Жизнь женщины — всего лишь миг, чтобы успеть:

на свете появиться, округлиться, ему понравиться, влюбиться, не спать ночей и перед ним открыться, насладится первым, семью создать, родить, вскормить, детей взлелеять, самой переродиться и снова …. понравиться, открыться, насладиться, захлебнуться в любимом теле…., и все это за время, что пролетело вспышками за миг из жизни женщины…

Жизнь мужчины — чтобы оставить след:

у матери — от своего рождения, у отца — от гордости за продолженья рода, у друзей — за верность, у врагов — за честь, у любимых — за преданность, у детей — за то, что их отец и дом построил, сад посадил и вырастил детей, за жизнь, соединенную с любимой….

Роузи Кукла

 

4Кисмет

Внезапно проснувшись, встрепенулась, не успеваю пока ничего понять, как с треском и грохотом что–то рушится на подволок сверху каюты в полной темноте.

— Крр–ах!

Следом крик откуда–то из–за двери переборки:

— Пояса! Срочно! — Но плохо слышно из–за шума и грохота.

Ничего не понимаю, колотится сердце, видимо, почувствовало опасность, пытаюсь встать, сильно качает, заваливает тело, цепляюсь, следом такой удар воды сверху по палубе с гулом, с рокотом от массы нескольких десятков тонн, что корпус судна буквально проваливается под ногами, уходя вниз дерганными по сторонам толчками. Я шагнула, но оттого, что вода обрушилась сверху, придавила, задавила своей массой яхту, я проваливаюсь вместе с палубой куда–то туда, в бездну… Страшно…

Все движения словно автоматически, потому еще, что все время жду ответных действий корпуса нашей «Индепенденс». Ну же! Давай, вылезай, вытягивай, освобождайся, черт побери! Спасай же нас, ведь ты же независимость — раз «Индепенденс»!

Тут же рядом истошный крик Милки …..

— А…а…а! То…не…ммм!

— Замолчи, дура! — Срывающийся крик Вальдемара за дверью. — Пояс! Пояс одевай! Живо!

— А…а….а!

— Не ори! Где пояс, нашла? — Кричу почему–то сама, а может оттого, чтобы себя подбодрить. Ведь страшно же, просто жуть!

Протянула руку и ухватила за руку Милку, но она тут же вырвалась.

— Не трогай! Все равно нам конец! — Орет фальцетом.

Все это происходит в полной темноте при страшных ударах волн в борта, по палубе сверху, в тесной каюте, которая словно допотопная карета трясется, толкается, вихляет из стороны в сторону и скачет толчками то вверх, то вниз, переваливаясь на стороны.

В то же мгновение корпус яхты встает набок, нос вместе с нашей каютой задирается и меня швыряет в сторону Милки, лечу, ударяюсь, на меня что–то рушится больно. Бьет что–то по голове… В последнее мгновение под ногами вижу вспышку света от фонарика и что–то в крике, чего не разобрать, не расслышать от грохота…. Все! Следом отключаюсь. И только в голове мелькнуло: это точно уже конец…

Теперь не внезапно, а тяжело и с трудом, с ощущениями дикой боли в теле пытаюсь открыть глаза, но сперва ощущаю холод, что упираюсь на что–то твердое, что все плавает в воде, в том числе и я. Наконец, через силу открываю глаза….

Ничего не понимаю. Свет! Яркий, бьющий, режущий и следом холод, шум перекатывающейся воды, затем меня заваливает на бок вместе с водой, и следом перекатывает, заливает мокрым холодом до онемения конечностей. Ну, слава богу, раз холодно и я это чувствую, то значит еще жива…

— Кха! Кха! — Пытаясь приподняться, откашливаюсь с болью, так как чувствую себя измятой, раздавленной, к тому же внезапно острой болью в голове…

— Ах! — На мгновение закрываю глаза, но тут же меня валит в другую сторону волной, что катится по каюте полузатопленной «Индепенденс».

— Коля! Коля, ты где? — Кажется, что кричу, а на самом–то деле еле слышно шепчу. К тому же голова все время чугунная и гудит, а в ушах шум, вата какая–то. Сквозь заплывшие веки пытаюсь увидеть, оглядеться вокруг, и тут же тисками жалость сжимает горло. То, что я вижу, не могу осознать: напротив, за разломанной до самого основания перегородкой, качаются вместе с яхтой остатки чего–то, что можно с натяжкой назвать перегородкой нашей двухместной каюты. Я сижу и смотрю из носа вглубь лодки, вижу какие–то лохматые остатки кабины кокпита и палубы над головой, а потолка–то нет вообще, только огромная дыра. В дальнем конце и напротив лодки завал из всего того что раньше было обшивкой, мебелью, такелажем. Все это переломано и закручено обрывками тросов, паруса.

С трудом приподнимаю голову и вижу как над головой, так и качается вместе с нами небо и облака. Что это? А где же палуба, где каюта наша общая? Что вообще все это? Что за бред! Нет! Сейчас закрою глаза, а потом открою и…

— Рая? Жива? — Слышу сверху и рядом хриплый, простуженный голос Милки.

— Ты где? — Говорю чуть слышно. — Помоги мне встать…

Холодные и костлявые руки больно подхватывают, но как только я пыталась присесть, подтянуться, то сразу же тело пронзает боль.

— Подожди…Что–то не так со мной… Позови Колю…

Руки ослабли, и следом слышу, как Милка всхлипывая, бормочет.

— Не позову… не помогут,… нет их… А…а….а!!!

— Что ты болтаешь! Дура! А ну–ка крикни. Ну же? Ты что, не слышишь, я к тебе обращаюсь,… Крикни, позови… — В ответ тишина и только шум волн, воды, что перекатывается подо мной, да всхлипы Милки…

— Ты почему не зовешь их?

— Кого? — Слышу, как она истерично.

— Как это кого? Колю, Вальдемара своего….

— А..а…а!!! — Снова завыла Милка.

— Ну что ты воешь? Успокойся… Наверняка они что–то чинят там, наверху…

— Каком верху? — Срываясь на истерику, кричит. — Нет никакого верха! Ты вверх посмотри! Ничего нет! Ты поняла! И наших мужиков тоже… — А…а…а!!! — Воет противно…

— Да нет же! Они где–то, они…

— Нет их! Нет!!! — Орет истерично. — Все! Все! Нам п…ц! Ты поняла, сука? Ты, сука, никак не поймешь, что их нет, а следом мы…. А…а…а!!!

— А ну, перестань выть! Скажи толком, ты смотрела, искала? Может, они ранены, ты их должна была вытащить, перевязать…

— Кого б…..? Кого я должна была! Тебя? — Снова с криком, за спиной. Я уже сижу в воде и мне дико холодно, но еще оттого, что до меня начинает доходить смысл ее криков…

— Это что же? Мы остались, а они… Может они на спасательном плоту? Ты смотрела, искала их на…?

Удар в спину ее ногой пришелся так неожиданно, что у меня даже клацнули зубы. Следом просто посыпались удары в спину, в голову. Больно!

— Да ты что? Прекрати! Больно! Остановись! Что ты делаешь? Я же сказала….

Превозмогая боль, пытаюсь подняться, выйти из контакта от этих дурных, резких ударов ее босой ноги, но у меня ничего не получается. Мне больно не только от ее ударов, а даже шевеления самого тела и потому я ей:

— Все! Все! Больно!!! Прекрати!!! Прекрати я сказала!!! Милка, остановись.

— Это все ты, ты!!! — Орет прямо над ухом. — Это ты меня уговаривала, а я не хотела, я чувствовала, я…. На тебе! На! — Больно бьет в спину и голову. — Я убью тебя, сука!!!

— Отпусти….. — Хриплю. Потому что она уже обхватила рукой за шею и тянет к себе, душит…. — Ты одна останешься, ты….

Внезапно руки ее ослабевают и следом вой…. А…а…а!!! Мама! Ма… мо. чкаа. а!!!

И на меня, опрокидывая всякое присутствие духа, тяжелой волной осознание от того, что их, наших мальчиков, моего Коленьки, Колюни, Николаши нет, я сама… Пытаюсь удержаться и гоню мысли прочь, все равно они путаются, обжигают своей неизбежностью и…

— Помоги мне, Милочка. Прошу тебя, мне холодно.

Потом она снова ухватила своими холодными и костлявыми руками, больно стиснула под мышками и следом тянет меня вверх…

— Ну же! Еще, еще!!! Толкнись хоть ногой, Райка! Помоги мне…

Первое что вижу, это ее. Она забилась с ногами, вся поцарапанная с ссадинами на лице, руках и ногах, а по телу синяки, волосы спутаны, и следа не осталось от былой красоты. К тому же она в какой–то грязной тряпке, обмотанной вокруг тела. Руки грязные и пахнут маслом машинным.

— Ты где это так?

— А ты? Что у тебя? Давай сначала с тобой разберемся… Так, у тебя на башке рана глубокая и глаз заплыл. Голова не болит? Что еще?

— Что–то с ребрами. Так стреляет, когда я пытаюсь пошевелиться. Может сломаны?

Она осторожно задирает на мне мокрую насквозь ночную рубашку.

— Да… Похоже, ты сильно поранилась. Тебя надо перевязать….

— Что там у меня? Сильно? Перелом?

— Не знаю… Ушиб, наверное… Ты попробуй слегка приподняться и сесть.

— Помоги.

Потом вдвоем, и наконец–то я, сгибаясь в три погибели, усаживаюсь, приваливаясь к борту.

— Так, что у нас? Ты смотрела…

— Да все я пролазила. Ничего!

— Что? Прямо ничего, ничего? И даже никаких следов?

— Никаких…

— А может…

— Пошла ты на ….! Не веришь, сама полезай и ищи… — Сказала и отвернулась.

Потом она снова ко мне оборачивается с заплаканными глазами и с упреком.

— Ты Кольку своего не очень–то любила!

— Это еще почему? Я его и сейчас люблю!

— Что? Что ты сказала? Как это сейчас?

— А вот так это! Пока нет никаких фактов, я буду искать, ждать! Понятно? Может их унесло? Ведь спасательного плота нет! И потом ты говоришь, что и следов даже нет их. А раз нет следов, то я думаю они где–то. Может так же как мы, только где–то на плоту. А там, знаешь, есть какая–то аварийная рация. Так что они сначала сами, а потом уже нас найдут. Вот как! А ты воешь…

— Ничего я не вою. Ты правда так считаешь? Ты думаешь, что у них есть шанс? Они спаслись?

— Я не думаю, а просто уверена. Вот как! Так что давай и мы о себе побеспокоимся. Так, что там осталось? Нам бы попить, пожевать чего–то. Тащи, что найдешь сюда….

Она, бесцеремонно толкаясь, сползает на палубу через меня и с матюгами, вспоминая чью–то мать, бредет в воде навстречу завалу, поминутно цепляясь руками за что–то, так как яхту или то, что от нее осталось, сильно качает и переваливает с бока на бок. Раз качает, значит, мы все еще на плаву, к тому же воды в яхте немного, примерно по колено. Это я вижу по мере того, как Милка гребет ногами к завалу, перехватываясь руками. Шум перекатывающейся воды, шум моря уже не тревожит, а успокаивает. К тому же и голова на какое–то время, и ребра не так сильно болят, а тряпки, что натянула, набросала на себя, постепенно согревают. Я словно в тумане вижу, как Милка начинает что–то разгребать, поминутно оглядываясь на меня, и то, что у нее в руках мне показывает. Мол, брать, не брать? Я уже в каком–то забытьи и с трудом нахожу в себе силы, чтобы ей или кивнуть головой, или покачать в стороны, мол, надо — не надо.

Очнулась оттого, что меня бесцеремонно расталкивает Милка:

— Не спи! Слышишь, мне страшно…

Открыла глаза, а ведь она права. Вокруг темно: над головой, заваливаясь то влево–вправо, мерцает звездами темный небосвод. И нас по–прежнему мотает, в борта грозно ударяют волны, и все время шумит вода, перекатываясь в лодке. Что–то стучит, с шелестом, скрежетом тревожно перекатывается сверху по остаткам палубы и мне тоже страшно, особенно от того, что я наконец–то понимаю, что мы с ней остаемся одни. Одни в море, в середине полуразрушенной яхты, да что там! Какой там яхты? Лодки с крутыми бортами и словно вырванной над головами палубой, сломанной мачтой, переломанными перегородками и хламом, что завалил корму, который плавает под ногами.

Ничего не понимаю, отчего же все это произошло? И потом, необъяснимым образом пропали наши мужчины. Так что же все–таки произошло? Как вообще такое могло случиться с нами? Я не могу сосредоточиться и рассуждать, так как мне мешает Милка.

Она, стараясь прижаться ближе, лезет ко мне под тряпки, приговаривая, как маленькая девчонка — жалуясь и чуть ли не воя, поскуливая:

— Раечка, мне страшно… Мы потонем? Потонем, как наши мальчики? Мне холодно, прижми, обними меня…Раечка милая, Раечка накрой, мне холодно, мне страшно…. Ой, мамочки, а…а…а!

 

День второй

Проснулась внезапно. Мне почудилось или приснилось, что меня зовет откуда–то издалека Коля. Села, и в одно мгновение его тревожный крик о помощи исчезает, и только бешеные удары сердца выдают мое волнение от сновидения.

— Ну, где же ты, мой родненький, неужели… — Шепчу тревожно.

— Ты проснулась? Как ты, чего вскочила? — С хрипотцой ворчит она.

— Вроде ничего, правда голова и тело все болят, и ноги занемели.

— Это я прижалась и все на тебя набрасывала ногу, такая привычка у меня. Я так все время с самой первой встречи и ты знаешь, Вальдемару нравилось. Он говорил, что так он у меня мог… Ну понимаешь, любил он это во мне потрогать, поласкать, и мне приятно, и ему, а у тебя? Как у тебя с Коляном?

— Было хорошо, все время…

— Было, да…., а что же будет?

— Я уверенна, что….

— Да хватит тебе уже! Что ты как пионерка? Уверенна, живы, не скули… Ну в чем ты можешь быть уверенна? В чем? Только не говори мне, что они спаслись…

— Не спаслись, я говорю, а могли спастись. Сейчас рассветет, солнышко пригреет, и мы с тобой все как следует осмотрим и обшарим, надо постараться понять, что же произошло и куда ребята пропали? А пока…

Вижу как она, бесстыдно раскрываясь, мостится на краю нашей полки и, сверкая голой попой, начинает брызгать прямо под себя, на низ.

— Да ты, пожалуйста, не писай в воду, а то еще…

— А что такое? Куда я, по–твоему, писать должна? В горшок? А если я захочу по большому…

— А чтобы по большому надо будет найти ведро или коробку, прямо не знаю что, главное…

— Много ты понимаешь, что главное, что нет. Я есть хочу и пить, вот что главное, а ты? Туда не сс…, туда не ср…. — Говорит раздраженно, залезая снова под груду тряпок.

— Так, спать ты мне больше не дашь это ясно, а вот насчет еды, давай вместе соображать, но сначала вода…

— Так, вода у нас… — Начинаю говорить, но она меня перебивает и умничает.

— На кухне, в ящике и где–то есть еще в каком–то там систерне.

— Да не систерне, а цистерне! Тоже мне матрос, и чему тебя только учили? Вспоминай устройство яхты, вспомнила?

— Это тебя хвалили все время на курсах, вот ты и вспоминай, где твоя сиська–писькина вода.

— Что ты хочешь сказать, что вода грязная? Ну, ты ничего не знаешь! Под нами емкости с водой, только к ним сейчас лучше не лезть. Если не вытерпим, то тогда точно всю воду смешаем и испортим. Надо, пока вода в лодке, что–то придумать. Так, где ты говоришь, видела бутылки?

Потом мы с ней, поддерживая друг дружку, лезем к завалу. Самое неприятное было слезть и первой шагнуть в воду, холодно и неприятно. Идти неудобно, по колено в грязной воде, в которой, помимо всего, что–то все время катается, упирается в ноги, мешает идти. Потом вместе начинаем растаскивать завал. Возимся примерно полчаса, устали, и действительно уже очень хочется пить, к тому же солнышко уже пригревает. Она возится в корме, слева у борта, там, где у нас была плита и тумбочка с провизией, а я справа, мне очень хочется добраться до столика штурмана, там карта и журнал, Так хоть узнаем в каком мы месте, а то совсем не знать — это еще хуже. Почему–то пока ковыряюсь, выпутываю из тросов и какого–то хлама отдельные куски чего–то, я с волнением ожидаю увидеть место наше на карте перед самой аварией. К своему стыду, ничего ведь не спрашивала и не знала, да и не запоминала всего, что мне говорил Коля: где мы, куда направляемся, куда пролегает наш маршрут. А зачем, размышляла, есть Коля, есть спутниковая система, автопилот, рано или поздно мы ведь приплывем, куда нам было надо. Потому беззаботно, а вот сейчас пожалела.

— Эх, черт, надо было знать, надо!

— Что–то нашла? Чего там ворчишь? Ой! А я вот нашла! Райка, смотри! Целая бутылка рома! Целая, не разбилась! Вот же, как повезло, вот же какая я опытная… Так, сейчас, сейчас….

Ты что же не будешь? Ведь это же классная вещь! Что ты? Не будешь, чтобы пить не хотелось? Ну так это твое дело, а я…Чем–то расковыривает пробку.

— Твое здоровье…. — Бульк, бульк… Делает большие и торопливые глотки.

— Иди, оторвись и хотя бы глоточек сделай. Ах, сигаретку бы сейчас! А меня пробирает ром, да так, что можно сказать …..! Нет, правда, еще как! Ха…ха…ха! Давай, глотни, для тебя же старалась… Ну же, не обижай…

Взяла бутылку и не удержалась, глотнула, и как только почувствовала, что это жидкость, хлебнула, как следует. И тут же:

— Кха, кха!! Ну и гадость, ну и спиртяга!

— Ну как? Вставило? А меня так хорошо, как будто бы от дозы, от колесика…. Ой, мамочки! Хорошо–то как! Бутылку не отдам, я нашла, значит моя. А ты, если хочешь, сама ищи. Мне уже хорошо, ой, как здорово…

И начала шагать назад к нашим полкам, неуверенно ступая по воде и загребая руками ее после того, как спотыкаясь, сваливалась пару раз на четвереньки, задирая руку и спасая начатую бутылку рома.

Да, так же нельзя. Так до чего только захочешь дойти можно. И тут уже я сама почувствовала, что и мне сейчас надо туда же, за ней следом к нашей лежке. И пока за ней следом бреду по воде, то вижу, как она забралась с ногами, лицом ко мне и с наших полок, что v-образно сходились в каюте у носа, стала….

— Ты чего, совсем охерела! Ты куда писаешь? Я же тебе говорила….

Она присела, и теперь, откинувшись на руки, выдает разбрызганную струйку, которая тянется брызгами ко мне, при этом я не успеваю отступить, как горячая струя попадает на ногу, живот.

— Ну что ты делаешь? Какого ты черта? Что ты устроила? Что это за цирк!

— Это у тебя, что ни раз, то цирк, цирк, а у меня мощь, смотри….

— Ну ты и дура!!! Сама ты циркачка, понятно! А ну, подвинься? Что ты разлеглась, да еще выставилась! Тьфу ты! Ну, ноги, ноги хотя бы сдвинь, я же не муж тебе….

— А почему бы…? Я, знаешь, темпераментная и люблю, когда меня там….

— Ну все, все! Отодвигайся и спать! Тоже мне профессионалка…

И уже зарываясь с головой в тряпки, чувствую, как ее нога наваливается на меня, тяжело и горячо прижимая. И засыпая, я себе говорю, что я с ней обязательно поговорю насчет всего такого и в том числе о ее ноге, которую она отбрасывает, нет, не так… правильно будет сказать….засовывает или как? А может, забрасывает, так? Что–то и не так, а как не успеваю сообразить и проваливаюсь в тепло от солнышка, тряпок и ее горячего тела, тяжелой ноги, особенно от того, что сама почему–то взяла, и приложилась рукой к ней туда, куда ее Вальдемар, а она ничего подумала, мягкая, мокрая и горячая какая–то…

Опять я первой просыпаюсь, но теперь уже от острой жажды, чувства голода.

— Нет, так же нельзя, так можно сдохнуть!

— Опять ворчишь… и что это ты за вредина, все ворчишь и ворчишь, спи уже….

Я поняла, что она во сне, а мне не до сна. Пить, пить! Черт! С ума сойти можно! Воды по колено, за бортом целое море, а пить нельзя, а где же такая простая питьевая вода? Встала и снова в воду. Противно, но надо…

Как я нашла бутыль воды, сама се 6е позавидовала. И пока не захлебнулась, все припала и сосала из бутыли, обливаясь, дрожащими руками придерживая бесценный сосуд. Нет, говорю себе, надо обязательно установить питьевой режим! Вспомнила, что говорил доктор на занятиях. Иначе откажут почки, а следом…. Так, пить надо до тех пор, пока не заработают почки. Так кажется? А что это значит? Да, что? Как я пойму, заработали они или…Ах, да! Вот же балда! Надо еще пить, раз до сих пор не писаю…А вот когда… вот тогда и почки заработают. Поняла наконец–то. И вскоре почки вновь заработали, отметила с облегчением….

Спустя полчаса.

Под расчищенным завалом обнаружила место для лаза и, согнувшись, полезла вверх на корму. Пару раз мне казалось, что застряну, но потом все–таки выкарабкалась на корму. И хоть кругом хаос, но я отчетливо вижу торчащее колесо от огромного штурвала на спицах, как колесо от велосипеда великана. Я его сразу же запомнила, таким он мне показался странным сначала, огромным и совсем несовременным. Штурвал не проворачивался, к тому же вода, когда лодка приседала, угрожающе близко наползала на корму, поднималась и если бы не задранный, облегченный нос корпуса, то нас бы уж точно утопила. А облегченный — это потому, что не было уже мачты, парусов, почти всего кокпита и еще облегченным был от выломанных кусков бортов. За кормой в воде тянется, словно за гигантским воздушным змеем, который упал в воду, какая–то дикая путаница из тросов, остатков парусов, тряпок каких–то ломаных кусков пластика, палубы, борта и кучи каких–то частей от чего–то, чего никогда и не видела даже на яхте.

Все это красиво, но … А где же мальчики наши? Где Коля, Вальдемар? Неужели они… Нет, не должны! Надо поискать следы их присутствия или хотя бы понять причину, почему мы разлучены сейчас.

Ищу что–то, интуиция подсказывает, что яхта не случайно разрушена, и мне надо установить причину. Так, что это? Это куски какого–то железа, а это… Постой! Какого еще железа? Долго рассматриваю кусок обшивки, который явно не с нашей яхты. У нас борт, во–первых, пластиковый, а, во–вторых, цвет борта другой. Да вот же! Взяла кусок от нашего борта и сравнила его с куском железа. Теперь начинаю соображать. Так. А может столкновение? Может в нас ночью, не разобравшись, влетала носом чья–то шаланда? Сердце волнительно застучало.

— Точно! — Говорю. — Вот и ясна причина.

Столкновение, кораблекрушение, только… почему мы не с ними? Они что же, сами спаслись, а нас… Нет! Может они перешли на тот борт, что врезался в нас? Тогда почему не забрали нас? А может им не хватило время? Может, они и рады были, а тут налетели волны и нас растащило? Нет!

Они нас бы не бросили, не оставили, они бы без нас… А может их захватили силой? И они, чтобы нас не выдать не звали? Нет, чушь! Они без нас никак не могли! Ну, конечно же! Они хотели все перегрузить сначала на плот, а потом уже нас забрать. Так? Так, так и никакого столкновения…Сейчас я найду конец, которым был привязан плот и все сразу станет ясным…

Теперь, отталкиваясь от этой версии, особенно тщательно осматриваю то место, где был привязан спасательный плот. Как мне ни страшно, но я легла и запустила руки под воду и вода, то накрывая меня с головой, то отливаясь, угрожающе пыталась стянуть с корабля. Наконец–то я ухватила то, что так опасно искала.

Вода ручьем с волос, застилая глаза, а я как ненормальная пялюсь на обрывок веревки капроновой, что лохматится зажатой пальцами. Это надо же, с волнением понимаю и не понимаю, так что же это, что означает этот оборванный фал? Они что же, успели отплыть или утонули и потому оборвался капроновый фал? Нет! Отгоняю саму эту мысль прочь, с облегчением понимая, что если бы что–то пошло не так, то фал бы так и тянулся от яхты к плоту. И неважно, какому плоту, сдутому, затопленному, но он бы точно удерживал бы его и тащил за собой этот плот в его любом состоянии. Вот! Так, а вот это что? Это что означает? Ну, конечно! Их плот был загружен вещами, отяжелел так, что на какой–то миг произошел рывок, и они оторвались случайно. А это значит что? Что есть шанс их увидеть живыми! Их увидеть, родных, моего Колю, Коляшу, Колюню… Все! Теперь и нам надо выживать, выживать и постараться не утонуть! Раз они живы, то и мы должны выживать. Так, а где же дорога назад?

 

Дорога вперед

— Коля. — Представляется он.

— Рая. — Говорю, а сама глаз от него не могу отвести.

— Это что же, Вы из самого рая? — Спрашивает насмешливо второй парень, который рядом. Он повыше и не такой красивый, как Коля.

— Ну если деревня считается раем, тогда я оттуда.

— И я, между прочим, тоже из деревни. — Говорит Коля.

— Так вы что же получается, оба из рая? Вы что же ангелы получаетесь? — Не унимается пересмешник.

— А я вот городская, а ты? — Подключается Милка, спрашивая у пересмешника. — И к тому же я меньше всего похожу на ангела. А ты? — Это она ему же.

— А что я? Я как все…Нет! То есть, я городской и рай тут, пожалуй, не причем. Тем более, что я по определению не могу быть ангелом.

— Это еще почему? — Не унимается Милка, и я по ее настойчивости с облегчением отмечаю, что она западает на этого остряка. Ну, слава богу — Коля мой!

Теперь не проколоться…

Так… Куда он смотрит? Ах, под платье ко мне? Что? Не ко мне, а тогда куда? Так тихо, успокойся, без паники… Ну и пусть себе смотрит. А может вот так ему?

И я слегка откидываюсь назад, перекидывая ногу за ногу.

Ну, а теперь он куда? Ага! Вот теперь куда мне надо! Смотри, смотри дорогой, мои ножки лучшие и я это знаю. Недаром я на подиуме, недаром столько потрачено сил и здоровья. И брекеты пришлось носить, и потом зубы… Ну причем здесь зубы? Ты давай ему ноги, ножки свои подсовывай! Так, так. Откинься и повернись. Хорошо, так, теперь словно нечаянно краешек платья потяни выше по ножке, еще выше, еще…. Ах, какая жалость! Говорила ведь себе, говорила, надень пояс, нет, послушалась Милку и нацепила эти чулки с резинками на силиконах. Представляешь, как бы я его сейчас в чулках, да чтобы он резинки увидел?

Так, что еще, что? Ах, волосы надо поглаживать, так и что? Смотрит? Смотрит и разглядывает как бы ненароком. Ну, это признак хороший, а то другой как начнет, как станет, искрутится весь, и все ему мало, а этот парень совсем другой. Он, сразу видно, хороший, хороший, но мне этого мало, мне надо, чтобы он стал мой!

— А Вы танцуете? — Это он мне.

— Да!

Вот молодец, вот умничка! Мм–да! Вот тебе поцелуй от меня. Сейчас ты почувствуешь, сейчас. Так встаю… Ну и что? Что его глаза говорят? Смущается? Вот как хорошо, вот… Он протягивает мне руку! Мама! Мамочка моя родненькая… Я, я погибаю, я таю…

И пока за ним следом, успеваю рассмотреть его крепкую, широкоплечую фигуру, жаль только, что попку не вижу, на нем пиджак, а то бы сразу можно было, а потом отрываться по полной с ним…

Музыка забивает все мысли, к тому же он уже начал танцевать, ну и я… Я тебе, мой дорогой, не дам опомниться, и…

— А можно вот так…

Не успеваю опомниться, как он сам догадывается, берет меня за руку как для вальса, а другую руку прикладывает на бедро.

Мама!!! Какая рука твердая и мужская, а как он берет меня и ведет в танце! Как же у него все хорошо получается, по- мужски… Все? Да погоди ты! Все, не все! А вот сейчас не отвлекайся,… Кажется медленный танец? Да, знакомая мелодия, ах, какая же мелодия… И мы с ним сближаемся…

Я, сгибая руку в локте, пока что не даю ему такую возможность почувствовать тесное соприкосновение к своей мягкой груди, но припадаю к нему, укрываясь, и…Боже! Как же от него хорошо пахнет мужчиной … И не так, как бывает, резко, как от козла, нет от него … ну, просто божественный запах и потом этот его запах одеколона… Я не удержалась, мне надо его не только почувствовать, но и обнюхать всего, всего… Так, от лица это запах лосьона после бритья, а этот от кожи лица… И я словно волчица голодная вдыхаю, втягиваю его запахи феромонов, как мне кажется. Медленно, словно топчемся на месте в танце.

Ведь он на меня западает? Ну, что же ты? Так да, или нет? Ну же, подай мне знак, ну, что же ты медлишь, я уже, я ведь жду от тебя дальнейших действий…

От его руки, которая неожиданно дальше зашла за талию, легла почти на спину, я задыхаюсь, а тут еще и тело его прижалось.

Ой, ой, ой!!! Задыхаюсь, и это его касание ногой к ноге, и это его тело крепкое, что меня поддерживает бережно… Все, все, дорогой мой мужчина, я в твоих руках словно пластилин. Ну, что же ты, лепи из меня кого тебе надо, кого…?

Музыка, мои переживания — все быстро сворачивается в тугой комок, но какой–то приятный, окутывающий. К тому же я, как научили, все время себе даю мысленные установки…

Так, излучай, излучай больше, притягивай, притягивай его…

— Что? Что ты сказал? — Переспрашиваю и почему–то на ты.

Он что–то пытается пояснить, но из–за громкой музыка я почти ничего не слышу. Ну и что сказал он? Что? Переспросить? Ну же, он смотрит и ждет ответа.

— Прости, но я не расслышала? Что ты сказал? Ах, музыка хорошая. — Ну, слава богу… — Она мне тоже нравится, а еще я люблю….

Но неожиданно встревает пересмешник:

— Так! Вы еще долго будете топтаться на одном месте? Предлагаю продвинуться дальше. Может, поедем куда — нибудь посидим и выпьем?

Я уже собираюсь ответить, что нам и так хорошо, как из–за его спины высовывается наглая мордочка Милки, и она беспардонно и во все горло:

— Райка, пойдем в дамскую комнату… А ребята пусть подождут. Вы же подождете? А то нам, девочкам, надо! Ну, подождите, мы сейчас…

Она бесцеремонно схватила меня за руку и потянула за собой, оставив мальчишек посреди зала. Я еще обернулась, все боялась потерять его из виду. Нет, не из виду, боялась его потерять и все! И пока иду следом, то все время тороплю ее.

— Ну давай же быстрее, ну же?

— А ты чего это, боишься описаться? А мне показалось, что ты готова убить меня, за то, что я тебя от этого увальня деревенского оторвала. Что не так? Ну что ты злишься? Да ладно тебе, вот увидишь, они будут ждать.

— Это еще почему?

— Да потому, что я сказала, что мы только после работы в доме моды и мы голодные, да и выпить нам надо…

— Что? Какого черта ты такое наговорила? Ну кто тебя за язык тянул… В доме моды работаем, в доме моды! Надеюсь, ты не сказала, что мы … Ну я так и знала! Вот же ты дурра, Милка! Вот же ты балаболка…

— Сама ты дура! Я что же не вижу, что ты уже сс…. горячим кипятком перед этим Колькой! А ему, между прочим, я больше понравилась, понятно? Так что ты губки свои не раскатывай, подружка…А впрочем, я тебе его уступаю. Бери его, я не такая, как некоторые, я щедрая…

— Это на что же ты намекаешь? Опять за старое?

И уже в дамской комнате, стоя в очереди перед кабинками, мы с ней ругаемся беззлобно по одному и тому же поводу. Но он такой, что рассказывать о нем не буду, к тому же моя очередь подошла. И я быстренько все, но хотела как можно тише, а не получилось. А Милка из соседней кабинки гадко так, беспощадно и ядовито ехидно.

— Ну, что я говорила, а ты мне: да я не влюбилась, я спокойная, а сама горячим кипятком сс… — Я нажала на слив, и шум воды заглушил ее комментарии.

Потом почему — то запаниковала. Ведь когда переодевалась перед выходом, то все время хотела одеть что–то экстравагантное. А потом позабыла и натянула, привычно задумавшись, эти кюлоты, трусы женские хлопчатобумажные. Ах, черт, и пятнышко мокрое посадила! А если… и он почувствует запах от…

— Ну ты что там застряла? Хватит ковыряться в своем пирожке, выходи! Пора мужичку отдаваться!

— Ну что ты кричишь? Ты что, дура, такое орать в туалете во все горло? Причем тут пирожок наш? — Сердито на нее.

— Нет, вы слышали? Слышали? Я ей о том, что ее собирается трахать мужик, а она как це….ломается! Ну что ты? Что я не так сказала? Куда ты помчалась? Да подожди ты… Райка, Раечка!… Да ждет он тебя, ждет….

Ждет? Ну, слава богу, ждет, а сейчас и сама это вижу, радостно ощущая усиленное сердцебиение, как только снова его вижу. А он стоит, разговаривает непринужденно и как будто бы меня не замечает. Что это? Он что же не хочет…

— Ах, вот вы где? А мы уже заждались! Ну и куда мы? — Все это произносит пересмешник.

А я, почему–то, как девочка маленькая, подхожу, смущаясь, к тому же все время слова Милки в ушах…. «Мужик трахать собирается, а ты ломаешься»….И дрожь какая–то нервная по телу… Нет, так нельзя! Нельзя! Так, успокаивайся, так, еще, еще… А теперь движения замедляй… Помнишь, как нас на курсах учили… Не волнуйся, успокаивайся, ты можешь… ты девочка гордая и смелая! Головку подняла, подбородочек выше и улыбку, да шаг, шаг… Да твердый, сильнее пристукни каблучком… Цок, цок! Вот так! Цок, цок! Вот и снова взяла себя в руки и как будто бы я снова на подиуме, и дальше цок, цок, головку, подбородок, так…Прошла мимо.

А он видит? Видит, отмечаю, с радостью… Наверняка смотрит вслед …

Не удержалась и быстро назад обернулась…. А он как смотрел на мою… ну мой профиль сзади, изгиб тела, так можно сказать, нет, в анфас, так и оставил там взгляд. Не успел, не оторвал, не ожидал мой мальчик, что я обернусь так внезапно. Следом быстро назад отвернулась и, пока шагаю, уверенно цокая туфлями, в душе ведь смеюсь.

Смотри, смотри мой милый мужчина, я твой взгляд чувствую сзади на себе, чувствую это оценивающее ощупывание твоим взглядом и попки, и ножек… Ну что? Оценил? Оцени хотя бы ты! И прочувствуй мою готовность красоваться перед тобой… Оценил? Второй раз оборачиваюсь… На этот раз он успевает оторвать взгляд и, успевая глянуть мне в глаза, спрашивает смущаясь.

