В 2007 году в День борьбы с терроризмом по всей России прошла акция «Без слов». Она была посвящена печальным событиям в Беслане. Глупо пересказывать сейчас ход захвата террористами школы № 1, все без исключения СМИ в течение трех дней давали полную раскадровку событий. Да и ежегодно не забывают напомнить о трагедии, подкидывая новые подробности. Тем более что Беслан стал этакой информационной прелюдией к следующей буквально через неделю другой трагической дате – 11 сентября. К слову сказать, террористическая атака на Всемирный торговый центр, удар в самое сердце Америки, сопровождается громкими заявлениями, результатами расследований, документально-художественным фильмом. Бесланские события до сих пор окутаны завесой тайны. Я не был в Америке, зато смотрел фильм «911». А был в Беслане и не видел ничего, кроме слез, копоти и могил. В этом году – «Без слов». Хотя пора бы уже сказать что-то конкретное, важное, то, чего ждут матери погибших в школе детей. Ведь столько лет прошло...

Я был в бесланской школе в первую годовщину захвата. Сказать, что это страшно, – ничего не сказать. Когда я въехал в город со стороны Владикавказа, казалось, что Беслан превратился из кавказского города с его пышными садами, достойными стариками и запахом шашлыка в одно большое скорбное кладбище. Дорогу к школе № 1 покажет здесь любой, как не ошибется человек в поиске могилы своего близкого.

Вокруг школы тихо: рано еще, туманно и сыро в воздухе. Пользуясь затишьем, прохожу в здание. В спортзале, где находилась большая часть из тысячи заложников, уже расставлены бутылки с водой. Она стоит здесь и в течение года. Детишки очень хотели пить. Теперь взрослые надеются, что им больше не придется страдать от жажды «там». На стенах спортзала – надписи мелом, плакаты, газеты целые с фотографиями, эпитафиями, больше всего просьб простить за то, что не уберегли. Горят свечи, и только потухшие угольки хрустят под ногами. В коридорах школы – толстый слой пыли. Здесь ничего не убирали после штурма. В классах – учебники, перевернутая мебель, в кабинете химии осталась практически нетронутой лаборатория. Только реактивы кто-то прибрал. Коридорные стены сплошь в копоти от пожаров и взрывов гранат, в миниатюрных воронках от пулеметных и автоматных очередей. Кое-где видны следы крови, какие-то потеки, словно о стену разбили банку с краской. Даже не хочется выяснять, что это за следы.

Ближе к полудню к школе начали подтягиваться родные погибших. Квинтэссенция скорби. Идти самостоятельно могут немногие, большинство ведут под руки. У всех в руках цветы и вода. Очень скоро спортивный зал школы заполнен до отказа. Моментально постаревшие женщины вглядываются в лица на фотографиях и рыдают в голос, узнавая своих. В углу зала стоит ванна с песком. Сюда ставят свечи. Много свечей. Так много, что песок уже полностью залит расплавленным воском, и в его неровном дрожании тают брошенные гвоздики. Их красные лепестки погружаются в горячий воск и чернеют.

Перед ванной сидит на корточках паренек. Видно – третий-четвертый класс. Спрашиваю его, кому он ставит свечу? Маирбек – так зовут маленького осетина – отвечает, что среди убитых детей его брат. «Я ему воды принес», – говорит он и добавляет свою бутылку к ряду других. «Маирбек, как ты думаешь, кто виноват в том, что случилось», – не к месту задаю ему вопрос. «Я не знаю, как старики скажут...», – отвечает мальчик.

А старики говорят разное, и вину ищут в разных местах, даже среди разных наций. Первая бесланская годовщина давала повод для невеселых размышлений. С 1992 года осетины и ингуши, проживающие по соседству, находятся в состоянии хрупкого мира, когда любая искра может вызвать воспламенение межнациональной розни. Были серьезные опасения, что через год после трагедии мужчины, отплакав положенное, возьмутся за оружие и пойдут из Беслана в сторону Ингушетии мстить. Спор за Пригородный район, в котором столкнулись интересы осетин и ингушей в 1992, обратился этническими чистками. Малейший намек на то, что среди бандитов, захвативших школу, были ингуши, – и резни не избежать. Ситуацию осложняет и то, что осетины – исконные христиане, ингуши – мусульмане. Чувствуете, какая удобная почва для поросли ненависти. Нет ничего проще, чем стравить две нации, две религии.

