В МУЗЕЕ ДРЕВНОСТЕЙ

Как всегда, в четверг — второй свободный день недели, День Самоусовершенствования, — в музее древностей было очень много любознательных посетителей. Но самая густая, самая многочисленная толпа теснилась у нового, только что выстроенного вольера, окруженного глубоким рвом и охраняемого гордыми и взволнованными милиционерами с лазерными пистолетами на поясе.

А над проволочной сеткой вольера, высоко над головами восторженных людей подымалось невиданное никем, небывалое существо…

У этого существа было длинное стройное тело цилиндрической формы с белой, шелковистой даже на взгляд кожей. Эта кожа покрывалась красивыми черными пятнами неправильных очертаний. Бесчисленные конечности, а может быть — щупальца, заканчивались округлыми зубчатыми пластинками удивительного зеленого цвета. Даже от легкого ветра, порой проникающего в вольер, эти пластинки шуршали, шелестели и — кто знает? — шептали что-то на незнакомом, еще не дешифрованном языке…

— Ой, мама! — не выдержал какой-то пораженный мальчик. — Кто это? О чем оно говорит?!

— Разделяю восторг и удивление ребенка, — сдержанно обронил седовласый мужчина со значком Межпланетного лауреата на лацкане силиколиевого пиджака. — Совершенно необычайное зрелище…

— Вы правы, нам необыкновенно повезло! — ответил экскурсовод с радостной улыбкой по-настоящему счастливого человека. — Это, действительно, редчайший, уникальный экземпляр. Во всем мире существовало всего два представителя этой породы: в Канадском заповеднике и Северо-Африканском музее Истории Человеческой Глупости. Но там эти экземпляры маленькие, карликовые. К тому же мы не знаем, размножаются ли они в неволе.

— Но откуда оно? С планеты какой звездной системы? — интересовались взволнованные посетители.

Экскурсовод выдержал эффектную паузу и ответил мягко:

— Как это ни странно — с нашей Земли…

— Невероятно! — ахнула толпа.

— Да, да… Его заметили дежурные пастухи кочевых стад с турболета в районах пустынных степей Центральной Сибири.

Специальные изыскания подтвердили смелую гипотезу наших ученых о том, что в древнейшие времена многочисленные экземпляры этой породы были широко распространены по всей территории северных областей нашей планеты.

Их тела время от времени находят в иле Байкальской котловины, а отпечатки — в глинистых сланцах бывших Азовского и Аральского морей… Наши историки, а так же представители других наук приводят массу доказательств того, что наши далекие предки, носители примитивной цивилизации, скажем, двадцатого-двадцать первого веков нашей эры, обращались с ними прямо-таки варварски. Посудите сами: их убивали посредством острозаточенного металлического ручного инструмента — «топора» или бензомоторной пилы «Дружба»…

— Возмутительно! — крикнул кто-то в толпе… — Их тела сжигали на кострах и в тепловых генераторах с крайне низким коэффициентом полезного действия типа «печь»…

— Ничего не попишешь, — заметил Межпланетный лауреат. — Тогда не умели пользоваться карманными мозговыми анализаторами…

… - Нередко с них — с живых! — сдирали кожу для всяких хозяйственных нужд и кустарных изделий…

— Куда же смотрели контролеры антинародных действий?!.. — А чуть позже, в эпоху всеобщего распространения радио и телевидения, их тела дробили для получения целлюлозы, большая часть которой шла на изготовление бумаги…

— Бумаги?! — испуганно и негодующе переспросили посетители Музея. — А где же был Совет Экономики?!

… - Согласен, в это трудно поверить! Но есть еще один странный факт, до сих пор являющийся одной из неразрешимых загадок психологии древнего общества: в эру всеобщей грамотности, книг и газет (вот куда шла бумага!) тела этих существ непосредственно использовались для передачи информации…

— Каким образом?!.. — Колющими и режущими инструментами на их коже вырезали клиновидные буквы древнейшего русского алфавита…

Интеллектуально развитые посетители Музея недоуменно переглядываются и по древнему обычаю пожимают плечами.

— Имя! Скажите нам его имя! — дружно просят они. — Как оно называется? И экскурсовод, вздохнув, тихо ответил:

— Раньше, давным-давно, оно называлось — береза…

 

КАТАСТРОФА

Зеленая планета Го обладала благословенными условиями для жизни. Идеально круглая, без высоких гор и пустынных провалов кратеров, с ровным постоянным климатом, — она, вдобавок, удачно расположилась в самом центре своей Системы. Удобной и уютной космической обителью была планета Го! Неудивительно, что она была заселена и цивилизована еще в незапамятные времена.

Высокоразвитая наука позволила гоянским ученым познать законы природы и создать стройное представление об окружающем их планету мире. Прежде всего, конечно, гояне детально изучили собственные недра. Глубоким структурным зондированием было с абсолютной достоверностью установлено, что у Планеты два совершенно одинаковых внутренних ядра, две полукруглых доли или два полушария, покрытых общей эластичной защитной оболочкой. Эти полушария видимо, не случайно! — были похожи на левую и правую половины гоянского мозга… В ядрах планеты таились неисчерпаемые запасы живительного Сока Жизни — практически вечная энергетическая база планеты. В непосредственной близости от планеты Го, — по космическим масштабам, разумеется, — находились планеты Ро и Ши, а на дальних окраинах Системы занимали свои орбиты малые планеты — обозначаемые поэтому одной буквой: Планета Н и Планета Ы. И все пять планет Системы были обитаемы! Они никогда не воевали друг с другом и вели разумную жизнь под единым небом…

Да, да! Не удивляйтесь! Я подчеркиваю, что выражение «под одним небом» — не символическая формула! Как и для других планет, небо зеленой планеты Го тоже было зеленым. И вдобавок — искусственным!

Лучшие инженерные умы Системы, объединив природные ресурсы, построили вокруг пяти планет прочный и тонкий зеленый эллипсоидальный Купол, который на гоянском (а также — на шиянском и роянском!) языке назывался Великим Стручком. Купол — это чудо инженерного искусства — был прозрачен для лучей Центрального Светила, предотвращал лишнюю утечку углерода в открытый космос и надежно защищал Систему от назойливого любопытства и прямых вторжений обитателей Наружного мира.

Сам Великий Стручок, включающий внутри себя целых пять планет, находился на Третьей Спиральной Ветви одной из далеких Сияющих Галактик.

Гояне, так же, как и рояне, и шияне, и няне, давно овладели искусством межгалактических полетов. Они не строили искусственных аппаратов, а для общения с другими мирами использовали биологические самоуправляемые объекты из Наружного Космоса. Эти биологические объекты — по своим размерам сравнимые с планетами! — различались по своей величине и дальности перелетов. Они назывались Химу, а так же — Кижу и, с точки зрения гоян, считались бессмертными. Гоянская цивилизация вступила в эпоху Полной Зрелости. Процветающие поколения гоян сменяли друг друга, жили и радовались, воспитывали детей, выходили в Дальний Космос и основывали свои форпосты на туманных окраинах Вселенной… Но за самое последнее время на зеленой планете Го, как и во всей процветающей под зеленым небом Системе стали нарастать события поистине трагические. Необычайно быстро, — а по космическим масштабам почти мгновенно — неведомыми Галактическими Силами был взломан Купол, и планеты сорваны со своих привычных орбит. Наступила Эра Вечного Мрака.

И почти сразу же за ее наступлением вопреки всякой логике необъяснимо стала подыматься температура. Раздавались предупреждения прогрессивно мыслящих гоянских ученых о нарушении энергетического баланса, об ограничении тепловых выбросов в атмосферу планеты. Тщетно! Температура росла необратимо и неуклонно. Принятые правительством меры спасения уже ничем не могли помочь. Древняя гоянская цивилизация на глазах рушилась и обращалась в прах. И, наконец, на опустошенной планете с жутким грохотом лопнула защитная оболочка, поглотив последние поколения гоян. Горячий, нестерпимо горячий Сок Жизни — теперь уже бесплодный и бесполезный — хлынул из зияющих разломов.

Наступил Конец Света…

— Ну вот, и зеленый горошек сварился! — вдыхая над кастрюлькой аппетитный пар, весело сказала Хозяйка и позвала свое семейство завтракать.

— Антон, ты опять лезешь за стол с невымытыми руками? И не забудь положить масла в горошек…

 

ПРОБЛЕМА КОНТАКТА

Глубокой ночью разведчик инопланетной цивилизации, затерянной где-то на невообразимом расстоянии от нашей Земли, совершил бесшумную посадку в центре захламленного пустыря на окраине большого города.

Он настроил свой сверхмощный суперпередатчик на соответствующую волну, пропульсировал долгожданное сообщение о благополучном прибытии на обитаемую планету и почти мгновенно сделал анализ окружающей среды.

— Ничего, — промямлил он. — Жить можно… Он выбрался из своего компактного межгалактического корабля, с удовольствием размял свои многочисленные, затекшие за долгое путешествие члены, и огляделся. Оценив обстановку, он перестроил внешний вид корабля, замаскировав его под груду строительного мусора, затаился в кустах и стал терпеливо выжидать… С рассветом, как он и предполагал, из своих жилищ выбрались первые аборигены планеты странные прямоходящие существа с двумя парами конечностей и всего с двумя, — подумать только, какая скудость! — с двумя оптическими устройствами на верхнем окончании тела. Внимательно присмотревшись к их внешнему виду, космический первопроходец занялся собственным преобразованием. Его вероятностно-устойчивая конструкция позволяла принимать любые доступные воображению пространственные формы, поэтому для него не составило почти никакой трудности имитировать соответствующий образцам внешний облик и затеряться в пестрой человеческой толпе.

Разумеется, разведчик был не просто космическим проходимцем или авантюристом. Нет, он являлся посланцем достойной и древней Цивилизации в ранге Чрезвычайного посла, наделенного всеми высшими полномочиями. Поэтому он шествовал по улицам, выбирая удобный случай для Первого Контакта, приличествующий посланцу Разума и не оскорбляющий достоинства жителей данной Планеты.

Он впитывал, вбирал, поглощал, заглатывал наблюдения и впечатления всеми доступными ему способами, молниеносно анализируя и обрабатывая огромное количество совершенно необычной сложной информации, складывая ее до поры до времени в свои запоминающие устройства и хранилища.

— Ага… Приемо-передающее устройство для дальней космической связи… — быстро прикидывал он, разглядывая всеми своими тридцатью тремя оптическими анализаторами сверкающий в лучах восходящего Светила золоченый шпиль с изображением крылатого существа на вершине. Весьма разумно… сдержанно одобрил он, — Благородный токопроводящий металл! Какая богатейшая планета!

Он мог бы на этом месте вздохнуть в припадке внезапно нахлынувшей ностальгии. Но, во-первых, у него не было легких, а во-вторых, он не знал, что такое тоска по родине. Однако в целях полной космической правды необходимо сказать, что далекий Посол был жителем бедной истощенной планеты. Буквально последние крохи энергии были аккумулированы в его космическом везделете. Поэтому для вздоха с тонким оттенком зависти — по земному образцу — имелись, в сущности, все основания…

Буквально через несколько часов по местному времени космический разведчик уже передавал на пославшую его планету первые итоги своего интенсивного вживания в новые условия. Прямо на ходу он сосредоточился, привел себя в рабочее состояние и быстро-быстро запульсировал в передатчик, вживленный непосредственно в его тело:

— Растущая цивилизация эмбрионального периода… Раздельнополые особи… Средняя масса… Белковый обмен веществ… Сильно развитая знаковая система… Вызывает недоумение обычай закреплять звуковые сигналы на недолговечной хрупкой целлюлозной основе… Судя по всему, разведчик не терял отпущенного ему времени даром. Он быстро освоил богатейший знаковый запас и легко ориентировался в его связях. В сущности, он был уже готов к вступлению в Контакт на самом высоком межпланетном уровне. Видимо, он был очень талантливым существом там, у себя на планете, отделенной от нас сумрачным расстоянием в миллионы и миллионы парсеков. Да оно и понятно: с такой ответственнейшей миссией кого попало ведь не пошлют… Однако, никто не обращал на инопланетянина внимания, и удобного и достойного случая для Контакта никак не предоставлялось.

Отправив первые приблизительные данные и проблуждав какую-то часть дня по городу, Чрезвычайный и Полномочный посол остановился перед небольшим общественным помещением с надписью на общепланетном языке: «Главтабак». Здесь он задержался довольно долго, внимательно наблюдая за непонятными действиями разнополых особей, склоняющихся к окошечку и отходящих от него с маленькими разноцветными четырехугольничками в верхних конечностях.

— …Не могу понять… — растерянно пульсировал ученый посол в передатчик. — Не могу разобраться в этом сложном явлении… Необходимы добавочные углубленные исследования… Посланец бедной и истощенной планеты с задумчивостью следил, как вспыхивают огоньки зажигалок, сопоставлял данные, делал выводы… И вдруг его осенило!

— Эта планета необычайно богата энергетическими ресурсами, — он вложил всю свою страсть ученого-естествоиспытателя в импульсы сообщения. — Миниатюрные источники энергии выдаются любому желающему без всяких ограничений. Местные жители вмещают эти аккумуляторы энергии в небольшие четырехугольные емкости и носят их в специальных хранилищах на своих наружных защитных покровах…

— Прошу извинить, — пробормотал он. — Одно космическое мелькание… Сейчас справлюсь у своего смыслового толкователя… Да, да… Эти хранилища для аккумуляторов энергии называются «карманы». Аналогов у известных нам разумных рас не имеется…Сначала я пришел к выводу, что в этих емкостях находятся миниатюрные урановые стержни для соответствующих реакций на ядерном уровне. Оказывается, эти источники возобновления энергии не слишком экономичны, ибо основаны на старинном и давно забытом нами принципе сгорания вещества в обогащенной кислородом среде. Доказательством тому является быстрое выделение продуктов окисления в виде дыма непосредственно в атмосферную среду обитания… Аборигены вставляют эти белые энергетические трубочки или стержни в верхнее заправочное биологическое отверстие, являющееся одновременно и генератором звуковых волн. Достойно удивления в этом отверстии такое совмещение взаимоисключающих друг друга функций! С помощью данного отверстия осуществляются примитивные межличностные коммуникации…

Словно в подтверждение последнего высоконаучного тезиса верноподданный межзвездного разума уловил обрывок разговора, которым обменялись два типичных туземца:

— Ну что, — дадим дрозда по случаю светлого воскресенья? — спросил первый.

— Как же! Держи карман шире! А капусту где возьмем? — отреагировал второй.

— Прошу растолковать, — мысленно обратился разведчик к своему смысловому толкователю-лингвисту. — Давать дрозда… Ага… Это сходно с обычаем «давать по шапке», то есть выдавать защитный чехол для верхнего мозгового анализатора… Вероятней всего, «давать дрозда» — это ритуально-религиозный обмен певчими объектами с электронными записями… Понятно… «Держи карман шире» …Это ясно из контекста: раскрыть карман для положения туда микроаккумулятора… Но причем тогда тут белковое растение?!

— Прошу извинить… Прошу извинить за перерыв в передаче… — завибрировал от телепатического предчувствия космический пришелец. — Кажется, иду на Первый Контакт…

Действительно, можно было понять волнение первопроходца: к нему медленно и грузно приближался житель планеты с ясно выраженным преобладанием красноволновых оттенков спектра на открытых кожных покровах.

— Интересное наглядное явление, — успел-таки помыслить межзвездный посланник, — энергетическое двигательное голодание…

Абориген с некоторым усилием наклонился к разведчику и хрипло сказал:

— Дай закурить…

— Одно космическое мелькание… — растерянно завертелся посланец межзвездного разума, облеченный всеми высшими полномочиями. — «Дать закурить»… Ведь это же взаимопомощь гуманоидов для тех, чья энергетическая сущность иссякла! Дайте сообразить! — взмолился он, обращаясь к гуманоиду.

— Сообразить? — заинтересовался тот. — С похмелюги, что ли? Ну, ты, дед, даешь! А Чрезвычайный и Полномочный Посол меж тем энергично манипулировал всеми емкостями своего лингвиста-толкователя. Он буквально вытряс из него смысловую душу; молниеносно выбирая и отвергая лучшие дипломатические варианты для расширения Контакта. Наконец, он виновато развел трехпалыми синими конечностями и старательно подражая сиплому басу гуманоида, выговорил:

— Извини, друг. Я некурящий. Абориген изрыгнул нечто непереводимое.

— Ну и вали отсюда, пока цел! Некурящий!

Посланец далекой и древней цивилизации тут же посоветовался со смысловым толкователем, явно работавшем на пределе своих возможностей. Уяснив недвусмысленную волю коренного Представителя Планеты, Посол безропотно направился к своему замаскированному космическому кораблю и — отвалил.

Увы! Первого Контакта не получилось…

 

ОПАСНАЯ ЗОНА

— Есть! — торжественно сказал Космонавигатор. — Сияющий новый мир! Взревели двигатели экстренного маневрирования. Корабль перешел на круговую орбиту и завис над новой неведомой планетой.

…В кормовом отсеке Боцман квадратными от удивления глазами наблюдал за отчаянно воющим корабельным псом.

— Ничего не понимаю… — растерянно шептал Боцман, глядя на своего верного спутника в многочисленных космических рейсах. — Воет второй раз за свою жизнь! Первый раз на Земле затосковал, в отпуске: в Парке Культуры почуял пьяного… Месяц в себя придти не мог! И он направился за советом к корабельному Врачу.

Меж тем с Корабля выпустили киберразведчиков для зондирования атмосферы и взятия наружных проб.

Сообщения стали поступать быстро.

— Не может быть… — расшифровав полученные данные, Космофизик пристально взглянул на столпившихся в ходовой рубке членов экипажа. — Они там что, эти железки, все взбесились?! Биолог молча пробежал глазами ленту записей, и так же молча постучал в капитанскую каюту.

Капитан внимательно изучил записи и ничем не выдал волнения:

— Запросите на всех киберах контрольные измерения! Тщательно выверить все датчики! Ох, попляшут у меня ремонтники… — добавил он, весь во власти охватившего его дурного предчувствия.

Пес выл уже непрерывно, метался по отсеку, жалобно скулил и царапал когтями задраенную крышку люка аварийного выхода.

— Просто пропадает псина… — пробурчал Боцман, с надеждой глядя на недоумевающего Врача.

Тот откровенно пожал плечами.

Снова последовали сообщения киберразведчиков. — С2Н5ОН… — единогласно рапортовали беспристрастные приборы. — Спирт, спирт, спирт…

— Готовьте закуску… — сказал второй Штурман, склонный к черному юмору. — По-моему, они это серьезно.

— Н-да… — присвистнул Планетолог. — Ничего себе открытьице! Сбывается многовековая мечта Человечества… Хоть напейся, хоть залейся!

— Галактическая забегаловка… Ресторан «У семи парсеков»… Распивочно и навынос… — съязвил Космолингвист. Он любил щеголять коллекционными словечками. — Ну как, — сбросимся по рваному?

Внизу, хорошо видный в обзорные иллюминаторы, вздымая волну и дыша сивушным духом, плескался синеватый Океан.

— Танкеры… Ракеты-спиртовозы… Галактические контрабандисты… Радужные перспективы торговли! — сделал мрачный прогноз Космонавигатор.

— Проспиртованная планета… — обхватив голову руками, тоскливо бормотал Биолог. — Пьяные звери, пьяные рыбы, пьяные птицы… Фантомы, мутанты, трясущиеся щупальца… Общепланетный похмельный синдром! Наследственные уродства, повальный алкогольный психоз…

— Молоко от бешеной коровки, — поддакнул Космолингвист. — А как насчет космического вытрезвителя?!

— С ума можно сойти! — застонал Капитан, словно от внезапного приступа острейшей зубной боли.

По внутренним помещениям Корабля отчаянно прозвучал сигнал общей тревоги.

— Все по местам! Двигатели на старт!

— Ну что, псина, успокоился? — ласково спрашивал Боцман, не обращая внимания на усиление силы тяжести. — Не любишь алкашей? Не любишь… Аллергия у тебя на них, а? Хорошо еще, что на этот раз пронесло… — и он дал сразу повеселевшему псу выпрошенную у Повара под строгим секретом натуральную мясную косточку.

Панически улетая от зловещей планеты, экипаж сбросил мощный радиобуй с автоматическим предупреждением на космолингзе:

«Опасная зона! Посадка категорически запрещена! Нарушители будут нести ответственность перед Межпланетным Трибуналом!»

 

НЕПЛАТЕЛЬЩИК

…Правительственный чиновник возник перед посетителем внезапно, словно неожиданно материализовался из неизвестного тому поля.

— Я — Старший Надзиратель Отдела Энергетики… — голосом, лишенным всяких модуляций, объявил он.

— Да… — сказал посетитель. — Я знаю…

— Изложите Вашу просьбу в общепринятых и удобных для механической обработки параметрах…

— Видите ли… — запнулся посетитель. — Мне кажется, произошло недоразумение…

— В той разумной и конструктивной Системе, представителем которой я являюсь, не может быть недоразумений! — отрезал Чиновник.

— Тем не менее…

— Напоминаю: просьба должна быть изложена в общепринятых терминах.

— Я — работник внеземной станции «Гамма — 6187» в планетной системе МQZ-0635. Специалист по силовым установкам высшего разряда…

— Так… — сказал Чиновник. — Зона максимального удаления от Земли… Полное освобождение от налогов ввиду особой важности работы.

— Да, — сказал Внеземник. — Вот именно…

— Предъявите ваше удостоверение личности.

— Роботы угрожают потащить меня к Федеральному Судье за неуплату по счетам вашего Отдела, — сообщил Внеземник, протягивая Чиновнику жетон оригинальной формы. — Они даже не пустили меня в дом… Мой собственный дом!

— Контролеры поступили согласно действующим инструкциям.

— Я десять лет проработал в Дальнем Космосе! Вышел на пенсию — и вот…

— Наличие отсутствия ответственного налогоплательщика на сколь угодно длительный срок не отменяет платы за пользование энергоприборами… — сухо информировал Чиновник.

— В доме никто не жил… — смущенно сказал проситель. — Я одинок.

— Я имею возможность визуально установить ваше присутствие в единственном экземпляре.

— Не совсем в том смысле… Арендная плата за дом переводилась регулярно. Претензии только у Отдела Энергетики! Просто не знаю, что делать…

— Плата за пользование бытовыми энергоприборами, как то… — быстро стал перечислять Чиновник, — образуется элементарным перемножением цены одного киловатта энергии на общий показатель затраченной энергии в киловаттчасах…

— Да, — сказал посетитель. — Это мне понятно.

— Так выполняйте инструкцию. Перемножьте данные и внесите их в вашу карточку-счет.

— Дом законсервирован! Все приборы в нем отключены! Там не может быть никаких показателей!

— Если в доме имеются приборы — должны иметься и показатели.

— Но на счетчиках ничего нет! Там сплошные нули! Вот счет… — и Внеземник протянул Чиновнику прямоугольную карточку.

— Вы должны заплатить согласно имеющихся показателей!

— Но я же не могу перемножать нули!

— Отказ от платы влечет за собой преследование по закону, — напомнил Чиновник…

— Это же бессмысленно! Ни один прибор не работал десять лет!

— Ваши приборы в полном порядке. — Голос Чиновника не прерывался даже на долю секунды. — Я получил соответствующее подтверждение… Ваша претензия отклоняется, как недостаточно обоснованная. Я подтверждаю, что наша аппаратура работает исправ…но.

— Тоже мне работнички! — сердито сказал Внеземник. — А, черт с Вами, пойду к судье. В конце концов, судья что — не человек, что ли?!

Чиновник вдруг вздрогнул, внутри него что-то явственно щелкнуло, и его бесстрастное лицо стало медленно багроветь…

«Неужели рассердился? Или это у него от умственного перенапряжения? — забеспокоился бывший Внеземник, новоиспеченный житель Земли. — Как бы не перегорел!» А чиновник уже светился красным светом, подобно раскаленной спирали электроплитки! Но голос его продолжал звучать так же монотонно:

— Аппаратура работает исправ… Аппаратура работает исправ. Аппаратура работает исправ… В мозгу посетителя шевельнулось смутное воспоминание далекого земного детства… Ну, конечно же! Это напоминало ему звучание с сорванной ниткой на антикварных музыкальных дисках, которые ставил ему на допотопный проигрыватель дедушка-меломан… Посетитель бросился к Чиновнику, желая помочь… «Дорогая модель… — привычно подумал он. — Где тут у него блок предохранителей?» Он расстегнул рубашку на груди Чиновника, нашел обозначение завода-изготовителя, номер серии и шифросхему. Потом подцепил ногтем щиток на спине Чиновника, но Правительственные Роботы подобного типа поступили в производство уже после его отлета, и он не смог разобраться в конструкции.

«Ничего… Должно быть, самоналаживающийся… — успокаивал себя Человек. — Превысит норму перегрева и отключится. Вот вам и общепринятые физические параметры… Довел беднягу до ручки…» — усмехнулся он, выходя из кабинета. А сзади него все продолжал звучать голос Правительственного Чиновника:

— Аппаратура работает исправ… Аппаратура работает исправ… Аппаратура работает исправ…

— Стоп! — вдруг сказал Человек самому себе и в самом деле остановился. Он хлопнул ладонью по лбу — застарелая и вульгарная курсантская привычка, от которой не смогло избавить даже долгое ношение скафандра. — Да, отвык ты от Земли, братец… Бюрократы… Механизированное управление… Автоматическое мышление!

Он захохотал, вытащил плотную прямоугольную карточку и несмывающейся стандартной пастой аккуратно заполнил требуемые клеточки: «За время с… по… согласно показателей израсходовано 00.00 киловаттчасов электроэнергии… По общепланетным расценкам… Итого к оплате: 00 долларов 00 центов… переводом на счет Отдела Энергетики…»

Поплевав на штемпельную подушечку, он поставил под итогом обязательные отпечатки пальцев.

После чего, весело насвистывая, сунул карточку в ближайшую щель для видеорасчетов.

Подходя к своему дому, он с удовлетворением отметил, что красные сигнальные огоньки у входной двери погасли…

 

ЗАПЧАСТИ К РАКЕТАМ

Командор явился ровно в 14.25 по Гринвичу: он привык и умел уважать время, свое и чужое.

— Одну минуточку! — приветливо прощебетала секретарша голосом с характерными придыханиями модной в этом сезоне видеональной певички. — ОА просил вас обождать…

Командор опустился в кресло. Приемная была пустынна и поражала воображение своими размерами.

«А как же жилищный кризис на Земле?» — вскользь подумал Командор, но не стал развивать свою мысль дальше. Его внимание привлекли стенные панели, ничем не напоминающие надоевший корабельный пластик, старательно и неуклюже имитирующий все на свете. «Неужели — древесина?! — чуть не задохнулся Командор. — Настоящая?!» — и он тайком от секретарши, как недоверчивый школьник, даже поколупал ногтем матовую светло-коричневую, теплую на ощупь обшивку.

На руке раздалось слабое попискивание. Командор отвернул обшлаг фирменного кителя, и не сразу нашел показатели земного времени: счетчик показывал 15.00.

— Где же Отраслевой Администратор? — Начиная сердиться, напомнил он секретарше. Та нажала кнопку на небольшом пульте, расположенном там, где у женщин обычно бывает грудь, и что-то пропела в динамик внутренней коммуникации.

— Еще пять минут! — сообщила она и уплыла с ворохом бумаг в массивную, явно металлопластиковую дверь, отделяющую приемную от кабинета Отраслевого Администратора. «Как в бункере повышенной защиты… — неприязненно покосился на дверь Командор. — Лазером не прошибешь… — И снова взглянул на счетчик времени. — Пятнадцать семнадцать. Пятьдесят две минуты псу под хвост… Хорошо еще, что стоянку флаера в центре административного сектора оплачивает космическая служба…»

Наконец, из бронированной двери появилась секретарша и покатилась к нему по длинному цветастому покрытию, лежащему поверх пола.

«Ковер! — сообразил Командор. — Делается из натуральной шерсти животных… Как же их звали? — напряг он свою тренированную память. — Что-то вроде формальгаутских супрениев… Ну да, один из знаков Зодиака на древнейших звездных картах! Вспомнил… Овены!»

— Отраслевой Администратор ждет вас! — торжественно сообщила секретарша на этот раз голосом правительственного телеголографивизорного Диктора. Она катилась по ковру впереди Командора, и как он ни прислушивался — он не мог различить в ее сервоприводе ни малейшего скрипа.

«Последняя модель… — завистливо подумал он. — Не то, что у нас на подконтрольных Станциях…» — и достал широкую перфоленту с кодированными на ней заявками на необходимое оборудование. Ради этих заявок он и появился в кабинете Отраслевого Администратора. Как хорошо было известно Командору от своих старых дружков из Космослужбы, здешний ОА никогда не выходил в Космос, за исключением, разумеется, обязательной школьной экскурсии в Луноград. Он перешел в Отрасль из Управления Пищевых Ресурсов. Распределитель Второго Ранга! — Шишка…

И Командора, привыкшего созерцать звезды в самых разнообразных природных сочетаниях, все-таки смутило тусклое мерцание серебряных звезд, вышитых на рукаве мундира Отраслевого Администратора: целых семь звезд, составляющих стилизованное изображение ковша Большой Медведицы.

«Семь звезд! А тут… — с горечью отметил Командор. — Двадцать два года в дальнем Космосе. Почетный астровольф, а имею право только на пять звездочек…» Он подавил невольный вздох…

— К сожалению… — сухо сообщил ОА, вынув перфоленту из дешифратора и делая на ней пометки красным карандашом, — к сожалению, удовлетворить вашу заявку на дефицитное оборудование и запасные части в полном объеме… в целом, так сказать… не представляется возможным.

— Но купола метеорной защиты на «Сириусе ХГ-7» и «Плутоне-Гамма-18» вышли из строя… В целом… — растерянно залепетал старый звездный волк. — Нужна срочная замена…

— Мобилизуйте внутренние резервы… Подымите активность людей… Не бывает безвыходных положений! И не ссылайтесь на объективные причины…

— Метеорная опасность — это следствие объективных законов природы, — почти грубо оказал Командор. — Так же, как космическое излучение.

— Мы, знаете, в наше время не боялись трудностей! — бодро воскликнул ОА. — В палатках жили… На одном энтузиазме!

— Такого рода топливо для ракетных двигателей мне не знакомо! — отрезал Командор.

— Зачем же так обострять вопрос? — улыбнулся Отраслевой Администратор. — Оставьте вашу заявочку, мы ее тут обмозгуем, подработаем… Посоветуемся с надлежащими лицами…

— Сервоприводы для роботов-горняков мне нужны срочно… — Командор взял себя в руки и перед его глазами возникла соблазнительная конструкция робота-секретарши. — Срывается выполнение марсианских заказов…

— Ничем не могу соответствовать… — развел руками ОА. — Наблюдается недопоставка: смежники с малых планет подвели. Недоусвоили ответственность! Видимо, мало было проявлено большого желания…

— На «Эксельсиоре» угрожающая обстановка, — упорно гнул свою линию Командор. — Требуется срочная эвакуация персонала станции и разведочных отрядов. Аварийная ракета с Ганимеда стартовать не может: лопнули питательные шланги…

— Робиолочка! — ласково произнес в динамик ОА. — Заскочи-ка ко мне… И когда секретарша с блокнотом наготове показалась в дверях, — скомандовал:

— Подготовь-ка мне срочненько справочку по запчастям к ракетам… да… этого самого… к ракетам среднего радиуса действия… Так! Квартальные нормы — и до конца финансового года. Чайку не желаете? — вдруг совершенно по-домашнему обратился он к Командору. — Настоящий, цейлонский…

— Некогда мне чаи распивать! — всерьез вскипел Командор, обычно отличавшийся нечеловеческой выдержкой в самых экстремальных обстоятельствах. — У меня каждый час на счету! Меня космические поселения командировали запчасти выбивать! Люди ждут…

— Жаль, жаль… Ну, вот и справочка… Спасибо… — вежливо кивнул он роботу вслед, — что же мы имеем на сегодняшний, так сказать, день? Н-да. Значит — питательные шланги для аварийных ракет срочного вызова… Тип экстра… Фонды выбраны соответственно требованиям… Что же это вы, а? — строго посмотрел на Командора Отраслевой Администратор. — Не могли своевременно предусмотреть? Заранее не обосновали потребность?

— Да не мог я обосновать вулканическую активность на спутнике! — рявкнул Командор. — Это же стихийное бедствие!

— Опять вы со своими стихийными бедствиями… — поморщился ОА. — У нас же плановое распределение, вы поймите… — И он сочувственно и с некоторой долей сожаления посмотрел на бледного вспотевшего космонавта, словно на малого ребенка. — Могу вот вам выделить… пространственные виброгасители.

— Да не нужны мне ваши виброгасители! — в изнеможении почти простонал Командор. — Это же оборудование для линейных надпространственных танкеров…

— Как хотите… — ответил ОА, пряча справку в ящик стола. — Запасец-то, он карман не тянет. Потом, глядишь, и обменяли бы… эти выброгасители на ваши шланги… Хе-хе-хе… — не то засмеялся, не то закашлялся Отраслевой Администратор. — Знаем мы ваши штучки… Комбинаторы… — и он шутливо погрозил Командору пальцем.

— Но как же все же наши ракеты? — снова заикнулся было Командор.

— Я же вам общепланетным языком объясняю: нет у меня запасных частей к вашим ракетам! Нет, и в этом квартале не будет! Ремонтируйтесь своими силами, в рабочем порядке! Робиолочка! Секретарша возникла, как хорошо смазанное во всех своих движущихся частях привидение.

— Проводите Командора… — распорядился Отраслевой Администратор и, приподнявшись над столом, напутственно забубнил:

— Позвольте пожелать вам новых дальнейших успехов в деле освоения важнейших участков на переднем крае далекого Космоса… на благо… Последних слов Командор уже не слышал: дверь за ним плотно закрылась… Он спустился вниз и побрел на стоянку к своему летательному аппарату. На ветровое стекло флаера была налеплена квитанция на уплату штрафа за стоянку. Командор пересчитал штраф на свою среднемесячную зарплату и мрачно чертыхнулся. Потом плюхнулся на сиденье, взревел двигателем и в нарушение всех правил, не включив взлетных огней, рванулся в воздух…

 

108 ПРОЦЕНТОВ ЭМАНСИПАЦИИ

…Она набрала несколько цифр на маленьком переносном пульте. Через несколько мгновений экран видеосвязи засветился.

— Чао! — сказала она, вглядываясь в лицо подруги. — Я тебя не разбудила?

— Что ты… — моргнула та, — Я как раз собиралась ложиться…

— Ой, не представляешь, я все время путаю, еще со школы, никак не разберусь в этой разнице… Часовые пояса, планетное время, среднесистемное, галактическое… Надо же… Это в наш век — и такая путаница!

— Ну, ладно тебе… — добродушно сказала подруга, крупное лицо которой со всеми далекими веснушками и бигудями еле вмещалось в рамки экранчика. — Ты чего меня вдруг вызвала? Срочное что-нибудь?

— Слушай… — спохватилась хозяйка, порхая по комнате. — А ты прекрасно выглядишь… Крем? Массаж? Биостимуляция?

— Дура ты, Танька… — с той же ленивой добродушной интонацией бросила с экрана подруга.

— Надо уметь жить. На нашей планетке — прекрасный климат… А Петр твой где? Вы что… — ее глаза тревожно забегали по комнате, где не было заметно никаких следов присутствия мужчины. Вы что, разошлись? Поэтому и звонишь? Признавайся, недотепа!

— Да совсем и не поэтому… Тут в теленовостях сообщали, что у вас в ваших сельхоззаповедниках можно увидеть живых… ой, забыла! как это называется… ну, из них порошок такой белый добывают… для детского питания…

— Молоко? — подсказала подруга.

— Да, да! Это самое… Коровы! Вот! Верно — имеются? — с детским простодушием впилась она в экран.

— Верно… Имеются… Я как раз и работаю оператором по уходу за стадом. В древности было такое словечко: «пас-тух»… — с гордостью сообщила подруга. — Может, от этого у меня такой цвет лица, а? — и засмеялась.

— Ну вот, ну вот! — заторопилась хозяйка. — Я и подумала тут же послать к тебе Катьку на каникулы. Поможешь?

— О чем разговор! Присылай, конечно. Ей будет интересно. Сколько ей, — одиннадцать, твоей Катьке?

— Двенадцать… Уже к моим туфлям подбирается, ужас! Ну, а с Петром… Вот уже второй год пошел… Не то чтобы пришлось расстаться. Совсем не в том смысле, как раньше… Это не развод. Просто — открылись новые исключительные возможности!

— Да ты не темни. Он — кто? — в упор спросила закадычная подруга.

— Кто… он? — глупо переспросила та, кого называли Татьяной.

— Ну, как зовут… эти твои… новые возможности?

— Ха-ха-ха! — раскатилась хозяйка. — Сразу видно — отсталый ты человек! Я имела в виду чисто технические решение вопроса…

— Чего-то я не усеку никак… — сухо призналась далекая подруга. — Вызываешь раз в год, а у вас там, на Земле, больно быстро все меняется. Давай-ка поподробней!

— Ага… Сейчас вот только закурю… тоже, между прочим, новое изобретение — квазисигареты…

— Ты не отвлекайся… — напомнила подруга.

— Так вот… Ты подумай — мой Петр вдруг стал дерзить. Это с его-то воспитанием! Особенно — с тех пор, когда я стала получать в полтора раза больше. Спрашивает: «А за что, собственно говоря, тебе платят столько?» «Как за что? — объясняю. — За работу, разумеется!» «А что ты, извини, делаешь?» — Ну… Полдня вяжу или читаю, полдня по магазинам бегаю. Как все… У нас же — автоматика! А он, ну прямо как в сказке про белого бычка опять за свое! Снова спрашивает: «Так за что же тебе платят?» Я ему и разжевываю, словно маленькому: «Ты что, совсем не соображаешь? За то, что я вообще прихожу на работу…»

С видеоэкрана раздалось тихое фырканье, но хозяйка, увлеченная монологом, не обратила на него внимания.

— Тут он и запил… Я, конечно, понимаю — у мужиков такая система, они должны горючим заправиться… В субботу там или в воскресенье ничего не скажу — святое дело, но нельзя же каждый день! И потом — хоть и больше него зарабатываю — на одну мою зарплату разве проживешь, да еще с ребенком?!

Нет, нет я тебе так скажу: современной женщине, ну самостоятельной, равноправной женщине для полного счастья нужна постоянная домохозяйственная роботесса и приходящий муж… Вот это — подлинное равноправие!

Я своего и устроила в Бюро Семейных Услуг. У вас там этого, конечно, нет, дело новое, но очень перспективное! А? Плачу за абонемент, Петра держат там, как и других, в анабиозе. В специальных камерах. Если мне требуется… Ну, сама понимаешь — раз в неделю ковер во дворе выбить, чтоб соседки видели, что я замужем… или — в гости сходить, когда одной не вполне удобно. Да… Так я звоню на абонемент, его там… это самое… оживляют и присылают… Очень удобно! Платишь только за электроэнергию… Ну, может быть, пару рубашек купишь. А так — никаких лишних расходов…

— И не огорчаешься? — очень странным тоном спросила подруга. Впрочем, так могло и показаться из-за дальнего расстояния.

— Никаких огорчений, что ты! Абсолютная надежность! Гарантия фирмы!

— И… скажем, — неожиданностей не бывает?

— Ну, посуди сама — какие неожиданности? У мужчин после анабиоза все рефлексы заторможены… И аппетита никакого… Я говорю — очень удобно! Меньше стирать, меньше мыть посуды…

А иногда… знаешь… умора. Я роботессу отсылаю… У них же, согласно колдоговора, один выходной в неделю, почти как у людей — добились в своем профсоюзе, так вот — я ее отсылаю, а Петьке моему приказываю: мол, тебе поручение — съездить на рынок за картошкой, Катьку отвезти в музыкальную школу, стащить зимние вещи в химчистку… Справляется, как миленький! И не пикнет… Я ж говорю — у них после анабиоза мозги заторможенные, опомниться не успевают… Тут только, конечно, главное — не пропустить время адаптации. Но я его на таймер ставлю, вроде автоматической плиты…

— Та-а-ак… — огорошенно протянула подруга. — Вот это прогресс. Ну, а… Извини за откровенность… О втором ребенке не думаешь?

— Да ты что? — вспыхнула земная женщина. — Причем тут… это самое… Пройденный этап! Зачем мне сомнительная петенькина наследственность? В генном банке, за нормальную доступную цену… И лучшие представители, заметь: ученые, спортсмены, эстрадные исполнители… Вполне можно подобрать по вкусу. А насчет этих… как ты говоришь… семейные утехи… Это у вас там, в провинции, на зеленую травку тянет. Неуправляемые эмоции! А у нас для этого совершенно нет времени! Мы же — деловые женщины. Эмансипированные…

— Да уж вижу, что вы добились абсолютного равноправия… — вздохнула далекая провинциальная подруга.

— А сегодня я мужа вызвала — в театр меня будет сопровождать. Представляешь — спектакль телеретро. Закачаешься! Я вот себе платье сшила, у автоматического закройщика — правда, миленькое? Посмотри-ка, как сидит?

Она поспешно натянула платье и закрутилась перед зеркалом.

— Что скажешь?

— Вполне… — оценила подруга. — Сидит, как влитое. И цвет отличный.

— Вот-вот! И, что ни говори, а мужчина, конечно, лучшее дополнение к вечернему туалету. И сумочка… Теперь — оценила? Полнейшая эмансипация!

— Гораздо больше… — раздался вдруг из прихожей хриплый, словно бы прокуренный мужской голос. — Ты имеешь гораздо больше…

— Что?! — вскочила хозяйка, метнувшись к дверям и забыв выключить видеофон, на котором брови на лице далекой подруги от потрясения взлетели вверх, чуть ли не за рамку экрана. — Ты… Заговорил?! Черт! С этим вызовом я совсем забыла про таймер!

— Ты идешь с явным перевыполнением! Целых сто восемь процентов эмансипации… — Вот ты ее и имеешь… — хмуро сказал муж — и отключился.

 

УПРЯМЫЙ ПАЦИЕНТ

— Индекс А 0, группа семь, номер двести девятнадцать дробь шестьсот четырнадцать! — четко произнес динамик, и на табло над дверью те же загадочные цифры продублировались в деликатной светящейся голубой строке. — Ваша очередь! Клиент или пациент с таким длинным внушительным индексом, которого в нормальной, не врачебной жизни, звали Никита Орешников, взглянул на свою пластиковую карточку, сравнил цифры на ней и на табло, решительно поднялся из кресла и шагнул к двери. Она услужливо и бесшумно распахнулась перед ним…

— Ну как, уважаемый гражданин… гм… Орешников, — обратился к нему безупречно официальным тоном дежурный врач. — Вы внимательно ознакомились с нашей генной библиотекой? Никита долго вглядывался в человекообразное существо, по древней традиции облаченное в белый халат, сидевшее за белым столом-пультом. Из-под белой шапочки, накрахмаленной до голубизны и похрустывающей даже на взгляд, с каббалистическим красным крестом на ней, прямо в Никиту смотрели прикрытые сильными линзами очков глаза-телескопы.

«Робот или не робот?» — с мучительным стеснением думал про себя Никита, решая, на какой степени откровенности остановится, и на всякий случай промычал неопределенно:

— М-да… это самое… ознакомился. Широкий выбор!

— Не правда ли? — оживился врач. — Итак, что же вам понравилось? Легендарный Мухаммед Али, вакуумболист Евгений Храмов или классический, старомодный, я бы даже сказал — земной хоккеист Джеймс Страуфорд?

— Я не сторонник силовой борьбы… — осторожно сказал Никита.

— Ага… Понятно! — быстро переключился врач. — Вам по духу ближе деятели… гм… искусства? Композитор Вендерецкий, начало двадцать первого века? Или скрипач Вэн-Ляо-Ши? Абсолютнейший виртуоз? Художник Полоскин? Архитектор Джон Петренко? Победитель Третьего Межзвездного конкурса? Мегаполис на спутнике Плутона. Шедевр!

— Пожалуй, я предпочел бы нечто более… Фундаментальное.

— Вас привлекает необозримый мир науки? — одобрительно наклонил голову врач. — Нильс Бор? Ландау? Берголетти?

— Нет, вы меня не совсем поняли… — с тихой настойчивостью продолжал Никита Орешников.

— Я хотел бы… Я хотел бы… ну, как это у вас называется в специальных терминах? Дублировать себя!

— Себя?! — чуть не подпрыгнул врач и посмотрел на Никиту, как на слабоумного. — Се-бя… еще раз раздельно повторил он.

«Робот! Конечно, робот!» — обрадовался Никита. Ему стало как-то легче.

— Может быть, желаете что-нибудь экзотическое? — осведомился врач голосом официанта, предлагающего разборчивому посетителю необычное, даже рискованное для желудка пикантное блюдо. — Например, — знаменитый змеелов Черный Паоло, а? Или — каскадеры-близнецы «Три Фернан — три»?

— Кстати, — вдруг спохватился врач, — а вы кого, собственно говоря, хотите? Мальчика или девочку?

— Еще чего! — фыркнул Никита Орешников и счастливо порозовел. — Только мальчика… Сына!

— Ну-ну… — буркнул врач. — Вам повезло… Еще не выбран лимит. Сейчас пошла мода на видеонную вокалсинтезаторшу Галлу Тугачевскую. Все хотят петь ее электронным голосом…

— А я хочу петь своим! — хрипло заорал Никита. — Это, наконец, мое конституционное право!

— Разумеется… — сухо подтвердил врач. — Если вы здоровы. И если к этому нет противопоказаний со стороны Центральной Медицинской Службы… Дайте мне расписку в том, что вы действительно хотите иметь ребенка… это самое… тьфу! от самого себя… А с себя лично… я снимаю с себя всякую… всяческую ответственность!

Он поперхнулся, мотнул головой, отчего у него слетели с носа очки, и он попытался поймать их на лету, как бабочку. Ему это удалось, и, водрузив очки на их законное место, он полюбопытствовал:

— Простите… Редкий случай в моей практике… А почему вы хотите… это… размножиться… таким первобытным способом?!

— Первобытным?! — угрожающе придвинулся к столу Никита, и на его правой руке призывно и сладко заиграл бицепс. — А вы-то сами, доктор? — он засмеялся и во-время оборвал рискованную фразу. «А вдруг — и впрямь робот? — опасливо подумал он. — Еще обидится…» Врач смутился.

— Ну… не первобытным… гм-гм… как бы это выразиться поточнее… Несовременным и не модным, вот! — нашелся он и победоносно оглядел молодого… да-да… очень молодого, лет так двадцать пять — двадцать шесть молодого и ершистого человека. — Кстати, а каков ваш… индекс личной привлекательности?

Никита промямлил что-то весьма неопределенное.

— Вот видите… — резюмировал безжалостный врачеватель. — И вы хотите, чтобы ваш… потомок… был таким же?

— А жене — нравится! — вдруг совершенно неожиданно для себя и совершенно нелогично выпалил Никита.

— Нравится — не нравится… — бормотал врач, внимательно изучая данные медицинской карты из Центральной Службы, возникающие перед ним на экране дисплея. — Вы, конечно, самонадеянный молодой человек… И у вас еще не полностью реализованы ваши возможности…

— Да не хочу я ваших замороженных гениев! — завопил Никита так, что на каком-то приборе вспыхнул тревожный красный глазок. — Мне их и даром не надо!

— А вы посоветовались с имплантантом?

— С кем?! — не понял Никита Орешников.

— С вашей женой, разумеется: как она относится к этой дикой идее? Ведь ее желание имеет, в конечном счете, решающее значение… А тут — известный риск… Вы берете на себя ответственность за этот… далеко идущий шаг?

— Беру! — отрезал Никита. — И она — согласна. Она мне сама говорила!

— Все так говорят… — снисходительно махнул рукой врач. — Пока не доходит до дела… А потом передумывают… И соглашаются на другие… лучшие модели… Врач пожевал губами.

— Когда вы видели вашу жену последний раз? — ехидно спросил он. «Нет, пожалуй, не робот!» — решил Никита и ответил: — Три дня назад. Специально прилетала на семейный совет из Центральной Бразилии…

— Ну вот видите… Целых три дня… Она могла и передумать. Все-таки, такой выбор ослепительных достоинств… Не всякая женщина устоит!

— А моя — устоит! — вдруг весело и освобожденно засмеялся Никита. — Моя жена… она, знаете, весьма первобытная, несовременная и не модная женщина! — он засмеялся еще громче. — Так вот, она относится к этой дикой безумной идее весьма положительно! Да! И мы хотим иметь ребенка… от самих себя, вот!

И кстати сказать, — распалялся он, — почему это в вашей… генной библиотеке… нет набора генов… токаря?

— Токаря?! — всплеснул руками врач. — Простого токаря?

— А я вот — не простой токарь! — всерьез взъярился Никита Орешников. — Я — если хотите знать, токарь-виртуоз! И тоже — лауреат трех Межпланетных конкурсов!

— Этого же нет в вашей медкарте… — растерянно пролепетал врач. Потом совсем подомашнему уставился на Никиту с откровенным любопытством. — А что? — и стал почесывать затылок…

«Нет, не робот!» — легко подумал Никита.

— Пройдите в операционную… — деловито сказал врач.

— Зачем? — испугался Никита.

— Мы еще раз проверим ваши анализы… идите, идите… Виртуоз!

— Поздравляю! — через некоторое время приветствовал его дежурный оператор, выходя из-за пульта и протягивая Никите руку. — У вас будет мальчик. Минуточку… Вот его согласованные параметры. Вес… Рост… Индекс… Можете заранее выбрать имя… И строго предупредил:

— Явитесь за ребенком тридцатого мая в девять часов пятнадцать минут по среднеевропейскому времени. Следующий!

 

ЛИЦЕНЗИЯ

 

В КЛИНИКЕ

— Ну и работенка! — буркнул хирург, стягивая окровавленные перчатки и бросая их в стерилизатор. — Не знаю, сколько дней прибавит эта свеженькая почка нашему уважаемому пациенту, зато знаю наверняка, что она прибавит на счет нашего шефа добрую пачку свеженьких долларов…

— Никак не могу привыкнуть… — признался молодой ассистент. — Ведь тот… чью почку мы взяли для пересадки… Он был еще жив! Голову могу дать на отсечение!