— Ты хочешь?… Прости, куда ты хочешь, чтобы мы пошли?

— Да хочет она, хочет, Коленька, ты что же по ней не видишь? — Грубо встревает Милка.

— Да, Коля, я хочу…

— Ну что я говорила?

— Так, кто говорить из нас будет, ты? Тогда говори, куда хочешь ты, а мы оценим твое предложение, только не надо туда, где тебя знают как завсегдайку заядлую… — Срезаю ее за наглость.

— И что? — Спрашивает пересмешник. — Ты такая заядлая клубница? Или как правильно? Может клубнитца!

— Ага, клубничка еще скажи! А что, я вкусненькая, не веришь, спроси у Райки, она вошла во вкус бабский и не однажды со мной в клубе вышивала….

— Ты чего? Совсем заглючала, опять заскоки? Что ты такое молотишь, Милка? А ну рот свой закрой! Что? Ты нарываешься на неприятности, дура! — Почти крикнула, и если бы не Коля, так я бы ей как дала!

Вскипела, но оттого, что он меня под руку взял, тут же смеряю свой гнев на милость и уже спокойно, но колко.

— Вот так всегда! Стоит только с кем–то рядом по–человечески, так ей все надо испортить! Каждый раз она бесится и кидается на всех словно сестра старшая или любовница…

— Так, так…., а ну–ка подобнее,… так что там насчет любовницы? — Придуряется пересмешник, притягивая ко мне Милку. Она ткнулась лицом к лицу.

— Ну ты чего?

— А ты?

— Так девчонки, а ну успокоились! У меня есть предложение!

— Какое?

— А давайте все вместе ко мне! Ну что, едем? Что? Как это не знаю? А ну, Коленька, подбодри старушку свою… Да шучу я, шучу… Ну не старушку, конечно же, а девочку красивую… И ты красивая, а то как же, и потом я именно тебя выбрал! Тебя голубушка… Итак, кто со мной, кто с нами…

— Я, я, ну что же я, наверное… — Говорю уступая.

А у самой в голове карусель самая настоящая и от чего–то, от такого предложения диафрагма живота поджалась, и снизу потянуло тревожно, но…. О, мамочка моя! Если бы я могла, если бы только случилось… То я… я…

Ну что ты? Что? Давай с ними! Что ты струсила, чего переживаешь? Смотри, какой с тобой рядом парень, красавец! Ну что же ты, давай смелее… Эх, где наша не пропадала…

… я тоже с вами… — Говорю на одном дыхании и тут же стараюсь не смотреть в глаза ему…

Ну, что он? Осуждает? Нет? Ах, за руку взял и за ними ведет..

Ну и чего ты боишься? Смелее давай, ведь у тебя секса уже давно не было…

Подожди, подожди, почему сразу о сексе? Ведь можно же просто… Говорю сама себе, но уже понимаю, что не справляюсь с желанием, которое, набирая силу во мне, начинает безумными толчками бить по ногам, в низ живота, в голову, как, бы нетерпеливо требуя своего завершения в ожидающем ласки моем теле… Его ожидания, моего мужчины присутствия во мне…И от того, как только садимся в машину, оказывается у пересмешника иномарка прикольная, так я рядом с Колей оказываюсь на заднем сиденье.

Я с ним?… А в голове толчками. С ним, с ним… Ты с ним… И ты будешь с ним …

Мое сосредоточенное молчание прерывает Милка, оборачиваясь с переднего сиденья, на которое она бесцеремонно взгромоздилась без спроса, как только мы к машине подошли:

— Ну, хватит дуться! Гуляем!… Так, мальчишки? Ну что вы молчите? Неужели вам наше общество не подходит? Кого же вам еще надо, если вы моделей не замечаете….

— Так, хватит! Куда мы едем? — Спрашиваю, обрывая тайну, раскрывающую наше положение.

— Постойте, постойте, я что–то не догоняю, вы что же, действительно модели из дома…

— Ну наконец–то! Наконец–то признали! А то я решила, что мы такие же из себя серые, словно те мышки, что рядом все время с вами и …Да, кстати, а куда мы едем, нас там не ждут ваши жены со скалками?

— С чем, чем? Ну, ты приколистка, Милочка, вот ты молодец! Ты что же думаешь, что мы с Коляном баб снимаем на стороне? Так что–ли? А сами женаты? И гуляем с бабами…Ха–ха–ха!

Я напряглась, весь разговор этот меня отвлекает, не дает оценить нынешнее мое положение и то, что Коля рядом, что ко мне прижимается его бедро, нога, как бы случайно коснулась моей ноги на повороте, потом еще, еще и вот, так и остается в соприкосновении…

Ой, мамочки, ой! А сейчас вот он вглядывается в мое лицо, а я… А что я? Что мне надо делать, как вести себя?

Ничего иного придумать не могу, как отворачиваюсь к стеклу и не видя смотрю на мелькающие картины города перед глазами… А мысли все с ним, с ним… И сама почему — то ему мысленно: ну, коснись, приложи руку, ты что же не чувствуешь, как я жду, жду от тебя твоих прикасаний, поглаживаний… Оборачиваюсь и….

— Ой! — Это я вслух отчего–то, так как его прохладная рука легла мне на колено, и он сам следом вполоборота и приближает лицо, глаза близко ко мне и глаза его!!!

— Не надо… — Шепчу отчего–то стесняясь.

А что не надо? Что? Не надо целовать? Зачем ты так? Обидела ведь его…

И что теперь, что ты вытворяешь, дура?

Обидела, смотри, он отвернулся, руку с моих коленей убрал и тоже в окно…Так, немедленно исправляй положение, немедленно, слышишь…

А как? Как исправлять? Что надо делать?

Что ты спрашиваешь, сама решай! Да быстрее же ты, ну же? Еще секунда и он отвернется, и ты так и останешься на бобах. Решайся! Быстро!!!

Я тяну напряженно руку и кладу ее сверху к нему на кисть, что он держит на своих коленях. От этого жеста он медленно выворачивает и сжимает мою руку, оборачивается, улыбаясь, и говорит мне тихо:

— А я думал, что я противен, не подхожу. Ты же ведь с подиума, а я простой парень, вот видишь и руки у меня грубые…

— Ты что, что ты! — Шепчу ему, стараясь так тихо, чтобы только он слышал. — Ты свой,…деревенский,….ты добрый,… ты хороший…

А сама, изучая его лицо и старясь заглянуть в глаза, сдерживая дыхание, почти задыхаясь, смотрю, вглядываюсь, давая хоть на какое–то время успокоение сердцу, а оно так стучит, что в висках отдается ударами. Тук, тук, тук….

Я вижу спокойное выражение его лица, но его глаза, которые мне так нужны сейчас как никогда, не видны, только темные впадины вместо глаз. Изредка от этих впадин, от его невидимых глаз вспышки, как мне показалось. Раз, раз!

Машина мчится. Мелькают картины городские в свете уличных фонарей, и я за вспышками света вижу, как сверкают его глаза. Только я все никак не могу уяснить себе, отчего они так сверкают, почему? И эта не выясненная в нем тайна, сводит меня буквально с ума.

… Они сверкают потому что? Что надо ему от меня?

Сближения, секса и, и все? И что, как всегда: вино, поцелуи, постель и пока… И все на этом, все как всегда? А будет ли затем продолжение или…?

Вот потому мне и надо видеть его глаза, чтобы понять, а будет ли с ним у меня за всем этим дальше или опять: вино, поцелуи, постель…

…А что его глаза говорят, что? — Замялась в смятении…

А внутренний голос противно и так, как всегда, предупреждая, предостерегая: его глаза сверкают, как у голодного зверя, вот что! Ты такие сверкающие глаза уже видела не раз, вот что! Но так они только до того времени, как удовлетворятся, а потом… Потом тускнеют…

… Как будто бы я виновата в том!

А кто?

….Ну не я же, по крайней мере! Мне, между прочим, надо потом от него еще и еще, а им, как правило, потом нет до меня никакого дела! Они, либо потом делают одолжение мне, уступая свое тело на время, либо вообще…И вообще я не могу вот так сразу и с ним… Не получается у меня успевать за ними… Я как–то сжимаюсь вся, скорее уступаю им тело, чем сама желаю…И так каждый раз!

….Ну и в чем же я виновата? Им надо, я понимаю, потому не отказываю ведь, уступаю… А что мне, только самой? Вот и уступаю, в надежде на случай такой встречи с ним, кто со мной, как надо мне с ними, и чтобы не только ему, но и мне вместе с ним, чтобы мы, наконец–то, испытали это с ним вместе!

…Я что же, плохая? Я дрянь, оттого что уступаю им?

Нет, почему же? На дрянь ты пока что не очень похожа. Хотя…

А что? Разве полгода назад, как мне тогда показалось тому, моему мужчине, не хорошо было со мной или мне с ним? Ведь я тогда за его умение любить меня так выворачивала себя и не стеснялась! И он меня за это любил!

Ага! Как бы не так! Любил? Как скажешь? Нет, я допускаю, что ему с тобой было…, ну, как сказать…, но чтобы любил? Чтобы он тебя и любил?

Так, давай как–нибудь в следующий раз об этом? Хорошо? А то прямо замучила! Любил, не любил! А я вот считаю любил! И если бы не мой залет, то…

Вот, вот! Если бы он любил, то, во–первых, уберег бы, не допустил, а, во–вторых, если уже у тебя так, то не бросил бы одну, ведь вместе делали все, и потом, ты же ведь доверяла ему, раскрывалась, забывая про безопасный секс… Вот тебе и урок на всю жизнь! Ему только и надо было от тебя, как мужчины говорят: наше дело не рожать, сунул, вынул и…Вот, вот! Так все и было, он и сбежал! Бежал, как только узнал, что ты….

Да хватит уже, полгода прошло! И я, можно сказать, забывать уже стала. А ведь я женщина! Да и хочется уже очень, вот, и потом, я устала сама все время, одна и одна…. А как же семья, дети, дом? Как без мужчины все это, никак! Вот и ищу, надеюсь и жду от него снова….

Так! Снова… Опять, сломя голову и за ним… Так? Но ведь так уже было, было и что?

Скажи спасибо, что закончилось так, а то бы еще на руках малыш…

…Тише… тише! Ну не надо, прошу, умоляю… Мне больно от всего того, что было…

Что, вспомнила свой последний секс?

…А что? Уже и вспомнить нельзя?

Я удивляюсь тебе. И как это ты вспомнила, это когда же было, какого месяца, а может быть года?

…Так, стой, стой… Приехали, кажется… А насчет последнего раза….

— Ну вот и приехали! Ну как?

— Класно! Молодец Вальдемарчик!

— А Вас Вальдемаром оказывается звать? Простите, я не знала. — Говорю, вылезая из машины и с сожалением покидая уютную, полуинтимную обстановку.

— Теперь вот… и где же мы будем? — На полуслове двусмысленно обрывает Милка и тут же заливается веселым смехом.

Ну вот же она, какая бесцеремонная! Это надо же, как она так умеет намекать?

— А вот там! На пятнадцатом этаже, видишь скалку?

— Неужели тебя уже ждет баба в халате со скалкой? Что–то в таких замках, тут ни то, что бабы нормальной, тут и скалки нормальной не увидишь! Дворцы! Живут же люди! И за какие такие заслуги?

— Не заслуги, а грехи! Я правильно, Коля, говорю?

Внизу с нами здоровается консьержка, подозрительно разглядывая нас с Милкой. Ну и смотри, ну и завидуй! И уже перед самым лифтом ко мне поворачивается Милка и тихо только мне:

— Ты рядом не липни, своего кадри, а мне дай с ним оторваться — И кивком головы показывает, подтверждая свои права на Вальдемара.

А я и рада! И уже в лифте смущаясь, все время радостно ему улыбаюсь, Коленьке своему. Он красив! Ну, он не просто, он такой милый, он…И все время ловлю его отражение в зеркале лифта.

Тихо топчемся перед дверью, а затем входим в квартиру пересмешника…

 

Гуляем

— Ой, не могу! Ну что ты придумала, Милка? Какой еще подиум? Какой? Что? На столе? Ой, не могу, ой! Ну еще что–то придумай, скажи… Что, что? Подиум в линжерии, это что же, в нижнем белье?

Милка, мало того что она выпила прилично, так я вижу что она и в ударе особенном сегодня. Не часто так с ней бывает, чтобы она вышивала на столе, как на подиуме. Правда, бывало как–то однажды, но вот так, в белье? Это что–то новенькое у нее…

— Что? Что ты? Я? Нет, нет! Я не буду, давай сама… — Это я ей.

А она уже начала… Ну вот же как у нее так все складно и сексуально…

Милка, танцуя под музыку, начинает медленно раздеваться…Думала, что она шутит насчет подиума, так нет же, всерьез все.

Я к ней, и начинается наш с ней очередной поединок. И пока я ее сдерживаю, прошу ребят не мешать и, если можно, то выйти, они встают. Милка пытается вырываться, но я ее крепко удерживаю. Ребята выходят на кухню на перекур. И пока они там, я с ней начинаю очередную канитель.

Вы когда–нибудь пробовали пьяного уговорить? А если это не просто пьяный человек, а женщина пьяная? Можете себе представить, что мне приходится выслушивать в свой адрес?

Что я — б…… ну, это и так понятно, это цветочки! Что я ей не даю спокойно жить, тут она права, и что я все время ей завидую, ну, это все не верно, по большей части — вранье самое настоящее! Что она решила со мной больше не жить вместе в одной квартире, ну, это всегда она так, как напьется. И все потом в претензиях, не к себе конечно, а ко мне, и все в том же духе обо мне… Это все я уже слышала не раз, только в разных местах, где хоть и редко, а она напивается. И мне становится вдруг так обидно!

Ведь я из–за нее теряю, можно сказать, самые драгоценные минуты своей жизни и вместо того, чтобы оставаться с ним, я вынуждена возится с ней! И после ее очередной тирады по поводу моего прошлого, что я с кем попало, я вскипаю:

— Дура! А пошла бы ты ….! — И бросаю ее.

Она не ожидала такой реакции от меня, валится на диван, так как я ее фактически держала руками, она заваливается, поворачивается, комкая платье, и удивленно мне:

— Ты что? Ты меня бросаешь? Зачем?

Я уже не могу всего этого слышать.

— Ты мне надоела! Живи, как хочешь, но сама! Сама, понятно! Меня не трогай! Все! Делай что хочешь!

— Ты, правда, так решила? Это что же твое решение окончательно?

— Да! Делай что хочешь, только не лезь больше в мою личную жизнь! — Сказала и самой так стало легко.

Все! Больше не хочу ни слышать, ни видеть ее пьяной физиономии. Пусть делает, что хочет. А сейчас я… Да, а что я?

Тьфу ты! Она окончательно вывела меня из себя и к тому же начала хныкать. Что она там бормочет насчет меня? Ах, это опять я виновата, что я такая коварная, что сама забеременела….

Нет, нет, все, не могу, не хочу! Пусть плачет, воет! Испортила мне настроение, вечер с парнем таким хорошим! Он же ведь что обо мне слышит? И может подумать еще, что я…., так она говорит про меня… Нет, все, ухожу!

И от того, что она меня вынуждает так поступать и от того, что у меня все разваливается сегодня из того, о чем мечтала, на что надеялась, я ругаясь, разворачиваюсь и иду к двери. Так, закрыто. Ну и что? Да! А ключ? Пока, не особенно думая, начинаю надевать плащ, искать шляпку.

Вот ее именно мне и становится жалко. Может эта шляпка — это моя самая ценная вещь потом на всю оставшуюся жизнь! Потому что не будь этой шляпки, то я как–то бы вышла, бросая ее. Но тут, вот так уйти, бросая все и его…Жалко мне стало всего… Жалко себя, и я, можно сказать, только из–за шляпки…

— Вы куда? — Тревожно Коля. — Останьтесь, прошу Вас!

— Нет, я пойду. А Вы не видели моей шляпки? — Спрашиваю, почему–то не обращая внимания на его просьбу.

— Прошу Вас останьтесь…

— Нет, Коленька, я пойду! Завтра рано вставать и на работу… — Почему–то говорю, неуверенно, как оправдываясь.

— Прошу тебя, милая Раечка, не уходи, останься…

— А ты что, правда, этого хочешь?

— Да! Очень?

Неожиданно из–за спины пьяный голос Милки:

— Ну вот! Я же говорила, она хочет! Ты слышишь Колька! Давай бери ее! Бери ее, она девка хоть и вредная, но хорошая!

— Хорошая? А кто мне только что гадости наговорил? — Это я ей.

— Я? Но я же любя! Я же люблю тебя, Раечка моя… — Начинает ко мне липнуть.

— Так снова? Опять?

— Нет, Раечка, Вам просто надо остаться с нами! — Подключается Вальдемар. — А за Милой я сам присмотрю, как за милой!

— Что, правда? — Тут же трезвеет Милка.

— А что не так? Ты не согласна?

— Я? Нет! То есть, я да! Вернее я… Так, а ну, повтори еще раз, как ты сказал насчет меня, как ты назвал, милой? Это что же, ты кого имел в виду: ее или меня?

Мы начинаем смеяться, а она, все еще не понимая, стоит, смешно хлопая глазами, и все спрашивает, кого имел в виду Вальдемар, меня или …

— Да тебя, тебя имел Вальдемар, тебя!

— Когда? — С какой–то глупой и хитрой улыбкой она.

— Что когда? Ты так и не поняла ничего, Вальдемар…

— Ах, Вальдемар! Ты говоришь, что он меня… имел…

— Ну все! Она отошла… — Говорю, смеясь ее приколу. — Вот так всегда у меня с ней: сначала надо поругаться, а потом уйти без нее не могу. Так что мне, остаться?

Потом, через полчаса, наедине с ним в другой комнате.

— Рая! Раечка, милая…

— Коляша, Коленька…Ну, что ты, что?

— Раечка, милая моя Раечка… Ты мой рай, ты мое наслаждение, ты рай мой, Речка…Я, я…

— Ты хочешь меня?

— Да!

— А ты очень хочешь?

— Да, очень…

— А скажи мне об этом…Я хочу слышать, как любимый мужчина хочет меня…

— Раечка, милая, любимая моя, я хочу тебя… Очень хочу…. Хочу тебя, моя девочка… Я сгораю, я страдаю…

— А ты будешь любить меня…

— Да, да, всегда…

— Дай мне посмотреть в твои глаза, ну, открой их пошире, открой, посмотри на меня…

— Боже!

— Что, что в моих глазах? Что ты увидела в них?

— Себя!

— Как это? Я думал, что ты…

— Да! Коленька, да! Я увидела себя! Тебя и себя рядом.

— А какими ты увидела нас? Счастливыми?

— Да, мой мальчик!

— Мальчик? Почему мальчик? Я вовсе не мальчик, я мужчина! Ты что же не видишь?

— Нет, мой мальчик! Не вижу, да и мне не к чему тебя видеть…

— Как это? Ты что же не видишь во мне мужчину, не хочешь…

— Вот мальчик, сейчас ты докажешь, что ты мужчина… Только я хочу….

— Что ты хочешь? Как?

— И не как. Понятно? А как настоящий мужчина — не спрашивай меня, бери, я себя отдаю, я отдаюсь тебе, мой мужчина, бери…

Потом поцелуи, и торопливо с нас все летит на диван, следом мы сами туда на него…

— Так, так…Ну же! Еще…еще…

— А…а…а! Бери…бери… ме…ня! Я, я… отдаюсь…А…а…а!!!

Потом пропадаю… Всплываю и снова:

— А…а…а! Опять. И опять… И так, и вот так, и опять, и все: а…а…а!!!

Потом:

— Любимый?

— Что?

— Ты спишь?

— Нет.

— Что, со мной не поспишь?

— Точно! С тобой не поспишь.

— Ну и как ты будешь дальше?

— А дальше….

— Что? Что дальше? Ну что ты молчишь? Ты хочешь еще?

— Да!

— А тебе мало?

— Мало. Я хочу еще.

— И я! Я с тобой, иди ко мне… Только ты не торопи, не спеши…

Хорошо, хорошо…Ой! Это что? Ой, Коля, милый, ты что? Ты хочешь, чтобы я и так быстро… Нет милый, не спеши… Я хочу тобой насладиться…

Мой, мой… Еще, еще… Мой, мой…Ты мой… мой… Мой мужчина…. Ой, ой, еще, еще, еще, милый… мой… А..а..а!!! Еще, еще… милый мой…. А…а…а!!! Коленька мой…

И потом.

— Коля?

— Что?

— Почему ты молчишь? Ты не хочешь со мной говорить?

— Нет.

— Почему? Я обижусь…

— На что? На меня?

— Нет. На тебя? Ну что ты? Как я могу на тебя обижаться милый… Я просто хочу, чтобы ты говорил мне, как ты меня любишь! А ты молчишь. Я не знаю, что и думать? Я не удовлетворяю тебя?

— Нет.

— Нет? А я — то думала, я старалась… Я думала, что тебе нравится все…

— Что?

— Ну что во мне есть для тебя. Я тебе не нравлюсь? Ты уже не хочешь меня?

— Хочу.

— Уф, слава богу! Так и родить можно. А ты, правда…

— Что?

— Нет, ничего милый… Только ответь, почему ты не хочешь со мной говорить? Тебе скучно?

— Нет.

— А что ты хочешь?

— Ты еще спрашиваешь? Ты что, издеваешься?

— Нет, нет, прости, просто мне показалось, что я тебя….Я не удовлетворила тебя?

— Нет.

— Нет? А мне показалось…

— Что?

— Ну, не знаю,… мне показалось, что нам хорошо…

— И что еще тебе показалось?

— Ну, еще… Ну что ты спрашиваешь? Будто сам не знаешь? Я сегодня не буду спать!

— Почему?

— Не смогу! Я все время чувствую там его! А ты?

— Что?

— А ты меня чувствуешь?

— Как это? Вот сейчас чувствую. А потом, наверное не почувствую, а только буду помнить.

— А что ты будешь помнить?

— Да все…

— А что все? Расскажи, я хочу слышать, что ты запомнил во мне?

— Ну, запомнил ее…

— Ее и все? И это все, что ты запомнил во мне?

— Если честно, то все! Только ее и запомнил.

— А как же все остальное во мне? Неужели ничего больше? Только ее?

— Да, только ее!

И дальше у меня с ним проходит такой монолог.

— Ну, если ее? А запомнил ее хорошо? Ну, хоть на этом спасибо…

А я думала, что тебе мои ноги понравились, попка, грудь… А глаза? Они понравились тебе? Понравились? Ну, вот видишь, и они понравились, это хорошо. А какого цвета? Да, правильно, только не серые, а скорее — серо–зеленые, как у кошки.

Что? И ноги? Вот видишь? Что? И попка! Совсем, хорошо, что еще?

А груди, грудь моя тебе как, не мала? Мала? Что совсем не нравится? И что же я?

Тебе нравится, наверное, как у Милки? Ну, вот, я так и знала! Ее грудь всем нравится. Только у нее, между прочим, на левой груди родинка около соска, а это не хорошо, и еще у нее правая грудь выше и сосок смотрит в сторону. А ты говоришь, что ее грудь тебе нравится?

А хочешь, я ее попрошу, и она тебе свою грудь покажет? Не хочешь? Что?

Да я тебя за такие слова, как сейчас, тресну! Что? Что ты хочешь увидеть у нее? Какая она у нее? А что, тебе интересно? Тебе уже моя ни к чему! Тебе надо другую? А какую? Чтобы было тесно? Чтобы как у девочки было? А вот и нет! Нет, я тебе говорю. Не угадал!

Ты думаешь, что девочкам нравится большой и толстый?

Что? Такой, как у тебя? Ну, во–первых, он не толстый, а, во–вторых,… Что? Ну прости, прости…. Да большой, большой, успокойся… Не знаю, как другим, но мне он нравится…

Да где там он… Ой, какой он смешной! Маленький, натрудился… Ну, я его…Что не надо? Ты думаешь, что не… Да ты знаешь, именем революции…

А знаешь, мне бабка моя рассказывала, что у мужчин убитых они так стоят, как памятники. Нет, правда! Бабка моя на фронте, на передовой… Что? Сам ты стоячий! Ну какой он? Этот? Ой не смеши… Не дразни, а то я тебе устрою, как на фронте…Нет, не убью, задушу! Если узнаю, что ты с Милкой, то не скажу, а вот возьму и его откушу! Откушу, по самые не балуйся! Что?

Ты меня хочешь обидеть? Ты, правда, хочешь ее? Что? Я? Могу устроить свидание с ней, только кто тогда я? Я тогда кто для тебя? Девушка? Как это? Ах, женщина любимая! Вот так–то! Смотри! Теперь знай, что я молчать буду и даже вида не подам, а потом, ам! И не жалко! Подумаешь, я что же других не найду…

Дурак ты! Ты, ты, а кто я? Ну как такое можно сказать любимой женщине? А может, я уже не любимая, а так, проходная, очередная? Кстати, какая? Ну, смелее, выкладывай мне, я какая?

Ну, что ты молчишь? Считаешь? Пересчитываешь их? Ну я жду, так сколько же их у тебя? Что? Кто, я? Ах, единственная! Ну, тогда прощаю… Только ты знаешь, ты мне не говори о них, сколько бы я тебя не просила! Хорошо? Ну, что ты хочешь от нас баб? Ну, мы такие, сами не знаем, что нам надо: то скажи, то не говори… Но это еще не все. Вот поживешь со мной, и не то узнаешь…

Что? Я обижусь! Ну, знаешь, я к тебе с чистым сердцем, с открытой душой, а ты? Что, так и будешь, как пес, все бегать за ними? Ну, если ты так решил…

Тогда знаешь, что…. Не лезь, не трогай! Я обиделась… Тогда зачем ты со мной? Ну сказал бы, послал меня в конце–то в концов! Мало посылали? Да, посылали! А что? Я бы и на этот раз не обиделась.

Нет, вру! Обиделась бы! Обиделась бы страшно! Почему? Да потому что, как увидела, так ты мне сразу понравился! Может не надо, но я тебе скажу: я на тебя сразу запала! А ты хочешь?

Я признаюсь? Да я в любви тебе признаюсь! Да, милый мой, я не стесняюсь, люблю! Вот видишь? Что ты хочешь, я все для тебя сделаю. Что?

А ты хочешь? А как же то, что он умаялся… Нет! Да ты что! Это я его разбудила? Да ты что? Дай я его поцелую… Мм–да! Вот, вот! Коленька, милый, а ничего, что я так его…А ты хочешь? Не стесняйся, я все для тебя, милый… Ну иди к мамочке, ну давай же мне его … Мда! Мда!

А он Коленька ничего, мужичок, и головку уже поднял, так может мы уже того…

Только ты не спеши, не спеши…

Так осторожно, потерто немножко, но хорошо, хорошо… Ой, ну люблю я его, люблю….Ой, ой… еще, еще, не торопись… нежно делай все… я хочу насладиться тобой… Милый мой! Ой, ой….Коля, Коленька! Как же мне хорошо… Как же мне хорошо с тобой, мой любимый мужчина…. Коля! Нет, не надо, я хочу долго,… долго с тобой, любимый… Всю жизнь, всю, милый мой мужчина, мой, мой, ой…ой. ой!

Еще, еще, тихонько…., осторожно любимый! Я люблю тебя…, люблю, и не важно, не слушай меня, я хочу, не могу без тебя… Мне надо, надо…, я хочу выйти за тебя, милый, хочу я…. Ты не слушай, не слушай, я такая, я сама не знаю, что я говорю … Главное ты, ты мой мужчина любимый! Ты во мне, во мне… так, так, не жалей, не жалей ее, меня не жалей, Коля! Давай, давай милый! Ну же!!!…Ко. ля..я..я!!! Я… я… А…а…а!!!

И пока Рая с Колей высекают божью искру, мы вернемся к другой героине, что мы поспешно оставили с Вальдемаром.

 

Сделка

Ну тут все с самого начала не заладилось, и сколько не билась Милка, у нее в руках все никак не формовался наш с вами предмет вожделения. Все никак не получалось у нее с этим справится. Наш герой пьян оказался и буквально заваливался спать у нее на руках, так можно сказать.

Когда я вышла, то вижу Милку с отчаянием в глазах, она тут же поднялась и, не стесняясь, следом за мной в туалетную комнату нагишом.

— Ну, тебя можно поздравить! Я все слышала, молодцы!

— А у тебя как? — Спрашиваю, занимаясь собой.

— Да никак, фокус не удался. Понимаешь, не везет мне с этим в последнее время! Не попадаются такие, как твой тракторист.

— И вовсе не тракторист он, а просто парень хороший из деревни, такой же, как и я.

— Да, слышала я, слышала, как он твою бороздочку пахал да укатывал. Наверное, ничего, подходящий плужок у него?

— Ну что ты спрашиваешь, так же нельзя.

— А как можно? Что и спросить нельзя. Я можно сказать за подругу порадоваться хочу, а ты?

— Так, давай без своих комментариев пошлых. Ты лучше скажи, ты как? Сразу уходишь или выдержишь паузу, подождешь.

— Ты че, я что дура? Ты знаешь, от таких как Вальдемар бабы сами не уходят, их выгоняют силой! Сама посуди, во–первых, хаза и машина, и потом, наверняка он шишка какая–то на фирме или родичи его миллионеры. Нет, ты как скажешь, уходи? Теперь меня от него только клещами оторвать, и то с мясом.

— И что, ты так и будешь дальше с ним мучиться? Ведь это же мучение, и потом, что это за жизнь, зачем тебе такой хилый мужик? Неужели для тебя другого не нашлось?

— Во–первых, еще не вечер! Отоспится милый, отдохнет, и мы еще увидим, каков может быть результат в умелых руках у профессионалок! Во–вторых, я не собираюсь всю жизнь около него сидеть и смотреть, как он у него валится на бок и яйца катаются по животу…

— Постой! Ты что уже все решила, что уже с ним? Что и замуж? Как можно? Только встретились, познакомились и ты уже за него, первого встречного и замуж? Ты хоть знаешь, какой он, что у него на уме, что он думает дальше… И потом, причем здесь ты?

— А ты? Ты готова? Ты сможешь завтра замуж за своего тракториста?

— Да хоть сейчас! Я знаешь, уже не могу без него, я…

— Что? Уже ни шагу без его члена между своих ног!

— Ты все опошлишь. Ну, кто так говорит о чувствах?

— Скажите, пожалуйста, а кто это мне только что говорил, укорял за то, что я с ним решила… А сама? Много ты о нем узнала? Ты его что, раньше знала, а может он женатый и у него детей палата, семеро по лавкам, а ты замуж, за него собралась?

Возомнила себе, что у него на тебя так и будет торчать всю оставшуюся жизнь. Между прочим, так не бывает, понятно? У них так всегда бывает с новой бабой, а вот потом…Так что губки свои не раскатывай. Я знаю! Я сказала, так не бывает!

— Как это не бывает? Нет, как раз именно так и бывает! Вот у меня, например….

— Да знаю я, знаю, только не надо мне рассказывать и в пример себя ставить. А кто полгода назад рыдал и все мне причитал… Забыла? Он тоже был вот такой же хороший и тоже такой же пахарь и, между прочим, не только отпахал на тебе, да еще умудрился семечку свою забросить тебе… Ну, что ты молчишь? Что не так? Ну, что ты так осуждающе на меня смотришь? Что? Готова убить? А знаешь, я ведь разозлилась сейчас на тебя. Подумаешь цаца! Ой, ой, ой! Коля мой!

— А вот и правда, он мой! Иди к своему, моего не трогай!

— Ты чего это мне ультиматумы ставишь? Какого ты черта раскомандовалась? Вот я сейчас к Кольке зайду и скажу, что ты после аборта только как полгода …

Меня тут же бросает в жар, даже рот открываю, и еще ведь мне обидно, ведь она же меня уверяла, клялась, что ни разу не упрекнет и не скажет об этом ни разу, а тут..

Сердце больно сжалось. Неужели она посмеет? Нет, не должна. Но и мне его потерять ну никак нельзя!

— Не надо, Милочка, прошу тебя, родная, не делай этого, пощади меня,…Ты же мне обещала, клялась, что никому и никогда не скажешь! Я же тебе поверила, я… я. — И заплакала.

— Вот так–то лучше! А то раскомандовалась! А теперь…

— Ну что? Не скажешь, не пойдешь?

— Ты знаешь, я бы никакую другую бабу не пожалела, а вот тебя, дуреху, жалею почему–то!

Ладно, иди уже к своему е……., не волнуйся, не скажу я… Иди, иди уже жертва аборта…

Несмотря на ее оскорбления, я к нему с радостью, даже не обратила внимания на ее матюги и причитания. Я понимаю, ей завидно, ведь у меня с Коленькой так хорошо получается! Нет, он прелесть! Да что там? Мужик! Ну, где же он там…

Тихонечко зашла в комнату и стою.

Господи! Спасибо тебе! Спасибо за счастье, за встречу, что ты даровал мне в жизни с таким мужчиной…. Я за него не то, что на Голгофу пойду, да я за него… Да…я….

Смотрю на его тело, что распласталось безмятежно, свободно разлеглось на диване. Краешек простыни сполз, откинулся и так аппетитно оголил бедро, ногу, мускулистые руки. Его лицо утонуло в подушках, не вижу, но слышу, как он дышит. Спит! Спит мой мужчина!

Подошла тихо, на цыпочках, разглядываю его и даже, боясь разбудить, сдерживаю свое дыхание.

Боже, как я люблю тебя… Да я за тебя, только за одно дыхание готова на все! А он даже не представляет, не знает и даже не догадывается, на что я согласилась бы ради него, и даже не догадывается, как я его люблю… Родненький мой!

Ты простишь, я знаю. Ну не могу я позволить ей с тобой, не могу! Я на все пойду, только бы тебя уберечь, только бы тебя сохранит за собой.

И пусть она думает, что я к ней с чувствами, что я за старое… Нет! Ничего подобного. Все! Теперь я стану как Миледи. Буду хитрить, изворачиваться, ей подыгрывать и даже позволю ей… с собой, лишь бы ей не с тобой и тебя не отдам! Ты мой! Мой мужчина навек!

Ты же поймешь, простишь? Ты же оценишь мой подвиг ради нас! Ведь я не слабая, я, когда надо, согласна на все на свете. А ты? Ты сильный или слабый, ты великодушный, простишь ли меня завтра?

От волнения и переживаний, зашлась,… А он сможет простить, он сильный?

Нет, так может спать только сильный мужчина, уверенный в себе, в своем завтра. А я? Я уверенна?

Не могу совладать с собой, мне так и хочется его потрогать, погладить, и я осторожненько присела рядом. Мне надо, я не могу без него ни минуты, мне надо его всего видеть и трогать.

