестрица! Это чтобы ты его берегла и никогда, слышишь, никогда на него не смела голос повысить! А ты Володька, если что, так ко мне! Приму и за милую душу!

— Да не слушайте вы ее! — Это уже мама, следом с тарелками в руках входит.

Володенька все! Понял! Все! Никто тебя, кроме твоей жены не примет.

— А я так не думаю! — Пытаюсь выдержать смешливый тон.

— Не слушай ее Володенька, все она врет! — Это опять сестра подключилась.

Если не хочешь пострадать, то я не советую, к ней ластится. Место около нее уже занято!

— Да? И кто же этот счастливец? — Немного удивленно спрашивает Володька.

— Догадайся с трех раз! — Говорит сестра, а у меня даже живот свело от такой постановки вопроса. Ведь если он не угадает сразу, а начнет перечислять, я тут же провалюсь сквозь землю.

— Так! — Тянет он нарочито медленно и смотрит на меня. А у меня от этого его взгляда и слов, словно мурашки по коже и я ему мысленно.

Ну, скажи же, скажи и не ошибись, Володечка, милый. Ну, же, ради нашей дружбы, прошу тебя!

— Да тут и думать нечего! Это… — У меня сердце сжалось. Видимо он уловил и тихо, неуверенно, — … это наш Котя!

Я стремительно бросаюсь к нему и опять висну на шее. А сестра лупит меня по плечу, по спине и все время.

— Ну, хватит, достаточно! Да, что же это, в самом–то деле! Мама!

А все смеются! Весело всем, а мне, признаться, что–то не очень. Но потом и я, со всеми вместе. И уже отвечаю на их вопросы и говорю, что так и есть. Правду Володька говорит, что я и Костик, мы уже вместе. И все предлагают опять к столу, и выпить, традиционный тост, за тех, кто в море и не с нами.

Уже поздно. Вечер удался на славу. Мы хорошо и весело провели время, вспоминали встречи, смешные случаи и все вместе желали добра и счастья молодым. А я, вот же свинья! То ли бессонная ночь меня сморила, то ли лишнее выпила и я чувствую, что я опять опьянела. Теперь сестра это видит и тянет меня за собой, прогуляться на улицу. Мы так и выходим втроем. Володька шагает впереди, метрах в десяти, мы, сзади, взявшись под ручки. Спасибо ему, понимает, что мне надо наедине поговорить с сестрой.

— Дракоша! — Говорю ей, а у самой даже голос дрожит от напряжения внутреннего.

Ты, знаешь, я Костика только сейчас разглядела и почувствовала. И потом, так получилось, что я его разговор прощальный с той, его женщиной невольно послушала.

— Да, ты что? Разве так можно? Как это получилось. Ты, что за ними следила?

— Нет! Тогда не следила, а вот сейчас бы, я бы на пузе, как солдат, разведчик ползла бы за ними и все бы о нем узнавала. Как ты думаешь, мне можно с ней встретиться и расспросить ее?

— О чем? Что ты придумала? Тебе не надо этого делать. Глупость это!

— Я бы ее расспросила, знаешь? Спросила бы ее, как она такого парня красивого сумела приворожить, а потом потерять! Мне понимаешь это спать, просто дышать не дает. Я как подумаю, что он же может взять и вернуться к ней. Уйти опять. Так я места себе не нахожу, просто с ума схожу от этой мысли. И потом. Не хотела тебе говорить, но видимо придется, к тому же, я пьяная сегодня и мне можно.

Она же с ним жила, спала, как женщина. А я так не могу. Понимаешь, я боюсь!

— Ну, чего ты боишься, глупенькая. Все женщины через это проходят и я тоже прошла. Но как видишь, жива, здорова и еще хочу, и хочу и буду. А сейчас просто с него, мужа своего, слезть, оторваться не могу. Ты знаешь, как это здорово?

— Правда? — Невольно вырывается у меня такое глупое и нелепое слово.

— А ты будто не знаешь? Что ты, в самом деле? Ты придуриваешься, или тебя точно переклинило от всего или пьяная?

Я молчу и думаю, что это я такое сморозила. Ну, что я как маленькая в самом–то деле. Взяла и по привычке ляпнула. А сестра посмотрела на меня, а потом уже сама.