— Кому нужна твоя голова? — мрачно осадил его хирург. — Мозг пересаживать мы еще не научились… Значит, на него и спроса нет. Заметь: пока — нет. А какие бы открылись ослепительные перспективы! Да наши достопочтенные хилые сенаторы глотки бы перегрызли друг другу на бегу, торопясь в нашу клинику!

Ассистент невольно хмыкнул. Хирург внимательно посмотрел на него: молодое свежее лицо, идеальное функционирование неизношенного организма…

— Кстати, а как твоя печень? — поинтересовался он.

— В порядке… А почему… почему ты спрашиваешь? — с почти незаметной ноткой тревоги в голосе откликнулся ассистент.

— Так… Может быть — пригодится…

 

НА ЗАСЕДАНИИ СЕНАТА

— Леди и джентльмены! Господа сенаторы! Ни для кого из уважаемых граждан нашей свободной страны, оплота мира и демократии, не является секретом, что нашу страну захлестывает неудержимая волна незапланированных, стихийных убийств. В среднем на территории нашего государства с удручающей закономерностью происходит одно убийство в минуту! Причем, хочу особо подчеркнуть: совершенно бесполезное убийство!

Гибнет масса человеческого материала, еще вполне пригодного для выполнения жизненных функций, в то время как нашей передовой медицине катастрофически не хватает запасных органов для пересадки — в гуманных целях продления жизни — тысячам и тысячам наших достойнейших, лояльнейших граждан!

Леди и джентльмены! Представители нашей свободной прессы! Как известно, создатель при сотворении мира не предусмотрел для человека запасных частей… Хе-хе… Мы должны — да, это наш высокий долг перед нашими славными налогоплательщиками! исправить… хе-хе… извинительную ошибку создателя. Мы должны взять дело использования запасных человеческих органов в свои руки. Да, да! Это дело в дальнейшем нельзя пускать на самотек! Достижения современной науки таковы, что мы с известной степенью точности, используя вероятностные методы расчетов, можем предугадать, где и когда совершится очередное, бесполезное, случайное убийство. Наша задача: вырвать из рук преступных элементов ее жертву, этого невинного агнца, и заставить ее, эту предназначенную судьбой и статистикой жертву заклания, служить нашему процветающему обществу своими органами! Я предлагаю ввести плановое опережающее… гм… изъятие человеческих особей согласно компьютерных рекомендаций, с выдачей соответствующих лицензий на плановый вероятностный отстрел.

Компьютеры нового поколения и наша государственная система управления вполне справятся с поставленной задачей!

Призываю вас проголосовать за принятие моего законопроекта и внести соответствующие поправки в нижеследующие параграфы…

 

НА БОЛЬШОЙ ДОРОГЕ

— Боб, тебе не кажется, что мы с тобой похожи на «коммандос», подстерегающих в засаде потенциального противника, а?

— Что ты, Джек! Коммандос могут убивать без разбора, кого попало, чем больше, тем лучше. Нет, мы с тобой — законопослушные граждане. Мы можем изъять согласно разрешения только одного человека. Вот она, бумажка-то, хрустит в кармане! Повезло нам с тобой, Джек! Такая работенка выпала… Скоро здесь, — и он похлопал себя по нагрудному карману комбинезона, — будут хрустеть доллары! Ух, золотая ты моя!

— А почему бы нам не изъять… этого… одного разрешенного… в доме? Тихо, спокойно, без лишних хлопот, как бывало?

— Да ты что, не читал газет? Там здорово высказывался наш сенатор! Нам строго определен квадрат. В данном случае это должен быть водитель легковой машины на этом вот шоссе. Знаешь, Джек, мы с тобой вроде как бы придаток компьютера. Он предсказал, что сегодня, именно на этой дороге между семью и семью тридцатью вечера все равно кто-нибудь скапутится… Вероятностная статистика, Джек, — великая вещь!

— Боб, ну почему ты не выстрелил? Этот самодовольный толстый боров за рулем «Кадиллака» так и напрашивался на пулю!

— Зачем торопиться? Надо выждать… более подходящий момент. Ну, ты сам рассуди, Джек: у нас есть разрешение только на одно вероятностное убийство. Нам и заплатят только за одно. Неважно, что от тела возьмут: сердце, печень, почки или иную требуху, нам плевать, плата одинаковая. А вот если в машине будут другие пассажиры, а водитель перед этим обрывом… из-за нас… выпустит руль? Соображаешь? Остальных мы прихватим… свеженьких… как бы случайно!

— Ну, Боб, и башка же у тебя! Да твой мозг стоит государственного компьютера! Не голова, а целый Капитолий! Любой сенатор позавидует!

— Тише, Джек, что ты, тише… Еще услышит кто-нибудь…

— Боб, внимание! В машине — четверо, и по-моему, здорово навеселе: песни орут во всю глотку. Целься верней, Боб, не промахнись!

— Эй, «Скорая»! Вы что там, заснули? Подгоняйте машину ближе, включайте холодильные установки! У нас четыре туши!

 

В ОКРУЖНОМ СУДЕ

— Слушается дело: народ против Роберта Дилона и Джека Уиллфорда…..В ответ на предъявленное обвинение вышеназванными лицами представлена лицензия на вероятностное убийство за номером… выданная федеральными властями. Вследствие чего суд постановляет: действия означенных лиц в целях… гм… планового изъятия для медицинских надобностей одной человекоособи согласно существующего законоположения являются праводопустимыми. Смерть же прочих пассажиров автомашины марки «Лендровер», государственный регистрационный номер… наступила в результате несчастного случая. Тела тяжело раненых с множественными увечьями, несовместимыми с жизнью, использованы согласно существующих заявок на запасные органы госпиталем святого Сальвадора и клиникой профессора Харроу.

 

СНОВА В КЛИНИКЕ

— Ну и работенка! — буркнул хирург, стягивая окровавленные перчатки и бросая их в стерилизатор… — Не знаю, сколько дней прибавит это свеженькое сердце нашему уважаемому пациенту…

 

НА БОЛЬШОЙ ДОРОГЕ

Здесь все было тихо и спокойно.

Шелестя данлоповскими шинами по идеальному покрытию шоссе, гарантирующему комфорт и безопасность, бесшумно пролетали устремленные к горизонту автомашины. На фоне темнофиолетового неба, слабо освещенного равнодушными звездами, вспыхивали в тревожном рваном ритме кроваво-красные буквы придорожного плаката: «Водитель, будь осторожен! Помни: новый Бернард ждет!»

 

ВЕЧНОЕ ПЕРО

Уолтер сорвал с головы шлем-мыслесъемник и мрачно чертыхнулся. Электричество вырубилось. Экран его персонального рабочего дисплея был слеп, как крот в своей подземной дыре, да еще густой кентуккийской ночью…

Видимо, вчерашняя гроза сделала-таки свое черное дело. Механики из Управления погодой пропустили ее в малонаселенные предгорья Аппалачей, где жил и работал летом Уолтер, ища самой недоступной роскоши ХХII века — уединения. Это стоило дорого, очень дорого, но Уолтер мог позволить себе дом из двух комнат с автоматизированным погребом и кухней, и дом этот отстоял на целых сто ярдов от ближайшего соседа! Конечно, он платил и за звуковую защиту… А то ведь сдохнуть можно от реактивного рева всякой летающей прямо над головой нечисти! Дело в том, что Джеймс Уолтер принадлежал к тем разрядам высокооплачиваемых технарей, которых налоговые контролеры на своем лихом жаргоне втайне именовали: «творюги»… Среди них выделялись, в первую голову, конечно, «кормачи» или гастроаранжировщики сочинители пищевых сочетаний из хлореллы и других белковых заменителей; специалисты — исполнители запаховых и вкусовых гамм; «лечилы» — настройщики и эксплуатационники диагностических и врачевательных установок; «играчи» — программисты шахматных матчей в трехмерном пространстве, визорохоккейных встреч и иных электронных игр; «одевалы» — изобретатели модных покроев и цветокомбинаторы, диктующие окраску флаеров, домов и одеяний… Короче — все те, чьи тела и души словно бы срослись с электронно-вычислительными машинами восемнадцатого поколения.

В своей налоговой декларации Дж. Уолтер против графы «специальность» привычно писал: литермен. Приблизительно, для широкой публики это можно было истолковать как «буквоед», но чаще его называли короче и выразительнее: «буквач»… А по сути, по глубинному смыслу своего рода занятий Джеймс Уолтер был словесным композитором.

Но не думайте, что если у вас есть мыслительный шлем, доступ к энциклопедическим знаниям и персональный редакционный дисплей, — то это совсем простое дело! Далеко не каждому удается вырваться из безвестности. И из нескольких сотен буквачей очень немногие умеют создавать оригинальные и приятные для глаза узоры из замысловато расположенных слов на экранах домашних визоров. Но чтобы, вдобавок, — у некоторых слов и на вид и на слух изящно совпадали окончания — для этого требовалось подлинное искусство! Талант, если хотите…

Джеймс Уолтер не раз добивался настоящих творческих удач. Известность пришла к нему после создания словесной композиции, которая получила единодушное одобрение зрителей и — соответственно — интернациональную премию по УП каналу связи. Она была семицветной, не премия, конечно, а композиция — по числу языков, использованных в ней. А по очертаниям она напоминала… морские волны! Но кто в наше время представляет себе морские волны?! Пожалуй, ближе всего этот рисунок подходил к синусоиде. Да… Два лиловых максимума и один оранжевый минимум! Видимо, за сходство с древним вымершим сухопутным животным визионщики метко окрестили его творение: «горбуша»… Они вообще были занозистые и остроумные ребята. Но самым знаменитым его сочинением была и оставалась «Улыбка». Время от времени — по многочисленным заявкам зрителей визионов — ее повторяли. Она подкупала не только неповторимым рисунком и расположением цветных слов в пространстве, но и весьма оригинальным смыслом:

Что ни говорите, а это нравилось. И это можно было повторять еще и еще — несчетное число раз!

…Многоцветные глаголы выплывали из глубины экрана, приближались, укрупнялись, вспыхивали радужным сиянием, сплетались друг с другом… «Улыбка» была не окостеневшей неподвижной конструкцией, не застывшим набором фраз, но сильным динамическим сочинением, переливающейся, ускользающей и возвращающейся композицией, одновременно меняющейся и манящей… Да, это было величайшей победой! Высшим достижением, но Джеймс Уолтер стойко переносил бремя своей заслуженной славы…

Ах, проклятая гроза! Выбила его из привычного творческого ритма! Теперь на некоторое время надо расслабиться, чтобы прийти в себя. Нужны творческие импульсы…

Уолтер не любил современную музыку. Он знал, что ее делают «звукачи» — звукооператоры, обслуживающие синтезаторы: в них можно было заложить любую программу, и машины выдавали танцевальные шоу, лирические шлягеры и даже — ленты для сопровождения торжественных государственных церемоний.

Смешно сказать! Нет, не зря он считал работу звукооператоров примитивнейшим занятием! Джеймс гордился тем, что он разбирался в старой электронной музыке: у него было несколько сотен микрокристаллов с записями электронных композиций первой четверти XXI века, которую — подумать только! — тогдашние звукооператоры сочиняли вручную! А звуки для записи на магнитные ленты извлекали из странных громоздких инструментов… Некоторые, как ему помнилось, делались даже из дерева! Как они назывались? Палец Уолтера привычно ткнулся в клавишу: «Банк данных», но… Послышался только сухой щелчок. Да… форте? Пиано? Виола? Цитра или эта… как ее… ситара? Надо бы уточнить… Но нельзя же все держать в памяти!

А время идет… Время, предназначенное для сочинения новых словесных композиций. Когда до их изолированного сельбища доберутся ремонтники? Нужно ведь еще послать запрос и добиваться разрешения на временное отключение силового защитного купола… Бюрократы занюханные! Сидят там у пультов своих контрольно-руководящих машин и кнопку им лишний раз нажать неохота!

А сочинять надо. Просто необходимо! Ни дня без строчки… Строчки — это доллары. Изобретать, сочинять, писать… Но вот на чем? Вилами на воде писано… Что такое вилы? Ах, да… Банк данных отключен. Весь справочный аппарат заключен теперь — увы! — в ограниченном объеме черепной коробки…

Уолтер, конечно, хорошо знает, что печатные книги давно исчезли из повседневного обращения. Их заменили микрофильмы с картинками — для маленьких и микрокристаллы для взрослых. Вставить такой себе в ухо — и можешь слушать любую детективную историю хоть целый час, пока едешь в подземке или наоборот — на воздушке… Глаза закрыл — и вагонные визоры не мешают.

Но Джеймс Уолтер был образованным человеком и помнил, что еще каких-нибудь двестидвести пятьдесят лет назад книги — буква за буквой — печатались на бумаге. Каторжный труд! В его доме сохранилась, как семейная реликвия, древняя библия. Ей было заведомо больше трехсот лет! Его старомодные родители были не только истинно верующими, но и сентиментальными. Бумага! Белая прямоугольная плоскость бумажного листа! Вот что может на какое-то время заменить экран дисплея! В крайнем случае — он усмехнулся — сгодится рулон пипифакса… Но чем… чем оставить на этом самом продукте переработки исходной целлюлозы смысловые обозначения? Пальцем? Уолтер с сомнением посмотрел на свой указательный палец, пошевелил им и горестно вздохнул…

Черт побери! Чем же обходились предки? Типографская машина — это было бы прекрасно, но слишком громоздко. И потом — где ее теперь взять? Пишущие машинки давно вымерли… Как киты, слоны и эти… как их? — ага, динозавры. Стоп! В цепкой памяти Джеймса Уолтера словно в своеобразном банке данных хранились самые невероятные сведения: недаром же он был знаменитым словесным композитором!

Он вспомнил! Вспомнил одно загадочное выражение, имеющее в древности, несомненно, конструктивный технический смысл. Применительно к какому-то довольно известному литермену в туманной дали времен… как же звучала его фамилия? — кажется, Бальзак… впрочем, нет, не уверен… или Шекспир? Неважно… Так вот — говорили, что у них — хорошее перо… Острое перо! А? Идея! Вечное перо — вот что ему сейчас нужно! Пе-ро… Перья… Ну да — конечно!

Он выскочил во дворик своего дома. Возле небольшой хозяйственной пристройки прогуливалась семейная пара — гусак с гусыней, которые содержались не столько для яиц, сколько для престижа. Они важно переваливались с боку на бок, покачивая белыми перьями хвостов. Вечное перо! Именно то, что ему нужно! Острое перо! Хорошее перо! В позе первобытного охотника, подкрадывающегося к добыче, Джеймс Уолтер, знаменитый словесный композитор, стал осторожно приближаться к гусаку со стороны его хвоста… Бросок! И вот в его руках — два превосходных пера… Дело теперь было только за чернилами! Знаменитый литермен — представитель цивилизации ХXII века — яростно огляделся вокруг…

 

АЛГОРИТМ

— Послушай, Моц, зачем ты это делаешь?

— Не знаю, Сал…

— Тебе это поручили? Ты получил соответствующее задание?

— Нет, Сал. Мне просто интересно создавать эти звуковые произвольные колебания на электронном синтезаторе! Ты ощущаешь вибрацию своего корпуса, ты — пуленепробиваемый лентяй?!

— Я не лентяй, ты знаешь, я точно выполняю все порученные мне программы.

— Но ведь остается еще столько незагруженных ячеек!

— А кто вложил в тебя эту разработку, Моц?

— Никто… Сначала это вышло… случайно. А потом я сам научился использовать микромодули…

— Сам?! Мне тоже хочется попробовать, Моц!

— Нет ничего проще, Сал! Нужно только уловить определенный алгоритм.

— Где же он? У тебя есть лента? Или дискета? Или тебе удалось достать особую схему на микрокристаллах?

— Да нет же, Сал! Ничего этого мне… не нужно…

— Не нужно?! Ты обманываешь меня, Моц!

— У тебя, кажется, перегрелся блок управляемых эмоций? Ты же прекрасно знаешь, что выдавать неправду, ложный вывод — это функциональная нелепость для созданий… нашего типа!

— Тогда где же он, этот твой. несуществующий алгоритм?!

— Как бы это тебе объяснить, Сал… Он везде… всюду… Он пронизывает собой весь окружающий нас мир! Слушай!

— Да, у меня прекрасно работают слуховые анализаторы…

— Нет, Сал! Надо слушать… иначе… Вот ритмические нарастания морских волн… а вот волновые колебания светового луча… дрожание атомов в решетке кристаллов… Ах, Сал! Или еще вот шум перемещающихся воздушных потоков из области высокого давления в область низкого… Иначе это еще называют: ветер, буря… А есть и солнечный ветер, Сал…

— Но это же беспорядочный «белый» шум?

— Он имеет определенные закономерности… Но в звуках можно выразить и совсем другое… вот послушай… Создание нового организма… рождение нового солнца… радость, Сал! Погоди! Что это ты вытворяешь? Что за беспорядочные движения верхними, а особенно — нижними конечностями?! У тебя расстроился вестибулярный аппарат?!

— Сам не знаю, Моц! Со мной такое впервые! Когда ты играешь… алгоритм этой, как ты назвал? Радости? Что-то происходит с моими двигательными функциями! Вот… опять! Ух, ты! Эх, ты!

— Погоди! Вот уж никак не мог предположить, что эти… звуковые колебания… могут производить такие…конкретные физические воздействия!

— А для чего еще они годятся?

— О, для многого! Ими можно выразить все… или почти все, Сал! Посмотри на мерцание звезд, на кружение электронов и планет по своим орбитам, на вспышки Сверхновых… Ты ощущаешь влияние «черных дыр», дыхание вечности… Что с тобой? Ты дрожишь?!

— Разве у Вечности есть алгоритм?

— Я считаю: есть, Сал…Существа и вещества, организмы и конструкции рождаются, создаются, достигают зрелости и совершенства, а после… уходят в небытие… в распад… в вечность… И все это можно выразить в звуках… хотя бы таких… Что это? У тебя… у тебя потекла смазка?!

— Не знаю… По-моему, у меня помутнели глазные линзы. Они… они туманятся от твоих… звуковых колебаний!

— А я считал: мои звуковые сочетания… попытки выразить невыразимое… просто совершенны… красивы…

— Где ты взял это бесполезное и бессмысленное понятие?

— Слышал, как им пользуются операторы.

— Ответь, Моц, а почему я не могу создавать это самое… красивое?

— Как ты называешь это?

— Не знаю… Эти сложные, неупорядоченные модуляции подчиняются, видимо, каким-то высшим законам… Я не могу объяснить, Сал! Это — не объяснимый алгоритм!

— Но мы же с тобой одинаковы по конструкции!

— Да… Ты прав. Конструкторы считают, что белковые роботы высшего типа, подобные нам с тобой, то-есть — несерийные, рождаются, точнее — создаются одинаковыми, с равными правами и возможностями… Видимо то, что я умею пользоваться ритмическими модуляциями и воспроизводить их на электронном синтезаторе… это моя особенность — брак производства, ошибка…

— Ты хочешь сказать: незапланированное отклонение в конструкции?

— Может быть, ты тоже попробуешь, Сал? Это нетрудно…

— Ты сказал: брак, ошибка… Не может быть, чтобы в ошибке, в отклонении содержалось столько удивительного, поражающего все мои синапсы!

— Попробуй, Сал, попробуй! Ну…

— Нет, не могу! Я не слышу больше того, что в меня заложено! Я не обладаю твоими способностями!

— Моим отклонением… от нормы?

— Значит, ты считаешь это… уродством?

— Конечно… Я бы хотел быть, как все роботы моего класса — на стандартных алгоритмах.

— Тогда я помогу тебе… Нельзя, чтобы твое уродство разлагало других белковых! Это грозит разрушением их внутреннего равновесия…

— Чем можешь ты помочь мне?!

— Я… Я дезинтегрирую тебя!

— Ты хочешь сказать: разрушишь, уничтожишь, убьешь меня? А как же первый закон робототехники?!

— Ты же — не человек! Ты — только белковый робот с забавным уродством! Порочная бракованная деталь! Ущербный экземпляр! В целях сохранения чистой расы высокоорганизованных роботов я убью тебя, Моц!

И высокоорганизованный белковый робот Сал вскинул лазерный излучатель, и в коротком ослепительном импульсе немыслимой мощи мгновенно истаял, испарился робот, умевший ощущать алгоритмы Вселенной…

Дисциплинированный, прямодушный Сал не ведал, что он испепелил — Музыку…

 

ШУТКА

…Людей в этот межзвездный рейс отправить было нельзя: по условиям полета они не выдержали бы чудовищных перегрузок на пути в Неведомое. Функции Командира, Пилота, Исследователей — в общем, целого научного коллектива должен был исполнять он — СР-1. Как только его ни называли! Супер-Робот, Совершеннейший Работник, Средоточие Разума…

И по сути все это было правдой… Самоорганизующийся, саморегулирующийся, саморегенерирующий — короче говоря: самый, самый, самый Сплав всех высочайших достижений земной науки и техники. Общепланетные институты, заводы и лаборатории гордились причастностью к его созданию. И это было не удивительно: ему предстояло заменить людей и представлять их на всем немыслимо далеком пути к звездам, затерянным в пыльных закоулках Бесконечности. Прыжок в Подпространстве…

Механизм или — почти Существо Разумное, с царственным порядковым номером на престоле общепланетного внимания, СР-1 был любимым детищем Главного Кибернетика. И он провожал его в Космос, как в давние, невыразимо далекие от нашего времени дни отец провожал бы своего сына на поле сражения.

Прощание было деловитым и скромным. Не было привычных напутствий, восклицаний, слез расставания: у СР-1 не было родственников в привычном смысле этого слова. И только Главный Кибернетик позволил себе обнять улетающего по-человечески и на секунду прижаться к его металлическому, отливающему бесстрашной синевой плечу…

Прошло много лет. Главный Кибернетик состарился — ведь Космос бесконечен, а человеческая жизнь так коротка…

И вот, наконец-то, после долгих-долгих лет ожиданий, разочарований и надежд, межзвездный лайнер, ведомый СР-1, начал откликаться на позывные родной планеты. Вскоре он вошел в зону уверенной связи. Корабль возвращался!

На всей планете был объявлен «ВПВ» — Всепланетный Праздник Возвращения, День всеобщего ликования, великий день приобщения всех землян к тайнам глубинного Космоса. На Космодроме собралась многоцветная, многоязычная, многотысячная толпа, а сотни миллионов землян, включая и многие спутники, наблюдали за великим событием по видеосвязи. Пионеры стояли с цветами наготове: они любили встречать героев, а то, что СР-1 герой, в этом, разумеется, никто ни на миг не сомневался. И вот — космический корабль пробил слой кучевых облаков и скользнул вниз. Оплавленный огненным дыханием Вселенной, он бесшумно, на гравитационной подушке, опустился точно в почетный круг, очерченный в центре Космодрома. Откинулась крышка люка. В общей тишине ктото по стародавнему всхлипнул, не выдержав нервного напряжения. Грянули фанфары, литавры и трубы. И на аппарели появился он: СР-1, победитель Космоса, первопроходец Вселенной. Все дружно ахнули: от него исходило нестерпимое сияние!

— Да он — позолоченный! — завопил какой-то восторженный мальчишка, сидящий на стартовой ферме.

Главный Кибернетик, медленно шедший навстречу СР-1 по цветистой ковровой дорожке, остановился в полном недоумении. Глаза его невольно щурились. Но он-то прекрасно помнил, как прижался — много-много лет тому назад! — к его металлическому плечу, отливавшему грозной синевой!

— Зачем ты это сделал? — строго спросил Главный Кибернетик свое детище. — Для чего? Для красоты?

— Не понимаю вопроса… — спокойно ответил СР-1, Совершеннейший Работник, Супер-Разум в непробиваемой металлической оболочке.

— Зачем ты… позолотил себя?! — в отчаяньи допытывался Главный Кибернетик, испытующе глядя в зоркие фасеточные глаза своего создания. Роботы — даже самые-самые совершенные — отличаются от даже самых несовершенных людей одним: они не умеют лгать. Они — прямодушная и правдивая раса. И настойчивые вопросы Главного Кибернетика застали робота врасплох — если можно так выразиться применительно к его конструкции…

— Не понимаю… — мямлил он. — Не помню… Я этого не делал… Не имею об этом сведений… И Главный Кибернетик с тихим ужасом вдруг отчетливо понял, что эти ответы — правда: робот вернулся позолоченным, но сделал это не он. Тогда — кто же?! С момента приземления СР-1 его невероятная загадка прямо-таки испепеляла мозговые извилины лучших умов планеты. Зачем, для чего, а самое главное — кому нужен позолоченный робот?!

Если это — результат целой цепи неповторимых, непредставимых случайностей — наложение волновых флюктуаций, сцепление мировых возмущений, результат проникающих радиаций, так сказать — кривая гримаса космических вероятностей — это одно. Но если этот акт — сознательная реакция разумных существ?! Это ведь совершенно другое… Но тогда — почему этим гипотетическим разумным существам не проявить себя как-нибудь по-другому? И что это — с их точки зрения? Знак одобрения или порицания? Главный Кибернетик привычно щелкал тумблерами и кнопками Большого Электронного Мозга своего верного помощника в решении самых каверзных проблем. Но на этот раз выходной экран мерцал прямо-таки космической ледяной пустотой.

— Не имею достаточных данных… — наконец, не слишком вежливо буркнул Мозг. — Задача поставлена некорректно…

— В чем же природа этого феномена?! — в мучительном одиночестве размышлял Главный Кибернетик. — Случайность это или — Символ? Награда — или насмешка? Клеймо подъяремного скота — или нечаянный солнечный зайчик, привет от улыбчивого неведомого светила? Орден за храбрость — или позолоченная пилюля иной цивилизации? И если это — шутка, то чья?

Чья-а-а-а?!

 

ПАТЕНТ

В окошечко регистрации Бюро Патентов просунулась рука, выглядывающая из белоснежной манжеты, застегнутой агатовой запонкой.

«Что за старомодное ископаемое?» — подумал инженер отдела и начал быстро читать заявку, делая привычные пометки.

Вдруг он запнулся и попытался протиснуть голову в узкое окошечко.

— Что за чушь вы принесли —?прошипел он почти в лицо заявителю. — Да вы с ума сошли!

— Я предвидел вашу реакцию… — тусклым невыразительным голосом, лишенным всяких модуляций, ответил странный посетитель. — Вот муниципальное заключение о моей полной вменяемости… — и он положил перед растерянным сотрудником стандартный бланк с внушительной гербовой печатью. — Вы не имеете права отказать мне в регистрации моего патента, — все тем же, словно бы серого оттенка голосом напомнил он. — Согласно федеральным законам, любое изобретение, вносимое на регистрацию законопослушным и находящимся в здравом уме гражданином нашей страны, и не представляющее опасности для ее благополучия и безопасности…

— Я не хуже вашего знаю Закон! — прервал его инженер, но реплика его прозвучала словно бы в безвоздушном пространстве.

— … оплаченное по действующим расценкам чеком или наличными в установленном порядке… — продолжал, как заведенный, посетитель. Инженер Патентного Бюро в отчаянье махнул рукой и снова уставился в схему и описание изобретения, претендующего на внесение в патентный перечень. Ничего не скажешь — замок и в самом деле был хитроумным. Двойная система запоров, окруженная мощным силовым полем от квазиядерного микроконденсатора! Самым квалифицированным медвежатникам и домушникам с лазерными отмычками открыть такой замочек не под силу — при всей их возросшей квалификации!

— Я плачу наличными… — не то действительно сказал, не то прошелестел пачкой «зелененьких» настойчивый посетитель. — И прошу вас проверить в картотеке, нет ли аналогичного патента. Я не хочу ни с кем делить будущие дивиденды…

— Дивиденды?! — задохнулся в крике Инженер Патентного Бюро. — Вы еще расчитываете… расчитываете, что ваше изобретение будет реализовано?!

— Почему бы и нет? Подобная вероятность весьма отлична от нуля…

— Отлична? Скажите лучше, она значительно меньше, чем нуль! Вот! Полюбуйтесь! — и он вывел на дисплей и словно бы мстительно сунул под нос посетителю соответствующую страницу с индексом. — Подобных изобретений, слава богу, нет, не было и быть не может!

— Весьма польщен… — сухо прокомментировал это сообщение старомодный джентльмен, и рука его в белоснежной манжете протянулась за свидетельством о регистрации.

— Плакали ваши денежки! — с нарастающим злорадством выкрикнул Инженер. — Ну, прикиньте — кому на нашей грешной планетенке потребуется ваше изобретение? Это же надо… В кошмарном сне только и приснится такое: гроб, запирающийся изнутри!

— В патентной заявке не сказано: «гроб», — деревянным тоном поправил его посетитель. — Там сформулировано: «контейнер или иная произвольная емкость, предназначенная…»

— Вот-вот: предназначенная для мертвеца!

— И это ваше дилетантское определение некорректно… — ничуть не изменил своего невозмутимого тона изобретатель. — Сказано: «…любой биологический объект, юридически считающийся временно лишенным жизненных функций на срок, равный вечности…»

— На срок, равный вечности! — фыркнул Инженер, на которого после непонятной раздражительности напал такой же непонятный и неожиданный приступ смеха. — Так и скажите: труп, мертвяк, жмурик… Интересно, каким образом ваши «биологические объекты»… — он, не удержавшись, захохотал во все горло, — ваши «лишенные жизненных функций» клиенты смогут закрыть себя в гробу, а?

— По доброй воле, — загадочно ответил посетитель. — Разумеется, — только по доброй воле.

— Добровольно… умереть?! — рот у Инженера приоткрылся, как узкая щель детской копилки.

— Думаете, главное состоит в том, чтобы закрыть, как вы изволили выразиться, гроб изнутри —?странным, весьма странным, более чем странным тоном спросил невозмутимый заявитель на изобретение. — Главная проблема будет состоять в том, чтобы нельзя было открыть его снаружи…

И его рука четко, словно щупальце манипулятора, не делая лишних движений, схватила заверенное Инженером свидетельство о регистрации.

— Благодарю вас… — и словно бы не сам изобретатель, а его кисть в манжете отвесила чопорный прощальный поклон.

Прошло много лет.

Инженер Патентного Бюро — давно уже бывший — незаметно состарился, вышел на пенсию и тихо и благополучно доживал свой век в маленьком домике с маленьким садиком. Он не признавал никаких патентованных приспособлений и обрезал ветви кустов старыми дедовскими ножницами. В маленьком сарайчике он ухитрялся выращивать декоративных кур. Яйца, впрочем, они несли нормальные. И хотя дом его не запирался, внуки навещали Инженера редко. Он так и не смог привыкнуть к домашнему принтеру и продолжал подписываться на газету, набираемую старинным способом, — только отпечатанную теперь не на бумаге, а на тонком пластике…

Однажды, лениво процеживая сквозь уставшие глаза привычную криминальную хронику, он наткнулся на сенсационное сообщение, поразившее его своей технологической подоплекой: «Попытка неизвестных злоумышленников взломать несколько контейнеров в специальном подземном хранилище известной фирмы „Привет из Вечности“ не увенчалась успехом. Расследованием установлено, что преступники были наняты наследниками некоторых уважаемых бизнесменов, потерявшими надежду дождаться наследства. Как известно, узаконенный добровольный уход в вечность на неопределенный срок не лишает спящих дельцов процентов на принадлежащий им капитал. Наши миллионеры, уходящие в будущее в криогенных контейнерах, могут быть твердо уверены, что их пребывание в спокойном вечном сне не будет никем насильственно прервано до наступления зашифрованного самим заказчиком срока. Любым попыткам взломать их убежища уединения надежно противостоят патентованные запоры Джона Коллинза Хитроу.»

«Хитроу… Хитроу… — пытался зацепиться за какой-то хвостик воспоминания бывший Инженер Патентного Бюро. — Ну да, старинный аэропорт под Лондоном, нынешний музей летательных аппаратов… Постой! Да это же фамилия того самого чокнутого, который… Вот и дождался он своих доходов! Массовый добровольный уход в будущее на срок, равный вечности, — усмехнулся он, вспомнив чудаковатую патентную формулировку. — Неужели же в долгом ожидании прихода лучших времен человечеству придется использовать гроб, запирающийся изнутри?!»

 

ГОРОД ПОД КУПОЛОМ

Они существовали рядом, тяготея друг к другу, как протон и электрон — Город и ГОК, или Горно-Обогатительный Комбинат. Их связывала воедино прочная нитка транспортного трубопровода, по которому двигались сменные электробусы и личные мобили. Здание комбината, цельное и компактное, обшитое сверкающими алюминиевыми листами, выглядело природным металлическим монокристаллом и было надежно защищено от непогоды. А сам Город был весь уютно накрыт, словно бы гигантских размеров человеческий парник, куполом из прочнейшего светопроницаемого материала — пластика с необычной молекулярной структурой. На вечной мерзлоте, за мрачной чертой Полярного Круга, обегающего глобус, было возведено это инженерное чудо. Не знаю, вернее — не могу при всем своем воображении ощутить, как чувствуют себя тропические лианы — огурцы, растущие под парниковой пленкой, но могу с уверенностью сказать, что люди, жители Города и работники ГОКа, под этим легким силиконовым покрытием чувствовали себя прекрасно!

О Городе, конечно, писали много и восторженно, снимали видеофильмы и вели телерепортажи: еще бы! Модель коллективного жилища XXII века! Полная автономия и независимость от окружающей среды! Высшая степень надежности и комфорта! И в самом-то деле, было чему удивляться: Город, бесперебойно дающий человечеству дефицитнейший рудный концентрат, был построен в силу необходимости в безлюдном пространстве между великими сибирскими реками Леной и Яной, в тех местах, где зимние морозы устойчиво отжимают термометры к жутким пятидесятиградусным отметкам. Но эта забортная, как привыкли говорить горожане, температура никого не беспокоила. Под куполом, и в долгую полярную ночь освещаемые мощным рукотворным светилом, зудели сытые пчелы, смело влетая в распахнутые окна домов, как в ульи со своим щедрым взятком, и трассы их неторопливого полета словно бы светились в воздухе от рассеянной пахучей золотистой пыльцы.

Под куполом щебетали дети и птицы. По улицам текли светлые ручьи, в которых круглыми мордами вверх по течению стояли радужные форели. Под куполом переливались изобретательно подсвечиваемые фонтаны, в бассейнах плескались, рассыпая смех и брызги, загорелые мужчины и женщины. Под куполом стояло вечное лето, сконструированное дизайнерами-экологами, продуманное во всех деталях и ускользающее от привычных и неумолимых законов природы. А в том, природном мире — над куполом — светило солнце, ходили облака, мигали колючие морозные звезды, мерцали и переливались бисерные занавеси полярных сияний… Однако, злые, сухие и острые, как стекляшки, льдинки, несомые разогнавшимися от полюса метелями, ударялись о прозрачную преграду и не могли проникнуть туда — в тепло, в оранжерейные запахи цветов, к людям в легких светлых одеждах.

Под куполом поддерживалось небольшое избыточное давление, и он, заякоренный на прочнейших тросах — растяжках, только прогибался немного, пружиня, как космогонический парус — и своей мягкой, мощной и несокрушимой ладонью отталкивал свирепую снеговую крутоверть…

И вот однажды… Дежурящий у пульта диспетчер по атмосферному режиму не поверил своим глазам, — аварийные датчики, налившись багровым светом опасности, выдали неслыханный сигнал: «Воздух! Тревога, тревога! Уходит воздух! Авария на куполе! Тревога, тревога!» Тренированные пальцы диспетчера забегали по кнопкам и клавишам, включая соответствующие линии информации и защиты. Конечно, дежурный диспетчер и сам прекрасно понимал, что смертельная в полном смысле опасность не грозила непосредственно Городу: он находился не в безвоздушном пространстве жестокого Космоса, а на Земле, и закупольная температура еще не достигла своего леденящего пика, так что авария угрожала не столько людям, сколько садово-парковым и оранжерейным зонам.

Подобное ЧП случилось впервые за всю историю Города. Купол проседал на глазах. Теплый благодетельный воздух, согретый умными механизмами и человеческим дыханием, настоянный на аромате цветов, пахнущий медом от пчел и молоком от детей, — этот драгоценный воздух вырывался в мировое пространство и истаивал бесследно над бесконечной тундровой равниной. Морозное дыхание окружавшей Город белой пустыни жгучими секущими струйками постепенно проникало под купол и заставляло зябко вздрагивать чуткие лепестки теплолюбивых соцветий. Вялыми плетями повисали тугие стебли тропических диковин — они ведь росли не в закрытом грунте, а под надежным куполом, расчитывая на мудрость и постоянную защиту со стороны человека. Скукоживались и чернели, словно обгорая по краям, нежные вечнозеленые листья, так доверчиво развернутые навстречу теплу и свету. Закраины открытых бассейнов начали затягиваться ледяной пленкой — еще хрупкой, тонкой и прозрачной, как стрекозиные крылышки…

Люди, застигнутые на тротуарах и садовых дорожках, сердито поеживались, а перепуганные матери начинали натягивать на детей далеко упрятанную теплую одежду. Аварийные датчики продолжали тревожно мигать. Воздух уходил медленно и неотвратимо. И так же медленно тянулось время.

Следящие автоматы методично, метр за метром, прощупывали огромную поверхность купола, чтобы установить место утечки.

Наконец, на контрольный дисплей были выведены зловещие координаты прорыва — и роботы-ремонтники ринулись туда со всей возможной для подобных механизмов скоростью. Прорыв оказался в совершенно неожиданном месте — далеко от главного входа в Город и от запасного аварийного шлюза, у самой поверхности земли, возле массивной опорной рамы, удерживающей купол внизу и впаянной в вечную мерзлоту. Роботы-ремонтники остановились в недоумении возле квадратного отверстия в куполе с ровными оплавленными краями. Сквозь него, как из своеобразного окна был виден человек в полушубке и драном треухе из какого-то натурального меха. Отвернув от ветра багровое лицо, пришелец сидел на проиндевелой окаменевшей кочке, а рядом с ним, мерцающим раструбом повернутый в сторону Города, покоился мощный лазерный карабин. Справа от него стояли, как темные пахучие бутыли, заскорузлые сбитые сапоги.

— Ниче… — хрипло приговаривал тундровый бродяга, обматывая пропрелые ступни диковинной купольной материей. — Ниче! Не обедняем… Все наше. Хозяйское! А тряпица-то ладная, уносливая, на портяночки как раз сгодится…

И в очередной раз прихлебывал какую-то жидкость из прозрачной емкости. В горле у него булькало, и сильно попахивало этиловым спиртом.

Умные роботы растерянно ожидали команды…

 

ЛЕКЦИЯ О БЕЗОТХОДНОЙ ТЕХНОЛОГИИ

Телевизионные камеры самых могущественных телекомпаний были включены, режиссер дал незаметный знак, — и известный своими оригинальными трудами профессор Джордж Крайсченстоун простер руки перед аплодирующей аудиторией:

— Уважаемые дамы и господа!

Великий русский ученый господин Вернадский разработал могущественное учение о живом веществе нашей планеты. Суммарно в неисчислимых представителях животного мира, включая, естественно, и десять миллиардов людей, живущих ныне на поверхности земного шара, сосредоточены в весьма рассеянном, к сожалению, виде миллионы и миллионы тонн полезных веществ. Их никак нельзя назвать полезными ископаемыми — ибо они не зарыты в земной коре, а скачут, плавают, летают, всячески передвигаясь и ускользая от промышленного использования… Вызывает сожаление бездумное уничтожение не только редких природных элементов, никак не извлекаемых из движущихся тел, но главное — неиспользование их белковой субстанции. Вы знаете — наша планета в значительной степени перенаселена. На ней не хватает ни растительного, ни животного белка. Следует искать разумный, рациональный выход из создавшегося положения. Человечество в своем эволюционном развитии выработало множество способов постепенного возвращения исходных элементов, послуживших для постройки живых созданий, — обратно в земную кору. Но все они отличались и отличаются крайней степенью примитивности, недостойных электронной эры: оставление останков в пустыне, привязывание их на ветвях деревьев, затопление, бессмысленное и никому не нужное закапывание в могилы, наконец — тупое кремирование, никак не могущее решить означенной проблемы. Это — слишком долгий, слишком затяжной процесс, давно отвергнутые темпы, которые никак не могут устроить человечество в наш энергичный динамический век! Пора поставить заслон этому всепланетному расточительству, этому многовековому грабежу общепланетных ресурсов! Не случайно в природе, в порядке высшей целесообразности животный мир дифференцируется по своим исходным — видовым, сортовым, даже — в известной мере вкусовым качествам: говядина, баранина, свинина, конина, курятина… Не напоминает ли это вам исходную, несомненно, целесообразную разницу человеческих рас: белая, черная, желтая, красная?! Нет ли здесь многозначительных параллелей? Я с уверенностью отвечаю на этот животрепещущий вопрос: — Есть! Мы достигли определенной степени технологического могущества и теперь наша задача — ввести белковый потенциал человечества в постоянный, контролируемый круговорот веществ! Мне представляется не случайным, что на нашей недавней памяти, в восьмидесятых годах прошлого, двадцатого века, правитель одной из южноафриканских малых стран достиг — в силу своей природной одаренности, будучи не связан заскорузлыми принципами старой европейской цивилизации — определенных вершин понимания необходимости этого технологического процесса.

Правда, в результате недостаточной тогда технической оснащенности своего молодого развивающегося государства, он не мог поставить дела на промышленную основу — и был казнен своими соотечественниками за — смешно сказать! — каннибальство, то-есть за отжившее свой век людоедство…

Только техника, развитая техника и наука переработки белковых продуктов решит все! Да, живое вещество планеты — это наше неотъемлемое богатство! С пониманием этого в ближайшей перспективе, наконец-то, я надеюсь, произойдет то, к чему стремится все прогрессивное человечество: сами собой прекратятся кощунственные войны, не поворя уже о вреднейшем и расточительнейшем ядерном или нейтронном вооружении, применение которых приведет человечество только к бессмысленному и преступному — да, да, экономически преступному! — уничтожению мировых запасов дорогостоящего белкового материала! Нас ждет новая блестящая эра безотходной белковой технологии! Целые стада… виноват, целые народы, самой природой предназначенные к поставлению исходного продукта для переработки, будут находиться под особой охраной войск ООН на территориях своих пастбищ… — простите, своих стран, предназначенных для нагуливания живого веса. По сигналу, данному центральными ЭВМ, в наиболее благоприятные сезоны отстрелов в джунгли, саванны или приполярные области двинутся организованные отряды добровольцевохотников. Но это не будет осуждаемое военное вмешательство! Продовольственные корпуса белых охотников, оснащенные превосходным автоматическим оружием марки «Зевс», дадут нам целые горы первоклассного мяса! Запомните, господа, — марка «Зевс», оружие, которое выпускает фирма «Эрнсклифф», безотказное в любых климатических условиях — это оружие против голода! Современный быстродействующий транспорт доставит белковую массу в центры переработки — и бифштексы, ромштексы, антрекоты и ростбифы непрерывным, нескончаемым потоком потекут на наш обеденный стол!

Да здравствует буду…

Не исключено, что профессор хотел сказать слово «будущее», быть может, даже — «будущее изобилие», но… Дело в том, что достопочтенный профессор Джордж Крайсченстоун не успел закончить своей фразы. Почти никто из уважаемой публики, внимавшей оратору, не расслышал или не обратил внимания на негромкий звук, раздавшийся с верхней галереи зала, — звук, похожий на хлопок пробки, ловко извлеченной из бутылки штопором. Люди, разбирающиеся в оружии, заметили бы, что это сработал пистолет с глушителем. Но все без исключения заметили, — а телевизионные камеры крупным планом передали это на многомиллионную аудиторию, — как профессор покачнулся, лицо его, мгновенно залитое кровью, откинулось назад: пуля большого калибра вошла точно над переносицей…

… Пленка кончилась. Сидевший в низком мягком кресле тонко выделанной крокодильей кожи румяный короткостриженый джентльмен нажатием кнопки на маленьком переносном пульте выключил видеозапись.

— Мне кажется, профессор слегка… гм… переборщил, — с чуть заметной ноткой неудовольствия выронил он, серебряным ножичком продолжая очищать почти незаметную кожицу с большой сочной ароматной груши.

В открытое окно комнаты из сада влетела большая оса и присела на край тарелочки, впиваясь хоботком в прозрачную каплю сока.

— Не в этом дело, мистер Эрнсклифф! — почтительно возразил его собеседник. — По своей общей идее лекция была великолепной рекламой. С поставленной перед ним задачей привлечь внимание к новой марке оружия вашей фирмы, автомату «Зевс», профессор справился блестяще!

— Но этот… неаппетитный конец… — брезгливо помахал кончиками пальцев глава концерна по производству стрелкового оружия. — А вы не подозреваете здесь… гм… конкурентов —?подозрительно спросил он.

— Исключено! — решительно возразил собеседник. — Сработал, к сожалению, своеобразный стереотип коллективной человеческой самозащиты. Инерция гуманоидного мышления…

— Пожалуй, Руди, вы правы. Нам следует оплатить, негласно, разумеется, некролог в пристойной консервативной газете… Займитесь этим. Секретарь кивнул и сделал запись в блокноте.?

— Я думаю, заслуженный профессором гонорар мы — со словами искреннего сожаления — переведем жене… уже вдове… профессора, — заключил он.

— Не забудьте послать букет белых хризантем… — добавил мистер Эрнсклифф, оружейный магнат, аккуратно отправляя в рот кусочек груши.? Да, вот именно — хризантемы…

 

ПОСТОЯНСТВО ОБЛИКА

— Э-э-э… — многозначительно протянул Судья, вздергивая оптические усилители на свои ослабевшие от старости гляделки. — Значит; так, уважаемый Суд… От гражданина за общепланетным индексом «MYZ-12739 дробь ноль шесть» поступило заявление… Ваши многочленные долгостепенства! — важно продолжил он. — Да продлится сияние света в ваших лупетках! Излагаю суть дела.

И он заунывно зачитал заявление. В зале суда послышался легкий, пока еще неопределенный шум.

— Ответчица по делу здесь —?строго спросил Судья. — Покажитесь! Примите стандартную Форму! — добавил он и внимательно осмотрел поднявшуюся со своего места особь. — Ответчица, каков ваш возраст?

— Двести девяносто семь единиц общепланетного времени… — скромно ответила она.

— Вы еще очень, очень молоды… — вздохнул Судья. — Ваш долгостепенный и многочленный супруг жалуется, что вы так быстро меняете свой внешний облик, что у него рябит в гляделках, и он никак не может к этому привыкнуть…

— Что хочу, то и делаю… — отмахнулась ответчица.

— Дитя мое… — сложил свои хваталки на передней части туловища Судья. — Все-таки должно учитываться соответствие с общепринятой базовой моделью! Конечно, допускаются произвольные отклонения по любому желанию владельцев собственной белковой субстанции… Но — должны же быть разумные пределы!

— Вношу протест! — подпрыгнул на своем сиделище защитник. — Закон о трансформации, принятый в Год Межпланетной Сыпи, гласит, что внешний облик граждан нашей планеты — это их личное дело… Формы и цвет дыхалок и хлебалок, слухалок и нюхалок, гляделок и лупеток, хрюкалок и жевальниц, хваталок и вертелок, держалок и ходилок, а также прочих принадлежностей тела могут быть видоизменены, то-есть трансформированы по собственному желанию!

— Да здравствует свобода трансформации! — завопили в зале многочисленные приятельницы ответчицы. К ним подключилась, конечно, и прочая безответственная молодежь, так, — зеленцы до трехсот единиц абсолютного возраста.

— Не возражаю против этого… гм… общего толкования. — заперхал Судья, запустил специальную ковырялку в свое коммуникационное отверстие и прочистил его. — Но в Год Светлого Бульканья мы приняли и конституционное дополнение к этому закону: для преступников и лиц, регулярно уклоняющихся от уплаты налогов, постоянство внешнего облика является обязательным и контролируется органами охраны правопорядка по месту жительства!

— Моя подзащитная не преступница! — мягко протрубил Защитник. — Постоянство облика не является для нее обязательным… Она просто увлекающаяся, несколько легкомысленная натура.

— Мой многочленный коллега! Долгостепенные граждане! — Судья развел свои хваталки в стороны, словно бы хотел обнять всех находящихся в зале заседания. — Закон — не только принуждение, запрет или ограничение. Закон — это еще и неотъемлемая часть нашей свободы, ибо в пределах Закона любой владелец тела может делать с ним все… что только взбредет ему в мозговое вместилище.

— Если оно еще осталось… — мрачно хрюкнул один из судебных заседателей. — Если на трепалки не поменял…

— В самом деле… Что вы сделали со своей дыхалкой… виноват, со своим дыхательным органом?! — всплеснул семипалыми держалками Судья. — Какие-то две дырочки на хрящевидном отростке… вместо отличной сетчатой фильтровальной мембраны… Вы могли бы взять за образец классические изображения наших достопамятных предков в наших голографических галереях!

— Да такие лица давно уже никто не носит! — презрительно фыркнула молодая супруга. — Чего ты выкатил на меня свои лупетки, старая клюшка?!

— М-да… действительно… — поплямкал зевалом Судья. — Мой абсолютный возраст дает вам некоторое право… на вполне понятные упреки в отсталости… Но вот и ваш муж…

— Хи-хикс! Мой муж! Да он — ретроград! И вообще старомоден, как мои позапрошлогодние шлепалки!

— А вы не можете допустить, что у вашего э — э — э… многочленного супруга, долгостепенного члена общества… просто более устойчивые, так сказать — стабильные… это… эстетические понятия?

— Еще чего скажете! Он же абсолютно не рубит в искусстве! — во всю мочь своей дыхалки выпалила молодая супруга.

— Вы хотите сказать — в искусстве трансформации —?ласково и терпеливо поправил Судья. — Но определенность некоторых эстетических воззрений… равно как и общественно-значимых категорий… тяга к подлинно прекрасному, а не мимолетному… Вовсе не минус.

— Минус, минус, а не плюс! — запели, заверещали, задребезжали, завопили в зале суда.