Потом не удержалась, взяла и нежно, тихо потянула простыню. Осторожно стягиваю ее с его тела, а у самой кровь в висках стучит. Тук, тук, тук…. Так, еще, еще… Вот показались его сокровища…

От того, что вижу, на миг все забываю…

О, мой боже… Вот это фастикулы… Это надо же, какие они эти мужские железы! Не могу, не сдержалась, руку протянула и легонько подвела к самому мешочку. Как только коснулась, так у него дыхание замерло. Так, осторожно… Это место у них самое чувствительное… Тихо, осторожно, нежно все… Вот… так, так…

Кожа нежная на ощупь и прохладная, а под ней, словно волшебные яблочки … И перекатываются так смешно… Нежно, осторожно играюсь пальцами… Неужели в них все собрано? Все мальчишки, девчонки, которых потом он будет в меня закладывать? И что? Они без них все никто? Не мужчины? А что мне говорила как–то Милка. Что? Как она рассказывала надо с ними играться? Ах, да! Она говорила, что их брала в рот целиком… Как? Такие большие? Да наверняка ведь наговорила, как всегда. Ну разве такие большие и потом они же все вместе… И волосики такие… Нет, наверняка наболтала… Не получиться так,…Я даже и пробовать не буду. А впрочем?

Так, надо оставить эти пирожные нежные в покое… Теперь дальше… Вот, вот сейчас…

Я тихо прилегла рядом, растянулась, словно кошка мягкая, нежная рядом. Он на животе, только ногу отставил, и я могу к нему между ног потянуться рукой…

От этого занятия у меня даже дыхание сбивается и рука трясется.… Так возбуждаюсь… Наверное, нехорошо так, неправильно… Но я ничего не могу с собой поделать, мне хочется, не могу отступиться, остановиться и…

В самый последний момент, когда моя рука наконец–то, самыми кончиками пальцев нащупывает и уже готова обхватить долгожданное сокровище… Слышу, как скребется она…

Вот же! Ну что же, почему она снова вторгается бесцеремонно в мою жизнь! Я не знаю, что я с ней сделаю? Ага, сделаю… Пока что она, вот так ухватила меня за яйца и держит, нет, тянет к себе… С сожалением отрываюсь от любимого мужчины, чтобы играть роль любовницы, обмануть, защитить свое и его.

Потом быстро на цыпочках, поправляя халат, и только проскользнула за дверь, как:

— Ну что ты, нельзя ли потише? Так, туда не заглядывай, не проси… Нет, я сказала! Не толкайся! Не дам! Мой! Понимаешь, он мой!

Да так! Что тебе надо я сделаю, только не трогай его. Он тут не причем, понятно? Да, вот так!

Она, как мне показалось, зло потянула меня за собой и я, шлепая босыми ногами, прохожу мимо спящего Вальдмара, и его поза, сам его спящий вид, все в нем не нравится, все какое–то жалкое, несовершенное… Никакого сравнения с моим….!

— Что? Что должна? Да ты сумасшедшая! Как это? Я не буду, я не согласна, я ухожу, я…

Она такое мне предлагает, стоя перед ванной комнатой, что я хочу тут же повернуться и уйти, но… Вот снова почувствовала, как ее безжалостная рука сжала и на этот раз уже мои…

Ну что? Что ей, мало того, что она несколько лет назад все со мной и со мной проделывала… Вот же черт! Ну и что! Что? Ну и как, соглашаться? Соглашаться на все и даже на то, что она мне предлагает сейчас? Но это же проституция…Ну и как поступить?

Развернуться, дать ей как следует и Коле все, как на духу… Нет!!! Не смогу, она ведь наверняка начнет рассказывать, что было, чего не было, или что я с ней раньше… И тогда как? Отдаться на милость? Да она же не знает меры, и все будет делать, чтобы мне помешать с Коленькой моим…. А что делать? Что?

— Ну куда ты меня притащила? Что? Какая джакузи? Откуда? Что? Ты уже все подготовила? Когда ты успела, ведь я же с тобой говорила только что, и ты… Что? Как полчаса? Целые полчаса? Да, счастливые часов не замечают, это точно. Да, счастливая! Что тебя? Знаешь, я ведь не мужчина, я и отказать могу…

Ну не говорю, не говорила, прости, пошутила… Так куда дальше? Туда?

 

Джакузи

— Да прикольно! А пена откуда? Что? Нет, я пока тут посижу… Ну, хорошо, хорошо, только ты сразу ко мне не надо… Хорошо? Нет, не верю! Дай честное слово, что ты ко мне только спиной все время. Так, хорошо. Ну и куда ты поплыла? Ты же слово дала! Ну ладно, хорошо, согласна. Поворачивайся спиной ко мне.

Она все время провоцирует меня на принятия ее, а я…, я не готова, я не хочу…мне бы потянуть и выиграть время.

Нет, мне неприятно. Вернее, приятно вот так в теплой воде, в этой пене, в тепле, но только не с ней. Не знаю, как было в другое время, но сейчас мне никак, и не то, что неприятно, нет, безразлично, вот что. И потом, все что с ней, чувствую словно как измену ему. А что, не изменяю разве же? Нет? Ему не изменяю и даже об этом не думаю. Просто она меня вынуждает, шантажирует прошлым…Знает ведь, что мне с ним прекрасно, оттого мне завидует… Может, хочет унизить… А может, ревнует?

Я ее понимаю, я очень ее понимаю, но то, что она задумывает со мной не пройдет. Она это чувствует, но все равно пытается со мной, как прежде. И мостится, лезет все время, пытается ухватить за грудь, поцеловать. Она меня загнала, стиснула, поставила в сложное положение.

С одной стороны, мне надо как–то, пока даже не представляю как, ее ублажить, а с другой стороны и себя не уронить, не потерять уважение и его не унизить.

А ее уже понесло. Она закинула голову мне на плечо и все мне шепчет и просит, чтобы я ей подробности нашего секса с ним рассказывала. А я не хочу. Отнекиваюсь. Тогда она заменяет мне одно наказание на другое и говорит, ставит мне ультиматум! Либо я ей рассказываю и поглаживаю нежно, либо я не хочу и тогда я должна отдаться ей, и чтобы она со мной все проделывала, как ей вздумается.

Выбора никакого, я соглашаюсь, нет, склоняюсь ко второму варианту… Все! Она выворачивается, лезет…Руками ухватила, и пальцами своими лезет и лезет.

— Ну, больно, больно делаешь! Нельзя ли нежнее… Что? Да не зажалась я, не зажалась, просто ты так настойчиво и с таким рвением… Ну? И что дальше? Ну подвигай, подвигай, пошевели пальцами …И что? Да ничего особенного, вот что!

— Да, злюка! А ты бы не стала ей, если бы тебя насиловали в присутствии мужа? Какого, какого, да самого можно сказать любимого моего…

— Ой, ну зачем ты так грубо? Зачем? Больно же ведь! И не пытайся даже, не получиться. Ну больно же ведь!

— Слушай, давай уже я тебе, что ты там хочешь, чтобы я сделала? Ах, так?

Да ничего, ладно уже, только у меня ведь нет члена, есть только пальцы…

Она все время крутится и пытается вывернуться ко мне лицом, передом, но я ее сдерживаю, сжимаю ногами, обхватив руками с двух сторон. Она прилегла у меня между ног, спустилась чуть ниже и руки мои к себе на груди пристроила.

— Гладь, играйся! А помнишь, как раньше…

И начинает мне напоминать, как у нас с ней было раньше …

Второй час ночи, я по–прежнему не с любимым, а с ней. Мне бы все бросить, вскочить и рвануть от нее к нему, сломя голову полететь на крыльях нашей любви…. Я желаю, горю, мыслями с ним, но не могу. Она не отпускает. Как она утверждает, что я ее любовница… А я, я….Да какая же я ее любовница? Ну, какая? Да разве же я сама?

Мысли путаются, я устала, вода расслабляет, к тому же я чувствую, что все сразу наваливается на меня. С одной стороны расслабляюсь, тут же остерегаюсь ее, потом чувствую, что она начинает трогать меня, а у меня все еще не улеглось, стоит все колом и ждет… Но не ее, а его, а эта хочет не по праву заставить меня испытать наслаждение с ней…

Ну все! Это больше похоже на… Ну, на что это похоже? На что? Да это же проституция, вот что!

Ну, и как же мне? Допустить к себе, так сделать, чтобы она отстала от него, не от меня, нет! От меня она не отстанет, я знаю, она такая… Пока свое не получит, то будет приставать, требовать к себе внимание, ласк и еще… Ей все мало, мало…

Так, что это я? Не спать, давай с ней, отвлекай, надо же что–то делать? Так надо говорить с ней, а о чем? В голове только одни мысли о нем, а тут надо о чем–то другом… Так я ее долго не удержу, и она лезет… Вот черт! Уже! Так, скорее, скорее…

— А помнишь, Мил, как я к тебе пришла?

— А ты правда помнишь? Мне казалось, что ты совсем забыла… И потом, чего это ты вдруг, никогда не вспоминала, а тут? Неужели ты сейчас меня обнимаешь, а сама о нем думаешь и мне подсовываешь туфту?

— Ну что ты, что? — А у самой даже сжалось все! Вот же! Вот, какая она, сразу же догадалась! Наверное, я не так начала? А как надо было, как? Ах, да! Надо бы вот так…

— Ты это… Ты уже передумала? Ты снова ко мне? — Это она снова мне, потому что я потянула руку и сверху к ней уложила ее на лобке, играюсь пальцами…

— А ты хочешь, я тебе… — Говорю ей.

Да что это я? Ну как ты так можешь? Думать о нем, а пальцами своими в ней? Нет! Теперь уже поздно, не отпущу, чтобы она меня окончательно не расшифровала все мои старания…

А у меня сердце заколотилось. Ну и пусть, думаю, что хочет то и думает! И я, набираясь терпения, наглости в достаточной мере, потому что трогать женщину там, я вам скажу, не каждая решиться…. А только такая, которая сама к ней тянется или такая как я, загнанная в угол, отмаливая для нас с ним….

— Дай я повернусь! Вот так тебе лучше? — Это она мне.

— Нет, это я тебя спрошу: тебе так удобно? Я достаю? Ты так хотела? — Стараясь как можно ласковей.

— Слушай, не болтай! Делай свое дело… Мне приятно, мне хорошо, особенно когда ты так нежно пальчиком ведешь по бороздке…

— И мне приятно, я…

— Не ври, не надо…Делай хотя бы то, что я у тебя еле выпросила… Так! Хорошо! А теперь потрогай! Ой! Еще!..

Потом я вожусь с ней, вернее, у нее трогаю там, тяну и делаю то, что она просит… А ей все мало и мало и она все новые придумывает мне испытания в своем теле…

И вот странно? Пока я вожусь с ней и делаю, что она просит, я даже на время забываю о нем, а почему я с ней! Она меня что же? Отвлекла? Да! Но и не только…

А ведь что–то еще появилось при этом… А что? Пытаюсь в себе разобраться, ответить. Но мысли мои начинают путаться, логика нарушаться. Нет, наверное я устала, и это оттого… А тело? Ее тело, оно что? Да, что? И тут я с изумлением почувствовала, что…

Да, что? И вот уже сбивая меня во всем, я прислушиваюсь только к ее голосу…

А она начинает говорить, и я, обнимая ее сначала осторожно, с каждым разом трогая ее тело нежнее, слушаю, и меня это все начинает…

Да, что же это? Что! Я же этого не хотела, я хотела другого… Я хотела его тела, а тут ее тело…

Мама! Да что это со мной? Что? Почему я вдруг прислушиваюсь к ее словам, и они в меня словно гвозди противные, острые, так и впиваются, норовят ранить, зацепиться во мне словно стрелы отравленные…

— Ты не знаешь, забыла… Я знаю… А ведь это впервые ты со мной за последнее время… Последний раз у нас… Ты хоть вспомнила? Ну что ты молчишь? Конечно, куда там! Тебе и не вспомнить, ты тут же забыла…Ты вообще все забыла… А я? Спроси меня о чем–то, что было у меня с тобой? Спроси! Только не банальность, а какую–то деталь, мелочь приятную! Скажи мне, в каком ты была тогда платье? А я? Вот то–то! Ты и вспомнить не можешь, я знаю… И даже не пытайся! Не вспомнишь, а знаешь почему?

— Ну и почему?

— Вот видишь, ты даже спросить меня не можешь по–человечески, а все с упреком…Ну, да ну? Между прочим, не отвлекайся, гладь! Я сказала, гладь! Ну вот, так–то… А теперь вот что, не хотела тебе говорить, но придется признаться…

— Признаться? И в чем же?

— А ты крепче меня прижимай и делай так… Нет, не так! Нежнее, особенно там, кончиком пальчика… Так… так…Нежнее… Только не говори мне, что устала или не получается… Как раз получается, очень ведь хорошо получается у тебе… со мной… Нет, не скажу так. Пока только у тебя или у меня, но пока что не у нас! Вот как! Может потом я так и скажу… Но потом, не сейчас… А ты слушай и потихонечку пальчиком… играйся, играйся…

Ну, скажи мне, как это так? Потому что ты любишься с ним, а со мной играешься? А? Ну скажи? И скажи мне, чем ты отличаешься от меня? А? Ведь какая еще такая б….. разрешит вот так с собой играть? А? Я тебя спрашиваю? Ответь? Молчишь? А знаешь почему? Не догадываешься? Нет! Не догадываешься,…я чувствую… и мне тебе надо будет разжевывать все …. А жаль, я так надеялась, что ты меня поймешь и до всего сама….

— Что сама? О чем я должна была догадаться? Ну, знаешь, одни загадки!

— Вот, вот… С тобой, нет, со мной у тебя одни загадки, да еще одолжения. Нет! Не одолжения, а какие–то хитрющие комбинации… Ты что же, правда подумала, что ты меня обманешь? Что, отдаваясь мне, ты себя и его спасаешь? А ты не останавливайся, продолжай, делай, что я тебя прошу… Пока прошу, а то ведь я… Ты знаешь, как я могу… Вот так, так, продолжай… Пожалуй и я для таких глупых и тупых… Да, да! Именно так! Для глупых и тупых поясню… А ты гладь. Я казала, гладь! Б….!

Ну же! Нежнее или я сейчас точно всю твою звезду выверну наизнанку вместе с заумными твоими хитростями… Эх ты! Ты кого хотела обмануть, кого перехитрить? Запомни, бабу, которая любит, не одна сучка не перехитрит! И знаешь почему?

Что ты головой мотаешь? Ну что? Что? Причем тут любимая? А то, что узнаешь, скажу потом. А вот про бабу, которая любит, я скажу, потому что это меня касается… Что? Не веришь, что я на такое способна?

Ну дура! Да! Ты, ты! Ты не только дура, но и ничего не видишь вокруг! Тебе бы одни их…. так бы и видеть! Нет, не видеть, так бы их и пихать в себя с утра до ночи! Что не так? Не нравится? А ты вот что, послушай! Полезно будет, особенно таким авантюристкам… А то, что задумала? Что? Да не ври, не ври! У тебя ведь на морде написано, что ты задумала… Эх, ты? Ты… ты… И вдруг заплакала. Вот это да!

Она всхлипывает, а я ее держу руками, причем пальцы мои у нее между ног так и застыли. Ничего не могу понять? О чем это она? Что хочет сказать?

Но тут сама ощутила, что неспроста это все… И разговор ее, и поведение ее… Это что? Неужели ревнует меня?…. Да! — Оттого даже поперхнулась, закашлялась…

— Что? — Это она в полоборота, сидя у меня между ног и телом своим при этом ко мне прижалась сильнее. Причем я чувствую в ее теле невидимое напряжение и дрожь, чувствую, что это что–то такое сильное исходит от нее.

— Ты что, заболела? Ты вся прямо горишь! У тебя что? Тебе холодно, ты прямо дрожишь…

А потом… Потом сама не поняла, как это так случилось…

Может ее глаза? А может такая близость взаимная и то, что тела такие наши скользкие, горячие, женские, но… Мы слились… Боже! Что же я делаю…

 

Трое в одной постели

Вальдемар входит как раз тогда, когда мы меняемся местами и потому со стороны ничего невозможно понять, чем же мы тут занимаемся, тем более спросонья. Он зашел, и я сразу же упираюсь глазами в его петушок, что спокойно висит и болтается.

— А я думаю, что это за голоса из ванной? А вы что же, решили ночью помыться? Или вы?..

— Ну да! — Говорит спокойно Милочка. — Ты как всегда прозорлив, ты видишь, как две лес…

— А… — Тянет он. То–то я слышу, что кто–то плескается, но тихо, а это оказывается у меня две рыбки приплыли и купаются. Правда, не золотые, а простые, как в сказочке. А мне можно с вами? А? Рыбки! Раз вы говорите, что вы не они, то мне можно на что–то надеяться… Можно?

— Не знаю, пока что мне не на что было надеяться. Все безнадежно было. — Говорит Милочка, тут же подплывая к нему.

— Ну и что тут у нас? Смотрите, какая штучка! А если я ее…. — Говорит так нагло и бесстыдно.

Я не успеваю опомниться, как она раз и хватает то, что перед самым ее носом болтается. Причем, все это происходит прямо у меня на глазах!

Вот же! Ну как это можно назвать? Только что со мной, даже еще не остыла, можно сказать, а тут? Да что это я? Какое, мне дело до них? Что мне делать дальше? Смотреть, или ну ее и его заодно… Раз она так с ним, то я свободна! Ну да! А раз она с ним, то и я могу к нему, своему Коленьке… Так?

Я тут же словно спохватываюсь и резко, может быть сильнее, чем надо отворачиваюсь, но она тут же меня хватает за руку и что–то мычит. Рот же занят!

Следом и он подключается и тянет меня к ней, к ее лицу, к тому, что она делает у него между ног! Но я не готова, я не…

— Давай вместе… Ну, что же? Давай, Раечка! — Это он мне.

Я поднимаю лицо и вижу, что он серьезно так хочет и думает, как я догадываюсь…

— Ну, нет же! Нет! Вы сами тут управитесь, а я к Коле. — И, вырываясь, благо тело все еще скользкое от воды и пены, я встаю, нисколько теперь не стесняясь ни его, ни, тем более, ее.

В голове одна только мысль: унести бы ноги отсюда побыстрей! Быстрей к нему, не замазаться, не засветиться в групповухе, как они хотят, как она хочет, догадываюсь я… И пока вылезаю. Слышу, как у них все срастается, не оборачиваясь, не дай бог увидеть, почему–то я так себе говорю, наверное, чтобы даже и тени не легло сомнения к моей причастности, и я к нему, к Коленьке…

— Ты где так долго была? От тебя хорошо пахнет… И теплая такая, горячая прямо, как булочка сдобная… Я тебя съем…

— Не сейчас, милый, потом. Спи! Отдохни, наберись сил и тогда я уже тебе свой пирожок… Спи! Дай я тебя поглажу… Спи родной! Как же я тебя… — Целую и плыву в блаженстве….

Я снова в его ауре, запахах, и они мне нравятся безумно! Это что же? Что? Не могу себе дать ответ однозначный,… Что я делаю? Нет! Что делала с ней? Почему? А с ним? Что мне с ней, мне лучше с ним!

А ты что сравниваешь? Почему–то от этой мысли встрепенулась и даже, мне показалось, проснулась. Как это? Да, как?

Почему ты их рядом? А как?

А что, его туда, ее сюда или наоборот? Ты что, би? Тебе что и она, и он, оба они?

Нет! Только он.

Не ври! Я чувствую, что не так, неправда и она тоже тебе…

Нет, она — то другое, он — вот, что главное для меня! Он! Только он, вот сейчас я…

Как бы стараясь обезопасить, оградить развратные мысли я лезу рукой туда, где так много и щедро и все ведь для меня в нем… А я?

А я дрянь, ведь! Потаскуха! Проститутка! Ну как я могла так, и с ним, и с ней? Но так я думаю только на миг, потому что как только мои пальцы коснулись его, то я тут же все забываю и только чувствую, как сердце отзывается, колотится, ожидая продолжения возбуждения и закачивая кровь туда, где во мне… Да, во мне все для него, все… И пирожок мой и я сама, я, только ему одному…И уже вдруг проваливаясь, от охватившей меня затихающей страсти блаженства я шепчу:

— Он мой…

А что, кто? Коля или то, что в моей руке, что в голове? Мой, и все! Мой!

Просыпаюсь от безумного желания. Меня всю выламывает, корежит, кажется, что внизу у меня мешок с камнями так тянет. Что это? И как только понимаю, то словно попадаю в безумное состояние.

Хотя я лежу на боку и к нему задом, поджав ноги, но плечи начинают неестественно изгибаются, спина прогибается, а попка, ищет, ощущая его прикосновения, как бы старясь захватить его, затянуть в себя, сразу всего. Бедра предательски елозят, тоже ищут соприкосновений, наверное, некрасиво так, но я ничего не могу поделать. Мне надо! Надо так, что, кажется, я, не дождавшись, вскочу и сама наброшусь… Еще секунд пять, наконец–то я соображаю, что мне надо не сжимать ноги, а наоборот, расставить, его найти рукой, направить и вот…

— Мама! Мамочки..и..и..и! — И только мысль… Я безумная, я…. Ой! Как же это все…. А..а…а!

Потом лежа на спине, но рукой все удерживаю ниспадающую благодать и радость.

— Коля? Николай? Ты что спишь?

— Нет.

— А ты слышишь, как там зажигает Мила?

— Слышу и что?

— А она тебе нравится?

— Опять ты! Ну что ты, как что, так сразу Милка? Тысячу лет она мне нужна!

— Правда?

— Откуда такая радость? Ты прямо как влюбленная в нее? Словно ревнуешь.

— Не то слово! Я становлюсь рядом с тобой словно безумная. Мне все кажется, что она красивее, и потом ты говоришь, ее груди лучше… Не говори ничего! Помолчи. Просто лежи, прикрой глазки, а я тебе о чем–то стану рассказывать… Так… Ну что, рассказать тебе о себе?

— Давай, валяй. Только если не врать, а все по–честному.

— Как это? Не поняла?

— А вот так! С кем жила, от кого беременела, с кем спала… до меня, куда нравилось, ну, понимаешь, куда тебе больше всего хотелось и с кем?

— Что?

— Как это что? Ты же хотела о себе, вот я и слушаю. Давай, как на духу. Вот и проверим заодно твои чувства ко мне. Если узнаю что соврала, то я тебя…

— Нет, Коленька! Так нечестно, я не согласна! Сначала ты о себе, а уже я потом… Так можно?

— Нет. Так нельзя, нечестно. Раз вызвалась сама, то давай рассказывай… Да, что это за история у тебя была с любовницей?

— О чем это ты?

— Рая! Рая! — Строго так в голосе, предупреждая и не оставляя мне никаких шансов.

— Ну, хорошо. Только…

— И никаких только, понятно! Все как на духу, я ведь все равно о тебе все узнаю, так что лучше ты мне сама… Сама, понимаешь, пока я любимый, как ты говоришь. Один раз и все. Как на исповеди! Считай, что это твой экзамен на занятие должности в семье, экзамен твой на мою жену.

У меня сердце, как у воробья, так и срывается,… Неужели правда? А он дальше….

— Как говорили у нас в институте о защите: пятнадцать минут позора и кусок хлеба на всю жизнь! Вот и посмотрим, какой я любимый? Если правду услышу, то значит, доверяешь и правда любишь, а если станешь придумывать, то значит не доверяешь и грош цена всем твоим заверениям о любви. Ну и…

— Я все тебе, все как на духу… Потому что я так хочу остаться с тобой и боюсь…

— Чего ты боишься? Что осуждать стану, уйду, брошу? По правде сказать, мне все равно, как ты и с кем до меня, главное, что сейчас я с тобой и мы вместе. А что было… так пусть и останется пока, только вот…

— Что вот? Что, любимый?

— Останется — то оно останется и будет так, словно бомба под автострадой… А может не бомба?

— Бомба… — Понуро, совсем отчаянно и теряя всякую надежду…

— Ты что, хуже вела себя, чем проститутка?

— Эх… — Вздыхаю. — Не знаю,… Наверное, не так, по крайней мере, без чувств не спала с кем попало.

— И что, они часто к тебе эти твои чувства приходили?

— Приходили… вот… Нет, не часто, но несколько раз было….

— А когда в последний раз?

— Наверное, сегодня…

— Нет, ты не поняла, я о твоих чувствах к другим, не ко мне. Понятно?

— Понятно… Вот и говорю, что сегодня….

— Как? Когда? Ты же все время со мной? Как такое возможно?

И тишина…. Да такая, что я, сидя к нему в полоборота, склонив голову в его сторону, все равно ощущаю, как его сердце тревожно колотиться….

— Так… — Тянет он. — Вот теперь все рассказывай по порядку. Итак, я спал, и ты…

— Я встала в туалет… Нет! Прости! Она меня вызвала…

— Как это? Я не слышал…

— Да поскреблась она.

— Как это поскреблась, куда, как?

— А ты не нервничай так! Ты знаешь, и я так вот решила, что вот и у тебя сейчас экзамен…

— Как это?

— А вот так! Если я все по–честному, и ты поймешь, не осудишь, то я за тебя с радостью замуж. То есть ты моим мужем станешь, а если… Ну, решай… У тебя еще есть время…. Так мне дальше рассказывать или ты …

— Нет! Я слушаю. Давай… Ты знаешь, я скажу тебе, что меня еще так никто и никогда не экзаменовал. Ты первая! Хотя я столько экзаменов сдавал и в аспирантуру, и на кандидатский минимум… Ну, что же, интересно, как я этот экзамен пройду….

— А тебе, он что, сильно нужен? — Сказала и во все глаза на него. Встретились взглядом, и он…. Он улыбнулся мне!

— Знаешь, мне ведь трудно быть объективным, я ведь тоже к тебе с чувствами и мне все нравилось… И особенно эта твоя готовность, мне всю себя до капельки и без обязательств каких — либо…Ты вот что, не отрывайся, иди ко мне…

— Что? Ты хочешь, чтобы я была в тебе и….

— Да! Хочу!

— Но так же не получится! Как я так смогу, лежа под тобой, и говорить тебе такое о своих….

— Нет! Почему это лежа? Сидя!

— Как это? Ты что придумал?

— А вот так. — Потом мы мостимся, он поясняет, что мы с ним, сидя в позе какой–то, как у монахов, индусов. При этом я сяду к нему лицом, и … сами понимаете, как и на чем я буду сидеть, а он будет смотреть мне в глаза и,… сами понимаете, чем он будет во мне упираться и куда.

— И что? Чего ты добиваешься? Что будет, ведь я не смогу быстро рассказать. А если он …

— Вот, вот, так и проверяются чувства… Если он выскользнет, то и я следом…за ним, а если нет… то тогда ты так и будешь раз в неделю, как на духу, так, наверное…

— Нет, не … Ну какой же он дух, он вполне себе материальный и он…. — Говорю, присаживаясь и прилаживаясь…. — Да! Самый настоящий, как там у них он называется?

— Лингам!

— Линган? Нет? Ах, лингам! Ну вот! Вот он какой, оказывается любознательный и ему так и надо во все встрять и влезть этому лингаму….

— Итак? Ну и как?

— Ой, мне кажется, я как та Шахерезада, так и буду тебе целую жизнь рассказывать, сидя на..

— Да, да! А что? Разве не хочется? Не то слово! Еще как, так может мы сначала, а потом я уже…тогда все расскажу тебе….

— Нет. Ты чувствуешь, он…

— Да, слабеет, ой, мамочки… Мне что, что надо, а вдруг он возьмет и…

— Так, давай срочно про любовницу, я слушаю, пока он….

— А он, как только ты сказал про нее, то он как–то не такой стал, он…

— Так, зубы не заговаривать! Живо, а то…итак, я спал, она поскреблась, и ты к ней? Так?

— Ну да! Понимаешь она со мной с детства так… Ой, а он….

— Так, быстро о том, как вы с ней в детстве…. Чем вы там занимались и как?

Ну что вам сказать? Пока я ему все рассказала, он так и слушал внимательно, даже не испустил дух. Так и стоял и все слушал, и слушал, мой самый правдивый в мире рассказ, этот милый мой лингамчик моего мужчины…. Вот как — то!

Потом я так каждый раз! Как только какие проблемы, то я раз-и сижу, правду ему говорю… Только вот что скажу. С того самого момента я не ведусь ни на какие пальцы и вам вот не советую… Главное, выбрать позу такую с советом и так ему о себе рассказать, сидя тесно, прижавшись в глаза смотреть,…. чтобы как у Шахерезады было. И сказки ведь, но и как в жизни ведь, по правде.

Да что там, а прожить вместе, как в сказке,…сидя вместе….

Только одни совет! Честно и вместе, а то, как станете говорить, так он раз — и ускользнет от вашей неправды и скуки, и не только от,… но и из вашей жизни, вот!

 

Кораблекрушение

— Али. — Представляется он. — Али Эль — Махмуд. Учился в Союзе. Рад снова встретиться.

— Слава Аллаху, что русские!

— Почему?

— Да потому что, если бы вы были Янки, то они бы, — кивком головы на понурых пассажиров, что сидели, скучившись на корточках, — они бы вас не пощадили.

— Как это?

— Да на прошлой недели… Ну, да ладно! Так, где вы говорите ваша яхта?

Я веду его к месту нашей высадки. Я и рада и почему–то грустно, тревожно, так как Али ничего не знает и даже не слышал о терпящих бедствие русских в этом районе. Так что мы на твердой земле уже и к тому же с провожатым, а как же наши мужики?

Все произошло как в сказке о царе Султане, когда мать и дитя выбросило на берег, так же, как и нас с Милкой. Только у них там обошлось без страхов, они даже ноги не замочили, а у нас фактически второе кораблекрушение.

После нескольких десятков часов, а скольких мы уже и счет потеряли, только отмеряли время днями и ночами, мы наконец–то в темноте увидели темную массу, которая надвигалась угрожающе и услышали шум волн, что бились о берег. Мы еще не успели опомниться, как яхта, вернее, то, что от нее осталось, со стуком ударилась чем–то о дно и тут же повалилась на бок, черпая воду. Удар был такой, что мы его не ожидали, думали, что до берега еще метров сто, а так оно и было. Только мы совсем забыли о шверте. Это такой киль выдвижной, что выпускался под днище нашей яхты в море для повышения остойчивости. Правильнее было бы сказать, не яхты, а швертбота. Это потому, что у нашей лодки в днище выдвигался киль, шверт — по–морскому. Иначе бы яхта с такими парусами перевернулась бы в море на волне, да без киля. В море он выпущен и его убирали, чтобы плыть по каналам, неглубоким бухтам и речкам, да швартоваться к берегу в мелководных бухтах. Для этого шверт с помощью специального подъемника поднимался, потому яхта могла свободно подходить близко к берегу или причалу, а тут. Все механизмы сломаны, к тому же мы и понятия не имели, что у нас под яхтой что–то торчит. Потому этот удар для нас прозвучал, как удар с неба: неожиданно и резко:

— Крах! Бум…м…м!

— А…а….а! — Заорала Милка, хватаясь за меня и мы с ней слетаем с нашей полки, валимся, ударяясь больно о детали корпуса и нашей разрушенной каюты. В следующее мгновение нас приподнимает волна и вместе с движением вперед тут же снова удар.

— Крах!

Яхту повалило на бок и тут же врывается вода! Много воды!

— Тонем! — Успевает прокричать Милка.

Я не успеваю сообразить, как уже вся в воде, и меня несет куда–то, больно ударяя ногами и телом о яхту, о камни. Страшно! Ужасно страшно! К тому же почти полная темнота и вода. Много воды! Всюду, я барахтаюсь, задыхаюсь….Накрывает с головой! Еле успела схватить воздух, наполовину с соленой водой. Следом чувствую, как меня поднимает волна и потащила, понесла быстро. Я гребу, вырвалась из темной глубины! Мгновенно различаю в темноте, а может от страха, я вижу, как мне кажется в темноте, что меня несет к берегу, мимо бурунов с пеной. Тут же, накрывает волной снова с головой, потом больно ударяюсь ногой, она онемела. Ну все, думаю, что это конец. Такая мысль мелькнула. А жаль! Жаль, что вот так, в каком–то море, в чьей–то воде чужой, не своей, тонуть. Тону ведь! Уже хлебнула прилично, до кашля, еще раз… Ну все! Мелькнуло, сейчас пойду ко дну! И тут же мысль, словно выстрел: а как же мои мечты, как же детки, которых не нарожала!!!

И, наверное, так Бог решил. Видимо, ему такая моя мысль по душе пришлась, и он мне подсунул, нет, просто взял и ткнул мне под ноги дно! Дно? Вода отошла, а я уперлась, коснулась сначала носками ног, а потом меня потащило, переваливая, кувыркая пару раз и….

Дикая радость! Тело ударяется больно! Мне больно, я ударяюсь о дно! Ура! Хочу закричать, встать на ноги, но меня следом, на прощанье так сшибает волна, что я, теряя опору, чувствую, как волна тащит меня назад!

Мама! Не надо! Не хочу!

Снова глубина и под ногами ничего! Молочу, дрыгаю ими…Очередная волна подняла…

От удара просто искры из глаз! Дыхание перехватило, и боль резко по тому же месту, как на яхте, когда тонули,… Отчего–то я разозлилась! Нет, в то же мгновенье успеваю вскипеть, возмутиться несправедливостью всего, что происходит! И тут же, как сумасшедшая, в диком рывке, в отчаянии начинаю молотить ногами и машу руками, но плыву же! Плыву!

Этот последний толчок, удар руками, больно ногами треснулась, но… Это уже дно! Дно! Вода с шумом отходит, и я вдруг вся по пояс только в ней. Стою! Ртом успеваю хватануть воздух и тут же, как сумасшедшая, загребая ногами, руками вперед, вперед! К берегу, к нему, к своему спасению… Вода снова пытается стащить, утопить, но хоть и сбивает с ног, но я вскакиваю, и снова, пользуясь накатом волны, вперед, вперед! К берегу, к берегу….

Мокрая, вся выбившись из сил, я лежу распластавшись на галечном берегу и гребу руками эти камешки, гребу к себе, словно драгоценные камешки, что меня обогатили, спасли… Спасли, меня… От того такая наваливается усталость и тяжесть, что я проваливаюсь на мгновенье, а потом следом мысль: а как же Милка? Милка, ты где?

Сердце мгновенно выбивает дробь… Тук, тук, тук, тук! Вскакиваю, озираюсь. Будто что–то видно! Только грохот, удары волн и шум камней, которых очередная волна тянет, перекатывает, тащит за собой в море. Я инстинктивно захожу в воду и тут же с ужасом назад… Волны снова на меня! Нет! Я спасена! Я спаслась! Я… А как же она? Как?

— Мила…а….а! — Ору, как мне кажется.

И бегу вдоль среза грохота, камней, которые больно впиваются, давят на подошвы, ранят ступни.

— Мила,…а…а! — Ору непрерывно, но не могу! Не могу заставить себя зайти назад в воду! Не могу, не смогу, понимаю и оттого в отчаянии…

Ну, куда ты? Куда? Где искать? Как? И я не выдерживаю… Меня душат слезы… Может это такая реакция на мое спасение, нет, на мое бессилие…

— Мила! Малочка! Девочка моя родная! — Завывая. — Ну, не погибай, не утони, карабкайся, выберись! Прошу, умоляю…. Мила!… Села на берегу бессильно и заплакала, а потом завалилась.

Меня будит тепло. Боже, тепло и в глаза свет! Яркий, следом шум недовольного моря. Не съел, не получил меня в угощенье! Не вышло у тебя! Вот так! Я жива! Я…

Открываю глаза и тут же в изумлении….