— Ну, конечно же! Что ты! Это можно сказать такое удовольствие в жизни, что подобного нет больше для женщины, чем сексом заниматься! Это предел всех мечтаний, желаний. Я вообще голову теряю. Я только сейчас поняла, что значит женщиной родиться.

— А стыд?

— Какой там стыд! Это глупости все! Когда любишь, то уже никакого стыда нет. Только бы его ублажить, только бы ему было хорошо! И ты знаешь, я ведь даже не понимала этого, и скажу тебе по секрету. Мне пред ним все время хочется и так разлечься и эдак, и всю себя показать и раскрыться. Я даже от того, что он все видит и меня рассматривает, я только от этого уже готова кончать и кончать. И потом. Только тебе скажу. Я, знаешь, теперь просто не могу. Мне каждый раз обязательно надо его туда целовать. Ты представляешь! Обязательно брать его сокровище и целовать! У меня от этого просто все внутри переворачивается и голову срывает. Сносит просто!

— И у меня! У меня тоже так.

— Что у тебя? Неужели ты….

— Да! И сама так решила. Пока как ты, я с ним не могу, разница слишком большая. Он вон, какой и у него все такое, а я меньше и никогда еще и ни с кем. Даже не знаю, как так получилось. Но я боялась. Боялась, что ему со мной, после той женщины будет скучно не интересно. И я решила его так любить. Взяла и поцеловала его!

— Как? Что ты ему сделала?

— Поцелуй для соединения тел. И не один. А просто ими его зацеловала, а он. Ты знаешь, я ведь даже не ожидала, что он так отреагирует. Он взял и…

— Что? И прямо…

— Да! Я и не думала даже, что так произойдет, а потом когда все это у него получилось я так все и до самой капельки. Вот! Теперь ты все обо мне знаешь. Я что, падшая? Я плохая, развратная? Что ты молчишь, сестричка?

— Ну, если ты развратная? То кто же, по–твоему, я?

— Ты? Ты самая лучшая и самая честная. Я еще ни разу не слышала, что бы женщина, невеста и все честно, без утайки своему будущему мужу рассказала, как она ему перед самой свадьбой изменяла. Ведь мог же Володька, не простить? Мог? А ты рисковала. Всем рисковала. Не хотела в обмане и лжи с ним жить дальше. Это же надо, на такое решиться и так поступить по–честному. Это только сильная женщина, может и которая любит и уважает своего мужа. Я бы, не знаю? Наверное, не смогла бы. Да, точно! Я бы не смогла. Может, не обманула бы, а просто ушла. Все бросила и ушла. Прямо из–под венца. А ты? Ты просто молодец и умная.

Ну, что ты мне скажешь? Почему молчишь и не говоришь? Не хочешь обидеть. Потому, что я такая гадкая и развратная?

— Я думаю. Не торопи, не подталкивай меня. Во–первых, ты не развратная. Каждая женщина так себя ведет с мужчиной, как считает, нет, как она чувствует и хочет. Может и ты так. Набедовалась со своими мальчиками. Тот решил из училища уходить и даже с тобой не посоветовался, другой просто тебе голову морочил, а сам с бабами сношался. Может и хорошо, что у тебя с ним не получилось? А Костю ты не принимала до тех пор, пока не узнала, что он сам отказался от той, роковой женщины. Видимо у него так с ней получилось. Я его не осуждаю.

Знаешь, мне один умный человек сказал, что в жизни мужчины бывают такие моменты, когда ему отказываться от близости с женщиной ну никак нельзя. Нельзя, так как иначе он потеряет, уронит свое мужское достоинство, и все, так и будут думать о нем, что он испугался, бабы испугался, того что она ему между своих раздвинутых ног предложила. Нельзя так мужчине поступать! Раз дошло до этого, то будь уж мужчиной до конца! Я бы на месте такого так бы и поступила!