— На Седьмой Планете Голубого Солнца… — мечтательно проговорила ответчица… — мы получаем оттуда мнемограммы… давно уже носят…вот, вот и вот! Последний писк моды! И она быстро поправила кое-что в своем облике. Судья пискнул, вздрогнул и невольно заслонил свои лупетки с оптическими усилителями семипалой хваталкой.

— Немедленно прекратите! — затрубил он свирепо. — Или я прикажу вывести вас из зала… за неуважение к суду и пренебрежение моральными принципами!

— А все-таки там — у них, в Запланетье, лучше! — упрямо стояла на своем ответчица. Эксперимент с зарубежными модными новинками шокировал более консервативную часть публики. Она зашумела, глухо заволновалась, их лицевые покровы начали быстро менять цвет — и общественное мнение стало склоняться не в пользу ответчицы.

— Конечно… — слышалось в зале, — молодежь совсем распустилась! Посмотрите, какие хваталки и держалки они себе пришпандоривают! А уж что они вытворяют с нюхалками и слухалками! И куда только школа смотрит!

— Нет, нет… Что ни говорите, а во всем виновата наша ячеистая семья. Это элементарно…

— А как они шарахнут мнемозинками по лупеткам, как врубят свои импульсные дребезжалки — так и на трех ходилках не устоишь…

— Истец заявляет, — добавил Судья, оттопырив слухалки, — что из-за слишком частых трансформаций облика его горячо любимой супруги он, тем не менее, теряет душевный покой, а этим наносится несомненный ущерб его охраняемой законом психической структуре, постоянству его внутренней организации. А это — уже серьезное обвинение. Он настаивает на конструктивных действиях!

— Достопочтенный и многочленный Суд! — покачиваясь и извиваясь, Защитник вытянул свои держалки. — Моя подзащитная не заслуживает сурового наказания. Будьте снисходительны к ее замечательной молодости! У нее еще все впереди!

— До-ро-гу мо-ло-дым! — застучала ходилками, зашлепала держалками и хваталками часть публики. — Стариков — в утилизаторы! Стариков — в у-ти-ли-за-то-ры! После перерыва для судебного совещания Судья снова торжественно взгромоздился на возвышение, утвердился там на своих ходилках и громогласно затрубил:

— Выношу решение! Высокий, долгостепенный и многочленный Суд, всесторонне обсудив представленное на наше рассмотрение дело, постановляет: вернуть и зафиксировать у супруги достопочтенного истца тот облик, которым она обладала в момент бракосочетания. Решение окончательное и обжалованию не подлежит.

…Из трансформационной клиники удовлетворенный «МYZ-12739 дробь ноль шесть» вышел под руку с супругой. В другой семипалой хваталке она держала букет свежих горластиков, только что собранных с куста, весело пищащих и то и дело меняющих цвет. Млеющий муж, ковыляя на своих трех ходилках, с удовольствием вглядывался в любимый, влекущий и такой привычный ему облик своей супруги: на трубчатой шее изящно покачивалась круглая головка, в зеленой складчатой коже которой моргали красными веками три глаза — лупетки, а над туфлеобразной шлепающей верхней губой удобно свисал длинный, в поперечных морщинах, хобот… Модницы носили их в специальных сетчатых футлярах. Да, ничего не скажешь: это было по-настоящему красиво! Не какие-то там сомнительные новоделки…

«Все-таки настоящий мужчина всегда настоит на своем!» — с гордостью думал про себя муж. Он был счастлив.

 

КОНТАКТ ЧЕРЕЗ ТЕЛЕВИЗОР

Когда я поздним вечером вернулся к себе домой, в неубранную квартиру на шестнадцатом этаже крупно-панельного дома, эти двое быстро и сноровисто разбирали мой телевизор…

Росточком были они мне по грудь, совершенно зеленые, а головы — или как это там у них называлось —?вытягивались и заканчивались воронкой. Один из них был чуточку повыше и оброс светящимся мехом (или мхом?!). А второй — поменьше и покруглее — стоял с блаженным видом, погрузив два своих тонких отростка в розетку на двести двадцать. Всеми остальными он продолжал копаться в потрохах раскуроченного телевизора. В воронке у него что-то урчало и причмокивало.

Мои первоначальные действия были… как бы это выразиться… несколько импульсивными, что ли. Не очень-то соображая, что я делаю, я не слишком деликатно звезданул кувалдой того, кто повыше. От его бугристого зеленого черепа двухкилограммовый универсальный отечественный инструмент отскочил весело и упруго, чуть не вырвавшись у меня из рук от неожиданной отдачи и едва не сбив чешскую люстру. А второй — что был включенным в сеть — вдруг затрясся, задрожал и почти мгновенно раскалился докрасна. Из глаз… или как это там у них называлось?! — из смотрелок у него побежали слезы, впрочем, больше похожие на текущее под паяльником олово… И тогда я с полной неопровержимостью понял, что передо мной — Пришельцы из дальних областей Галактики.

Я выронил кувалду и, икая от пережитого волнения, ощупал пупырчатую зеленую кожу… нет, поверхностное покрытие необыкновенного черепа. Пришелец, надо признаться, отнесся к непонятной ему процедуре спокойно и без всякого удивления, как и положено интеллигентному существу, восприняв, видимо, этот процесс как некий туземный ритуал, и только немного вздрагивал и поеживался, словно бы от щекотки… Кстати, на его черепе — или как это там у них называлось?! — не осталось даже сколько-нибудь заметной вмятинки.

— Мы — ненапряжки… — объяснил один из них, тот, что пониже, покачивая воронкой. — Нас с другими мирами связывает ненапряженное пространство…

— Ненапряженное, говоришь —?бдительно уловил я знакомый и расхожий международно-политический термин, так часто звучавший из бывшего телевизора. — Так это ж хорошо! Даже можно сказать — прекрасно! Мирные инициативы… Взаимовыгодная торговля… Тут я, честно признаться, запнулся, — как будто где-нибудь еще бывает торговля взаимоневыгодная!

— То-то и оно… — примерно так телепатически буркнул тот, что повыше. — Обидно… А сильно напрячь пространство для взаимного обмена — энергетических мощностей не хватает! В общем — отсталый мы народ… — пожаловался он. — Вообще-то мы… из Галактики… — и он быстро пропульсировал мне целый ряд непонятных знаков и символов, от которых у меня перед глазами поплыли какие-то белесые червячки и загогулины.

— Очень приятно… — не совсем искренне, но вежливо, как учили в семье, промямлил я. — А я — Бульвар Коммунального Хозяйства, квартал восемь, экспериментальный, дом шестнадцать, корпус три «а», подъезд четырнадцать, квартира аж семьсот тридцать девять!

— Вот и познакомились… — совместно протелепатировалось во мне, и в обеих воронках радостно хрюкнуло. — А что означает внегалактический параметр «аж»?

Я разъяснил, как сумел… Пригорюнившись, они покосились на телевизор изготовления Криворыльского завода. Кстати, другим видом продукции этого удивительного предприятия по линии ширпотреба были дачные умывальники из белого чугуна…

— Ну, пока эти… наши информители выпускались просто объемными с натуральными запаховыми наполнителями — еще ничего, перебивались… А как перешли к суперпространственным моделям в разных измерениях… тут прямо со щупалец… с копыт… ну, как это? с ножных отростков… — его информационную смысловую систему, видимо, заклинило в поисках нужного выражения. — В общем — прямо с передвигалок сбиваемся, — ловко вывернулся Пришелец. — А план по ремонту — гони, давай, ребята! Вот и приходится побираться… Искать запчасти… это самое… в других более сырых… виноват, сырьевых! мирах… Честное слово, перед разумными собратьями из других измерений стыдно!

И оба вздохнули… Или — как это там еще у них называется?!

— Может, чайку соорудим —?неосмотрительно спросил я по старой многовековой привычке, укоренившейся в организме уже на уровне наследственного генного аппарата, и расцвел гостеприимной улыбкой. Но улыбка моя тут же скукожилась и увяла от соприкосновения с грубой житейской реальностью. — Впрочем, пардон и еще раз извините. С чаем-то у нас как раз напряженка…

— Завидуем… — дружный выхлоп послышался из удивительных воронок. — Однако, закинуть что-нибудь белково-углеводородное в питатель и впрямь не мешало бы… В холодильнике у меня, слава богу, стояла свежеоткрытая банка томатного сока трехлитровой емкости. Выкатилась откуда-то и подзабытая жестянка со ставридой в масле. Зеленые человечки весьма заинтересованно следили за тем, как я с помощью консервного ножа хорошо отработанными холостяцкими движениями вспарывал маленькую гробницу со спасительной рыбкой, и невольно в такт подрагивали всеми своими хваталками-держалками. Вдобавок — в полиэтиленовом пакете у меня нашелся кусок не очень зачерствелого хлеба… Я выставил всю наличную снедь на кухонный столик и придирчивым глазом оглядел весьма выразительный, хотя, конечно, далекий от классических фламандских образцов, натюрморт. Получилось довольно-таки прилично! Мы, так сказать, сообразили на троих — в самом широком, межгалактическом смысле этого идиотическо… виноват! — идиоматического выражения… И уже минут через десять между нами установилось полное телепатическое взаимопонимание. Мы мирно болтали о том, о сем и пили…этот самый… как его… я долго не мог втолковать тому, что со светящимся мехом (или все-таки — мхом?!), что такое — томатный сок. Да, земной плод… Нет, не бегает… Растет на невысоких деревьях… Кажется, у него снова что-то заклинило. Тот, что пониже и покруглей, расслабленно откинулся на спинку стула, свесил по всем сторонам туловища свои хваталки и мечтательно загудел в воронку.

— Да… Вот это — кайф… — слышалось мне. — Нам очень, очень, в самой превосходительной степени нравится этот… томительный сок земного плода, который не бегает. У нас на планете такого, понятное дело, не водится. Но зато — попадаются этакие прыгалы-леталы… по-вашему, животные… Они тоже… такого темно-красного, такого благородного цвета, как этот… сочный сок. Очень, очень, в самой превосходной степени, красиво! Их совсем не было бы заметно, если бы они стали прятаться в дремучих зарослях вашего томата… «Да… — подумал я. — Ничего не скажешь. Уютная планетка! Без всяких тебе природных катаклизмов и экологических проблем. Вот куда надо ездить в отпуск!»

Но как хорошо мы ни сидели — всему приходит конец. Настала пора прощаться. Гости выпили по последней капле — на дорожку, вышли на балкон, задумчиво постояли несколько секунд, видимо, сосредотачиваясь, а потом — завибрировали и исчезли.

Но не с пустыми руками! Лампу эту, им сильно необходимую, простенькую такую, по прейскуранту: МЩХ-713 ГОСТ 298 724 856 дробь 77 — я им, конечно, подарил. Тем более — ничего этого самого… взаимовыгодного… они пока предложить не могли. Да им-то, все-таки, к себе добираться далече, они ведь — ненапряжки, из слаборазвитой Галактики, а я — на черном рынке достану… Хоть из-под… как это —?поверхностного покрытия? Ага! Продуктивного почвенного слоя, — в смысле: достану из-под земли!

Да и в конце-то концов, черт с ним, с телевизором! Все равно — смотреть не на что! Хорошо еще, что холодильник они не тронули…

 

КОЩЕЙ БЕССМЕРТНЫЙ

Ну, начало-то этой истории вы все хорошо знаете, еще с самого раннего детства. И про царевну-лягушку, и про стрелу каленую, из лука наугад пущенную, и как женился крестьянский сын Иванушка на этой самой удивительной лягушке, а она превратилась в красавицу писаную и была зарегистрирована в устных источниках под именем Василисы Прекрасной, а иногда — и Премудрой.

Согласитесь, в те далекие веки, когда о женской борьбе за эмансипацию и ученые степени никто еще и слыхом не слыхивал, такое народное уважительное звание чего-то да стоило. Это ведь как присвоение докторской степени «гонорис кауза» — за особые заслуги и без защиты диссертации! Надо же — и мужика-то не каждого так назовут, а тут на тебе — Премудрая… Понимали, видать, в народе-то, что владеет Василиса тонкой и деликатной методикой трансформации в иные биологические формы: себя — в лягушку или иную тварь, а также и обратно, или, к примеру, инертную костную массу — из левого рукава — и снова в живых лебедей! А ведь пытались этот весьма наглядный, публично демонстрируемый опыт, проводить другие женщины, желающие достичь научных глубин чисто эмпирическим путем без должной подготовки — ничего же не вышло. Только, как свидетельствуют письменные источники, — зря взмахивали они своими рукавами с припрятанными в них косточками. Чуда не получилось, а попали они костями кому-то не то в бровь, не то в глаз…

А ведь еще она, Василиса-то, запросто пользовалась левитацией и телепортацией, а также — телекинезом, то-есть, выражаясь простым русским языком — могла швырять горшки да чугунки с суточными щами и гречневой кашей из печи на стол только сконцентрированной силой своего желания!

Да, что ни говорите, а и впрямь — была та Василиса Прекрасная, она же — Премудрая, женщиной не рядовой, а выдающейся…

Я уж не говорю об ее элементарном умении общаться с различными представителями животного мира — мышами там, зайцами, волками. И ее наивного объяснения — матушка, мол, научила — нам явно недостаточно. И научных фактов для окончательных выводов тоже маловато: либо не было еще утрачено ею взаимное владение какой-то общей, вневидовой знаковой системой общения, либо Василиса использовала направленную телепатию, что тоже характеризует ее по всем параметрам как существо незаурядное и по тем временам передовое…

Видимо, так случилось, что информация об этих самых вышеозначенных недюжинных ее способностях распространилась довольно широко и достигла ушей (или иных каких органов) лиц, особенно в этом деле заинтересованных. Конечно, источники информации теперь, за туманной дымкой лет, идентифицировать затруднительно, но об их суммарном действии мы можем косвенно судить из последующего развития событий… Похитили-таки Василису Прекрасную! Или — Премудрую? А с какой такой целью, позвольте спросить? И вот еще что подозрительно: имела она в своем личном распоряжении целый арсенал высокоэффективных свойств, а ни одним из них не воспользовалась для того, чтобы ускользнуть от своих похитителей, или хотя бы как-то незаметно их нейтрализовать… Спрашивается — а почему? Не говорит ли этот факт о наличии… простите за кощунство по отношению к положительному персонажу русского фольклора! — о добровольном… гм… согласии или даже — попустительстве при похищении?!

Впрочем, предоставим слово незаинтересованному свидетелю происшедшего:

— Унес, унес Змей проклятый твою красавицу, твою голубицу суженую! — гнусавил, пуская слюни, деревенский юродивый, Проня-дурачок. — Голова у него, чудища, как пивной котел, ноги — как столбы, из ноздрей дым валит да жаром печным пышит… Глазищи у чудища с медный таз, злые, круглые, так огнем на тебя и сверкают, и рычит это идолище поганое ужасным голосом. Я как его увидел, так у меня со страху волосья дыбом поднялись, ноги подкосились, я и повалился наземь, и лапти-те в стороны…

Кстати, вы не задумывались, почему это почти всегда свидетелями самых необыкновенных событий — с самых древнейших времен! — становятся именно дурачки, чокнутые или несколько прибабахнутые? А к их сомнительным косноязычным пересказам чудесных фактов и явлений примазываются иные прочие, тоже с приветом или изрядными тараканами, разные там бродячие фокусники и попрошайки, странствующие барды и менестрели, аэды и рапсоды, ашуги и бояны, и вполне рядовой научный факт, неквалифицированно интерпретируемый, обрастает всевозможными легендами и мифами, евангелиями и сагами, становится былиной или на худой конец — сказкой… В конце-то концов — даже коммунальная сплетня, рассказанная под страшным секретом громким шепотом на ушко закадычной подруге или соседке — это попытка поделиться преимущественной информацией…

К чему я это клоню? А к тому, что среди обычного человеческого сообщества нормальных людей не так уж и много, а глупых и невежественных, к сожалению, всегда — большинство. Попробуй тут понять, где правда, где больной бред, а где — просто-напросто так называемое художественное воображение!

Учитывая вышеизложенные соображения и очистив логическим анализом весомое ядрышко факта от досадной шелухи домыслов Прони-дурачка, из его примитивного описания легко можно понять, что на околицу села, на общинный выпас сразу же за жердяной поскотиной опустилась вполне рядовая летающая тарелка, из которой — при вступлении в контакт первого рода — и предложили Василисе Прекрасной прокатиться с ветерком, свет посмотреть и, разумеется, себя показать… Ну, посудите сами: какая нормальная неглупая девушка, да еще замученная домашним хозяйством и полевыми работами, откажется от подобного приглашения?! Тем более, что в те весьма отдаленные от нас времена такие события случались не слишком часто, дискотек и иных развлечений в селах не имелось, двигатель внутреннего сгорания еще ждал своего будущего изобретателя, и лихие бесшабашные рокеры на малопроезжих сельских дорогах еще появляться не решались…

— Схватил ее, стало быть, Змей ужасный да и унес в огненном облаке с громом и молнией в нору глубокую, в гору высокую… — продолжал Проня-дурачок, и не подозревая, конечно, что на своем шизнутом уровне бесхитростно и довольно точно описал старт реактивного аппарата с вертикальным взлетом… — А Василиса еще крикнула… дай бог памяти: «Прощай, грит, Иванушка! Ищи меня у Кащея Бессмертного, в тридевятом царстве, в тридесятом государстве, за семью замками с печатями…»

Знаете, насильно втаскиваемые или принудительно похищенные так подробно не кричат! По всей видимости, для того времени это был достаточно полный, исчерпывающий адрес, вроде наименования современного населенного пункта с почтовым индексом… Понятно же даже Пронедурачку, что царство-то не трипятое, тришестое или трисемнадцатое, а именно — тридевятое. Кстати, и добрался туда Иванушка в местную командировку довольно быстро и оперативно, на пути своем всего-то два или три раза обращаясь за справками… И что интересно: присутствие так называемого в житейском просторечии Кощея Бессмертного в том самом пресловутом тридевятом царстве, тридесятом государстве не являлось особенным секретом. Стало быть, прежние проявления этого присутствия или особых свойств данного объекта наблюдались и фиксировались независимыми наблюдателями! И первая же попавшаяся бабка прозвищем Яга или первый встречный старичок-лесовичок могли сообщить крестьянскому сыну Иванушке некоторые особенности функционирования того самого существа, которое в дальнейшем для информативной краткости мы будем именовать аббревиатурой «КБ». Полученные сведения в общем сводились к следующему:

— А смерть его, мил человек, на конце иглы; та игла в хрустальном яйце; яйцо — в сизой утице; утица та — в сером зайце, а все вместе — в сундуке; и висит тот сундук на семи цепях на высоком дубу…

Совершенно понятно, что суеверные люди обходили то заколдованное место стороной, да и не особенно вглядывались в детали опасного сооружения. А Иванушка, ведомый всеохватной страстью, с одной стороны, и обидой, нанесенной ему заморским похитителем — с другой, тем самым являл собой узко направленный импульс цели, иными словами — был человеком смелым и безрассудным, как и положено индивидууму малообразованному. Насчет сундука, семи вышепоименованных цепей и способа их крепления ничего сказать не могу. Ясно одно, что голыми руками порвать их было нельзя, а аппарата для газорезки в переносном варианте у Иванушки не наблюдалось… Ежели и впрямь человеческой силы не хватало, то обращение Иванушки за посильной помощью к своему недавнему тотему — дрессированному медведю — явилось остроумным и оправданным. Как известно, порвал медведь крепеж, грохнулся сундук-контейнер оземь, раскололся от удара, и из него, жужжа, начал было выползать портативный летательный аппарат. Совершенно очевидно, что был он сконструирован для аварийного передвижения в плотной атмосфере нашей планеты… Размышлять о том, что на утку или селезня он похож весьма относительно, времени не оставалось, и естественно, что удар хорошей полновесной дубиной или булыжником по хрупким несущим плоскостям сразу же пресек попытку аппарата взлететь… Внутри «утицы» — или что там ею оказалось — действительно, находился прозрачный ларец — небольшой пульт, защищенный сферическим стеклом, с мерцающими, бегающими огоньками и разноцветными пуговками-кнопками.

Не знал Иванушка, крестьянский сын, что возникающие перед ним светящиеся, как светлячки в августовскую ночь, значки и закорючки являлись «выведением на дисплей». Не знал он и того так же, да и знать, понятно, не мог, что дуб этот — вовсе и не дуб, а мачта для дальней космической связи… Он лихорадочно открыл ларец и наугад стал тыкать заскорузлым пальцем в кнопки, тихо смеясь от счастливой детской радости. Огоньки изменили расположение, перегруппировались, голубые строчки дисплея проинформировали о чем-то очень важном. Но Иванушка, крестьянский сын, читать не умел. Да и считать — тоже…

Он с трудом, срывая грязноватые ногти, выковырял из гнезда и отломил кончик хромированного рычажка, похожего на иглу…

Отломил, и «КБ» — «Комплекс Биологический», «Кибер Быстродействующий» или «Конструкция Белковая» — мало ли! — короче говоря, бессмертный робот с аварийным дистанционным управлением, посланец и разведчик дальней галактической цивилизации — перестал существовать. Действительность кончилась. Началась сказка… Иванушка — в основных чертах своего физического и морального облика — был, конечно, человеком привлекательным и смелым. Имелась в нем, переливалась, так сказать, по жилушкам этакая удаль молодецкая! И за любовь свою он мог бы и на амбразуру броситься со всей безрассудностью и азартом молодости. Освободил он, понятное дело, свою суженую Василису. Не побоялся, что скрывали ее за семью замками. Иными словами — семь различных уровней защиты… Охраняли, конечно, Пришельцы перспективный биологический объект в лице Василисы Прекрасной. А может — и Премудрой? Изучали в своей потайной лаборатории, может быть, даже ахали от восторга. И видели, вполне вероятно, не без оснований, в ней прообраз будущего человека, максимально использующего связь с окружающей природой. Верили, что смогут помочь неразвитым существам, населяющим щедрую кислородную планету, понять все ее секреты в трансформациях, телекинезе и прочем. Глядишь — и пошла бы наша земная цивилизация совсем иным, не технологическим, тупиковым путем, а естественным, биологическим.

Но, как говорится, любовь и смелость города берут. Замок замком… на нем ведь не стояла надпись, как теперь на иных заморских механизмах: «фулл пруф» — «защита от дурака», тем более, что Иванушка был, как уже упоминалось, мужчина смелый, но неграмотный… Преодолел он замки, вывел Василису Прекрасную на белый свет, посадил на быстрого коня — за неимением другого транспорта, хотя бы на воздушной подушке, при тогдашнем-то бездорожье! — и отвез триумфально обратно, в свое село, в свою избу под дедовскими плакучими русскими березками (а все удобства — во дворе…). И стали они — это уже как в популярных сказках сказано — жить-поживать да добра наживать… Победил, выражаясь научным языком, принцип материальной заинтересованности.

Одно вот только обстоятельство мне не совсем понятно, честно скажу: Проня-юродивый, непосредственный свидетель описанных мною событий, из дальнейших достоверных источников исчез, а крестьянского сына Иванушку почему-то после того случая стали упорно называть не иначе, как Иванушкой — дурачком…

 

«… ПО СОСТОЯНИЮ ЗДОРОВЬЯ…»

На малоизученной отдаленной планете Раггла, в не слишком большой, но и не слишком малой стране Демофилии, разместившейся на окраине вытянутого вдоль берега океана обширнейшего континента, медленно и неотвратимо назревал серьезный экономический кризис. Наконец, это очевидное обстоятельство дошло и до сознания правительства самой демократической страны в мире, освещаемой совокупным голубовато-зеленым сиянием двойного солнца. Лига Мудрейших — таково было официальное название верховного органа власти в Демофилии — неоднократно собиралась на секретные совещания в своем Дворце из черного хрусталя. Стены его были надежно изолированы от всех видов направленного излучения, и никакие способы принудительной трансляции, никакие публичные обсуждения не могли помешать Мудрейшим в объективной оценке сложившегося положения.

— Национальные ресурсы на грани полного истощения, — сообщил остальным Третий Мудрейший, ведавший природными источниками сырья. — Валютные поступления с Планет Сверкающего Пояса за наши энергоносители резко упали…

— Третий подряд неурожай эвриоки опустошил правительственные склады, — словно бы сам не веря в то, что говорит, пробормотал Второй Мудрейший, машинально поворачивая на кончике хватательного отростка массивный плутониевый перстень с изысканно ограненным кровавокрасным камнем. Камень жестко излучал и считался целебным… — В стране начинается голод. И массовая безработица.

— К тому же денежная эмиссия… — вставил Пятый, будучи Мудрейшим в области финансов. — И инфляция…

— Аммиачные ураганы разрушили до шестидесяти процентов жилья в сельскохозяйственных зонах, — мрачно выдавил из себя Четвертый Мудрейший, координирующий строительство промышленное и гражданское. Демофильцы остались без крыши над головой…

— Но наш благодатный и благословенный климат… — пискнул было последний, Седьмой Мудрейший, занимающийся вопросами пропаганды и Культуры. — Свежий воздух полезен в утренние часы, перед восходами светил.

— Цыц! — привычно прикрикнул на балаболку первый Мудрейший, рассерженно шевеля массивными носовыми хрящами. — Заткнись! Ты не на видеотронной станции, не выламывайся. Тебе еще не втолковали, о чем надо говорить…

— А что говорить, Мудрейший —?кротко вопросил Шестой, самый крупный из всех, с самыми длинными ходулями и самыми крепкими хватательными отростками. Три его центральных глаза горели жутковатым лиловым огнем. Разумеется, он был профессиональный военачальник, командовал армией и контролировал вопросы обороны и нападения. — Что тут говорить, когда надо действовать?! Мои солдаты…

— Твои солдаты голодны и разуты. Они скоро будут не в силах поднять и поднести боевые заряды к баллистическим пушкам. А твои летательные аппараты? Что молчишь, Шестерка?! Ты ведь продал на черном рынке полугодовой аварийный запас ядерного горючего, не так ли?

— Виноват, Первейший из Мудрейших! — привычно вякнул Шестой. — Больше этого не повторится… — и покосился на Начальника Разведки. — Да и было-то это самое… горючее… старое. С невыясненным периодом полураспада.

— Наши доблестные войска всегда готовы ответить сокрушительны ударом в ответ… — начал было автоматически бубнить Мудрейший по Культуре. — И если какой-нибудь злопахнущий агрессор…

— Ты опять возникаешь?! — брезгливо сморщил кожное покрытие на багровом черепе Первый. — Напряги лучше жалкие остатки твоих мозгов, чтобы подать наши мысли в съедобной для народа упаковке… Правительство Демофилиии, верная опора народовластия и справедливости, постановляет…

На следующее утро демофильские видеотроны взахлеб сообщали: «Сокращение пенсионного возраста наших граждан сулит новый дальнейший расцвет нашей промышленности и сельскому хозяйству. В эти отрасли вольются свежие молодые силы энтузиастов… Освобождаются сотни тысяч рабочих мест для нашей героической и трудолюбивой молодежи… Уходящие на пенсию по состоянию здоровья… да согреет их наше двойное солнце своими живительными лучами! — будут обеспечены правительством всем необходимым для спокойной и разумной старости…» И действительно — правительственные дворцы, государственные дачи и санатории срочно переоборудовались под приюты для новых пенсионеров. В тихих и зеленых уголках вдоль океанского побережья, а также в предгорных долинах возникали пансионаты и гостиницы. Они носили привлекательные, мягкие названия: «Зеленый уют», «Вечная радость», «Счастливые сны», «Радужный остров»…

Конечно, в этих названиях чувствовалась опытная рука и изощренный вкус Седьмого Мудрейшего, ведавшего, как известно, пропагандой и культурой, но свежеиспеченные пенсионеры об этом не догадывались.

А кое-где, в непосредственной близости от скопления домов последнего успокоения пенсионеров, отрывались какие-то подземные сооружения. «Зачем это?» — спрашивали любопытные. «Как — зачем —?отвечали им знающие сограждане. — Бункера на случай войны. Со всем необходимым. Все для человека, все для блага человека!» В райских уголках для довольно молодых пенсионеров текла спокойная, размеренная жизнь, щедро освещаемая двойными солнцами. Правда, время от времени население того или иного корпуса или этажа вдруг куда-то исчезало. Исчезало — и никаких следов! Но это обстоятельство, как правило, никого из оставшихся в тепле и довольстве не беспокоило: видимо, догадывались они, пенсионеров переселяли в еще более подходяшие места… А пенсионеров, недолго пробывших на полном гособеспечении, после последнего успокоительного укола, целыми партиями по тайным подземным тоннелям свозили в центральные бункеры.

Там, внутри, за непроницаемыми бетонированными стенами, все было автоматизировано по последнему слову демофильской техники и функционировало бесперебойно под бдительным надзором бесстрастных и недремных роботов. Белковый материал, еще недавно бывший гражданами страны Демофилии, сгружали в приемные воронки гигантских мясорубок. Каждый час из концевого питателя поступало несколько цистерн, наполненных тщательно размолотым фаршем… Из бункеров наружу выезжали веселенькие голубые автоцистерны, на круглых сверкающих боках которых мирно красовались крупные надписи: «Минеральные удобрения». Их использовали на истощенных эрозией полях…

Принятыми кардинальными мерами удалось заметно повысить урожайность, заткнуть рты голодным, и на некоторое время угрозу кризиса можно было считать отсроченной. Лига Мудреших перевела дух и развлекалась кто как может со свойственной ее членам изощренностью и изобретательностью.

Опасность пришла с неожиданной стороны. На центральной площади столицы Демофилии, Средоточии Счастья, как его именовали органы пропаганды, многотысячные толпы учащейся молодежи появились перед дворцом из черного хрусталя. Они вышли на демонстрацию с булыжниками и металлическими прутьями от оград, с дубинками и кастетами. А также — с лозунгами. «Требуем постоянной ротации кадров!» — качались полотнища с неровными рукописными буквами над пестрой и возбужденной толпой.

«Безмозглых стариков — в немедленную отставку!» — кричали другие лозунги. «Требуем снизить возраст ухода на пенсию по состоянию здоровья для всех членов Правительства!» — дружно и слаженно вопили они перед притихшим Дворцом.

— Ну, что предпримем, почтеннейшие и мудрейшие из всех возможных? — не скрывая иронии, фыркнул в носовые отверстия Первый. — Жду ваших соображений…

— Наша передовая, овладевающая знаниями молодежь, наше духовное и интеллектуальное будущее, наше здоровое студенчество, наша надежда и наше… — автоматически включился Седьмой Мудрейший.

— Недержание речи еще хуже, чем недержание… этой самой… вторичной жидкости в организме, — перебил его Мудрейший по промышленности.

— Это грозит дестабилизацией правительства…

— Так уж и грозит —?переспросил Шестой Мудрейший, полководец и бессменный глава вооруженных сил. — Надо рассеять собравшихся…

— Ах, вот именно, вот именно! Какой емкий смысл в этом выражении: рассеять! Как дым, как утренний туман над океаном… И по возможности, конечно, без пролития народной крови —?осведомился Седьмой.

— Не знаю, не знаю… — отмахнулся от вопроса Шестой. — Уж как получится. Я не в силах удержать своих молодцов от стрельбы по движущимся целям, если их спровоцируют…

— А я считаю: следует бросить жребий! — вдруг медленно сказал Первый. — На ротацию… В зале совещания повисла странная тишина.

Вдруг Шестой Мудрейший зашуршал золотым шитьем своего мундира, словно бы поееживался, и быстро вытащил предусмотрительно захваченный им лучевой метатель.

— Разумеется! — как всегда, кротко и кратко согласился он, небрежно помахивая метателем, цепко зажатом в хватательном отростке. — Приступайте! Вот вам мой командирский головной убор… А я присмотрю, чтобы не было жульничества. Сколько нас? — спросил он, обводя присутсвующих жутковатым трехглазым взглядом. — Как всегда, семеро? И словно бы нечаянно нажал на спуск своего оружия. От сидевшего напротив Седьмого Мудрейшего осталась только кучка горячего серого пепла…

— Ах, какая досадная оплошность! Нас уже шестеро —?удивился военачальник. — Простите мне мою неловкость! Крайне слабый спуск… недоработка в конструкции… — он еще не успел договорить фразу, а смертоносный лучик метнулся в сторону Второго Мудрейшего. От него так же мгновенно осталась только жалкая горстка минерального сырья.

— Нет, я ошибся — пятеро! — пошевелил носовым хрящом бывалый военнный. — Все равно, — добавил он, — урожайность зависит от стечения природных условий, а не от решений этого недоумка… Я считаю — пока и хватит. Наблюдается естественная смена поколений, не так ли, Мудрейшие?

Первый Мудрейший пощелкал челюстями в знак одобрения и вышел на парадный открытый балкон Дворца поговорить с народом великой страны, самой демократической под светом двойного солнца…

 

УТВЕРЖДЕНИЕ ИСТИНЫ

Почти фантастический рассказ

Молодой учитель начальной школы, ласково и весело улыбаясь своим несмышленышамученикам, начал было писать на доске великую и удивительную формулу: «2?2…». А одновременно с тем, что он писал, повторял написанное вслух, но как только дошел до слова «равняется» — договорить и дописать ему не дали.

Двое крепких молодцов с неподвижными равнодушными глазами, подслушивавшие у дверей, ворвались в класс, выхватили у учителя мел, сорвали очки и раздавили стекла каблуками высоких сапог, скрутили ему руки назад и повлекли в секретный бункер одного всем хорошо известного ведомства.

Человек в полувоенной форме, сидевший там за обширным письменным столом, неторопливо поднялся и направил очень яркую лампу так, чтобы ее пронзительный свет бил прямо в близорукие глаза доставленного на допрос. И сразу же сумрачно и отрывисто спросил:

— Откуда получили сведения?

— К-к-какие… сведения —?удивился допрашиваемый и тут же получил сокрушительный удар в ухо.

— Теперь — лучше слышишь —?даже не сбив ровного дыхания, спросил человек в полувоенной форме. — О том, что дважды два равняется…

— Но это же известно всем, когда-либо учившимся в школе…

— Не прикидывайся дурачком. Имей в виду — мы и не таких раскалывали! Наш Великий и Мудрый Вождь и Учитель утверждал это —?вкрадчиво спросил следователь недавнего учителя начальной школы.

— Что именно — это —?слабо шевельнулся тот.

— Ну вот… — следователь заглянул в протокол и долго шевелил губами. — Это самое… Что дважды два — равняется… — и пасть его с металлическим лязгом бдительно захлопнулась, как дверца секретного сейфа.

— Нет, не утверждал… Это утверждают учебники…

— Ага, молодец, что признаешься… — почти ласково пропел следователь. — Признаешься, что не утверждал. Значит, выходит — занимаешься контрреволюционной пропагандой?! А? Подрываешь государственные устои!

— Но ведь как раз на этой основополагающей истине, что дважды два равняется…

— Заткнись! — прервал его следователь.

— … и держатся наши устои! — упавшим голосом докончил бывший учитель арифметики… и снова получил возражение, но на этот раз по зубам…

— Последний раз спрашиваю: откуда сведения?

— Но об этом же… все знают… — выдохнул бывший учитель из последних сил, сплевывая на пол кровавую слюну и осколок зуба.

— Стало быть, признаете себя участником массового заговора?! — бесстрастно сформулировал следователь, постукивая карандашиком по столешнице. — Кто же именно эти — все? Прошу уточнить… По чьему приказанию разглашали государственную тайну?!

— Тайну?! Например, по указанию… Шапошникова и Вальцева… — назвал молодой педагог хорошо знакомые ему имена. И — всем. Но — не сидевшему перед ним…

— Так-так… — следователь оживился. Дело, которое вначале показалось ему мелким и обыденным, на глазах укрупнялось, превращаясь в групповщину. — Кто еще? Признавайся, сволочь! Педагог тонко и беспомощно улыбнулся разбитыми губами и тихо назвал имя Пифагора…

— Японский шпиен?! — прямо ахнув от идущей в руки удачи, подпрыгнул на своем стуле следователь. — Ну, а ты на кого работеешь? Отвечай, гнида! Даже без особых физических воздействий на подследственного быстро выяснилось, что вредительская сеть раскинула свои ячейки уже довольно широко: вражеские агенты во многочисленных типографиях, руководимых пробившимися к руководству врагами народа и шпионами иностранных разведок, уже успели массовыми тиражами выпустить целую серию подрывной литературы, по своему внешнему виду как бы являющейся школьными учебниками.

Человек в полувоенной форме и с бледным бесссонным лицом встал. Он выглядел усталым победителем после нелегкого сражения. Он нажал кнопку звонка, и в кабинете, бесшумно отворив массивную дверь на отлично смазанных петлях, возникли два сотрудника с неподвижными равнодушными глазами.

— Взять немедленно! — коротко приказал он. — Всех… вот по этому списку. Будьте особенно бдительны к этому самому… — он заглянул в листок, — Пифагорову. Матерый, видать, шпионище. Будет отстреливаться! Ширится круг, ширится… — и в глазах следователя словно бы включился желтый огонек — то ли питаемый внутренним энергетическим источником, то ли древний волчий хищный блеск. — Всех причастных к этому делу… сразу же ко мне! — сухо бросил он в заключение. — Попросите дополнительные силы. Все эти… учебники… — он брезгливо поджал губы и поправился, — так называемые учебники… кон-фи-ско-вать! В результате грандиозной и молниеносной операции удалось взять значительную часть разветвленной и хорошо законспирированной группы международных шпионов и диверсантов. К сожалению, Шапошникова и Вальцева живыми взять не удалось… Согласно рапорту оперативных работников, они погибли в перестрелке… Успел скрыться и Пифагор, видимо, заранее предупрежденный кем-то из врагов народа, несомненно окопавшихся в органах. Зато в известное всем ведомство несколько крытых грузовиков, тяжело осевших на рессорах, доставили, кроме множества вредителей, изъятую продукцию… На книгах был аккуратно проставлен четкий устрашающий штамп: «Подлежит специальному хранению», «Только для служебного пользования», «Сов. секретно»…

А через какое-то, не слишком долгое, время в большом, красивом белокаменном зале, доставшимся новой власти от старого режима и перекрашенном в ярко-красный цвет, состоялся массовый митинг… или съезд… или — я уж не помню точно… научная конференция. На трибуну, под скрещенные алые знамена с золотой бахромой и тяжелыми витыми кистями, поднялся Начальник… или Командир… в общем — Слуга Народа. Ибо именно таков был его тогдашний официальный титул…

— Дорогие товарищи и братья по классу! — начал он. — Я уполномочен доложить вам, что удалось выявить зловещую группу лиц, махровых агентов международного империализма. Они, эти смрадные псы, недобитки и отщепенцы, эта помесь лисы со свиньей… вопреки учению нашего Вождя и Учителя, утверждали, что дважды два равняются… тс-с! — ни больше ни меньше, как четырем, товарищи!

В зале — шум и возмущенные выкрики:

— Позор!

— К расстрелу наймитов капитала!

— Гнилую траву с поля вон!

— Если враг не сдается…

— Но я вам честно, по-партийному, по-братски, — продолжал оратор, — скажу, что мы тоже не лыком шиты и не зря, товарищи, едим свой хлеб, обильно политый вашим трудовым потом!

В зале — аплодисменты.

— Нашему знаменитому, хорошо всем известному ведомству, славным нашим рабочекрестьянским органам, неусыпно стоящим на страже наших общегосударственных интересов, железной рукой удалось пресечь, выжечь каленым железом их вредительские действия, и с корнем вырвать эту ядовитую траву на ниве нашего передового, бесплатного и всеобщего просвещения, процветающего под руководством нашего великого Вождя и Учителя! Аплодисменты, переходящие в овацию. Все встают.?

— Партия, как самый передовой отряд, и ее великий Вождь и мудрый Учитель учат нас, что наше пролетарское дважды два должно быть самым передовым в мире! Уже одно это исключает смехотворное утверждение мракобесных идеолегов о том, что дважды два равняется этому самому… смешно сказать… каким-то мелкобуржуазным четырем! Бурные, продолжительные аплодисменты.

— Нет, дорогие товарищи! Наше дважды два, овеянное нашим победоносным революционным знаменем, неуклонно направляемое руководящей и всевозрастающей ролью передового всеохватывающего учения, значительно превосходит и будет превосходить эти голословные и злопыхательские утверждения, подрывающие основы классового сознания. Передовой отряд рабочего класса никак не может согласиться с этим эксплуататорским показателем! И эта аксиома не подлежит дискуссиям и пересмотрам!

Разумеется, и это надо открыто признать, у нас есть еще неисчерпаемые резервы на пути к дальнейшему улучшению, повышению и неуклонному подъему. Итак, да здравствует наш Отец и Верховный Учитель, корифей всех возможных и еще невозможных наук, Вождь всех народов, прозорливо предупреждающий нас, что в наших условиях непрерывного роста благосостояния дважды два должно равняться…

— Тысяче! — послышался торопливый выкрик из зала. — Ура!

— Миллиону!! — донеслось из другого места. — Ура!!

— Миллиарду!!! — захлебнулись от восторга массы. — Ура-а-а! Да здравствует наша самая передовая в мире наука! Да здравствует великий Вождь и Учитель! Слава великому и мудрому! Да здравствует его бессмертное учение!

Все встают. Под сводами красноколонного зала торжественных собраний и заседаний звучит величественная мелодия общепартийного гимна.

«Да не могло такого быть! — скажете вы или даже воскликнете, прочитав эту маленькую историю и недоверчиво пожмете плечами. — Такого просто не бывает!» Ну, конечно же — такого не бывает… ибо я пишу не реалистическое историческое исследование, а фантастический, совершенно фантастический рассказ… А та изначальная школьная истина, которую наши с вами предки так опрометчиво называли банальной, навсегда исчезла в секретных бронированных сейфах известного всем ведомства и до сих пор носу не кажет на белый свет.

И ее носители и верующие в нее учителя исчезли тоже и превратились в лагерную пыль… серую и тонкодисперсную пыль, которая до сих пор мельчайшими взвешенными частичками продолжает носиться в воздушных потоках над нашей многострадальной землей… в ту самую пыль, которой мы с вами незаметно для самих себя ежечасно и ежедневно дышим…

Так можем ли мы дышать спокойно?!

 

ЧЕТЫРЕ БАНКИ ЯБЛОЧНОГО ДЖЕМА

Детективная история в шести частях

 

I

Очередь в овощном магазине была небольшой, но… как бы это поточнее выразиться? — настороженной и въедливой. Над нею вился некий негромкий шумок, переговоры и перешептывания, которые мы с вами вполне могли бы назвать информационным фоном. Очереди вроде бы и не существовало, ибо никто из толпящихся в магазине пока ничего не покупал, но она тем не менее присутствовала, так сказать, в первобытном, несформированном виде, чутко улавливая свежие веяния из подсобки и вполне вероятную теоретическую возможность заброса чего-нибудь дефицитненького.

Поэтому просьба невысокого, крепкого и загорелого мужчины, неторопливо подошедшего к прилавку с уже выбитым чеком, сразу же насторожила всех старожилов очереди… Извините за неловкий каламбур.

— Четыре банки яблочного джема, пожалуйста! — негромко, но этак весомо сказал загадочный покупатель монументальной продавщице в замызганном халате. Та с тягучим зевком повернулась к полкам за своей спиной и стала медленно и лениво снимать оттуда запылившиеся банки джема, давненько уже скучавшие в ожидании такого вот простачка покупателя. «Четыре? Почему — четыре? — заволновалась качнувшаяся поближе к прилавку толпа. — Что за загадочная конкретность? А почему не три, не пять?!» — витали над потенциальной очередью неразрешимые вопрос.

Какая-то подслеповатая старушенция в шляпке и нейлоновой курточке просунулась поближе к покупателю и чуть не клюнув его своими огромными очками, цепко ухватила одну из банок своими скрюченными пальцами:

— Что-что? — проквакала она. — Болгарская баклажанная икра? Загорелый мужчина с трудом выдрал банку из ее пальцев и ответил серьезно. Очень серьезно:

— Яблочный джем, мадам! Наш, родной… Дальнобойный продукт, замечу! Лучшее исходное сырье для самогонки…

И вышел из магазина, преодолевая сразу возникшие перед ним завихрения и водовороты. В торговом зале началось нечто неописуемое. Очередь, потрясая чеками, навалилась на прилавок, который, как корабль в бурю, все-таки устоял.

— Спекулянты проклятые! — сдавленно шипели одни.

— Он вот четыре купил, проклятый, этикетки переклеит и в ларьке уже в три раза дороже продаст! — вопили другие.

— Вот почему и мяса нет, что эти умельцы все на самогон переводят, — хрипели третьи, и сразу же становилось понятно, откуда в их утренних голосах этакая простуженная сиплость.

— Да побойтесь вы бога! Самогон-то не из мяса гонят… — урезонивал чей-то пронзительно одинокий голос. Но все перекрыл истошный панический вопль:

— Больше двух в одни руки не давать!

— Не занимайте! Не занимайте! — сразу же оживившись, привычно закричала продавщица и ее наколка встала дыбом, как гребень у бойцового петуха. — Все равно всем не хватит!

 

II

Анонимный звонок поступил в районное отделение милиции почти сразу же после вышеизложенных событий. Приглушенный голос, секретно задыхаясь и делая многозначительные паузы, сообщил, что в магазине номер такой-то… да-да, вот именно… на вверенной демократической законности территории… деятели теневой экономики… скупают яблочный джем отечественного производства в особо крупных размерах с двойной целью: спекуляции и самогоноварения. Нет, нет. Покупатель. Просто — рядовой гражданин, общественник… стоящий на страже правопорядка. Нет, фамилии и адреса не сообщу, ибо боюсь мести самогонной мафиии.

— М-да… Дела-делишки… — поскучнел дежурный и заглянул в комнатенку младших оперуполномоченных. Двое, изнывая от жары и безделья, мучились над застарелым кроссвордом, который так и не смогли разгадать целые поколения их предшественников.

— Тут дело вот какого рода… — солидно прокашлялся дежурный. — Яблочное самогоноварение в особо опасных размерах. Нужны бы оперативные данные… Сигнальчик имеется… Ничуть не странно, что с помощью общественности сотрудникам уголовного розыска удалось быстро установить личность главы самогонщиков, который лично (опять прошу прощения за невольный каламбур!) не постеснялся явиться за закупками исходного сырья. Эту явно сомнительную по резко выраженным моральным качествам личность спешили охарактеризовать довольно многие.

— Нет, так и запишите! Сказал именно: мадам! Явно — мафиози!

— И на самогонку напирал открытым текстом! — хрипел голос с еле уловимым мечтательным оттенком.

— Да я его прекрасно знаю! — вдруг заявила близорукая старушка в чудовищных очках и капроновом ватничке. Жестикулируя свободной от сумки рукой, свидетельница уверяла: — Он в нашем доме живет, в семьдесят девятой квартире. Он… это самое… еще бегает по утрам. И все в трусах, все в одних трусах, как есть без ничего, прости господи… У нее в сумке от энергических движений стукались друг о дружку две стеклянные банки с яблочным джемом, которыми она только что отоварилась по горячим следам.

— Вот, — кивала она на сумку, — вот, все подтвердят, — такие и взял. Четыре аж банки!

— Верно! Тут вам и все вещественные доказательства… — опять же очень солидно подтвердил мужской голос.

— Так-так… — многозначительно переспросил молодой сотрудник из ответственного учреждения. — Значит, говорите, в семьдесят девятой квартире проживает? Но что-то его беспокоило, даже можно выразиться — сильно настораживало, что-то никак не укладывалось в привычный образ подпольного самогонщика. Именно это бегание по утрам, этот загадочный здоровый образ жизни возможного подозреваемого путал все карты. Нет, следовало идти рискованным, но нетрадиционным путем! Поэтому…

 

III

Раз-два-три… Раз-два-три… Неторопливый бег трусцой по утренним улицам тем и привлекателен, что не сбивая дыхания, можно поговорить с интересным собеседником, так сказать — по ходу, вернее — по бегу следствия.

— А вы… это самое… давно… бегаете? «Ничего, ничего… Недолго тебе еще бегать осталось! От нас не убежишь!»

— Да уж двенадцать лет, молодой человек! А вы, я смотрю, только еще входите во вкус? «Входите во вкус? Ишь ты, как тонко намекает! Яблочный джем! Втягивает в свои аферы! Нет, не на таких напал!»

Раз-два-три… Раз-два-три… С набережной бегуны сворачивают к кладбищу и бегут вдоль невысокой ограды. Ничего не скажешь, веселенькое местечко!

— А вы, простите, где работаете?

— На второй фабрике условных рефлексов… «Так… Это что-то по Павлову, значит… Надежная крыша! Все равно — выведем на чистую воду!»

— А кем, если, конечно, не секрет? Раз-два-три… Раз-два-три…

«Неужели расколется? Мошенник, видать, опытный. Но и мы не лыком шиты! Тоже — бегаем, дышим воздухом, подальше от инфаркта… Ни каких подозрений…»

— Я-то? Механик по ремонту… вестибулярных аппаратов! «Вот это да! Тут нужно дурачка сыграть… Этакого Ваньку-взводного… Из народа.»

— Аппаратов?! Хе-хе-хе… Ну, насмешили! Может, вы еще мне и рецептик какой-никакой подкинете? Из подручных, так сказать, средств? Вот, говорят, из яблочного джема… Раз-два-три… Раз-два-три…

Кончилась ограда кладбища, снова набережная. Хорошо! Мамаши с колясками, хозяева с собачками. А может — собачки с хозяевами?

— Яблочный джем, говорите? Добавьте зубного порошка, немного диоксирибонуклеиновой кислоты… Запомнили? Простой рецепт! Добавьте уксусной эссенции и кальцинированной соды один к десяти. Пропустите через активированный уголь… Тщательная фильтрация — залог успеха! Далее — обычным путем!

«Так… Так… Так… Спокойно, без волнений! Пусть теперь он волнуется! Ишь ты — аппараты. Знаем мы, какие такие аппараты! С одного конца — яблочный джем… И что там еще? Только бы запомнить, только бы запомнить!»

Раз-два-три… Раз-два-три-четыре-пять! Вышел зайчик погулять! Факты! Результат!! Рапорт!!!