— Боже, какая же красота!

Перед глазами валы, волны, которые с шумом катят, налетают на камни, разбрызгивают воды фонтаны, теряя силу и у моих ног шумным накатом. Слева и справа скалы, я на галечном берегу какой–то бухты. В скалах, что слоями, словно торт наполеон пронизывают берег, глубокие ниши, вымоины волнами, а я сижу под ними. Сижу и радуюсь жизни! Я живу! Живу! Пробую встать, но тело…

Только сейчас обращаю внимание на то, что я почти голая. На плечах какие–то ошметки от одежды, вернее, ночной рубашки, а край и весь низ разодран, висит клочьями, обнажая тело. А тело? О, мама! Ну разве это тело? Это какая–то большая гематома! Тело сплошь в синяках, царапинах, на ребрах рана кровит, ноги в крови и все тело ломит от боли! Но все это меркнет перед желанием пить! Пить!

Ты что, дура! Еще не напилась? Разве не нахлебалась? Смотри сколько воды, и этого тебе мало?

С трудом шагнула, оглядываюсь. Потом хромая, покандыбала, прикрывая тело влажными лохмотьями, выбралась на обрыв.

И тут снова тревога, страх… Милка! Что с Милкой? Где? Спаслась?

Остановилась, вглядываюсь, но то, что вижу, несмотря на красоту, меня удручает. Сплошные валы, перекаты волн и только сейчас осознала, поняла, что я просто чудом спаслась! Я‑то спаслась, а она? К тому же к тревоге за нее навалилась, раздавливая надежду, страшная правда, догадка о них! Наших мужчинах,… Где ты, Коленька? Где? Жив ли? А Милка? Жива ли?

Как я выкарабкалась выше, хватаясь за скалы и камни, не помню. Все делала, словно в бреду. А когда повернулась, стоя на краю невысокого берега, изумилась картине перед глазами… Бескрайнее море все в валах, шапках барашек волн, наша яхта на боку в камнях вдалеке, рядом берег обрывистый и скалистый, а за спиной скудная, безжизненная степь, которая небольшого размера каменистым плато слегка поднимается в гору. А на горе, на краю, у самого обрыва какое–то строение. Сначала не поняла, что это? Сарай? Нет! Что–то сложено из камней, правильное по форме. Ах! Да это же маяк! Правильно! Маяк! А раз маяк, то значит корабли… И мы спасены!

Мы? Ну да! Маяк, остров этот и мы…

Ты? Ты да, спасена. А Милка! Да, а Милка? И я, приложив ладони ко рту, начинаю орать:

— Мила,…а…а!!!

Вот так начинаю орать и бежать вдоль края обрыва, поднимаясь постепенно вверх. Бегу, ору, не замечая, что ноги накалываются колючками травы, что камни в ногу впиваются…, ничего не замечаю, только одна мысль: где Мила, жива? Где она? Спаслась?

Конечно, спаслась! Она такая! И где же она?

И снова бегу и кричу, ору…. Мила,…а…а!

Так до самого маяка. Маленький домик с дверью железной и окнами за решетками! Никого!

Неожиданно падаю, но от счастья….

— Милка! Милка!

— Задушишь, ты, оборванка!

— Оборванка! Как ты говоришь….Да! Я оборванка, счастливая! Милка! Милочка моя…. Как ты? Как ты…

— Хочешь сказать, как я выбралась, как выкарабкалась? Как выжила?

— Да! Да, родная! Ну дай же я тебя обниму, дай!!!

И сама целую ее всю: голову со спутанными волосами, соленными, лицо, которое она отворачивает от меня недовольно, плечико ее обнаженное, потому что и она такая же, как и я, оголенная почти вся! Море раздело нас, своими беспощадными ударами.

— Милочка, Милка, как я рада, как я…

— Еще бы? Ж…. свою спасла и моя ж…рядом… Так?

— Так, так! О, ты что же, не рада?

— Я?

— Да, да ты… Мы…

— Мы?

— Ну, да! Ты и я, мы же спаслись! Так!

— Спаслись, хотя…

— Что хотя? Что? Что не так, говори? У тебя что–то стряслось, что–то повредилось? Что, где, покажи,… Дай я тебя осмотрю,…. Так, это пустяки, пустяки, до свадьбы заживет…

— А ноги? Ты мои ноги видишь?

— Ну, конечно! А то как же! Это же ноги самой… Ой, что это? Что с тобой? Болит?

— Болит, но уже не так. Сейчас уже можно сказать не болит…

— Ну как же ты так? Как?

— А вот так… Так, как всегда, ноги расставила и меня как….Вообще насадило на камни вот… Вот так. А ты говоришь, как…

— А как же ты тогда дошла? Как выбралась?

— Знаешь, захочешь жить…

— Сильно болит? Ну что я говорю? Так ляг, не сиди… Так, ноги раздвинь. Ты знаешь, не очень–то так и плохо там все… Только… Так! Сейчас мы ее перевяжем….

— Чем?

— Так, не твое дело. Давай я тебе помогу, а ты встань. Так стой, я сейчас…

Стаскиваю с себя лохмотья. Голая вся. Потом начинаю отрывать полосы из рубашки.

— Ты себе хоть ленточку оставь! Хоть прикройся. О то найдут двух баб, одна с разорванной звездой, а другая, с голой и подумают что–то не так.

— Ну и пусть, что хотят то и думают, главное, вот сейчас я тебе перевяжу… Так, не шевелись…так…так… Ну вот. Как?

— Ничего. Только ты голая совсем. Смотри, а то пираты, как увидят, так…

 

Контрабандисты

— А что, это идея! Я заберусь на маяк и как стану в позу такую, так их все корабли прямо….Стой! Стой! Ты видишь? Ты смотри, смотри….

— Что, что? Где? Да….Точка темная….

— Милка! Я говорила тебе, говорила! Смотри! Плывут сюда! Мы спасены! Спасены, Милка! Ура!!!

Долго, мучительно долго ждем. Потом целая колония высаживается, и все бредут густой толпой к нам, к маяку. Но впереди всех поднимается молодой араб. Потом все выясняется. Араба зовут Али, знает русский хорошо, учился в Одессе на моряка. Правда этот араб как увидел меня и Милку, так просто не отставал. Хоть он и симпатичный, но все же…Не доверяю я им, неверные они какие–то, что хочешь могут проделать, и Милка так же думает о них.

Однако он нас сначала напоил, потом одежду мне и Милке. Правда одежда, хоть и женская, но для арабских женщин. А это такой очень просторный балахон до самых щиколоток. Он их выпросил у своих пассажирок, ссылаясь на то, что они вот–вот и в Европе, а там такую одежду женщины не носят. Вот так мы с Милкой почти арабками стали.

Потом, когда ее несли на этот кораблик, на котором они приплыли, то он все время с нами рядом. Рот у него не закрывался, и так я узнала, что он и капитан, его напарник, заняты доставкой нелегалов. Они их собирают со всей Африки, берут оплату и доставляют до этого острова, который он назвал Лампионе. Там эти бедняги сидят несколько дней, пока итальянская полиция не сжалится над бедолагами и их не забирает оттуда. Так они нелегалами попадают в Европу.

С полицией итальянской ему встречаться никак нельзя, потому, как только высаживают нелегалов, то он тут же назад в Тунис, в городок Сус, откуда он родом. Потому, как только я ему о состоянии Милки рассказываю, то он говорит, что забирает нас с собой, потому что ждать другой раз тут приходится неделю, только… Хорошо, говорю, заплатим потом, или он может нашу яхту забрать себе в качестве оплаты за нашу доставку.

Потом он меня с Милкой разместил где–то внизу, под палубой. Назвать это каютой язык не поворачивается, типичная каюта на фелюге какой–то. Лавки вдоль бортов, мусор, ведро полное с … Сами представляете с чем, людей–то много, десятки. Пока они возятся, готовятся к отплытию назад, я Милку перебинтовываю. Спасибо аптечка нашлись и бинты, да перекись водорода. Все делаю быстро, так как Али все время подглядывает за ней и мной. Ой, не очень–то мне все это нравится, но выбирать не приходится. Милку быстро, как могу, перевязываю, прикрывая ее своим телом между ног. И только когда заканчиваю, оглядываюсь, то вижу, что он все видел, что я делала. К тому же мне пришлось какое–то время ей раны отмачивать. Потом Милка сразу же заснула, а я поднялась к ним. Эта фелюга уже отошла и, огибая камни, или, как моряки говорят — рифы, сильно накреняясь, идет к остаткам нашей яхты.

Я ее вижу издалека. Бедная, полузатопленная, лежит боком на камнях и торчит своим железным блестящим хвостом. Именно его — то им, оказывается, и надо. Нержавейка, как я догадываюсь, в цене, да и поживится там есть чему. Потом они с капитаном примерно час возятся с нашей яхтой, пытаясь отцепить бороду из тросов и обломков. Несколько раз пытаются стащить ее в воду и, наконец–то им удается ее стянуть, причем она тут же пряменько раз и закачалась на волнах. Даже жалко стало! Вот такое богатство достанется этим пиратам. А что не пиратам разве? Дальше я не смотрю, сама валюсь прямо с ног, к тому же сильно качает. Фелюга их опустела и ее нещадно бросает на волнах.

А потом уже сквозь сон чувствую, как фелюга плывет, дергаясь. Мозг автоматически срабатывает: раз дергает, то значит, тащит за собой нашу бедненькую «Индепенденс». Пираты — они и в Африке пираты! И уже отключаясь, понимаю, что насчет Африки я не просто так! Мы и плывем в эту самую Африку и пираты, они тоже из этой самой ….

Оказывается, мы были всего–то в десятке километров от большого острова Лампедуза, из гряды Пегаских островов, в которую входят три вулканические острова: Лампедуза, Линоза и наш необитаемый остров Лампионе. А дальше на Север от них острова Мальта и Сицилия, все острова итальянские. Острова все безводные и единственными источниками воды здесь дожди. Несмотря на прекрасную природу, изумительное море и климат, людей постоянно проживает немного. Только много туристов, яхт и дайверов, которых привлекает необыкновенно красивая и чистая вода, дно моря порой видно на пятьдесят метров и множество рыб. Самые лучшие, как считают знатоки, — пляжи. Чистый песок, скалы.

Лампедуза — небольшой итальянский остров в Средиземном море, в двустадвадцати километрах от Сицилии и в ста тридцати километрах от Туниса. Тридцать километров в окружности, живет постоянно около тысячи жителей. Остров Лампедуза долго служил притоном варварийских пиратов. Император Павел I пытался основать здесь морскую крепость, которая соперничала бы с Мальтой. Потом пришли англичане и, помимо пиратства, стали за счет рабов возделывать почву. Тут в изобилии произрастают виноград, смоковница или по–простому — инжир, рожковое дерево. Главная гавань находится на северо–западном берегу. Раньше на острове Лампедуза и соседнем острове — Лампионе, зажигали огни, чтоб указывать путь морякам, откуда острова получили свое название — от огней, которые в средние века зажигали здесь пустынники.

Остров Линоза предстает перед вашими глазами, как фантастическая деревня: лава первоначально образовала этот остров, а пляжи со скалами и бухтами и окружающее море всех оттенков синего цвета. Единственная дорога проходит по острову между разноцветными домами, магрибской постройки, с красными черепичными крышами, среди пальм и бугенвиля. На острове, как оказалось, есть несколько магазинов, где можно купить все необходимое.

А наш островок Лампионе всего–то оказался в длину семьсот, а в ширину сто восемьдесят метров, но самый высокий из всех, поднявшись на высоту тридцати шести метров. Лампедуза не выше шестнадцати метров, а Ланоза двенадцать. Вот так–то. Места эти необычайно красивые и к тому же бухточки, пустынные пляжи…

Вот откуда мы уплывали, ничего другого, кроме страшных воспоминаний о буре не оставляя в себе об этих островах, и думали, что это самое страшное наше в жизни испытание, и мы его прошли, выжили… Оказалось, что нам выживать на необитаемом острове было намного лучше, чем потом нам пришлось… А вот где и как, читайте дальше. Тем более что мы уже подплывали к портовому городку Сус в Тунисе.

 

Обман

Мотор фелюги внезапно замолчал, чем тут же тревожно разбудил.

— Что? Где мы? — Встрепенулась Милка.

— В Тунисе, в Сусе. Ты как?

— Где, где! В каком еще соусе?

— Нет, не там, а в Сусе, местечке портовом. Так, а вот и наш…

— Я вот что подумал. — Говорит, спускаясь к нам Али. — Пока вы не окрепнете, поживете у капитана, ко мне нельзя. Я к вам буду приходить и еду приносить. Вы там у него отдохнете, к тому же вам лучше не высовываться на улицу…

— Как это, почему? Мы что, в плену? Вам мало нашего майна, яхты? — Говорю с напором. — И потом мне надо позвонить!

— Как это? Это не Москва! Тут и телефона такого нет. Вы хоть понимаете, что вы нелегалы в Тунисе…

— А зачем так. Мы не хотим! Мы хотим официально, раз кораблекрушение, то пусть нам компенсацию, условия, как пострадавшим…

— Сейчас! А в тюрьму вы до выяснения обстоятельств и гибели ваших спутников не хотите?

— Как гибели? Какой гибели? Ты же говорил, что ничего не знаешь о них? — Спрашиваю.

— Так ты что, знал и молчал? Они что, действительно… — Подключается Милка.

— Я не хотел вам сразу говорить, думал, что вам и так было тяжело. И потом вы ослабли, раны,…Так что простите, подруги, так кажется у вас говорят, вам сейчас лучше так, как я сказал,… Хасфад ждет. Давайте, тихонечко поднимайтесь, а завтра я врача вызову, вы отоспитесь, отдохнете…

Ночь была, и только фонари освещали пятнами длинный каменный причал, который далеко уходил в море от берега. Мы довольно долго плетемся по нему, постоянно ощущая, как все еще качается под ногами земля. Понятное дело, нас укачало! Что ни говори, а мы с Милкой, считай, уже наделю в морях болтались. Бредем еле–еле, мимо чьих–то лодок, фелюг, таких же, как та, на которой приплыли сами, а вдалеке манят огни города. Воздух непривычно влажный и теплый, с каким–то запахом чужбины, так бы сказала. Потом Хасфад ушел вперед по пирсу, мы поплелись следом, придавленные известием от Али.

— Нет! Не верю! — Говорит Милка. — Пусть доказательства предоставит. Так каждый может сказать, если ему надо… Да! Он соврал ведь, соврал! Помнишь, как он сначала глаза таращил и все не мог понять, как это мы на острове оказались? А потом, все повторял, что не слышал и, мол, не знаю… Нет, темнит этот Али! Точно! Не верю. А ты? Ты что думаешь по этому поводу?

— По какому? По тому, что сказал о наших, так я не верю, уверена, что и они спаслись! А вот зачем врет? Вот я о чем думаю… И потом, отчего это он нас к этому Фастфуду? Все это мне не нравится, подозрительно ведь! Но делать нечего, по крайней мере, он говорит сейчас одно, но свое обещание сдержал: мы же с тобой шагаем по пристани и где? Обалдеть можно! Мы в Тунисе! Кто бы мог подумать еще вчера…

— Ага! Еще спасибо скажи! Они нас захватили и потом всю яхту получили, а там мотор, барахло разное… Эх, жаль я не добралась до бара! Сейчас бы глоточек чего покрепче бы не помешало…

Сзади нас, догоняя, что–то тащил Али. Видимо, Али все время прислушивался, потому что тут же нам говорит:

— У Хасфада все есть! У него и виски найдется, и ром. В этом одна из приятных сторон жизни контрабандиста. У нас практически есть все!

— Ну, прямо так и все? А вот телефона нет! А ты говоришь, мы- катрабандисты! Ну и что?

— Да телефона нет, зато вот в машине сигареты и выпить. У нас тут с этим строго, страна, хоть и республика светская, но все равно, словно живет по законам шариата. Так что для вас мы готовы…. А вот и Хасфад мигает фарами нашей машины. Давайте быстрее… Быстрее, прошу вас, девчонки!

И это его девчонки, как–то нас успокоило, сняло подозрительность, потому мы лезем в кузов, под брезент, которым нас прикрывает Али со словами, что так будет безопасней и лучше. Как только усаживаемся в кузов, так Али нам сует бутылку. Мы с Милкой делаем по большому глотку. Он выждал, отобрал бутылку и накрыл нас брезентом. Машина рванула с места, и мы едем куда–то, постоянно подсматривая и стараясь запомнить дорогу назад, выглядывая из–под брезента. Но, к слову сказать, ничего не запоминаю, устала. К тому же выпивка уже подействовала, ночь, и меня так и клонит на сон, на покой тянет… И если бы не рядом Милка, которая просто лежит, не шевелится рядом, теплая, согревая меня своим присутствием, то я бы высматривала дорогу, старалась бы запомнить, а тут… Мотор, хорошая дорога и быстрая езда успокоили, и я заклевала носом вслед за Милкой…

— Ну все, приехали! Идите в дом! Завтра я за вами заеду, и мы все проблемы решим… Ну все, пока! — Говорит, а сам норовит сблизиться и, как мне показалось, хотел даже поцеловать! Ну, Али, ну, парень какой хваткий! А сейчас все, отключаюсь…

Мы следом за Хасфадом входим в какой–то полузатемненный, хамощенный камнем двор, окруженный со всех сторон светлыми стенами безмолвного дома, и он нас тянет за собой к стене, как мне показалось, и только потом, когда он дверь низкую открыл, погремев засовом, я поняла, что там мы и останемся пока. Низко пригнувшись, входим за ним следом, он тут же щелкает зажигалкой, размахивая ей и что–то по–арабски… А что, не понять. Я только успеваю увидеть низкий потолок с корявыми балками над головой, земляной и немного покатый пол, довольно большое пространство под домом, а потом он, видя нашу полную неадекватность, тушит зажигалку и, отступив, возится где–то рядом, а потом… Схватил и потянул меня, завалил на пол! Я от этого его действия так испугалась, что неожиданного валюсь, но почувствовала, что падаю на жесткую циновку. Следом и прямо на меня с матюгами валится Милка! Потом возня какая–то, дверь распахнулась, при свете луны за ней мелькнула темная фигура Хасфада, а следом… Неприятный и очень тревожный лязг засова: Клац! Быстрые шаги и тишина. Темнота и только рядом беспокойное дыхание Милки.

— Ну и что? Мы в тюрьме или где? — Спрашиваю.

— Где, где, в ж….. вот где! — Смачно выругалась Милка.

— Ну не так все и плохо, подруга моя, по крайней мере, спать нас уложили на постели …

— Да это сарай! Слышишь, кто–то рядом за перегородкой дышит и пахнет козлом! Да! С такими удобствами я еще ни разу не спала… Сейчас бы… Как ты думаешь, можно тут прямо попис…. Ладно, ладно…я сама…

— Ой, мамочки! Ой! — Слышу, как она, охая и слегка вскрикивая от боли, ей на раны ведь попадает, делает свои дела и мне становится жаль ее, я подзываю, боюсь, что она обо что–то ударится в темноте.

Потом мостимся вместе под балахоном одной из нас. Мы ведь в арабскую одежду нарядились там, еще на острове. И вот сейчас в ней удобно, довольно много свободной ткани. Мы укрываемся. Жестко, голове непривычно жестко и низко, и где–то рядом слышу, жует не останавливаясь кто–то и тяжело вздыхает, так же, как и мы, обреченно. Но все это только несколько секунд, потому что, как только об этом подумала, так сразу же забываюсь и закачалась на волнах, даже во сне не забывая о том, что же с нами произошло в море, на яхте. Но то, только миг. А потом сон!

 

Неожиданное соседство

Как всегда просыпаюсь первой. Меня будят шум, шаги над головой, звуки то глухие, то звонкие. Открываю глаза. Прямо над нами, довольно низко корявые балки, доски полтолка настилом, вокруг стены дикого камня просто уложены друг на друга стеной, полутьма и только за головой, от двери из щелей свет. Потом пугаюсь, так как рядом слышу возню чью–то за решеткой и, приглядевшись, вижу, что там с козой возится девочка. Что за черт? Какой еще ребенок? А потом вижу, что это девочка лет десяти, двенадцати, потому как она, видя, что я проснулась, просовывает ручку, удерживая глиняную миской с чем–то.

— Дриньк! — Говорит, но понять можно, что по–английски.

— Что?

— Дриньк! Ду ит! Ит милк.

Вылезаю, хватаю миску, но тут же, опомнившись, назад. Ведь я голая по сути. Моим балахоном накрылись. Жадно припала и пью, обливаясь. Молоко теплое и очень вкусное с незначительным привкусом животного. Потом спохватываюсь. Надо напоить Милку. Она секунду хлопает глазами, а потом, кряхтя, как бабка, садится. Подсовываю ей чашку.

— Пей, молоко вкусное.

— Что? Откуда?

Я ей головой киваю на девочку, что притиснула мордашку свою симпатичную за решеткой и нас рассматривает, улыбаясь.

— Дриньк. Моо?

— Что? — Отрывается Милка от миски. Что, что…? Какой еще английский? Что за чмо?

— Не чмо, а моо. Девочка спрашивает, еще?

Потом мы еще выпиваем по чашке парного молока.

— Спасибо! Сэнк ю.

— Насин, ноу проблем. — Чешет на английском девочка.

— Ты что, англичанка? — Спрашивает изумленно Милка.

— Йес! Ай эм инглиш герл.

А затем что–то быстро и, как нам показалось, — тревожно. Я всего не понимаю, к тому же не так уж хорошо знаю английский, но кое — что успеваю ухватить. Девочка говорила что–то о матери, но что, так и не поняла. Что она живет в Манчестере и что ее мать и отец… на лодке, а вот что, не поняла. Только запомнила слово тревожное — десистер. Но догадалась почему–то, глядя, как, внезапно оборвав свою речь, девочка тревожно и с надеждой смотрела на нас.

— Похоже она такая же, как и мы. — Безнадежно говорит Милка из–за спины.

— Да… — Тяну. — Что–то не хочется мне в это, но поверить придется, похоже, что она с мамкой своей тут у пиратов и вот теперь мы.

— Я же говорила тебе, что мы в полной ж…! Понятно! А ты мне нет, нет!

— Не ругайся при детях.

Но Милку как с цепи сорвало, и она выдает тираду матюгами. Только и слышу, что я виновата и что она не хотела, что я ее затянула и что я ее уже зае……

— Все? Успокоилась? Теперь давай думать, как выбираться!

Но ничего не придумали. Девочка с сожалением забрала чашку и, тяжело вздохнув, пропала, только за ней свет и стук двери. Ушла. Ушла, так и не дождавшись нашей помощи и поддержки! А что мы могли ей, что? Сами сидим в подвале в полной неопределенности и это точно, как там Милка сказала…. Отчего — то кошки тревожно заскребли лапками, но я, не давая себе расклеиться, берусь за Милку. Заставила ее раздеться и осторожно осматриваю.

И вот же черт! Она даже сейчас красива. Лежит на спине, раскинулась, груди ее тяжело перевалились на стороны, выпирают ребра, кости таза и …

— Ну что там? — Спрашивает. — Сильно раздолбанная?

— Сильно, не сильно, но без врача и лекарств, перевязки — никак.

— А ты сама не сможешь? Обязательно надо кого–то? Мне уже не так больно, только когда я…

— Вот это меня больше всего и беспокоит. Надо, чтобы болело, а это не от того, что лучше, это от того, что немеет. Ты как себя чувствуешь? Тебе не холодно, что ты раскрылась?

И только потом до меня доходит, что у нее ведь температура! Потому и раскинулась! Вот же черт! Ну и что же делать? Закутала ее, к себе прижала и тут почувствовала, что она прямо горячая!

Все утро я ее поила. Девочка эта, Бетти, так ее звали, еще не раз приходила и все так же предавала мне, то воду, то лепешки. К обеду Милка заснула, как мне показалось. Я осторожно уложила ее и как только освободилась, согласитесь, что держать несколько часов на руках молодую женщину тяжело ведь, то следом, словно за мной подсматривали, дверь открылась, и меня позвал Али на выход.

— Вот, значит как…. — Тянет он, выслушав от меня рассказ о состоянии здоровья Милки.

При этом я с ужасом вижу, как падает его интерес к тому, о чем я рассказываю. Ему не интересно все, что с ней связано, догадываюсь. Боже мой! Ну что же мне делать? Ведь Милку срочно надо вытаскивать, лечить и уложить хотя бы в чистую постель. И когда я говорю Али, что для моей подруги надо немедленно вызвать врача, так как у нее жар, он спокойно так и довольно равнодушно, протягивая мне сигарету:

— А кто за это будет платить? Ты? — Спросил и отвратительно нагло смотрит на меня.

— Нет, почему же… А впрочем, я смогла бы…

— Ну и хорошо, я вызываю врача. У тебя есть при себе пятьдесят долларов? Ах, нет! Тогда как? Чем ты заплатишь? — И снова пристально на меня и нагло…

Неужели…..? Сама эта мысль обжигает, испепеляет всю мою гордость и саму суть женскую…Так, успокойся. Ну что ты? Так! Во–первых, он пока что об этом не ведет речь… Как бы не так, ты что же не видишь его наглый взгляд? Он и не говорит, но во всем готов сделать так, чтобы я… Ой! Ну и что я? Что? Ах, да! Яхта!

— Ну, во–первых, на яхте вы можете снять двигатель, потом там есть…

— А ничего нет.

— Как это нет? А куда же оно все подевалось? Там столько добра, что хватит не только на ее лечение, но и на авиабилеты мне и ей — назад. Один только двигатель стоит пять тысяч долларов, и потом там нержавеющий шверт….

— Ого, какие познания! Ты даже такое знаешь, как шверт, а что еще ты мне расскажешь о том,…. чего нет.

— Нет? Как это нет!

И пока он мне плетет что–то о том, что они с капитаном той же ночью решили нашу яхту перетащить, но потом, как только вышли из бухты, то она тут же ушла на дно…я его слушаю, возмущаясь его наглостью и тупостью…

— Знаешь что Али? Мне сказки не рассказывали с восьми лет, а знаешь почему? Потому что я с детства не верю в сказки! Понятно? Так что давай–ка милый дружок помогай, а не то я….

— И что ты? Что? — Спрашивает нагло. — А ты ничего, особенно когда злишься…

Сказал, отвернулся и…. пошел… Пошел прочь со двора!

— А ну — ка, постой! Слышишь Али?

— Что? Что ты хочешь сказать мне, женщина! — Бросает презрительно мне в лицо. — Вообще так, я еще раз зайду вечером, даю тебе ровно…. — Посмотрел на часы. — Пять часов! А ты решай сама. Кстати, доктор у нас молодой, холостой, и он хотел бы себе в помощники взять….

— Нет! Пошел ты!…

И он пошел, но и меня тут же загнал в подвал Фаствуд! Вот же он б…..! Он да! Но не я….! Никогда, никогда и ни за что! Я не б…..! Вот что!

Сказать — то можно и хорошо, а вот что дальше делать и как поступать?

Бежать — первая мысль.

Так, выломаю решетку, где была Бетти, потом во двор и там…. Так, двор. А что во дворе? Там что, ворота на замке и калитка. А калитка… Вот же черт, не надо было орать, а смотреть! Ну как же я так, не могу никак вспомнить, как там на воротах…

— Пить! Пить… — Просит Милка.

— Сейчас, я сейчас родная…

Вот и побег! А как же она? Я что же ее должна бросить? Нет! Даже такое подумать не смей! Так, побег отложим… Так, теперь еще вариант…

Итак, я все пять часов… Словно не Милка, а я в бреду. Все говорю и говорю… На минуты отвлекаюсь к ней, напою и снова …. А если?….

У нас не было часов, но я почувствовала — это время мое…. А оно как та вода, мимо меня утекла…

Вот тут я уже запаниковала! И сколько ни пыталась себя сдержать, не могла… Меня затрясло, потом… потом я вырвала, потом пронесло…. И все!

Все! Говорю себе. Все, это пи…..! Вот — вот… А ты говорила себе — пронесет…

— Ну и?… — Спрашивает Али прямо у двери.

Это самая тяжелая для меня минута… Сердце бешено стучит…. Голова кругом, и я…. А тут Милка опять:

— Пить….

— Я согласна! Зовите врача!

 

День рождение звезды

— Ну почему так? Почему? — Это я ему. — Что я, не чистая? А какая же я? Я так себя вымыла, так, что я, наверное, там скриплю…Вот как! Тогда почему ты туда?

— Не мешай… Слышишь… — Это мне переводит Али, который сидит, закинув, ногу за ногу, за шторкой и смотрит какой–то по контрабандному видаку боевик. Он–то смотрит, а меня уже как пятнадцать минут…..

— Нет, ты скажи ему… ой, чтобы он не так, ну хотя бы не резко…. Ну почему только так, что же нельзя как белые люди…. Ну что ты, скажи ты ему… ой, ну? Ответь мне… ответь…. Али, скорее переведи…

— Он говорит, что сейчас он тебя за…..! Вот! Ты слышишь?

Я слышу, но больше себя в тот момент, потому что я: — А..а..а!

Я лежу рядом с ним, очередным знакомым Али. Кровать огромная, с шелковыми простынями, роскошь по нынешним временам ведь! А он? Он откинулся на спину, этот располневший мужчина и геркулес… Особенно там…. Да я слышала, что у арабов у них не стандарт для мужчин, но чтобы вот так? Он у него и сейчас красив, хотя и лежит на боку как удав… А что, не удав? Чуть было не…. Нет, решила не ругаться, без матюгов обойдусь. Я ведь для себя выбрала именно такой имидж!

Да, имидж…. А что я сама, разве не имидж? Как они все за мной, за русской такой, с таким открытым, не таким, как у их женщин, а губастым там женским лицом?

Как мне переводил Али, они словно взбесились и мне наперебой:

— Мадам, да мадам, ах, мадам Рай! — И потом, как только их выстрел в меня, так мне шепчет кто–то из них что–то, и я громко кричу Али, чтобы он именно это и переводил. Он переводит нехотя, разглядывая нас из–за занавески. И говорит, повторяет за ними, что я для них:

— Рай! Блаженство! Ах, мадам, это истинный Рай! Прав, оказался Магомед, для нас, арабов и мусульман, нет высшего блаженства, чем с белой и русской женщиной,…. тем более с такой губастой….

Но я не запоминаю их слов, потому как услышала я уже о ней столько и какой она бывает у каждой из нас. Что она и шахна, и она сад, расцветающий у Аллаха на небесах, что она сладкая, как рахат–лукум на устах, что она, как кальян, вечно тлеющий и горячий, одурманивающий настоящих мужчин и…. И еще всего и все о ней, а считайте обо мне ведь, а то как же? Это же от меня им так хорошо. От меня! И…Вот об этом и постараюсь вам рассказать. Тем более, что мой очередной…и не знаю даже кто, вернее, боюсь даже вам сказать кто, но точно — араб, так вот он вслед за Али выходит…А почему вслед, да потому что я Али ультиматум поставила, что если уж так получается, то я только за деньги согласна и только настолько, сколько надо для визита врача.

Ага! Разбежалась! И мне все же пришлось…Но ему ничего не досталось! Я так сказала и ему отказала, так слово свое и сдержала!

— Все! — Говорю. — Этого вполне достаточно для визита врача! Понятно сказала, я завязала! Вот так–то!

После моего несогласия все закрутилось, как по маслу. Не успела отдаться им и опомниться, как к нам приехал доктор. Милу вынесли на руках, она уже не могла даже сама идти, плохо соображала. Доктор оказался из наших выпускников: молодой мужчина, деловой. Всех тут же выгнал из комнаты кроме меня, а потом все быстро: укол, перевязку и лекарства сразу же начал давать, мазью все у нее перемазал, а потом выписал рецепт, и уже выходя из комнаты, обернулся и мне:

— Так это значит ты? А это твоя…

— Да, сестра. — Так я сказала. — Хоть она и не похожа на меня, у нас отцы разные, а мама одна. — Вру ему отчаянно.

— Ну хорошо, чего ты хочешь?

— Во–первых, ее — вылечить…

— Ну, это понятно. Я не о ней, а о тебе. Что тебе надо?

— Не поняла?

— Ну, машину, дом, что?

— Как это? За что это мне?

— Как это за что? А мне сказали, что ты больше ни с кем и только со мной, и потому согласна на…

— Да, да. А это что же? Это ты будешь и такой молодой?

— Я, а что не подхожу или ты не согласна?

— Посмотрим. — Говорю, смущаясь. — Сейчас самое главное, как она, что же с ней, доктор…?

— Андрэ.

— Что Андрэ? Ах, простите, это Ваше имя Андрэ? А почему Андрэ, а не Махмуд какой–то?

— Мама сама из России, а отец отсюда. Мама так решила, что назовет меня в честь какого–то там родственника отца из Парижа, а отец не возражал, согласился. Вот так я и стал от самого рождения Андрэ. А ты? Тебя в честь кого назвали и сестру?

— Нас? А ты знаешь, есть такая поговорка: с милым и рай в шалаше! Так вот нас так, чтобы вместе все время, ее Милой, а чтобы там, где мы, то меня Раей, это чтобы где мы с ней вместе, то там бы и Рай. — Сочиняю ему, вру напропалую.

А что я должна ему сказать, что меня мать в честь Рая назвала? А Милку, в честь какой–то козы деревенской? Нет! Соврала, да еще складно получилось. Пусть что хочет, то и думает, мне теперь все равно …

Ага! Особенно от того, какой он. Ты как скажешь? Ты хоть понимаешь, как тебе повезло с ним. Да, а кто же есть кто?

Как это? Я, например…

Да с тобой все понятно! Ты ведь за деньги теперь, и с кем придется…

Что? Как это? Ты что такое говоришь? Я с ним! Вот с этим доктором симпатичным… А что? Он ничего и по–русски прекрасно…

Так, б…., с тобой все ясно! А он кто для тебя? Клиент? Или…

Наверное, любовник, так я думаю… И сама тут же на него во все глаза.

Так вот он значит какой будет у меня… А что, очень даже ничего… А что это он там насчет дома, машины… Неужели серьезно? Неужели еще и подарки будет дарить! Вот мне…

Что? Ты уже радуешься? Ну, что я говорила, ты б…. и есть таковая! И где бы ты ни была тебе все равно, кто тебя будет…, а тут еще и подарки… Ну и как?

Да вот так! И еще подарки! Вот как! А ты, б…,б….! Да я согласна и мне уже хочется побыстрее подарки…

А как же то, что тебя с ней, твоей мнимой сестрой продали?

Как это продали? Я что, коза? Или кто? И потом, это кто же такое сделал? Неужели ты думаешь, что меня продали? Да я, можно сказать, грудью своей и телом сестру прикрывая и….

Вот — вот! Они так всегда говорят, такие же, как ты б…! Что ради чего–то или кого–то, что от неразделенной любви или еще от чего–то, но только в том у них кто угодно виноват и только не сами они! Понятно? А все в них, запомни! В них это б…во заложено от рождения или потом, и они дали слабину такую же, как и ты, и потому они….

Что? Я слабину? О чем это ты? Это когда же и какую я дала слабину и кому это… Ты что, на меня напираешь? Да я, спасая ей жизнь…

Я и говорю тебе! Да, тебе! Ты уже не подозреваешь, что в тебе уже что–то треснуло там внутри, и ты слабая стала на передок, как мужики говорят. Понятно?