Володька, он тоже настоящим мужчиной оказался. Мудрым оказался и простил. Понял, что это только страсть из меня вырвалась. Теперь она на него перекинулась. И я, я его уважаю за это, за понимание женщины, за то, что простил мою женскую слабость, за то, что остался мне до конца другом, и надеюсь, единственным и любимым мужем. И я тебе скажу, я не понимаю тех женщин, которые из принципа, ради своей гордости, сразу же раз и вещи его выставляют на лестницу, если узнают о том, что он переспал с другой женщиной.

В жизни все так не просто, сложно. В себе иногда разобраться тяжело. Почему так поступаешь, от чего? А в душе, пусть даже у самого близкого ковыряться, да выяснять от чего да почему так он поступает? Нет! Так нельзя! Так все растеряешь в жизни и останешься одна. Я даже думаю, что правы горцы или те, где женщина не смеет мужчину обвинять и так, как я говорила, не смеют с ними поступать, и вышвыривать его из своей жизни, словно полупустой чемодан. Там мудрее поступают и потому живут люди счастливо. И счастья в тех семьях больше и мужчины в доме, мужики, а не бабы. Настоящий мужчина имеет право, поступать так, как он задумал! И не надо нам бабам их осуждать. Себе дороже будет. Если любит по настоящему, то надо прощать. Ну, может из–за характера нашего, из–за коварства, заставить его пострадать, помучиться и прощения попросить. Но простить! Обязательно простить. Поверить и простить! Обязательно надо верить! Иначе, тогда как жить? Ну, если еще и еще у него будут такие подвиги, тогда молча, развернись и уйди. С достоинством все сделай.

— Ну, прости меня, я что–то все о себе да, о себе, о семейной жизни. Ты меня меньше слушай, это я так говорю, а вот как поступать буду, не дай бог! Не знаю, прощу ли я Вовке измену?

— Лучше мне скажи, ты уже точно с ним, с Котей? Ты уже все решила? Почувствовала его, оценила, как мужчину? Он же, видимо, в этом деле особенно хорош, раз за ним женщина до сих пор бегает.

— В том–то и проблема. — Шепчу ей.

— Так в чем дело? Если ты уверена в нем, бери в свои руки и действуй. Заставь его о ней позабыть! Только действуй смело!

— Да не могу я так! Ну, я же тебе говорю, что в этом у меня проблема! Ну, как мне быть с ним, я же никогда еще и не с кем, а тут такой большой парень! И потом он опытный уже, а я девочка и, несмотря на мой возраст и рост, я сама еще неопытная, словно маленькая девочка. И потом, ты уже прости за откровенность, но у меня все маленькое. Понимаешь, о чем это я? Даже не представляю, как мне, с такой разницей между нами справиться. Посоветуй?

— Ну, сестричка, ты меня не перестаешь удивлять? Я же думала, что у тебя уже все было. Ты же такая смелая, отчаянная и потом и фигурка такая и рост. Я бы такую, будь я мужчиной, не упустила бы.

— Во, во! Этого еще не хватало. Ты, как скажешь, сестричка, так мне неловко становиться. Ты, правда, так обо мне думала? Да мне знаешь, как нужно сейчас так делать ему, что бы он и дальше не охладел ко мне и главное, позабыл бы о ней! Вот, что главное! Я все время этого боюсь. Нет, правда! Что она его устраивала, как женщина, а я для него не подойду! Я все думаю, вот стану с ним, а у него со мной не получится. Не смогу с ним, места во мне не хватит.

— Ну, это все от тебя зависит. Настройся и потерпи. Потерпи и если он настоящий мужчина, он поймет и вы вместе и потихонечку, придете к обоюдному согласию.

— А если нет? Если не получится?

— Ну, что ты такое говоришь? Как это не получится? У женщины, знаешь, и ребеночек пролазит и другие крупные предметы.

— Нет! Ребеночек, это когда роды, тогда и кости расходятся и весь организм.

— Ну, тогда начни с ним и целуй! Подари ему туда поцелуй. Ты же знаешь что это?

— А я так и делаю!

— Тогда в чем дело? Неужели такой большой? Ну, какой он?

Я так показала, что она как засмеется. А Вовка обернулся и спросил.

— Мне скажите, над, чем вы, так смеетесь хорошо! Мне можно узнать? Наверняка о чем–то мужском говорите? Нет, я же чувствую, что вы там обсуждаете!

