Купали когда-то и в Сене коней…

Фершампенуаз – единственный поселок, куда мы попали вполне официальным рейсовым автобусом. Наверное, оттого, что это – административная столица Нагайбакского района. В принципе ничего особого: асфальт, магазины, галки на деревьях кричат, люди ходят. Живут здесь в основном нагайбаки, народность есть такая, крещеные татары, ранее проживавшие где-то между Уфой и Казанью. Их появлению на Южном Урале поспособствовала императрица Анна Иоановна. Государыне стрельнуло в голову обратить нагайбаков в казачье сословие и поселить их на беспокойной границе Российской империи. Вряд ли нагайбаки были довольны таким решением, но взялись служить России верой и правдой. Доблестных воинов с удовольствием брали в заграничные походы русские полководцы. В память о европейских победах казачьи посты стали получать такие экзотические названия. Рубили уральские казачки головы польских панов и свидетельство тому – поселки Варшавка и Остроленка. Опираясь на нагайбакские пики, Суворов раздолбал наполеоновских генералов в Италии, и на Южном Урале появилась станица Требия. Особенно удачно наши воины действовали в Отечественную войну 1812 года. Начали от стен Кремля, сражались с противником при Фершампенуазе и Арси, а затем напоили своих усталых коней из фонтанов самого Парижа. И Париж, и Фершампенуаз, и Арси, и вдобавок немецкий Кассель (там тоже кого-то победили) есть на карте современного Нагайбакского района.

Все эти глубокие и заражающие чувством здорового патриотизма сведения мы получили в фершампенуазском (боже мой, язык сломаешь!) краеведческом музее. Его основатель и первый директор Алексей Михайлович Маметьев поведал нам и о нынешних, сугубо гражданских успехах района и его столицы. Нагайбакам есть чем гордиться: в районе работает золотой прииск, здесь добывают вольфрамовую руду и горный хрусталь, занимаются сельским хозяйством. В самом Фершампенуазе есть библиотека, Дом культуры, а в картинной галерее (!) даже открылась персональная выставка местного художника Хузина. Сам музей успешно функционирует с 1985 года, хотя первые восемь лет Алексей Михайлович директорствовал на общественных началах. Да и сейчас последняя зарплата была аж три месяца назад. "Неважно, – машет руками Маметьев, – у нас во всем селе так, люди в основном своим хозяйством живут. Зато в нашем музее за 13 лет побывали делегации Финляндии и Китая, сюда заходили работавшие в районе геологи из Испании. Были и французы, – победно восклицает Алексей Михайлович, – они-то и подтвердили, что Париж помнит, как наши казаки, действительно, поили в фонтанах своих коней и купали их в Сене, это не легенда, а исторический факт!" Серьезный человек – Маметьев, все проверит.

Выходить из уютного храма истории не хотелось. Пронзительный ветер с дождем позволил нам лишь совершить короткую перебежку от магазина "Новый Фершампенуаз" (пластиковые двери, евродизайн, черкизовская колбаса) до магазина "У Степаныча" (небольшой сарай, троицкий майонез, девять сортов водки). Степаныч, казавшийся нам почему-то главой фершампенуазской (Боже мой!) мафии, по словам продавщицы, оказался очень хорошим человеком, в прошлом простым шофером Николаем Степановичем Любимовым. В лихие годы зари капитализма он начал свое дело, открыл в поселке сеть своих магазинов и взял себе зловещую кличку "Степаныч". Еще в Фершампенуазе есть свое телевидение (строят даже телевышку, видимо, собираются расширять вещание) и пельменная с вежливыми поварами и отличными пельменями. Только нам уже грезились устрицы и бутылки с "Шабли". Наша дорога лежала в Париж, второе после Фершампенуаза село Нагайбакского района.

 

Увидеть Париж – и умереть

На автовокзале в Фершампенуазе чья-то голова из окошечка кассы бодро доложила, что ближайший автобус до Парижа будет... через четыре дня. На вокзальной стене ехидно ухмылялись обнаженные красотки с наклеенных в ряд жвачных этикеток. Одну из них звали Натаха, так, во всяком случае, гласила выведенная маркером там же на стенке жирная надпись. Но нам-то нужна была Натали. И мы решились на автостоп.