Что? Это кто это слабая, я? Да я, дай же сказать мне…!

Ну, говори, я послушаю тебя? Что ты замолчала? Ну и? Ну вспоминай, вспоминай, как ты сползла постепенно, и передок твой вперед тебя пошел по арабским рукам….

И вот я прощаюсь с ним. Он даже меня поцеловал в щечку на французский манер, а я…

Я замялась, не зная, как сказать и спросить. Хотела спросить, когда? А у самой язык как прилип. И все равно ведь, вот же проклятая баба! Все равно смотрю ему прямо в глаза. Он, видимо, понял мое молчание и добавил:

— Дня через три я заберу тебя и ее к себе. Надо дом приготовить, прислугу…

— Андрэ, а можно мне девочку с собой забрать отсюда в качестве помощницы?

— Не знаю, ни о какой девочке не шел разговор… Только вот ты и сестра твоя, и я только за двоих …

— Что ты? Выходит это правда? Ты заплатил за нас? — И сама вспыхнула, горю. Смотрю, он молча кивнул головой….

Боже мой! За меня, за нее, нет,… нас обеих купили,… нас, как ту же козу….Нас купили, как скот!!! И уже собираюсь кричать, заорать….

А он раз и вышел, только мотор зашумел. Он уехал. Ко мне Али:

— Ну видишь, как все хорошо обошлось…

— Что???

Теперь мы в комнате, наверху. Поднялась по лестнице скрипучей, зашла на трясущихся ногах и пока все никак не могу привыкнуть к тому, что я и она, что мы… Ой, мамочка моя, мы ведь рабы!!! Плачу… Потом себя в руки и к ней.

Вижу, как она счастливая спит. Она спит, а я? Я никак не могу не то что глаза сомкнуть, я вообще сижу и думаю…. Она спит, а я ведь только что свое тело за нее продала. Причем так просто, легко… Ну и как же так? Как? И стала, сидя с ней рядом, вспоминать все…

 

Вспомни все

— Райка–шляйка! — Вспомнила, как дразнили в детстве.

А вот отчего так, расскажу. Дед мой, а почему мой, потому что мама не вышла замуж, хотя родила меня, так что ее отец был для меня единственным дедом, так вот, он работал на заводе, строил корабли. Пока отец служил, а он строил их, будучи военным морским инженером, в доме хоть и скандалила бабушка, но терпела все его выходки, так она говорила о загулах деда. А потом, когда дед вышел в отставку, то они тут же развелись. Причем, дед так и остался жить с нами в квартире, а бабка моя тут же по новой, и — замуж. Видимо, не зря они скандалили, была причина. Уж больно бабка моя была красивой. Наверное, и я в нее вся пошла. Была еще одна причина. Бабка не могла простить деду, что именно он привел в наш дом моего отца. Мой отец был прекрасным инженером, конструктором кораблей каких–то. Не буду пояснять, чтобы вас не отвлекать, и вы не пытаться найти сходство с известным человеком.

Так вот, по случаю сдачи какого–то большого корабля, который долго строили с напряжением всех нервов и сил, дед притащил к себе в гости, а меня тогда еще не было и в помине, этого красавца. Да что там красавца, умницу, всеобщего любимца и просто удивительно талантливого человека, моего будущего отца. Мама моя, дочь деда, только что окончила школу и по совету родителей пошла в техникум учиться, а заодно работать чертежником в том самом КБ откуда к ним гость пришел. Конечно же, мать моя тут же влюбилась. Представляете, какой мой отец был! Вулкан! Но, к сожалению, он был женат, имел двоих детей. А тут девочка очень красивая, вся в свою мать, ребенок по сути, можно сказать, только восемнадцать лет ей! И тот вулкан вот, можно сказать, извержение произвел на нее во всем. Так я впервые с его извержением и попала в одно причинное место к мамочке своей и прицепилась, ухватилась, чем было возможно, словно я червячок! Червячок, не червячок, а только мать моя словно голову потеряла от моего отца. Видимо, очень у матери моей с тем вулканом все получалось прекрасно по женской части с его извержениями бесконечными.

Так или не так, а вот когда мать поняла, то не стала отцу карьеру портить и тихонечко из дома, раз — и ушла под каким–то предлогом. Мать ее в это время уже жила в новой семье, дед пил, ему не до нее. Вот так я и начала свою борьбу, можно сказать, в чреве еще у матери за свое выживание. Надо отдать ей должное, мать не пыталась меня ни травить, не удалять, а выносила и родила. Вот так я появилась на свет, можно сказать, с детства обреченная на борьбу и скитания. Пока росла, мама назад к деду вернулась. Он уже сильно болел, бабка его презирала, так что матери моей пришлось нелегко с нами двумя управляться. К тому же, я шкодой была и вечно с дедом, который во мне души не чаял, мы что–то проделывали. Меня не били, боже упаси, а только в назидание ставили несколько раз в угол. Вот и все мое наказание!

Потом я подросла, дед нас оставил, не вынес одиночества, видимо жену свою сильно любил, и вот мы с мамкой вдвоем зажили. А как в таких семьях? Мать в поисках пропитания, ей некогда. Вот потому я и стала по квартирам ребят соседских кочевать.

Там после школы обедаю, там уроки у кого–то, домой ведь не охота, скучно. Вот так я и дошла до встречи одной примечательной.

Была у нас в классе девочка одна умненькая и такая же, как и я, непоседа. Но я, в отличие от нее, все больше на книги, где о путешествиях, плаваньях, а она о любви. Маленькая, но уже во всю подкованная была именно в этих вопросах. Мать у нее врач, просвещала свою девочку, как сама считала нужным. Так вот, я впервые, можно сказать, из первоисточников узнала секрет своего появления на свет. Оказывается, моя мама и отец, они, это первые я от Марианны, так девочку звали, услышали это слово загадочное — коитус! И потом словно меня подменили.

Я только об этом и думаю. И в школе и везде. Потом меня потянуло к дому…. Ну, вы поняли? Причина появилась весомая… Как это я такая вот, да где я там и как? Стала себя разглядывать, да изучать, и кончилась эта анатомия не как в учебниках и атласах, страничка моих познаний не перевернулась, а, наоборот, расширилась. Вот так!

Первые открытия в своем теле! Какая из девочек такое забудет! Еще бы!

Оказывается, у нас есть точно такое же, как у всех женщин! А это же, ну даже трудно поверить, что природа в нас устроила для продолжения рода! Да! Я, оказывается, такое же имею и ношу в себе, словно родовое гнездо для своего потомства. Вот это да!

Сказала Марианне по секрету на переменке. А она даже ухом не повела. Вот думаю, какая она?

Думаю, а сама стала присматриваться. Эге, что–то в ней не так как у всех. Во–первых, она взрослая, упитанная, и фигурка уже у нее округлилась и, где следует обозначилась, по–женски.

На физкультуре вижу на ней лифчик! Это надо же? Ни у кого нет, а у ней надет. Потом вижу трусики красивые, потом туфли не такие, как у всех, а потом уже и ножки ее. Потом всю ее словно впервые вижу и где? В кино!

Как сейчас помню, мы смотрели Фанфан — Тюльпан. Мне бы на экран, а я все на нее кошусь и рассматриваю. Она смеется и, забываясь, ножками своими перебирает, руками хлопает по груди. Я на нее смотрю в полумраке, во вспышках экрана и все не могу отделаться от желания ее… поцеловать! Вот как!

В то время о таких желаниях или даже поползновениях нельзя было, то было табу! И какое табу, что никому ни гу–гу!

Еле–еле я досидела, вся измучалась. Потом мы домой идем, и она мне все о фильме и о женщинах… Говорит и все мне о красотках и их проделках. А потом вдруг остановилась.

— А ты что молчишь? Тебе что, фильм не понравился? Там же сам Жерар Филипп…

— Да знаю я, знаю. Только мне больше всего понравилась его женщина Джина Лоллобриджида. А тебе?

— И мне! Такая красавица и потом они так красиво целуются…

— А ты? — Спрашиваю ее, а у самой по спине, словно мурашки по коже пошли.

— Что я? Что ты хочешь сказать, что я,… я… целовалась. Вот!

— Как, когда? — И не давая ей опомнится, тут же ее засыпаю вопросами: как это делать, приятно ли и как надо губами, что ртом и что потом? Я хоть и смотрела, как они в кино, но вот самой как–то…

Она пытается отвечать, рассказать как, но я ее перебиваю, не даю сказать. И так минута за минутой пристаю настойчиво. Сама почему–то горю, щеки мои пылают, пальцы трясутся. А тут и она, желая приударить своими познаниями мне говорит:

— А давай я тебя научу!

— Как? — Только и выдавила из себя.

А у самой голова закружилась… И внутренний голос впервые во мне: соглашайся, ну же, смелей! Я с ней за руку держусь, и мы с ней рядом идем домой. Она мне снова:

— Ну что ты молчишь? Ты что, не хочешь научиться или ты брезгуешь мной?

— Тобой? Да ты что? Я тобой просто горжусь!

— Ну, тогда давай зайдем в этот подъезд, и я тебя научу. — Говорит мне спокойненько так, а я слышу это, как в бреду. В голове мысли: она, слышишь сама,… сама тебе хочет и показать, как… Ну что же ты, соглашайся! Не теряйся, это твой шанс ее поцеловать!

Как? Я и она? Я не могу, не согласна и потом я боюсь!

Дура ты, я посмотрю, и только в мыслях своих смелая, а как дошло до…

— Я согласна! А где? Тут?

Открываем тяжелую дверь, и она первая в подъезд, я за ней… Шагнула следом за ней, а сердце, как ненормальное, стучит….Она за руку меня взяла и потянула под лестницу.

— Тут. — Шепчет тихо. — Можно тут. Ну теперь вот что, ты зубы почистила?

— Да, утром! А ты?

— А я вот нет! Не думала, что буду тебя целовать, вот… Ну, ты прости…

И полезла ко мне, потянула за руку к себе, прижала, стала дышать в лицо горячо. Я с непривычки отвернула лицо. Почему — то ужаснулась от самой такой мысли…

— Что? От меня неприятно пахнет? Нехорошо? А давай, знаешь что?

Я хотела ответить и уже не успела отвернуться, как она меня в губы… Что?!!! Как?!!!

— Ну что? — Говорит и смотрит мне в глаза.

А я стою, окаменела вся. А тут еще слышу, как кто–то по лестнице… Я сдуру почему–то выскочила. Вижу женщину, она спускается по лестнице, я разворачиваюсь и к двери. Слышу как Марианна, не поняв, не услышав про женщину мне вслед:

— Погоди! Ну, ты поняла, как я поцеловала тебя? — Орет ведь!

Как я вылетела на улицу и куда мчалась, не помню. Наконец, я запыхалась так, что встала, склонилась, не могу отдышаться… А тут оказывается, она следом подбегает, смеется:

— Ну как? Не наделала в штаны?

Я ей в ответ только мычу. Все не могу отдышаться. А она:

— Я представляю, что та тетка подумала о нас? — Смеется. — Она, наверное, подумала, что мы лесбиянки?

— Кто, кто? — Спрашиваю недоуменно. Слов таких ведь еще не слышала и не знала даже.

— А ты что, не знала? — Я мотаю головой.

— Даже не слышала? — Я все так же, но еще сильнее замотала.

— Ну, тогда едем ко мне. Пора мне тебя просвещать, раз ты ничего не знаешь о женской любви.

В ту же ночь я впервые мастурбировала.

Не знаю, что со мной произошло, но только после того я начала регулярно собой заниматься пальчиками. А в тот вечер я прямо опьянела. Да словно пьяная стала от ее поцелуев. Мы ведь с ней как пришли домой, так она меня за собой в свою комнату потащила за руку.

— Стой! Я говорю, стой, не спеши…А если кто–то зайдет? — Пытаюсь оттянуть страшный, можно сказать, роковой для себя момент.

— Никто не зайдет. Мама на работе, а Глашка… Ну, ты чего, ты что, в самом деле? Глашка наша помощница по хозяйству, а ты что же ее испугалась?

Я стою перед ней, страшно ведь, трясусь, а у самой на глазах слезы. Мне и хочется, и страшно! Слезы так и капают, сами бегут по щекам. Не выдерживая ее испытаний:

— Я еще не готова, — шепчу ей, — мне еще рано, я…

А тут снова эти ее губы горячие, мягкие…

— Ну, что ты, что? — Шепчет в лицо мне, а сама целует мои мокрые щеки, скулы. Ну, что ты, милая моя…

— Я…, я не милая…, я не твоя… Мне надо в ванную, в туалет, мне надо почисть зубы… — Пытаюсь выговорить, выпросить пощаду. А следом… Ой, мама!!!

Это был самый страшный по последствиям поцелуй в моей жизни! При этом у меня внутри словно прорывает плотину и запускаются механизмы во мне выработки гормонов.

И вот они уже в крови! И меня словно срывает волной и я сама к ней…

Боже, что я проделывала с ней! Можно сказать, за один присест с ней я прошла в тот вечер всю азбуку поцелуев женщин! И уже перед уходом, захожу в туалет к ним. Присела, сняла трусики и смотрю заворожено на мокрые и блестящие следы. Это надо же? Это я такое устроила! Думаю, что я уже очень скоро начну свою месячную войну? Это так она мне сказала, научила. Говорила мне:

— В туалете смотри на трусики свои, если увидишь следы, то знай, скоро ты станешь полнокровной женщиной.

Полнокровной не стала, а вот месячные скоро пошли. Все как она мне подсказала.

Рассказала ей, а она мне, пойдем ко мне отпразднуем твои месячные.

— А твои? — Спрашиваю.

— А мои они уже давно при мне, регулярно, на каждые двадцать пятые дни и, как часики, пять дней. Мама сказала, это самое главное. А у тебя как? Прости!

— Я не знаю,… а разве можно такое праздновать?

— А как же! Обязательно! Ведь начиная с них, считай, что можно беременеть и рожать! А ты не собираешься их праздновать? Мама! Иди к нам, у подруги моей месячные!

— Зачем ты так? Мне стыдно, неудобно…

— Вот еще? Ты что? Это же самое важное событие в твоей жизни! Ты теперь женщина и теперь тебе остается его выбрать и…

— Не… рожать, беременеть я не хочу… Хочу еще погулять. Мама сказала, что теперь мне надо о себе позаботиться особенно бережно. Так что я, нет…И праздновать как–то неправильно. Знаешь, я лучше пойду, пожалуй. А ты не обидишься? Ну вот, до свидания!

Вместе с мамой все проделали, и она меня научила, как беречься в такие дни. И я потом важная ходила все нос задирала перед сверстницами, и как только кто толкнет, так я:

— Ты что? Нельзя ли поосторожнее, ведь у меня месячные… — Так им торжественно, как щелчок по носу.

Щелчок, не щелчок, а кто–то из них проболтался в классе, и на меня пацаны навалились и давай подкалывать. Так я узнала, что надо поменьше болтать о наших женских делах. С этого случая я стала, как немая. Что ни спросят, не знаю, или отвечаю, что не понимаю и все чаще только со своей подругой секретничала.

Тем более, что она начала меня просвещать в отношениях, а, вернее, меня погружать в мир секса.

Она меня спрашивает, а я и не знаю, что отвечать:

— Ну и как ты будешь с мужчиной, что надо делать с ним?

— Не знаю, думаю, что пусть он первый и сам решает, что ему надо от меня…

— Не знаю, пусть решает,…Нет, подруга моя, так нельзя, так ты сразу же залетишь! Ты должна больше его знать и обо всем позаботиться сама.

— Как это, о чем ты? Что я и презики должна с собой носить, так что ли? А если мама узнает или полезет, а там в вещах моих резинки лежат? Ты что? Да она же меня убьет!

— Ну, точно, — говорит недовольно, — яблоко от яблоньки… Твоя мать почему родила?

— Как это почему? Сама говорила, что от коитуса.

— От коитуса, коитуса… А что это означает? Ну, что?

— Как что? Это когда он входит и кончает, потом его сок к нам попадает в матку нашу, и мы беременеем.

— Ну ты, профессор! А что, если не дать ему кончить? Тогда как? Вот видишь, для того и резиночка нужна. Пусть он туда и кончает пока! Он должен к тебе всегда с ней, и ты не смей без нее его даже к себе подпускать! А то раз — и как у твоей мамки! Понятно тебе, сексуально озабоченная девчонка? Эй, где ты? Уже мечтаешь о нем, ну, хоть бы в мечтах твоих пусть он будет с резинкой на…..?

А ты хоть знаешь, как он устроен? Вот так — то. Идем, мамка муляж специально принесла, чтобы тебе показать. Ну, что ты? Давай, иди уже, а то в штаны наложишь, когда он к тебе первый раз, и все забудешь на свете…

А ведь она как в воду глядела! Все так и было на самом деле! По крайней мере, со мной…

Но до этого на меня напал вирус. Вирус любви через поцелуй.

Вы ведь понимаете, что где один, там тут же и следующий поцелуй. А вернее — объявляется твой новый в поцелуях партнер.

 

Партнерша

Мама работает, отпуск не скоро, а тут Марианна зовет, и вот мама меня с ними отпускает на месяц к ним на дачу, которую они каждый год снимают. Но как приехали, то я перекупалась и простудилась, а Марианна с мамой за отцом, в другой город. Дня на три.

А тут как назло, мало того, что сопли и кашель, так еще и прохладные дни. Глашка зашла ко мне в комнату:

— Ну и что дальше? Ты так все лето свое прокашляешь. Эх, горюшко мне с этими барышнями городскими. Ты хоть думаешь вылечиться? А, кума?

— Я не кума, сама ты! А вот лечусь…

— Вижу я, как ты загибаешься, я сама никогда до такого не довожу. Как только простыла, так в баню, парилку! Потом выпью полстакана водки с солью и на утро как огурчик!

— Нет, Глашка, я водку не пью. А вот…

— Ну и хорошо! Слушай, я баньку приготовлю, и веничком березовым, да кваском… Ну, ты как? — Киваю головой. — Только давай Глашка быстрей, а то я в соплях утону… Кха, кха! Ой, мама! Кха!

Потом, где–то через час ведет меня в баню, что в сарае за домом. На улицу нос не высунуть, так мокро и холодно. Иду, а сама себе говорю: зря я согласилась. Но передумать поздно, я наверное еще разболеюсь, после того, как с мокрой головой по двору…

— Ну, быстро! — Говорит Глашка. За руку цап и затащила в предбанник.

— Ух, ты? А я и не знала, что тут дворец деревянный и теплота! Вот это да!

— Так все с себя! Я белье замочу. А ты не стой, не стой, голубушка, вон давай, скидывай портки.

— Какие портки, Глашка, ты что? Ты хоть знаешь, что значит портки?

— Так, не умничай! Давай живо, как солдат, раз, два и в дамках! И не дает даже опомнится, раз — и стянула с меня эти самые портки… Потом толкнула к двери и говорит:

— Как зайдешь, присядь.

— Зачем? — Я не успеваю ее расспросить, как она меня раз в спину рукой и за дверь!

Я как зашла, тут же назад в дверь:

— Глашка, открой! Я сварюсь, ты что? — А она из–за двери все о том, чтобы я присела, переждала, отошла…

Делать нечего, как — то надо же спасаться из этого пекла, вот и присела. И надо сказать, что через минуту у меня нос как начал, а следом кашель…

— Глашка, открой, дура! Я горю, мне дурно….

— А ты терпи. — Слышу из–за двери. — Попробуй подняться на полати.

— Какие к черту полати? Ты русским языком говори. А то палати какие–то придумала, еще скажи…

— Так, пропусти… — Толкает дверью, но не дает выскочить, схватила и тянет на ступени, которые уходят вверх, словно в облака.

— А…а…а! Пусти дура! Ты меня сваришь…

— Лезь давай! Ну же, я кому говорю? — И пихает меня своим животом, толкает ногами к полкам. — Лезь, говорю, а то…

— Мама! Горячо ведь! Обжигает ведь, ты что? Что это? Зачем? Куда положить, под ж…., сама ты Глашка ж…. Ага, не намыленная ж….. вот ты кто!

— А ну еще скажи, особенно про ж….. — Говорит весело и лезет на полку ко мне, загораживая свет своим большим и горячим телом. — Ну, потерпи, родненькая, потерпи,… Сейчас обвыкнешься и полегчает….

Через пятнадцать минут.

Я в блаженстве… Лечу в облаках….,нет, лежу в облаках и касаниях мягких, горячих рук Глашки. А она надо мной колдует. Растирает руками плечи, спину, то ноги, то попку, потом…

— Глашка! Туда не лезь! — Говорю не строго, но сама сжимаю ноги.

— Да ты что? Разве же я туда? Я руками по ногам… Ну, расслабься, ты что? Я туда и не думаю даже… И потом мы же девки с тобой, я не парень чтобы своим….

— Ага, не парень… А знаешь, как девки между собой руками?

— Да то страмота одна! И как это девки не брезгуют?

— Ты же не брезгуешь? Вот и они такие же, как мы…

— Не. е, мы другие… Мы не такие, мы не б…..! То все б….между собой, им уже от их петушков набрыдло и потому они между собой…

— Глашка, а что это ты насчет петушков? Разве же у них петушки?

— Да самые настоящие!

— А мне кажется, что ты неудачно сравниваешь их пенисы с…

— Кого, кого? Это кто же так его назвал? Кто? Медики ученые? Страмота! Да разве же я не права? Петушки они! А петушки потому, что у них так встает поутру вместе с кукареку, что если он им и как …! Потом только и думаешь спросонья, как не забеременеть.

— И что, у них сам так и встает? А разве же так бывает?

— Еще как! У них к самому утру вся мужская сила пребывает, и если нет рядом бабы, то он и стоит так, ожидая отрады.

— Как это так? Стоит и без бабы? Нет, так не бывает….

— Да много ты знаешь? Я, например, у своего парня такое видала не раз, потому и говорю.

— Ха–ха–ха! А вот и завралась! Сама говорила, что только так у них без бабы, а ты же ведь рядом, как бы ты узнала, если бы не рядом?

— Да вот тот, мой парень в меня ….. оттого и узнала. Это у них, как это там… ну, моя хозяйка ведь мне подсказала, но я не вспомню сейчас и боюсь соврать, только все это с гормонами какими–то связано.

— Протестерон! — Блещу своими познаниями.

— Вот, вот, противсерон, вот!

— Что, что? Против чего?

— Ну что ты ржешь? Ну против…Ха. ха…ха!!! Против… серона их на нас! Против…. Ха. ха. ха!

— Ну, ты и дура, Глашка, ну, и тупая…. Да гормон такой у них протестерон, а ты? Как придумает такое, так просто…

— Хочешь сказать, что я тупая? А я вот академиев не кончала, но что касается мужиков, то я в твои годы… Кстати, а тебе сколько, как Марианне? Ах, да! Вы же в одном классе…Вот от того у тебя она и такая….

— Какая такая? Что неправильная, уродливая?

— Да нет, малая еще совсем. У меня, например, в ваши годы она как у настоящей бабы!

— Это как?

— А вот так! Показать?

— Ну, Глашка, ты и дурная, как скажешь? Как это показать? Показать не надо. Тебе что, не говорила мама? Кстати, мне этого вовсе не надо…

— Не надо?

— Нет, не надо. А ты что же…. ты…… а впрочем, чем это она от моей отличается эта твоя…

— А всем! У тебя еще, как у девочки, нецелованный пирожок с этим, ну ….

— С чем? Как его у вас называли в деревне, в городе все зовут его…

— Да знаю, я знаю! А у нас по–простому — сикель, вот.

— Ясно. А то, что у них, как у вас называется?

— А кто как! Кто что увидел или спробовал, так и назвал.

— Ну, а ты как?

— Да забыла я, уже давно это было…

— Глашка, не ври! Такое никакая баба не забывает, говори!

Она тяжело вздыхает. Я сажусь, прижалась к ее плечу и тереблю:

— Ну, давай, родная, скажи, выдай….

— Да все разве упомнишь?

— Нет, а ты вспомни. Сперва как? Да кстати, как ты сперва познакомилась с ним.

— Да в клубе, на танцах…

— Глашка! Ты чего? Я не о Ваньке, я о…

— Ну что ты пристала, как банный лист! Как–то назвала, сейчас и не вспомню! Да разве же в этом дело?

— А в чем?

— В чем, чем? Да все в нем! Между прочим, мама говорила, что сразу после войны, в деревне все бабы имели права на живых мужиков. Понимаешь, многих убило, народу скосило страсть, считай, одни бабы остались, и они между собой договорились, чтобы мальчишек своих не портить, уж лучше всем миром на живых мужиков. А что? Я считаю, что справедливо, а так и было! Потом все Чугуевы да Соколовы у нас. Бабы детишек понарожали всем миром, да и мужики те молодцы, всем помогали: избы поправили, огороды вскопали, дров, по хозяйству…

— И что? Это у вас там, что же, матриархат был?

— Да был! Бабы сами мужиков выбирали, не то, что потом…

— А ты?

— А что я? Я как все! Как сказали старшие, так я с ним, с Игнатом своим и на сеновал…

— Как это сказали, а сама? Сама же говорила, что сами бабы выбирали, кого хотели…

— Ну, то было после войны, а потом… Потом, как скажут!

— Ну и порядки у вас там….А замуж как же?

— А так же…

— Да Глашка, ты можно сказать жертва произвола…

— Да никакая не жертва, наоборот хорошо! Ты что! Я гуляла с одним, а спала сначала с другим.

— Совсем ты запутала. Как это? Поясни?

— Ну, я встречалась с соседним парнем Лешкой, а с Игнатом мне сказали… Что тут не понятно? Между прочим, и морду никто не бил, все понимали, что так старшие сказали.

— Старшие, старшие, а это кто, старики?

— Ну, ты и деревня! Да старшие, это кто постарше нас, парни и девки, кто уже жили, как муж и жена.

— Как это? А как же свадьба?

— А свадьба и замуж это у кого как!

— Ну, Глашка, ну и порядки у вас были…

— Почему это были? Они и сейчас такие, как скажут…

— Да! А я — то думаю, откуда у тебя такие замашки… Ну и что же дальше? Почему ты тут, а там Алексей и Игнат?

— Да понимаешь… Сама даже не знаю…

— Что, неужели их было мало? Что ты головой киваешь? Ну, ты даешь, ну ты, а ну, давай расскажи?

— Да я понимаю…., но… как говорят, меня передок подвел, вот. Я как увидела Ваню, так…

— И что? С тремя сразу?

— Нет, что ты? Это они, как узнали, что я с пузом, сговорились между собой и решили меня проучить, но сначала все меня терзали,… Им все хотелось знать, от кого же приплод?

— Ну и как узнали?

— Ну, ты даешь? Как они могли знать, когда я сама не знала! Считала, считала, вспоминала, да так и не смогла определить… А тут они начали надо мной потешаться… Сначала один, потом другой, а Ваня мне говорит, уходи! Ты представляешь?

— И правильно он тебе, ну, а ты?

— А я отчего–то только с ним. Не могу больше ни с кем. Сказала ему, что это он, мол, отец. Он сжалился и забрал к себе на пасеку. А там красота! Какая там деревня, это такая красота, что я….

— Что ты? Неужели и там у тебя…

— А как ты узнала, я же тебе не сказала.

— Ну, это было нетрудно догадаться, только у тебя же уже и тело другое было …

— Точно! Я уже с пузом ходила шестой месяц, а тут охотники приехали из города. Ну, я, понятно, обхожу их, мне ни к чему, да и потом, ну какая я, думаю, баба сейчас, посчитала, что не позарятся. Сейчас! Затопили баню, они выпили, спать, а я следом за ними в баню… Моюсь, радуюсь и уже себя вижу как мать…К тому же у меня не только живот, но и груди налились… Видела, как один все смотрел на них. А тут раз! Он! Ну, я ему: что ты, что ты, мне скоро рожать, куда ты! И ты знаешь, не смогла ведь отбиться, вот так!

— Врешь! Ведь врешь все! Небось, сама напросилась…А ну колись, говори, как было на самом деле? Ну, слушаю, говори…

— Да нет же, я, правда, ему только сказала, что мне скоро рожать, а вот то, что пришел,… Ну то, как сказать… Уж больно он на меня запал…А ты знаешь, как бабе хочется? Особенно когда… Ну… Нет, Ваня, он молодец, только что–то вскоре не так стал ко мне. Стал выяснять, подозревать, а потом вообще не стал спать! Ну, я и…И поплатилась за все. Сама виновата! Мне бы промолчать, да само бы все обошлось, а тут? Ну какой меня черт потянул за язык? Он мне слово, я ему два и так доконала мужика, что он запил! Неделю пил, а потом…Вообще я не выносила своего, выкинула на шестом месяце, от удара его сапога!

Потом меня в город, в больницу. А там доктор, она, ну, хозяйка, заметила меня. Видимо, стало жалко. Спрашивала, а я молчу. Ну как я ей скажу, что меня там три мужика ждут и, наверное, прибьют! Подлечила меня мамка Марианки, и я у них осталась. Вот такая история у меня… Ну, что скажешь? Я как себя повела, как б….?

— Ну чего ты спрашиваешь? Как я могу тебе что–то сказать? С кем сравнить, я‑то и настоящую б…. не видела ни разу.

— Ну, а я, что, по–твоему, не настоящая б….?

Смотрю на нее, а она напряглась вся, смотрит напряженно, старается заглянуть мне в глаза.

— Да не смотри так! Я, например, так считаю, что ты не виновата, такие у вас порядки, хотя могла бы и …

— Да много ты понимаешь? Ничего я не могла! Виновата, конечно, но что с бабы возьмешь, у нее одно на уме?

— Ну, а сейчас ты в порядке? Отпустило тебя?

— И да, и нет. Это потом я узнала, что бывает такое, как бешенство матки. Вот и я так подумала, что это бешенная моя…Да, что еще я хотела сказать! Я почему просила ее показать? Я даже не знала, оказывается, у бабы, после выхода плода, ну, ты поняла, откуда…. все изменяется. Я сначала не знала. Ну, лечили, что–то делали там у меня врачи. А мне вроде бы никакого дела. А потом, не нарочно, случайно подсмотрела, как рядом, соседка у себя там… Я как глянула, так помню, еще позавидовала ей. Эге, думаю, она у нее какая? Да на такую, сто мужиков можно поймать. И только потом, уже дома, когда оказалась в квартире, в ванной, кстати, я в первый раз в ней купалась, так зеркало взяла и… Ой, мамочки!

— Что? Что там было не так?

— Да все!

— Как это? Вроде бы с виду не скажешь…Все, как у бабы… А ну–ка скажи, что не так с тобой. Что они сделали с тобой?

— А вот видишь, видишь?

Это она ноги задрала и развела в стороны.

— Да разве же что увидишь, во–первых, темно, а, во–вторых, все там у тебя заросло и потом, да мне это и не надо.

— Как это ты сказала, заросло? И что?

— А то, что в городе почти все дамы ходят с бритым лобком.

— Это же холодно и потом, это как? Не в деревне у нас все те, кто так, те все б…… А нормальные бабы…

— Ну, а ты что, в деревне? Так что тебе надо… А то как увидит мужик, то от тебя деру…

— А ты точно мне говоришь, или …….? Так ты что говоришь, как надо, чтобы у бабы?

— Да! Хотя тебе можно как хочешь, ведь ты, как я поняла, ее в узелок или как?

— Да, понимаешь… — Мнется. — Намечается вариант и потом…. А ты мне поможешь? Ну, Райка! Помоги! Мне самой, да с такой бородой, ну, не справиться…

— Нет, извини, ты сама. И потом бритвы нет и…

— Есть, есть, а я‑то думаю, для чего это у них тут ножницы и бритва припасена. Думала, что мужику ее надо бриться, только зачем же сюда бегать каждое утро? А теперь все понятно. Ну, как ты, поможешь? Ну, я прошу тебя, Раечка, Рай! И потом, я же чистенькая там…

— А вот и посмотрим… Так, где ты говоришь ножницы и бритва?

Потом я колдую, а она расселась, развалилась, можно сказать и рассуждает…

— Нет, наш сикель чем–то похож на их, а вот сам по утрам не встанет! И потом, как станем кончать, так он сразу назад, отступает, прячется, за губки скрывается. Вот как.

— Знаешь что, ты мне больше об этом не говори. Я такую глупость не знаю и не слушаю, и потом ты не шевелись, а то я твой, как там его, ну да, так вот нечаянно, как смахну его бритвой….

И потом, я так считаю, что мы и они, если похожи, то и у нас, так же, как и у них! А ты говоришь, только похожие…Я, например…

— Ну и что ты замолчала?

— А вот я сейчас… погоди, там под ногой самое трудное место… Стой, стой, сиди

спокойно… А ты..?

— Что ты хочешь спросить, я сама не игралась им, сикелем своим? Игралась! И ты играешься с ним! Ну что не так? Да ладно тебе уже в молчанку играть… Все бабы, кто без мужика, особенно после того, как с ними расстались, со своими сикелями игрались и сейчас….Ну, что ты так смотришь? И я, а что, я не баба? Эх, если бы мне мужичка… да на часочек, хотя — бы сюда! Вот тогда бы мы с ним наигрались! Я бы его петушком, или как ты там сказала?

И я ей сказала, потом она как–то и по–другому его назвала, я тоже, а потом мы с ней и ржем…

— А можно еще так! По–тарски…

— Нет, по–татарски нельзя, то матюги.

— Да нет, не матюг, она — манда, а он — ялдык! Ха. ха. ха! Ну что? Вот зеркало возьми, протри и смотри! Ну как?

— Нет, ты мне скажи, какая она стала, другая? Что, уже не манда? А тогда…

— Да! — Тяну со значением. — Ты знаешь, я не права была…. У тебя… Ты, что делаешь дура, да так же нельзя! Я, же не мужик, я же…

— Ну, что я говорила? Смотри? Вот видишь мой сикель, и он уже…

— Что он, чего это? Он что, на меня….Но я, же не мужик, чего это он…

— А вот и гребешок, так я его разведу, ну что, ты видишь ман…..?

Я как–то странно себя почувствовала. У меня от того, что увидела, смешанные чувства. Никогда и нигде я такое не видела…И не то, что не видела, но даже не представляла, что такое в ней, нет, в нас…

Она ухватила за руку и приложила…

— Ну как? Что скажешь? А знаешь, как приятно голенькой и мне хочется даже чтобы, …чтобы ты…

— Нет! Ты что? Что люди подумают? И потом я, мне, рано с таким добром, вот… и я думаю…

— А что тут думать? Никого нет, и никто не узнает! Иди ко мне!

И за руку тянет!!! А я, я….Уперлась, борюсь, но… как мне кажется, не с ней, а больше с собой. Успела еще подумать: ну и что, что в этом такого, вот возьму и..

Нагнулась и уже не смогла отвести глаз и все ниже и ближе….Присела перед ней и…

Коснулась пальцами горячей кожи ноги.…Побоялась сразу туда, думала, что я с чем–то неведомым и потому страшно даже, к тому же мысль… Запретно! Это запретное место! А ты? Что ты решила?