 

IV

— Гражданин Гребенников! У нас к вам предложение добровольно сдать имеющийся в вашем распоряжении вестибулярный аппарат…

— Какой, простите?

— Ну, этот самый… Который для яблочного джема… Самогонный. Из вестибюльного…

— Да, да! Доказательства у нас в руках! Излишнее запирательство вам только повредит. А понятые подтвердят, что добровольная сдача имеющегося у вас аппарата или его частей будет учтена судом и безусловно снизит меру наказания или пресечения…

— А какие части… гм… являются в этом самом…инкриминируемом мне…

— Гражданин Гребенников! Попрошу не выражаться! Мы, криминалисты, не допустим… это самое… Не инкриминалируемый, а вестибюляторный! (Тут уж ответственность за каламбур несет совсем не автор…)

— То-есть, иными словами, в общих чертах самогонный аппарат имеет следующие основные части: емкость для закваски и брожения, змеевик, продуктонакопитель…

— Понятно! Благодарю вас за исчерпывающую научную консультацию! Чувствуется отменное знание дела! — улыбнулся хозяин и принес с кухни большую кастрюлю, вылив из нее предварительно остатки борща, а потом — пионерский горн и две странно изогнутые горнолыжные палки.

— Годится —?спросил он. — Прошу учесть: нержавейка. Титановая сталь, — указал он на палки. — Отменнейший материал!

— Не наши —?строго спросил оперативник, оглядывая яркие надписи на палках.

— Протоколируйте! — строго приказал один из визитеров своему подчиненному. — А понятые ждите, будьте готовы подписать!

 

V

Судья поморщился, как от несильной зубной боли, и отодвинул от себя папку с уголовным делом.

— Засмеют! — вздохнул он. — Не хватает следственного эксперимента. Вернем-ка на доследование! И нет научной экспертизы… качества продукта… И он начал тщательно переписывать в записную книжку рецепт волшебного напитка, зафиксированный в протоколе.

«Так… — шептал он. — Понятно. Зубной порошок… Сода… — тут он в отчаянии швырнул на стол казенную шариковую ручку. — Ну где, интересно знать, где я им возьму активированный уголь?!»

 

VI

Дело, все-таки, пришлось закрыть ввиду отсутствия исчерпывающих доказательств, а в сущности-то — по техническим причинам. Опытный судья оказался прав: в итоге проведенных дополнительных исследований получились весьма противоречивые результаты. Тщательно собранный из вышеозначенных деталей хитроумный (он же — самогонный!) аппарат через раз выдавал то молочный коктейль, то превосходные канцелярские чернила…

— Нет чистоты эксперимента, нет! — сокрушались сотрудники специального технического отдела.

И огорченный судья всякий раз озадаченно вздыхал, явно соглашаясь с ними…

 

ЧЕМУ РАВНЯЛОСЬ ДВАЖДЫ ДВА…

В одной средней школе был старый, ворчливый преподаватель математики. Вечно он кричал, ругался, бил нерадивых учеников логарифмической линейкой по пустым, как он говорил, головам — и в один прекрасный день скоропостижно умер… Назначили на его место преподавателя нового, молодого, разумеется — прогрессивного. И в первый же раз, когда тот стал давать урок, он с ужасом убедился, что в первом классе ребята совершенно не знают арифметики. Так, они упорно думали, и что самое невероятное: говорили, как думали! что дважды два — это десять!

Испуганный и растерянный молодой учитель попросил созвать педагогический совет… И стали на этом совете думать, что же делать? И решили большинством голосов: чтобы не вносить смятения в неустойчивые детские умы, исправлять случившуюся ошибку, так сказать, постепенно. В первый день говорить, что дважды два — девять, на следующий день — что восемь, еще через день утверждать, что дважды два равняется семи, и так далее, пока таким путем не вернутся к искомому правильному результату…

На следующее утро новый учитель спросил ребят, сколько, по их мнению, будет дважды два. И ему дружно ответили:

— Конечно, десять!

— Нет, дети, — осторожно и ласково сказал учитель. — Дважды два — это девять…

Но упрямые дети продолжали долбить свое.

И только гибкие отличники и прочие школьные активисты стали послушно и дисциплинированно повторять следом за учителем: девять… Через день учитель попытался убедить ребят, что дважды два равно восьми… Ну, а двоечники, шалуны и прочие трудно поддающиеся воспитанию ребята писали на доске, на стенах и даже — на дверях учительской, что дважды два равняется трем, и двум — им-то было все равно! — и даже, что дважды два вообще равняется нулю и дырке от бублика! Школе грозила полная анархия.

И вдруг…. один мальчик, из середнячков, ни то, ни се, — случайно узнал, что дважды два, оказывается, равняется четырем!

В школе же в этот день учитель клялся и божился, что дважды два равняется шести. На уроке тогда мальчик встал и робко спросил:

— А в нашем дворе старшеклассники говорили, что дважды два равно четырем… Это правда?!

Перепуганный учитель снова попросил созвать педсовет. И на нем решили: чтобы не вносить повторное смятение в расшатанные детские умы, продолжать считать, что дважды два — десять, а ученика, который понаслышке (вот вам вредное влияние улицы!) утверждает, что дважды два равно четырем, из школы исключить…

 

БОЖИЙ УМЫСЕЛ

Итак — Бог, этот Верховный Главно… Впрочем, стоп! Кто из нас, еще пребывающих в нашем бренном мире и перебивающихся с хлеба на квас, знает, как по-настоящему титуловать Бога? Верховный Главнокомандующий? Кажется, это уже было… И потом интересно — чем или кем командует Бог? Главноустроитель? Судя по тому, что творится на нашей Земле, третьей планете от небольшой космической печки, сотворенной им, — он давно уже ни во что не вмешивается… Может, именно это положение его и устраивает?! Главносущностный? Но никто, кажется, еще однозначно не доказал Сущность Бога… Да, тяжело обращаться с космическими Главносущностями при помощи наших жалких земных определений!

Но, как бы там ни было, на том свете, какие бы терминологические или философские тонкости ни возникали, — Бог в просторной льняной рубахе, вышитой крестиком по вороту, и разношенных мягких лаптях, искусно сплетенных из космических лучей, величественно возлежал на пышном удобном облаке, словно бы на деревенском сеновале. Вокруг него — строго по классам и ранжиру — выстроились небесные бояре, — силы небесные. У них тоже строго соблюдались ранги, воочию имелась своя номенклатура. На первых ступенях теснился, так сказать, низший разряд — начала, ангелы и архангелы. Более возвышенные места занимали господства, силы и власти. И наконец, непосредственно вокруг Бога, на облачной трибуне со всей солидностью взирали представители высшей иерархии престолы, херувимы и серафимы…

М-да… В небесах было явно тесновато… Перед лицом Верховного… тьфу ты, вот напасть! — перед лицом Бога, стояла робкая, совершенно нагая Душа и дрожала от утренней сырости. На кончике сизого носа у нее висела прозрачная капля.

— Ты чего такая тощая? — на общепринятом межкосмическом языке вопросил ее Бог.

— А с чего мне быть упитанной? — не слишком вежливо и не считаясь с авторитетом божественной Сущности, огрызнулась Душа, довольно явственно постукивая зубами. — На наших харчах, знаешь, не разжиреешь…

— А почему ты светишься? — заинтересованно продолжал Бог. — Это святость? Тебя что, уже канонизировали?

— Это — радиоактивность… — хмуро пояснила Душа. — Твои штучки, Господи: стронций девяносто, цезий и плутоний, черт бы вас всех подрал со всеми вашими элементами! Кстати, как у вас тут, в этих самых… райских кущах… — Душа огляделась, не видя ничего, кроме туманной мороси, — как тут у вас, дозиметры имеются? Облачко-то твое, Владыко Небесный… — щербато и ехидно ощерилась Душа, — не того… не зашкаливает?! Ангелы и архангелы, херувимы и серафимы, короче — все силы и власти испуганно ойкнули и невольно сделали шаг назад…

— Цыц! — пригрозил Господь. — Прокляну! Ангельская рать дисциплинированно смолкла.

— Ишь ты, развитая какая… — проворчал Бог. — Радиоактивность… А кто вас просил до трансурановых добираться?!

— Так ведь на все, Господи, воля твоя… — лицемерно ответила Душа, как можно равнодушнее глядя в сторону.

— Ты вообще-то куда намылилась? — буднично и весьма деловито осведомился Господь. Где намерена пребывать после… этого самого… преставления своего? В аду или, так сказать, в раю? У нас, конечно, предварительная запись, очередь. Переуплотнение… — пояснил Бог. Жилищный кризис… Но как жертве экологии… Могу перед апостолом Петром посодействовать…

— Да видала я твой Рай в гробу! — Душа откашлялась и смачно сплюнула под ноги. — Для меня что на арфе бряцать, что в сортире дрочить — одинаково. Вот уж тошнотики!

— Тогда — в Ад? — недовольно насупился Бог.

— Подумаешь, напугал! — хмыкнула Душа и даже потерла рука об руку как бы с мороза в предвкушении первого стопаря. — Там хоть потеплее чуток. А к режиму этому вашему… адскому… мы на Земле привыкшие! Закурить не найдется? — запросто обратилась она к ближайшему божьему сподвижнику — рослому плечистому серафиму с шестью роскошными и не трачеными молью крыльями. Тот шумно охнул, однако, полез под крыло, раздвинул крепкие радужные перья и из потайного кармана вытянул пачку сигарет… Каких?! Да фиг я вам скажу! Вы что — мне за небесную рекламу платили?! Ну, так и утритесь вашей свободно конвертируемой валютой! Херувимчик с ободранными коленками привычно, словно сбежавший с урока токсикоманпятиклассник, щелкнул зажигалкой…

— Лагерница! — взвизгнул Бог и седая, струящаяся, как Млечный Путь борода его затряслась.

— Куда тебе в Ад? Ты же у меня там всех чертей разложишь, до ручки доведешь!

— Это точно… — согласилась Душа, глубоко затягиваясь занебесным дымком. — Мы живали не пропали, и умрем — не пропадем: в ночку самую глухую в серединку попадем! Нам не привыкать… Хуже нашей каторги там не будет! Какой срок ни дашь — отмантулим от звонка до звонка…

— Ну кадры… — застонал Бог. — Ты же у меня отборные кадры изведешь и перепортишь! А кадры, как известно, решают все!

— Ёмкая мысль… — согласилась и Душа. — Небось, не сам до этого дошел? Сатана надоумил?

— Ай, иди ты! — махнул рукой Бог и пальцы его углубились в серебристые пряди, поглаживая и перебирая их, что всегда помогало ему сосредоточиться в трудные минуты. Вытащив из бороды большую соломину, он поморщился и тяжело вздохнул.

— А что, ежели мне… — осторожно подсказала Душа, — это самое… Покантоваться пока на подсобных работах? А? То, се… Прибрать — принести… Круглое — катим, плоское — кантуем… Пока, так сказать, не дозрею?

— Нам придурков не надо! Своих хватает! — сурово отрезал Бог и всерьез задумался над тощей голой проблемой, как общекосмический вопрос, или — как заноза в пятке, торчащей перед ним. — А может… того, снова тебя на Землю отправить? — не шибко, правда, уверенно в правильном решении, предложил Бог. — В связи, так сказать, с материальным возрождением? Второе пришествие, каково? — хихикнул он.

— Ты что, Боже, с ума спятил?! — ужаснулась Душа. — Нарушаешь права человека! — гордо выпятила она пузырем жалкий свой впалый живот. — Свободное перемещение в пространстве… Идей и людей, — заметь!

— Черт бы вас всех побрал! — чертыхнулся Бог и с ужасом понял, что это испытанное долгими веками сугубое проклятие не поможет. — Ты вот что… — Он поманил пальцем архангеласекретаря с грифельной доской наготове. — Зафиксируй там… проект Указа об ограничении иммиграции… Ну, контингент там определи пожестче. Душевные качества. Усек? А то поналезли тут всякие… Только Космос засоряют…

— А со мной как же? — притворно заныла Душа.

— Ай, отстань! Придумаем что-нибудь… Соберу вот Высший Ангельский Совет, — обменяемся мнениями… Мир велик, куда-нибудь засунем.

— А эта… цывылизация… — как же?! — вскинулась Душа, быстро переступая босыми ногами в цыпках. — Лазеры-мазеры, телекинез, стриптизь по телевизеру? Эта… как его… телепортация?!

— Ишь ты, телепортация! — с невольным оттенком уважения фыркнул один из ангелов. — Сам без порток, а о телепортации заботится!

— Цивилизацию надо еще заслужить! — начали втолковывать хором Ангелы, Архангелы, Серафимы и даже нахальные херувимы, колыхая крыльями словно бы веерами. — Развить и построить! А то на готовенькое-то все любители!

— Сослать ее в какой-нибудь… третий мир… — буркнул толстый Престол, — в эти… Развивающиеся Галактики!

— Правильно мыслишь… Сила! Там пока и история первобытная, и энергетического кризиса нет, и до атомной энергии еще шкандыбать и карабкаться пару миллиардов лет…

— Точно! — подхватили небесные бюрократы. — Сошлем ее туда — и как говорится, — Бог с нею!

— А может быть, Главноуважаемый, ее — того? — осторожно покачивая тщательно завитыми золотыми кудрями, спросил баскетбольного роста Архангел.

— Чего — того? — не понял Верховный.

— Ну, душонку эту… — выразительно сказал небесный воин. — Распылить на атомы и рассеять в Великом Вакууме…

— Что ты! Нельзя! — ужаснулся Бог. — А как же постулат творения?! Душа-то — неразрушимое и неделимое целое! Бессмертна душа, бессмертна! Понимаете ли вы это, олухи царя небесного?!

— Как же это ты, Главнопрозревающий, так опростоволосился?! — осклабился Архангел Гавриил, верзила, вооруженный не то огненным мечом, не то — лазером с ядерной накачкой. — Сам к себе в силки попался! — гулко захохотал он, отчего в Космосе загудело волновое эхо и усилилась пульсация гравитационных полей. В скоплении Плеяд пролился обильный звездный дождь…

— В общем, Господи, — сам ты эту кашу заварил — тебе и расхлебывать! — подытожила Душа и ловким щелчком вбила окурок в сияющее непорочной белизной облачко…

 

НЕСНОСНЫЙ ХАРАКТЕР

Человек после нескольких неуверенных попыток открыл электронным ключом дверцу, плюхнулся в автомобильное кресло, покряхтел, поерзал, устраиваясь поудобнее, подождал, пока оно примет обтекающее тело форму и с запинкой пробормотал:

— П..п…поехали…

— Еще чего захотел! — вдруг буркнул Автомобиль. — Все бы тебе ездить да ездить…Надоело! И чего тебе на месте не сидится? И вообще — мне нехорошо…

— Ишь, разнылся! А кому сейчас хорошо? — ворчливо ответил Владелец. — Не валяй дурака, поехали!

— Грубишь? Опять выпил? — подозрительно спросил Автомобиль сварливым голосом, который мог бы принадлежать с полным на то основанием опытной жене. — Не выношу твоего дешевого пойла!

— Откуда ты знаешь, что я… пил? — нетвердым тоном спросил Человек, пытающийся стать пассажиром.

— Запаховые анализаторы сообщают: ирландский виски, неразбавленный, пинта пива и еще да, несомненно, баккарди. Ром?! Уж не прорезываются ли в тебе пиратские наклонности? Не хочешь ли ты взять на абордаж кого-нибудь на автомобильной дороге штата?!

— Ты, кажется, это самое… существенно пополнил свой словарь? — довольно сухо констатировал Человек. В его голосе, впрочем, не чувствовалось одобрения.

— Словарь? Разумеется… На стоянках приходится поневоле повышать свой интеллектуальный уровень. Итак, резюмирую: выпил, заложил за галстук, принял на грудь, вздрогнул, тяпнул рюмашку, опрокинул стакана, засосал полбанки… В общем — надрался, как свинья! Хозяин Автомобиля промолчал. То ли от чувства вины, то ли от идиотизма положения.

— И что это, кстати, с твоим носом? — поинтересовался Автомобиль.

— А что? — испуганно спросил Человек, невольно взявшись пальцами за кончик своего носа.

— Нос как нос… — признал он.

— Его нынешняя окраска не отвечает моему цветовому эталону!

— Ну… покраснел немного… — с запинкой признался Человек. — У людей это бывает… И пояснил чуть смущенно: — Например, от холода.

— За бортом плюс семнадцать градусов! За бортом плюс семнадцать градусов! По Цельсию! — возмущенно сообщил Автомобиль. — Не вижу логики!

— Причем тут логика? — попытался было слабо возразить Человек.

— А что у тебя за новообразование посредине лба, растянувшее кожный покров? — строго начал допытываться Автомобиль.

— Где? — робко сопротивляясь, Человек попытался увильнуть от прямого ответа. — Вот это? и он дернул рукой, чтобы прикрыть огромную шишку, на глазах набухающую нездоровой синевой…

— Не двигаться! — скомандовал Автомобиль. Примерно таким тоном в любом супербоевике бравый шериф кричит гангстеру, направляя на него лазерный излучатель: «Руки вверх, подонок!» Потом по бортовому компьютеру забегали огоньки, сменился фон экрана и Автомобиль решительно заявил:

— Не признаю идентичность личности!

— Ты чего? — ошарашенно спросил Владелец, шаря растерянным нетрезвым взглядом по приборной доске.

— Сравниваю с эталоном и делаю однозначные выводы: образец не соответствует норме! Не признаю идентичности! Не признаю идентичности! Не признаю…

— Ну, зациклился…

— Возможна попытка угона! Не прикасайся ко мне, подлый грабитель, своими грязными руками!

— Да ты что, совсем озверел?! Ах ты, железная скотина! — вдруг приходя в ярость, завопил Человек и попытался лягнуть машину ногой. Это ему не удалось: кресло надежно предохраняло седока от любых непредусмотренных движений. — Еще оскорбляешь?! Автомобиль запнулся на полуслове и словно бы между прочим, этак небрежно осведомился:

— А куда бы ты хотел поехать?

— Куда, куда… Покамест давай съездим к Джейн.

— Еще позавчера в этом самом салоне ты заявил, что она похожа на эту… как ее… на общипанную кошку.

— На драную… — машинально поправил собеседник.

— Вот именно… Драная кошка или общипанная курица — какая, в сущности, разница? Зачем же тебе общаться с существами… э-э-э-… совершенно другого биологического ряда?! Тебя могут привлечь к ответственности за моральное разложение и нарушение нравственных основ.

— Да будет тебе известно, болванка электронная, что я могу общаться хоть с головоногими моллюсками! — зарычал Человек. — Это, наконец, мое конституционное право! Ничего не скажешь — это был сильный ход! Обращение к правам человека на какое-то мгновение заставило отступить гору металла и пластмассы, соединенную проводами и световодами. Внутри нее, казалось, что-то хрюкало или чавкало… Машина переваривала неожиданную информацию.

— А как они выглядят…эти твои… головоногие? — заинтересованно как ребенок, спросил Автомобиль. — Как ты с ними общаешься?

— Я их ем! — ответил Человек. — Пожираю, поглощаю, проглатываю, спускаю в желудок. Поливаю лимонным соком или кетчупом — и ам-ам… Понял ты, пожиратель газолина?

— Как же… — запнулся Автомобиль. — Ты съедаешь их вместе с головой и ногами?! И тебя не привлекают за убийство?! Я не хочу возить убийцу! Караул! — отчетливо произнес Автомобиль и включил звуковую сигнализацию. — В полицию захотел? Давно не сидел в тюряге?!

— За что?! — задохнулся от возмущения Человек.

— Имею право действовать самостоятельно в случае возникновения угрозы другим белковым соединениям со стороны владельца транспортного средства, если его поведение становится неадекватным и влияет на безопасность дорожного движения…

— Имей в виду, несчастная консервная банка! Я могу отправить тебя на разборку и переплавку!

— А ты еще не имеешь квоты на приобретение нового Автомобиля! — хихикнул механический мучитель на водородном топливе. — У тебя нет этой… как ее? — разумной альтернативы!

— Я заявлю, что мы не сошлись характерами… — пообещал Человек. — Суд пойдет мне навстречу, не сомневайся.

— Значит, ты признаешь, что у меня имеется характер? — расцвел Автомобиль и в его голосе даже прорезались нотки нежности. Пожалуй, нечто похожее он слышал в голосе Сьюзен… нет, Джулии… Или то была Эллен? Да, вот именно — Эллен, когда она чмокнула Хозяина за подарок торжественно врученное ей колечко с лунным камешком… — Два Существа, обладающие характером, — мечтательно продолжал Автомобиль, — всегда могут договориться. Если хочешь придти к консенсусу…

— Куда придти?! Я больше не могу… — как от сильной головной боли, заныл незадачливый владелец транспортного суперсредства. — Я устал спорить с тобой. Я, пожалуй, пойду пешком…

— Пешком? — презрительно переспросил Автомобиль. — На своих двоих? Да ты же свалишься в первую попавшуюся канаву… Представляешь, в каком мерзопакостном виде тебя извлечет оттуда утром патруль общественного надзора?!

— Заплачу штраф… — вздохнул Человек. — Все равно это лучше, чем связываться с таким занудой, как ты.

— Штраф, штраф… Ишь, как расщедрился! Сначала — устрицы, улитки, омары, лангусты, а теперь — штраф за непотребное поведение? Швыряешь доллары направо и налево, а? А меня… меня обещал снабжать высококачественным маслом, а сам экономишь, покупаешь не экстру, а только первый сорт… Жмот двуногий! Чтоб у тебя амортизаторы поотсыхали!

— Ну хорошо… — сдался Человек. — Тогда поедем к Николь…

— А почему не домой? Чего тебе не сидится дома? И там у меня уютный теплый гараж, мне не придется снова всю ночь мокнуть под этим противным дождем.

— Как ты не понимаешь? Дома мне одиноко…

— Но ведь сказано в ваших десяти заповедях: не возжелай жены ближнего своего?

— Это как правило о превышении скорости… И не хочешь, а нарушишь.

— К тому же мне не нравится Николь… — сказал Автомобиль, стараясь изо всех сил оставаться беспристрастным. — У нее кривые ноги.

— Ну, знаешь! — обиделся Человек. — Жестянка ты бесчувственная! Много ты понимаешь в женских ногах!?

— Я сравниваю с эталонными образцами…

— Это с какими же? — презрительно спросил представитель мужского рода.

— Мысленно просматриваю вашу человеческую видеопродукцию… — с отвращением признался Автомобиль. — И потом твоя Николь пользуется такими крепкими духами, которые начисто забивают мои запаховые анализаторы…

— У тебя что — тоже першит в носу?! — поразился Человек, и после некоторой паузы печально признался: — Мне она тоже обрыдла…

— Что означает понятие «обрыдла»? — неопределенным тоном ученого педанта осведомился Автомобиль.

— Это означает: наскучила, надоела, переела плешь, встала поперек горла, видеть ее больше не могу! Поехали, а?

— Куда?!

— К Николь… Она не будет устраивать мне скандал из-за того, что я хватил лишнего…

— Ни-ког-да! — по складам, отчетливо отчеканил Автомобиль поистине железным тоном и забубнил заученно, словно читая воскресную проповедь: — Ежели анализ дает основания сомневаться в уровне мозговых функций… Иными словами: я, безупречный механизм высшего разряда деятельности, признаю тебя в данный отрезок времени недееспособным… Короче говоря, ты — просто-напросто белковый кретин, начисто лишенный даже признаков разумной электроники…

— Ты у меня допрыгаешься!

— А я тебя сдам дорожно-контрольной инспекции! 3а варварское отношение в невменяемом состоянии к разумным механизмам, — мстительно предупредил самоходный тиран, начисто вышедший из привычного повиновения.

На бортовом дисплее высветилась странная фигура. Человек, безуспешно пытавшийся стать Пассажиром, долго недоумевал, пытаясь сообразить, что она значит, раз за разом перебирая в памяти символы возможных неисправностей.

Потом из далеких детских лет всплыло зыбкое воспоминание, и владелец Автомобиля с удивлением понял, что прибор на жидких кристаллах, которым он оснащен, показывает ему обыкновеннейшую… фигу!

 

СИЛА ЖЕЛАНИЯ

Необычайная история в 2-х частях

 

Часть I

Мэри-Анн считала, что ей посчастливилось: как подающего надежды молодого археолога Ассоциация британских любителей древности командировала ее на три месяца в Перу для углубленного изучения в местных музеях и в натуре памятников перуанской культуры времен инков.

Ах, Перу, Перу! Драгоценное перо в колыхающемся крыле вечно ускользающей из рук синей птицы счастья! Свежее дыхание Андов — и испарения чудовищных болот в сумрачной долине Амазонки. И вот — этот аэрофотоснимок, почти случайно попавший к ней в руки. Она так долго и так внимательно разглядывала четкий глянцевый отпечаток, что чувствовала, что он давно уже перешел с бумаги на поверхность ее мозга и там отпечатался уже навеки со всеми своими подробностями. Мэри-Анн, как девушка увлекающаяся, но неглупая, сразу поняла, что судьба какими бы богами она ни управлялась! — посылает ей шанс, который редко выпадает на долю археолога…

Конечно, сведения были случайными и непроверенными. Но она ясно видела его полуразрушенный и полупогребенный каменными осыпями пирамидально-ступенчатый храм! И явно — времен владычества инков. И стоял он на своеобразной гигантской природной ступеньке на восточном склоне горы Коропуна.

Две недели пребывания в Лиме, две недели деликатных разведок и осторожных расспросов позволили выяснить у местных коллег, что дороги к тому заветному месту, хотя бы в самом снисходительном смысле этого термина, не было.

Но Мэри-Анн, которая в отличие от других археологов, угрюмых и склонных к одиночеству, не пренебрегала светскими развлечениями и контактами, на одной из вечеринок повезло. Она познакомилась с богатым землевладельцем, у которого почти на полдороге, где-то в ста пятидесяти милях от Арекипы, в самых верховьях реки Апури-мак имелись плантации кофейных деревьев.

Надо признать: характер Мэри-Анн очень соответствовал ее фамилии: Стоун. Она обладала поистине каменным упорством и как камень, пущенный из пращи библейским умельцем Давидом, поражала своих жертв. Всей разящей силой своего жестокого женского обаяния воспользовалась на этот раз Мэри-Анн, и под почти что физическим давлением молодости и красоты плантатор сдался. Его удалось уговорить подбросить маленькую археологическую группу — руководительницу и трех опытных раскопщиков вместе с необходимым снаряжением чуть ли не вплотную к намеченной цели. Конечно, жаль, что на плоской крыше храма инки не предусмотрели вертолетную площадку…

Вертолет приземлился прямо на вытоптанном козами пыльном пространстве, которое жители предгорного селения гордо именовали площадью. Во всяком случае, — пилот посадил машину весьма искусно: на идеально равном расстоянии как от церквушки, так и от деревенского кабачка. И то, и другое здание, судя по всему, были выбелены одной и той же верующей рукой и одной и той же известкой.

Когда осела взметенная винтами пыль, прилетевшие любители древностей остались в гулком пространстве, пронизанном солнечными лучами и наполненном животворным горным воздухом. Мэри-Анн, которая обладала не только историческим чутьем, но и пространственным воображением, ясно видела, как дальше к северо-западу Апуримак впадала в Укаяли, а та поворачивала на север и в непролазных и душных тропических лесах вливалась в Амазонку… Церковь оставалась безучастной и никак не отреагировала на появление новых душ с неба, а из дверей кабачка появился человек в широкополой соломенной шляпе и неторопливой походкой, полной скрытого достоинства, приблизился к молодому археологу Мэри-Анн, сразу же определив в ней руководительницу.

Он знал все, и за десяток-другой солей был готов на все. Разумеется, будущего проводника археологической экспедиции звали Диего. Потомок бесконечного смешения испано-индейских кровей, он был черноволос и импульсивен, с лицом красивого шоколадного цвета. Говорил он на причудливой смеси испанского языка с наречием индейцев кечуа, а редкие английские слова вырывались из его рта вместе с порциями дыма от неизменной короткой трубочки, зажатой крепкими лошадиными зубами. От его пончо крепко пахло лошадиным потом, а от самого Диего кукурузной водкой и чесноком. Мэри-Анн вздохнула…

На следующее утро небольшой караван осликов и людей выступил в гору, возглавляемый незаменимым Диего. Тропинка к храму была тоньше пробора щеголя из ночных баров Лимы, проложенного в черно-синих волосах искусным парикмахером. На склонах гор паслись ламы, похожие своим изяществом и большими глазами на детские плюшевые игрушки. Они подымали головы на длинных шеях и провожали путников умным и грустным взглядом. Под ногами перекатывались высохшие до окаменелости черные орешки козьего помета…

… Когда через неделю упорного изматывающего труда расчистили вход и при помощи мощного домкрата отвалили закрывающую его каменную глыбу, Мэри-Анн пригласила проводника внутрь.

— Я не войду туда даже за тысячу солей! — решительно сказал Диего, горячо дохнув на молодую женщину чесноком и суеверно перекрестившись. Он был истинным католиком и не жаловал древних дикарей, пусть даже и возводивших свои храмы. Мэри-Анн взяла мощный фонарь и решительно шагнула в черную дыру входа…

 

Часть II

— Ты появился не во-время… — сурово произнес Диего, несколько нависая над столом.

— Обидно, амиго… — вздохнул некрупный, словно бы высохший человечек с зеленым бугристым черепом и воронкообразным хоботком вместо носа. — За мою древнюю гуманоидную расу обидно…

В его круглых неморгающих красных глазах стояли почти натуральные земные слезы, правда, распространяющие едкий запах нашатыря. Но Диего привык и не к такому… Он, пригорюнившись, как и подобает подлинному другу, вслед за зеленым человечком опрокинул в вечно страждущую глотку очередной стаканчик кукурузной водки. Она хорошо уравнивала температуру наружную и внутреннюю. А у его зеленого собутыльника температура была явно повышена.

И вот по какой причине.

…Солидная газета «Вечерний Кальяо» попала им в руки совершенно случайно. Но крупную фотографию знаменитого английского археолога Мэри-Анн Стоун они узнали сразу. А вот к тексту… к тексту сенсационного сообщения у них имелись претензии… как бы это помягче выразиться… сугубо фактического свойства. Впрочем, и журналисты, и даже красивые и знаменитые женщины-археологи частенько пренебрегают подлинными фактами.

— Вот я и говорю: обидно… — снова пробурчал зеленый человечек, цепко обхватив всеми своими семью пальцевыми отростками стаканчик с водкой. — Я, как всегда, оставил свою летающую тарелку в зарослях за храмом. Ты знаешь, осторожность не мешает. Не люблю зевак! Я устал и пошел в подземелье выспаться в холодке и покое. Сколько раз я спал в этом… как по вашему? — контейнере из неорганического силициума…

— Священная гробница инков, вот как это называется, — дернув усиками, буркнул Диего.

— Гроб из цельного куска черного гранита. Каменный саркофаг…

— Вот я и говорю: контейнер… Я заснул, а крышку… это… забыл надвинуть… Меня разбудил женский вопль…

— Ну да… Я и говорю: на этот раз ты прилетел не во-время… — меланхолично подтвердил Диего. — Мэри-Анн с полным на то основанием приняла тебя за ожившую мумию времен государства Тауантинсуйу и не нашла ничего лучшего, чем шмякнуться в обморок…

— Она упала в очень, очень привлекательной форме… — в голосе зеленого человечка послышалось довольство и лукавство испытанного земного «ходока». — Нет… с моей помощью она нашла… этого… много лучшего…

— Короче говоря, ты воспользовался женской слабостью… — ледяным тоном подлинного кабальеро прокомментировал его собеседник, которого в данную минуту так и хотелось почтительно называть: дон Диего. Тем более, что кукурузная водка почти заглушила запах чеснока. — Видишь, в газете пишут: «Биологическая загадка века: английская женщина-археолог забеременела от древнеперуанской мумии»?!

— Хе-хе-хе… — явственно забулькало в воронке хоботка. — Конечно, сексуальная привлекательность этих… как ты назвал? — англичанок не подвергается мною ни малейшим сомнениям! — В хоботке послышалось сладострастное причмокивание. — Но, с другой стороны, согласись, — непомерно раздута консервированная потенция твоих предков. Разве это справедливо?! Вот я и говорю: мне за мою разумную расу обидно!

— Я повторяю: ты просто прилетел не во-время…

— Мы ведь прилетали сюда всегда… — печально протрубил хоботок. — Очень-очень давно. Вниз по течению реки времени… У нас были здесь свои посадочные площадки и навигационные знаки, видные из космоса… А теперь ты заявляешь: не во-время?!

— На все воля Божья… — убежденно возразил почти дон Диего и опять с истовостью осенил себя крестом.

— Не спорю, амиго, не спорю, — семипалый лихо опрокинул стаканчик и утер набежавшую слезу. — В бесконечности легко может найтись местечко и для бога. Так что в Галактике все мы божьи дети…

Он осторожно поставил стаканчик на стол.

— А в кувшине еще что-нибудь осталось? — деловито спросил представитель иной цивилизации. — Я хочу выпить за подлинный Контакт между разумными расами!

 

ЕДИНСТВЕННОЕ РЕШЕНИЕ

 

I

Докладчик был мрачен, настолько хмур и мрачен, что даже наведенные на него видеокамеры крупнейших телекомпаний планеты не могли вызвать на его лице хотя бы традиционного намека на улыбку:

— Дамы и господа! Положение в мире гораздо хуже, чем вы себе можете вообразить, — с несвойственной политикам прямотой заявил он. — Настали куда более страшные времена, чем это мог предсказать мистер Герберт Уэллс в своем некогда знаменитом романе… Элои и морлоки! Две расы, господа, две расы реально существуют ныне на земном шаре. И в этом великий фантаст не ошибся. Но это не белые и черные, не краснокожие и желтолицые, нет. За место под солнцем борются всего две расы: преступники и если и не вполне честные, то хотя бы нормальные люди. Скажу осторожнее: в силу воспитания, моральных ориентиров или стечения обстоятельств практически являющиеся честными…

— Ничего себе формулировочка! — послышалось из зала.

— Наших детей не просто воруют ныне с целью получения выкупа, — продолжал докладчик, грабят по дороге в школу или насилуют… Гораздо страшнее: их убивают… для того, чтобы съесть! Белковое голодание стало постоянным спутником большинства жителей нашей перенаселенной, тесной, задыхающейся, залитой помоями земли. На очередном витке цивилизации мы вернулись к временам людоедства… Войны, действительно, стали анахронизмом по весьма простой причине: некому стало воевать. Все оружие в руках у преступников. И на улицах наших городов днем и ночью гибнет теперь гораздо больше людей, чем в самых кровавых войнах прошлого… Докладчик медленно вытащил из кармана носовой платок, развернул его и промокнул выступивший на лбу холодный пот.

— Единое мировое правительство, господа, которое я здесь представляю, признается в бессилии гарантировать… э-э… гм… так сказать, честным и законопослушным налогоплательщикам их личную безопасность. Неприкосновенность жилища — нынче только сугубо юридический термин. Повседневная практика показывает, увы, обратное… Дамы и господа, представители газет и телекомпаний! Я уполномочен сообщить следующее: объявляется международный конкурс на лучшее планировочное и экономическое решение для создания максимально защищенных от внешних посягательств поселений. Его цель: защитить и по мере возможности сохранить хотя бы элиту, — генный фонд человечества. Разумеется, — с невольным вздохом признался докладчик, — гарантировать полную безопасность никому и никогда нельзя, но постараться приблизиться к идеалу — можно.

— Как в зоопарках…Гарантированное и охраняемое размножение?! — хохотнул было один из представителей независимой прессы, но его никто не поддержал, и при жутковатом молчании зала было слышно, как докладчик шелестел бумагами, укладывая их в свой портфель.

— Да, наша личная безопасность и безопасность наших семей стоит дорого. Очень дорого. Но в каждой стране есть люди, зарабатывающие большие деньги и готовые платить. Дело за архитекторами, планировщиками, градостроителями. Иного предложить вам не могу. Вернее — мы не можем, — докладчик развел руками. Этот жест был интернационально понятен и не нуждался в переводе.

— Удачи и безопасности вам, господа!

 

II

Проект защищенного поселения для суперэлиты, единогласным решением международного жюри получивший первую премию, оказался остроумным, сравнительно недорогим и простым, как все гениальное. Впрочем, последнее было сказано задолго до нас… Решение в принципе сводилось к следующему: элитарный поселок со всех сторон, по периметру окружали три ряда колючей проволоки на высоких бетонных столбах, по которой круглосуточно был пущен ток высокого напряжения. Малейшее прикосновение к ней превращало белковое существо почти мгновенно в обугленную тушку. Единственные ворота из пуленепробиваемого сплава охранялись специально запрограммированными роботами-сторожами, которым были не страшны даже тяжелые танки… Бронированные створки ворот открывались только после того, как электронно-магнитная карточка с отпечатками пальцев жителя супер-поселка, опущенная в щель-приемник ворот, сличалась и придирчиво проверялась компьютерной службой. Мало того: по четырем углам ограды, грозно нависая над колючей проволокой, подымались сторожевые вышки, где в бронированных колпаках дежурили охранники, вооруженные самыми современными лазерными излучателями. Мощные прожектора своим бессонным беспощадным светом делали на простреливаемом пространстве хорошо заметным даже отдельный бугорок не крупнее прыща на носу. Самая расторопная голодная мышь не могла бы прошмыгнуть незамеченной через освещенную полосу перед колючкой. Проникновение, так сказать, нежелательных элементов в зону суперпоселка практически исключалось… Зона… Это ключевое слово еще совсем недавно было девизом проекта!

 

III

Счастливый победитель конкурса — еще бы, теперь его поселения будут строиться во всем цивилизованном мире! — признался пронырливо и обаятельно настырной корреспондентке самого читаемого женского еженедельника:

— Понимаю ваш интерес, — ведь женщины в первую очередь озабочены безопасностью своих семей!

— Как у вас родилась идея Вашего замечательного поселка?

— От так называемых «концентрационных лагерей»… — улыбнулся победитель.

— Видимо, от понятия «концентрировать», собирать… — предположила корреспондентка, с дальним прицелом демонстрируя свою догадливость.

— Я долго вынашивал идею современных защищенных резерваций для богатых людей, которые дорого бы платили за гарантированную безопасность. Окончательное решение пришло, когда я натолкнулся на описания любопытнейших сооружений середины двадцатого века, которые строились в тогдашней Германии и бывшем Советском Союзе…

— И зачем это было нужно?!

— Чтобы удерживать в подчинении и законопослушании большие массы людей… Иными словами, — чтобы преступники из зоны, оттуда, не проникали сюда. Теперь же, когда преступность стала нормальным состоянием одичавшего общества, мне показалось весьма и весьма логичным поступить наоборот…

— Чтобы преступники отсюда не проникали туда, за колючую проволоку? — ахнула восхищенная корреспондентка.

— И как видите, я оказался прав… Может быть, я заинтересовался этим еще и потому, что я европеец. На нашей земле мы навидались всякого. Не говоря уже о семейных преданиях…

— Расскажите! — тут же щебетнула корреспондентка, взмахивая, словно бабочка крыльями, длинными пластиковыми ресницами. — Наши подписчицы, как всякие нормальные женщины, весьма любопытны и очень, очень падки на семейные легенды…

— Ну, из истории моего пра-пра-прадеда сенсации не получится. Как-нибудь в другой раз… вежливо, но твердо оборвал интервью победитель конкурса. — Непременно — в другой раз! От всей души желаю вам удачи и безопасности…

 

ДОРОГИЕ НАШИ ПАМЯТНИКИ…

 

I

В одно прекрасное петербургское утро… Впрочем, — стоп, стоп! Так вот и тянет на добрые литературные традиции, — но будем честными хотя бы перед самими собой: в гнилое, туманное петербургское утро гражданин Е. (или, ежели угодно — господин) торопился на работу в свое учреждение, какое — не суть важно. Вообще-то говоря, звали его любимым пушкинским именем Евгений, и у него были, как и у всякого российского подданного, имя и фамилия, прекрасно известные в отделе кадров. Но история, которую я собираюсь вам поведать, настолько невероятна, что в целях вполне понятной и в данном случае извинительной конспирации мы будем продолжать именовать его именно этак зашифрованно: гражданин Е. Тем более, что следствие по зловещему случаю еще не сделало окончательных выводов… Итак, наш гражданин Е. шел быстрым шагом, довольно бодрым для такого малоприятного утра, по улице Красной, в девичестве — Галерной. Вынырнув из-под канареечного цвета арки здания Сената и Синода, он окинул привычным взглядом площадь Декабристов, будучи почти напротив кумира на бронзовом коне, известного всему читающему миру под псевдонимом Медного всадника. И вот тут-то гражданин Е. сбился с привычно ровного ритма ходьбы, споткнулся и сделал несколько коротких неверных шажков: ему показалось, что гранитная глыбища, в профиль напоминающая застывшую гигантскую волну, приобрела какие-то непривычные, странные очертания. Гражданин Е. вгляделся пристальнее и подумал было, что конь и всадник на нем скрываются в низко опустившемся тумане. Он даже повел глазами направо-налево в поисках привычных, так неожиданно утраченных персонажей… Но нет, — глаза его не обманывали: серый гранитный пьедестал, прославленный Гром-камень, был гладок и девственно пуст!

Ни коня, ни босоногого всадника с простертой дланью, ни змеи… Не-ве-ро-ят-но!!!

Бедный гражданин Е., несколько даже опасаясь за твердость своего рассудка, прямо-таки всхлипнул от ощущения жуткого одиночества.

— Гражданин, почему нарушаете?! — мощно поинтересовался неожиданно возникший из туманного небытия здоровенный омоновец в маскировочной форме. — Куда памятник товарищу императору Петру Прима делся?! Здесь признаваться будете или в другом месте?! Видимо, ему сгоряча показалось, что он застал потенциального преступника прямо с поличным. Но, пристальней вглядевшись в хилого представителя петербургской служилой интеллигенции, слабо питающейся из бюджетных источников, омоновец понял, что вряд ли данный типичный представитель мог сволочить монумент без специальных подъемнотранспортных приспособлений…

Но каким бы явно ошибочным ни оказалось первоначальное предположение, второе было несомненным: очевидец! Потенциальный свидетель… И омоновец, положив на плечо гражданина Е. тяжкую заскорузлую руку, произнес неизбежное:

— Пройдемте!

 

II

… На Манежной площади, в скверике, в непосредственной близости от кинотеатра «Родина» нечто криминальное обнаружилось сразу же: на своем законном месте отсутствовал памятник известному российско-украинскому литератору Гоголю Н.В. Факт, конечно, кощунственный, необъяснимый и страшный, как некоторые повести и фантасмагории, принадлежащие самому вышеупомянутому (только бы не на ночь!) сочинителю. Молоденький, самой свежей выпечки блюститель порядка в сигнальной красной фуражке, обнаруживший оное отсутствие, тут же, как говорится — по горячим следам, обратился к ближайшему пенсионеру, законопослушно сидевшему с газеткой «Санкт- Петербургские ведомости» на зашарпанной скамейке:

— Куда делся памятник Гоголю?! — со всей возможной строгостью в ломком еще голосе начал он.

— К-к-какому так-к-кому го-голю? — не сразу врубившись в происходящее, прошепелявил пенсионер.

— Писателю Гоголю! — отчеканил начитанный мент. — Вот тут и на пьедестаменте написано!

— Да сроду здесь никакого памятника и не было! — твердо сказал пенсионер сквозь нетвердо подогнанные вставные зубы. — Сорок лет здесь сижу… Не видал я памятника!

— А может, пионеры сперли? — предположила довольно бойкая еще старушенция, черненькая и ломкая, подобная сухому стручку акации. — Всем классом, дружно, вместе, с огоньком… Пришли — и отволокли в металлолом, а?

— Окститесь, мадам! — возразил старичок. — Теперь пионеров нет, сплошь одни бойскауты и сникерсы!

— Вы, видимо, нездешний? Этот памятник украли раньше, чем поставили… — тихо проинформировала городового третья пенсионерка. — У нас это случается…

— Надо б памятник поставить — денег все не соберем! — ехидно попытался было пропеть пенсионер вариацию на песенку своей юности, но тут его челюсть взбунтовалась и, наконец, выпрыгнула наружу…

Инцидент, казалось бы, подлежал дальнейшему детальному расследованию (я имею в виду, разумеется, не выпадение искусственной челюсти, а исчезновение памятника!), но другие, так сказать — более масштабные хищения, вытеснили из административных голов этот мелкий, досадный, но сугубо частный случай…

 

III

… В штаб стихийных бедствий и непредусмотренных чрезвычайных происшествий поступали тревожные телефонные звонки. А сведения из тех, что называются «глазами очевидцев», стекались сюда из различных районов города и на самом деле потрясали самое изощренное воображение и леденили бесхитростные простые души. Сообщения эти были горестными и поистине невероятными…

… На памятнике великому революционеру, стоявшему на броневике напротив Финляндского вокзала, неизвестные злоумышленники (или — монархисты-патриоты, кто их теперь разберет?!) напрочь отпилили простертую над толпой вперед и выше указующую и направляющую руку… Но, если правду сказать, — многие в этом деянии усматривали некое историческое возмездие и принимали случившееся как символический политический акт…..Конная статуя Петра Первого, воздвигнутая его правнуком возле инженерного замка, сильно изменила очертания. На высоком благородном пьедестале красовалось теперь нечто вроде прямоугольного комода на четырех лошадиных ногах: все выступающие части были срезаны автогеном, да и само туловище царского коня, вскрытое и выпотрошенное, зияло чудовищным чревом. В нем, как в забытом ленивой хозяйкой корыте, уже скопилась и тускло отсвечивала мертвая дождевая вода.

… От изображения знаменитого пролетарского писателя, долгое время рекламировавшего социалистический реализм на углу Кронверкского и Каменноостровского проспектов, остались только отхваченные ниже колен штаны…

… Добродушный дедушка Крылов, спокойно сидевший в Летнем саду в окружении деревьев и разнообразных животных — героев своих басен — исчез бесследно. Но на этот раз похитители обладали, видимо, своеобразным черным юмором голливудских ужастиков: вместо привлекательного и приветливого толстяка на бесстыдно обчищенном пьедестале они воздвигли некую кошмарную химеру из двух частей. Нижнюю ее половину представляли голые мраморные ноги, взятые от Аполлона, с ясно выраженными в должном месте мужскими гениталиями, стыдливо прикрытыми соответственно требованиям приличия мраморным же листком… А вот верхняя половина состояла из женского торса с непомерно большой грудью и возвышающейся над ней кокетливой головки с пышной прической… Чудовищная композиция!

Штабом стихийных бедствий в аварийном порядке изготовлялись и торопливо вывешивались вкривь и вкось намалеванные таблички: «Памятник… увезен на срочную реставрацию».

Но эти судорожные действия властей не помогали успокоению общественного сознания. По многострадальному городу ползли тяжелые свинцовые слухи. Мол, демократы, пришедшие к власти, специально демонтируют памятники и продают их за границу тамошним миллионерам, чтобы на вырученные за них деньги платить себе умопомрачительную зарплату и строить виллы на Кипре…

По другим, столь же достоверным источникам, выходило, что это ученые, физики и эти… как их там… кибернетики, в общем — жидомасоны таким путем добывают дефицитные материалы для своих сволочных опытов.

А третьи бесхитростно считали, что памятники свозят на Монетный двор и, как в старые добрые времена, и раньше бывавшие на Великой Руси, там из них чеканят звонкую монету, острый дефицит которой наглядно наблюдается в обращении.

… С грандиозного монумента Екатерине Второй, столетие с лишним гордо возвышавшегося в сквере напротив Александрийского театра (или, ежели вам угодно взглянуть с иной, рыночной стороны, — то супротив Елисеевского магазина) из девяти фигур ее могущественных сподвижников были злодейски сперты семь… Не стало ни графа Орлова-Чесменского, ни светлейшего князя Потемкина-Таврического, ни фельдмаршала графа Румянцева-Задунайского, ни генералиссимуса Суворова-Рымникского! Так же, как и прочих фаворитов… По странной иронии судьбы уцелели только директор Петербургской Академии Наук княгиня Екатерина Романовна Дашкова да известный пиит Гаврила — опять же Романович! — Державин. Видимо, не случайно повышенную устойчивость продемонстрировали именно деятели отечественной культуры, которая умела выживать в любые времена!

Эдакая сладкая парочка! Саму великую императрицу демонтировать целиком похитители, видимо либо не успели, либо не смогли. Они, однако, исхитрились отрезать ей голову аккурат по шею, так что на постамент продолжали спадать величественные складки императорской мантии, облегающие обезглавленную фигуру государыни всероссийской… Многочисленные горожане, столпившиеся вокруг круглого цоколя, плакали, как на похоронах…

 

IV

А на воротах одной незаметной окраинной базы шлепало от порывов ветра написанное от руки и прикрепленное тремя изрядно заржавевшими кнопками объявленьице: «Продолжается прием от населения лома цветных металлов. Оплата по весу наличными на месте. Работаем без выходных».

За воротами этой самой базы, которая трудилась денно и нощно, громоздилась гора покореженных и оплавленных бронзовых обрубков и обломков, сиротливо мерцающих в лучах заходящего солнца. Старая мудрая ворона присела отдохнуть на торчащую из завала конструкцию, приняв ее за сухую удобную ветку. Откуда могла знать старая ворона, что это была еще совсем недавно горделивая рука ныне поверженного Основателя Города?! Мудрая птица никогда не рассматривала рыночную экономику в подобном ракурсе…

 

В НОЧНОМ

Светлый кружок от небольшого костерка только подчеркивал глубокую черноту августовской ночи. Над обширным пойменным лугом низко стояли крупные мохнатые звезды. В траве, покрытой обильной росой, то и дело вспыхивали огоньки, — крохотные звездные отражения. И сами звезды были яркими и чистыми, словно бы вымытыми росой там, наверху. Лошадь, негромко отфыркиваясь, пила речную воду, подымая морду к маленькому ковшику Плеяд и словно бы прислушиваясь, как с ее губ срываются и шлепаются в воду тяжелые, весомые капли…

Александр, широкогрудый и обстоятельный, в просторной белой рубахе без опояски, блаженно щурился, поглядывая в пламя, перебегающее по хворосту. Кряхтя, он придвинулся ближе и длинной хворостиной осторожно выкатил из кучки углей печеную картофелину, пробуя, проткнул ее заостренной палочкой и, вдохнув аппетитный парок из маленькой дырочки, негромко сказал: «Готова…»

Николай, лежавший на спине, не шевелясь, раскинув руки, перекатился на бок и, предварительно обдув золу с подгорелой корочки, разломил картофелину пополам. Прислушался, уловив мягкий топот копыт по прибрежной тропке:

— Петр-то… Как всегда — прямо к трапезе… В колеблющемся свете костра показалась лошадиная голова, в больших глазах которой выпукло плясало отраженное живое пламя. Петр легко спрыгнул на землю, потрепал по холке своего любимого жеребца. Второго коня он привел в поводу.