Я побывал в ингушском селе, минутах в сорока езды от Беслана. Старейшина заверил, что ингушам бояться нечего. Однако улицы деревни словно вымерли. «В поле все», – сказал Казбек. В каком поле, если окна домов зашторены, а во дворах нет автомобилей? На следующее утро, к слову сказать, старейшины дома тоже не оказалось, хотя мы договаривались о встрече.

Поиски виноватых, к счастью, не вылились в масштабные ночи длинных ножей. И тут хочется сказать спасибо российским чиновникам, которые, поняв, во что может превратиться этот относительно тихий район Кавказа, чуть развязали галстуки, слегка склонили шеи и приняли на себя материнский гнев. Дали выпустить пар, что называется. Пусть и безрезультатно. Трагедия Беслана продолжает оставаться демонстрацией дикой, не поддающейся осмыслению жестокости, иезуитского расчета на то, что если захват школы не создаст «информационного шума», то хотя бы дестабилизирует обстановку в Северной Осетии.

Когда в Беслане мы поминали погибших, сидя среди мужчин с пустыми глазами и полными стаканами, я опять задавал вопрос, кто виноват. «Злые люди виноваты, Сергей. Мы знаем, что погибли и осетины, и ингуши. Мы не пойдем стрелять ингушей. И мы пока верим власти. Пусть она разберется», – был мне ответ. Люди устали той усталостью, когда душа словно выгорает, когда кроме пустоты не остается уже ничего. Без слов их устроят только семейные поминки. Но им нужно услышать ответы на поставленные вопросы. И «без слов» тут не обойтись.

***

Есть такое свойство у психики человеческой – забывать плохое. Бесланская трагедия стала апокалиптическим противостоянием Добра и Зла. По-другому не скажешь. Это не захват террористами гостиницы в Мумбаи, не «Норд-Ост». Взрослые мужчины с оружием пытали и убивали детей. Они хотели показать, что на территории России могут сделать все, даже сжечь заживо первоклашек в нарядных бантах и костюмах-тройках. На деле – дали лишний раз убедиться, что Зло реально, ощутимо, пахнет потом и кровью, а Добро... Добро существует в невинной вере в Деда Мороза, в детской непосредственности, неспособности к сопротивлению. И оно обязано быть с кулаками. А кулаки – это мы и наша память. Наша, потому что у детства нет памяти, у него остаются только шрамы.

Но вам – вот узелки на память: 3 дня террористы удерживали 1128 детей и взрослых в здании школы № 1 в Беслане. 350 человек погибло, 500 – ранено. Половина погибших – дети.

Я не зря говорю о памяти. К сожалению, это та единственная штука, которая позволяет нам сострадать и сочувствовать. Но со временем она обрастает ментальными мозолями. Перестаешь удивляться тому, что в один прекрасный момент рушится часть здания Саяно-Шушенской гидроэлектростанции, погребая 75 человек. Как-то мимоходом слушаешь про предотвращенные в далекой Ингушетии теракты. Глаз замыливается, душа черствеет. А добрая память услужливо подносит разве что картинки с недавней пьянки (лето же провожали) на Зюраткуле: палатка, стопарик под «Подари мне рассвет...» и сало, птички-синички, друзья у костра.

А может, кому-то она снова и снова показывает, как минувшим 1 сентября ребенок в школу в первый раз пошел. С букетом размером с него самого и самым-классным-и-красивым-пеналом... Это все, чтобы приятственней было и комфортней, кризис ведь на дворе. Да и отдохнуть надо перед работой, а то потом на шопинг сил не останется.