Не успела сообразить, как она, разрушая все мои опасения, сама на меня налетает. Ее ноги мне на плечи легли, и она ими к себе притягивает…

Поднимаю лицо и вижу только ее глаза…. Она слегка наклонила голову и смотрит прямо в меня…. Потом вижу, как ее губы сходятся в поцелуе, как бы меня приглашая … И я… я коснулась….

Целую ее тело, не дышу, все жду ее реакции… Она мне:

— Я б……? Я плохая, я, наверное, как те женщины? — Спрашивает напряженно

— Сядь! Я прошу тебя, сядь, не поднимай бедра. — Дрожащим голосом, почти умоляя, я ей.

— Не бойся, я чувствую, я все понимаю, я хочу, чтобы ты поближе, я вот так, и сначала ты губы…. Ну что же ты? Смотри, а ты говорила, что нет петушка, а вот,….это разве не петушок? А ты его потрогай руками, теперь пальчиками….

— Нет, я губами,…язычком… Мда…а….а!

— Ой, мама!!!

Сколько времени прошло, не знаю, стемнело, и мы вышли в предбанник. Устали, намаялись и легли, обнялись и гладим тела друг у друга…

— Глаша, а скажи мне, когда ты этим начала заниматься? Как ты узнала, что пришел срок?

— Я же в деревне жила, а там не ждут срок, как у вас, раз девка налилась, то к ней на ее гребешок тут же садится ее петушок!

— А когда это ты успела? Тебе сколько лет? Как двадцать шесть? А я‑то думала, что тебе…

— Я что же, такая старая? — Спросила, а следом ее руки ушли с моего тела. Оглянулась, а она села, руками лицо прикрыла и…

— Ты чего, Глаша, я не хотела тебя обидеть… Села, обняла ее горячее, нежное, мягкое тело… Я не хотела тебя….

— Ты знаешь, — говорит она, отрывая руки от печального лица, я ведь любила и не всегда я была кухарка…

— А ты и сейчас не служанка…

— Правда? Ты так считаешь? А то знаешь, ко мне ведь привыкли и все Глашка, да Глашка, а я, между прочим, еще и девка. Ты видишь? Смотри… Видишь, мое тело, мою грудь — И встала.

Смотрю, восхищаюсь, и рукой по бедру поглаживая ее, говорю…

— Ты мадонна, Глашенька…ты такая…. Ты женщина… милая Глашенька, ты прелесть….

Она снова присела рядом обреченно, склонила, повесила головушку, согнутой в локте рукой прикрыла большую грудь… Я вижу, как у нее под рукой ходит, вздымается отчаянно грудь….

— Ляг, пожалуйста, я не трону, в запретные места не полезу, я тебя отблагодарю, я поглажу, ну, ляг же, я твоя девочка маленькая, я не обижу тебя… — Шепчу ей и ее потихоньку укладываю на… на полать!

Да, нет! На плаху! — Встревает черт. — Ты что решила, ее сношать? Ах, коитус устроить, а это как? Его можно только с мужчиной! С бабой, ах, простите, с дамой, все не так! А как, научно назвать, простите, не знаю! Сама, как ты рассказывала подруге о друге, сама теперь и решай, раз заварила такую кашу! Ну же? И что же дальше будет?

Она легла с закрытыми глазами, а я ей руку на мягкий округлый живот. И стала гладить… Сначала по животу, влево и право, а потом….

— Не надо… — Шепчет. — Потом. Там же, ты говоришь, у меня, как у мужика была борода…

— Нет, то не борода была, то страдания, от одиночества она так заросла…

— А у тебя я заметила не такая.

— А какая?

— У тебя пирожок — на два ломтика.

— Как, как ты сказала, какая….?

— Ломтиками твоя и еще пирожок. Она… Ну–ка, встань. Вот видишь, она еще у тебя, как у девочки, но уже с холмиком, волосиками редкими, черненькими и… — Говорит и рукой повела по… Потом повернулась, рукой за ногу взяла, притянула к себе.

— Вот видишь, как выступает она, словно губы безмолвные и уста, а вот уже обозначился у нее язычок… — Говорит и руку ведет…

Потом…

— Ох! — Ее поцелуй прямо поверх ломтиков.

— Ох! — Ее язычок вылез и мокрым кончиком сверху по ломтикам….

— Ох! — Все лицо, открытый рот с жалящим кончиком и все ко мне поверх ломтиков…

— Ах! Еще! Еще! — Ее горячее дыхание обжигает, мне горячо, мне….

— Ах! Еще, еще! — поцелуи пошли выше, выше… По дрожащему от ожидания животу, слева по бедру, опять по животу, потом….

— Хорошо, милая, хорошо. Ну, ты знаешь, это же настоящий кайф!

Потом снова лежим, улыбаемся.

— А у тебя ведь простуда ушла от услады…

— Как ты сказала? Ах, кашель и насморк прошли! Что? Будешь веником банить? Ну, банить так банить! Главное — из твоих рук! Ну, давай!

Вот так мы и не вышли из бани в тот вечер. Заночевали в предбаннике, на полушубках овчинных.

Все это вспомнила, я все ведь запомнила. И ее грудь, ее тело, запах ее женского угощения моему рту и наслаждение языку. В ней все это было: и тело, и грудь, и угощенье. В ней все было, только потом я, по роковым обстоятельствам, домой. Умер внезапно отец.

И вот так, только что я парила, летела, а тут стук! Упала, припала на мертвое тело отца!

Спасибо его семье, нас пустили к нему и дали проститься. Потом допустили в их осиротевшую семью. Горе всех объединило. Во мне все замешалось в тягучую массу: тело Глаши, поцелуи Марианны, отец, его дети и тетя Надя, жена, переживания и горе матери и я сама. Долгая и печальная масса всего, что копилась, застыла во мне надолго. Я окончила школу, живя в семье у отца, тети Нади, которая приняла меня, слава богу, как родную дочь отца. А моя мать ушла, уехала, не смогла пережить. Потом вышла неожиданно замуж за француза — месье Роже. Уезжая, меня обнимая, все твердила, что любит, но я знала, что она в положении уже снова и будет рожать там вдалеке. А я оставалась с семьей отца, куда вскоре переехала насовсем. Мать сначала писала часто, а потом, после рождения Марселя, моего очередного брата, писала редко. Ну, вот так жизнь сложилась у меня. А вы говорите, что я не Райка? А вот насчет шляйки, то сами решайте!

Все это вспоминала и не знала, что будет потом в сексуальном плане, какое продолжение у меня?

 

Куклы

Как оказалось, мы не первые были покупки в доме у доктора, и нас уже встречали другие куклы.

Нашему любопытству не было предела. И хоть Милку сразу же проводят в комнату наверху и меня следом, но я все никак не могу отделаться от ощущения, что я вещь новая в этом доме. Мы как приехали, то нас сразу же взял под опеку высокий и строгий одноглазый араб. Прямо циклоп! Все делалось быстро по его командам, и не успели мы опомниться, как нас уже вела по коридорам большого дома очень красивая молодая девушка с цветком в волосах.

Я уже понимала немного обычаи и поняла, что эта красавица от того без платка, что она в собственном доме. А на улице все женщины их носят, как у нас в церкви, платки, повязанные, но так, что только у них лица видны, а волосы старательно спрятаны, видимо, так им надо, а иначе нельзя.

Но и нас еще во дворе у капитана закутали платками и Али, как мне показалось, радостно сажал нас в машину. И пока ехали, а он вез уже нас в кабине, не в кузове, то я уж ему все сказала, что думала о его бизнесе.

Он ехал молча, только я видела, чего ему стоило меня слушать и не перебивать. Я ему так и сказала, что он молчит, гад, потому, что большими деньгами от него попахивает. Но сказала ему, что он ими и подавиться за его обман и предательство. Как он меня выдержал и не сорвался? Видимо, ему такие денег дали за нас, что он готов был хоть часами слышать бред обозленной бабы.

Мы поднялись наверх в ту половину дома, где жили женщины, как я поняла. Потому что красивая девушка остановилась под дверью и что–то спросила в закрытую дверь. Оттуда ответили, и нас чуть ли не втолкнули в комнату большую, без окон, а с нишами, зарешеченными вместо стекол. Мы стояли, и на нас смотрела женщина пожилая, так похожая на доктора. Мама его, так я подумала. Она что–то спросила, но мы пожали плечами. Она снова, по–арабски что–то, мы снова пожимаем плечами. Тогда девушка, наша провожатая, стала жестами пояснять, и я первая догадалась, что нас решили сначала помыть, переодеть, а потом уже накормить. Но я тут же, как поняла, жестами показала, что Милка больная и ей надо лечь и спать.

— А..а..а. — Тянет недовольно пожилая. И потом долго и нудно что–то говорит, разглядывая нас. Потом она встала, подошла к нам. Мы по сравнению со многими, и не только женщинами, но и мужчинами, тут просто великанши. Рост наш с Милкой, он ведь для подиума, а не для рабства.

Хозяйка обошла нас, пару раз отгибала балахон, что на нас, а потом засмеялась, увидев на мне тряпку вокруг бедер. И тыкая в мою набедренную повязку пальцем, стала скалиться и ржать.

— Ну что ты старая ржешь? — Я ей как–то невежливо и с усмешкой.

Она тут же строго что–то нашей провожатой, и та чуть ли не силой, пихаясь больно в спину, вытолкала нас в коридор.

— Ну что, можно сказать, приняли в свой гарем. Так? — Говорит Милка с горькой усмешкой. А что это ее так рассмешило? Она что, корова старая, не поняла ничего, что мы…

— Да ладно уже, пошли! Где тут у пигмеев этих нам жилище или нас сразу в Зиндам?

— Какой Зиндам? Ах, этот, как у Алладина — тюрьма.

При этом провожатая на нас посмотрела, видно знакомы слова услышала, как я поняла. А потом снова за собой…

По дороге нас завели в дамскую комнату, как я поняла. Ну что вам сказать, срамота, каменный век. Вся комната, правда, чистая и в кафеле, а у стены желобок с дыркой в углу. Ни тебе бумаги, ни сиденья, вот! Только шланг висит. Ну что же, подобрали полы и присели вслед за девкой… Она быстрее нас циркнула и тут же за кувшин. Воды на ладошку и … похлопала себя там еще, встала, юбкой нижней прихлопнула между ног, вокруг себя, ее сдвинула и… Как засмеется!

А что, не смешно разве же? Мы с Милкой, чуть ли не в обнимку над дыркой тужимся. Она от боли исходится, ей и мне не смешно, а этой дурочке весело! Ну, пока мы привыкли, то не раз еще попадали впросак над этой самой дыркой. Главное, мы с Милкой сделали верный шаг и нас… на них свысока!

Милку сразу же раздели догола и тут же еще две девушки молодые ее обтерли мокрыми полотенцами, потом через голову длинную рубашку, но не рассчитывали на рост. Она ей чуть ниже колен. Девки смеются, а мне не до смеха. Я вижу, как Милке нехорошо. Отпихнула этих дурочек и Милку осторожно уложила на коврик, а под голову ей валик какой–то, вместо подушки подсунула. Милка стразу закрыла глаза.

— Ничего, главное — мы вместе, а там посмотрим. Тебе надо выздороветь, набраться сил и мы отсюда как сиганем!

— Правда?

— А то, как же? Пусть только попробуют, сволочи, к нам полезть, я им такой гарем устрою…

Ну ты как? Ну вот, поспи, а я соображу что–то насчет поесть…

— Пить? Сейчас я. А ну ты. — Пальцем подманила девку. — Давай воды или чего там у вас есть? Да, да! Ну ты и паровоз? Что ты пыхтишь, что не понятно? Ну и что ты стоишь, неси! Быстро!

— Стой, стой! Вы что это? Кто вам разрешал тут командовать, а? — Говорит, входя в комнату доктор. Потом все на арабском и быстро.

Девки метнулись, а доктор рядом с Милкой присел, ноги скрестив и взяв руку, начал мерить пульс. Потом вслед за ним пришла женщина, как я поняла — медсестра. И они уже все вдвоем. Я стояла невдалеке и видела, как они возятся с Милкой, причем доктор спрашивал ее, а она отвечала, смущаясь, что лежит перед ними такая, с раздвинутыми ногами. Я не видела, так как она к ним ногами, а ко мне головой, но все время ей вертела, как бы проверяя, искала меня глазами. А я ей кивала приветливо головой и молчала. Наконец доктор поднялся и подошел.

— Значит так, Рая! Твоя обязанность с сегодняшнего дня ее выхаживать. Моя помощница, Зафра, медсестра. Она училась в Союзе и знает русский. Ты ей во всем помогай. Понятно? А раз понятно, то сама… Так… — Хлопнул в ладоши и что–то девкам. А те на меня, то на него и головой кивают. Ну все, слава богу! Может, все и обойдется с ней, моей Милкой. Вот так и потекли наши дни в гареме у доктора.

Примечательно еще было вот что.

Примерно через неделю меня провели к господину, так мне надо было его называть, на беседу. Пришла и стою, все, как учили. А учили нас и арабскому языку и порядкам у них, всему, что мы обязаны были беспрекословно выполнять. Пока я ухаживала за Милкой, меня ни к каким работам не привлекали. Жили мы с ней теперь на самом верху, потому что нам сказали, что ее надо на солнышко выводить, для того, чтобы места ее поврежденные лучше заживали. И все это надо было делать под песочные часы. Первый раз сунули в руку и сказали, чтобы я ее раздела и на солнышке подержала с разведенными ногами, но только вот столько, пока песок не пересыпется из одной колбы в другую. Дикость какая! Я говорю, скажите по времени сколько? А они суют мне эти доисторические часы и все! В одном положении, потом в другом и тут же назад. Кстати, с крыши плоской вид красивый: вдалеке город, море и порт, а вокруг такие же дома с плоскими крышами, как обрубки.

Вот так я стала арабской женщиной, все делала по песочным часам. Правда, еда! Рис — отварной, финики очень вкусные и сколько ты хочешь, дыни, виноград, очень приятное на вкус сладко — кислое верблюжье молоко, ну и, конечно же, лепешки пресные, рыба иногда и эта их острая подливка — хариссу. Потом кускус их, еще лепешки с мясом, очень похожие на чебуреки, много фруктов. Особенно понравились арбузы, сладкие и очень спелые. Сначала по хлебу скучали, а потом ничего, привыкли. И ничего лишнего, кроме того, что нам приносили поесть. Скажу, что от недостатка еды мы не страдали, скорее наоборот, очень скоро я стала замечать, что поправилась, а Милка, та вообще, словно царица стала. Раны ее быстро заживали, да и мои синяки и царапины, за это спасибо ему, нашему доктору, тьфу ты, все время забываю, что надо говорить — нашему Господину!

Поэтому, когда мне сказали, что меня будет слушать Господин, я заволновалась. Одно дело осмотр медицинский, а другое осмотр меня как,… а как и кто даже не представляю пока…На всякий случай, правда, подмылась. А черт его знает, что ему в голову взбредет? Ведь он наш как — никак, а Господин, вот!

Ну вот, после обычных слов обмена любезностями, а он, надо сказать, воспитанный был джентльмен, он меня спросил, что же я дальше намерена делать и как жить.

Ну, я ему опять о том же: что надо о нас сообщить в посольство, что меня и Милку ждут дома, мама, семья…А потом я опять про ребят: про своего Кольку и Вальдемара. Что, мол, их надо найти и где же они? И пока говорила, вижу, что у него на столе наши пояснительные листы, что мы с Милкой написали пару дней назад.

— Вот ты тут сообщаешь, что вы попали на яхту без спроса властей. Как это? Неужели вас кто–то разрешил выпустить в море вот так? Как такое вообще возможно? Там в Италии с этим строго, потом карабинеры и как это вы так легко и в море уплыли?

— Во–первых, не уплыли, а ушли, так моряки говорят. Они же по морю не плавают, а ходят! А во- вторых, я уже написала, что мы с Милкой на яхту подсели, как и договаривались с ребятами. Что тут такого? Что не понятно? Что, вызывает сомнение искренность наших слов?

— Да все вызывает сомнения… — Говорит маленький незнакомец, который выходит из–за угла. — Вот ты описала лодку с мотором и даже назвала имя лодочника, но там такого никто не знает, откуда вы уплыли, нет, ушли в море, и потом, лодки с такими полосами цветными никто не видел никогда. Может, ты номер лодки вспомнишь или что–то еще?

— Вы что мне, не верите? Спросите Милку! Она вам точно такое же скажет, как и я. Да, кстати, а почему вы ее не расспрашиваете, почему только все время меня? В конце концов, я вам адрес сообщила, проверьте и место работы назвала, что еще? Что вам всего этого мало, что не понятно? Мы кто, по–вашему, шпигуны?

— Кто, кто?

— Ну что ты уставился! Ты посмотри, да разве же я похожа на шпуенку? И потом, ты что же не видишь, у меня такой рост, что я отовсюду видна, и вся я для работы на подиуме, специально отобранная для….

— Да, это ты точно заметила, специально отобранная и как мне кажется, подготовленная…

— Что? Да вы что, мужики?

— Ах, мужики! Вот я — то думаю, откуда все это в тебе! А ну, говори, сука русская, кто тебя заслал к нам и зачем ты послана! Ну, же? Кто готовил: ФСБ, ГРУ?

Он подскочил ко мне, вверх задрал злое лицо и мне как дал пощечину!

— Ах ты, шкет! — А он действительно маленького роста. — Ах, ты чучмек!

И я ему сходу ногой, как стукнула в пах, даже тапочек слетел! Он отскочил и как заорет:

— У, сука неверная! Убью, русская свинья, деланная собакой…

Ну, я ему за свинью, да за собаку еще по разу добавила! Ноги — то у меня длинные, слава богу, и я его тут же достала.

Как научил меня для самообороны один мой знакомый. Был у меня такой парень одно время, он в спецшколе какой–то учился, вот и меня решил поднакачать, а заодно и…А я ведь действительно мечтала стать как Мата Хари. Потому и встречалась с ним, а он хорошим оказался, тот парень. Это говорит, нам такое задание дали, девок красивых охмурить. Не знаю, врал он или так на самом деле было. Но и я ему кое–что показала, приемчики кое–какие для ближнего убоя девочек в постели. Сказала, что это точно ему пригодится для его дальнейшей карьеры. Так что зачет он свой получил, ну, и от меня тоже оценку прекрасную… Сказала еще на прощанье, что пусть еще кого–то присылает, я и его подучу, как надо телок кадрить. Но то все вспомнила вспышкой! А вот сейчас…

Потом меня это — циклоп одноглазый схватил сзади. И тот карапет, как начал, гад, и все стремился вниз ударить пока…

— Хватит! Прекратить! Я сказал! — Вмешался Андрэ.

— Эх вы, трое мужиков на одну бабу… Тоже мне… — И заплакала.

Конечно, не надо мне было, но ведь так же обидно мне стало, так…

— Эх, Андрэ, а я так тебе верила…

Меня циклоп потащил за собой куда–то вниз под дом, как я поняла — в подвал. Вот тут мне действительно страшно стало. Что им стоило со мной справиться в подвале, особенно как представила себе, что этот шкет, метр с кепкой, да этот Циклоп могли со мной там проделать.

Посидела несколько часов взаперти, все ждала нападения их, а потом меня снова Циклоп вывел к Андрэ.

— Вот что. Скрывать от тебя ничего не буду. Я верю, что так все и было, но фактов недостает. Я дам тебе такую возможность, и ты позвонишь домой сейчас. Только, пожалуйста, я прошу тебя,… Сама понимаешь, о чем просили меня в отношении тебя. Ты этого хочешь? А раз нет, то, начиная с этой минуты, ты сама кротость и покорность, ты теперь как жена моя…

— А чего же он… этот шкет…

— Так, я сказал! Я кто тебе? Вот так! А своего Господина ты давай слушайся, иначе…. По телефону только то, что жива, здорова и что… придумай сама, но ни слова откуда и что ты. Так готова, согласна?

— Да, да милый Андрэ…мой!!!

— Мама? Да, да все нормально, ты не волнуйся, здорова! Нет, мы с ребятами тур взяли на яхту и в море далеко, телефон не берет. А сейчас пароход подошел, и я по корабельной станции, они нас водой заправляют. Так что месяц, наверное, еще будем, а там… Нет, мама, хорошо все и Милка. Так что передай ее маме, что с ней все в порядке, правда поправилась, мать ее не узнает и я… да и еще… Коля и Вальдемар… Все, мама, пока, Целую, ну, что ты?

Села и плачу… Андрэ подошел и приподнял меня, повел за собой. Я вся в мыслях о доме, взволнованная необыкновенно иду за ним и даже не замечаю куда. В уме все прокручиваю мамины вопросы и слышу ее голос…

— Садись. — Это он мне.

Я в его кабинете. Стеллажи с книгами, большой стол, кресло, он в нем утопает, и я напротив и тоже в кресле. Под ногами плиточный и очень красивый пол, на стенах картины природы какой–то. Вся обстановка богатого убранства и, я бы даже сказала, роскоши необыкновенной…

— Кури. Я знаю, что ты и она курите. Хочешь виски?

Встал, за картиной оказывается дверца, а там полный бар зеркальный с подсветкой.

— Может водку, коньяк? Хорошо, вот хороший Хенесси, пей. Кури…

По телу, блаженно отпуская напряжение, переживания, мягкое спокойствие…

— Ну и что мне с тобой делать? — Я молчу, курю жадно.

— Отпустить…меня и ее, Милку. Ты же мне веришь?

— Тебе верю. А вот друзья мои — нет. Сама посуди, все не сходится у тебя. Как вы попали на остров, почему так жестоко Милка избита? Может вы откуда–то бежали? Из рабства, например, или вас высадили с корабля? Что мне им говорить? И потом, яхту так и не нашли, да и «Индепенденс», как меня уверяли, списана уже как год тому назад. И ее никто не ищет, не признает. И потом, где же ваши спутники? Куда они пропали? Утонули, погибли? Ты хоть об этом знаешь? Кстати, по адресам все сошлось, но, только по вашим, а вот по их? Ну нашли дом такой, но никто не слышал, чтобы кто–то, хотя бы отдаленно похожий на тех парней, что ты описала, там имели квартиру. Консьержка уверяла, что таких, как ты описала, она не знает и никогда не видела. Что еще? Мать, как ты утверждаешь, действительно работает в КБ секретном, но туда не подобраться. Что еще, какие зацепки?

— Слушай Андрэ, что это за переполох вокруг нас? И потом, почему так: узнать о нас можно, а отпустить не хотите. В чем дело, неужели все дело… Так, постой, постой, дай подумать…Налей еще….

Выпила и закурила снова.

— Точно! Все дело в яхте и наших мужиках, так?

Андрэ смотрит вопросительно.

— Вот посуди сам. — Говорю ему, наклоняясь заговорщицки над столом. — Мы почему–то попали в шторм и тут же… Да, постой, постой… Неужели…

— Что? Что ты вспомнила, говори?

— А то! Я все не могла понять, отчего это такая крепкая яхта и тут такие разрушения на ней, будто она раньше не попадала в шторма. Нет! Вот только сейчас поняла. Наверное, твой коньяк Хенесси подействовал. А ты чего вскочил, сядь! Я ведь никуда от тебя, так?

— Все так, только я прошу тебя, скорее соображай… А то…

— Ну вот и разгадка твоего обращения с нами! Ты хочешь знать все о яхте и о чем–то еще… Так? — Он кивает головой и по его напряженному лицу я наконец–то все поняла!

— Вот теперь я поняла, почему ты не освобождаешь меня и Милку, почему потребовались письменные ответы, почему этот шкет… Вы что–то потеряли с этой яхтой и ищете! Так? Да, так, так, я же чувствую, и потом меня вряд ли проведешь. Я что же не чувствую, что мы для тебя как приз, как ключ к разгадке тайны, а никакие не бабы. Ну что, не так разве? Я права?

А раз я права, говори, облегчи душу… Итак, несостоявшийся любовник араб, я тебя слушаю… — Говорю уже под шафе, развалясь в кресле и даже пытаюсь ногу на ногу задрать, да вот беда, мешают эти арабские тряпки…

— Слушай, а нельзя ли нам с Милкой какие — нибудь шмотки нормальные, бабские. А то эти тряпки, да еще эти исподние рубашки ниже колен… Все путается под ногами, и даже не сесть нормально… А я же ведь модель, мне надо ноги свои показать тебе…

— Зачем, сиди так.

— Как это зачем? Я хочу, чтобы ты видел, какая я, ты же нас покупал? Покупал! А теперь скажи, почему ты не смотришь, что за товар ты купил… Вот увидишь, я первоклассный товар, и потом ты такое, как у меня не видел никогда…. — Говорю и все пытаюсь выпутать ноги.

— Ты знаешь, я уже Милке завидовать стала, что она перед тобой с раздвинутыми…. Пс…с! А. ха. ха! — Засмеялась. И тут поняла, что я опьянела окончательно и…

— Куда вы меня потащили, Циклоп? Пошел на фиг ты, дурила! Ну, ты меня разозлил… Что, снова в подвал? Ну, зачем ты пихаешься, дурачок, я ведь так по лестнице и упасть могу… Дверь захлопнулась, и я повалилась на жесткую циновку и этот, такой надоедливый валик под голову, что я…

— Вот же страна! Виноград, мужики красивые, а подушек нормальных нет! Нет, понимаешь у них и потом… Ну его на фиг, их балахон, рубашку эту… — Все стянула с себя, чем–то накрылась, вместо подушки закомкала балахон и, прикрывшись рубашкой, тут же провалилась… Трудно бабе, особенно, когда так и хочется все им рассказать, а надо молчать… Надо молчать, б…..!

 

Первое знакомство

— Обалдеть, какой мужчина!

— И что, лучше твоего Коли? — Спрашивает Милка. — Неужели тут могут быть и такие, что тебя так зацепили?

— Представь себе, могут! Зацепили! Вернее один как раз и зацепил,… Нет, ты представляешь?

— Я представляю… Ты, наверное, перегрелась или так давно не трахалась, что уже в каждом видишь…

— Да нет же! Нет! Представляешь, я захожу к нашему доктору, а у него… Боже, вот это мужчина! Рост под два метра, фигура поджарая, лицо закрыто шарфом, а глаза…, глаза у него голубые!

— Что ты такое наговорила? Откуда такие? Нет, тебе точно голову надо смочить, а то мало того, что кажутся великаны, так еще и с голубыми глазами! А ты не заболела случаем?

— Точно! Заболела… Это надо же… Ты думаешь, что я придумываю? Знаешь, вот сама посмотри во двор, он, может быть, сейчас выйдет.

Потом вместе стоим и смотрим, как во дворе прощаются доктор с каким–то арабом. А тот в черной чалме и с ярким шарфом, цвета индиго, замотанным до самым глаз. При этом он действительно кажется высоким, поджарым и очень уверенным. Это по тому, как он с доктором прощается, и не сам доктор, а его этот араб притянул к себе и прижал с каждой стороны к своему плечу, похлопывая по спине ладонью. Потом уверенно пошел к выходу.

— Ну что, видела? Я же говорила тебе, что глаза у него голубые. Обалденный мужик! Надо бы у доктора нашего разузнать, кто он и откуда.

— Сейчас, разбежалась. Да от нашего доктора, только и узнаешь про…

Договорить не успевает, так как к нам заходит служанка и жестами приглашает следовать за собой.

— Что, вдвоем? — Спрашиваю, показывая на Милку и себя.

Та кивает головой и рукой для убедительности широко, как бы указывая и захватывая сразу обеих, а потом кистью руки, мол, идемте, идемте, за мной…

— Вы обе собирайтесь, будете мне помогать. Ничего не спрашивать! Это мое решение! Понятно? А раз понятно, то марш к сестре. Получите медикаменты и все, что она вам даст с собой, да и еще… А впрочем,…все по дороге узнаете. Надеюсь, что вы не забыли, как надо делать перевязки женщинам? Другие вопросы есть?

— Есть вопрос, наш господин. Раечка хочет спросить Вас, кто это такой красивый и голубоглазый арабский мужчина был у Вас?

— Это еще зачем?

— Ну как же, она прямо голову потеряла от такого мужчины и все мне про какого–то великана говорит с голубыми глазами и лицом, замотанным покрывалом. И что, это правда, у него действительно глаза голубые?

— Да у туарегов многие с голубыми глазами, а что?

— Кто вы сказали? Как его звать?

— Да не его, а целый народ группы берберов. Их почему–то называют туарегами, хотя они себя сами называют имишаг или имощаг.

Туареги — единственный в мире народ, у которого не женщины, а мужчины закрывают лицо повязкой–покрывалом, из–за чего их называют «тигель муст» — народ покрывала. У них до сих пор юноша, достигший зрелости, получает в знак этого от отца две вещи — обоюдоострый меч и лицевое покрывало лисам. Покрывалом служит кусок ткани вроде шарфа длиной полтора метра, который наматывают вокруг головы и закрывают лицо до самых глаз. Оно очень хорошо защищает органы дыхания от песка пустыни, а лицо и голову от солнечных лучей. Туарег не снимает свое синее или белое покрывало ни когда ложится спать, ни во время еды, и чтобы есть и пить, они только слегка сдвигают его на подбородок. Кстати, женщины, чтобы вы знали, показаться туарегу мужчине кому–то без повязки на лице считается верхом неприличия, все равно как у вас выйти голым на люди. Потому они не снимают лисам даже дома и все время в нем, и во время еды, и сна.

— Ну, а как же они целуются, так и занимаются любовью через повязку? — Умничает Милка.

— Это что за вопрос такой, женщина! Но учитывая, что вы иностранки, я вам одно только скажу, что выйти замуж за туарега считается в Африке большой удачей и счастьем для женщин!

— Это еще почему? Ведь что это за мужик в доме, с лицом, вечно перетянутым платком и потом…

— Вот — вот, из–за особенности их обычаев мужчина туарег больше молчит, а женщины себе сами выбирают мужчин. Причем на это они имеют особое право и могут до замужества столько иметь для себя мужчин, сколько они захотят, и никто их за это не осудит, а мужчина не имеет право им никому отказать.

— Вот это класс! Раечка, ты представляешь….

— Так! Что–то вы сильно обрадовались? Но порадую вас еще раз и скажу, что у туарегов с древнейших времён до сих пор очень сильны традиции матриархата. Девочки с раннего возраста учатся читать и писать, а мужчине позволительно быть неграмотным. При этом у туарегов существует особое женское письмо тифинаг, происходящее от древнего ливийского письма, которое передается от матери к дочери. Кстати, туареги разговаривают на арабском и своем собственном языке — томашек.

Предание гласит, что родиной туарегов был остров в Атлантическом океане, после природного катаклизма он исчез вместе с населявшими его людьми, остались только те, кто странствовал: купцы, торговцы и сопровождавшие их люди, которые расселились потом по Африке. Но вероятнее всего, туареги происходят от древних народов, населявших Сахару, которых описывал еще Геродот. Во время правления легендарной царицы Тин Ханан кочевые туарегские племена объединились для отпора арабам, тогда же создались условий для образования уникальной матриархальной культуры туарегов, которая существует по настоящее время. Кстати, в Абалесса была найдена гробница с останками женщины явно аристократического происхождения и, видимо, этой легендарной царицы.

В Средние века туареги создали систему сахарской торговли, которая существует до сих пор, и контрабандные, подконтрольные только им торговые пути. Сейчас, как и раньше, туареги контролируют перевалочные торговые пункты во всех частях Сахары от Ливии до Буркина — Фасо и от Египта до Нигерии, позволяющие им перебрасывать значительные товарные и людские ресурсы.

Туареги, пожалуй, единственный народ в странах Магриба, у которого до сих пор нет своего государства, и они постоянно перемещаются, по пустыне Сахара со своими верблюдами и козами, пересекая государственные границы, поэтому их можно встретить в Мали, Нигере, Марокко, Алжире, Ливии. За свою непокорность и постоянное сопротивление французам, они, при разделе территорий бывших колоний, оставили туарегов без собственного государства, вот потому они и борются с каждым, поднимают восстания, воюют за свою независимость. На сегодня все! Остальное потом. К тому же вы сами все скоро увидите собственными глазами.

— Что и туарега этого с голубыми глазами?

— Все я сказал! Марш за медицинскими сумками и лекарствами. Надеюсь, вы хорошо освоили перевязки?

— Да, Господин, только я хотела…

— Что такое? Мне что, наказывать вас! А ну, марш сейчас же!

Потом молчаливая сестра стала вытаскивать нам из подвала: палатку, какой–то рефлектор солнечный, как она сказала, потом целые коробки с бинтами, медикаментами и еще всего столько, что я подумала, что уж не на войну ли мы собрались. Ах, как я оказалась права! Мы действительно, как потом оказалось, ехали туда, в самое пекло Сахары и пекло страданий. Но сначала о нем.

Как только все, что нам дали, мы вытащили во двор, то тут же наш господин подогнал микроавтобус. Потом мы стали загружать вещи по списку, который читала сестра по–арабски, а нам надо было с Милкой успевать понять и, схватив коробку с тем, что она называла, пытаться засунуть их, втиснуть в переполненный фургон. Каково же было наше удивление, когда мы наконец–то, после многих упреков и даже пощечин, за не понимание и слабые знания арабского, когда нас стали буквально заталкивать вслед за нашим багажом в кузов микроавтобуса! Мы с Милкой пробовали возмутиться, но появившийся Циклоп тут же грубо и с силой впихнул нас, прижал к коробкам и следом с силой придавил дверцей. Все! Это конец, подумала. Ну как можно в такой позе и тесноте ехать, к тому же и Милка, как лягушка, раздавленная в нелепой позе, распласталась рядом.

— Ну что, б…. — Слышу, как она шипит злобно. — Дождалась своего голубоглазого чебурека?

Машина заурчала мотором, и следом мы поехали…Пока выезжали из города, я все пыталась вывернуться, оглянуться и хотя бы краешком глаз увидеть то место и город, в котором мы пробыли почти месяц. Но все, что мне удалось увидеть, это стремительно убегающую ленту шоссе, которая ускользала из–под скошенных глаз, отчего сразу же закружилась голова. К тому же я скоро поняла, что мне надо было на дорожку забежать кое–куда… Но убийственная духота, острый запах лекарств и жара, нестерпимое солнце добивали мою решимость просить скорую остановку. Примерно через полчаса, когда мы с Милкой уже матюгались и, не сдерживая выражений, ругали Циклопа, так нам было неудобно, машина куда–то свернула и по проникающей пыли к нам в кузов мы поняли, что нас куда–то отвозят с хорошей дороги. Машина остановилась. Мы просто изнывали от позы, неудобства, от того, что мы такие взрослые, здоровенные бабы, согнувшись в три погибели, скорчились, словно препарированные лягушки и распластаны в нелепых позах. Потом мы замолчали. Прислушались. Около дверцы нашего микроавтобуса кто–то разговаривал с нашим доктором.

— Это он. — Говорю Милке из–за коробок.

— Твой чебурек?

— Да, это его голос, я запомнила.

— Хоть бы он нас вытащил из этой банки? Как ты считаешь, он…

Внезапно за нашими спинами крутнулась ручка, больно проехавшись по спине и следом…

Мамочки! Воздух, свобода!

Не успеваю опомниться, как мы с Милкой кубарем сыпемся на пыльную и обжигающую землю, так как ничто теперь нас не сдерживает со спины. Бабах!