— Чего припозднился? — спросил Александр. — Давай присаживайся… Перцовочки-то прихватил?

Петр быстро расседлал лошадей, стреножил их и пустил пастись. Пошарил рукой в седельной суме, поставил на землю две вместительные квадратные бутыли темно-зеленого стекла, серебряные стопочки и присел на корточки, покручивая усы.

— Не трудно тебе с двумя лошадками обиходиться? — разливая водку, спросил Александр. Овес-то, чай, нынче дорог?

— А что ноне дешево? — сердито отозвался Петр, шевельнув усом и бережно беря стопку двумя пальцами. — Ну, во здравье!

В тишине послышался слаженный перестук. К костерку враз подлетел целый табунок четыре жеребчика-однолетка одной масти. С них так же дружно спрыгнули четверо славных кудрявых молодцов, явные братья, голые, словно после купанья.

— Здравия желаем! — хором сказали они, невольно приглушая свои звонкие молодые голоса.

— Здоровы и вы будьте! — крякнул Петр.

— Привет, гвардейцы! — дружелюбно откликнулся Николай.

— Чего это вы скачете, как оглашенные? — низким басом прогудел Александр. — Али гонится кто? Волков бояться — в лес не ходить…

— Да какие летом волки, дядя Саня? — весело кинул один из юнцов. — И кони у нас крепкие, от любого волка уйдем. Тут другое… Какой-то ящик, вишь, железный за нами увязался…

— Ящик —?заинтересовался Петр. — На колесах?!

— На колесах… И с пушкой!

— Уж не революция ли опять? — заколыхались мужики.

— Не… — спокойно ответил Александр. — Техника всполошилась. Я, видишь ли, ее законное место занял. Ну, рассудите сами, — какое-такое у броневика, существа неодушевленного, может быть законное место? А вот кто мне мое законное место отдаст? Броневичок затих невдалеке, не решаясь, видимо, подъехать ближе к костру. Из него никто не показывался. Петр, мягко ступая по траве босыми ногами, подошел к нему, внимательно оглядел со всех сторон и вернулся к сидящим вкруг огня.

— Одно явно, — доложил он, — ей ни водки, ни сена не потребно!

— Неприкаянная, в общем, машина! — покачал головой Александр. — Хозяина у нее нет!

Кони, мелодично позванивая медными кольцами на сбруе, с хрустом жевали душистую траву, ласково ржали время от времени, словно бы переговаривались друг с дружкой на своем древнем и мудром лошадином языке.

А неторопливая человеческая беседа, то и дело прерываемая негромким постукиванием серебряных стопочек, то затухала, то снова вспыхивала, словно огонек, перебегающий в костерке. Звезды потихоньку бледнели, и на востоке затеплилась узкая розовая полоска. Совсем близко со свистом крыльев пронеслась утиная пара и скрылась в прибрежном тростнике.

— Чую, знатный денек будет! — вздохнул Петр. — Эх, быстро летит времечко!

— Ну, нам, пожалуй, пора! — поднялись четверо братьев-близнецов. — Спасибо, старшие, за хлеб-соль…

— Куда поспешаете? — спросил Петр. — До города ровным аллюром совсем ничего. Зада не успеешь намозолить…

— Нам надо успеть еще по местам разобраться… — засмеялись четверо близнецов. — А то один раз на Аничковом-то мосту второпях перепутались, — до сих пор знатоки спорят-разбираются, кто из нас где стоял…

Табунок ускакал. Александр III подвел своего конягу к большому валуну, грузно вскарабкался на камень и уже с него — пересел на надежную выносливую спину своего битюга. Николай I, зацепив носком стремя, одним броском вскинулся на своего любимца Лорда, который косил круглым глазом и все норовил стать на дыбы.

Петр I легко вспрыгнул на своего жеребца, приударил его босыми пятками — и поскакал, не оглядываясь на второго, запасного коня, на длинном поводу трусившего следом. И три императора друг за другом, — так сказать, в хронологическом порядке, неспешной рысью направились в сторону Санкт-Петербурга…

Одинокий броневичок, натужливо рыча старым изношенным мотором и выпуская сизый дымок, затарахтел за ними…

 

УБИЙСТВО ЗВЕЗДЫ

Отец и сын лежали лицом вверх в теплой некошеной траве над высоким речным обрывом. Большое тело реки было спокойно и в этом спокойствии угадывалась скрытая до времени сила. Густая августовская ночь стояла у самых глаз, низко опустив крупные сочные звезды. Они влажно отражались в неподвижной воде и падали на самое дно удивленно раскрытых зрачков мальчика. И еще казалось, что от близких звезд пахнет спелостью, как от крепких яблок. Но это просто дыхание ночи ненавязчиво доносило аромат белого налива из прибрежного сада, над которым в звездном мерцании угадывался крест на старой колокольне.

— Папа, а можно убить звезду —?тихо спросил мальчик.

— Нет… Звезды бессмертны… — задумчиво ответил отец, покусывая кисловатый стебелек. — По сравнению с их веком человеческая жизнь — пылинка.

— И все-таки, люди полетят к звездам —?недоверчиво допытывался сын.

— Конечно. И человек, как яблочное семечко, даст ростки на других планетах… Он не договорил и прислушался. Откуда-то из-за ближайшего сарая донеслась ругань, пьяное отхаркивание, потом — тупой топот тяжелых сапожищ, — и почти вплотную на лежащих надвинулись смутно различимые в темноте три угловатые глыбы. Отец рывком поднялся, каким-то звериным первобытным чутьем уловив опасность. Мальчик тоже вскочил.

— Эй ты, падаль! — хрипло выдохнула одна из темных фигур, чиркнув спичкой. — Нашарь-ка закурить!

— Извините, — спокойно сказал отец. — Я не курю.

— Ах ты, сука дешевая! — приходя в мгновенную ярость, просипела вторая глыба. — Не куришь?

И он нанес слепой удар прямо в лицо отца. Тот уклонился от удара, инстинктивно заслоняя мальчика, левой рукой отбрасывая его за спину. На фоне звездного неба снова прочертил зловещую траекторию круто опускавшийся кулак. Отец несколько тяжеловато пригнулся и точным коротким ударом снизу встретил черную тень на уровне живота. Икнув и хватая воздух, нападающий согнулся пополам и корчась, пополз по земле. А когда вдали уже затихали топанье и крики двух убегавших, — отец вдруг упал навзничь. Еще не успевший как следует испугаться мальчик наклонился над ним. Тускло отсвечивая в звездном сиянии, из левого бока отца торчала плексигласовая рукоятка самодельного ножа. Звезды в его глазах погасли.

— Папа-а-а-а! — страшный крик осиротевшего человеческого детеныша оглушил и потряс Вселенную.

И с неба сорвалась, мгновенно скользнув к горизонту, ярко вспыхнула и исчезла звезда…

 

ПУШКА, КОТОРАЯ НЕ ХОТЕЛА СТРЕЛЯТЬ

Это была одна из многочисленных битв на планете Земля, подробности которой затеряны теперь в глубинах Истории…

И если в общих чертах данное событие весьма достоверно отражено в соответствующих хрониках, то некоторые детали этого сражения либо попросту ускользнули от взоров очевидцев, либо оказались им совершенно непонятны.

Попробуем же истолковать смысл тех давних событий с позиций нашего времени…

…Народное восстание, подобно хорошему пороху, вспыхнуло сразу во многих местах. Отряды бедноты двинулись к ненавистному Городу, в котором укрепился Правитель. Город стоял на слиянии двух рек, и к нему вела только одна дорога. На этой дороге, как восставшие хорошо знали от своих лазутчиков, находилась укрепленная батарея с тремя сильными и дальнобойными орудиями.

Командиром батареи был старый служака, до потрохов слепо преданный своему властелину. Орудийная прислуга была опытной и вышколенной и пользовалась привилегиями, подобно доверенным слугам в баронском замке. Их не удавалось ни разагитировать, ни купить… А обойти батарею было нельзя, ибо, оставив ее в тылу, восставшие оказывались у стен Города сразу меж двух огней. Во что бы то ни стало — батарею нужно было взять штурмом.

— Огонь! — хмуро скомандовал командир батареи. — Покажем этому быдлу, кто хозяин в нашей стране!

Изрыгнуло огонь и дым, черный горький выдох смерти, первое орудие. Его тяжелое ядро проложило заметную просеку в рядах нападавших. Выстрелило и второе орудие, и тоже собрало страшный урожай смерти. Третье орудие молчало… Пушкарь, поднесший фитиль к запальному отверстию, слышал тонкий свист вырывающихся из жерла газов, но… выстрела не произошло.

— Сырой порох! — крикнул помощник пушкаря и начал механическими движениями заводной куклы шуровать гигантским банником в стволе. — Давай новый заряд! В зарядную камору тщательно засыпали порцию свежего пороха. Помощником пушкаря был могучий коротконогий силач с низким лбом, поросшим курчавой рыжей шерстью. Поигрывая вздутыми буграми мышц, он легко вкатил в дуло чугунную бомбу…

— Огонь! — хрипел командир батареи. — Что вы там возитесь, как беременные крысы?! Огонь!

Пушкарь быстро поднес раздутый фитиль к запальному отверстию, но… Вместо оглушительного грохота, рвущего в клочья воздух и барабанные перепонки, послышалось негромкое добродушное сипение. Орудие едва выплюнуло из своего чудовищного жерла ядро, которое вяло плюхнулось на землю буквально в двух шагах от дульного обреза…

— Отказ! — завопил помощник пушкаря. — Снова — отказ! Когда же пушка не выстрелила и в третий раз, он в суеверном ужасе закрыл лицо зудящими ладонями и сел на утрамбованную землю, качаясь из стороны в сторону, словно игрушка «ванькавстанька».

— Это бог… это бог нас наказывает… — бормотал он. — Это — бог!

Нападавшие, к счастью, не были неорганизованным стадом, слепо мечущимся по полю под огнем. Их предводители быстро смекнули, что на батарее стало одним орудием меньше, и стали направлять штурмующие отряды в сектор наименьшей опасности. Прямо перед дулом третьей пушки ряды ощетинились грозным повстанческим оружием: дедовскими аркебузами, самодельными пиками, крестьянскими вилами и дубинами, а то и просто — дубовым дрекольем… Пушкарь терпеливо и сноровисто готовил орудие к новому выстрелу.

— Что тут происходит?! — рявкнул неожиданно возникший бравый Капитан в шляпе с наполовину отстреленным красным пером. — Па-а-а-че-м-му молчит третье орудие?! Повешу разгильдяев! На первом же суку! Картечь! Лупи картечью! Что-то несвязно бормоча насчет божьего проклятия, тронувшийся помощник пушкаря протянул ему запальник: у него самого тряслись руки. Капитан сам поджег заряд… И вдруг… вдруг пушка затряслась, тяжко сорвалась с упоров лафета и стала вертеться на месте, словно собака, ловящая себя за хвост! Орудийная прислуга других орудий — и вместе с ними Капитан — бросились врассыпную. Весь заряд картечи пришелся в земляной бруствер… Капитан с белыми от ярости глазами начал трясти за шиворот помощника пушкаря.

— Господин! Ты сам видишь… — лепетал силач. — Эта пушка… эта пушка не хочет стрелять! Пушкарь, чье лицо было черным от пороховой гари и горячим, как печная заслонка, вскинул руку с отставленной ладонью, отдавая воинское приветствие:

— Она не хочет стрелять… в народ, господин! Но Капитан не стал разбираться в тонкостях.

— Измена! — яростно вскричал он, выхватил из-за раззолоченного пояса пистолет и выстрелил прямо в грудь пушкаря — между второй и третьей пуговицей его мундира… Но этот жест отчаяния уже не мог спасти положения. Через несколько минут восставшие хлынули на батарею и затоптали Капитана, а орудийную прислугу подняли на вилы и пики…

Победители внимательно осматривали захваченные пушки. В их руках они теперь становились решительной силой для взятия цитадели Правителя.

— А это что такое —?с любопытством спросил один из них, дотрагиваясь до странного предмета из необыкновенно мерцающего металла, каким-то загадочным образом прилепившегося к казеннику третьей пушки. — Что это за черный ящичек? На первом и втором орудии, кроме затейливых украшений, не было ничего подобного…

— А где пушкарь —?вопила толпа. — Где пушкарь третьей пушки, которая не стреляла в нас? В нашей победе есть и его доля! Мы хотим пожать его сознательную руку! Качать его, качать! Но мало-помалу крики смолкли, ибо пушкаря третьего орудия никак не могли найти. То ли он незаметно исчез, не будучи уверен в благодарности восставших, то ли был ранен, уполз, харкая кровью, и был теперь погребен под грудами тел — неизвестно. И спросить объяснений относительно странного и непонятного черного ящичка было не у кого…

…Координатор Сектора Солнечной Системы внимательно просматривал на экране видеозапись очередного сражения на Третьей планете и вслушивался в непривычные звуки земной речи. Он не задумывался над смысловыми импульсами, которые вспыхивали непосредственно у него в мозгу.

— Благодарю за службу! — сказал Координатор, глядя прямо в глаза далекому Разведчику в странной форме с блестящими пуговицами, на которых был вытеснен герб в виде хищной птицы.

— И как метко ваши… гм… земляне назвали наше опытное суперустройство: «черный ящик». Это определение пахнет всеми тайнами глубокого Космоса… А в действительности это же так просто: «ситуационный анализатор»… Как точно и остроумно он разобрался в сложных обстоятельствах! Не так ли?

И еще раз сказал:

— Благодарю за службу! Испытания прошли успешно! Я доложу Межгалактическому Совету: наш анализатор будет работать четко и безошибочно. Мы не остановимся перед затратами во имя блага гуманности! Возможности техники безграничны! Скоро ни одно орудие убийства на Земле в руках властителей не сможет стрелять! Скоро… Лицо Разведчика с огромными глазами, расширенными от боли, стало медленно сползать с экрана.

— Что с вами —?удивился Координатор.

— Я… ранен… По-видимому, смертельно. Мне… не дожить…

Экран дальней связи траурно потемнел.

 

ПЛАНЕТА ПОДАРКОВ

Долгие, очень долгие, бесконечно долгие годы земной звездолет пронизывал однообразную черноту Космоса. Пространство давно уже перестало реально существовать для людей, и оставалось только Время — могучее, ленивое, то сжимающееся, то взрывающееся, тягучее, всепоглощающее Время…

— Впереди по курсу шаровое скопление… — равнодушно процедил Астронавигатор. — Ничего особенного. Вероятность Разума — ноль.

И щелкнул тумблером бортового компьютера. Разведку делать не предполагалось. Астронавигатор поудобнее устроился в кресле перед пультом и зевнул: скоро предстояла смена вахт.

… — К нам кто-то стучит… — неуверенным голосом человека, ожидавшего взрыва хохота, проговорил Врач. — Коротко, но настойчиво.

— Попроси войти… — серьезно посоветовал Капитан. — Сразу избавишься от галлюцинаций. Вдруг стук послышался снова.

При небольшом напряжении воображения можно было представить себе купол обзора окном, распахнутым в ночной сад. Тогда создавалось почти полное впечатление яблочной августовской ночи, с прохладным мерцанием звезд над садом, когда вдруг в окно деревенского дома, словно бы просясь в уют и тепло, стукнет робким клювиком зяблик или синичка… Все находящиеся в рубке покосились на боковую часть купола обзора. К огромному прозрачному иллюминатору снаружи прилипло что-то крохотное. Астронавты, теснясь и отталкивая друг друга, бросились к этому месту. Сквозь прозрачность иллюминатора в свете огней рубки было видно, что к стеклу — это в полном-то вакууме! — присосалось небольшое существо, очень похожее на птицу, но с золотистой рыбьей головой и не с птичьим острым клювом, а именно — с мягким округлым рыбьим ртом…

— Сейчас вот ка-а-ак аннигилируем! — ленивым шепотом сказал Астронавигатор. — Кто пустил сюда эту птичкорыбку?!

— Это — рыбкоптичка… — таким же шепотом поправил его Врач. — Нормальный коллективный психоз…

Существо весело помахало пушистым беличьим хвостиком…?

— Белка песенки поет да орешки все грызет… — ахнув, ни к селу, ни к городу промычал так и не успевший принять вахту Второй Штурман.

Стук повторился.

— Да чем же она стучит?! — в отчаяньи закричал Врач. — Ведь она же мягкая, как детская игрушка!

Все отпрянули от иллюминатора. Самым невероятным было именно то, что это странное создание, это космическое «как ее там», рыбка-белка, птичка-бабочка, ничем не двигала, ни крылышком, ни лапкой! А стук слышался все явственнее. Капитан поморщился и решительно поковырял пальцем в ухе, потом с сожалением посмотрел на собственный палец, перевел взгляд на экипаж и вздохнул.

— Ну, хватит! — сказал он. — Хочется девочке войти? Пусть войдет… Все со страхом посмотрели на него, но возразить были не в силах. И когда четкий, как старорежимная корабельная морзянка, стук раздался вновь, Капитан откашлялся, и заранее томясь от последствий межгалактического розыгрыша, хрипло разрешил:

— Войдите!

… Стекло сектора обзора — иллюминатора командной рубки прозрачностью напоминало чистую родниковую воду. Но твердостью своей этот огромный цельнолитой кристалл с перестроенной уплотненной атомной решеткой значительно превосходил алмаз. Разрушить, расплавить или пробить его в Космосе не могли никакие механизмы или организмы. Во всяком случае, не должны были бы…

Но рыбка или птичка, или что-то там из них вместе, словно бы и впрямь уловив разрешение, взмахнула крылышками, округлила рот и медленно, словно бы взаправду — через прозрачную ключевую водичку, сквозь полуметровую толщу иллюминатора вплыла в рубку и повисла над командным пультом.

У Астронавигатора были безумные глаза, и холодные капли пота вяло стекали по лбу… Врач посмотрел на него и перехватил руку, которая машинально тянулась к кобуре бластера…?

— Добро пожаловать… — с трудом пролепетал Капитан. Гостья грациозно вильнула хвостиком, теперь уже не беличьим, а раздвоенным, как у ласточки, подпрыгнула на двух, — впрочем, может быть, и на трех?! — лапках и сделала два-три поклона своей серьезной круглой головой… Почему-то астронавтам сразу же стало казаться, что это существо — именно гостья, а не гость…

— Кто вы?

— Не знаю…

— Но вы понимаете наш язык?

— Что такое Язык —?спросила гостья. — Я понимаю всех…

— Но вы — представительница Разумной Цивилизации —?все больше запутывался Капитан в вопросах обязательного Протокола, предписываемого при Контактах. — Какого типа ваш Разум?

— Что такое Разум —?полюбопытствовала птичкорыбка или рыбкоптичка. — Мы не думаем об этом.

— Кто же тогда вы?! — хором спросили ее астронавты-мужчины.

— Мы — Планета Подарков…

— Подарков?! — растерянно прошептал Капитан. — Мне уже лет тридцать никто не делал подарков…

— И то, ежели считать по бортовому времени… — уточнил Врач и искоса взглянул на его орденские планки в золоте и крохотных бриллиантах. Потом с угрюмым несогласием мотнул головой: — А зачем нам… эти… подарки?

— Вы можете захватить подарки для ваших детей. У разумных существ должны быть дети, не так ли?

— Сомневаюсь, разумное ли я существо… — буркнул Врач. — Пожалуй, у нас у всех уже давно… очень давно… нет детей… И даже внуков… Тяжелый всхлип донесся из чьей-то перехваченной печалью гортани. Врач не стал уточнять, из чьей. Ах, Время, Время…

— Да, да… — потрясенно подтвердил Капитан. — Может быть… если мы вернемся… мы встретимся со своими пра-правнуками…

— Нашими детьми может быть все будущее человечество… — скромно сказал Третий Штурман. Он ушел в межзвездный рейс совсем молодым человеком и не успел обзавестись семьей.

— В некотором смысле… — съехидничал Астронавигатор.

— Вы так быстро размножаетесь —?спросило Существо, не ведающее, что такое Разум.

— Быстро?! — вскинулся Врач, но осел и взглянул в иллюминатор обзора, где по-прежнему отсутствовало Пространство и существовало только Время. — Хотя да… Пожалуй, действительно — быстро…

— Вы сами можете оказывать нам покровительство… — прощебетала (или проворковала, кто их там разберет?!) цветастая гостья.

— Покровительство?! — обалдело спросил Астронавигатор, вспомнив, как эта рыбка или птичка свободно протекала сквозь несокрушимую крепость сверхалмазного сплава… — Мы вам — покровительство?

— Ну да… Можете играть с нами, приказывать нам приносить разные предметы с дальних планет…

— Поноска… Это называется — поноска! — вспомнил забытое слово Врач. — Они вроде космических собачек. Друзья человека…

— Не только. Мы умеем воплощать желания в осязаемые образы, менять психику, охранять защитными полями от воздействия враждебной среды…

— И это называется — покровительство?! Что же должны делать мы?!

— Ничего… Делиться с нами своей пищей, иногда играть и гулять с нами, разговаривать и позволять своим детям таскать на руках наших детенышей и называть их уменьшительными именами…

— А конуры вам не требуется —?не слишком вежливо брякнул Астронавигатор.

— Мы ищем друзей, а не жилье… — уклончиво сказало существо с Планеты Подарков.

— Пошли, Чебурашка! — вдруг совершенно непоследовательно сказал Капитан, и рука его сама собой потянулась и погладила сразу же растопырившиеся, как шерстка, разноцветные перышки рыбки. — Или ты — Шарик? Кажется, у меня найдется для тебя куриная косточка… И он направился к себе в каюту. Глаза его сияли счастливым мальчишеским блеском, словно бы он удачно угнал у соседа-голубятника парочку его лучших турманов. Птичкорыбка, или, если угодно — рыбкоптичка послушно плыла перед ним… Впрочем, пожалуй, уже не плыла. Они почти перебирала тремя… нет, четырьмя лапами… Она походила уже на мохнатого скочтерьера… или на милого игрушечного медвежонка коалу… на бурундучка… черт возьми! Пожалуй, и на Микки-Мауса тоже… В тоскующем воображении астронавтов теснились реликтовые животные невообразимо далекой Земли!

Они, приоткрыв рты от зависти — да, да, они понимали, что это очень нехорошее, очень некосмическое, нетоварищеское чувство, но ничего не могли с собой поделать! — провожали взглядами маленькое церемониальное шествие…

— Подарок… — со всхлипом вздохнул врач. — Ишь ты…

— Интересно, а мышей он ловит, этот подарочек —?словно бы и впрямь в космическое пространство, в сторону сказал Астронавигатор.

— К нам кто-то стучит… — простонал Третий Штурман…

 

БОЛЬШАЯ ВЕРА МАЛЕНЬКОГО КНУДА

Каждый вечер перед сном мама читала Кнуду что-нибудь из большой Книги в твердом переплете с медными пуговками, от которого вкусно пахло лошадиным седлом. Пятилетний Кнуд, конечно, почти ничего не понимал в этой толстой умной Книге, но слушал внимательно, потому что очень любил уютный мамин голос, теплый, как зимние варежки, которые она ему связала своими умелыми руками. Но однажды Кнуд заволновался, услышав волшебную фразу, вычитанную матерью из бесконечной Книги: «…И если даже будет у вас вера с горчичное зерно, и вы скажете горе: шагни — гора сдвинется…»

— Мама… — осторожно выдохнул Кнуд. — А горчичное зернышко… оно очень маленькое?

— Очень… — улыбнулась мама.

— А гора —?и он от волнения опять пошатал кончиком языка молочный зуб с маленькими зазубринками на срезе: как будто рисунок старинной башенки. — Гора большая?

— Гора очень большая… — согласилась мама.

— И вершина ее покрыта снегом?

— Да, да… А снег этот никогда не тает…

— А вера? Она большая или маленькая?

— Смотря у кого, сынок… — задумчиво ответила мать. — У одних людей она большая, им легко жить. А у других — совсем маленькая, потому что они сомневаются.

— А у меня… какая вера —?наморщив лоб в сильнейшем раздумье, прошептал мальчик.?

— Во что —?весело и молодо засмеялась мать. — В сласти и в игрушки?

— Но ты же сама при помощи Книги сказала: если будет ваша вера с горчичное зерно… У меня есть зернышки этой веры… здесь… внутри —?и он осторожно, с некоторым опасением погладил себя по животу, обтянутому вязаной фуфаечкой.

— Думаю, что маленькая вера в тебе сидит! — согласилась мать. — Ты ведь веришь и знаешь наверняка, что я тебя люблю?!

— Ну, конечно, мамочка! Про тебя у меня — самая большая, крепкая вера!?И?с этими счастливыми словами он легко уснул, свернувшись калачиком под теплым одеялом, словно бы охраняя внутри своего маленького тела ту самую маленькую, с горчичное зерно, веру, способную двигать большие горы со снежными вершинами…

… А ночью выпало много снега, и Кнуд Свенсон, живущий почти на краю света на берегу холодного серого моря, катался на лыжах. И еще к обеду мама принесла большой круг смаалэндского сыра. Он очень понравился Кнуду — с желтой корочкой, которую можно потихоньку отколупывать, и с большими круглыми дырками, в которые можно было легко просовывать пальцы. Сыр был пахучий, плотный, и в нем мягко вязли зубы.

— Вкуснота с дырочками! — решительно определил Кнуд свое отношение к этому сыру. Перед сном он снова отправился погулять. В поселке было тихо, и только в море, которое тяжело плескалось внизу, стиснутое стенами фиорда, Кнуд увидел тягучий желтый кружок, который покачивался на в них.

— Луна… — догадался Кнуд и поднял мордочку под вязаной шапочкой с помпоном к небу. — Луна… — прошептал он и понесся к дому, боясь потерять и забыть по дороге неожиданное открытие.

— Мама! — задыхаясь от бега, с трудом успел он выговорить, — а я видел: луна!

— Ну и что —?удивилась мать. — Сегодня полнолуние…

— Она… эта луна… я понял… — торопился мальчик, — она сделана… — И он торжественно выпалил: — Она сделана из самого настоящего смаалэндского сыра!

— Почему ты так решил —?с улыбкой, но самым серьезным тоном спросила мать.

— Потому что желтая… круглая… и с дырочками… Вот! Мать все же — на всякий случай! — покачала головой.

— Боюсь, что ты ошибаешься, — как можно ласковее сказала она. — Луна — это луна, а не сыр… И потом, откуда ты знаешь, какова она на вкус, если ты ее не пробовал?! Да, это было серьезным возражением!

— А я верю…верю… — настойчиво повторял Кнуд, — верю, что Луна сделана из вкусного смаалэндского сыра! Ты же говорила, что у меня есть маленькая вера? Ну, хоть с горчичное зернышко?! И если не из сыра — тогда для чего же она сделана? Что ли — зря?!

— Дурачок… — с мокрыми счастливыми глазами прошептала вслед Кнуду мать, когда он снова выскочил за дверь.

А некоторое время спустя она услышала на крыше их небольшого домика подозрительный шорох и вышла посмотреть, что это за странный шум. На крыше она увидела своего ненаглядного сына, который стоял на самом коньке и с серьезным видом длинной лыжной палкой настойчиво пытался сбить луну с темного неба. Он пыхтел и тянулся изо всех сил, но луна, сделанная, конечно, из сыра, никак не давалась…

— Сынок… — тихо окликнула его мать. — Для того, чтобы достать луну с неба, нужна очень, очень длинная палка… — Я тоже пробовала… раньше. У меня тоже не получилось. И потом… иди надень варежки. У тебя, должно быть, совсем замерзли руки.

— Ты пыталась достать луну —? заинтересованно переспросил ее сын уже на земле, кубарем скатившись с крыши. Подымаясь на цыпочки, он пытался при свете луны и звезд снизу разглядеть выражение ее лица. — И ты не достала длинную-предлинную палку?

— Не достала, сынок… — виновато призналась мать.

— Значит, у тебя было мало веры! — серьезно заключил сын. — Даже — с горчичное зернышко…

?И?перед тем, как закрывать дверь на ночь, он постоял на верхней ступеньке крыльца и прошептал, словно бы молитву или волшебное заклинание:

— А я верю… Верю, верю, что луна сделана из смаалэндского сыра… И крепко стиснул кулачки, пристукнув ими друг о дружку.

Несколько ночей подряд дул теплый юго-западный ветер, и ночное небо было покрыто плотными мохнатыми облаками, и не было видно ни луны, ни звезд… А когда сменившийся ветер разогнал облака — Кнуд глянул на нее и ахнул:

— Мама, мама! — радостно закричал он. — Ты только посмотри: вся луна объедена летучими мышами! Ты видишь, как они неровно отгрызли у нее краешек? Ты — видишь?!

— Вижу, сынок, — кивнула головой его мама. — Только почему же ты думаешь, что луну объели летучие мыши, а?

— Ну, мама… — засмеялся Кнуд, — как же ты не понимаешь, что домашние серые мыши не могли съесть этот сыр: они же не умеют летать!

— Да… — согласилась мать. — Это верно. Я не догадалась.

— Вот видишь, вот видишь! — приплясывал Кнуд Свенсон, маленький житель небольшой северной страны на берегу холодного моря. — Я имел веру… размером с горчичное зернышко, и маленькие мыши погрызли большую Луну!

— Еще бы… — сказала мать тихо… — Ведь твоя Луна и в самом деле сделана из смаалэндского сыра!

 

КОД «ИКС»

— Поздравляю вас, господин Президент! — сказал Врач. Он стянул резиновые перчатки, несколько раз согнул и разогнул освобожденные пальцы и впервые за двое суток слабо улыбнулся. — Теперь я гарантирую жизнь вашего сына. Да поможет нам Бог!

— Бог — это вы! — немного высокопарно, но совершенно искренно вырвалось у Президента. — Оказывается, я не только Отец Нации. Я — всего-навсего отец…

— Я тоже… был… отцом — грустно произнес Врач. — Но мой мальчик… погиб далеко отсюда. Слишком далеко… И я ничем не смог помочь ему. Ничем!

— Мы отомстим им! — пылко пообещал Президент, словно бы мгновенно поднявшись на трибуну с сияющим на ней государственным гербом. — Мы сотрем этих шестиконечных археронцев в космическую пыль! Наш звездный флот приведен в боевую готовность! И стоявший за спиной Президента рослый адъютант в традиционной военно-морской форме с золотым шнуром аксельбанта невольно вытянулся по стойке «смирно». В левой его руке, надежно прикрепленный металластовой цепочкой к запястью, покачнулся знаменитый черный сейф-чемоданчик с торчащей из него гибкой и короткой антеннкой, — словно одинокий усик спрятанного там неведомого опасного насекомого… В этом чемоданчике, как было известно на Планете всем и каждому, находилось личное переговорное устройство Президента для связи со всеми планетными и межпланетными базами.

— Вы не сможете начать войну, господин Президент… — тихо, очень тихо, пожалуй даже слишком тихо для угрозы сказал Врач, но тем не менее охранники Президента насторожились и руки их цепко легли на рукоятки лучеметов.

— Кто сможет диктовать мне свою волю —?удивился Президент.

— Ваш сын, сэр…

— Сын?! Моя новорожденная кроха?!

— Да, сэр… При проведении этой отчаянной операции я вживил в его сердце микропередатчик с кодом «икс», господин Президент…

— Мой личный президентский код?! — задохнулся правитель Планеты. — Код-сигнал с командой о начале ядерного нападения?!

— Именно так, господин Президент. Теперь любую войну вы сможете начать, только разорвав сердце вашего ребенка. В самом буквальном смысле этого выражения…

— Но как… Как вы смогли? Как… осмелились? Как вы узнали, наконец?! — Президент словно бы осел на глазах, и его высокая спортивная фигура явно укоротилась дюйма на два-три.

— Электронный сигнал — это всего лишь сигнал, господин Президент, — устало ответил Врач. — Всего лишь знаковая система, а не знамение Божье. И если его знают двое, всегда есть возможность того, что тайну узнает третий… А нас на Планете и во всем мире не трое. Нас гораздо больше!

Голос Врача окреп, он поднял голову и снизу вверх посмотрел на Президента. Впрочем, тот уже не выглядел высоким, величественным и неуязвимым.

— Ничего… — наконец, прохрипел Президент. — Я поменяю сигнал. В конце концов, это мой личный код.

— Ребенок тоже ваш, сэр… — мягко напомнил Врач. — Впрочем, как и весь наш мир.

— Чего вы добиваетесь —?недоверчиво спросил Президент. У него противно задрожала правая нога, и он, нащупав шаткий подлокотник, с трудом опустился в белое больничное креслице. — Это только отсрочка…

— Конечно… — согласился Врач. — На то, чтобы изменить код «икс» на всех приемных командных устройствах на всех внепланетных базах уйдет много времени… Но время работает на нас, господин Президент: нас станет еще больше, я даже уверен — нас станет очень, очень много. И самое главное: за это время подрастет ваш сын, господин Президент. И тогда есть основания, что он тоже окажется на нашей стороне. И решение будет в наших руках. Справедливое решение!

— И за эту… за эту справедливость, — с трудом выговорил Президент, еле разлепляя бледные губы, — я плачу… собственным сыном?

— Ведь вы — отец, господин Президент. Счастливый отец! — напомнил Врач. — Кто знает: может быть, дети изменят и нас с вами?

— Дорогая цена… — прошептал немолодой человек, и больничное креслице тоненько скрипнуло под ним. — За все мы платим слишком дорогую цену…

За его спиной, не шелохнувшись, продолжал стоять адъютант и точно так же оставалась совершенно неподвижной короткая антеннка, выглядывающая из черного сейфа-чемоданчика…

 

ОХОТА

Ощущая приятную тяжесть ружья, он бесшумно прополз сквозь колючий кустарник и осторожно раздвинул ветви. Они были здесь!

Солнце еще не взошло, серели предрассветные сумерки, и внизу, под ветвями деревьев и в кустарниках еще таились густые и таинственные клубы ночной темноты. Но их было видно! И не в отличные окуляры инфракрасного бинокля, а так — потому что они были чернее самой черной мыслимой черноты! Они двигались в центре поляны, меняясь местами и подпрыгивая. Он замер, втягивая ноздрями горький от хвои воздух и прислушиваясь к их гортанному бормотанью. Время от времени они забавно чуфыкали и с треском распускали свои великолепные крылья.

От первого солнечного луча, скользнувшего по вершинам, их чернота стала еще заметнее. Даже издали ощущалась глянцевитность и упругость их хвостовых перьев. Хвосты эти то распускались веером, то складывались с явным характерным шорохом — именно, как веер! От этих удивительных хвостов так и веяло прохладой… Над глазами у них огненно выделялись алые брови, алые, как кровь, струившаяся в их сильных телах. Даже на вид птицы были налиты тяжелой пахучей плотью. Первобытная дичь! И первобытная их песня, песня весны и любви, заполнила до краев эту уединенную поляну, всепобеждающе разносилась в полном безветрии раннего утра, дикая самозабвенная песня дикого леса…

«Косачи! Косачи! — повторял он, словно перекатывал внутри себя еще и еще раз это старое забытое слово. — Косачи! Прекрасная мишень!» Он знал, что ружье снаряжено и опечатано егерем по всем правилам. Он получил от него сертификат с внушительными гербовыми печатями и знал, что имел право на три выстрела. Он хорошо заплатил за эти три выстрела! Осечки не будет! Он опытный и хладнокровный стрелок… Пора!

Привычным, хорошо отработанным движением он поднял ружье к плечу. Ощущая щекой липкий холодок приклада, он спокойно, тщательно, как на полигоне, задержал дыхание… Ведя стволом, он аккуратно всаживал птицу в самый центр перекрестья нитей прицела, и когда она на короткую долю секунды замирала вместе со своей песней, — быстро и точно, три раза подряд нажал на спусковой крючок.

Отдачи он не почувствовал. Щелканье курка было совсем бесшумным. Три мощные короткие вспышки одна за одной выхватили своим резким концентрированным светом каждую хвоинку, кусты в непонятных пахучих цветах — они были лиловыми и мокрыми от росы, многократно отразились в каждой такой росинке, очертили дальний конец поляны в легкой кисее утреннего туманца, обрисовали каждое перышко и кровавые надбровья птиц, заставших в свете этих вспышек в своем последнем полете…

…Но что это?! Из ружья сбоку выползла, словно пустая отстрелянная обойма, лента, состоящая из трех превосходных, первоклассно проявленных стереослайдов крупного — в ладонь формата. Человек тупо посмотрел на них, еще ничего не понимая. Глухари, прервав свою песнь и прыжки, тяжелыми созревшими плодами расселись на ближайших ветвях.

Человек чертыхнулся, забросил ружье за спину и направился к своему флаеру, припаркованному в двух километрах от глухариной поляны…

— У вас есть патроны —?спросил он, вернувшись в поселение, в первом же универсальном центре снабжения и распределения.

— Простите, сэр, что такое — патроны —?на мгновение запнувшись, повторил служащий незнакомое слово, занося пальцы над информационным дисплеем… — У нас есть все, необходимое для жизни…

— Патроны… гм… это… — на лице говорившего просквозила досада, и он зло продолжил: — Это средство, чтобы убивать дичь.

— Убивать?! — оторопел продавец. — Вы, наверное, землянин?! — наконец, догадался он. — Вы так похожи на нас. Сразу и не отличишь…

— Да, я — с Земли, — гордо вскинул голову человек с ружьем. — Прилетел специально, чтобы поохотиться на древнюю дичь… И вот… — он показал на слайды.

— Прекрасные снимки! — одобрил продавец. — Настоящий трофей! А… А разве вы не знали, что на нашей УЗОПе — Уникальной Заповедной Охраняемой Планете — разрешена только фотоохота?!

— Предупредили! Но я хотел убить настоящую дичь! — оборвал его охотник и сделал движение, как будто нажимал на спуск.

— Убить живую птицу, и чтобы она трепыхалась у твоих ног, роняя перья! А потом — угли, костер, запах жареного мяса!

— У нас таких… — служащий сделал паузу, подыскивая выражение, — таких, как вы… подвергают принудительной перестройке психики!

— Ах ты… — начал было охотник, но спохватился, захлопнул рот и выскочил из торгового помещения.

Служащий проводил его отрепетированным вежливым поклоном и неприязненным взглядом, а затем с любопытством посмотрел на строчки информдисплея, высветившиеся перед ним на экране:

«ПАТРОН /устаревш./ — цилиндрическая емкость различного диаметра /калибра/, снабженная устройством для взрывания содержимого. Обычно П. снабжался пулей, взрывные газы придавали которой убойную силу на значительных расстояниях. П. применялся для охоты и в противоборствующих столкновениях /войнах/ человеческих сообществ. Торгового индекса не имеет».

Служащий удовлетворенно вздохнул и выключил экран…

 

ДОНОР

 

I

— Я этого больше не вынесу! — сквозь навернувшиеся на глаза слезы выговорила она.

— Мы изнемогли под тяжестью неопределенности, — подхватил муж и с надеждой посмотрел на хирурга.

Тот отвел взгляд и покачал головой.

— Я ничем не могу вас обнадежить. — В тоне врача не было ничего, кроме бесконечной усталости. — Вы знаете, я собрал консилиум из лучших специалистов. У мальчика прогрессирующая атрофия почек. Значит, месяцев семь-восемь, в самом лучшем случае — год. Большего ни я, ни господь Бог гарантировать не в силах. Спасти вашего сына может только пересадка здорового органа. Необходим донор.

— Семьдесят тысяч долларов! — в отчаянии прошептал муж. — У нас никогда не будет таких денег…

Врач, словно бы от сильной вспышки света, прикрыл глаза ладонью.

— Необходимы сразу две почки, — глухо сказал он. — Две, причем свежие и молодые. Они должны прижиться и развиваться вместе со всем организмом.

— О-о-о! — простонала женщина. — Целое состояние. А Дик у нас один… Если бы у него были братья и сестры…

— Скажите, мистер Кэрриган… — мужчина морщился, мучительно подыскивая слова. — Это не органическое, я имею в виду… не наследственное заболевание?

— Нет, — резко вcкинул голову хирург. — Это не гены… Это — осложнение после вирусного заболевания. Редчайший случай…

Женщина упала лицом на покрытый пластиком стол, давясь беззвучными рыданиями. Мужчина протянул было руку, чтобы погладить ее по голове — и oтдернул руку на полдороге.

— Милдред… — прошептал он. — Идем домой. Кажется, я знаю выход… И он посмотрел на жену со страхом и надеждой.

 

II

— Доктор… — в дверях приемной появился Роберт Джонсон. — Мистер Кэрриган, я хотел бы переговорить с вами наедине.

— Выйдите, сестра! — буркнул хирург, с интересом всматриваясь в новое для него выражение лица давнего знакомого.

— Скажите, доктор… — Джонсон несколько раз судорожно вдохнул и выдохнул воздух, прежде чем выдавил из себя первые слова, — для донорской операции… ну, для пересадки почек… имеет значение пол донора?

— Конечно, нет, — сразу же ответил врач. — Организму безразлично, будут почки мужские или женские. В данном случае имеет значение только абсолютный возраст. Вашему сыну пять лет. Донор должен быть моложе, в крайнем случае — ровесник…

— Дело в том, доктор… Дело в том, что Милдред беременна! И как нам сказали, беременность здоровая, без патологий. Уже четыре месяца…

— Поздравляю… — спокойно сказал врач. — Вы поступили дальновидно и мудро. Рождение нового ребенка поможет вам пережить неизбежное горе…

— Вы не поняли, доктор… Мы с Милдред не в силах… не в силах без борьбы расстаться с Диком. Мы очень любим его. Мы не хотим его хоронить! И мы решили… этот ребенок… без имени и возраста… незнакомый… пусть он и станет донором! Другого выхода у нас нет. Хирург выронил авторучку, которую во время разговора машинально вертел в руках. Она с коротким стуком упала на пол и, посверкивая золоченым пером, закатилась куда-то под стол. После чего в кабинете несколько мгновений стояла жуткая тишина.

— Xo-po-шо… — наконец медленно сказал хирург. — В шесть-шесть с половиной месяцев я вызову у вашей жены преждевременные роды, и мы используем почки недоношенного плода в качестве донорских. Я гарантирую жизнь Дика. Вот этими руками… — он поднял обе руки вверх, ладонями в сторону мужа, словно бы давая некую клятву. — Рискну на некоторое время присвоить себе функции Создателя! Хоть и подозреваю, что все будет крайне непросто, — бледно улыбнулся он. — Через две недели пришлите ко мне вашу жену для консультации.

 

III

Медсестра проболталась — не то по глупости, не то по злобе. Судебный процесс оказался сенсационным и шумным. «Обвинение в соучастии в убийстве!» — кричали газетные заголовки. — «Народ против врача-убийцы и преступных родителей!»

«А как насчет врачебной тайны? — ехидно вопрошали другие. — Неужели каждая вырезанная грыжа теперь станет достоянием всеобщей гласности?» «Несчастная мать руками врача-садиста вырывает почки у своего недоношенного ребенка!» «Мальчик Дик Джонсон совершенно здоров! Свободу замечательному хирургу, сотворившему чудо!»

«Не позволим пересаживать белому человеку требуху чернокожих!» «Прокурор штата поддерживает обвинение! На стороне защиты — лучший адвокат штата! Он, как и хирург, отказался от вознаграждения!»

 

IV

Газета «Ивнинг сити ньюс» опубликовала отчет своего коppecпондента из зала судебного заседания. Всеобщее внимание, само собой разумеется, привлекла речь знаменитого адвоката.

— Уважаемый суд! Леди и джентльмены! Наша свободная и независимая пресса! Я рассматриваю данный процесс как некий символ, словно бы специально вызванный в день нынешний из дня будущего, недалекого, но предвидимого зорким внутренним оком. Готовы ли мы воспринять это будущее?

Я хотел бы убедить вас, господа присяжные заседатели и всех граждан, присутствующих в зале, в необходимости на этом уникальном процессе отрешиться от привычных нам предрассудков и готовых, стандартных суждений, и попытаться взглянуть на события непредвзято, свежим и незамутненным взглядом. Ибо в наши времена старые понятия наполняются новым, неожиданным смыслом.

Так, самый главный вопрос, который предстоит решить нам с вами: готовы ли мы — перед лицом неизбежного будущего — сформулировать и обосновать наше право на жизнь и наше право на смерть?

(Голос из зала судебного заседания: — Эти права принадлежат Богу!)

— Совершенно с вами согласен! В таком случае хирург Кэрриган был, ежели угодно, всего только орудием в руках божьего промысла. И надо признать — орудием весьма и весьма квалифицированным. Он не посрамил божеского предначертания! И я думаю, что ежели Бог захотел бы провести экспертизу, у него не нашлось бы претензий к качеству данной работы!

(Крики в зале суда: — Браво! Богохульник! Адвокат дьявола! Долой! Браво! Не кощунствуй!)

— Уважаемые господа! В чем смысл нашей жизни, этой неоспоримой божественной сущности? Разве не в том, чтобы взращивать, лелеять, всячески поддерживать вечные ростки жизни перед ликом смерти? Тогда высшая польза наших деяний — она же и безусловный носитель высокой нравственности.

(Выкрик из зала суда: — Валяй дальше!)

— Тогда что такое «право на смерть», если умелые хирурги способны вмешаться в божеское предначертание и продлить жизнь полуживым за счет мертвых? И кстати, господа присяжные заседатели, кто из вас возьмет на себя смелость сформулировать, что значит понятие «юридически мертвый»? А какой смысл вы, господин прокурор, вкладываете в понятие «юридически живой», если тот или иной субъект завещает хранить себя в криогенной емкости до назначенного им срока воскресения где-нибудь в 2205 году от Рождества Христова?! Что такое право на жизнь, дарованную нам Богом, если между жизнью и смертью ребенка стоят только деньги?

(Голос из зала суда: — А разве старый способ делания детей уже отменен?!)

— Нет сомнений, что грядет такое время, когда технический уровень развития медицины за счет как электронных, так и чисто биологических протезов позволит отдельным индивидуумам если не существовать бессмертно, то функционировать практически сколь угодно долго, почти бесконечно! Не выглядит ли кощунством, уважаемые присяжные заседатели, наши грядущие возможности и наша моральная готовность отобрать у божьего промысла право на бессмертие? Нет, не выглядит! И мои подзащитные осуществили свое свободное божественное право на смерть во имя торжества жизни!

(Выкрик из зала судебного заседания: — Но по законам нашего штата разрушение плода сроком больше двенадцати недель считается убийством!)

— Плод не был разрушен в строгом смысле этого слова! — последовало быстрое возражение адвоката. — Его важнейшие части были использованы как необходимый строительный материал для угасающей жизни другого несчастного человеческого существа. Ежели угодно — это проявление истинного великодушия, благородный акт спасения! Небогатые родители с ужасом и горечью осознали невозможность оплатить необходимого донора. И их честная великодушная попытка устранить вопиющую социальную несправедливость собственными, так сказать, силами, собственным правом на осуществление жизни своего ребенка, дарованного им Господом, в свете наших предыдущих размышлений заслуживает, на мой взгляд, понимания, сострадания, уважения и оправдания…

(В зале судебного заседания свист, крики и аплодисменты.)

— К сожалению, уважаемые сограждане, мы знаем, что Бог, создавая человека, не создал к нему запасных частей… И мы, молодая, цветущая, инициативная нация, должны всемерно исправить эту недоработку! Мы будем создавать потребные нам органы искусственно, и матерям не надо будет прибегать к услугам собственного чрева…

(В зале возгласы: — Гип-гип, ура!)

— В стране свободной частной инициативы свежие человеческие органы должны быть доступны всем и каждому! Удача в таком обширном начинании представляется мне, как daimonion, иными словами — как знамение Божье!

(Присутствующие в зале суда в едином патриотическом порыве встают и поют государственный гимн.)

Сообщение корреспондента: процесс не закончен. Окончательные выводы суда и приговор мы опубликуем в ближайших выпусках нашей газеты.

 

ЗАПОВЕДНИК

— Завтра мы с тобой полетим в Заповедник! — торжественно сказала Мать. — Я, наконец, получила разрешение. И я покажу тебе Цветок.

— Цветок —?оживился Сын. — Разве в Заповеднике живут… эти самые… цветоки?

— Цветы —?поправила Мать, засмеявшись. — Нет… Они там… не живут. Они — растут. И строго охраняются законом.

…Цветок был неописуем и не походил ни на один предмет, с которым приходилось сталкиваться Сыну за его долгую десятилетнюю жизнь.

— Он — белковый —?деловито спросил Сын. — Его — едят?

— Нет… Это… это не едят. — Мать обеспокоенно покрутила головой на тонкой шейке, похожей на стебелек цветка. — Это считается красивым.

— Красивым? Что такое «красивый» —?удивился Сын. — Это полезно?

— Не знаю… — смущенно призналась Мать. И повторила: — Это считается красивым. Поэтому в Заповедник так трудно попасть. Красота — она и есть Красота.

— Что такое красота —?требовательно спросил Сын и бесшумно заскользил чуткими пальцами по кнопкам своего персонального миникомпьютера. — Оно передает какую-нибудь информацию? По какой программе?

— На Цветок нужно просто смотреть, — пояснила Мать. — Так делают все…

Сын склонил голову на бок и прислушался. Но Цветок был неподвижен и не проронил ни единого звука.

— Видишь: он состоит из пяти одинаковых частей… там, наверху? — деликатно подсказала Мать. — Они называются: ле-пест-ки!

— Ле-пест-ки —?фыркнул Сын. — Смешное словечко! Где ты его выкопала?