А мы еще сильнее при этом и я еще, губки колечком и как заржем!

Вовку опять прогнали вперед, и он, вроде бы, как нас охраняет, идет и часто оглядывается на нас. Мы в порядке? Сестра рассуждает.

— Нет! Если уже вы начали так, то на этих поцелуях вы долго не продержитесь. Это же поцелуи перед этим. Они мужчину готовят и женщине приятно почувствовать, что она им управляет, как она хочет. Это для прелюдии. А потом надо уже все по–настоящему. Можно, конечно разрез сделать, но я не советую. Лучше все оставить и посторонним не вмешиваться. Разрез там, это шрам, мешать будет и рожать потом, обязательно шов разойдется. Лучше потихонечку, знаешь, как бабы говорят? На пол шишечки, потом шишечкой. А там она сама поддастся. Не может того быть. Ты же молодая, не рожавшая и потянется, пойдет все как по маслу! Поверь мне! Так, что, не тяни, не мучай его. Поговори. Не стесняйся. Если он по–настоящему, то обязательно все поймет, жалеть будет и с пониманием к тебе приложиться! Ну, а если грубо, не жалей ни о чем, расставайся и забудь, как кошмарный сон. Но мне что–то подсказывает, что ты сильно все преувеличиваешь. Попробуй сама, проверь, насколько ты сможешь растянуться.

— Как это?

— Значит так! На прием запишешься, мне скажешь, к какому врачу. Я свяжусь, и все вместе продумаем. Думаю, зеркалами все измерим. Поняла? Тебе, что неприятно было, больно на осмотрах? Тогда не стоит волноваться. Главное, начать процесс! А он уже у вас пошел. Ну и ручки на себя не забывай накладывать и пальчиками. По одному, по два, три и так далее. Ну, что я тебе буду рассказывать. Сама все знаешь!

— Ну, что ты замолчала? Поникла! Не надо ничего бояться, но и не ускорять. Поняла! Я, ведь, такую пред тобой перспективу открыла! Пальчики оближешь! А может и не пальчики, а что–то перспективнее!

Всю ночь меня, почему–то мучили кошмары. То ко мне какие–то руки лезли, то какая–то злобная врачиха пихала в меня, что–то холодное, огромное и мне было больно. Я ворочалась, а потом проснулась.

За окнами ночь. Только фонари светят в окна. Я лежу на той самой постели, где мы с Костиком вместе лежали и трогали, наслаждались касаниями, прикосновениями наших рук, соприкосновениями тел. Невольно вспомнила, как прикоснулась к нему там. Какое это произвело на меня неизгладимое впечатление! Даже не верилось мне, что такое может быть в его организме. С виду ведь не скажешь.

Правда вспомнила, что видела у Мадам на представлении. Но то, как во сне и потом первый раз в жизни. Хоть и врезалось это мне в память, но, то отвратительно и чужое, а тут свое и родное!

Ах, Костя! Мой Костик! Любимый мой, родной! Как же я хочу быть с тобой! И буду! Обязательно буду! А иначе, как? А и в самом–то деле, как?

Да вот так! Что ты спрашиваешь Макитра? Одно дело, когда с насилием, грубо, а другое, когда так, как хочу. Нет! Не хочу, а просто сгораю! Вернее горю! Полыхаю, вся!

Мне хочется, хочется его! О, мама! Я на все ради него, на любые испытания, боль, я на все ради него пойду! И я решила, что завтра! Нет, может послезавтра, я на такое решусь! Нет, точно! Я уже готова! Готова так, как никогда! Я сама все сделаю.

И начинаю представлять, как я сама это буду делать. Так представила, что прямо в груди воздуха не стало хватать. Я ведь такие нарисовала себе картины, что это невообразимо, просто! Он и я! Я и Костик! Ой, мамочки, мама, какая же я счастливая! Ведь у меня с Костиком вся жизнь впереди и я смогу….

Ой, ой, ой! И каждый раз и когда захочу! И с таким как у него! Ай, мама! Спасайте меня, я сейчас улетаю от счастья!