Пока соображаю, сидя на земле в пыли, и поднимаю голову то первое что вижу, это его насмешливые и такие необычные голубые глаза.

Он говорит что–то насчет того, что мы приехали. Доктор ему отвечает, что нам еще ехать и ехать. К нему подходят и что–то выкрикивают в приветствии, поднимая руку, сжатую в кулак, но что — не пойму. Доктор видит и переводит нам с Милкой: единство, справедливость, свобода.

Я все еще сижу у них в ногах, и Милка также сидит рядом в пыли и таращится глазами, задирая беспомощно голову и пытаясь понять, о чем же идет речь. Внезапно меня подхватывают сильные и очень крепкие руки. Рывок и я стою перед ним!

Все, что угодно я могла думать, но только не это! Вот он и я. Правда, он выше меня почти на целую голову, и мне приходится снизу, задирая голову, смотреть на него, но я поражена…

Он! Его глаза! Боже, да что же это?

Не успеваю насладиться, как меня тут же с силой толкают в сторону от него, потом тянут, но то уже другие руки. К тому же я начинаю соображать, куда меня тянут. Впереди вижу колонну и рядом в ней грузовую легковушку с открытым кузовом. В кузове машины, к которой меня подталкивают, задрав кверху тонкий хобот, торчит крупнокалиберный пулемет. Араб, что подталкивает, что–то говорит насчет машины. Я успеваю только понять, что меня хотят дальше везти на ней, этой военной машине. Оглядываюсь и вижу, как Милку тоже тянут куда–то в сторону точно такой же машины с пулеметом, которая стоит в колонне спереди, перед нашей. Ну и слава богу! Так бы мы не доехали.

Я рада и, пока отряхиваюсь, вижу, как к нашей машине идет он! Идет и что–то громко почти выкрикивает о том, что мы едем дальше. Чем он ближе, тем все сильней у меня сжимается все внутри. Внезапно я понимаю, что еще секунды, и я…Ничего не могу с собой поделать! Тут же, рядом с колесом, по–шоферски, как мне об этом рассказывала соседка, которая шоферила долгие годы на фронте, присаживаюсь, задирая свой пыльный и длинный балахон.

— Это к счастью! — Слышу, как он комментирует, смеясь, проходя мимо.

А стыдно–то как! Вот же! Ну как же я так! Потом рядом, внезапно громко и пугая до смерти — выстрел!

— Ба–ах! — Следом он сильно и громко кричит то, что переводил нам доктор, при этом проходит совсем рядом так, что я вижу, как его ботинки ступают в мой ручеек.

— Единство! Справедливость! Свобода!

Вокруг.

— Единство! Справедливость! Свобода!

И следом вдоль всей колонны громко, пугая меня до смерти выстрелы:

Ба–ах… ба–ах… ба–ах! — И тут же крики:

— Единство! Справедливость! Свобода!

Не успеваю опомниться, как меня с силой затягивают в кузов, больно придавливая сначала к невысокому борту, а потом, как мешок, сваливая на дно металлического и обжигающего кузова. Пока я умащиваюсь, в кузов запрыгивает мой попутчик, высокий араб с лицом, закутанным до самых глаз голубым платком. При этом он довольно небрежно закидывает сначала автомат Калашникова, а потом сам следом. Пока умащиваюсь, успеваю усмотреть его, моего голубоглазого, как он впереди садится в кабину. Потом неожиданно оборачивается! Мама! Опять в меня его взгляд, и словно стреляют его глаза!

Но машина страгивается и все мы, все машины едем. А куда и зачем? Тревожно и как–то приподнято, несмотря на мой конфуз и выходку. А что, впервые так мне салютуют! Это надо же! Я запомню такое облегчение на всю оставшуюся жизнь! Как я под выстрелы, да под их крики…

Медленно, но так, чтобы услышать самой себе шепчу:

— Единство, справедливость, свобода? Хорошо, пусть будут, но только чтобы и он рядом…

Передо мной все время его силуэт в кабине, его взгляд и глаза — голубые, голубые…

— Интересно, какой ты мужчина….туарег?

— Туарег? — Переспрашивает попутчик.

— Ля! Имощаг! — При этом гордо бьет себя в грудь.

— Имощаг?

— Имощаг, имощаг!

— А я русская! Русская!

— Рюсу? Руси?

— Русская! — И тоже себя в грудь. — Да! Я русская! Россия вперед!

 

Госпожа

Несколько долгих часов едем по шоссе, потом сворачиваем и тут же тонем в пыли. При этом нас накрывает тучами раскаленного песка, больно бьющего по лицу и рукам.

За идущей впереди машиной ничего не видно, и я по неопытности нахваталась песка, закашлялась, прежде чем догадалась поступить, как мой попутчик: он с головой закутался в свой балахон, спрятав руки. Потом, завывая мотором, наша машина качается и то лезет на барханы, то катится угрожающе накреняясь. Наконец–то мы выезжаем под какие–то жидкие пальмы. Потом машина замерла. Все! Наконец–то! А где же мой Голубоглазый…

Он спокойно стоит и писает тут же, рядом, не обращая на меня никакого внимания. Кстати, я уже не раз убеждалась, что у арабов не принято стесняться своих естественный потребностей. При вас могут спокойно усесться, и при этом будут продолжать начатую с вами беседу. Вот и сейчас мой красавец отвернулся и что–то громко говорит спутникам. При этом мне кажется, что я мельком вижу,…Нет, мне чудится или же мне так хочется, или действительно я его вижу там! По крайней мере, успеваю отметить, что кожа у него там светлая…А вот то, что желала бы увидеть, то…Да! Понимаю, что так поступать некрасиво, безобразно, но ничего не могу с собой поделать и потому неожиданно снова встречаюсь с ним взглядом. Он закончил процедуру и, заправляя одежду, изумленно, как мне кажется, смотрит прямо в мои глаза. Но так только секунду, по тому, как следом тут же отворачивается, громко что–то приказывая, отходит.

Здесь будет ночевка. А хилые и чахлые пальмы заботливо прикрывают колодец, который и колодцем–то назвать как–то не получается. Просто под пальмами довольно большая открытая площадка с каменистой почвой, да округлая стенка, выложенная камнем, который неведомо как тут оказался. Это и есть колодец. А колодец в пустыне, да еще где? В Сахаре! Сами прекрасно понимаете, что это обозначает для каждого путника. Колона рассредотачивалась, машины разъехались, и тут же потянулись к колодцу люди, но не все, а лишь те, кто сегодня отвечал за воду. Такой у берберов обычай. А не уважить обычай в пустыне, это же равносильно смерти! Потому все хоть и занимаются своими делами, но поглядывают с нетерпением на своего водоноса. Ну, где же ты, скоро ли? Не знаю, как остальные, но я просто изнываю от жажды! В голове все мысли сплавились, и только тревожно и беспокойно стучится одна фраза: пить, пить, пить,…Кстати, пить хотят все, но берберы как–то делают это с достоинством, даже больше того, мне кажется, что они сырую воду вообще не пьют, а пьют только чай или с горечью и несладкий кофе. Потому лагерь оживает и вот уже и мой спутник что–то ищет в кузове, а потом, вытащив небольшой медный чайник с длинным и тонким носиком обращаясь ко мне, говорит что–то о чае. Я как могу, улыбаюсь и так утвердительно киваю головой, что он, сжалившись, извлекает из глубины своего необъятного балахона флягу и протягивает мне. Я жадно набрасываюсь, понимая, что я просто кретинка и самая настоящая дрянь, но…фляга неожиданно быстро пустеет! Я все пытаюсь выловить из нее последние капли и держу у рта, высоко задрав голову, но, увы, фокус не удался, фляга пуста. И только тогда я понимаю, что я поступила как самая последняя…! Я ведь должна была только пригубить, а я? Понимая, что пустую флягу отдавать мне нельзя, я ищу глазами Голубоглазого. Потом неспешно переваливаюсь через борт и, поправляя свой платок, открывая лицо, подхожу к нему.

— Давай свою флягу я наберу тебе воды. — Говорю ему, показываю пустую флягу и на колодец. — Давай свою флягу, ну же?

Для уверенности и чтобы он меня понял, я ткнула его в живот пустой флягой и рукой,… мол, давай свою…

Не знаю, что он подумал, но то, что все замерли и уставились на нас, я это сразу, же почувствовала. Секунды он смотрит на меня в упор, не моргая из–под своего синего платка, которым все еще замотан до самых глаз. Так стоим с ним, переглядываясь, в полной тишине, и мне кажется, что я только с ним одна и никого рядом. Потом он медленно запускает руку под одежду, вытаскивает из — под нее и протягивает мне свою довольно красивую металлическую флягу, обшитую кожей.

— Маши! Энта фагхемни? — (Согласен. Ты понимаешь меня)?

Я же ведь дурная! Ну откуда мне было знать, что так поступать я не должна была. Взяла его флягу, развернулась и потопала к колодцу! Пока шла, то услышала, как все вдруг разом заговорили, и весь лагерь пришел в движение. Шла и чувствовала, как на меня с любопытством смотрят десятки пар глаз из–под своих синих платков. Ну и пусть смотрят! Зато я ему воды принесу…

— Ты что? Что ты делаешь? — С криками ко мне устремляется доктор.

— Алла–ла! — Как–то недобро и повелительно крикнул ему мой голубоглазый избранник.

— Что, что он сказал? — В свою очередь я наступаю на доктора.

А тот, почему–то согнулся, словно его переломило, и он кому–то, кто за моей спиной стал часто кланяться. Я обернулась, никого! Кому же он, кому, неужели…

— Да тебе, тебе! Теперь тебе все будут кланяться…

— Почему? Я что, царица?

— Да! Теперь ОН тебя взял под свою опеку. Теперь у тебя другой статус. Прощай! — Развернулся и пошел, как мне показалось, сильно расстроенный чем–то.

— Доктор! Куда же Вы мой Господин?

— Нет! Теперь я для тебя просто доктор!

— А как же вы, Господин?

— Он теперь твой господин!

Подходя к колодцу, я уже реально почувствовала, что статус мой изменился: передо мной расступались, пропуская, а кто–то вдруг подскочил, выхватил фляги и стал их торопливо заливать чистой и холодной водой.

— Возьмите Госпожа! — Говорит мне довольно хорошо по–русски, протягивая холодные и мокрые фляги. — Не забывайте, меня зовут Ассахан. Если Вам что–то еще будет надо, крикните, и я к Вам тут же приду на выручку.

— Откуда ты так хорошо знаешь русский язык?

— Ах, Госпожа, было бы у Вас время, я бы Вам все о себе рассказал: как я учился в Союзе и как там прекрасно жил…

— Так ты учился в Союзе?

— Ну да, Госпожа! Я ведь по профессии школьный учитель русского языка, учился в ……ском педагогическом, а вот сейчас… Война! Будь она проклята!

— Ну, хорошо! Спасибо Вам.

— Фурса саид! Что означает, приятно познакомиться. Я могу, если Вы пожелаете, еще позаниматься с Вами арабским языком.

— Хорошо…

— Ассахан, Госпожа, меня так зовут.

— Хорошо Ассахан, я обязательно тебя позову. Ты мне потребуешься.

— Нет, Госпожа! Никогда не протягивайте никому левую руку, только правую! И сами не пытайтесь пожать кому–то руку! Помните, Вы женщина и сами никому….Просто кивните головой и уходите, помните, что Вы теперь женщина нашего Господина! А зовут нашего Господина, и тут же произносит мне его имя. Я не могу вам передать его подлинного имени, а, скажем так, назову его: Ибрахим аг Саид. Вы поняли, как звали моего Господина? Запомните его как Ибрахима аг Саида.

— Айзи хага?

— Не поняла?

— Вам что–то еще надо? А Вы отвечайте: Шукран! Что означает — Спасибо, нет, ничего не надо.

— Шукран! Ассахан!

— Массалям, моя Госпожа! — обозначает до свидания!

— Массалям!

И я словно поплыла к своему голубоглазому Господину.

 

Знакомство с летающими крокодилами

Опять едем. На исходе уже третий день в дороге. Только я теперь с двумя помощниками, один из которых Ассахан. Колона наша едет охранять и сопровождать беженцев из Ливии, так мне рассказывает Ассахан. Это уже не первая его экспедиция, прошлая сопровождалась обстрелами и налетами авиации.

— Ты даже не представляешь себе, Госпожа, как это страшно, когда с неба налетают летающие крокодилы.

— Что ты такое говоришь, Ассахан? Какие еще летающие крокодилы?

Но тот уверяет, что они самые настоящие и страшные убийцы. Я еще подумала тогда: вечно у арабов все страшно и все с причудами. Если крокодилы, то обязательно должны быть летающими. Надо у моего Ибрагимушки расспросить. Как только о нем вспомнила, то сразу же заныло под ложечкой и так стало приятно, что я, закрывшись с головой, тут же проваливаюсь в сладкий и необыкновенно приятный сон.

Мне чудится, что я сплю под его шатром, и Ибрагимушка отгибая катаа (перегородка, отделяющая женскую половину в палатке), почему–то вползает на четвереньках на мою половину шатра. При этом он голый, но с лицом, как всегда завязанным голубым платком, и я вижу, как он упирается своим могуществом, оставляя на песке четкий и глубокий след. Я вижу это и говорю ему, чтобы он не пачкал в песке такой великолепное достоинство, потому как с таким грязным мне будет очень больно, песок ведь. Он что–то насчет того, что я должна терпеть, потому что такой у них обычай, чтобы первый раз иметь девушку, и обязательно надо, чтобы при этом присутствовала частичка пустыни. А я ему говорю, что я уже не девушка и что я женщина. Тогда он говорит, что тем более надо! Что это мне теперь как очищение за неверность! И зачерпывая пригоршню, начинает мне сыпать туда. Потом поднимает свое великолепие и начинает пихать в меня. Мне больно, страшно! Я стараюсь отряхнуться, изворачиваюсь, но он все–таки наваливается на меня и… Мне становится нестерпимо больно, я задыхаюсь и я, я…А кто–то навалился и трясет, да еще рядом кричит испуганно:

— Госпожа! Госпожа! Летающие крокодилы!

Я хочу ответить, что таких не бывает, как тут неожиданно рядом, сотрясая все вокруг, возле самой головы…

— Ду–ду–ду-ду–ду!!!

Хочу вскочить, раскрываюсь, на мгновенье ослепляюсь, но тут же больно меня оглушая:

— Ду–ду–ду!!!

Лупит куда–то пулемет в нашей машине, осыпая кузов горячими гильзами. А следом я начинаю слышать какофонию невыносимых для моего слуха, громких, разрывающих уши звуков беспорядочной стрельбы.

— Та–та–та! Ду–ду–ду!!! — Несется отовсюду.

Потом вдруг!

— Ах!!!! — Рвануло. И следом:

— Ах, ах, ах!!!

Причем все ближе, все громче. Я в ужасе прячу голову за борт и вовремя, так как по металлическому борту, словно дробью.

— Дзинь, тра–та–та….

Потом меня откидывает назад, чем–то больно и резко ударяя сразу всем телом, следом страшный, немыслимый грохот! По лицу и всему телу сильно, наотмашь горячий, какой–то с запахом химии удар спрессованного воздуха.

В последнее мгновение я почему–то вижу испуганные глаза Ассахана, который сидит, согнувшись в три погибели, скрываясь за низким бортом и что–то, как мне кажется, кричит!

Но я не успеваю понять, как меня сильно, словно мячик отрывает и швыряет к противоположному борту! Я крепко ударяюсь, перебивая дыхание, немея всем телом, и бьюсь обо что–то головой! Все! Конец? Только и успеваю подумать, как тут же проваливаюсь в небытие,…Звуки глохнут, смолкают…

Почему–то мне кажется, что вместе с ними и мое сердце начинает затихать и глохнуть…

Все тонет во тьме и следом врывается постыдная и нелепая мысль…

А я же там, под своим арабским одеянием совсем голая, даже без трусиков, и как же я такая буду лежать мертвая перед ними? Все! Отключаюсь…

Боль! Резкая боль! Потом открываю глаза! Надо мной лицо Милки, которая что–то говорит, но я не слышу ничего, в ушах только странный писк: пи..и..и.

Потом меня мутит, пытаюсь приподняться, но ничего не слушается, я не чувствую своего тела! Что это? Я что, умираю? Нет! Глаза же видят! И только? Закрыла глаза и тут же в испуге их снова открываю! Нет! Нельзя! Не засыпай, борись, живи…

Вода, словно песок горячая, но я все равно, через силу размыкаю рот, закашливаюсь и все равно успеваю сделать глоток. Следом, превознемогая боль в голове, еще несколько раз касаюсь чашки, смачивая губы. Сначала я вижу только ее руки, а потом, когда она опускает мою голову, вижу ее озабоченное, потное и раскрасневшееся лицо. Она говорит что–то, но я не понимаю, не слышу. Она что–то говорит и говорит, но я только догадываюсь, что она говорит. Это я вижу по ее мимике, губам. Немного забавно, как в немом кино. Это надо же, подумала, никогда бы не увидела такого, сплошное кино…И только с усилием повернув на сторону голову, вижу, что я лежу под каким–то навесом среди таких же, как и я, окровавленных, перемотанных бинтами тел. Только и вижу их, своих спутников по несчастью. Их много, больше десятка. Потом уголком зрения вижу, что невдалеке накрытые мешками нелепо торчат босые ноги, без обуви, то на одной, то на другой ноге. Но тут же я понимаю, что им, кто так нелепо разулся, не нужна уже никакая обувь. Их тоже в несколько рядов…Потом медленно поворачиваю голову и вижу озабоченное и напряженное лицо доктора. Он тоже что–то спрашивает, но потом, как я догадалась, понимает, и, подняв лицо, что–то говорит Милке. Та внимательно слушает, кивает. Потом все пропадают. Я снова одна, только перед глазами нависающий полосатый навес. Все, я устала, хочу спать… Потом опять надо мной лицо Милки. Она тянет мою руку, что–то быстро втирает, а следом, и я это чувствую, укол! Вот потом мне уже лучше, и я, я… Все поплыло перед глазами, и я уплываю…Все! Дико хочу спать!

Во сне какие–то страшные и нелепые, разевающие хищные пасти крокодилы гоняются за мной. Я бегу от них, пытаюсь спрятаться, но их с каждым разом все больше и больше, и они не только летают, а уже быстро ползут ко мне… Мама! Они ползут, а я ничего не могу, даже не могу пошевелиться…Ведь я ранена, так почему–то во сне думаю. Но мне надо от них, надо, и я, напрягаясь, тянусь, тянусь, а потом, открывая глаза, ничего не понимаю.

Вокруг темно и только карбидная лампа ярким шаром освещает шатер и ряды моих сострадальцев. Но мне надо… мне надо, не могу уже… С трудом приподнимаюсь на локтях, голова кружится и к горлу подступает тошнота.

Открываю рот и что–то, чего сама не слышу, но зову ее…

— Мила! Милочка! Помоги мне, родная…

Потом меня подхватывают и я, захлебываясь в кашле, с трудом ощущаю, что ноги хоть и дрожат, и слабые, но держат. Ну, если я стою, тогда и пойду. Делаю первый шаг, лилипутский, опираясь на плечо и руки Милки.

— Мила мне надо писать. — Говорю ей и не знаю, слышит она меня или не слышит. Она тянет, волочит куда–то, потом, сажает на руки, как маленькую девочку, задирая рубахи. И тут я… От самих этих действий я слабею, и мне кажется, что вместе с тем, что из меня выходят, и все мои силы меня покидают, и я тут же слабею. Я устала, спать, спать…

 

Собираюсь с мыслями

Три дня провалялась в каком–то неосознанном состоянии и наконец–то, наутро четвертого дня что называется, очухалась. К тому же вернулся слух, но пока что недостаточно острый, и чтобы со мной поговорить, Милке надо было орать мне что–то или же громко и в самое ухо высказывать свои недовольства. А то, что она недовольна была мной, то было видно по ее поведению и отношению ко мне. Но так ведь мне только казалось тогда из–за плохого самочувствия и подорванного состояния здоровья, и спустя некоторое время я поняла, что она для меня очень старалась и все делала для моего скорейшего выздоровления.

Была еще одна причина, это моя измена и переезд мой в шатер к Голубоглазому, новому Господину. Она же не знала, что у меня с ним и как, потому, может быть, и бесилась. Наконец, у меня появилось некоторое время обдумать свое положение, и я стала вспоминать все, что со мной происходило до ранения.

А то, что я получила ранения, я узнала от нее же, но легкие и те не от прямых попаданий осколков, а от ушибов о кузов. Который, кстати и спас нас, меня и Ассахана, но наш пулеметчик- тот был убит, а мой господин ненаглядный — он вообще не был с нами в машине, потому и не пострадал. Кстати, Милка мне прошипела довольно громко, что он ко мне приходил, и каждый день проведывал, но мне кажется, так она от обиды. Просто он ко всем раненным приходил, ну, и меня навещал заодно со всеми.

Потом я узнала, что наша колона, отремонтировав оставшиеся машины, ушла дальше, снова возглавляемая моим Голубоглазым господином, а нас раненных оставили тут под присмотром Милки, еще нескольких женщин и нескольких человек охраны. Доктор с медсестрой уехал с ними. Потому я могла относительно спокойно предаться своим воспоминаниям. Что я и стала делать. Дремала по большей части, немного сидела, пробовала сама ходить за барханы, а все остальное время я вспоминала.

Милке было некогда, она в самом деле стала как заправская медсестра. Всеми командовала, всем давала указания, и если что–то делалось не так, то я, хоть и плохо, но все же слышала, как она громко матюгалась, кого–то распекая. Многим эти матюги нравились, вспоминали былые годы совместного общения с русскими, но большинству они так и оставались непонятными. Я ей об этом сказала, а она мне:

— Ничего, пусть привыкают. Я им еще такое выдам, что они на меня жаловаться пойдут к … Кстати, почему ты мне ничего не рассказываешь? Ты что, мне уже не доверяешь? Мы что, уже не подруги?

И не давая мне говорить сама, как я поняла, боясь, что услышит что–то такое, что наложит крест на наши отношения, сама тут же мне стала рассказывать о налете на нашу колону. Оказывается, крокодилы–то действительно летают! И не где–нибудь, а в Африке! Эти крокодилы, между прочим, из нашей страны прилетели, так что считайте, свои же меня чуть не отправили к Аллаху. Потом я узнала, что и летчиками на них тоже наши ребята. Разумеется, не на крокодилах они летали, а на этих страшных, боевых вертолетах Ми‑24.

Так что считайте, на меня дважды из родимой землицы покушались, только вот зачем же надо было этих крокодилов в Африку отправлять? Своих тут и не летающих хватает. Да еще с нашими ребятами! Ведь столько же людей перебили этими нашими подарками для арабских братьев?

Вертолеты, что нас обстреляли, были из Мали, с которыми сейчас туареги воевали.

Разумеется, разобраться, кто с кем и почему воюет, я не могла. Ведь раньше они все были берберами и вместе жили, только одни берберы жили в горной местности к западу от Триполи в горах и зовут их амазигами, а другие берберы жили на крайнем юге, в пустыне Сахара и зовут их туарегами. А вот почему они друг против друга?

Узнала только, что у туарегов не складывались отношения с местными властями в Мали, Нигере, Алжире, Буркина — Фасо, где они компактно проживали, и они начали конфликтовать, отчего десятки тысяч туарегов перебрались в Джамахирию, в Ливию. Там умный Каддафи их, прекрасных воинов — туарегов к себе в армию принял. Научил военному делу, вооружил. А когда началась у Каддафи в стране буча, то туареги были на его стороне, а амазиги стали воевать против. Потому и мой Господин воевал то с амазигами, то с Мали. Он же со своими людьми участвовал в создании на севере Мали собственного государства Азавада. Вот откуда у них такой клич: единство, справедливость, свобода.

Все так у них тут запуталось, что я, со своей больной головой мало что поняла. Одно уяснила, что наш Ибрахим аг Саид делал что–то благородное для своего народа и доктор наш тоже, хотя и не туарег.

Потом я лежала и подумала, что не случайно все с нами так произошло.

И не то, что обстреляли сейчас, а то, что наши ребята: Коля и Вальдемар что–то на яхте для одной из воюющих армий перевозили. Да только, как я поняла, тогда еще на яхте, им помешали, нашу яхту протаранили ночью. И оттого, что сейчас все как бы на свое место встало, я поняла, что мы с Милкой влипли по самые уши.

Нас просто и в который уже раз наши же пацаны подставили! Свои, между прочим, русские!

Причем ведь как они нас так классно охмурили? Прикрылись нами, мол, на яхте прогуляемся по Средиземному морю! А сами какие–то микросхемы, запчасти для каких–то вооружений тащили контрабандой за бабки.

Когда я все это поняла, то меня такая злость взяла! Это надо же! Свои каким–то грязным бизнесом, на чужой крови, а тут эти, считай, дикари, а какие благородные цели! И себя не жалеют, все ради своего народа! А раз так, то с кем я должна быть? С теми, кто нас оттрахал за грязные бабки или с теми, кто с таким уважением к нам и за такие благородные цели?

А потом полежала, полежала и вот ведь еще что подумала! А ведь и те, и эти, они же все равно от нас одного и того же хотят — в нас разряжаться! Потому выжимают из своих висячих половых желез с помощью их хоботков мужские гормоны, как нищенские и сиротские слезы, и при этом еще так гордятся собой, полагая, что этой скупой подачке мы тоже должны умилятся. И хоть бы кто из них поинтересовался, каково нам своей радости не дождаться и прерываться. И до лампочки мы им! Что в Африке, что в Средиземном море…

Эх! Да что же это такое в самом–то деле, все только и делают, что …… и никому нет никого дела до получения самой главной радости в жизни у простой русской бабы!

 

Любовь из–за катаа

Катаа — перегородка, разделяющая палатку на две половины: женскую и остальную.

Днем я высыпалась, а ночью стала вспоминать все, что и как у меня было с моим пустынным разбойником. Все ведь было мне непривычно!

Во–первых, представьте себя на моем месте. Ни спросить, ни что–то сделать… Языка–то не знаю, так несколько слов. Ничего ведь привычного, один песок да палатка, и я сижу за ковриком в ее женской половине и жду. А чего жду? Наверное, когда он придет и полюбит? Как у них тут принято и что за традиции, представления не имею?

Во–вторых, ну что я знаю о традициях, их обычаях? Я даже не знаю, как мне ложиться на спину и раздвигать ноги, или занимать иную позицию… Стала вспоминать Камасутру. Какой там! Ну, какая тут Камасутра! Слышишь, за катаа мужчины о чем–то шумно говорят, спорят. Все ведь слышно! А если я с ним и потом забудусь? Что, если я, у меня так бывает, когда мне особенно хорошо и я во весь голос…. А то, что мне с ним, моим пустынным разбойником будет здорово, я нисколечко не сомневалась! Стыдно признаться, но мне в те минуты почему–то на ум все время приходили мысли об их необычайно искусных проделках арабов с женщинами. И еще я готовилась к встрече с каким–то, ну, не гигантом, то уж, по крайней мере, с какой–то беспощадной арабской саблей! Как у них там? Ах, вспомнила, дамасской саблей! От всех этих мыслей меня охватило какое–то возбуждение, ожидание чего–то необычайного и жутко, до чертиков приятного…Во мне необычайно волнительно зашевелилась страстная женщина…

Потом я замялась. Ну, и как у них тут принято? У них там все гладко или как у замужних? А причем тут замужние? У многих тоже там все гладко, не то, что у тебя. Кстати и водичку бы надо, а то я растяпа такая размечталась, а у самой там может быть и запах или еще что–то? Да что это ты? У них же по три раза на день перед молитвой обязательно омовение! Вот и я так же с остальными и уже считай по три раза. Ну что еще?

Так! А как же предохраняться? Вот я балда! Прежде чем сюда, да строить глазки, мне надо было у Милки, из общей копилки… Мы с ней всегда при себе держали про запас на всякий случай. А тут раз! Ну и как? Что как? Ну чего ты тревожишься, договоришься как–то: пусть он сделает недоданный пас или перехватит. Что ты волнуешься? Пусть как тот же Аннон библейский, сбросит свой сок в песок. А что, так же ведь, кажется, по библии? Ах, черт! Ну, причем тут библия? Так, тише, что это, что?

Кажется, он им будет готовить кофе? Как там рассказывал мне Ассахан? Да, как? Как надо готовит у них кофе? И я вспомнила всю процедуру, к тому же я и сама, слегка отодвинула ковер, сделала маленькую щелочку и стала смотреть, как все проделывал мой партнер. А что, скажите, разве не партнер, что ли? Да еще какой! Я вроде бы смотрела все время на них, а все время видела только его. Красивого, гордого и с лицом, закутанным до самых глаз голубым платком. Зачем это он так и почему? Мог бы уже открыть лицо, тем более я так хочу его видеть, ведь в доме же он, считай своем, мог бы и открыться.

Ну, а пока слушайте, как надо готовить кофе в пустыне по–арабски.

А впрочем, упуская время на всю процедуру…

Наверняка вы не станете наливать воду из дараб (козий бурдюк у женской половины палатки), и не станете разжигать огонь из джалля (верблюжий помет). Вы же не станете сами жарить и толочь зерна пестиком в ступке, яд ва гаун, как — бы играясь и извлекая при этом приятные звуки и заданный вами ритм. Потом у вас не найдется такого кофейника — махмаза, с длинной ручкой. И потом вы же как? Вскипела вода, и туда сыпете кофе, так? А у арабов не так: засыпают порошок кофе в махмаза и льют туда же холодной воды. Потом три раза доводят до кипения, каждый раз снимая с огня, по три раза постукивая каждый раз по донышку, чтобы улегся осадок. А потом…Хозяин склоняется к катаа и тихонечко просит что–то ему передать… Нежная ручка из–за ковра отсыпает ему зернышки кардамона, которые хозяин засыпает в махмаз, предварительно истерев их в ступке. И дальше по арабскому этикету.

Хозяин сам наливает кофе сначала себе и делает глоток, а потом каждому гостю, обнося гостей сам с кофейником в правой руке и тремя, четырьмя чашками, которые держит в другой руке. Кофе наливают, начиная с самого старшего, при этом льют столько в чашку, чтобы кофе только прикрыло донышко у чашки. Чашку должен каждый держать указательным и большим пальцами правой руки. Кофе выпивают двумя–тремя глотками. Когда гость больше не желает пить кофе, он потрясает чашку движением руки.

Хорошая манера, когда гость выпивает не больше трех чашек кофе, а важному гостю надо предложить выпить четвертую или пятую чашку.

Гости лежат, облокачиваясь на шадад- верблюжьи седла, положенные у катаа или усаживаются, скрестив ноги. Пока кофе не подан, гостей расспрашивают о том, как они поживают, а когда напиток выпит, тогда их спрашивают о делах. Кофе наливают несколько раз, пока гости не поблагодарят хозяина. До ухода гостей их окуривают ладаном или удом, для чего на специальном совке мабхар поджигают кусочки кизяка и туда же кладут кусочек уда. Тотчас же поднимается беловатый приятный дымок, и хозяин передает курильницу гостям, которые держат ее у лица или под своими абами. После этого гости молча уходят, как подобает серьезным людям пустыни — туарегам.

Добавлю, что угостить гостей кофе — в большинстве арабских стран признак почета и уважения к гостю, ведь все делается от чистого сердца! Поэтому угостить гостя арабским кофе, означает высказать, свое добросердечное отношение хозяина к людям!

Вот и мой Господин сам готовит, а потом… тихо, но так, чтобы я все–таки слышала, как он шепчет, и я различаю в его словах… уда и кардамон. Как же хорошо, что Ассахан мне их передал! Я просовываю руку и передаю благовонья ему, моему господину. Все! Теперь только жду,… Жду, жду…

Потом они начинают неторопливо беседовать, смеяться, а потом уже чувствую запах ладана, уда. Спустя пять минут сердце взрывается, потому что я слышу, как мой Господин им желает:

— Баххар ва рух! — Обкурись и уходи!

Звучит для меня, как музыка, их традиционное пожелание на прощанье….

Я не вытерпела и сама выхожу к нему! Боже! Что же я делаю…

Он сидит и полощет чашки! Да разве же это мужское занятие? Эх, лучше бы ты прополоскал во мне свой лингамчик! Или как там у них по–арабски?

— Ну куда ты, куда, дурашка?

Я ведь только собралась присесть с тобой рядом, задирая рубашку. Ну и что ты увидел? Что? Неужели тебя испугали мои оголенные коленки закругленные? Ну, а если я ножки разведу, обнажаясь…

Да и что это, что? Ну, куда ты, куда от меня, подожди и не уходи, я тебе еще покажу не на небе, а в своей середине вечернюю звезду, и не Сириус, а мой венериус…

Он неожиданно ловко и легко вскочил на ноги и тут же исчез за пологом палатки! Вот это да! Что за ерунда?

Отодвинула полог, выглядывая, и только увидела его спину, быстро удаляющуюся в полутьме. И куда ты, почему ты бросаешь меня? Ага! Ты пошел к костру. Ну хорошо, подожду. Скоро ты обо мне вспомнишь и не то что придешь, а прискочишь ко мне…

Потом я со стыдом вспомнила, как ждала его, не спала, прислушиваясь полночи к их смеху у костра и заунывным, тягучим песням. Он так и не пришел. Где и с кем он всю ночь прохлаждался? Ну как так можно небрежно, ведь я же ждала, надеялась…

На следующее утро он появился, как ни в чем не бывало. Красавец! Да еще и навеселее! Так мне показалось. Потом снова сборы и едем.

— Ну и что, Госпожа? Ты каталась со своим Господином на белом верблюде?

Ах ты! Ну что ты так смотришь ехидно?

Вечером все повторяется на новом ночлеге. Опять кофе, я ему кардамон, потом благовония…И вот он снова сидит невозмутимо и полощет свои проклятые чашки!

— Да что же это такое? И это мужское занятье? — Срываюсь, к нему врываясь.

И не успела присесть даже, как он раз! И поминай, как его звали!

Ну, это уже выходит за все пределы! Ну, знаешь, мой хороший араб, я еще так никогда не лажалась! И как только он снова на огонек, то я ящеркой по песку и за ним….

Перебегаю, ползу, замираю, когда его кто–то окликает, и он останавливается, стоит и разговаривает. Нет, дорогой, я узнаю все про нее! Почему–то я сразу же так решила.

Потому ползу к самому их костру.

Я лежала, ничего решительно не понимая. Они сидели вокруг костра сначала, потом кто–то из мужчин взял амзад со смычком (однострунный музыкальный инструмент, наподобие скрипки)…. И запел заунывную песню. Потом какая–то девка выскочила и закружилась в танце, выкрикивая что–то задорно. Потом, потом я затихла, так как две девки, переговариваясь между собой, присели и чуть ли не на мой балахон… Потом снова у них смех, песни… Я уже пару раз отползала, так как к ним подходили с разных сторон. А он? Что же делал он?

Да болтал он все время и пел, хлопал в ладоши той танцовщице, а потом… Потом она, обращаясь к нему, что–то такое сказала,… И ушла. А он посидел и под смех и задорные реплики пошел за ней! Да за ней! За ней, в ее шатер! Ну, я ей!