Три с половиной часа брели по трассе, наслаждаясь романтикой дальних странствий и матерно проклиная штормовой ветер с мокрым снегом. Умереть, не увидев Парижа, нам не позволил водитель старенького "Москвича" Виктор Морев. Однако и в легковушке опасность для жизни не уменьшилась, "412-й" так подпрыгивал на дорожных ухабах, что, казалось, вот-вот развалится. "Да что там их ралли Париж – Даккар, – усмехается Виктор, – попробовали бы они нашу автогонку Париж – 108-й километр, вообще никто до финиша не доедет"! Примерно через час тряской езды "Москвич" тормознул у парижского поворота.

О, что за чудеса открылись нашему взору! С Елисейских навозных полей доносился здоровый аромат удобрений, вдали виднелась водонапорная Эйфелева башня. Парижанка, одетая в элегантный ватник и изящные резиновые сапоги, ткнула вилами в воздух, показав нам, где находится местный музей. Не зря говорят, что нагайбаки помнят предков до седьмого колена. Село небольшое, а с музеем. По словам его директора Зои Семеновны Алексеевой, раньше здесь была школа, а в далекую гражданскую войну этот просторный дом выбрал себе под штаб Василий Блюхер. С музейного крыльца красный командир выступал на сельском митинге. Представляете картину: "Дорогие парижане и парижанки ..." – так, наверное, будущий первый советский маршал начал свою речь.

Однако довольно истории. Отойдя от музея, мы вскоре остановили парижского извозчика. Вячеслав Тюнькин, управлявший рыжей кобылкой, рассказывал о своей нелегкой парижской доле, но телегу без рессор так трясло, что слов было не разобрать. Зато сразу же обнаружилось главное сходство наших парижан и зарубежных. Как истинные французы, в названии своего села коренные жители ставят ударение только на последний слог. В речи нашего извозчика не было грассирования, зато четко слышалось: "До Парижа сейчас автобусы не ходят, давно уж отменили...", или "В Париже люди зарплату третий год не получают, вот какая штука..."

Кстати, факт насчет зарплаты подтвердил глава сельской администрации Василий Тоймурзин. В кабинете у парижского мэра уютно – сейф, стулья неновые, телефон без всяких электронных наворотов, на стене – портрет Ленина. Коренной парижанин, Василий Никандрович прост в обращении.

– Никакой записи на прием у меня нет, когда я на месте – люди приходят, и я с ними разговариваю. Только что вот одна бабуся заходила, жаловалась на внучку, мол, плохо кормит старую. Надо разобраться. В общем, проблем хватает, уголь еще нужно завезти, деньги на бензин достать. В совхозе-то люди несколько лет денег не получали, им зарплату все больше кормами выдают или продуктами. Много безработных, конечно, пьяных, но за порядком у нас участковый милиционер смотрит. Драки бывают по пьянке, скот воруют, а так ничего, в Париже жить можно.

– А не смеются над вами, парижанами, люди из других городов?

– А что смеяться? Ну, Париж, и что? Правда, вот, приезжали к нам московские журналисты с НТВ. Мы их встретили, нашим фирменным парижским блюдом угостили – перемолотой и смешанной с маслом и сахаром вишней. А они потом сказали в своем эфире, что парижане до того обнищали, что дома топят дровами из вишни. Ну, какие из вишни дрова? Все ведь москвичи переврут! Да, трудно у нас, но лично я вне Парижа себя и не представляю. Хорошо здесь: родник, бор неподалеку, охота, рыбалка, воздух...

 

Уральская память о «битве народов»

В отличие от французской, немецкая «диаспора» слабо развита в нашем крае. Есть в ее жителях что-то от гоголевских мужичков, лениво рассуждающих (применительно к местной экзотике), докатится ли шар перекати-поле, к примеру, до Парижу. Докатится, и еще как. Расстояние небольшое, а вокруг степи, степи без конца и края. И, разумеется, безо всякой надежды поймать попутку. Но в этом нам еще предстояло убедиться. Пока же заспанные и ошалевшие от поездной тряски мы выскакивали на перрон станции Саломат. Отсюда, судя по карте десятилетней давности, до Лейпцига на автобусе – рукой подать.