Но в обществе (я уже не только про нас, глобализация распространила смердение по всему «шарику») с нравственными приоритетами, так уродливо развернувшимися в сторону потребления казуального дерьма, нас спасти может только память. Иначе случится апокалипсис душ. И все. Беслан тогда нам всем. И упаси вас Бог подумать, что я считаю себя мерилом нравственности. Нет, я такой же, как вы, просто мне страшно...

***

Страшно было часто и много. В армии я не служил, хотя отец всегда был для меня ориентиром, да и вколоченные с советского детства моральные императивы побуждали к службе. А батя – погранец, и зеленую фуражку раз в год надевает с удовольствием и с чувством выполненного долга. Но дело в том, что когда кончилась моя отсрочка по учебе, в стране и в моей жизни наступила такая неразбериха... Военкомат попросту не знал, куда слать повестки. А может, и не слал вовсе. Но мой уход в армию мог поставить под вопрос выживаемость семьи, так что я не спешил объявляться пред светлые очи военкома.

В любом случае, меня мучило чувство вины. Поэтому командировки в горячие точки я буквально выпрашивал. Объездил весь Кавказ, был на ночных молебнах ваххабитов, жил в бригадах спецназа, спал под ночными обстрелами...

Приехать в Чечню просто. Выехать – гораздо сложнее. Тут как в известной поговорке «вход – рубль, выход – два». Чтобы выбраться на территорию воинственной республики, нужно купить билет на недавно возрожденный поезд до Грозного. Или сесть на самолет и долететь, скажем, до Минеральных вод, добраться до Владикавказа, поселиться в гостинице, чтобы утром поймать такси и доехать опять-таки до Грозного.

Однако у меня сразу возникает вопрос: а это вам надо? Если родственники, предположим, проживают в Чечне, или возникла необходимость навестить могилы предков – это одно. А вот если вы журналист, да еще вдобавок сотрудник западного издания, да еще, не к ночи будет помянуто, без разрешения от МВД или Минобороны – совсем другое дело. Тогда здесь вы нежеланный гость, будьте готовы ко всяким и не всегда приятным неожиданностям...

Первый раз в Чечне я побывал еще будучи корреспондентом газеты «Челябинский рабочий». Губернатор летел в Аргун открывать хирургическое отделение тамошней больницы. Освещать это событие, естественно, пригласили журналистов. Впечатлений, надо сказать, я привез совсем мало. Губернатор со свитой и пишуще-снимающей братией постоянно находились в кольце охраны, на крышах домов и в отверстиях от снарядов в стенах тех же домов дежурили снайперы. Дороги блокировали «бэтээры». Все причесано и гладко, как и должно быть при посещении чиновного лица.

Потом я несколько раз бывал в Аргуне, когда челябинские милиционеры сменяли своих коллег, несущих полугодовую чеченскую вахту. Всякое случалось. Однажды, когда поезд, привезший смену, стоял в отстойнике на путях в Моздоке, по рации передали, чтобы челябинцы не совались на грузовиках в Аргун, засада. Обидно, но мы об этом узнали, когда тряслись в бронированном брюхе «Урала» за много километров от состава. Засады не было, но тяжелое напряжение в кузове я помню до сих пор. Солдаты в «брониках» и касках поставили автоматы между колен и всматривались в щели, ловя движение в «зеленке». Я и фотокор Саша, затертые камуфлированными плечами в самый угол, ближе к кабине, глотали коньяк из фляги. Бронежилеты нам не выдали, и коньяк казался хоть какой-то защитой. Потом мы уснули, а проснулись уже в расположении части. Там царил кавардак, подсвечиваемый карманными фонариками. Красноярская бригада, которой давно уже пора было отправляться домой, коротала время за коньяком «Кавказ». Этот клопомор не столько опьяняет, сколько поднимает в душе мутные волны злобы. Красноярцы чего-то не поделили, подрались, в результате кому-то прилетело топором по ноге. Пока наши растаскивали дерущихся, наступила ночь. Начальник части посмотрел на наши пыльные лица, пригласил в свой кабинет и по рации запросил подтверждение, мол, эти вот журналисты точно должны здесь быть, или расстрелять их на месте. Наша поездка была согласована, и начальник, извиняясь, вытащил из шкафа все тот же «Кавказ».