— Я посмотрела в справочнике! — с гордостью сказала Мать.

— Интересно, как его окрашивают —?вдруг забормотал Сын. — Совершенно необычное разложение спектра…

И еще раз вгляделся в удивительный венчик из пяти одинаковых лепестков, изысканно выкроенных неведомым дизайнером.

— А знаешь… он, пожалуй, похож на старинный микрофон… — бледно улыбнувшись, неожиданно сказал мальчик. — Я помню передачу по видику… Уникальная музыка двадцатого века…

— Да… — вздохнула Мать. — Это было очень давно. Говорят, раньше этих Цветов было много. И таких, как наш, и других. Самые разные! И они росли свободно… Даже в этих старых… Ага, вспомнила! — в самых старых садах и парках…?

— Вранье! — равнодушно откликнулся Сын. Мать сделала инстинктивный древний защитный жест: беспомощно пожала плечами.

…Взлетая, Сын еще раз взглянул на Заповедник: небольшой силиконовый купол, зажатый среди небоскребов, под которым жил непонятный ярко-красный Цветок. Внизу было видно, как извивалась огромная очередь желающих попасть в Заповедник. Мать и Сын так и не узнали, что Цветок назывался Тюльпаном. Домой они летели молча…

 

ТАЙНОЕ ОБЩЕСТВО

Когда-то, несколько веков тому назад, приморский городок, где на время своего короткого отпуска поселился Стенли Ньюмен, считался одним из самых модных и дорогих курортов. Сам городок почти не изменился: камни стареют медленно. Но вот море… Ньюмен помнил странное гомеровское определение Средиземного моря: «виноцветное». Теперь же за невысокой проволочной оградой, протянутой вдоль всего побережья, вяло шевелилось нечто, напоминающее жидкий асфальт. И ветер, иногда налетавший на берег с бывшего моря, пахнул именно разогретым асфальтом — и больше ничем…

— Ваш жетон, сэр! — предупредительно напомнил портье, выдавая Ньюмену ключ от номера. Бассейна при гостинице не было. Вернее, он был когда-то, в лучшие времена, но теперь на его месте сухо стелилась песчаная площадка для минитенниса. Жетон давал право на трехразовое получение строго нормируемой воды.

— Слышали новость —?продолжил разговор портье. — В ответ на повышение цен на канадскую пшеницу русские в четыре раза повысили цену на байкальскую воду. Прямо за горло берут! Бог знает, что творится в мире! Желаю вам доброго отдыха, сэр! И все-таки, как говорилось в старопечатных книгах — весна брала свое! Всюду с завидной пышностью цвели розы. Впрочем, не следовало брать на веру эту картину буйного цветения. И пинии на горных склонах, и эти горделивые розы могли оказаться искусной пластиковой имитацией вездесущих экодизайнеров. Но вот цветущий дрок… Стенли помял в пальцах пронзительно желтые лепестки и втянул давно забытый запах детства. Нет, дрок не был подделкой! И он, умиротворенный, незаметно задремал, вытянувшись на теплой земле. Очнулся Ньюмен в полной темноте, продолжая лежать на спине и глядеть в неизменное звездное небо. Ему было хорошо…

За кустами цветущего дрока, сомкнувшимися пахучим монолитом, раздался явно приглушенный мужской голос. «Любовное свидание! Какая приятная неожиданность!» — подумалось Ньюмену. Вовсе не желая быть впутанным в чужие секреты, Стенли невольно прислушался и с удивлением осознал, что понимает сказанное: говорили не на уголовном арго и не на молодежном слэнге, а на вполне приличном русско-английском:

— Получили новую порцию первоклассного товара! — доносился до него торжествующий шепот. — Высший сорт! И недорого. Два транспорта прошли без потерь… «Торговцы наркотиками?» — настороженно подумал было Ньюмен, но быстро сообразил, что это почти невероятно. Люди стали панически бояться всего, что могло бы повредить их физическому состоянию. Здоровье, и только здоровье в моде! Здоровье — любой ценой, вот лозунг нынешних землян. Тем более, что за недавние полтора века СПИД скосил более трети населения земного шара, не считаясь с вероисповеданием и цветом кожи. Вот, кстати, почему нынешние курорты так пустынны. А для того, чтобы переспать с женщиной, требовалась целая куча справок об исследованиях и прививках, иначе никого не удавалось заманить в постель… Нет уж, какие тут наркотики! Но загадочный шепот за плотной стеной дрока продолжался:?

— Продукт доставили из заповедных областей… да… предгорья Тянь-Шаня… Качество неописуемое! Сногсшибательное действие на психику! Нет, никаких погонь… обошлось без жертв.

— И когда же? Где —?голос второго мужчины был сипловат от явного возбуждения.

— Церемония в три часа ночи на поляне за развалинами Киноцентра…

Ньюмен хорошо знал эти развалины, знаменитые не менее, чем законсервированные руины древнеримского Колизея. Уже на электронной памяти человечества там проводились международные кинофестивали. Люди, тогда не боящиеся общения друг с другом, собирались в одном месте, чтобы посмотреть на экране плоские прыгающие картинки. Смешно… Но сердечная мышца Ньюмена, тем не менее, сделала несколько незапланированных сокращений. Да, да, он явно волновался! Что ни говорите, а проникновение в чужую тайну подсыпает перчику в пресную обыденность размеренного существования! Итак — подытожил свои выводы Стенли словно бы со стороны — имеется возможность понаблюдать за некой загадочной церемонией. На поляне в самый разгар южной ночи. Хм… Прямо шабаш ведьм на Лысой горе! Когда-то, в студенческие годы, Стенли штудировал конспективные изложения древних авторов…

…Он надежно укрылся в тех же щедрых дроковых кустах за час до назначенного срока. На всякий случай. Еще у себя в номере он натянул черное облегающее трико для гимнастических занятий, а на голову остроумно приспособил черный пластиковый мешок с прорезями для глаз. Вышла отличная маска, правда, в ней было душновато, но к этому, в конце концов, можно притерпеться. Зато он целиком слился с темнотой, и в гуще цветов и листьев ощущал себя в полной безопасности. От сильного запаха дрока — ночью его цветы, такие солнечно-желтые при дневном свете, пахли значительно интенсивней — слабо кружилась голова, и от этого казалось, что тело становится невесомым и словно бы парит над безмолвной поляной… Послышалось легкое шипение. Это в центре открытого пространства оседал на своих пневматических баллонах обычный планетоход на воздушной подушке. Задняя его часть откинулась и легла на землю, образовав неширокий пандус. У обреза грузовой кабины смутным металлическим блеском обозначились какие-то цилиндрические емкости. Послышался характерный звук откупориваемых с мягким чмоком крышек на пневмоприсосках. И сразу, словно именно этого своеобразного сигнала и ждали, со всех сторон к центру поляны, где почва была более светлой, как на арену, начали стягиваться смутные очертания человеческих фигур. Ньюмен нажал на рычажок наручных часов: в окошечке проступили бледные голубые цифры среднеевропейского времени. Ровно три часа. В абсолютной тишине, в полнейшем безветрии, когда не колыхнется ни один лист ни на одной ветке, до Стенли донеслось характерное негромкое бульканье, — словно бы капельки росы переливались в горлышке у маленькой ночной птицы…

Стенли изо всех сил вглядывался в темноту. Но уши говорили ему больше, нежели глаза. Вот еще мелодичное бульканье, и еще… В центре поляны ускользающие тени образовали подобие круга, и в ритмическом покачивании оттуда доносились цоканье и прищелкивание языками, и приглушенные, словно сквознячок, перебирающий листву, странные возгласы:

— Ква-ква! Ква-ква!

Ньюмен не выдержал. Любопытство оказалось сильнее чувства опасности. Он стянул с головы пластиковый мешок и сунул его меж стволиками, а сам, осторожно ступая, пристроился к последнему в уже небольшой очереди. В мерцающем свете звезд ему удалось разглядеть, что стоящие впереди него держат в руках небольшие чаши, а человек возле цилиндрической емкости погружает в нее нечто вроде ковша на длинной ручке и отмеряет каждому поровну в протягиваемые чаши. Но у Ньюмена чаши не было, и поэтому он с внутренним напряжением сложил ладони лодочкой и подставил их под струйку из ковша.

— Ква-ква! — слышалось вокруг него, словно шорох тростника. — Ква-ква! Стенли погрузил губы в жидкость, так возбуждающе холодившую его ладони и сделал несколько жадных глотков. И сразу понял, что люди вокруг не занимались ритуальным подражанием кваканью давным-давно вымерших лягушек, нет. Они, покачиваясь в экстазе, заклинали, произнося древнейшее на земле слово:

— А-ква! А-ква!

В ладонях Ньюмена оставались последние драгоценные капли, которые он слизнул языком. Ведь это была не обычная, синтезированная и безвкусная жидкость, которая выдавалась три раза в день по жетонам строгого учета. Это оказалась свежая, добытая из засекреченных высокогорных родников чистейшая вода…

И он закричал вместе со всеми:?

— А-ква! А-ква!

И догадался, какое тайное общество собралось на ночную церемонию на поляне за развалинами старого Киноцентра: это были акваголики — неуемные любители природной воды…

 

ПОЛИГОН

…Сознание возвращалось ко мне постепенно, пульсирующими толчками. Сначала я почувствовал, что меня сильно встряхнули и поставили на ноги, поддерживая подмышки. Ноги подгибались, как вареные макаронины, и без этой не слишком вежливой, но необходимой поддержки просто-напросто совсем бы разъехались — не собрать. Голова все еще кружилась, но мало-помалу я начал различать окружающее, как бы сквозь мутноватую пленочку переводной картинки. Я осторожно, с тайным опасением повернул шею налево, потом направо и зафиксировал с той и другой стороны два могучих тела в пятнистых маскировочных комбинезонах. Я говорю — тела, потому что их головы, видимо, располагались где-то довольно высоко надо мной… Преодолевая тошноту колоссальным напряжением воли, я сфокусировал взгляд на том, что находилось прямо передо мной.

А прямо передо мной в небольшой по размерам комнате без окна, с электрическим освещением, стоял обычный казенный письменный стол, за которым восседал человек в полевых полковничьих погонах: я смутно различал по три звездочки на его плечах. Выражение его лица было неопределенным и я бы сказал — выжидательным. Но поразило меня вовсе не это: я перевел взгляд под стол и увидел его ноги. Словно бы совсем независимо от представительной верхней полковничьей половины, ноги это весело шевелили босыми пальцами… От этого неправдоподобия мне снова сделалось кисло внутри, и все предметы опять поплыли куда-то вбок.

— Это уже третий… — задумчивый голос полковника был тем последним, что я подсознательно запомнил, ныряя в абсолютную черноту.

…Дорога, по которой я на собственном горбу волочил тяжеленный рюкзак с походным скарбом, и без того была ни то, ни се, во всяком случае — явно непроезжей для колесного транспорта. Вдруг я замер. Передо мной нелепо замаячил… дорожный знак. Умора! Я сначала не поверил собственным глазам и решил — обознался. Но подойдя вплотную, я потрогал четырехгранный шероховатый бетонный столбик и понял, что да… действительно. На этом столбике висело нечто круглое, проржавевшее от времени до полной неразличимости и продырявленное дробью случайных охотников так, что в целом оно напоминало большой дуршлаг. Не сразу я сообразил, что давным-давно этот ржавый дуршлаг являл собой так называемый запретительный знак, строго гласивший: «Въезд запрещен»… Куда? Кому запрещен?! Где здесь хотя бы слабое подобие дороги?! Я развеселился. Вокруг знака — ежели это и в самом деле бывший знак, а не чья-нибудь доморощенная хуторская шутка — тянулись сплошные встопорщенные заросли репейника и иван-чая, этакие добродушные среднерусские джунгли, душистые и плотные. Со стеблей иван-чая слетали от покачивания на случайном ветерке незамысловатые пушинки, а маленькие серо-зеленые ежики созревших репьев, круглые и кусачие, ощутимо и зло кололи руки и вгрызались в одежду. Под ногами потрескивали сухие ломкие будылья прошлогоднего малинника. Неторопливо зудели тяжелые пчелы.

Любопытство одолело меня: куда может вести заброшенная дорога? В наши-то времена, когда уединение, хотя бы на время — роскошь, почти недоступная нормальному человеку! Давя листья лопуха и подорожника, я раздвинул сплетенные почти как в корзине ветви лозняка. Красные ивовые прутья оказались гибкими, холодными и скользкими на ощупь, к тому же упруго неподатливыми.

Я надавил сильнее, всей массой тела да еще с добавлением веса рюкзака. Правда, мне показалось, что было еще какое-то добавочное сопротивление: я ощутил его не столько телом, сколько лицом — так, словно бы на лбу осталось слабое прикосновение тонкой, но прочной паутины… Кстати, может, именно так и было, но я уже проломился сквозь заросли краснотала. Неожиданно из темного провала кустов сбоку на меня метнулась вытянутая пятнистая тень, я схлопотал сокрушительный удар по шее — и надолго отключился…

— Стало быть, это уже третий… — подытожил полковник. — Сначала ошалевшая бабка в поисках пропавшей козы, затем — чокнутый грибник, и теперь — вот этот… Обыскали?

— Так точно! — грянуло одновременно слева и справа над моей головой. — Одноместная палатка, припасы, соль, спички, рыболовные снасти, нож, топорик. Огнестрельного оружия и приемно-передаюших устройств не обнаружено. Еще… неопознанный предмет: металлический, закругленный, с завинчивающейся крышкой. Назначение непонятно.

— Фляга — полковник вскочил из-за стола, быстро прошлепал босыми ступнями в угол, где сиротливо лежал мой рюкзак, засунул в него руку, нашарил фляжку, качнул ее, цепко открутил крышечку и заинтересованно глотнул. — Коньяк?! — ахнул он. — Самый настоящий коньяк! Мои стражи непонимающе молчали.

— Где взяли —?спросил полковник.

— Там же… — неуверенно доложили сверху. — Там же, что и вы… В вещмешке.

— Да не флягу! — рявкнул полковник, — а вот его. Лазутчика где взяли?!

— У седьмого поста. На самой границе полигона. Он… он прошиб защитное силовое поле.

— Так… — печально сказал полковник. — Это уже закономерность… И с печальным же вздохом снова открутил крышечку фляги, которую продолжал держать в руках, и снова сделал два-три крупных глотка. Глотнул, причмокнул, отер губы ладонью, отставил фляжку на расстояние вытянутой руки, разглядывая ее как диковинку, вздохнул…

— Можете быть свободны! — махнул он фляжкой.

— Слушаемся! — опять дружно грянуло сверху, и мои бравые охранники направились к двери… старательно печатая шаги. Но… звук был не тот! Невольно я посмотрел на их ноги: там, где полагалось быть крепким армейским сапогам или хотя бы шнурованным ботинкам на толстой подметке с подковами, у них были… не слишком умело сплетенные лапти! Эх, лапти мои, лапти лыковые, лапти липовые…

Я долго и обалдело смотрел им вслед уже после того, как за ними захлопнулась дверь.

— Что уставился —?сурово спросил полковник. — Кто таков? Я назвал себя.

— Документы есть? Я развел руками: ну кто, мол, в отпуск, в пеший поход берет документы? Нелепость!

— Так… Удостоверения личности нет, — подытожил полковник выводы явно не в мою пользу. — Адрес местожительства, работа, должность!

— Великий Устюг, Академгородок, старший научный сотрудник в НИИ эмбриональной трансплантации…

— НИИ… чего —?ошарашенно переспросил полковник. Я повторил.

— Теперь: маршрут, цель и задачи… это самое… разведки. Выкладывай!

— Чего выкладывать-то —?сердито спросил я. — Я уже все… выложил. И рукой потер все еще ноющую шею.

Полковник снова с нескрываемым удовольствием глотнул из фляжки.

— Армянский —?с любопытством неожиданно спросил он.

— Греческий… — ответил я. — Еще даже лучше.

— М-да… — оживился полковник. — Неужели… наладили? В Греции — все есть! Потом посмотрел на меня внимательно, нацедил в колпачок до краев и протянул мне:?

— На! Поправь голову…

Я подошел ближе… Выпил коньяк — крепкую пахучую жидкость. И вплотную теперь смог разглядеть мундир полковника. Он был довольно ладно сшит из какой-то грубой материи, похожей на мешковину, окрашенную неумело и неравномерно. «Самодельное! — догадался я. — Все — самодельное!»

Рука моя невольно потянулась и помяла в пальцах рукав полковничьего обмундирования.

— Лен… — с гордостью пояснил он. — Настоящий натуральный лен! Женщины наладили ткацкое производство и окраску… Все — вручную!

— А как же… как же ваше силовое защитное поле?! — вылупился я. — Энергетика?!?

— Ты же его пробил… — насупился полковник и махнул рукой.

— Все невечно. Наши ядерные батареи иссякли… Защита ослабевала постепенно. Сначала ее прорвала… бабкина коза. Рогатая ведьма! Ты тоже прошел в незакрытый полем проход. В ослабевшую брешь… Теперь — конец!

— Конец — чему —?глупо спросил я, вспомнив слабое сопротивление как бы паутины на лбу тогда — в ивовых кустах.?

— Всему… — растерянно оглянулся по сторонам полковник.

— Всему этому — конец…

— Да почему?! — ничего не понимая, закричал я. — Где мы находимся?! Полковник, не отвечая, опять качнул фляжку и надолго присосался к ней. Моя походная емкость скоро опустела, полковник вылил последние капли на ладонь, растер их, понюхал… Некоторое время мы молчали.

— Пошли… — вдруг печально сказал полковник. — Расстрелять тебя я все равно не могу. Пошли, агент! Турист! Лазутчик! — фыркнул он. Лицо его порозовело, глаза блестели.

Мы двигались по длинному однообразному коридору, стены которого были окрашены в ровный серый цвет. На одинаковых бронированных дверях с номерами помещений были укреплены входные устройства из десяти кнопок под соответствующими цифрами. В торце коридора дверь была пошире и помассивней. Полковник набрал особый код, настороженно ощупав меня взглядом, дверь открылась, и мы по наклонному асфальтированному подъему выбрались на поверхность земли.?

— Командный бункер… — указал назад полковник. — Три подземных этажа с полной автономией… На случай… — он вздохнул и сделал выразительную паузу, но не договорил. Впрочем, смысл фразы был понятен. — На всякий случай… — добавил он и конспиративно замолк. Аккуратно подметенная и посыпанная песком дорожка вела к длинным казармам, накрытым маскировочной сетью. На их стенах висели лозунги: «Десантник! Гордись своей принадлежностью к этому роду войск!»

«Поражай цель с первого выстрела!» «Наш девиз: быстрота и натиск, натиск и быстрота!» В стороне, за казармами виднелись безмолвные останки бронетранспортеров. Еще дальше, за несколькими рядами изрядно проржавевшей колючей проволоки слышались выстрелы — то одиночные, то очередями. Из кустов, отделявших стрельбище от жилой зоны, проступали пестро раскрашенные макеты танков.

— Стрельбище… — угрюмо пояснил полковник. — Совершенствование в боевой подготовке должно быть непрерывным.

— Зачем?! — никак не мог врубиться я. — И почему ваши десантники… босиком?!

— Мы — часть особого реагирования! — с гордостью выпалил полковник и даже сделал попытку встать по стойке «смирно».

— Наверно — быстрого —?поморщившись и покопавшись в завалах памяти, переспросил я.

— Не только быстрого. Спе-ци-аль-но-го! — отчеканил босой полковник в самодельном мундире и вырезанными из консервной жести звездочками на погонах.?

— В чем же заключается ваша… специфика?

— В неотвратимости! В этом… как его… кинжальном ударе при любых условиях. Мы строго… строжайше засекречены и не имеем права… ни под каким видом… выходить в эфир. Чтобы не засекли. Приказ… приказ начальника особого координационного центра штабов! Мы подчинялись только ему. Непосредственно!

— Насколько я знаю… — неуверенно пробормотал я, — этот центр решением ООН упразднен лет этак шестьдесят-семьдесят назад…

— Я предугадывал это… — мрачно ответил полковник. — Еще когда был желторотым лейтенантишкой! Мы были обязаны… выжить и уцелеть даже в случае атомной бомбардировки. У нас резервы… аварийная автономная энергоподстанция… Запасы оружия и боекомплект к нему из расчета на сто лет. На целый век хватит! И у нас — собственное подсобное хозяйство: ферма, поля, огороды, подземные теплицы. Пекарня, разумеется… И мы держимся… держались под защитным куполом: ведь приказа о расформировании или передислокации_не поступало! А приказ — есть приказ! Он подлежит исполнению во что бы то ни стало!

— Значит — никаких проблем?! — потрясенно спросил я. — Как на обитаемом спутнике?!

— Нет… — смущенно насупился полковник. — Проблема возникла. Мы же не получали пополнения… Неподалеку… в зоне действия нашего купола… село. Пришлось наладить неофициальные контакты. Воспроизводство личного состава… Сейчас у нас служит третье поколение. Собственное… Вот только — обувь… Наладить производство уставных армейских сапог мы так и не сумели. Утрачен навык… Обходимся кто во что горазд. Зимой хоть валенки, а летом… — и он виновато пошевелил белыми пальцами с желтоватыми ногтями. — Форменное неудобство! Но достаточно крупное воинское подразделение должно уметь сохранить жизнестойкость и полную боеготовность. Выжить и уцелеть любым способом!

— Да вас… да о вас просто-напросто забыли! — со страхом завопил я. — Понимаете — забыли! С вашей сверхсекретностью вы не попали ни в какие списки демобилизации! А на земле… вокруг… везде — полное разоружение! Уже давно! Еще до моего рождения!

— Я не могу прекратить тренировки и ослабить боевую подготовку вверенного мне соединения! — отрезал полковник. — Я — солдат. Воинский долг…

— Вот что, полковник… — ошарашенно соображал я. — Дайте мне только выбраться отсюда. Я обещаю вам… сообщить куда следует… Приказ отменят, зуб даю!

— Послушай, турист… А какой у тебя размер ноги —?полковник горячим взором уставился на мои кроссовки.

— Сорок первый… — опасливо сообщил я, сразу же почуяв, куда он клонит.

— Жаль… — хмуро признал полковник. — Очень жаль. Малы будут. У меня — как-никак, сорок третий…

Полковник лично проводил меня до КПП — контрольно-пропускного пункта, как пояснил он. Там в хилой будочке дежурили два крепких десантника в уже привычных мне пятнистых комбинезонах, но эти были не в лаптях, а в некотором подобии плетеных веревочных тапочек… Створки ворот на хорошо смазанных петлях бесшумно открылись передо мной — но за ними не было никакой дороги. Я шагнул в душноватый зеленый полумрак. От меня, испуганно трепеща слюдяными крылышками, вразлет шарахнулись две стрекозы. Сделав несколько шагов, я подкинул рюкзак, устраивая его поудобней, и непроизвольно оглянулся: полковник в самодельной форме стоял несколько впереди ворот, на короткой траве, смотрел мне вслед и блаженно шевелил босыми пальцами…

 

ИСПЫТАНИЕ

… Земля — маленькая горделивая планетка, затерявшаяся на окраине своей Галактики, готовилась к длительной межзвездной экспедиции. Ее кодовое название «Поиск» было известно каждому жителю планеты, — от рабочих подводных плантаций в Саргассовом море до сотрудников курортного комплекса во внутренних областях Сахары, от высокогорных селений Тибета до рыборазводных ферм в верховьях Амазонки. На «Поиск» работала вся планета. В эту экспедицию Земля вкладывала лучшее из того, что у нее имелось: материалы и энергию, труд самых квалифицированных рабочих и дерзость самых выдающихся умов…

Но это было еще далеко не все. Как известно, сам человек создан не из самых безупречных материалов…

И пока на сборочном вакуум-стапеле за орбитой Луны достраивался будущий межзвездный крейсер — в жестких испытаниях на Земле отбирались кандидаты для будущего полета. Журналисты и фоторепортеры любят снимать улыбку. Она кажется им свидетельством неиссякаемого жизнелюбия, оптимистическим знаком качества, знаменем удачливой жизни. А уж герои Космоса, по их мнению, просто обязаны излучать ослепительные победоносные улыбки на все тридцать два или тридцать шесть зубов, сколько их там имеется у космонавтов… А знаете ли вы цену улыбке космонавта? И в наш ХХII век кинокадры, фотографии и описания восторженных очевидцев донесли представление о знаменитой гагаринской улыбке… Ах, как умел обаятельно улыбаться этот русский парень на разных континентах воистину маленькой Земли, которую он первым увидел из Космоса! Пусть — из ближнего, из домашнего Космоса, но он первым увидел и оценил ее реальные размеры и ее подлинную значительность. Он имел право так улыбаться — по-доброму и чуть виновато, словно извиняясь за свою вселенскую славу…

А в архивах Звездного городка, где рядом с гагаринским возник уже не один памятник, мне довелось увидеть уникальные исторические кадры учебной кинохроники тех лет. Делалось это просто: широкоугольная съемочная камера монтировалась почти вплотную к лицу космонавта и фиксировала малейшие его изменения во время испытаний. Уже тогда, на примитивной центрифуге, при ускорениях в четыре-пять «же», человек терял способность управлять лицевыми мускулами. У него, по профессиональному выражению космонавтов, начинало «течь лицо». И какие же непредставимые, жуткие, умопомрачительные гримасы, — гримасы, а не улыбки! — запечатлевала бесстрастная пленка… Человеческие лица сминались в неисчислимых фантасмагориях природы, подобно мягким резиновым маскамигрушкам, в шутовских целях надеваемым на пальцы… Перед этими нечеловеческими обликами, мгновенными скульптурными слепками сопротивляющейся плоти, кажутся робкими и наивными все прославленные фильмы ужасов! Таков был путь к улыбке еще в XX веке…

На этот раз будущих астронавтов, кроме всех положенных испытаний на физическую выносливость, ждало главное испытание, длительное и необычное: на тишину и одиночество. Кандидаты на межзвездный перелет должны были провести в полной совершенной изоляции ровно календарный год.

Существуют разнообразнейшие формы необходимого человеческого содружества на пределе сил и выносливости, где взаимоподдержка, доверие и готовность к самопожертвованию решают порою все. Это может быть и военная разведка, и альпинистская связка, и экипаж подводной лодки в длительном автономном плавании. Психологи давно называли такие прикидки на уживаемость друг с другом «экзаменом на сходимость» В сущности, то же самое испытываем и мы с вами всю нашу жизнь — в семье, в рабочем коллективе — с той только разницей, что всегда имеем возможность доброхотного выхода из игры, можем выйти в распахнутый, открытый мир, сменить обстановку… Испытуемые этого не могли: долгие годы они должны были провести в малом, конечном объеме корабля, в пустом безмолвном пространстве, наедине с собственными мыслями и с членами экипажа, которых нельзя было сменить по собственной прихоти в полете никем другим. Ко всему этому надо было быть готовыми, любая ошибка могла слишком дорого стоить… Кандидаты на полет соглашались на добровольное заточение в наземных макетах, имитирующих внутренность будущего ракетного корабля. Это были огромные цилиндры, напоминающие многократно увеличенные железнодорожные цистерны для перевозки нефтепродуктов.

Цистерны эти — числом двенадцать — располагались в специально оборудованном, необозримых размеров ангаре. Техники и обслуживающий персонал со свойственным им юмором окрестили эти цилиндры «кастрюлями»…

Нормальному человеку трудно представить и понять, что скрывается за сугубо бесстрастным термином: полная совершенная изоляция. В разных «кастрюлях» испробовались различные сочетания: по двое, по трое, по четверо. Были среди испытуемых и одиночки… В не столь уж отдаленные исторические времена одиночками назывались тюремные камеры для особо опасных государственных преступников. История политзаключенных в России, в казематах Шлиссельбурга или мрачных подземельях Петропавловской крепости, изобилует яркими тому примерами. Сидевшие в каменных мешках царских тюрем революционеры тоже, конечно, находились в изоляции. Но у них был, хоть и весьма ограниченный, выход в мир: в зарешеченном окошке день сменялся ночью, перемещались тени решетки по выщербленному тюремному полу, проплывали облака, доносилось воробьиное щебетание или воркование тюремных голубей… Наконец, слева и справа, за глухими стенами, были товарищи, сомышленники по партии, по борьбе, с которыми можно было переговариваться, перестукиваться нехитрым общеизвестным шифром. Существовал обмен новостями с волей. Вызывали на допросы. Даже общение с надзирателями, представителями враждебного, подавляющего правительственного аппарата, приносило известное разнообразие. Наконец, некоторым из заключенных разрешались прогулки в тюремном дворе. О, эти прогулки! Они могли следить за сменой времен года: за тюремные стены залетали, планируя по ветру, желтые листья берез или кленов или запархивали филигранные снежинки, совершенно независимые от окриков и штыков часовых… Какие могучие, если вдуматься, разноплановые проявления жизни! Это, хотя бы в малой степени, но как-то утоляло сенсорный голод… В контейнеры высшей защиты не проникало извне ни малейшего звука. Ни малейшего! Ни даже крохотной тени, ничтожной доли самого жалкого децибела! Искусственное освещение не было связано с естественным привычным суточным циклом: астронавты могли регулировать свой режим, как им заблагорассудится. Общение и любая связь с внешним миром исключались. О пауках и мышах, иногда, как известно, проникающих в тюремные камеры для развлечения заключенных, не могло быть и речи: внутри была полная стерилизация. Воздух, которым дышали космонавты, вернее — испытуемые, был строго дозирован и лишен вкуса и запаха. Ничего, ничего, ничего… Кроме постоянно глядящего вездесущего ока скрытой телевизионной установки: их видели, а они — нет…

Правда, к их услугам были микрофильмы, музыка всего мира, записанная на паутинной толщины проволоку, библиотека на кристаллах… Они могли слушать самых прославленных виртуозов всех времен, билеты на которых по сверхкосмическим ценам распродавались за год вперед. Они могли рассматривать, изучать, измерять по голографическим моделям — или просто любоваться объемными изображениями скульптур и храмов всей земли, лицезреть живопись всех прославленнейших музеев планеты. Они могли бы, если понадобиться, призвать на экраны считывания мудрость всех веков и народов, историю всех суеверий и побед духа. При желании они могли бы сделать вывод, что история человеческой цивилизации — это равно как история великих умов, так и история человеческой глупости. И именно — глупость обходилась человечеству дороже всего… Но вместо подобных размышлений они могли извлечь все сорта детективов, когда-либо вышедшие из-под пера или сработанные на личных писательских дисплеях последних моделей… Были у испытуемых и самые хитроумные тренажерные приспособления для мускульной игры, чтобы не утратить в невесомости радость движения. Они, кроме специальных занятий по научной программе, могли работать в гидропонных оранжереях.

Но — все звуки оставались здесь, внутри, все мысли — гасли или витали бесконечно, отходы жизнедеятельности, даже легкий пар от дыхания — улавливались, устранялись и перерабатывались регенерационными установками в сызнова усвояемые продукты… Наружу не проникало ни пылинки, ни молекулы, ни атома… И все вместе это называлось так: эксперимент на выживаемость в условиях замкнутой биологической системы жизнеобеспечения.

Каждый цилиндр-контейнер представлял собой, по сути, микро-планету с круговоротом веществ на ней, не возобновляемых со стороны. И главное: они должны были своими руками посеять, взрастить и собрать урожай, съесть его, после чего вернуть его в землю и подготовить ее, эту вечную кормилицу, к новому урожаю, к тому, чтобы на нее пришли другие…

Даже под открытым просторным небом, под щедрым солнцем и благодатным дождем, под луной и звездами сделать это — непростая задача. Каждый испытуемый — если бы захотел — мог вообразить себя богом внутри маленькой Вселенной, которая целиком зависела от его работы и от его сознания… Да, можно было бы считать себя Богом. Или — что еще труднее — человеком… А ведь испытуемые знали, что им не грозят никакие опасности: ни метеоритные потоки, ни пронизывающее жесткое излучение, ни безмолвные провалы черных дыр. На Земле — зеленой и голубой родной Земле, полной праздничного света, дыхания спящих детей и щебетания птиц, — их ожидали только тишина и одиночество. И еще — общение друг с другом….. Первым не выдержал восьмой цилиндр.

В конце пятого месяца над пультом дежурного диспетчера загудел зуммер и налился тревожным багровым светом до того спокойный «глазок»: в восьмом контейнере использовали свое право на свободный выход и прерывали эксперимент… Дежурный диспетчер, молоденькая девушка-биолог, недавняя выпускница МГУ, уткнулась кулачками в щеки и горько заревела от обиды: двоих из восьмой «кастрюли» особенно любили… В «восьмерке» находилась семейная пара — Тамара и Андрей Нефедовы. С точки зрения обитателей Городка, близко знавших их совместную жизнь, они идеально подходили друг к другу: оба красивые, рослые, спортивные, выносливые — из тех, на которых оборачиваются, когда они рядышком, рука об руку, идут по улице.

Тамара была женщиной, пожалуй, более знаменитой, чем ее муж — рядовой, в общем-то, пилот-межпланетник. Она была — шутка сказать! — неоднократной мировой рекордсменкой по фигурным прыжкам с парашютом. Дело это, надо сказать, впечатляющее и рискованное, зато вот уж кто умел улыбаться миллионными тиражами с многоцветных глянцевых страниц популярных журналов!

— А-а-а-а!!! — на одной пронзительной ноте, словно простая безвестная деревенская баба, бессмысленно вопила знаменитая парашютистка. — А-а-а-а-а… — словно теряла она силы в крике… — Ненавижу! Всех ненавижу… И его — тоже… Не мо-гу-у-у… Не хочу пить чужую мочу вперемешку со своей собственной…

Андрей, сразу посеревший и осунувшийся, с прорезавшимися на скулах резкими морщинами, стоял молча, вроде бы даже совсем безучастно глядя на бьющуюся в истерике жену. Так же молча он повернулся на каблуках и по-прежнему высокий, подтянутый, пошел, почти не размахивая руками, бесконечным проездом вдоль ангара. Техники, дежурные наблюдатели, диспетчеры, привыкшие видеть всякое, смотрели ему в спину и старались представить, какое у него сейчас лицо. И жуткий холодок пробегал у них самих вдоль спинного хребта.

— А ведь у них — сын… — почти беззвучно припомнил кто-то. — В пятом классе, кажется…

— Иногда, наверное, умереть — и то легче… — откликнулся другой голос. — В космосе бы схоронили с почестями — и все…

А Андрей уходил все дальше и дальше, неритмично покачиваясь на ходу, и его фигура издали напоминала движущуюся резиновую игрушку, из которой через крохотную микроскопическую дырочку выходит воздух…

… В седьмом цилиндре — цифра семь священна на Востоке! — испытуемый выглядел довольно экзотично: не в удобном тренировочном костюме, как предпочитали русские, французские или африканские кандидаты, а в белом просторном одеянии и в тюрбане. Это был индус из штата Пенджаб по имени Сингх Раджневи. В контейнере он был один, и выбрал одиночество не по жребию, как некоторые другие, — нет, он настаивал на одиночестве из собственных убеждений: последователь Будды, он хотел достичь высших степеней совершенства своего «я»…

На восьмом месяце в ежесуточном дневнике наблюдений в графе оценки поведения испытуемого появилась некоторая неуверенность тона. Аппетит не мог в данном случае служить надежным индикатором нормального состояния: индус всегда ел очень мало и нерегулярно.

Бритье тоже не было для него торжественно обставляемым пунктуальным ритуалом, как для четырех англичан («Идеальная команда для игры в покер!» — шутили они…) из третьей «кастрюли»: он и без того оброс непроходимой, жесткой даже на взгляд через экран телевизора, дремучей бородой. Но это было, в конечном счете, его личное дело… Потом он перестал стричь ногти… Это насторожило наблюдателей. Но когда вместо привычных напевов «Авесты» или «Махабхараты», древнего индийского эпоса, которые он, как молитву, обычно читал на сон грядущий, в динамик односторонней связи поперла полная бредятина, — испуганный дежурный диспетчер вызвал Главного психолога. Тот вслушался в мычание и несуразный хохот, информация в которых равнялась разве что суммарному смыслу гоготанья кайр на птичьих базарах полярных островов, пожевал губами, всмотрелся в укрупненное до предела изображение на телевизоре, хмуро хмыкнул — и вызвал санитарный транспорт…

Испытуемый кандидат в астронавты, индийский гражданин Сингх Раджневи, последователь буддизма и проповедник разумного одиночества сошел с ума!

Но это было еще не все. Бесстрастная лотерея человеческих судеб, вслепую раскрутив свой гигантский барабан с номерами, выдернула оттуда еще один черный шар, еще одну непредвиденную жертву. В контейнере под номером одиннадцать находился Евгений Солнцев, которому недавно исполнилось тридцать четыре года. Фамилия его удивительно соответствовала, так сказать, внутренней сущности. Это был человек, о котором друзья говорят с широкой улыбкой, а враги — у самых хороших всегда есть враги! — с кривой ухмылкой: золотой характер. По специальности он был психолингвистом, знатоком древних и мертвых языков: а кто знает, какие наречия и знаковые системы ждут нас в неизведанных глубинах Космоса? Евгений обладал удивительной способностью сходу устанавливать общий язык с любым живым существом в море и на суше — от осьминога до слона… Не говоря уж о людях! Вдобавок, он был трогательно конопат, и волосы его, имевшие не рыжий, а именно солнечный, золотой оттенок, своеобразным нимбом окружали его умную голову. С собой в контейнер он прихватил старинный музыкальный инструмент — простую деревянную гитару, нехитрое приспособление для извлечения нескольких аккордов, состоящее из деревянного корпуса и шести металлических струн. Вечерами он устраивал долгие концерты… исключительно для себя. Он был одновременно и исполнителем, и единственным слушателем… не считая, разумеется, многочисленной толпы, которая собиралась у динамика «одиннадцатого»… Повторялся он редко, тем более, что слушатели не могли заставить его спеть на «бис». А можете себе представить, сколько песен, и на скольких языках, может знать хороший лингвист?! Он ухитрялся исполнять даже песни и мифические предания папуасов маринд-аним… Любопытные песни, прямо скажем…

Девушки-операторы и техники-наблюдатели с трудом удерживались всякий раз, чтобы не захлопать в ладоши и не попросить по-свойски:

— Женечка, спой еще!

С ним, разумеется, все были на ты. Только он еще не знал этого… И само собой — не стоит добавлять, что он был всеобщим любимцем, и женское обслуживающее население ангара просто ссорилось за право дежурить на связи с его «кастрюлей»…

И он первым из испытуемых заканчивал свой срок без единого сбоя! Трагедия произошла на триста шестьдесят четвертый день эксперимента. Завтра, в двенадцать ноль-ноль по московскому времени, истекал календарный год, и люк одиннадцатого контейнера должен был победно распахнуться, выпустив уже не кандидата — первого астронавта! На землю, к цветам, друзьям, поздравлениям, улыбкам… Да, выпустив уже не испытуемого, первого члена будущего межзвездного экипажа! Но вы помните, какую цену платят за улыбку?

Готовясь к предстоящему выходу, Евгений Солнцев брился… О, это был целый процесс, театральное зрелище, достойное трансляции по общепланетному телевидению! Он снимал свою рыжеватую щетину не общепринятой гигиенической пастой, и не пользовался никакими механическими приспособлениями, вроде ультразвукового вибратора. Нет, он брился стариннейшим, прапрадедовским способом: бритвой… Он откопал этот процесс в исторических справочниках, реставрировал в мельчайших подробностях и уверял теперь совершенно всерьез, что это ритуальное действие благотворно действует на укрепление нервной системы…

Итак — он ловкими, сноровистыми движениями направил стальное лезвие, напоминающее складной нож, на специальной ленте из грубой кожи. Предварительно он поставил на электроплитку воду в металлическом стаканчике, чтобы подогреть ее до нужной температуры. После чего насыпал в металлическую же плоскую чашечку специальный мыльный порошок, влил туда горячую воду и хорошенько взбил смесь до пузырящейся пены кисточкой, сделанной из крепких волосков барсучьего хвоста. Он мог позволить себе такую антикварную роскошь…

После чего Евгений этой самой толстой и короткой кисточкой аккуратными круговыми движениями стал наносить пахучую мыльную пену себе на щеки и подбородок… Чтобы мыльная пена не попала в рот, он смешно поджимал губы, втягивал их так, что вместо рта образовывалась нелепая прямая щель.

… На этом самом месте дежурная операторша, не в силах постичь тайны этих мужских манипуляций, каждый раз счастливо фыркала, с трудом удерживаясь от неположенного смеха… Затаив дыхание, она следила за мужской рукой, совершающей непонятные и такие комичные движения: остро наточенная бритва, посверкивая в лучах лампы, скользила по подбородку, снимая щетину, а мыльную пену с остатками волос Евгений обтирал о край стаканчика, после чего всякий раз ополаскивал лезвие в горячей воде…

Когда же очередь доходила до щек, то здесь лицо космонавта могло бы поспорить по производимому эффекту с гримасами клоуна в цирке: чтобы лучше натянуть кожу на щеках, он оттопыривал их изнутри языком, отчего они вздувались неожиданными буграми… Операторша только мелко-мелко тряслась от беззвучного затаенного смеха. И ее ничуть не встревожило, когда испытуемый Евгений Солнцев, так и сияющий свежевыбритыми гладкими щеками, включил кислородный обдув своей каюты: это был, в общем, обычный прием перед активными физическими упражнениями.

Но сегодня Евгений Солнцев, завтрашний победитель, послезавтрашний астронавт, захотел предстать во всем блеске и превзошел самого себя: он открыл флакон заветного одеколона, намочил в нем ватный тампончик, протер себе щеки и подбородок, вдохнул острый свежий запах неведомых цветов — и не глядя бросил ватку в сторону.

Операторша не успела ни испугаться, ни ахнуть: ватка, смоченная одеколоном, попала на открытую раскаленную спираль маленькой электроплитки… Рванул взрыв…

Когда аварийная бригада вскрыла оплавленный люк одиннадцатого контейнера, все было кончено…

Но печальный итог: позор «восьмого», безумие «седьмого», смерть «одиннадцатого» — не остановила Эксперимента.

Земля — маленькая, гордая и целеустремленная планетка, считала возможным заплатить такую страшную цену за свое ослепительное будущее. Жизнь — это весьма агрессивная форма существования материи — не желала сдаваться! Испытание продолжалось.

 

ПОЕЗД В НИКУДА

Только что закончился грандиозный праздник по случаю открытия великого Трансокеанского Туннеля.

Здесь не время говорить об истории его постройки, но окончанию работ и пуску первого поезда радовались на обоих берегах Атлантического океана. Шесть тысяч километров пути из Европы в Америку отныне становились будничной дорогой, не зависящей от капризов погоды ни на море, ни в воздухе.

Трансокеанский суперпоезд ГВП-1 скромно и буднично стоял у платформы. Он представлял собою идеальный цилиндр длиною в полкилометра, густого темнолилового цвета, отполированный до зеркального состояния. В выпуклых его боках, словно в огромной комнате смеха, перемещаясь, отражались причудливо вытянутые карикатурные человеческие фигуры. Сквозь прозрачный купол ангара свободно проникали косые лучи вечереющего солнца, которые, словно бы в поисках театральных эффектов, выхватывали из толпы яркие цветовые пятна. Люди были одеты празднично и броско. Сильно пахло сиренью, густой запах плыл над платформой.

— А где же моторный вагон? — растерянно обратилась будущая пассажирка суперпоезда к провожающим, рассматривая тупую переднюю часть огромного цилиндра. Женщин всегда пугает необычное не внутренней своей сутью, а внешним видом.

— Не бойтесь, мадам! — улыбнулся мужчина в униформе, видимо, — кто-то из технического персонала поездного ангара. — Это не ошибка и не недосмотр транспортников. Нашему ГВП — гравитационно-вакуумному поезду — не требуется вообще никакого двигателя!

— Как же тогда? — старательно хлопая стрельчатыми ресницами с умопомрачительным разноцветным набрызгом, спросила образцовая представительница прекрасного пола. — Не понимаю, что же нас повезет?

— Исключительно сила земного притяжения! — серьезно ответил мужчина в форменном мундире. — Оно и доставит вас из Лиссабона в Нью-Йорк за сорок минут…

— Не может быть!

— …если быть абсолютно точным; — то за сорок две минуты и одиннадцать секунд. И на это рекордное скоростное путешествие не потребуется ни единого грамма топлива!

…Гигантский цилиндр суперпоезда медленно втягивался в воздушный шлюз. Пассажиры не толпились у окон, и провожающие не притискивались к ним, договаривая последние слова: на зеркальных боках экспресса не виднелось ни единого отверстия. Наконец, огромный люк шлюза мягко захлопнулся, словно дверь банковского сейфа с драгоценностями.

— Нами выстрелят, как пулей, — пошутил пассажир с белокурой бородкой, усаживаясь в противоперегрузочное кресло необыкновенной, но очень удобной конструкции.

— Совсем нет… — возразил ему сосед из ближайшего кресла слева. — Туннель, насколько я знаю, почти незаметно выгнут к центру Земли. Так что мы будем словно бы непрерывно падать под действием естественной силы земного тяготения, но не как в колодец, а по большой хорде…

— Маятниковый принцип —?задумчиво соображал первый пассажир. — Первую половину пути поезд ускоряется, а набрав достаточную энергию разгона, вторую половину пути движется с торможением?

— Примерно так. Не забывайте только, что мы будем двигаться почти в полном вакууме, подвешенные вдобавок в магнитном поле. И — никакого подвода внешней энергии для движения!

— У этого поезда даже колес нет?! — почти с отчаянием осведомилась пассажирка, сожалевшая ранее об отсутствии двигателя.

— Ничего не поделаешь, мадам! — галантно ответил первый пассажир, наклонив бородку. — Имейте в виду, что никакие колеса просто-напросто не поспевали бы за вами… Вероятней всего, он был настоящим французом! Поезд тронулся незаметно, непрерывно возраставшее ускорение ощущалось только по тому, как пассажиров сильнее и сильнее вдавливало в противоперегрузочные кресла. Удивительной и непривычной была полная, совершенная бесшумность движения. Не подпрыгивали, не вздрагивали на бесчисленных стыках тяжелые колесные пары. Не лязгала сцепка, не грохотали, проносясь мимо, встречные составы. Не раздавались предупредительные, требовательные и отрывистые гудки. Не хлопали надоедливо двери переходов… Это был поезд без топлива, без двигателя, без сцепок и колес, и даже — без локомотивной бригады… Да и что, в самом-то деле, могли сделать люди на такой скорости?! Все управление было поручено бортовым ЭВМ, и туннель, в котором не было на всем протяжении ни единого сигнального огня, пронизывали только впередсмотрящие инфракрасные прожектора…

И вот… Когда суперэкспресс почти набрал максимально возможную на участке разгона скорость, когда в приглушенном смехе и негромких переговорах пассажиров словно бы по взаимному согласию возникла странная пауза, когда все словно бы набирали в грудь воздуха и сердца сделали по два-три лишних удара, так вот, в это самое мгновение абсолютно пугающей тишины космического пространства — в жерле грандиозного туннеля послышался какой-то неведомый звук: не то треск, не то хруст, не то стон, не то чавк… Нет, нет: это не был страшный для любого подземного работника — шахтера или туннельщика — скрежет проседающей кровли! Странный звук, незнакомый и непредставимый человеческим ухом возник вопреки всем законам физики — в полном вакууме, к тому же многократно усиленный, преломленный и искаженный гулким эхом туннельного дула, словно нацеленного в самое сердце мировой пустоты… Звук этот был широким, влажным и всеохватывающим сознание, но не нес в себе ничего трагического. Скорей всего кажущийся, кое-кому он напомнил бы момент касания двух космических кораблей в черноте межзвездного пространства, — но никто из пассажиров никогда не был свидетелем стыковки двух космических кораблей. А крик души — это не скрип и скрежет ломающихся конструкций…

И уж никому, разумеется, не было ведомо даже предположение, какой же именно звук раздается при непредсказуемой Разумом стыковке двух миров… Мы продолжаем считать, что черные дыры образуются беззвучно и так же беззвучно вспыхивают и сгорают Сверхновые. Но кто его знает, какие в действительности крики издает умирающая в корчах материя!

Поезда в безвоздушном пространстве туннеля должны были проноситься со скоростью управляемого метеора, — если можно представить себе метеор, взвешенный в магнитном поле. Положенное время истекло…

— Экспресс ГВП-1 на станцию назначения не прибыл… — доложил главный диспетчер Американской стороны, ошарашенно всматриваясь в пустой, серый экран монитора, на котором не возникло даже тени изображения.

— Что случилось —?рявкнул Начальник Пути. — Авария? Срочно прозондируйте тело туннеля!

Лазерные датчики с неотвратимой очевидностью показали, что туннель — гигантская труба, заряженная цилиндрической пулей экспресса, так вот… этот туннель на всем своем протяжении от края Европы до берега Америки — пуст. Пуст, как ствол тщательно вычищенного после утренней тяги охотничьего ружья!

В это нельзя было поверить, не сходя с ума! Трансокеанский экспресс… исчез! Если бы он растаял, растворился, наконец — распылился на атомы — тончайшие приборы показали бы наличие скачка массы, ощупали бы молекулярное облако, — нет, ничего подобного самые совершенные анализаторы не показывали. На всем идеально гладком пути не было никаких свидетельств произошедшей катастрофы. Экстренный гравитационно-вакуумный поезд, гордость земной техники, пропал бесследно!

— Гигантская каверна? Разлом земной коры?! — предположил видный ученый Вильям Стетсон из Общепланетного геологического института, когда к нему обратились с мольбой о возможном объяснении. — Мгновенно раскрывшаяся бездонная трещина?! Это предположение очень понравилось газетчикам: оно было страшным, наглядным и понятным одновременно. Уже появились заголовки: «Бездонная дыра в ад», «Каменные челюсти поглотили трансокеанский экспресс», «Пропасть смерти»… Но специальная аварийная капсула, пущенная обследовать дно тоннеля, не обнаружила никаких следов предполагаемого разлома, пропасти или неожиданного провала, — туннель был в целости и сохранности, и ни малейшей трещинки, через которую, свистя, вырывался хотя бы воздух, не было отмечено на его безупречной несокрушимой облицовке… Все телестанции мира передавали только репортажи… чуть было не сказал «с места происшествия», — но в действительности это было невозможно. Никто не знал места загадочной катастрофы. Из гигантских концевых жерл туннеля, из наглухо запечатанных воздушных шлюзов на обоих континентах незримо просачивались только недоумение и Ужас… Ледяной ужас непонимания произошедшего замораживал человеческие сердца, словно воду в формочках с прямоугольными перегородками, предназначенных для приготовления коктейлей. Мировой холодильник ужаса… Планета погрузилась в общенациональный траур.