...Обшарпанное здание вокзала с аршинными буквами. Выбитые окна в глаза бросились не сразу. Надежда купить билеты угасла вместе с лучом солнца, не проникающим в темень, где в интимном беспорядке арматура и какие-то шланги обнимались с газовыми баллонами.

– Здесь давно вокзала нет, – заявил хмурый мужик в оранжевой путейской куртке. – Если вам в Лейпциг – бегите за угол. Там один вроде собирался.

Мужик открыл доселе незамеченную нами дверь и растворился в табачных клубах подсобки.

Старенький "Жигуленок" добросовестно отмахал километров шесть от вокзального "угла" до дорожной развилки.

– Вы по мосту идите. По воде не надо, – напутствовал водила.

Степной ветер пахнул в лицо запахом навоза, покоившегося в кювете, и отнес синеватое облачко выхлопных газов к почерневшим бревенчатым домикам. Бывший форпост N 29 не сильно изменился с екатерининских времен. Названный в честь "битвы народов" под Лейпцигом, он еще помнил битвы за урожай во имя центнеров с гектара. Но гладкий асфальт уже забыл, когда последний раз его ухабили комбайны. На подвесном мосту, наверное, снимали очередную серию "Индианы Джонса" – явный перебор полуметровых провалов и жалобно попискивающие доски. Перемахнув через реку, мы побрели по главной улице. Через минуту она вывела нас к церковным куполам.

...Кривой Иван, известный своей силой всей станице, покряхтывая, тянул веревку, перекинутую через балку колокольни. Медный колокол, высунув язык, упорно лез вверх.

– Новгородскую работу сразу видать. Ишь, как на солнце играет, – заметил, довольно подкручивая ус, старый есаул из Ставрополья.

– Погоди, ужо запоет. Ох, пресвятые угодники, – торопливо поддакнул дьячок, не отрывая глаз от окна под церковной маковкой. Тюкали топоры, и шестилетний Санька в который раз тайком старался снять со стены батину шашку...

Так было. Стояло лето 1874 года. С тех пор церковь Казанской Богоматери горела дважды. Дважды строилась заново. Теперь не глядят новгородские колокола из верхотурного окна. Остов церкви лишь скрипит ребрами на безбожном степном суховее.

С 1900 года население Лейпцига выросло на 80 человек. Не осталось и следа от 10 ветряков, богатых дворов белопахотных казаков, для которых строевой лес возили аж из войсковых дач Джабык-Карагайского и Аннинского боров.

Остались обычные проблемы умирающего села: уровень смертности, превышающий уровень рождаемости, отсутствие отопления, покинутые дома. Осколки былой роскоши – грандиозные кубы сельмагов – стиснуты слежавшимся снегом, оттеняющим пустоту павильонов...

Но осталось и так же слепило глаза прозрачное небо по пути назад. Отойдя пару километров от села, мы упали на выметенный ветром и согретый солнцем асфальт и выпили по стакану вина. Пусть не за будущее, так хотя бы за прошлое.

 

Еще один штурм Берлина

Нетрудно было предположить, что до Берлина добираться также придется пешком. Бывшие колхозы давно смирились с сокращением автобусных маршрутов. На подхвате – чтобы срочно добраться из поселка до райцентра – всегда есть какой-нибудь плохонький ПАЗик. О нашем появлении никто не знал, поэтому с 9 утра мы мокли под дождем на Чкаловском повороте в 16 километрах от Берлина. Туда доставил нас из Троицка попутный автобус. Но самое забавное, что многие жители города даже не подозревали о существовании где-то неподалеку населенных пунктов с такими мудреными именами. Высыпав перед троицкой продавщицей горсть мелочи, любезно пояснили, что такое количество презренного металла ссудила нам ее лейпцигская коллега. «У немцев что, наши деньги тоже в ходу?» – изумилась та. Пришлось объяснять. Об этом случае мы со смехом вспоминали, пытаясь приободриться перед четырехчасовым переходом. Не исключено, что запасы юмора очень скоро иссякли бы, но тут, шерканув шинами по обочине, перед нами гостеприимно открыла двери лаковая иномарка.