Потом была баня. Такого количества сверчков, как там, я не видел никогда. Омерзительными серыми стаями они разбегались под полки, падали на печку и трещали, как куски сала на сковороде. Тем не менее, помыться было необходимо. Освеженные, мы пошли спать. Постелив спальник, я отправился в туалет. Темно, хоть глаз выколи. На окнах – маскировка, а на плацу не горел ни один фонарь, что показалось странным. Я зажег свой и бодро зашагал к «мультиоконному» сортиру.

«Ты что, совсем охренел! Выключи свет!» – раздался громкий шепот. Выключил. «А что такого? Не видно же ни черта», – спросил я у обладателя шепота. «Снайперы работают, – объяснил он. – А бумага – справа, рукой пошарь»...

Ночью начался обстрел из гранатометов. Не то чтобы страшно – проблемы могут возникнуть, только если граната залетит прямо в узкую «форточку» между мешками с песком в окне – но громко. Мы слезли с кроватей и распечатали очередной «Кавказ». Пили за недолет, перелет и за своих родных. Было мерзко и унизительно беспомощно. Откуда-то сверху, как кувалда, долбил наш автоматический гранатомет. «Как я люблю эту музыку войны», – заплетающимся языком сказал майор-штабник. Я не стал чокаться с ним, хмуро выпил и пошел спать. Хотелось домой...

Аккурат после запрета на посещение Чечни журналистами без разрешения МВД или Минобороны мы с Максом, отличным фотографом и хорошим человеком, прилетели в Минводы. Посадка запомнилась. Самолет обгонял птиц, даже не думающих уступать дорогу. В Минводах нас ждал Муса, здоровенный осетин, даже в своей «Волге» не снимающий пыжиковой шапки, под которой у него, как потом выяснилось, была еще одна – традиционная белая шапочка мусульманина. С Мусой мы были знакомы по прошлым поездкам в Беслан. Обменялись телефонами. По крайней мере, он не завышал цену и терпеливо ждал, пока журналисты сделают свои дела. Муса довез нас до Владикавказа, пообещав забрать с утра. Ночь в гостинице прошла как обычно, в препирательствах с проститутками, желавшими во что бы то ни стало облагодетельствовать двух молодых одиноких людей. Телефон отключать не хотелось – могли позвонить из Москвы. К утру удалось заснуть.

Монотонный дождик застал нас на трассе «Кавказ». Муса, зевая, включил кассету с национальными песнями. Под жизнерадостные напевы мы с Максом уснули. Проснулись от тишины. Мусы за рулем не было. Размахивая руками, он что-то объяснял российскому солдату на КПП. Потом всунулся в окно: «Я сказал, что вы мои родственники, едете в Грозный к дяде», – сообщил он. Я – брюнет – скептически осмотрел блондинистого Макса. «Муса, ты уверен?» «Да, – ответил он. – Дай полтинник». Полтинник – стандартная такса для проезда через КПП, даже если все с документами в порядке. Ну, так повелось. Можно, конечно, подождать, пока солдатам самим не надоест машина на охраняемом блок-посту, но лучше заплатить и ехать дальше – к репортажу. Предъявлять удостоверение «Русского Newsweek’а» не хотелось. Практика показала, что проверяющие смотрят не на написанное мелким кириллическим шрифтом «Русский», а на жирную латиницу «Newsweek». КПП на Кавказе много. Желающему проехать по этой трассе приходится запастись изрядной суммой наличности. В дальнейшем мы с Максом выработали историю поскромней, чем та, которую предложил нам Муса. Я представлялся троюродным московским братом погибшего художника, чья выставка по счастливой случайности выставлялась в те дни в Грозном. Макс с его объемистыми кофрами выступал в роли фотографа, желающего запечатлеть бессмертные творения. Эта версия вкупе с 50-рублевыми бумажками работала до самой границы с Чечней. Дальше стало сложнее. Бравые чеченские милиционеры вмиг нас раскололи. Осетину Мусе, представителю не титульной национальности, было предложено замолчать. Нам оставалось только последовать его примеру – документы забрал сержант. При этом он многозначительно пробормотал в рацию, что нужна машина для задержанных. Мы стояли полтора часа. Макс обреченно заметил, что лучше бы не ездили. Муса согласился: «Да-да...» Я промолчал, прикидывая, как я возвращусь в редакцию и сообщу, что задание не выполнено.