Но так не бывает! Боюсь, что помешают. Что все могут испортить. А кто? Кто нам помешает? Нет, никто, не волнуйся! Мне ведь, за его спиной! Какой там, как за каменной, мне за ней, как за бетонной стеной и спокойно! Вот как! Я за ним… Постой, постой. Что это он там мне говорил? Дай те же вспомнить? Ах, да! Насчет мести и того, что он им за все…

Вот же я дура! Ну, как же я так, не слушала его? Он же мне пытался рассказать все.

— Да, не хочу я слушать ничего плохого. Только говори мне какая я, и как ты любишь меня, Костик! — Так я отвечала ему.

А, что? Что я такое совершила не хорошее? Постой, постой! Да, вот! Он же стал говорить, что встретился с Черным!

Меня даже в холодный пот бросило. Точно! Он ведь так и сказал, ах как же он сказал, дай вспомнить? Ну, да! Он так и сказал. Что встретился с Черным и ему за меня и за Катьку все отдал. Да, так и сказал, что он ему все отдал. А я? Я что же, дурная, глупая такая? Я его тогда вроде бы как не слышала даже и еще переспросила насмешливо.

— Что это ты ему там отдал? Он же отвечал, а я? Я на него и давай его целовать такого серьезного и взъерошенного! Ослепла я! Совсем ослепла от своих чувств и любви!

Мне бы его надо было выслушать, а я? Ну, что теперь говорить. Дура я. Глупая! Нет, сейчас я поняла все и за него страшно стало. Ведь они Костику моему не простят! Раз мне не простили, то и ему ничего не простят! Костик мой, родной мой в опасности! Мне надо что–то делать и немедленно! Ничего, что сейчас ночь, мне его надо спасать! Спасать!

Встала, прошла на кухню. Свет включила и обессилено заплакала. Сижу и реву. Как представила себе, что они его могут побить, или того хуже, так слезы просто из меня градом покатились.

— Доченька! Ты, чего? Что случилось? — Спрашивает мама.

— Ой, мамочка! Какая же я дура! Дура! Его не слышала, а он же ведь мне говорил…

И опять как зареву!

Сидим с мамой и все потихонечку расставляем на свои места. Мама меня успокаивает и говорит и говорит. Я ее слушаю, понимаю, что она права. Что Костик курсант и что он такой, что сумеет за себя постоять, и что мне не надо бояться, за себя и уж тем более за него. Я слушаю, слушаю, а голос ее меня убаюкивает. И опять поплыли перед глазами картины нашего счастья.

— Доченька, родная! Да ты уже спишь. Идем, идем, я тебя уложу.

Засыпая, я шепчу.

— Костик! Родненький мой, я тебя люблю! Завтра я буду с тобой, родненький. Я так решила. Жди меня я приду, мой мальчик, мужчина!

Все! Сплю.

 

Правильный выбор

На причале стояли друг против друга парень с девушкой с одной стороны, а трое с другой. А катер, глухо урча своим дизельным двигателем, отвалил и пошел, удаляясь от них.

Вроде бы тихо и мирно, вода пошумела, плескаясь волной, уходящего катера и замерла. В бухте штиль.

Но если взглянуть, то видно сразу же, что между сторонами напряжение необыкновенное, вот, вот грянет гроза. У парня намерения решительные. Он в форме курсантской, военно–морского училища, и уже три галочки блеснули на рукаве белой форменки. Они чуть выше, слева, ровно на три пальца от косточки локтя в изгибе левого рукава. Все как учили. Четко, мужественно и спокойно смотри на врага и защищай. Защищай ее, любимую, всех их, Родину и всех тех, кому обещал, клялся, слово давал! Все как всегда, но если бы, ни одно но!

И оно, это но, произошло!

Моя туфля, слетает с ноги и, нелепо кувыркнувшись у перил, качнулся и улетает вниз. Я все это вижу, как при замедленной съемке. А потом, словно в мертвой тишине слышу всплеск. Все, мой туфель слетевший с ноги, попадает в воду! И почему — то нелепая мысль. Ах, как жалко! Нет, не себя, а эти красивые, новенькие туфли.

А я, вот же корова! Валяюсь и жду чего–то.

Удар был не сильный, но хлесткий и неожиданно мне в лицо и он потрясает меня настолько, что я тут же, падаю и валюсь, прямо на причал.