Виляя на машине по поселковым улочкам, нельзя было не заметить, что дела в Берлине идут неожиданно хорошо. В этом году форпосту N 32 исполняется 155 лет. Казаки из Оренбургского войска, участвовавшие в 7-летней войне, не зря дали своему поселению имя завоеванной германской твердыни. Берлин прочно стоит на ногах. Сохранились даже три дома первопоселенцев. Теперь – обложенные кирпичом.

Впрочем, о благосостоянии Берлина лучше скажут негромкие факты. Численность поголовья скота с 1990 года не изменилась. Зарплату работники сельхозпредприятия не получали всего три месяца против трех лет невыплат в поселках поюжнее. Население медленно, но все-таки обновляется. Возвращаются в совхоз молодые. Две трети жителей Берлина имеют собственные машины. Это действительно не роскошь в оторванном от дорог поселке.

Увы, в Берлине, как и в Лейпциге, нет музея "боевой славы". "Французы" в этом отношении оказались более щепетильными, чем "немцы". Зато на годовщину основания родного поселка ожидается всеобщее гулянье. Не забывают и стариков. 14 апреля отпраздновали день рождения старейшей жительницы Марии Алексеевой. И то сказать дата – 100 лет. Бабушка Маша помнит и церковно-приходскую школу, простоявшую 120 годков, и церковь, в которой, как водится, в 20-е располагался сельский клуб. Недавно обветшалое здание раскатали по бревнышку. Лиственничные бревна пригодились и сегодня – не гниют, хоть в воду клади.

Много было достопримечательностей вокруг Берлина. Один Берлинский заповедник чего стоил. Дендрариум, высаженный работниками Пермского университета, собрал в себе все экземпляры флоры СССР. Сегодня он разорен, но пирамидальные тополя, перенесенные из него, до сих пор украшают берлинские аллеи. Берлинское месторождение белой глины было единственным в Союзе. После раздела страны на него стали претендовать казахские власти. Получилось так, что карьер "Огнеупорный" принадлежит Магнитогорскому металлургическому, а клин земли, на котором он расположен, – земля Казахстана.

Выкручивая руль видавшей виды "Нивы", руководитель СХП Василий Писаревский то и дело говорил: "Вот казахский клин, а вот наш..." Посмотрите на карту. Два государства действительно срослись клиньями. До Берлина и не добраться, не проехав по территории соседней страны. Чего же делим?

Недавно приезжал в Берлин архитектор, проектировавший здание тамошней средней школы. Немец, "обменник" из дружественной ГДР. От него-то и узнали, что во всем мире есть более сотни населенных пунктов с названием Берлин. Только в бывшем Союзе их было 13. А сколько Лейпцигов, Парижей, Варн и просто Шумаковок...

Уже на троицком вокзале, ожидая челябинскую электричку, мы откупорили заветную флягу и выпили вина за все наши деревеньки. Захудалые и не очень. С названиями европейских городов и родными, кондовыми именами. За будущее...

***

Сейчас мне 40. Я больше не репортерствую. Жаль, конечно, но кто знает, как повернется жизнь. Может быть, мы встретимся с тобой, читатель. Я вот тут посчитал, что в своей жизни ровно шесть раз начинал все с ноля. Буквально – с рюкзака с одеждой и в чужом жилье. И сейчас тоже – все с ноля, поскольку работаю в сфере, весьма далекой от журналистики. Но это не беда, ведь слова и истории никуда не делись – вот они.

Я уже признавался в любви профессии, теперь признаюсь в любви к тебе, читатель. 20 лет мы были вместе. Вместе летали, страдали, веселились, переживали. Мерзли, потели, пили и жили. Я с тобой не заигрывал и не просил признания, ты меня ценил по достоинству. За это тебе благодарен. И чтобы сохранить «высокий штиль» перед некоторым промежутком в наших отношениях, закончу мои «Опилки...» репортажем, которому исполнилось в 2016 году 17 лет. Вполне себе зрелый возраст. Дожил до него – почитай, и дальше все образуется. И у автора, и у читателя. Поэтому не буду прощаться, а только скажу: «До следующих встреч, мой дорогой...»