Белая «шестерка» с лейблами «ГИБДД» и спецсигналами на крыше, казалось, вместила в себя весь запас кавказской невозмутимости и сарказма. «Мужики, – сказал я, – мы на самом деле журналисты, только сделать разрешения не успели». Показав удостоверение, я понял, что совершил ошибку. «А, американцы! – удовлетворенно констатировал старшой. – Так, сейчас мы вас задержим, а дальше посмотрим». «Сколько..?» – вопрос они ждали. «Сколько есть!» Денег было немного. Удалось сговориться на сто баксов. Через час мы были на центральной площади Грозного...

Жизнь есть везде. Рожают даже на войне. Через асфальт пробиваются цветы. В Грозном живут люди. Они торгуют и гуляют. Деревянные балки, перекинутые через грандиозные лужи, – всего лишь временное явление. Потертые туфли – дань непогоде, пугающие европейцев бороды – лишь дань традиции. Пока мы гуляли по рынку на центральной площади, я ни на минуту не выпускал Макса из виду. Фотографы – страшные люди. Могут ни к месту оказаться там, где образуется водоворот, который втянет и тебя, репортера...

Помню, как мы с фотокорром Андреем приехали в частный сектор Грозного, чтобы поговорить с людьми о том, какова обстановка в чеченской столице. Люди нас приняли, напоили чаем. Потом прогнали из кухни жен и детей и стали задавать вопросы. «Сколько твой фотоаппарат стоит?» – спросили они Андрея. Будучи человеком честным, Андрей ответил: «Ну, примерно пять штук зеленых». Я со своим блокнотом за червонец и ручкой, купленной в аэропорту, сжался. «А что будет, если мы сейчас с вас все снимем, а самих – в расход?» – мечтательно предположил хозяин дома. Положение спасла шутка. Мы с Андреем нервно рассмеялись: «Да ничего не будет. Кому ты эту байду продашь?» «Мда...» – протянул хозяин...

Я покупал сигареты, когда увидел Макса, подбирающегося к группе людей. Они стояли кучно: бородачи с автоматами, женщины в черных платках. Разносчица вареной кукурузы поднесла свой лоток поближе, надеясь на бакшиш. Мужики орали в такт. Женщины потрясали кулаками, Макс, увлеченный происходящим в поле зрения его объектива, как кот, подползал ближе. В центре круга подскакивал старик. Он гортанно кричал и сжимал рукоять сабли. Об этом обрядовом танце я читал. «Макс, братан, пошли отсюда скорее», – сказал я, беря фотографа под локоть. «Да подожди, у них тут праздник, дай поснимаю», – Макс отчаянно вырывался и видел во мне врага, лишающего его лучших кадров. «Слушай, они не радуются. Это – боевой, судя по всему, танец», – сообщил я и поспешил от толпы к машине Мусы, благоразумно стоящего подальше от площади. Ему, осетину, в случае чего досталось бы не меньше нашего. Макс вышел из творческого экстаза и тоже заскочил в «Волгу».

На выезде из Грозного мы облегченно вздохнули. Как оказалось, рано. Разбитая снарядами девятиэтажка с огромным портретом Алу Алханова на торце привлекла внимание фотокорра. «Только не выходи из машины», – попросил я. Макс приоткрыл окно и сделал пару снимков. Через минуту мы тронулись.