— Раз!

Головой стукнулась, приложилась и по инерции протянулась по асфальту, сдирая кожу и тут же, словно обожгло лицо. Кровь!

Но мне пока что не больно от шока и от того, что мое лицо обращено к нему, моему рыцарю и защитнику.

Медленно отрываю лицо и вижу, все так же в замедленной съемке.

Как Котя, сильно и резко так бьет моего обидчика в лицо, что я вижу его ступни, которые на мгновение отрываются от причала, а следом, доносится кляцк зубами и удар о причал поверженного тела врага.

Молодец Котя! Он отомстил за меня!

Я на мгновение смотрю на содранные коленки, замятое, вздернутое платье. Вижу близко, около себя. Кровь на платье и на асфальте.

Следом крик матюгом.

— …твою мать!

Следом, тот же короткий, и меткий, беспощадный удар повергает на асфальт следующего врага.

— Ба–бах!

Вижу, его первого врага, беспомощного и распростертого, пытающегося встать и на которого валится следующее поверженное тело. Следом оба заваливаются опять.

Снова слышу матюги и взаимные удары.

— Ах, ты! Да, я тебя сделаю! — И, почти визгливо, мать…мать…мать!

Но крики длятся секунд пять, потом тот же, звук тела падающего рядом.

— Ба–бах!

Боль налетает, но я улыбаюсь! Ах, как мне хорошо! Вот так им, Костенька! Пусть только попробуют еще!

А боль такая резкая, открытая и я, с непривычки, пускаю слезу, которая, скользнула по щеке, разъедая обнаженную рану.

— Ой! Ой!

— Тебе больно! Ты в порядке? Можешь сама встать на ноги, моя родненькая!

Это он уже подхватывает меня под руки и, наклоняясь, старается поднять.

— Костик! Сзади! Берегись!!! — Истошно орет девочка все лицо, у которой в крови.

Но слишком поздно!

Ее сердце замерло, сжалось. Она не видела, но почувствовала, как ему сзади и подло, в согнутую спину, под ребро, из подтяжка, бьют ножом.

Его руки на мгновенье стиснули ее, а затем тут же, медленно и неуверенно ослабли, протянулись, заскользили, и вот его большое тело легло прямо на нее.

Потому, что оно завалилось, бесформенной и страшной массой она поняла, что это непоправимо. Тяжело сдавило, смяло ее и не шевелилось. Она не смогла даже вздохнуть! Только короткий глоток.

— Ах, ах!!!

— У сука! Еще дышит. Надо прикончить ее!

Она только видит туфли из–под него. Они, эти туфли, подступили рядом, почувствовала, как с нее пытаются сбросить его. Но видно есть боги, есть справедливость на Земле и он, уже неподвижный, все равно заслоняет ее.

— Да, хватит! Ну, его на….! Надо съе…дывать. — Туфли, в нерешительности дернулись, туда, сюда, а потом она услышала.

— Все, пацаны! Пора съе…дывать! Пора!

— А как же она?

— Да куда она денется, эта б…..! Жить захочет и будет молчать!

Потом туфли на мгновенье крутнулись и с матюгами шаги, а следом.

— Мать…мать…мать!!!

От осознания всего, что произошло, она, теряя сознание, напряглась так, что его все еще горячее, мягкое тело нечеловеческими усилиями стаскивает с себя.

Мгновение освобождения, полный глоток воздуха и тут же следом, дикий, животный ужас и ее срывающийся в голос крик!

— Костя!!!! Котечка! Милый, любимый! Не уходи, не бросай меня!!!

 

Узелок

Мой клубочек закрутился, задергался. Его узелок затянулся, нить его напряглась и…

С той поры мой колобок, катится по жизни и потихонечку все раскатывается и раскатывается и нить моя все тянется, тянется, клубочек все уменьшается.

И на нити той, что ложится за мной, все время виден, сказочно красивый и большой узелок, что привязался ко мне чистой и скромной, гордой нитью, что когда–то чуть не сплелась с моей. Они так и остались со мной. Его красивый узелок и короткая нить. Но эта та нить, которую я выбрала правильно и сама, и завязала на ней, жизненной нити моей.

Белград, Сербия 2013