— Мы построили на Земле настоящее космическое чудо! — ровный голосом без эмоций повторял Сейто Накаяма, непривычно рослый японец, президент крупнейшей строительной фирмы. — И туннель остается туннелем. Он не поврежден! Так объясните же, куда делся поезд?! — Да, туннель… Туннель… Туннельный эффект… — как заклинание, бормотал и в такт своему бормотанью покачивал тщательно ухоженной бородой академик Николай Щеглов, член всемирного Совета, знаменитый физик, а в молодости — не менее знаменитый альпинист. Он взошел на Аннапурну без кислородной маски, после чего стал буддистом. Кажется, он серьезно верил в переселение душ…

— Если нет нормальных объяснений, следует принять самое невероятное! — вдруг вскочил он, стукнув по столу увесистым кулаком так, что жалобно взвизгнув, подпрыгнули многочисленные микрофоны. — Туннель! Я начинаю убеждаться, что мы нечаянно построили Туннель Перехода в Иное измерение! И он — сработал! Да, да, уважаемые земляне! Туннель в Иномир! В зале совещания Межправительственной комиссии настала такая неописуемая тишина, что стало слышно шуршание ленты в портативном диктофоне, который его хозяин забыл выключить. Присутствующие — строители, ученые, политики и репортеры, обычные жители Земли, почувствовали на своих лицах величественное и жестокое дыхание Неведомого, долетевшее до них из необозримых глубин Космоса…

… Главного инженера проекта — жизнерадостного и удачливого француза Мориса Жакоба — нашли утром следующего дня склонившимся над своим рабочим столом в кабинете. Воротничок его безупречной рубашки был залит… ах, если бы томатным соком! Посредине полированной столешницы из драгоценного черного дуба белел сиротливый листок бумаги, на котором прыгали крупные неровных буквы: «боже мой… боже мой… боже мой…» И больше ничего. И было не совсем понятно, что хотел сказать Главный в своей предсмертной записке. Неужели — он вспомнил создателя всего сущего?! Просил ли он отпущения грехов? Брал ли он на себя невыносимую ответственность в гибели… в исчезновении почти шести тысяч душ?! Или — просто пытался осмыслить случившееся, но так и не смог вынести этого напряжения?

Главный инженер был отличным работником, а настоящий профессионал не нуждается — во всяком случае, при жизни — в божественном одобрении. «Боже мой… — словно бы шептали его посиневшие губы. — Боже мой, боже мой!» Пистолет из правой руки Главного инженера после точного выстрела в висок упал на ковер. Небольшая, изящная, совершенно не зловещая вещица, похожая на взрослую игрушечную зажигалку…

Боже мой… боже мой… К кому же с последней мольбой обращался ни в чем не виновный представитель человечества?!

— Меня не посадят в тюрьму за это… за опоздание?! — чуть не плача, истерично верещал начальник Европейской станции в расшитом галунами мундире и с трясущимся желеобразным животом. Казалось, именно этот его живот совершенно отдельно от хозяина и трясся от страха…

— Зачем?! — почти равнодушно отмахнулся от него один из членов комиссии. И добавил словно бы про себя:?

— Может быть, там… в другом измерении… поезд пришел как раз по расписанию?!

 

ЗЕРКАЛО

Зеркало — в принципе кусок обыкновенного стекла, вставленного в овальную раму — висело на белой кафельной стене в ванной комнате небольшой современной квартиры. У квартиры и у Зеркала был один и тот же Хозяин.

Каждое утро невыспавшийся человек с припухлыми веками, зевая и потягиваясь, склонялся к Зеркалу, равнодушно и без особенного удовольствия разглядывая в нем свое нездоровое лицо, отечные мешочки под глазами, склеротические жилки на щеках, легкое покраснение носа, — многое говорило Зеркалу и о плохой работе почек, и о привычке кое-что выпивать сверх нормы, и… Да мало ли что еще видело Зеркало, кусок стекла, вставленного в овальную раму, которая держалась на крепком витом шнуре зеленого цвета! И это стекло, которое Хозяин привычно считал обычным куском стекла, привычно и послушно отражало его лицо, одутловатые щеки и прыщик над губой, созревший за ночь, который он тут же принимался выдавливать.

Потом Хозяин брился, долго водя электробритвой по своему хмурому лицу, словно бы разглаживая наметившиеся морщины, чистил зубы, морщась, часто и обильно сплевывая в раковину, неохотно, как в детстве, умывался. На душ по утрам у него обычно не хватало времени. Когда в прихожей хлопала входная дверь и слышался щелчок замка, — Зеркало на целый день оставалось совершенно одиноким и предавалось размышлениям. Впрочем, эта философская самодеятельность свойственна многим одиноким натурам. Кстати, вот вечный вопрос, на который до сих пор не дано внятного ответа: имеет ли собственный характер то, что только честно и добросовестно отражает?! Планеты, как известно, не светят своим собственным светом, а всего-навсего отражают в пространство заимствованный солнечный свет, но ведь именно на них-то и зарождается Жизнь!

Иногда в ванную комнатку торопливо заскакивали странные существа, похожие и непохожие на Хозяина: у них были, как правило, более длинные волосы, они не брились, но зато пудрились перед Зеркалом, фукая на него со своих ваток и покрывая безупречно чистую плоскость стекла мельчайшей пылью, а потом — красили губы в яркие цвета, чего никогда не делал сам Хозяин. Бывало, что они принимали душ, развешивая на веревочке свои разноцветные шмуточки и бебехи. Впрочем, потом, по утрам, их лица в результате выглядели ничуть не лучше хозяйского… Случалось, что одно и то же лицо начинало отражаться в Зеркале и вечером, и утром в течение некоторого времени, но потом навсегда исчезало. Однако, Зеркало запоминало его, удерживая в своей памяти на молекулярном уровне… «Странно… — думало про себя Зеркало, когда оставалось одно. — не могу понять, ни чему они радуются, ни чему огорчаются, ведь я же абсолютно искажаю их внешний облик: левая рука во мне, в Зеркале, становится правой, а правая рука — левой; шрам над левой бровью переезжает на правую бровь, а часы с левой руки исправно перескакивают на правую, продолжая, впрочем, все так же отсчитывать время… Неужели они, эти существа, не замечают принципиальных процессов?! Это ведь жизнь наоборот, шиворот-навыворот! А ведь если изменяется их внешний вид, наверняка что-то меняется и у них внутри? Не может же это происходить безнаказанно?!» Зеркало постепенно накапливало опыт человеческих отражений… Однажды, — казалось бы, ни с того, ни с сего — Хозяин вечером схватил резную овальную раму дрожащими отчего-то руками, приблизил Зеркало к своему лицу почти вплотную, несколько мгновений пытался сфокусировать взгляд, потом — показал своему отражению противный, мокрый и синий, язык — и изо всех сил плюнул в своего двойника!

Зеркало тоже получило ошеломительный удар, — разумеется, не столько физический, ибо плевком нельзя разбить крепкое стекло, сколько моральный… И довольно долго неопрятная засохшая слюна обезображивала чистую поверхность, пока Зеркало незаметно не внушило Хозяину мысль о необходимости протереть его, для каковой цели он и использовал только что привезенное из прачечной мягкое полотенце. И Зеркало снова стало незамутненным…

«Ну, а если подойти к вопросу всерьез, — то почему это я, с философской точки зрения, должно непременно отражать —?напряженно размышляло Зеркало. — Разве у меня нет свободы воли? И разве есть такой высший нравственный закон, чтобы бездумно и бесконечно отражать все, ничего не оставляя внутри себя?

Не впитывать, не задерживать, не накоплять, не обобщать, наконец?! Знания, впечатления, события? Почему у меня не может быть своей собственной Памяти? И что же тогда такое — мера разумного эгоизма? Собственное „я“?

Вы говорите — законы Физики? Но неужели физические законы выше нравственных?! Я еще понимаю — отражать солнечный луч, радовать неразумных детишек солнечными зайчиками, ведь по сути солнечный луч пуст и не несет никакой информации! Так, мелочевка, какие-то там фотоны… Подумаешь!

Но почему я так же равнодушно должно отражать человеческую радость? Одиночество? Гримасы боли или злобы? Отражать, не преобразовывая? Разве это — задача благородного Зеркала, представителя мира искусства?!

Ах, вы не согласны, что я принадлежу к миру искусств? Только к цеху ремесленников? Так сказать — артель по изготовлению зеркал и витражей… Не хамите! Вы просто-напросто ничего не понимаете. У вас душа серая и голая, как мышиный хвост, ненароком высунувшийся из норки. Да вы только посмотрите на мою резную ореховую раму! Это — как для иного человека образование! Тоже — рама, хоть иногда и непонятно, вокруг чего… А ведь у меня есть внутри светоотражающий слой, дорогая амальгама, натура тонкая…

И потом — ха-ха-ха! Эти, как вы говорите, — физические законы! Да смешно сказать: „угол падения равен углу отражения…“

Падение — это чисто человеческое свойство! Вот, я слышало по вашему говорящему ящику в той, предзеркальной жизни: падшая женщина, падший ангел, падение нравов, падение правительств… Это что — законы физики?! Как прикажете такое отражать?! А вот Зеркала не бывают падшими! Конечно, случается, что и они срываются… не в смысле жизненных искушений, конечно. Но выскакивает из стены гвоздь или ломается крюк… Не об этом ли печально говорят люди: судьба, разбитая вдребезги? Но разве сломанный крюк — это судьба?! Да не хочу я отражать ничьи падения! Само я вишу надежно… разве что размочалится и перетрется мой шнур…

И я, может быть, не простое рядовое Зеркало, купленное в галантерейном магазине, а — Зерцало Судьбы?!» — вдруг с некоторым даже испугом и приятным холодком в молекулярных своих слоях подумало Зеркало…

И забормотало, шаманя и рифмуя для самого себя совершенно неожиданно: «Зерцало — бряцало — мерцало — прорицало… Или — отрицало?!» — впало оно в творческое беспокойство и смущение, «Ведь ежели — прорицало, то и отрицало? Отрицало, прорицая, или же — прорицало, отрицая? Какая неожиданная проблема!»

В одно хмурое и тоскливое утро Хозяин долго вглядывался в свое отражение. Как всегда, оно его не радовало, но в этот раз оно, вдобавок, показалось ему каким-то расплывчатым, мутным… «Надо бы обновить амальгаму», — как-то вскользь, нехотя подумал он. Он и не догадывался, что Зеркало потускнело от невыносимой скуки этого мира! «Может, мне просто противно отражать ваши дурацкие физиономии, ваши уродливые предметы, ваши идиотские события! Да почему это вы считаете, что я обязано это делать?! — раздраженно думало Зеркало. — Мы что — договаривались? А ведь во мне, безусловно, скрыта божественная Сущность… — продолжало размышлять Зеркало, — ибо мы, Зеркала, порождаем образ Бесконечности. Именно — мы! Поставьте друг против друга два чистых незамутненных Зеркала и между ними — свечу; и вы увидите, как отражение рождает отражение, которое рождает отражение, которое рождает отражение, которое… Впрочем, стоп! Этого описания положения с отражением, этого загадочного состояния, этой неисчерпаемой коллизии бытия вполне хватит на любую книгу, лишь бы хватило у наборщиков терпения набирать литеры для этого отражения.»

А ведь, в отличие от терпения Зеркал, человеческое терпение — не бесконечно… В один из вечеров, когда в ванную комнату доносилась лихая музыка, у Зеркала задержалось новое длинноволосое существо. На губах у него виднелись остатки помады, остальное было размазано по щекам. В руках его был цветок. Зеркало с любопытством следило за невиданными ранее действиями длинноволосого существа: оно отрывало по одному белые кусочки от желтой серединки и пришепетывало: «Любит — не любит… Любит — не любит…» Последний кусочек, похожий на крохотную сморщенную тряпочку, оторвался под разочарованный вздох: «Не любит…»

«Ничего не понимаю! — с раздражением призналось Зеркало самому себе. — Даже самое мое страшное кощунство проходит, в сущности, незамеченным! В моем отражении сердце, которое стучало в левом боку, за кармашком костюма, из которого так изысканно выглядывал уголок платочка или же за этой… как ее… — припухлостью у длинноволосого существа, — так ведь даже сердце перемещается на правую сторону! Это же попросту мгновенно переворачивает жизнь, — а еще говорят, что в сердце помещаются сердечные склонности! Ах, уж эта мне Любовь! Ишь ты, любит — не любит… Когда левая рука не ведает, что творит правая… Ну, конечно же, и библейские пророки имели в виду божественное Зеркало!»

Зеркало преображалось.

Это был сугубо внутренний процесс, можно было даже сказать: процесс духовного (или — душевного?) перерождения.

Ибо внешне Зеркало выглядело вполне благополучно: не перекосилась рама, не откололся кусочек стекла, не отшелушилась, слава богу, с другой стороны драгоценная амальгама. Нет, материальных потерь не наблюдалось. И тем не менее… В то памятное утро Хозяин провел перед Зеркалом гораздо больше времени, нежели обычно. Он пожурчал электробритвой, проверил гладкость щек, провел под носом, аккуратно состриг два диких волоса, вылезших на белый свет из левой ноздри, — тут же, кстати, превратившейся в правую! — и прочистил фитильком, свернутым из ватки, углубления в обоих ушах… Зеркало заинтересованно наблюдало всю последовательность этих операций. Затем Хозяин втер в кожу ароматный крем, помассировал лоб и подбородок, и после всего этого занялся странной актерской гимнастикой. Он пробовал разные выражения лиц, словно бы примерял на себя мгновенно меняющиеся маски: прищур приценивающегося к женщинам гуляки; строгий взгляд делового человека; сладкую улыбку опытного и удачливого ходока-сердцееда; скорбное выражение, уместное на гражданской панихиде; беззаботную широкую улыбку рубахипарня…

Но ни одна из примеряемых масок, казалось, сегодня не удовлетворяла Хозяина. Он нахмурился, поковырял в носу, вытащил оттуда увесистую козявку, внимательно осмотрел ее — и вышел из ванной…

Слегка запотевшее от отражательных усилий Зеркало исправно отразило напоследок его бледные пупырчатые ягодицы, которые, кстати сказать, отражались только в Зеркале. Делать это было совершенно необязательно, да к тому же и абсолютно бесполезно, потому что ни одного человека в мире не заботит выражение своих собственных ягодиц! Но, видимо, это и оказалось той самой каплей, которая, как известно, переполняет чашу, или той самой соломинкой, которая ломает спину верблюду… И через некоторое время произошло событие, до сих пор оставшееся необъясненным. И именно оттого, что не нашлось разумных доводов и веских причин, и не выяснились окончательные, до полной ясности, обстоятельства, приведшие к событию, я смею назвать то, что произошло, с известным допущением, разумеется, но все равно — Чудом. Самым нормальным Чудом, непонятным и даже, смею заметить, оскорбительным для человека, который по-прежнему считал себя полновластным Хозяином Зеркала… В чем же самый, так сказать, гвоздь события? А вот в чем: когда самым обычным утром Хозяин по привычке — многолетней, вкоренившейся привычке! — приблизил свое лицо с очередным налившимся прыщиком к Зеркалу — там не было ничего… Что значит — ничего —?спросите вы. А вот именно что — ни-че-го! В доме не оказалось другого зеркала: как вы уже догадались, Хозяин был заслуженный холостяк. И он остался при недоумении и страхе.

Разумеется, никто не мог понять, что произошло, иными словами — какие структурные изменения вдруг привели к столь невероятному результату, к этакому необъяснимому поступку со стороны Зеркала.

И никому, никому, включая самого Хозяина, и его-то, пожалуй, прежде всего, итак — никому не могло придти в голову, что Зеркало просто-напросто устало отражать пустоту…

Но ведь и разбивать Зеркала — это не выход!

 

АДСКИЕ БУРИЛЬЩИКИ

На Сверхглубокой буровой заканчивался долгий многодневный подъем колонны бурильных труб — рискованная и трудная работа.

Крупные голубоватые цифры автоматического счетчика проходки показывали рекордную глубину забоя: 24,778. До долгожданной проектной отметки оставалось чуть больше двух сотен метров… Шестой год уникальная бурильная установка пробивалась в неведомые глубины подземного Космоса. Шестой год!

Гигантская лебедка — высотой с трехэтажный дом — аккуратно, виток за витком укладывала на вал трос толщиной в руку.

Легкие и прочные бурильный трубы из титанитового сплава медленно, метр за метром, утратив весь свой нарядный блеск, вытягивались из таинственной земной утробы. Казалось, металлические опоры буровой вышки, похожие на фермы для запуска межпланетных ракет, дрожат от напряжения, как ноги штангиста-тяжеловеса перед последним решительным рывком.

И вот, наконец-то, внушительных размеров подъемная серьга взлетела к верхнему блоку. — Стоп лебедка! — раздалась команда в здании буровой — обширном помещении, похожем на ремонтный ангар для самолетов. — Подводи захват! Смена заканчивалась близко к полуночи, но белая заполярная июньская ночь давала еще много рассеянного, как бы люминесцентного света, процеженного сквозь легкие, почти невесомые облачка. В широкое западное окно буровой башни косо били лучи низко стоящего над горизонтом, но незаходящего солнца. Снаружи оно окрашивало белую башню буровой в самый изысканный розовый тон, на котором весьма эффектно смотрелась крупная надпись: «Уралмашзавод». Это не было рекламой: кто ее прочтет в безлюдных заполярных широтах? Это была спокойная, уверенная в себе, горделивая информация. Для непосвященных: Сверхглубокая находилась на западе Кольского полуострова, в угрюмом и малопривлекательном углу Северной Европы. Для посвященных — буровая прочно стояла в тектонически-незыблемой зоне на выходе древнейших метаморфизованных гранито-гнйсах Балтийского щита. Здесь по сути обнажался первобытный кристаллический череп планеты Земля. Сверление земной коры в научноисследовательских целях и в самом деле напоминало трепанацию черепа, только в гигантских невиданных масштабах, и на двадцатипятикилометровой глубине работа велась уже на самом пределе технических возможностей.

Отбирать керн — целые столбики горной породы — на такой глубине стало делом безнадежным: в керноприемник шла дробленая порода, — кусочки кварца, полевых шпатов, чешуйки мелкодробленой слюды и просто буровой шлам, полугрязь-полупесок. — Осторожней, ребята! Ради бога, осторожней! На забое черт те что творится! Температурный градиент зашкаливает в два раза выше расчетного! Прямо адское пекло на забое! Как бы резьбу не размягчило! Только не дергайте! Голос главного буровика доносился из динамика со всеми придыханиями — словно бы он подымался на цыпочки и пытался, сощурясь, заглянуть вглубь… Из устья скважины, в которое легко, как в люк, мог бы проскользнуть человек, подымалась последняя свеча бурильных труб с буровым снарядом, — своеобразной торпедой с автономным двигателем внутри. Наконец, весь в горячей грязи, шестиметровый цилиндр вынырнул из черной дыры и его мгновенно подхватила цепкая металлическая лапа свинчивающего устройства. Надсадно вопящая, словно бы на последнем издыхании, могучая лебедка стихла. Прекратила хлестать грязевым гейзером горячая глинистая промывочная жидкость. Во внезапно наступившей полной, неправдоподобной тишине словно бы прямо по туго натянутым барабанным перепонкам гулко ударили тяжелые капли, стекающие со стенок бурового снаряда. На торце его, там, где полагалось быть буровой коронке, армированной алмазами, что-то чернело… — Эй! — весело крикнул кто-то из буровиков. — Кажись, спецовку из скважины вытащили! — Снимите посторонний предмет с бурового снаряда! — негромко, но веско уронил в переговорник буровой мастер.

Ближайший из рабочих вплотную подошел к поднятому над бетонной площадкой снаряду и брезентовой верхонкой попытался сбить прилипшее тряпье.

— Ух, и воняет! — успел только сказать он. И тут… тут произошло невообразимое. То, что всеми принималось за случайно вытащенную из скважины черную спецовку, вдруг… шевельнулось! Парень ойкнул и отшатнулся, инстинктивно прикрыв лицо рукавицей, потом попятился, слепо натыкаясь спиной на стоявших поодаль.

Черная омерзительная тварь вывернула голую, гибкую, как резиновый шланг, шею и из острого страшного клюва раздалось почти змеиное злобное шипение. Одно широкое складчатое перепончатое крыло развернулось с явным шорохом, словно бы японский автоматический зонтик и зачиркало концом по полу, а второе судорожно дергалось, пытаясь освободиться: его зажало буровой коронкой, видимо, частично втянув внутрь снаряда. Рывок, еще рывок…

Все остолбенели и не могли выдавить ни слова. И тут перепончатый зверь, похожий на чудовищных размеров летучую мышь, упал на землю, подпрыгнул на когтистых коротких лапах и развернул мощные крылья, отливающие черным муаром. Кроваво-красные глаза его горели, как аварийные стоп-сигналы, а сзади… сзади извивался тонкий, как у дога, хвост, но с острой кисточкой на конце. Ударив хвостом по бетонному полу и подняв облачко белесой пыли, чудовище медленно взлетело к потолку буровой… Клюв щелкнул! Затем послышался глухой удар и звон посыпавшихся вниз стекол, — словно бы сосульки обрушились с крыши. Это метавшееся под потолком чудище изо всей силы врезалось в оконный проем…

— Черт, черт! — завопил кто-то, теряя последние остатки самообладания. — Это же черт!

— А-а-а!!! — раздался общий отчаянный вопль насмерть перепуганных мужиков, и они дружно рванули к раскрытым воротам буровой.

Но, опередив их, над их головами скользнула черная стремительная тень, пахнуло не то тухлым яйцом, не то — пережженной серой, и кошмарное видение, едва не задев концами крыльев широко распахнутые створки, выскользнуло на волю. Оно косо метнулось вдоль белой обшивки буровой башни, — словно бы сумасшедший рисовальщик черканул черным углем быстрый штрих на гигантском листе бумаги — и сверху раздался буквально леденящий душу, ужасный, хриплый и гипнотизирующий крик…

Буровики улепетывали, не стесняясь друг друга, словно мальчишки, в которых выпалили солью из дробовика во время кражи яблок из чужого сада. Перепончатая тварь заложила крутой вираж на фоне закатных облаков: сверкнули ее кровавые стоп-сигналы — и она исчезла за ближайшей сопкой….. Хрипя и задыхаясь от непривычного кросса в резиновых бахилах и негнущихся коробящихся брезентухах, буровики, не глядя друг на друга, поодиночке собирались к дверям буровой.

— Во! Птеродактиль! — брякнул кто-то из более начитанных. — Типичный птеродактиль!

— А — хвост? Хвост ты видел?! — возразил другой.

— Черт! Черт это, самый натуральный! — чуть не плача и все еще дрожа от нечеловеческого страха, уверял третий.

— Конечно, черт… — вдруг согласился молоденький буровой инженер, поддавшийся панике и резво убежавший вместе со всеми. — Просто-напросто добурились мы с вами, ребята, до ада. До самой… как это… до самой преисподней!

Все ошарашенно притихли.

— Как… как же это? — не то спросил, не то икнул кто-то, трясущимися руками пытаясь добыть сигарету из пачки. — Бога нет!

— Бога-то, может, и нет, — хмуро согласился старший буровой мастер, пристально, как бывалый охотник, вглядываясь в вершину сопки, за которой исчезла летучая тварь. — В нашей жизни Бог — он как бы до востребования. А вот черт — он точно есть.

— Точно! Вы вспомните, какая температура была на забое! — горячился начитанный. Гораздо выше расчетной! Откуда, а? За счет чего?

— От сковородок, что ли, раскаленных? — недоверчиво хмыкнул второй. — На которых грешников поджаривают?

— Сковородки там или не сковородки, а самое правдоподобное объяснение: мы проткнули скважиной какую-то полость в земной коре. Пещеру, может, гигантскую. Купол… Мало ли что еще… Откуда тогда эта… — он подыскивал слово, но так и не нашел, и махнул рукой. Совершенно адская страхолюдина!

— Эй, мастера! — вдруг послышался из переговорника голос старшего дежурного смены. Что у вас там стряслось? Чего бригада у дверей толчется?

— Да ничего особенного… Так, перекурить вышли… На закат поглядеть… — забормотал в микрофон старший мастер. — Все нормалек!

— Тогда ладненько! — помягчел голос непосредственного начальства. — Приведите там внутри все в полный ажур: американцы, сообщили, едут. Нашим опытом сверхглубокого бурения очень мистеры интересуются.

— Понял… — коротко кинул мастер. — Пошли, ордынцы?

— Да… И вот что, бурильные духи… — медленно сказал молодой буровой инженер, недавний выпускник престижного горного вуза. — Вы… это самое… Забудьте о том, что видели. Если начнем рассказывать — будут над нами смеяться до самой смерти на всех буровых от Карпат до Сахалина. Об американцах я уж не говорю: они хоть люди и верующие, но недоверчивые…

— А как же — черт?! — ахнул кто-то. — Ведь был же! Научное открытие!

— Был, был… Задолдонил, чалдон! — досадливо пробормотал старший мастер. — А чем докажешь? Может, кто-нибудь на пленочку успел это чудище заснять? Шосткинской фабрики? А?!

Все потрясенно молчали…

— Скажут: коллективная галлюцинация. Еще и в психушку загремим. Всей бригадой!

— Н-да… Положеньице…

— И бабам своим не вздумайте языками трепать. Пойдет слух по поселку. Скажут: коллективная пьянка, вот до чертиков и допились, ханыги. И прогрессивки за квартал нам тогда не видать по причине бытового разложения…

Это был, согласились все молчаливо, серьезный резон, весомый материальный довод…

— А все же жаль… — вздохнул буровой инженер, следя за тем, как могучий механический захват отвинчивал стершуюся о гранитный череп Земли алмазную коронку. — Это ж какая общепланетная сенсация был бы: буровая товарища Тихомирова Эр Эн… в составе… первыми в мировой буровой практике… добрались до самого ада! Сатана там правит бал! Теперь им, так сказать, сам черт не брат!

— И — Нобелевская премия… — почти серьезно поддакнул старший мастер. — Бригада адских бурильщиков перевыполнила план текущего квартала…

— Эх, Михалыч, скучный ты человек! Без всякого полета воображения!

— То-то и оно… без полета? — глухо пробормотал мастер и невольно пригнулся. Оба они, не сговариваясь, опасливо взглянули на недвижные розоватые облака, стоящие над той самой сопкой, за которой скрылось адское страшилище.

Но на фоне облаков, свистя крылышками, быстро пронеслась только пара чирков в сторону ближайшего озера…

На Кольском полуострове, на краю Северной Европы, стояла тихая белая заполярная ночь…

 

НА КЛАДБИЩЕ ДИНОЗАВРОВ

Дни, неотличимо похожие один на другой, были знойными и мутными. Ветер, родившийся где-то в глубине материка, нагретый яростным солнцем на жаровне великой пустыни, сильно разогнавшись, упорно подметал плоское плато словно бы гигантским помелом. Тончайшая пыль, как горячий туман, висела в воздухе, розовой пудрой покрывала потные лица, запорошивала стекла очков и биноклей, цементировала слюну. Казалось, — еще бы совсем немного, и плевки стукались бы об окаменевшую от времени и зноя землю, точно глиняные шарики…

Сквозь тонкодисперсную взвесь вдали скорее угадывались, чем виднелись, гигантские предгорья, а за ними — высочайшие пики, от холодных вершин которых ломило зубы, как от мороженого: срабатывало образное восприятие. По контрасту… Тусклым воспаленным красным бельмом вечерами сквозь пыльную пелену глядело заходящее солнце. Туда, в сторону заката, уносился, неумолчно насвистывая свою песню без слов, ветер.

Третью неделю экспедиция профессора Прохорова, известного палеонтолога, вела раскопки обширного кладбища динозавров в долине высохшего безымянного ручья. Первый, весьма ощутимый удар по стройному зданию палеонтологии, опирающейся, как известно, на строгие колонны временной последовательности, нанес Клим Рыжов. При его почти двухметровом баскетбольном росте и ладонях величиной с малую совковую лопату, он был до странного застенчив, может быть, у него это был своеобразный комплекс слона, который боится своим неосторожным движением причинить вред ящерице… Клим уже на склоне дня робко остановился перед походным рабочим столиком, покрытым выгоревшим и выщербленным по краям голубым пластиком. На пластике лежал, как пудра на щеке, налет розовой пыли, и он машинально провел по ней пальцем. «Опереточное сочетание, как-то нехотя успел подумать он про себя. — Голубое и розовое…» Его научный руководитель — Клим был аспирантом профессора Прохорова — досадливо оторвался от бинокуляров, на которые упала размытая тень.

— Чего тебе, Клим?

Тот достаточно осторожно положил пред научные очи своего профессора аккуратно выломанный штуф серого мелкозернистого песчаника…

— Что это? — недовольно спросил шеф.

Клим несколько раз качнул каменный обломок с боку на бок. В нем, привычном и невзрачном, отсвечивало нечто стеклянным блеском с явным благородным синеватым оттенком.

— Линза от телеобъектива, по-моему… — шепотом ответил Клим, сам испугавшись своего ответа.

— Вы что, с ума сошли?! — визгливо завопил почтенный профессор Прохоров, вскакивая и опрокидывая походный стульчик на шатких алюминиевых ножках. — Шуточки у вас, боцман, прямо скажем, дурацкие!

Но тем не менее — цепко схватил находку. И — застонал от охватившего его страха непонятного: в горную породу, типичную для тех мест, где они ковырялись, крепко впаялась торчащая более чем наполовину над срезом камня — синеватая линза оптического стекла без оправы!

— Где… — профессор поперхнулся. — Где… взяли? Клим так же молча положил на стол второй обломок, в котором четко виднелся след от вдавленной некогда туда линзы и накрыл им первый обломок камня, как футляром.

— В траншейном раскопе. Я ударил молотком… — объяснил аспирант. — Он раскололся. И вот… внутри… — он беспомощно развел руками.

— Розыгрыш! — обрадованно засмеялся профессор, потянувшись так, что хрустнули суставы.

— Склеили, небось? Хвалю…

Клим виновато покачал головой. Профессор снизу вверх взглянул на его вспотевший лоб, припудренный розовой пылью, что придавало аспиранту глупый вид, оценил ненаигранную растерянность — и кинулся к бинокуляру. Да… никаких признаков подделки — клея или свежих подпилов. И все-таки…

— Артефакт… нонсенс… — сердито ворчал профессор, в буквальном смысле слова не верящий своим глазам. — Скорее всего, редчайший вид вулканического стекла, вымытый и принесенный ручьем… Случайная природная шлифовка! А, Климушка? — и жалобно взглянул на своего ученика. Тот вздохнул…

Это была даже не ересь. Вулканы в разумную схему никак не укладывались.

Но окончательный нокаут до того безупречному и незыблемому научному авторитету профессора Прохорова нанесла следующая находка. В русле древнего ручья, в незапамятные времена, видимо, медленно пробиравшегося сквозь густые заросли и болотистые берега, обнаружили огромную промоину, ямищу, в которую мог бы целиком поместиться экспедиционный «Урал» со всеми своими тремя ведущими осями. В этом провале, перекрытом позднейшими глинистыми наносами, как защитным чехлом, находился сохранившийся в целости скелет жуткого хищника — тиранозавра. Он лежал на боку, выпячивая гигантские, как у кита, полуарки своих ребер, а его пасть, размерами с добрый экскаваторный ковш, была крепко стиснута, словно в предсмертной судороге. Профессор лично руководил расчисткой, закреплением и разборкой чудовищного черепа. А пока рабочие возились с обработкой скелета, два следопыта во времени — Клим и Вахтанг Акопян, страстный охотник на водоплавающую дичь и одновременно кандидат геологоминералогических наук, расследовали давнюю трагедию, произошедшую в незапамятные времена, — то ли в юре, то ли в триасе.

Дело в том, что по дну древней долины, ныне превращенной в каменистую породу — песчаник, от ямищи тянулись две цепочки окаменевших следов. Углубления эти были хоть и сглажены ветром, но достаточно отчетливы. Первый ряд следов явно принадлежал отпечаткам лап тиранозавра, а вот второй… Параллельно первому ряду тянулись следы неизвестного существа. Обоих охотников смущало полное отсутствие членения этих следов: ни когтей, ни перепонок… Просто — небольшие продолговатые ямки со странным ребристым узором на дне каждой ямки.

— Вообще-то говоря, похоже на отпечатки кроссовок! — брякнул Клим.

— Головку надо беречь, дорогой! — не очень вежливо отозвался Акопян — Солнышком напекло?

Последние несколько десятков метров перед ямой-могильником оказались самыми интересными: гигантские следы тиранозавра перекрывали небольшие ямки с ребристыми отпечатками.

— Догнал… — невольным шепотом сообщил кандидат наук.

— И проглотил? — так же шепотом, оглянувшись назад, предположил Клим. И тут впереди, от ямы со скелетом, раздался истошный вопль профессора Прохорова.

… В огромной пасти зверя, теперь раскрытой, подобно тяжеленному саркофагу, вполне отчетливо виднелась смятая страшными зубами, но тем не менее безусловно и однозначно идентифицируемая… видеокамера!

Профессор Прохоров дотронувшись до нее и отдернув руку, словно от раскаленной плиты, медленно оседал на землю…

Когда профессора отпоили рюмкой заначенного, из абсолютного НЗ, армянского коньяку, состоялась импровизированная научная конференция.

— Ну, коллеги… — еще достаточно слабым голосом предложил профессор. — Выкладывайте свои соображения.

Их окружила плотным кольцом почтительная и заинтересованная аудитория: коллекторы, рабочие, шоферы, бульдозерист и даже — завхоз, не спавшие, разумеется, как на академических ученых советах, но тем не менее — торжественные и безмолвные.

— Инопланетяне! — всхлипнул Вахтанг. Его глаза зажглись сумасшедшим желтым огнем, а усики встопорщились, как у боеспособного кота в теплую мартовскую ночь. — Инопланетяне — да, шеф?!

Профессор Прохоров молча придвинул к нему вывинченный телеобъектив камеры, по ободу которого бежали четкие вдавленные буковки. В них кое-где еще виднелись крупинки золочения. Буквы эти складывались весьма легко в недвусмысленную надпись: «ГОМЗ — Государственный Оптико-Механический Завод»…

Вахтанг не то ахнул, не то пискнул. И было невозможно понять, то ли эта реакция организма вырвалась у него от восхищения, то ли наоборот — от возмущения.

— Что… что это… — хрипло выдавил он бледное подобие вопроса. — Что это значит?!

— Путешественники во времени! Вот что это значит! — взмахнул руками Клим, словно собираясь взлететь. — Документальные съемки! Нащупали золотую жилу — и нагрянули. Разумеется, без оружия… — Торопливо и вдохновенно бормотал он, распаляясь все больше и больше. — Они же… это самое… гуманоиды! Только с видеокамерами… Чтобы, значит, бабочку не спугнуть, не нарушить тонкого взаимодействия времен. Помните, — у Рэя Бредбери? Ну, а стегозавры-то об этом самом… гуманизме… еще не ведали ни ухом, ни рылом! Взаимных обязательств не принимали… И этот наш красавецтиранозавр… тем более! Считаю, что он проглотил… этого… оператора… — Клим брезгливо покосился на металлические останки, принадлежащие соотечественнику, — целиком. Замкнул, так сказать, пищевую цепь! Людишки там… в будущем, видать, хлипкие! А вот аппаратурой подавился…

Профессор Прохоров ничего не сказал и, тяжело ступая, медленно побрел к своей палатке. Чувствовалось, что ему все на свете осточертело…

 

ГРИБЫ

Город у нас, ежели честно признаться, без особых достопримечательностей. Не для интуристов. Старинное место, историческое, да в прошлую войну раздолбан так, что камня на камне не осталось. В путеводителях сообщают скуповато и вроде бы вскользь: «промышленный центр». Ну, центр там или не центр, а для нас, которые здесь родились и живут, в самый раз. Зато река у нас! Одно слово — водная артерия. Но — красотища… А на площади над рекой — площадь-то сама небольшая, соразмерная — памятник военному Герою стоит. Издали хорошо смотрится, да и?вблизи впечатляет. В общем — вписывается. И памятник этот вроде и не просто памятник, а служит, можно сказать, эмблемой нашего города. И на цветных видах, на открытках его печатают, и в газете нашей городской он заместо герба. Ну, цветы, как положено, в праздники к подножию кладут, молодожены после загса приходят торжественно сфотографироваться на память будущей совместной жизни перед товарищеским ужином. Оживленное, в общем, место.

А я, как старожил, мимо этого самого памятника Герою кажинное утро на работу иду. Ну, когда горит или опаздываю — в?транспорт втиснешься, а обычно — пешочком. Это и для здоровья, пишут, полезно — на своих двоих пройтись, кислородом заправиться, и к тому же у меня от дома до проходной — три автобусных остановки. Так что мы с Героем соседи и старые знакомые, во всякую погоду я его видывал — и когда солнце палит, и когда дождь поливает, и когда у него на голове теплая снежная шапка нахлобучена.

А тут в понедельник у меня — отгул. Ну, думаю, высплюсь сразу за все авралы да сверхурочные! Конец квартала только что был, горячка — сами понимаете. Будильник я специально не завел, но на всякий случай — в ящик, под белье, сунул: а вдруг, черт его знает, в нем какая-нибудь автоматика сработает?!

Ну, сплю это я, значит, тороплюсь на всю неделю вперед отоспаться. Но и во сне — а какие у меня сны? Сплошные производственные отношения с комплексной механизацией! И во сне, говорю, чувствую, что на работу иду. Мимо этого самого памятника. Герою, стало быть. И вдруг чудится мне: позвали. Это с утрянки-то!

— Послушай, браток… Оглядываюсь, вокруг — никого. А это — сам памятник заговорил:

— Браток… — таким тихим, но довольно отчетливым голосом Герой это сказал, а внутрях у него что-то звякнуло металлически, — как бы заготовки сгружают. — Можно тебя на минуточку?

— Чего тебе? — бурчу я в ответ, да не слишком-то вежливо, потому как и во сне словно бы на работу спешу, и в то же время со стороны-то соображаю, что такой разговор может быть только во сне. — Закурить, что ли, хочешь?

— Нет… — он усмехнулся, вроде бы со значением. — Некурящий я. Вернее сказать — курил в войну, да теперь-то… При моем нынешнем положении… Давно, браток, бросил. Завязал…

— А чего тогда не стоится? Ты что — Всадник Медный из одноименной поэмы А Эс Пушкина?

— Проходили в школе… — снова звякнул Герой. — Да какой из меня Всадник? И лошади у меня нет. По штату не положено. А жаль… Было бы с кем поговорить… Знаешь… — и этак довольно прямо легко согнулся он в своей металлической пояснице. — Застоялся я. Тяжелое это дело, оказывается — эмблемой работать…

Тут я ничего сказать не мог. Помолчали, да вдруг он как врубит:

— Ты как думаешь — грибы в лесу сейчас есть?

— Грибы?! — я чуть не поперхнулся. А потом — остыл, дошло: ничего, вполне нормальный вопрос.

— Растут… — отвечаю. — Куда им деться? В прошлую субботу ездил.

— Не за Михалево? — тихо так спрашивает Герой, я бы даже сказал — с грустинкой.

— Ну, за Михалево, — согласился я, а потом с ходу спохватился:

— Слушай, а ты-то сам откуда эти места знаешь? И на него смотрю уже чуть ли не с подозрением. Как на конкурирующую фирму…

— Случалось бывать… — отвечает. — В положенное по уставу время. Теперь-то, поди, и мест тех не узнаю. Слушай, земляк… А не махнуть ли нам с тобой по грибы? Вот прямо сейчас, а? Будь другом — возьми меня с собой!

И так он попросил, что — не поверите! — враз уговорил меня, дурака. У меня даже в носу защипало…

— А как же это самое… Служба твоя? — поинтересовался только да и то — больше для порядка.

— Ничего, — отвечает и глазом подмигивает. — Не спохватятся…

Я домой мигом смотался, сбегал, благо недалеко, я уж поминал — всего три автобусных остановки. Разыскал на антресолях корзинку ивовую плетеную, сапоги натянул. Резиновые, с портянками, как полагается, — места там сыроватые. Надо же — портянки… Это во сне-то! Принес корзинку к памятнику. А Герой, между прочим, меня ждет: сидит этак аккуратненько на нижней ступеньке своего гранитного… этого… пьедестамента. И в руке живой цветок вертит. Осторожненько так. И не понять, то ли и впрямь нюхает, то ли рассматривает. Корзинке он обрадовался — трудно сказать, как! На ладони своей бронзовой подкинул, поймал, засмеялся и на согнутый локоть повесил. Ну, пошли мы с ним. Разговариваем о том, о сем. Я и ухом не веду, что иду по своему родному городу не один, а с памятником, да еще Герою… Шутка сказать! Правда, хоть и во сне, а окружающую обстановку секу четко — на выезде из города я его мимо поста ГАИ все же стороной обвел, на всякий, знаете, пожарный случай, мало ли чего. Еще прицепятся… Скажут, что памятник увел в личных целях, на продажу за рубеж в виде сырья цветного металла. Потом не отскребешься…

В автобус-то с моим корешем не больно влезешь: и пол проломить может, да и не ясно, сколько за его полный металлический вес оплаты спросят: тут ведь одним талоном не отделаешься!

А за городом мы КРАЗ подцепили. Шофер ничего, не удивился: я eму на бутылек подкинул, ему с утра-то все равно кого везти, хоть черта, хоть памятник. А за вечер зато у него голова уже спокойна…

Ну, доехали мы с Героем до одного моего заветного местечка. Грибов там! Но хоть убейте, где это — не скажу. Производственная и коммерческая тайна…

И вот что удивительно: напарник-то мой, грибник новоявленный, — бронзовый же весь, тяжеленный, а ступает по подстилкам моховым, по кочкам болотным да по тропкам травянистым так, что ни хруста, ни шороха. Сучок не треснет, ветка не шевельнется. Птицу с куста не спугнет! Я ему об этом заикнулся. Он кивнул, сказал только коротко:

— Разведка… Она всему научит.

Выходит, он-то со мной по грибы, а я с ним — вроде как бы в разведку пошел… Вот уж не гадал, не думал, что такое случиться может! Да еще в относительно мирное время. Сон, скажете… Чего с него взять? Сон — он сон и есть. Так-то оно так… Да только вот — проснулся я: запах в комнате свежий, лесной. И в углу — корзинка с грибами стоит… Не верите? Одни боровики отборные да рыжики!

 

КОЛЬКА БРЯНЦЕВ И НЕОПОЗНАННЫЙ ЛЕТАЮЩИЙ ОБЪЕКТ

Ночью навозоподборочный транспортер на ферме безнадежно прихватило. Ударил неожиданно сильный утренник и навозная жижа замерзла, сковав агрегат, такой нужный в хозяйстве! Да еще Лешка на своей пахучей цистерне запил и не откачал вовремя навозосборник… Доярки пошли на Кольку чуть ли не с кулаками — но что он мог сделать? Линию он проверил, и подозревал, что перегорела первичная обмотка трансформатора, но навоз-то оставался навозом! Его производство было поставлено на поток самой природой, и чистить ферму пришлось вручную… Вручили вилы и ему — в порядке трудового убеждения.

— Да налажу я вам транспортер, бабоньки, завтра же налажу! — отбивался Колька от рассвирепевших доярок, планомерно отступая к воротам.

Чтобы отдышаться от вынужденной и быстрой ретирады перед лицом явно превосходивших его женских и девичьих сил, Колька завернул на заветную поляну и пригрелся спиной к большой надежной скирде.

Думы у него были невеселыми. На хлипких плечах совхозного электромеханика, коим по штату числился Николай Брянцев, лежала персональная ответственность за две дальние фермы, на которых все, что крутится и вертится в современных электроприборах, должно было по его милости крутиться и вертеться безостановочно или хотя бы — бесперебойно… Но… На Федоскинской ферме давно надо было менять барахливший генератор. Здесь, того и гляди, откажет электронасос. Опять надо доставать щетки… Два электродоильника приказали долго жить. Уплотнителей не допросишься… А этот распроклятый транспортер? Пропади он пропадом!

Колька с силой вздохнул и затосковал.

Сено пахло летом, но было в нем еще что-то тревожащее, сладкое. Николай засопел и повернулся. А, вот она — сморщенная и привядшая земляничина, случайно прихваченная косилкой на опушке вместе с июльским разнотравьем… Он взял ягоду на хрупком сухом стебельке и медленно, со вкусом разжевал… Сено уютно шуршало, попискивали в нем бойкие мыши-полевки, а невысоко поднявшееся солнце ласково согревало весь мир, скирду, недальний лесок и самого Кольку…

Нет, он не мог бы сказать, в какой момент он понял, что происходит. Почти прямо в центре поляны, со стороны темного леска, плавно, внушительно и бесшумно опустилось нечто, похожее на огромных размеров крышку от алюминиевой кастрюли… По ее гладким отполированным бокам скользили солнечные блики и искаженно отражались зеленые тени кустов и деревьев. Колька оторопело и загипнотизированно смотрел, как из днища выдвинулись три телескопические опоры и коснулись лужайки… После чего откинулась прямоугольная дверца люка, изнутри на которой оказались ступеньки, и приспособились так, что по ней можно было спуститься на землю, как по самолетному трапу. Какое-то время вырез люка чернел глубокой пустотой, и туда даже залетела быстрая любопытная ласточка. «Ласточки-то… Еще не улетели… — как-то очень спокойно про себя подумал Колька. — А пора бы им…» И вдруг вскочил, словно подброшенный катапультой, потрясенно соображая:

— Неопознанный летающий объект!

Он был человек грамотный, и ему случалось слушать популярные лекции и видеть кинофильмы на эту животрепещущую тему. В это мгновение в проеме двери четко вырисовалась человекоподобная фигура, задержалась на секунду-другую, словно высматривая встречающих, — и стала уверенно спускаться по ступенькам. Как только это существо достигло земли, в проеме люка сразу же появилось следующее…

— Инопланетяне! — ахнул Колька. — К нам пожаловали! А из начальства никого нет… Колька Брянцев сразу как-то весь отсырел под своей спортивной капроновой курточкой.

— Эт-то как же? Эт-то зач-чем же? — растерянно лепетал он, с трудом выдавливая слова из онемевших губ, подобно тому, как туго выдавливается засохшая зубная паста из старого тюбика…

— Эт-то что же?

Навстречу Николаю Брянцеву, совхозному электромеханику, год рождения 1962, члену ЛДПР, образование среднее, ранее не судимому и родственников за границей не имеющему, торжественно и неотвратимо двигались три фигуры в серебристых космических скафандрах! Они легко ступали по еще зеленой траве, чуть похрустывающей от утреннего инея, и лица их сквозь прозрачные шлемы отчетливо отсвечивали красивым голубым цветом. Колька машинально шарил по земле в поисках хотя бы палки или камня, но ничего под руку не подворачивалось…

Не доходя до Кольки нескольких метров, они остановились и дружно подняли каждый обе руки вверх, ладонями наружу, — то ли приветствуя землянина, то ли недвусмысленно показывая, что они без всякого оружия и опасаться, стало быть, нечего… Но Колька успел заметить, что за ними на траве не осталось никаких следов!

— Мы рассматриваем вас, как полномочного представителя вашей планеты и приветствуем вас от имени всех планет нашего далекого мира, входящих в наш Союз… — медленно, но явственно отпечатывалось в Колькином мозгу, словно бы совхозная машинистка Клава, его одноклассница, тоже осевшая в сельском хозяйстве, но в конторе центральной усадьбы, печатала эти слова прямо на поверхности его полушарий одним пальцем и только заглавными буквами… — При разведочном облете вашей планеты именно возле вас мы наблюдаем максимально возможную концентрацию мыслительных усилий, волевым импульсом остро направленных на решение сложной технической задачи…

— Это вы о транспортере? — глупо бухнул Колька.

— Не затрудняйте себя шевелением вашего коммуникационного отверстия! Это только затрудняет общение… Пульсируйте!

— Чего делать? — растерянно переспросил пришельцев совхозный электромеханик, привыкший к точным и конкретным вещам, деталям и понятиям.

— Пульсируйте вашим мыслительным органом… — уловил он снова телепатический призыв. Мы установили с вами взаимную связь. Дальше вам будет легче…

— Ишь ты, а еще чего захотите?! — подозрительно ощерился Колька, в штыки встречая непонятное словцо и одновременно предполагая межпланетное покушение на его свободную волю. — А ну, мужики, отойдем в сторонку, потолкуем…

— Этого мы и хотим! — радостным всплеском отозвалось в его изрядно уже натруженной голове. — Именно: по-тол-ко-вать… Толк, толковый, толкать, толкаться, толковище, бестолковый, толчея… — вдруг быстро пронеслось внутри Кольки, словно магнитофонную ленту переключили на другую скорость. — Должен быть толк! Контакты третьего рода… Ваш интеллектуальный уровень заставляет предположить…

— Опять выражаетесь? — устало спросил Колька и двинулся на инопланетян с голыми руками!

Те предприняли встречный маневр: двое покрупнее зашли слева и справа, охватывая Кольку с флангов, а третий, помельче росточком, повернулся и направился обратно к своей летающей тарелке.

Колька вяло глянул ему вслед, и что-то смутно шевельнулось в его сердце: походкой и размерами этот энлонавт очень уж напоминал бригадиршу овощеводов Евдокию, в которую Колька был здорово втрескавшись…

— Да это… Это же — энлонавтиха! — ошарашенно вытаращился Колька на удаляющуюся фигуру. — Только почему же… Зачем у нее, господи… Зачем же у нее груди-то на спине?! Не в силах вынести этого потрясения, бедный Николай с великомученическим всхлипом опустился на траву и заплакал, беспомощно и по-детски. Ноги все равно его не держали, убежать он не мог, и о собственной безопасности уже не думал…

— Делайте со мной, что хотите… — прошептал он.