Муса тревожно вглядывался в зеркало заднего вида. «Что такое?» – спросил я. «Смотри, там машина без номеров за нами», – ответил Муса. И вправду – за нами летела «шестерка» (конечно же, белая) без номеров и с наглухо тонированными стеклами. Она мигала фарами и отчаянно сигналила. Наш водитель попытался оторваться. «Щас, до российского блок-поста дотянем, там остановлюсь», – сказал Муса. «Шестерка», видимо, с форсированным движком, начала таранить нашу «Волгу». Муса уворачивался. Наконец впереди – российский флаг. Лысая резина «Волги» обреченно скользнула по гравию обочины. Из «шестерки» высыпали трое, неуловимо похожие: белые рубашки, черные брюки, туфли, АПС за поясным ремнем. «Кто такие, почему снимали?» – дуло пистолета-пулемета системы Стечкина просунуто в полуоткрытое стекло двери. Подаю документы, здесь ловить нечего, Муса стал пепельно-серый. «Выйти из машины!» – толстяк с оружием передергивает затвор. «Вы хотите ущемить конституционные права граждан РФ на право быть информированными?» – интересуюсь я, не зная, что говорить дальше. «Чего!?» – тянет толстый.

«Что случилось?» – нижегородский акцент так узнаваем. Российский солдат, подошедший к нам от КПП, устал и обветрен. Молча он забирает у белорубашечника наши документы и идет в свою бетонную будку. Муса медленно трогает за ним. «Че в Грозном-то делали?» – осведомляется солдат. «Репортаж...» – на вранье уже нет сил. «И как?» «Сам же видел...» «Езжайте!»

Остаток пути Муса гнал так, словно пытался уйти от шайтана. Мы снова спали и проснулись у входа в гостиницу. «Я за вас полторы штуки заплатил», – признался Муса. – Отдайте...» Не стали выяснять, когда и за что – просто отдали, ему пришлось тоже несладко.

Остаток ночи был посвящен борьбе с разрядившимся ноутбуком, перекрутке гостиничных телефонных штекеров, чтобы выйти в Интернет, сдаче материала в Москву. Когда мы уже уснули, в номер постучала вторая бригада репортеров – они только-только вернулись из Грозного. Саня Раскин, дружище мой бесстрашный, до рассвета бродил по чеченской столице, пытаясь найти интернет-кафе. До утра мы перегоняли файлы по вечно виснущим линиям и пили коньяк. Тут нет героизма. Нет усталости от погонь и перестрелок. Мы просто пили коньяк...

***

Давайте отвлечемся. Ведь я же не показал вам свой самый первый репортаж. Было так: преддипломные времена, надо сделать свой вклад в фундаментальную науку, и тему своего исследования я обозначил как «Игровой репортаж», ну, то, что сейчас называется «испытано на себе».

Теорию дали Берн и Хейзинга. Методические материалы я набирал, методически исследуя дно судеб людских. Крепость костей и рассудка позволяли мне находиться там, где не нужно бы. Городская свалка, например. Я прожил в землянке с откинувшимися уголовниками пару дней. Спали на пачках газет, очень, честно говоря, удобно и тепло. Пили водку, чифир, ели вонючее мясо, курили отбракованные сигареты – это такие длинные, метровой длины неразрезанные «макаронины», набитые табаком.

Я ушел, а они остались. И что мне сказать? Жаль ли их, этих, в общем-то неплохих, но абсолютно несложившихся людей? Жаль, конечно, но вся разница в том, что я ушел, а они остались...

Запах свалки от одежды я не мог вытравить долго. Коллеги в кабинете деликатно зажимали носы, проходя мимо моего стола. Мне было не до того. Помимо содержательной и литературной части, репортаж писался и для губернатуры и мэрии. Давно было пора удалить свалку-гнойник с лица города. Но... Уж двадцать лет прошло, а «гора» все еще смердит. Ну да ладно, речь сейчас не об этом. Читайте. Все совпадения неслучайны, каждое слово – правда, я убрал неактуальную уже статистику.

***