Ночь не сплю, все терзаюсь, жду. Сама не заметила, как заснула.

На следующее утро…И так кряду три дня!

Только девки его звали то одна, то другая. Это что же он получается у них для… Да! Для чего же он, а как же тогда я? Кто же я такая? И что это за магические слова, которые я все старалась запомнить, которыми они каждый раз его зазывали к себе на ночлег?

На третий день не утерпела и на очередной вопрос Ассахана о катании с ним на белом верблюде я вспылила!

— Знаешь что, друг! А не пошел бы ты…, — еле сдержалась и не сказала, куда я его чуть не послала… — со своим белым верблюдом! Ну, причем тут кататься? Ведь ему же не до меня и каких–то со мной катаний! Его девки зовут, то одна, то другая, и он, как теленок! Встает и идет! Это, по–твоему, что? Хорошо?

— Хорошо!

— Что? Значит, со мной он должен кататься на белом верблюде, а с ними он…Сам он…

Не успела договорить, как он тут же зашикал на меня. А потом говорит:

— Вот я почту тебе стихи одной девушки имощаг с переводом, послушай:

Утро застало меня.

Не хочу, чтобы видел ты слезы мои, чтоб узнал, как томлюсь и горю от любви.

Я на шумном ахале тоскую, дрожу, и амзад выпадает из рук.

Как охотник в засаде, я тихо сижу, жду, когда ты появишься, друг.

Ты еще попадешься, хоть ты и хитер,

Ты потянешься сердцем в мой тихий шатер,

Хочешь пить? Я источник в пустыне безводной.

Ты озяб? Я тебя отогрею, холодный.

Сердце девушки, сердце влюбленной — словно в полдень песок раскаленный.

— Хорошие стихи?

— Очень! Они обо мне. Ну, родной мой, скажи мне, что делать? Почему он не идет ко мне? Я что, некрасивая, плохая?

— Ну что ты! Да ты самая красивая, правда, ты не имощаг.

— И что, все дело только в этом, что я такая, он потому не идет ко мне, что я…

— Да нет же, нет! О, Всевышний! Прости мою дерзость, что я нарушаю народную мудрость и вразумляю эту женщину не имощаг. Ну, ты простишь нас? Иначе эта гордая женщина погибнет от любви, так ничего и не поняв!

— А что я должна еще понять, что?

 

Асри — матриархат Магриба

— Скажи мне, ты хоть знаешь, что означает асри?

— Нет.

— Асри — это абсолютная свобода нравов у всех незамужних женщин амшаг, или, как тебе будет лучше, то у туарегов.

И это право не зависит оттого, являются ли женщины туарега девушками, разведенными или вдовами. У туарегов женщина не зависит от мужчины, она сама может распоряжаться своим телом по собственному усмотрению, и никто не вправе ограничивать ее свободу. Это и называется Асри!

— Это что, правда? Ты, наверное, шутишь? Даже у нас, даже если очень богатые женщины, ну, и лесбиянки, наверное, те могут сами распоряжаться своим телом. А так все женщины — мы все, как были, так и остаемся зависимыми от мужчин. Потому и выходим за них замуж. А у вас как?

— У имощаг, прости, туарегов, женщины сами себе выбирают мужчин. Вот почему он, хоть и твой Господин, а его забирают к себе каждый вечер, то одна, то другая женщина. И он не вправе им отказать! Понятно?

— Понятно,… Так что мне теперь?

— Погоди, не спеши! Дослушай все до конца, такого, что я тебе расскажу, ты никогда и ни от кого не услышишь.

— Это точно! Я тебя, Ассаханушка внимательно слушаю, говори мой ангел — хранитель…

— Сначала скажи мне, если я тебе открою самую главную тайну туарегов, то, что ты сделаешь для меня?

— О чем ты? Но я тебе обещаю, где буду я, там и тебе рядом всегда будет место.

— И даже если ты станешь…

— Даже если я стану для своего Господина… Ведь я его давно выбрала, только не знала, как к нему подступиться, с какого бока? Научи меня, Ассаханушка, я тебе отслужу, если я буду со своим Господином…

— Ты меня спрашивала, что говорили девушки каждый раз твоему Господину? Так? Ну, тогда послушай.

У туарегов существует такой обычай собираться вокруг костра с наступлением ночи. Молодежь обменивается шутками, поет песни, танцует. Тут и находят себе женщины очередного мужчину. Они его выбирают и говорят при всех такие слова. На томашек или арабском не буду, а говорят они так. Мужчина спрашивает о том, что сможет ли он нанести визит ей сегодня ночью. А она, если ей нравится этот мужчина, отвечает: иди в мой шатер, я догоню тебя.

И потом он приходит, и они вместе станут наслаждаться тем, как в нее приходит его белый верблюд…

— Да! Ах, вот почему ты меня спрашивал! А я — то думала… Так это у вас так называется? Кататься на его белом верблюде? А что за тайна?

— Ну, я только тебе добавлю, что у многих туарегов из высших сословий кожа белая, потому и верблюд его мехари, тоже белый…

— Ну, а почему же все — таки верблюд, что, не нашлось другого сравнения? Я, например, знаю, как у нас его называют и не только как, — запнулась на полуслове и поправилась, — как матюгом, но и можно сказать еще, что он…

— Погоди, погоди, женщина, не торопись! Сначала дослушай, а уже потом будешь о том, что каждый знает, кто учился в Союзе, про эти слова и о нем, что он, как ты говоришь — хобот и про нее, как ты назвала бы ее — звездою. Я ведь отвечу тебе, ты слушай и сама соображай, где и в чем тайна туарегских мужчин скрыта…

— А я знаю! Знаю! Она у них между ног, только почему же верблюд?

— Ты дашь мне, в конце–то концов, договорить? Ну вот, так слушай.

По большому счету каждый мужчина туарег знает, что его в любой момент и любая из их женщин может за собой поманить, и вот тут он им отказать не может! Таков обычай и такова воля предков. Потому у туарегов–мужчин нет ничего за душой. Все, что им нажито в семейной жизни все у нее останется. И земля, и скот, и дети, и все остается у нее, и если она не захочет с ним жить дальше, он так и уйдет ни с чем.

— Здорово! Вот бы и у нас так!

— Женщина, прошу тебя, не перебивай! Ты хоть и Госпожа мне, но такая же нетерпеливая, как и все туарегские женщины!

Так вот! Единственное, на что мы можем рассчитывать, это на самого верного и самого преданного друга мехари, который всегда…

— Всегда у вас между ног.

— Да что же это такое? Ты дашь мне до конца высказаться или нет? Последний раз прошу, не перебивай меня Госпожа. Так вот, мечта любого из бедуинов, это иметь себе верблюда. Ты ведь даже не представляешь, какие они преданные? Их не покупают, так как они все равно уйдут сами к своему прежнему хозяину.

— А как же тогда? Ну, их же как–то разводят, продают?

— Да, продают! Но только самку беременную и потом у нее весь приплод так и останется у нового хозяина. Понятно?

— Понятно. Это что же получается, если я забеременею, то мой приплод тут так и останется? Как у верблюдихи, о которой ты мне рассказываешь.

— Ну причем тут приплод твой? Я же не о тебе, а о верблюде. Так вот, теперь так можно сказать, что у нас мужской орган всегда при нас, как тот же верный верблюд.

— А, теперь–то я поняла! Раз при вас, то он ни к кому не уйдет, и потом он же у вас белый, потому и белый верблюд. Так?

— Так, так.

— А покататься или поехать на белом мехари, это значит…

— Так, так, правильно. Соображаешь!

— Ну и где же тут тайна? В чем? Что вы нас катаете на белом верблюде? Так?

— Ну, так и не так!

— Постой, ничего не пойму? Так это что же и есть ваша такая знаменитая тайна? Покатать и все? Фи. и! Как неинтересно…

— Нет, Госпожа! Как раз интересно. Но об этом я не скажу, не смогу. Потому что тебе об этом должна рассказать та, кто не раз и не два сменила под собой верблюда и катается, как она хочет и думает, потому что у нас…

— Потому что у вас — асри! Замечательно! Я тоже хочу поскорее на верблюда!

— Ну, а как же асри? Про него ты забыла? Погоди… Я тебе расскажу…

Но я уже поняла, как мне показалось, и спрыгнула из кузова, потому что мы приехали наконец–то к нашей очередной стоянке в оазисе. Но теперь–то я все поняла, как мне показалось, и теперь я вовсе не собиралась давать какой–то туаречке покататься на его белом верблюде…. Вот так–то!

 

Как кататься на мехари

Все в этот раз было, как всегда. Пришли гости, готовилось кофе и я …. Я ждала! Да! Теперь–то уж я точно собиралась оседлать его белого верблюда!

Пока они беседовали, я все решала, как я, с чего мне начать, что сказать. Нет! Говорить не буду. Надо не так! А раз не говорить, то как? Как? Затрепыхалась в беспомощности. Гости — то, ведь, уже говорят и сейчас он попросит им уда, окурит и…

— Баххар ва рух! — Как не ждала, но услышала неожиданно.

Все! Дальше я не могу уже. Или я с ним, или… Нет! Только с ним! Нет же, на нем!

Как только он уселся за мытье чашек, я тут же вышла Медленно, как всегда выхожу, и стою. Меня всю колотит, как в Антарктике. Стою перед ним и молчу. Смотрю ему прямо в глаза, как меня научил Ассахан и молчу! Но глаз не отвожу. Он смотрит и смотрит, молча, а потом:

— Ана махтаг афаккар. (Что–то о том, что ему надо подумать).

— Ди хедэйя ляк! (Это тебе подарок)! — Говорю ему и, приседая, добавляю…

— Босс квайес! (Посмотри получше)!

Я же ведь голая вся, абсолютно голая! Это я так в самый последний момент решила. Потому медленно опускаюсь, сажусь перед ним, широко раздвигая ноги и как самая, самая заезженная проститутка руками себя между ног обняла, дрожащими пальцами нащупала и потянула в разные стороны свои молчаливые губки…

— Тааль гхена! (Иди сюда)! — Говорю дрожащим от возбуждения и напряжения голосом.

Потом все! Потом он уже стал действовать. Сначала я ловлю его белый, да ведь действительно белый! Целую, целую и чувствую, что моих сил не хватает, и я так могу закончить все, не начав, еще, как следует…Он ароматен, он невероятен! И я упиваюсь, постепенно успокаиваюсь, наслаждаюсь… В голове только одна мысль: вот он, и он мой, мой!

Потом я на нем. Я сверху, уселась, как они на своих белых верблюдах медленно, величаво я еду на нем… Величаво, медленно… Минуту я так, медленно, величаво и чувствую в себе этот невероятно упругий шест, горячий, заполняющий всю меня, всю меня поднимающий, упирающийся куда–то в меня, покоряющий до… И чем больше я о нем думаю, тем сильнее меня разбирает и я, я…срываюсь! Бросаюсь на нем, как на их чистокровном арабском скакуне и я вскачь…

А-та, а-та, а-та!!!

А потом….

— Мамочка–А–А! Мама! А…а…а!

Его горячая ладонь прикрывает мне рот, и я в нее…

— А…а….а!!!

Вспомнила и в голову ударила знакомая, горячая волна похоти… Бабской, сладкой с истомой…

— Ну, где же ты…мой голубоглазый разбойник…. Я помню, помню, а ты? Ты меня помнишь? Ты помнишь, как я впервые тебя обняла? Как прижалась, ощущая в ногах твою возрастающую мужскую силу и желание… И, что я тогда? Помнишь ли?

Ну, что тебе тогда, понравилось? Ведь я же продумала все, как я с тобой буду, не зная языка, но зная, что мой язык для тебя станет таким понятным и внятным… Ведь так?

О, это первое оголение того, о чем думала, чего ждала… И я, я,… хватая его жадными, трясущимися губами уже не могла… Я его обожала! Я его так обожала и сжала, стиснула, а потом я…

Он что, не похож на другие? Да, да! Он совсем и ни на кого не похож, и потом, он такой, словно сабля из стали дамасской…. Я его брала, а эта сабля меня рассекала, начиная с моего ненасытного и голодного рта!

А моя голова тогда? Что я тогда? Что я думала, сжимая, не выпуская его изо рта?

Ничего не думала я, только чувствовала, как у меня от глотка, до глотка и слюна…

Потом я встала, потянулась по телу, ощущая упругую силу мужскую, что в меня упиралась, и я…

Почему так решила? Почему? Неужели мне не подсказал опыт, положение тела и только я это и захотела. Захотела вот так, чтобы он как бы запрыгивая на меня, как на своего арабского скакуна! И я, согнувшись, просунув голову в ноги, увидела, вывернутым, перевернутым миром, что он уже входит в меня, и я… О, это словно взрыв, нет разрыв! Да разрыв ракеты! Нет, снаряда! Как там его, убойного, нет, бронебойного, и он меня пробил, повалил, упираясь им… Им, им и каким!

Не скрою, я ждала, я считала, боялась, и ждала и не ждала. А тут и такой! И все сразу, до упора во что–то, что уже никакое, а оно все куда–то и куда–то и все, разрывая, словно необъятным мечом обоюдоострым…Горячая, кипящая сталь у его клинка вошла в меня, и я, я… неожиданно напряглась и я… я… не могла расслабиться, сжалась вся, сжалась, обжала, да так, что сама задохнулась от его движения во мне… Первого, крепкого, до выворачивания всего из себя, а следом вторичного проникновения… Я не выдержала и медленно легла, не отпуская его из себя…Потом я, плохо соображая, уткнулась в ковер, который ушел под нас, утопая в песке и я, задыхаясь, взмолилась, к нему обращаясь…

— Милый мой, мужчина мой… мой, дорогой мой, пощади,… отступи,… дай вздохнуть мне, не умереть…

А он, убивая меня, видимо, и не понимая, давил, трамбовал, душил своим телом и статью, пихая, вбивая, заталкивая, до боли в меня проникая…

— Все! Не могу больше, мне больно, я умираю… — Взмолилась и поползла, ускользая

из- под его тяжелого, мощного тела, и сокрушения, что преследовало не отставая…

Когда я обернулась, то изумилась! Платок его–лисам, вечно натянутый на подбородок до глаз, съехал, обнажая почти белое лицо, и я впервые увидела то, что скрывают от всего мира — лицо туарега! Его лицо! Тонкие черты, очерченные и красивые губы, скулы, правильной формы нос с изящными крыльями, и все лицо в целом, все! Я увидела его всего!

Видимо, я так смотрела, что он понял все и тут же торопливо, оставляя меня в покое, привстав на коленях, стал затягивать свой лисам. Потом из–под него я услышала:

— Мана миш фаген.

— Что?

— Ама беткал имш руси.

— Что русси? Ты не говоришь по–русски? Поняла. Хорошо, и как же нам разговаривать?

— Маар афш.

— Что афш? Ты не знаешь?

— Ана аффакар.

— Ты подумаешь? Вот видишь, милый мой, мы можем общаться, можем, если захотим.

А я еще хочу милый. Нет, правда! Что не веришь? Ну что ты так на меня смотришь? Что? Что ты хочешь еще от меня дурашка? Ты ее еще хочешь? Ее? — И показала ему туда пальцем.

— Ана айез!

— Что йез? Прямо как английский. Йез, это что, как йес? Ты что, хочешь ее, в смысле меня? Ну, давай тогда милый как–то пристраиваться и снова… Мне понравилось, а тебе?

Говорю, а сама не могу отвести глаз от такого замечательного выступа из его организма.

— Нет, дорогой мой, я уже не могу без этого.

Протянула руку и взяла.

— Это надо же, какой он у тебя прекрасный и сильный, прямо как…. как, да что это я. Ах ты мой конь арабский, скакун! — Говорю, удерживая его, и наклоняясь все ближе и ближе… Вторая серия прошла не менее бурно. Потом была третья, четвертая….Меня поражало, как он столько времени сохранял готовность. Такого я не встречала, и, главное, он все еще не выпустил из себя того, чего я больше всего опасалась. Он не предохранялся, и я это видела.

А потом до меня доходить стала их тайна, туарегских мужчин. Сколько я ни сидела на нем. Я все ехала, ехала, ехала на нем, ощущая его. Так вот оказывается в чем их тайна! Она у них в состоянии бесконечного противостояния!

— Ах, ты мой белый волшебный верблюдик! И какой же он у тебя незабвенный, не слезаемый и непокидаемый!

Вы когда–нибудь с ним спали в себе? Нет? Ну, хотя бы хотели так, чтобы милый не выходил и так бы с ним вы заснули? Что? Разве же не мечтали? А если я вам скажу, что ваша мечта у меня осуществилась? То как тогда?

С того дня я, как та бабочка, из гербария ни минуты без его булавочки не могла. Подлечу торопливо, помашу, помашу крылышками, потяну из тычинки его нектар и замру, на булавочке у него наколотая. Так всю ночь я… Лежу, сижу? Не знаю, что это такое за мое положение у него на булавочке. Но я приколотая! Приколотая, прикрепленная и распластанная! И это все я!

А то сяду и мы едем с ним по пустыне любовной. Медленно я на его белом верблюде усевшись, скольжу, своими барханами укрывая, и перемещаюсь на нем туда–сюда, словно я в самом деле по Сахаре, да на его седле…и туда, и сюда, и туда, и сюда. А караван наш идет, и захочешь не слезешь! Иногда мне казалось, что я так и буду, сидя на нем жить.

И пока мы так и едем вдвоем, он меня начинает спрашивать на знание арабского языка…

— Эсмэк э… (Как тебя зовут)?

— Эсми…Рая., ана мин Росия (Меня зовут, Рая, я из России)

— Эда?.. (Что это?)

Тыкая пальцем не туда, сзади в меня.…

— Мамнуэ! (Нельзя)! Ана миш агхбани… (мне не нравится)…

Тогда он начинает слегка подкидывать меня, чтобы я быстрее закончила и слезла…

— Энта ля им ауи! (Какой ты хитрый)! Баляш кеда!(Так не надо)!

Вот так я, считайте, не теряя времени даром, выучила арабский язык, сидя на…

Того и вам пожелаю! Ой! И так ведь! Так тоже можно и надо!

— Массаляма, салям! (До свиданья, пока)!

Я опять уезжаю с ним, моим дорогим мехари, белым верблюдом любимым!

 

Заключение

Когда я стала поправляться, Милка таки добилась от меня признания. Я ей все, как могла и по–честному рассказала. И добавила, что мне больше не жить без него. Я хотела его и получила, но теперь не могу без него и не мыслю прожить и часа в своей жизни.

— Ну и что теперь? Ну и что ты решила?

— Да, к тому же я уже, и у меня скоро…

— Неужели? Когда же ты успела? Ведь ты же только начала с ним, сама же мне говорила, что он так и возил на себе не кончая! И как тогда? Нет, ты, Райка, совсем без ума! Ты что же решила остаться и жить с ним? И где? Под навесом из тряпок, в пустыне?

Ну, ты точно рехнулась баба, совсем за …… с этим их белым верблюдом! Ну и что ты будешь тут делать? Тут у них, между прочим, нет подиума, как дома. Что не надо? Не надо всего? Ты хоть подумай, что ты будешь жрать тут у них? Что? Верблюжье молоко? С чем? Ну ты такое задвинула… Финики она есть будет с ними, как дитя малое…

Я? Я ни минутой, и как только, так я сразу же отсюда хода до дома, до хаты! Ты не торопись и все как следует обдумай. А пока я скажу тебе, что меня очередной караван забирает туда, в помощь к доктору. Так что я завтра утром уезжаю. Вот так–то родная! Подумай! У тебя есть еще время до утра. Пока!

Сказала и пропала. Больше я с ней не увиделась. Говорили потом, что колонна, в которой она ехала, снова попала под налет крокодилов и что многих поубивало. А насчет нее, я так ничего и не узнала. Спрашивала у Ибрагимушки, но он тоже ничего определенного. Только какая–то там история темная потом всплыла, с какими–то русскими добровольцами. Поговаривали, что у них была медсестра матюгливая, но, то она, не она, я так и не узнала.

Потом я уже стала не просто ходить, а помогать выздоравливающим. Научилась перевязывать, да так, что меня стали приглашать, с удовольствием слушая мой смешной для них арабский. Потом вернулся мой…Привел очередной караван с беженцами из Ливии. И как вошел, так я, теряя не только сознание, но и совесть, затащила его к себе и пока не уехали с ним в край любви, я не успокоилась. А всем тем, кто подходил зачем–то к нашему шатру, я кричала, сжимая его в себе.

— Мамнуэ, аура, массаляма! (Нельзя, назад, до свидания)!

Он лежал и смеялся, а я, ощущая, как он там им быстро двигает и что он из меня вот–вот выскочит, я его умоляя:

— Шукран, бешкиш! (Пожалуйста, помедленее)!

— О, мамочки, мама!!! Я… я…люблю тебя!!!

А потом наши красавицы, меня каждый раз передразнивая, подтрунивали, коверкая то, что слышали:

— Мамы! Мамычкы! Айя, айя! Люибить тебья! И ха. ха!!!

— Энти магнуна! — Кричу им, мол, вы дуры.

А им еще веселее, и они снова….

Через месяц мы со всеми раненными и кому повезло быть здоровыми добрались до Азавада. Поселили нас, как героев, и даже я научилась лепешки ему выпекать в печи. Ну, и всякие выкрутасы из теста. Он ел, нахваливал и любил…А потом я, по совету Асаахана, который так и остался при нем, приготовилась принять ислам.

В один из дней состоялось мое посвящение в ислам, и я получила свое новое имя — Фатин, что означает — соблазнительница. Теперь я дома по–прежнему Рая, а на людях все меня знают как Фатин. А потом мой разбойник и души покоритель уехал к своей родне. Что он им там говорил, и как у него сложилось, но в один прекрасный день он появился в нашем доме сияющий и сразу же мне. Теперь я не буду уже с переводом. Язык–то арабский я уже выучила, но пока только учу томашек — язык туарегов, потому что он мне прямо с порога:

— Моя женщина, мне разрешили, и я приглашаю всех на наш свадебный ужин.

А что оказалось на самом деле? Когда он приехал к родне, то его даже не захотели слушать о женитьбе на мне. Но потом он явился с докладом к своему начальнику из имхар. Имхары — это племя воинов и начальников в туарегском обществе, которое сейчас стало конфедерацией туарегов. Он обратился к аменокал, главе конфедерации, но тот сам решения не стал принимать и отослал его к своей матери. Мать аменокала пользовалась особым авторитетом и властью, поэтому имела право советовать сыну. И вот она, мудрая женщина, сто лет ей жизни во славу Аллаха, что присоветовала. Из–за раздоров и нежелания Европы и остального мира признавать власть туарегов над Азавад, она советовала сыну искать поддержку у русских, в Москве. Поэтому, мой Ибрагимушка не только получил разрешение на женитьбу, но и получил подарки для своей невесты, то есть мне. Традиционное ожерелье «Таказа» и сережки «Тизабетен». Изумительной красоты! Вот так я в одночасье из белла — сословья слуг, перепрыгнула с ним в элиту туарегов.

Сейчас мы с мужем в Париже. У него дела по поводу Азавада. Он представляет интересы имощаг и у него пока что не все получается, но это пока.

Мы снимаем квартиру, и я одеваюсь как местные парижанки. Кстати и муж мой тоже, только не носит галстук. Так что, глядя на нас со стороны, и не скажешь, что мы туареги из знойной Сахары.

Но сначала умора была, когда он, во–первых, меня в линжерии, нижнем белье впервые увидел, да с поясом и в чулках ажурных. Ведь в Париже нам пришлось переодеться в европейскую одежду.

Когда мы сюда приехали, было довольно холодно ходить, в докали — тунике и даже поверх с хаиком шерстяным, а еще ему в чалме, да еще с перевязанным лиссамом лицом…Сначала я со своей служанкой и Ассаханом отправились по магазинам и там переоделась. Когда я вышла из примерочной, так Ассахан, минут пять все восклицал да цокал языком, восхищаясь, какая я красивая да европейская женщина. Потом и ему пришлось на себя насмотреться, когда я ему и служанке наряд европейский купила. Он еще прослезился в благодарность за щедрость от меня и даже пытался руки лезть целовать, вспоминая время, когда он учился в Союзе. Потом подошла очередь мне перед моим обольстителем красоваться.

Мы к тому времени снимали жилье, и потому я ему целый спектакль устроила, в ленжерии, словно показ мод на подиуме. Все так обустроила, как когда–то на Родине… Даже все внутри у меня сжалось, как я помню, но оттого, что я сейчас предстану пред ним, у меня замирало дыхание и слегка ноги дрожали, как у девочки молоденькой. Но я- то уже была не девочкой, а в положении была…

Помню, гадала с тревогой: как он отнесется к этому, будет доволен, поймет, или рассердится и заставит так и ходить среди парижанок и парижан в своем пустынном балахоне с головой, замотанной платком?

Итак, представьте себе, большая комната с видом на парижский бульвар Сен Жармен, мебель под Людовика какого–то, ковер, яркий свет, зеркала, музыка приятная, классика и я…

Я его усадила в кресло посреди зала, а сама медленно… нет, не вышла! Выползла, как змея…полураздетая, в прекрасном и дорогом французском белье, ажурных черных чулках, туфлях на высоких каблуках с макияжем, надушенная Маджи, и вот такая я….выползла на четвереньках к нему вся обольстительная…

Он не ожидал такой увидеть меня! Не знаю, о чем он думал, мой бесстрашный воин, но он вздрогнул, увидев меня выползающую и к нему подползающую….

Потом, я смеялась, вспоминая, как он беспомощно все пытался понять, для чего это я прячу в мешочки шелковые такую прекрасную грудь. Для чего я, такая длинноногая и тонконогая, натянула на ноги странные паутины, да еще их подтягиваю на каких–то упругих резиночках. А от корсета, вернее, боди, что я надела, он, как воин, подумал сначала, что это на мне такой панцирь, кольчужный защитный доспех от пуль да удара сабель. И сабля его потом в меня так сладко, так хорошо вошла по самую рукоять….А потом еще и еще…

Он разил меня беспощадно, как беса, врага, а я? Я летела в его урагане чувств, словно на меня налетел Самум, Хамсин, Хабуб, как они называли по–разному в своих странах беспощадные песчаные бури в пустыне Сахара. А потом он меня усадил на своем белом, прекрасном мехари, напомню — верблюд, и….закачалась я, сидя, опускаясь и раскачиваясь с ним в бесконечно прекрасных, монотонных движениях любящих мужчин и женщин…

Утром следующего дня он сам одевал меня! Вот уже я насмеялась на всю оставшуюся жизнь!

Сначала надевал, заставляя не помогать, мои шелковые кюлот, розовые паньтье, потом сам, заправляя мне груди в лифчик кружевной, долго пытаясь застегнуть такую хитроумную застежку сзади. Потом, вытянув меня в струнку, заставил поднимать то одну, то другую ногу, пытаясь натянуть, ну, тут я ему показала, как надо, жалко же ведь, вещь прекрасная и дорогая чулки такие ажурные от Кардена. Потом он со знанием дела, как будто–бы снаряжая арабского скакуна, одевал на меня збрую, поводья, примеряя, подтягивая и похлопывая по мягкому и нежному крупу своего изумительного коня…Ну и, конечно же, я…

Ох, уж эти арабы! Стоит только вскочить на лошадь…, как он тут же вонзает, пронзает меня своим беспощадным клинком, словно из несгибаемой стали дамасской …

Вот так мы первое утро в Париже с ним все проскакали, как мушкетеры короля до середины дня!

Потом я уже сама, сменяя его имидж, купала его в ванной, словно ребенка малого, и сама наслаждалась его телом, красивым и белым с загорелыми на нем участками. Особенно мне, ну, я вам не буду об этом его самом незагорелом участке на его теле…Теперь оно всецело для меня….

Потом еще несколько дней мы дома учились ходить, говорить, сидеть и есть за столом. Не скрою, я изумлялось его терпению и желанию постичь этикет. Он говорил мне, что так надо для дела и если уж ему приходиться мучиться в непривычном наряде и обуви, то все это пусть будет для общей пользы дела. Потом я его, как маленького мальчика, брала и вела на улицу…

Вот так, через две недели он, почти не совершая ошибок, мог, как все вокруг, и ходить и вести себя. А потом мы закружились в делах…

Была еще одна очень интересная встреча в Париже. И с кем? С французским мужем мамы — месье Роже. Оказывается она не простила его адюльтера и, бросив, уехала домой. Он меня все просил повлиять на нее, тем более такой влиятельной, как он говорил, женщины, жены посла. Посла, не посла, а я его вслед за мамой… К тому же я уже ходила с заметным пузом. Потом рождение дочери нашей и беготня до двух лет вокруг нее и его.

У меня дочка растет, моя благоухающая розочка, козочка голубоглазая, как ее папка. И скоро я рожаю второго, дохаживаю. Доченька — красавица спрашивает меня:

— Когда же мой блатик появится?

— Скоро, скоро уже, потерпи.

— А что, блатик мой станет со мной иглать?

— Станет, станет родная моя. Только сначала мы с тобой его будем няньчить, и кормить сисечкой, а потом он, как наш папка! Наденет голубую чалму, сядет на белого верблюда и поедет…

— К бабушке! В Луссию!

— И к бабушке в Россию, и к бабушке Захре, и деду Хасану. Нам только надо будет его подкормить, да вырастить, он станет крепким, как настоящий имощаг.

— А велблюды плюют, потому что их длазнят глупые мальчишки, да? Такие, как Молис и Жак?

— Нет, верблюды плюют, потому чтобы никого не обидеть и больно не ударить тех, кто их обижает. Ведь ты знаешь, дочка, какие у белых верблюдов добрые друзья?

— Как наш папа?

— Да! Как наш папка! Он посадит на белого верблюда меня…

— А меня?

— Нет, тебя посадит к себе хороший и смелый имощаг, но это будет потом, не сейчас, и вы с ним как поедете туда…

— Прямо в лай?

— Прямо в рай, как и я с твоим папкой!

А ведь таким ничего не надо, был бы шатер, да белый верблюд, что повез бы тебя, как меня, с ним прямо в рай. Потому что с милым рай и в шалаше! Но об этом ты скоро узнаешь сама, моя красавица дочь, когда подрастешь!

И запомни, что только с милым и в шалаше — рай! Да, и лишь бы его белый верблюд и повез бы, повез ….по Сахаре любви, не теряя силы с годами…

Осталось только рассказать вам об остальных.

Уже месяц как мы вернулись из Москвы.

Вы представляете, каково было моей маме? Во–первых, дочь, да еще с мужем красавцем и внучкой голубоглазой козочкой курчавой и в чем–то очень похожей на бабку! Во–вторых, я жена, считайте за дипломатом! К ней неделю народ так и валил. Все хотели увидеть меня, дочку, мужа моего. О! От него все женщины без ума! Иногда мне даже становилось страшно. То одна, то другая к нему и не спуская глаз. Я ему, мужу своему объясняю, что я тебя выбрала и ты моя собственность по закону асри! Так что милый мой, и не думай, ни–ни!

А потом мне позвонила она! Оказывается, Милка, как и обещала, оттуда сбежала. Сначала сбежала с повстанцами в Ливию. Потом действительно была санитаркой в отряде у русских наемников. С ними же она вернулась на родину. И вот, что она сама мне рассказала после того, когда я ее спросила о наших ребятах.

— Ты представляешь? Зашла как–то в клуб, — и назвала в какой, — а там нос к носу — Вальдемар!

— Ну, а ты?

— Да хотела сначала убить! Ты ведь знаешь, я там через такое прошла, что мне козла, мужика, как два пальца об….. асфальт! К тому же у меня была штучка милая моя, которая меня не раз выручала: прекрасной работы и дамский…. Не надо только о нем говорить! Так вот, я сначала решила его напоить, а потом… Сели, выпили и как потом меня понесло!

— Ты что же, ему все, что думала, как взяла, да как выдала! — Говорю ей взволнованно.

— Да!

— Вот ты молодец! Как бы и я хотела быть в чем–то на тебя похожей. Ну, а дальше что? Что он? Взмолился, просил прощенья? Наверное, ползал в ногах и хватал за колени?

Молчание с ее стороны. Мы же ведь с ней говорили по городскому телефону.

— А почему ты молчишь? Знаешь что, Мила….

— Прости меня, я ведь тебе соврала…. Вернее, я так и хотела, а тут…

— Наверное, как всегда?

— Да…

— Я так и знала! Ну как же ты так? Ведь он тебе, мне столько горя принес,… Как ты могла, после всего, с ним снова оказаться в постели? Ты что, б….?

— Да…

— Ну что, да? Что? Что ты задакала: да, да, да!!!

— Ну, я такая.

— Какая?

— Ну, как ты сказала… Я же на перевязках заработала бабки, вернулась. Какая там работа, гулять! Бабки быстро разлетелись.…

Теперь я молчу, ошарашенная ее признанием!

— Презираешь? Ты меня осуждаешь?

— Бог тебе судья, Мила,… Но знаешь, скажу за себя. У меня семья, муж, дочь, ждем второго, живем в Париже…

Потом слышу, как в трубку тихо доносятся всхлипы….

— Ты знаешь, я всегда хотела быть первой из нас! Думала, что я такая, самая красивая и мне надо многого: чтобы муж олигарх, дом, машины и я над всем этим хозяйка! Что хочу, то и делаю! Потому, много чего делала с выгодой. Ты же не знаешь, а ведь это я настояла на нашей поездке, на яхте. Я с Вальдемара за свое участие слупить хотела с него бабки, и мы даже договорились, за сколько я с ним…

— Не продолжай! Мне горько и все понятно! Ты лучше скажи, а как там Колька?

— Тракторист? Да сидит он, сидит!

— То есть жив и сидит? А за что?

— Да он там же, в Зиндане каком–то, у этих чернож…..

— Постой! Как это? Но твой Вальдемар, он же с тобой?

— Ну, да! Вальдемар и его бортонул! Они же после тарана нашей яхты на спасательном плоту оказались, и Колька уже за нами хотел, как Вальдемар веревочку раз и отрезал!

— Вот сволочь!

— Постой, это еще не все. Их марокканцы перехватили, и он Кольке не дал говорить, сказал, что их было только двое, и они…А потом их в тюрягу за контрабанду. Он же умный гад и насчет багажа наплел им, что это детали для гражданских самолетов! А они предназначались для ПЗРК.

— Для чего?

— Для ПЗРК! Каких–то переносных зенитных комплексов, для ракет. Кстати, этими ракетами потом одного крокодила так и сбили. Он же откупился, сам вышел, а все на Кольку свалил. Да еще и багаж с собой! Вот так–то! А теперь он меня е…..! Вот! И снова зовет на яхте по Средиземному морю…

— Ну, а ты?

— А что я? Да за такие бабки, что он пообещал мне, я….

Бросила трубку в сердцах! Да! Горбатого только могила исправит! Как вы считаете? Так?

А по мне, так подальше от этой мерзости и предательств, в чистую и настоящую жизнь, светлую, чистую, как песок в пустыне. Где никому не нужны их грязные и кровавые «бабки»! А был бы глоток воды, да белый верблюд на двоих…

Потому что с милым рай и в шалаше!

Конец

Валлетта, о. Мальта — Тунис 2014