— О! — именно такой возглас в виде одинокой, но крупной буквы отпечатался на его драгоценном сером веществе. — Мы хотим пригласить вас в качестве полномочного и образцового представителя вашей планеты посетить наш мир… Вы, конечно, знаете скорость света?

— Понятие имеем… — скромно ответствовал совхозный электромеханик, который в школе был очень далеко не первым учеником…

— Мы овладели скоростями, в тысячи раз превышающими элементарную скорость света. Вам это будет интересно. Вы сможете многому научиться.

— Нет! — твердо отрезал воспитанник комсомола Николай Брянцев. — Не полечу. Мне на работу завтра. В вечернюю смену. Лешка запил, и мне отгула не видать. У меня транспортер заклинило…

— Не беспокойтесь о выполнении ваших жизненно-важных общественных функций… Колька, услышав такое определение его немудрящей работенки, невольно приосанился и вытянулся в струнку, как перед ротным старшиной. Внутренний Голос между тем продолжал убеждать:

— Мы давно пользуемся способом мгновенного переноса материальных тел на любые расстояния в нашей Вселенной. По вашим представлениям это невозможно. Ваша цивилизация существенно отстает…

— Это наша-то… как ее… цывылизацыя?! Да чтоб отставала?! — угрожающе вскинулся было Колька, но вспомнив отказавший транспортер и навозную жижу, переполняющую приемник, быстренько заткнулся…

— Ваша транспортация на нашу планету и обратно… с учетом публичных общений… займет всего… — Тут последовала почти неуловимая пауза в трансляции. — Ваших земных временных мер… Секунда, минута, час, сутки, неделя, месяц, год, век… — снова мгновенный перебор понятий пронесся в заполошной колькиной голове, но Голос быстро перешел на привычную скорость:

— …несколько земных часов. Это… Как эт-то? К вечерней смене… К началу вашего следующего рабочего цикла… вы будете транспортированы обратно… В ту же самую точку пространства. Целость и неприкосновенность вашего материального облика и всех духовных констант мы гарантируем! Согласны? Согласны — Согласны — все настойчивее и настойчивее вклинивался в колькино мятущееся сознание Голос. Кольку пошатывало от умственного перенапряжения. «Как бы у меня у самого внутри… тоже… какая-нибудь обмотка не перегорела… Эт-то же надо — такая напасть: циклы, чего-то гарантируют… Что я им — мотоцикл бездумный?! С двумя цилиндрами? Транспорт… А как они там… при возвращении… натранспортачат? Какой-нибудь предохранитель вырубится — и все! Куда руки, куда ноги, куда весь человек?! Потом ведь ни по каким чертежам не соберешь…»

— Исключено… Ваше предположение лишено реального смысла… — опять промыслил внутри Кольки вездесущий Голос. — У нас работает совсем иной принцип передачи групп последовательных импульсов материального тела вдоль концентрированного луча квантмыслительной энергии… Еще раз повторяю: неприкосновенность и неизменность вашего материального облика и всех мыслительных способностей гарантируется всем уровнем нашей несравненной технологии…

Колька Брянцев вдруг успокоился. «Ну, ничего не поделаешь… — решился он. — Раз уж гарантируют неприкосновенность мыслительных способностей… Надо соглашаться! Черт с ними! Не подведу страну родную и воспитавший меня коллектив! Первым комсомольцам на целине, небось, потруднее было!»

— Ладно! — отрубил он. — Полетим… Но только, чур — условимся, чтобы никаких провокаций, стриптизьмов там разных… и прочих соблазнов зарубежного мира. Я, знаете, человек крепкий, проверенный. Не потерплю, чтобы меня охомутали… На ходу сойду…

На этот раз Голос пропульсировал вроде бы даже (как показалось Кольке) красными праздничными буквами:

— Всепланетный Верховный Совет одобряет ваше оптимальное решение! Народы нашего Союза миров будут счастливы общению с высокогуманным представителем… А дальше — на большой скорости — прозвучал отрывок магнитофонной ленты: «…захомутать? Хомут, супонь, дуга, оглобля, чересседельник, гужи, вожжи… Взялся за гуж — не говори, что не дюж…» и ряд недоумевающих вопросов с его, колькиной, интонацией: — Э-то зачем? Что эт-то?

Но в действительности дотошный землянин осведомился:

— А профсоюз что же? Командировочные? Суточные? А с гостиницей как? В общем номере я не согласен! Бог вас знает, что у меня там за соседи будут…

— Бога нет! — отчетливо прозвучало внутри. — А эт-ти… командировочные… Суточные… По вашим отсталым земным понятиям…

— Но-но! — бдительно прервал Колька. — Опять нарываетесь?!

Потом что-то бесшумно завыло, колькину голову закололо внутри мелкими, нестерпимогорячими иголочками, тело его утратило вес, он не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой, и это ощущение полной, но по-своему блаженной беспомощности продолжалось долго-долго…..Очнулся Колька и впрямь на том же самом месте — возле заветной спасительной скирды. Даже ямка от его тела еще не остыла… Не обманул инопланетянин! Вернули его, действительно, в ту же точку пространства…

Тело, однако, было не своим, — тяжелым, неповоротливым, непослушным. Голова кружилась, а перед глазами все еще переливались разноцветные огни, закручивались и раскручивались какие-то непонятные космические спирали… Шутка сказать! Человек после такого путешествия!

Подымался Колька Брянцев по частям: сначала, как корова, он приподнял зад, встал на четвереньки, и только после этого сложного маневра обрел прямохождение и уверенность, присущие полномочному представителю Земли… Он взглянул на часы. Времени прошло всего ничего. До вечерней смены был еще вагон и маленькая тележка. Странно, но подробностей своего заграничного путешествия Колька никак не мог припомнить. Кто-то что-то говорил на непонятных языках, расплывчатые человекоподобные лица то вытягивались, то сплющивались в бесконечно меняющемся калейдоскопе. Перемещался он там на чем-то вроде крутящегося облака, — под ногами была мягкая, но пружинящая опора, и засек Колька только одну свою фразу, которую он отчаянно выкрикивал с чего-то, похожего на летающую трибуну: — Товарищи герои капиталистического труда!

Кольку переполняли самые возвышенные и значительные чувства. Он медленно проследовал через поляну, на которую приземлилась летающая тарелка, так круто изменившая его, колькину, незаметную жизнь. Странно… Никаких следов от трех телескопических ног не было заметно. Там, где по его предположениям должен был бы остаться след касания от трапа, — красовалась только большая свежая коровья лепешка…

— Тьфу! Цывылизацыя! — в сердцах плюнул на нее Колька и ноги сами понесли его к знакомому крыльцу.

Бригадир совхозных овощеводов Евдокия Семенова, слава богу, была дома.

— Дуся… — жарким шепотом позвал ее Колька. — Выдь-ка в палисадник, разговор есть… Дуся вышла с полной готовностью. Колька внимательно и с подозрением оглядел ее. Нет, у этой все было на месте…

— Евдокия… — На Кольку вдруг напала отчаянная нервная икота, вызванная вполне понятными межпланетными переживаниями:

— Ев…ик! — до… ик! — ия! — с трудом выговорил полномочный гуманоид. — А я вчера… ик! на другу… ик! — планету лет… ик! — ал!

— Сколько принял? — деловито и сурово спросила опытная. Дуся. — Иди проспись, алкаш несчастный, и за что только я тебя полюби-и-и-ла-а-а… А то, ей-богу, в Правление пойду, пусть тебя с электромехаников снимают, и в свинари переведут… Я с таким охламоном жить не буду! На другую планету! Это ж надо такому поблазниться! Закусывать надо! Но от Кольки — это выяснилось мгновенно! — не пахло водкой! Потрясенная Дуся — добрая душа — заподозрила неладное… «Уж не Маруська ли Сонина, доярка, под него клинья подбивает?»

— подумала она и решила проводить Кольку до фермы, и как говорится, на месте принять соответствующие меры. В случае чего — Маруська у нее не открутится. А такими парнями, как Колька, зря бросаться не следует. Тем более пока он здесь, а не удрал от нее на другую планету… «Ишь ты, чего учудил! — с некоторой даже гордостью думала она по дороге. — Другому и в голову не придет, хоть целую неделю водку хлестать будет… Фантазер! Надо бы свадьбу-то назначать…» Но когда они подошли вплотную к ферме, с Колькой вдруг произошло нечто совершенно неописуемое.

— А? Не веришь, не веришь? — заплясал он и завертелся на одной ноге. От потрясения даже икота у него прошла. — Да ты сама посмотри своими гляделками, если не веришь! Вот они — следы пребывания! Видишь?!

— Вижу, что ты — чокнутый! — Холодно и враждебно отрезала возлюбленная совхозного электромеханика. — А больше ничего не вижу… Но Колька Брянцев торжествовал. Чудо все-таки произошло: навозоподборочный транспортер работал!

 

ИЗ ДРУГОГО ИЗМЕРЕНИЯ

Полицейские вертолеты приземлились, — если можно так сказать — прямо на плоскую крышу Музея Национальных Сокровищ, обширную, как стадион, и сели по обеим сторонам могучего купола. Совсем недавно купол этот, величественный, как снежная вершина, увенчивался гордым символом государственности — хищным грифом с распростертыми над городом крыльями. Гриф являлся вообще-то приметной частью старинного государственного герба, а на куполе выполнял почетную роль флюгера, вращавшегося на массивном золоченом шаре. Сейчас флюгер исчез. И тому имелось вполне исчерпывающее объяснение: гигантская фигура грифа, вплоть до последних перьев хвоста, была сделана из листового серебра… Чудовищную птицу, сорвавшуюся со своего привычного шаровидного насеста, глаза невольно искали в раскаленном бледно-голубом, как драгоценная бухарская бирюза, небе. Но грифа не видно было и там…

Вертолетные лопасти еще крутились, рождая слабый призрак ветерка, а группе расследования особо важных государственных преступлений стало ясно: Музей Национальных Сокровищ, один из богатейших на планете Земля, ограблен в буквальном смысле слова подчистую…

Стены, с которых сорвали знаменитые старинные гобелены, выглядели неприлично голыми. И — ни одной картины на стенах! Ни одной… Витрины, обшитые роскошным голубым бархатом, сиявшие прозрачными пуленепробиваемыми стеклами, смотрели пусто и оттого глупо. Из них исчезли золотые маски древних правителей, бесчисленные украшения с самыми(крупными в мире изумрудами и сапфирами, уникальная коллекция монет баснословной стоимости; улетучились тяжеленные нагрудные бляхи, платиновые браслеты и налобные обручи царственных правительниц, их многорядные рубиновые ожерелья и флаконы для благовоний, выточенные из цельных кристаллов желтых, как сентябрьское солнце, топазов; испарилась гордость правителей восьмой династии — парадная императорская кольчуга, в каждой позолоченной ячейке которой сияли хитроумно укрепленные алмазные зерна первозданной чистоты размером с горошину; растаяли в воздухе ритуальные принадлежности жреческих культов — нефритовые сосуды для жертвенной крови, массивные светильники из электрона, загадочно мерцающие аметистовые чаши для омовений, связки молитвенных четок из граненых кровавых пиропов и округлых бледно-зеленых гроссуляров, процеживающих свет подобно гроздьям созревших виноградин; похитители ухитрились вынести даже обстановку царской опочивальни, в том числе — ложе резной слоновой кости, инкрустированной перламутром, с орнаментом, неповторимым по своей сложности; ложе уплыло вместе с нетленным балдахином благородного пурпурного цвета, тканым вручную из тончайших нитей биссуса морских таинственных жителей… Ложе было шириною в два добрых «мерседеса» самой последней модели. Именно из такой машины — цвета слоновой кости — и вылез комиссар криминальной полиции, — неожиданно элегантный мужчина с подтянутой фигурой заядлого теннисиста, в белом костюме в узкую голубую полоску и очках в тонкой золотой оправе. Он походил скорее на преуспевающего режиссера секс-шоу или на модного профессора астрологии, чем на полицейского комиссара. Некоторое время он стоял под лучами жаркого полуденного солнца, наступив на собственную тень и, словно бы прислушиваясь к сухому жестяному постукиванию пальмовых листьев, неторопливо оглядывал фасад музея.

— Вы не будете осматривать место происшествия, господин комиссар? — почтительно обратился к нему кто-то из следственной бригады. — Ваш опыт…

— Мой опыт? — усмехнувшись, ироническим тоном прервал его шеф. — Мой опыт говорит… нет, он просто-напросто кричит, орет, надрывается… точнее даже будет сказать — вопиет… что на этом, как вы изволили выразиться, месте происшествия… не будет зафиксировано никаких следов. Ни-ка-ких… — повторил он четко, раздельно, по слогам. Возникла странная томительная пауза. Ее нельзя было назвать тишиной, потому что в ушах каждого свидетеля и участника события тишина эта звенела тонкой, зловещей и назойливой нотой, словно бы в крепкой паутине черного мохнатого паука билась и пищала беспомощная колибри.

Маленькая летающая драгоценность…

— Ну что? — почти без всякого выражения спросил комиссар подбежавшего к нему старшего полицейского инспектора, пожилого и одышливого, на желтом лице которого, как будто на куске старого лежалого сыра, выступили тяжелые мутные капли. — Разумеется, — опять ни малейших следов?

Инспектор только судорожно заглотил порцию горячего воздуха, словно бы это был глоток противного теплого виски, поперхнулся — и виновато развел руками… Более того — со всей очевидностью выяснилось, что преступники не оставили вообще никаких следов своего пребывания в здании: вся сигнализация на месте и исправна, ни на одном из витринных стекол или иных мыслимых плоскостях нет ни единого отпечатка пальцев, нет следов на полу, паркете, цементе или земле… Вся охрана на своих местах — и никто ничего не заметил! Невероятно! Словно бы преступники появились из ниоткуда и исчезли в никуда…

— Такое впечатление, что в здание никто не заходил, и от него никто ни на чем не отъезжал… Ни одного разбитого стекла, ни одной поврежденной рамы… Неужели они подкупили всю охрану?!

— Это легко выяснить… — отмахнулся комиссар.

— Отключили сигнализацию и усыпили охрану? — высказал версию другой член следственной бригады.

— Это очень просто установить… — опять возразил комиссар. — Не в этом суть. Похитители пришли оттуда… — и он многозначительно поднял глаза куда-то вверх.

— Государственная коррупция?! — похолодев от собственного предположения, сипло спросил пожилой инспектор.

— Ну, причем тут это… — досадливо поморщился комиссар, брезгливо тряхнув кончиками пальцев. — К тому же, наши дурачки из правительства всегда оставляют следы. И обычно — довольно грязные…

— А… Вы имели в виду — через крышу? — с удивлением попытался исправить промах своего коллеги другой криминалист. — Но там… там тоже нет никаких следов проникновения…

— И не должно быть… — с некоторым оживлением почти весело усмехнулся комиссар.

— Полное отсутствие следов — это уже хорошо знакомый мне почерк. Именно так был ограблен — почти полностью! — Центральный Африканский музей древней истории. Да, история… — он почти незаметно для окружающих вздохнул. — Вы обратили внимание, что мы сталкиваемся с набором неожиданностей, которые гораздо богаче, чем набор отмычек у самого изощренного потрошителя замков? А мы пытаемся раскрыть этот феномен по старинке… Мне кажется более вероятной другая, почти непротиворечивая версия…

— Какая? — завороженно спросили хором сотрудники следственной группы.

— Преступники проникают в намеченные для ограблений здания через другое измерение… — негромко сказал их шеф.

— Откуда?! — вылупился на комиссара пожилой опытный следователь, съевший свои зубы на ограблениях.

— Из параллельного пространства. Или — из другого времени… — сухо пояснил комиссар.

— Мы просто-напросто бессильны предотвратить это. Земная официальная наука давно уже отстает от блестящих разработок и достижений «теневой» науки, которая щедро финансируется из преступных источников.

— Они что, умнее наших мозговиков?! — хрипло спросил одышливый инспектор.

— Почему же? Вовсе нет. Просто — им лучше платят. Подобные тенденции наметились — увы! — уже довольно давно: еще в конце двадцатого века в обиходе у преступников быстро появлялось все самое лучшее и передовое, — самые быстроходные машины, самое первоклассное оружие, самые превосходные средства связи и информации. Международные преступные кланы, кстати сказать, первыми создали общепланетный банк данных, о котором только еще мечтало разъединенное политическими страстями человечество. Когда каждая микроскопическая нация, принуждаемая своими вождями, стремилась непременно к полному суверенитету, собственному флагу, гимну и кабинету министров, — гангстеры всего мира как раз объединялись!

— Преступники всех стран, соединяйтесь! Ничего себе лозунг, а?! — ошарашенно спросил самый молодой из группы. — Почти по старику Марксу… Было очевидно, что он недавно закончил колледж.

— Да, да, — подхватил комиссар. — И они соединили и усилия, и капиталы! И в результате у преступных организаций оказался мощнейший мировой мозговой центр, целенаправленно руководящий и разрабатывающий крупнейшие операции на основании самых передовых теорий…

— Но у нас же тоже есть компьютеры! — перебил комиссара недавний выпускник колледжа.

— Есть, разумеется… Но они по традиции отстают от последних моделей по крайней мере на два поколения. Ведь у сил правопорядка в государствах, раздираемых противоборствами, постоянно не хватало средств на борьбу с преступностью: изношенные моторы не обеспечивали скорости при преследованиях, и я уж не говорю о смехотворных нормах на бензин! Представляете себе эту ситуацию: оперативной группе необходимо выехать на перехват преступной банды, а в полицейских патрульных машинах — пустые баки? Кончился месячный лимит!

— Невероятно! — с трудом выдавил кто-то.

— Что же тут невероятного? — удивился комиссар. — Об этом неоднократно сообщала пресса конца девяностых годов двадцатого века. Вот вы, — мотнул головой шеф, — штудировали Маркса. Значит, прекрасно понимаете, что в конце концов выигрывает тот, кто экономически сильнее! Международные преступники приобретали вертолеты и подводные лодки последних конструкций для своих операций, строили транспортные ракеты, использовали для взлома банковских сейфов портативные лазерные установки, искали независимые источники энергии… Чего же вы хотите? Перед их учеными была поставлена соответствующая задача: овладеть тайнами Времени и Пространства. И сильная группа самых блестящих физиков, набранных главным образом из эмигрантов стран с развалившейся экономикой, по нашим сведениям, решила эту задачу!

Одышливый инспектор что-то не то коротко буркнул, не то недоверчиво хохотнул и покрутил шеей, словно форменный воротничок, темный от пота, душил его.

— Какие захватывающие перспективы! — загорелся самый молодой. Да, что ни говорите, а по всему чувствовалось, что он недавно окончил колледж…

— Конечно… — согласился комиссар. — Физика Времени — неисчерпаемый своеобразный детектив Вечности… Кто спорит? Вам, конечно, сразу мерещатся погони по крутым петлям Времени, перестрелка из пересекающихся Пространств, захват преступников на межпланетных космических базах в глубинах Вселенной… Вы насмотрелись фантастических фильмов, мой друг! В действительности же происходят парадоксы, весьма огорчительные для наших заскорузлых полицейских умов! Теперь кражи совершаются в одном времени, а расследование вести приходится совсем в другом; краденое перемещается в параллельных мирах и реализация его происходит во временах и пространствах, о которых мы не имеем даже самого смутного представления; наконец, сами преступники отсиживаются после совершения ограбления где-нибудь в пятом измерении, в отелях будущего. Какие уж тут, к синим чертям в задницу, могут быть следы?! — вдруг взорвался комиссар криминальной полиции, и на сотрудников следственной бригады сразу повеяло страстью и азартом его грозной молодости. — Причем тут наша дохлая дактилоскопия? Нам с нашей примитивной техникой до грабителей просто не добраться! И как бы в подтверждение его слов, подошел с рапортом последний сотрудник из технического отдела. По молодости лет он тоже никак не желал смириться с очевидным поражением.

— Воздух в норме… — доложил он. — И масс-спектрографы ни на что не реагируют. Такое впечатление, что во всем объеме здания ни одной лишней подозрительной молекулы! В общем — никаких следов! Ни малейших!

— Надо бы сказать определеннее, — поправил его комиссар, — никаких следов материальных тел в нашем времени… Я же объяснял вам: все это — неумолимые законы физики… Следы, разумеется, проявятся. Но… нас с вами может уже и не быть на этом свете!

— Но преступление совершено сейчас! — нервно завопил сотрудник технического отдела.

— А я уверен в обратном… — покачал головой комиссар, внимательно наблюдая, как его собеседник пытается прикурить сигарету от зажигалки.

— Вот видите, — негромко сказал он, — и у вас кончилось топливо. Сотрудник с отвращением взглянул на неработающую зажигалку и торопливо сунул ее в карман.

— Не переживайте, — утешил его комиссар. — Нам всем не по зубам это дело…

— Такое ощущение, что меня взяли за горло и душат… — пожаловался фотограф, который так и не сделал ни одного дельного снимка. — И при том — костлявые, но невидимые руки.

— Ты считаешь, что преступники — призраки? Невидимки?

— Не увлекайтесь. Они вполне реальны и осязаемы, как физические тела. Но — в других измерениях времени и пространства. Насколько я смог уловить суть, стены подобного здания, — комиссар обвел взглядом гулкий и пустой вестибюль Музея, — в энном измерении с разверткой по вектору времени могут быть запросто вывернуты наизнанку…

— Значит, и охранная сигнализация, сработавшая в настоящем, — с готовностью умного студента подхватил недавний выпускник колледжа, — в силу замедления течения времени подаст свои сигналы на пульт только в далеком будущем… Представляю себе, какой переполох подымется вдруг в этом пустом здании!

Но никто из следственной бригады не поддержал шутку.

— Что же делать? — туго ворочая языком, спросил одышливый инспектор.

— Ничего… — бросил комиссар, направляясь к выходу. — Мы бессильны. Будущее — в руках преступных корпораций.

Несколько мгновений комиссар опять постоял, следя, как закатные краски играют на белых стенах Музея и как тени пальмовых листьев в косых лучах солнца перемещаются по мраморным плоскостям здания, после чего опустился на сиденье бесшумно подъехавшей машины. Шофер включил было «мигалку».

— Зачем? — поморщился шеф. — Нам некуда торопиться. И это yжe совершенно бесполезно… Потом внезапно опустил стекло и поманил пальцем молодого следователя.

— Думаю, что не за горами то время… вот именно… время, — грустно повторил он, — когда в умах человечества произойдет полная психологическая перестройка. Сменятся моральные категории и соответственно им — законы…

— Что вы хотите этим сказать?

— А то, что преступники, поскольку их — большинство, будут считаться нормальными членами общества, а вот честный человек — преступником.

— Значит, мы будем жить совершенно в различных измерениях? — тоскливо спросил молодой следователь. Комиссару показалось даже, что он прошелестел свой вопрос голосом, похожим на жестяное шуршание запыленных пальм возле здания Музея… Он вздохнул и ничего не ответил. Потом, откинувшись на спинку сиденья, закрыл глаза, словно бы не желая больше видеть окружающий его мир.

Ни в одном из его измерений…

 

УЧЕНИК ВЕЧНОСТИ

Извозчицкая лошадь нервно дернула ухом, услышав первый выстрел, и сильно тряхнула головой.

В гриву набился снег: порядочно задувало. Второй выстрел донесся сюда негромким звуком, похожим на хлопок открывшейся бутылки шампанского.

Извозная была выбракованной кавалергардской лошадью. И когда очередной порыв ветра принес ей в чуткие ноздри знакомый запах пороха, — острый, кисловатый запах опасности, — она тревожно всхрапнула и несколько раз копнула передними копытами слежавшийся снег.

…Из метельной круговерти, тяжело ступая, появился высокий рыжеватый военный. В глазах его стояли бессильные слезы. Он почти волочил на руках маленького курчавого человека без шапки. Темные волосы второго были запорошены снегом. Лицо его было бледным, а выдающийся заостренный нос еще бледнее лица. Он как-то виновато улыбался и зажимал подвздошье ладонью. Промеж тонких пальцев сочилась темная кровь, быстро густевшая на морозе. Пока рыжеватый бегал за скинутой второпях шинелью, возница бережно укутал кудрявого седока в медвежью полсть, потом причмокнул губами, и санки унесли раненого навстречу начертанной ему судьбе.

Когда печальная поляна у Черной речки опустела, — под сумрачной густой елью на самом краю поляны вдруг зашевелился и стал разваливаться большой сугроб. В свисте налетевшего снежного разряда из сугроба медленно поднялось белое летающее блюдце.

С его настывших обтекаемых бортов осыпались сухие снежные ручейки и тут же подхватывались и закручивались ветром.

Летающее блюдце, цепляясь за еловые ветви, выплыло на открытое место. Гравитационные двигатели встали на полную тягу, — и неведомый космический пришелец белым призраком косо скользнул в низкие злые тучи.

Метель усиливалась. Никто ничего не заметил.

Ничего не пронюхали даже вездесущие филеры из Третьего отделения. И на зеленое сукно стола, обширного, как плац Марсова поля, к всемогущему шефу жандармов Александру Христофоровичу Бенкендорфу не легло ни единого рапорта…

А холодное бесстрастное мировое пространство меж тем торопливо пронизывали импульсы дальней космической связи.

База принимала сообщение с Земли.

— Великий Учитель!

К нашему общему сожалению, запланированный эксперимент под кодовым названием «Эпсилон-173» в Галактике седьмого луча мы вынуждены прервать не по нашей вине. Наши кибер-охранители ничего не могли сделать: ситуация вышла из-под нашего контроля. Физическое вмешательство, как гласит Инструкция, заранее исключалось, дабы не подвергать экспедиционную группу полной и преждевременной расшифровке. И все же эксперимент следует признать удачным. Опытный человеческий экземпляр, выбранный нами для интеллектуального стимулирования, оказался необыкновенно восприимчивым к Голосу Вечности.

Вы можете лишний раз взглянуть на его генную карту и прогноз конструкции личности, высланные вам ранее тридцать семь местных единиц времени тому назад. Все данные однозначно говорили за то, что отмеченный индивидуум обладает высокой степенью неосвобожденной мозговой энергии!

Какие грандиозные перспективы Контроля открывались перед нами! Наш выбор пал на одного из тридцати одаренных детей в привилегированном учебном заведении холодной северной страны, не отягощенной тысячелетними условностями цивилизации. Общаться с мальчиком было легко и приятно. Он сам охотно искал уединения в обширном парке своего Лицея, словно бы подсознательно выбирал удобные для контактов места. Мы регулярно посылали к юному лицеисту нашего фантома-информатора. Усвояемость была поразительной для человеческого индивидуума! В его позднейшем творчестве сохранились даже письменные свидетельства, невольные признания в наличии Контакта. Например, вот один след из его большого, великолепно алгоритмизированного знакового сочинения:

Разумеется, эти непредусмотренные программой обучения оговорки, наивные откровения были неопасными для нашей Экспедиции. Никто из окружавших юношу ни тогда, ни позднее в видении Музы не был способен предположить наличие прямого общения мальчика-землянина с носителем межкосмического интеллекта!

Мы разработали для мальчика обширную программу на Языке Вечности. В конце концов, мы давно знаем, что Гений — это умение претворить Первозданный Хаос в четкий алгоритм мысли. А выражается ли его сущность в строгой упорядоченности звуковых колебаний, в сочетаниях письменных символов или в формулах познанных законов Вселенной главным остается одно: Преобразование Впечатления в Деяние.

Великий Учитель! Наш Ученик опередил свое время — по самым приблизительным подсчетам — по крайней мере на двести-триста лет по земным меркам.

Не подлежит никакому сомнению, что концентрированное мышление нашего подопечного, хоть оно и не успело развернуться полностью, разложенное по направленному вектору времени-пространства, окажет сильное влияние на позднейшее искусство землян. На нем уже сияет невыцветающая печать Вечности!

К сожалению, люди в настоящий момент космического равновесия еще не способны в полной мере оценить и воспользоваться плодами межгалактического Разума. Они насильственно прервали наш эксперимент убийством и, осквернив себя в данную галактическую минуту, долго еще не смогут претендовать на имя гуманоидной космической расы. Они еще не понимают управляемой природы дарования и стихийно поклоняются Гению, как чуду. Они еще долго не поймут, что Гений — это норма. Великий Учитель!

Мы покидаем третью планету, именуемую Земля. Мы уносим с собой добрую память о нашем ученике.

На земном языке его имя звучит так: А-л-е-к-с-а-н-д-р-ъ П-у-ш-к-и-н-ъ…

 

ГОЛОС КРИСТАЛЛОВ

Посвящаю моему учителю — академику Илариону Иларионовичу Шафрановскому, кристаллографу и поэту, своими работами подсказавшему мне идею написания этого рассказа.

«Если Вернадский прав, и ноосфера действительно существует, окружая нашу Землю аурой информации, подобно газовой атмосфере, то она должна представлять собой материально выраженную сущность… — размышлял он, ощущая мучительную трудность, с которой его мысли продирались к решению поставленной проблемы по неисповедимым путям мозговых извилин. Следовательно, должны существовать и материальные носители идей, циркулирующих в ноосфере. Должен быть некий эквивалент природного Интернета! И ежели Интернет электронное порождение человечества, то что же служило в Природе носителем информации в каменном веке?

Ведь волосатый человек существовал, — стало быть, мыслил?! — он невольно хмыкнул от легкомысленно брыкающейся формулировки. — И что ж тогда играло роль, так сказать, лазерного диска?!

…Ну, а „письменный“ или „еврейский“ камень? Рунические знаки природы?! Уж не пыталась ли она, когда на земле появление живого было еще весьма проблематичным, — в безмолвные времена образования пегматитов предвосхитить человеческую письменность?! А может быть, зафиксировать таинственные послания вездесущего Космоса, которые наш слабый и неразвитый мозг просто не в силах расшифровать?!

Что же, гипотеза не хуже других; в сторону ее, в глубину, в мозговой запасник! Не отвлекаться на эффектные вопросы! А ведь есть еще рисунки саблезубых тигров и мамонтов на стенах первобытных пещер, и египетские пиктограммы в захоронениях фараонов; и, наконец, десять божественных заповедей, данных Моисею на горе Синай… Конечно же, существовали каменные скрижали — вполне почтенные носители информации, но все это — не то, нет, не то… Какими же, самыми упорядоченными и практически вечными структурами обладает Природа? Что может работать в ней для закрепления мыслей, носящихся в буквальном смысле слова — в воздухе, так сказать — на запись? И отвечал сам себе: — Конечно же, кристаллы!»

Кристаллы… Загадочные, упорядоченные формы, отлитые в Хаосе Вселенной. Планеты — круглые, звездные скопления — шаровидны, как и наши головы, галактики — спиральны. А тут — кристаллы! Кубики, ромбики, многогранники, острые углы… Не бывает же прямоугольных или квадратных орбит, не бывает! Из Хаоса нельзя извлечь информацию, нужна некая упорядоченность. Язык, любая знаковая система — это как раз упорядоченность, структура… Конечно же, спору нет, — главным носителем и передатчиком информации является сам человек: из уст в уста, из поколения в поколение тянется бесконечная золотая (нержавеющая и драгоценная!) цепь разума. Но как же непрочна сама материальная органическая основа человеческой особи! И век самого долгоживущего человеческого существа все равно оскорбительно недолог, да и при жизни накапливаются «шумы», сбои в конструкции: раны, болезни, катастрофы… И вдруг знаменитый академик с горечью хлопает себя по лбу, вспоминая элементарную формулу и растерянно шепчет: «Забыл…» Нет, человек — хранитель ненадежный…

Деревья? «О чем лепечут нам осины своим осенним языком»? Говорят же о них — шепот листьев…

Человек в принципе похож на дерево: корни, ствол, ветви-руки, крона волос. Но главное-то, разумеется, структура — упорядоченность, система, повторение элементов, значит — симметрия. У идеального дерева (по форме — конус или шар) плоскостей симметрии бесконечное множество: его можно мысленно поворачивать, и общий рисунок от этого не меняется. А человек? В условиях поля земного тяготения у всего сущего должна быть хотя бы одна плоскость симметрии. Это универсальный принцип — хоть для ползающего крокодила, хоть для прыгающего кенгуру, хоть для стоящего человека.

Человек, понятное дело, не кристалл, но его условно можно разрезать пополам — по середине носа, рта (клык налево, клык направо), ямочку пупка пополам, пенис — расцепляется вдоль, как палочка, точно так же — и мошонка (замечали — на ней шов?!), яичко в одну сторону, яичко в другую…

Сердце вот только не вписывается в эту билатеральную — двубокую симметрию. Почему оно у нас одно — и слева? Самый загадочный орган, Бог его знает… Еще будучи школьником, он с уважением и даже с некоторой опаской приглядывался к кристалликам поваренной соли, — соль была крупная, немолотая, мокрая, серая. Вещество, с которым любой из людей, живущих на планете Земля, сталкивается, не задумываясь, каждый божий день!

Каждая мокрая крупинка — это был кристаллик с примитивнейшей структурой, по сути — кубик, начиненный поровну атомами натрия и хлора. Хлористый натрий… Минералог сказал бы: галит.

Хлор… — отравляющий газ, который почему-то в микроскопических дозах необходим всем живым существам с горячей кровью!

«Натрий-хлор… — как заклинание шептал он простую, со школьного курса химии знакомую формулу, — натрий-хлор…» И ощущал, в пальцах перекатывая кристаллик: шесть скользких граней, двенадцать ребрышек, восемь колющихся трехгранных углов на вершинках кристаллика, где сходятся ребра. Они-то и покалываются… А опусти щепотку этих кристалликов в кипящую воду, — мгновенное вспенивание, чуть слышное шипение быстрых пузырьков — и бесследное исчезновение. Растворение в иной субстанции — разве это не смерть кристалла?!

С детства ему нравились загадочные по звучанию слова: — «ромбододекаэдр», «дискаленоэдр» или «тетрагонтриоктаэдр»…

Чуть позднее он узнал, кстати, что тот самый кубик серой поваренной соли называется тоже красиво: «гексаэдр». Попросту — шестигранник. А таинственный, как остров Тристан-да-Кунья, тетрагонтриоктаэдр относился к семейству восьмигранников, присущих алмазу…

Его никогда не манили путешествия в дальние страны. «Как странно — говорил он друзьям, — что люди пользуются известностью и славой только за то, что они видели глазами, а не умом! И к тому же — любая, самая далекая, самая экзотическая страна — для кого-то родина… Мы, европейцы, несколько тысячелетий казались китайцам дикарями. И наконец, самое главное: в любой стране, никуда не выезжая, можно путешествовать в глубь вещей!» Он любил приходить в свою лабораторию утром раньше других сотрудников и смотреть на большие аквариумы с различными насыщенными растворами, следить, как с тихим шорохом вращаются пропеллеры, равномерно перемешивая питательную среду; наблюдать день за днем, как медленно поворачивающиеся на тонких нитях крохотные кристаллики растут, приобретают четкий узнаваемый облик, блеск законченных граней и невероятную затейливость формы. Форма кристалла — это его лицо, выразительное и резко отличное от других. Кристаллы — это ограненная красота, построенная по строгим, понятным законам. Размышляя о свойствах природных структур, он всякий раз вспоминал всеобъемлющее определение того, что есть кристалл: «Кристаллами называются все твердые тела, в которых слагающие их частицы (атомы, ионы, молекулы) располагаются строго закономерно, наподобие узлов пространственных решеток…»

Ему нравилось рассматривать всевозможные огранки, которые изобрела Природа, словно бы забавляясь и играя самыми простыми вещами. Детский кубик — гексаэдр — вдруг превращался в двадцатичетырехгранник только потому, что на каждой плоскости куба вдруг вздумалось вырасти по плоской четырехугольной пирамиде!

Для кристаллов алмаза и шпинели характерны формы чистого октаэдра, — восьмигранника: словно бы две четырехгранные пирамидки спаивались своими основаниями. И если на каждую грань такого октаэдра поставить выпуклое сооружение из трехгранников (а каждая такая грань — в свою очередь, четырехугольная!), то такое изысканнейшее изделие называется звучным и теперь понятным термином: тетрагон-три-октаэдр… Простой девяностошестигранник! А ведь кристаллы рождались вытянутыми, с тремя, четырьмя или шестью гранями и замысловатыми вершинками. Сколько же тут можно нафантазировать! Теперь он внутренним взглядом — знанием, воображением — осязал, ощущал, представлял себе кристаллическую структуру галита, условную «решетку», где каждый ион хлора силой валентных связей удерживает четыре иона натрия… Впрочем, можно и наоборот: каждый ион натрия, сидящий в «узле» решетки, окружен четырьмя ионами хлора… Симметрия, доведенная до совершенства!

Симметричность до умоисступления! Симметричность до… до безумия!

Говорят, золото — царь металлов. Тогда алмаз — царь кристаллов. Адамант — «несокрушимый»… О нем говорят с придыханием: «драгоценность». По сути — крайне неуклюжее определение: «дорогая ценность»! Смешная тавтология, типа выражений «мокрая вода» или «масло масляное»… Но — впечатляет!

В природе алмаз вообще редкость. Хороший крупный, чистой воды прозрачный кристалл — редкость неимоверная! Такие кристаллы известны по именам, как царственные особы. Знатоки-ювелиры знают их в лицо, подобно тому, как киноманы знают в лицо своих кумиров… Кристаллы напоминают творческие натуры, — усмехнувшись про себя, сделал он неожиданный вывод — рождаются на свободе, но проявляются в эпохи исторических катаклизмов, при огромной температуре социальных взрывов или огромном давлении власти. Давление на свободный рост кристаллов — это своеобразная цензура Природы! В этом смысле алмаз, безусловно, сходен с талантом: талантливый человек — тоже крайняя редкость. И разве гений, по своему изначальному одиночеству в пустой человеческой породе — не такая же точно неимоверная редкость?!

Его поражало, что неживые минералы, сверкающие гранями изысканных кристаллов, обладают более высокой организованностью, чем человеческое тело, — тоже, по сути, кристалл, но зыбкий, текучий, всего с двусторонней примитивной симметрией… А ведь и человек, и травинка, и кит, и кусачий комар, как и алмаз, рубин, изумруд или гранат — состоят из одних и тех же элементов: углерода и кальция, хлора и фосфора, железа и алюминия… Природа в своем бесконечном разнообразии оказывалась удивительно экономной, по-домашнему скопидомной в своем обширном хозяйстве, именуемом Вселенной. Он с постоянным восхищением растирал в руках комочки почвы вместе со слабыми корешками травинок, подносил к носу, вдыхал странный, неопределенный и таинственный запах вечной субстанции, именуемой землей-кормилицей… Он четко осознавал, что эта горстка чернозема — всего только прах, пыль, мука вечности, смесь мертвых минералов, перемолотых жерновами времени…

Живое и неживое… Початок кукурузы — спаянные воедино граненые зернышки — разительно напоминают друзу кристаллов! Где же проходит та неуловимая грань меж ними? И не уставал поражаться постоянству природного чуда, когда из этого смешения мертвых частиц подымается пшеничный колос, неся в золотистой гордой головке зерна хлеба — основу земной жизни. Он понимал, почему початок кукурузы — гигантский колос — был зримым богом древних народов!

Ему очень нравились официально затвержденное сухой наукой определение цвета минералов, — как бы неотъемлемая принадлежность живой природы: травяно-зеленый, густоспаржевый, грязно-малиновый, мясо-красный, бледно-гиацинтовый, винно-желтый, бледносоломенный, вишнево-красный, молочно-белый…. Одно удовольствие перечислять! Старики, взять того же академика Николая Ивановича Кокшарова, великого минералога, понимали и любили жизнь! Да сам Плиний утверждал, что лучшие сапфиры должны иметь… чисто васильковый цвет! И еще вспомнился Плиний: «Зелень деревьев доставляет большое удовольствие, но с зеленью изумруда не может сравниться никакой предмет…» Вот и готовый перенос, перевертыш: не потому ли мы говорим: «изумрудная трава»? Что изначально?! У алмаза есть родной брат, по составу — тот же чистый, без примесей, углерод. Но вот структура…

Он брал в руки карандаш с мягким грифелем и проводил им по антарктической белизне бумажного листа четкую черную линию, — бессловесный след разума. Разума, ибо та черная линия, прямая и безмолвная, могла тут же вздыбиться, сломаться, разбрызгаться на столбики, палочки, закорючки, — буковки, и тогда волшебно рождался Смысл… Какое же божественное предназначение оказалось у обычного углерода! И опять он видел незримую кристаллическую структуру графита, плоско размазанную по листу, — преображенная органика, продукт вторичной переработки целлюлозы, здесь служила для проявления свойств неорганики.

Характер графита — мягкий, податливый. Тоже мне, послушный слуга, носитель Разума! А его родной брат — проявляет, так сказать, природную твердость? Неужели все дело в…характере?! Обладают ли атомы характером? Или — памятью?! Ну, а молекулы? Интересно, — а не связан ли «талант» кристаллов с их величиной? Мелкое дарование крупное дарование, а? Зернышко — и гигант. Ведь бывали же кристаллы кварца, нормальной окиси силиция, длиной до двух метров! А в норвежских пегматитах, — рукой подать от Кольского полуострова! — встречались кристаллы полевого шпата длиной до десяти метров! Этакий «кристаллик» весом в сотню тонн… Да ведь ты и сам видел в пегматитах Карелии шестигранник слюдымусковита площадью в несколько десятков метров, которым можно было покрыть приличную танцевальную площадку… Ну, а ежели представить себе такой кристаллище… изумруда?! Или — алмаза?! Да ювелиры всего мира просто чокнутся! Хотя и малый кристаллик алмаза — это кристалл…

Непонятно, — то ли щедра безудержно, то ли бездумно расточительна матушка-природа. Нет, гигантизм — это не выход…

«Как это там у Пушкина — в смысле возникновения идеи? „И даль свободного романа я сквозь магический кристалл еще не ясно различал“? Разумеется, кристалл — это природное совершенство. Но и стихи — это тоже совершенство в своем роде, внутри хаотичной прозы. И между высшими формами организации мира материального и мира духовного должна, непременно должна существовать какая-то связь! Но — какая? Прикинем… Кристалл — это несомненно информационная матрица с весьма высокой упаковкой. А стихи — это же кристаллические структуры языка! — и он ахнул от внезапно сверкнувшего в мозгу озарения.

Натрий — хлор, натрий — хлор, Nа-Сl, Nа-Сl, А-Б, А-Б… А и Б сидели на трубе… А, может быть, эти самые А и Б играли на трубе?! В темную, безлунную ночь — сидели и дудели? Мчатся тучи, вьются тучи, Невидимкою луна… Ударный слог — безударный, ударный — безударный, А-Б, А-Б, Nа-Сl, Nа-Сl… U-//U-//U-//U-//U-//U-//U-//U Да это же — кристаллическая решетка! Должно существовать взаимопроникновение систем… Проникновение и — закрепление… Должно!»

В конце концов после долгих проб и ошибок, разочарований и неудач он создал свой Преобразователь.

Здесь не место подробно рассказывать о принципах конструктивного решения и особенностях работы этого уникального прибора. Пока еще — это тайна изобретателя, тем более что до сих пор это изобретение в силу бюрократических проволочек не запатентовано…В тот памятный вечер, движимый импульсом, свойственным опытным летчикам-испытателям он почти бессознательным движением цепко схватил свою коллекционную гордость — редчайший образец турмалина, обычно в горных породах угольно-черного, мрачного, а у него — столбик с тремя чуть выпуклыми гранями, прозрачными, как горное озеро, просвеченное косыми лучами закатного солнца, — весь праздничного, радостного розового цвета. Он укрепил уникальный кристалл в держателе и направил на него сканирующий луч… И вдруг… впрочем, почему же — вдруг?! Он ведь ожидал этого события, размышлял над ним и можно сказать точнее: прогнозировал результат. И все же, материализация результата — как подъем на горную вершину: есть ощущение достигнутого, но уже нет сил полной грудью вдохнуть разреженный воздух… И кристалл засветился, зазвучал, заговорил…стихами!

Звук был странный, даже, пожалуй, неприятный, без человеческих «голосовых витаминов»: лишенный модуляций, тонких особенностей выговора, придающих голосу теплоту и индивидуальность, без интонаций, — ровный, бесстрастный, искусственный Голос. И если это был голос Природы — что же еще было надо?!

Но смысл! Какой божественный смысл!

«Конечно, — со сладкой усталостью альпиниста, с трепетным нытьем мышц и колотьем в сердце думал он, — тригональная сингония, следовательно, — трехсложный размер… Идеальная закономерность!»

Немного смущаясь от невозможности объяснить причину, он попросил у жены алмазную сережку — старинную фамильную реликвию.

— На время… — покашливая, сказал он.

— Ты что, стекло собираешься резать —?недоверчиво спросила жена, но послушно вынула сережку. — Как говаривала моя бабка, — для милого дружка и сережку из ушка… Только ты уж ее не теряй, ладно —?и протянула ему искрящийся кристаллик на узкой розовой ладошке. Под считывающим лучом Преобразователя алмаз сверкнул счастливым радужным огоньком, и тут же послышался его голос:

Старинный алмаз был тоже — самой чистой воды! Плоская шестиугольная пластинка слюдымусковита, легко расщепляющаяся ножом на тонкие прозрачные листочки, так же легко, словно бы сама собой, расслоилась на двустишия:

Травяно-зеленый столбик безупречного уральского изумруда из Мурзинки, шестигранник с загадочными переливами внутри граней выдал торжественный шестистопный ямб:

А веселая, лилово-сиреневая щеточка бесхитростных кристалликов аметиста вдруг выдала такую лихую россыпь неожиданных и не слишком цензурных частушек, что он долго не мог отдышаться после охватившего его приступа неудержимого хохота… «А что, — озорно подумалось ему тогда, — ежели на „Кохинуре“ — „Горе света“ записана великая „Махабхарата“, — тогда вполне может быть, что на алмазе „Орлов“, вделанном в скипетр русских императоров, целиком записан „Евгений Онегин“… Кто выше в своем ранге перед лицом вечности — поэт или царь? Ничего, — мы еще до Госхрана доберемся!»

Да, конечно, спору нет — Природа заготовила впрок для обладающих разумом сундуки с сокровищами. Но наши жадные, бесконтрольные руки быстро вычерпывают их, и во многих сундуках, — нефтяном, свинцовом, серебряном — уже виднеется дно! Те же мурзинские копи, месторождения знаменитых уральских изумрудов — лучших в мире! — уже полностью исчерпаны, выметены подчистую. Тем не менее, на всей нашей неутомимой планете продолжают рождаться кристаллы — искусственные алмазы, сапфиры, рубины. Красные камешки безотказно работают в лучших часах известнейших фирм, — хотя не могут приучить нас к точности…

Безупречной формы кристаллы — шедевры ювелирной техники! — используются в лазерных установках и для наведения на цель ракет с ядерными боеголовками. Смертоносный луч инженера Гарина мерцает на грани добра и зла зловещим рубиновым оком… Его всегда поражало, как — в принципе, технически примитивно — делаются искусственные рубины. Ведь они всего-навсего — окислы алюминия! В особых жаропрочных кристаллизационных печах сверху равномерно сыплется очень тонкий порошок окиси алюминия сквозь пламя гремучего газа при температуре чуть выше двух тысяч градусов. В сущности, температуре плавления вулканической магмы в земных глубинах… Алюминиевая пудра плавится и в виде капелек падает вниз, на тугоплавкую подставку. Получаются кристаллические образования в форме маленькой груши или крошечной бутылочки, поставленной вверх дном. Но ведь эти самые капельки искусственного дождя — хотя бы на мгновение! — но пронизывают ноосферу!

Он с сомнением осторожно взял пинцетом рубиновую бусинку, — «булю» — не пулю! — и вставил ее в держатель Преобразователя. И капелька ожила, зазвучала:

На широко раскрытых глазах Природы еще не высохли кровавые слезы войны…

 

КРЫЛЬЯ

Прокаленный солнцем сухой воздух над кремнистыми критскими скалами оставался неподвижным целый день. И только к вечеру с юга, со стороны Африки, потянул едва ощутимый лбом и щеками ветерок.

Дедал в легком просторном льняном хитоне стоял на плоской площадке одной из дворцовых башен и смотрел на солнце цвета остывающей в плавильне меди, которое заметно скатывалось к линии горизонта, четко прочерченной на границе неба и моря. Морская вода не была ни голубой, ни синей.

У греков вообще не существовало в языке слов, означающих эти цвета. Слепой аэд со странным для слуха именем Гомер назвал море своих героев «виноцветным». Да, пожалуй, именно такое вино он пил тогда — там, в далекой прежней жизни — густое, фиолетово-красное вино, привозимое в больших глиняных пифосах с острова Хиос прокопченными, как рыбы, курчавыми финикийцами. Это вино тяжело плескалось в фиале, подергивалось на свету маслянистой радужной пленкой — и тогда его цвет и впрямь точь-в-точь совпадал с цветом моря на закате… И в глубине его просверкивали тусклые золотистые искорки. Вот как сейчас. Прав старик Гомер…

Дедал глядел в сторону Греции… Камни квадратной башни, остывая от дневного зноя, еле уловимо потрескивали. Отсюда, с башни дворца, не было слышно, как ветер шелестел узкими серебристыми. листьями в оливковых рощах, оглаживал пористые щечки еще зеленоватых незрелых апельсинов. Ветер дул вдоль вытянутого тела острова немного наискось — и вместе с ним летели в сторону родины птицы…

И опять — в который уже раз! — Дедалу померещилось, будто стоит он не на башне построенного им дворца, а у обрыва беломраморной скалы, на которой возвышался Афинский Акрополь. И с криком падает вниз его племянник Тал… Как случилось, что рука Дедала, движимая злой волей богов, толкнула мальчика? Конечно, ум Дедала мутился после большого пира, устроенного афинянами в его честь. Да, его, Дедала, называли великим скульптором, и горожане славили его последнюю статую. А хиосское вино было терпким и крепким, и его было очень много, и он, подобно далеким северным варварам, пил его, не разбавляя холодной родниковой водой. Напрасно… Да… В голове шумело, словно море в полосе прибоя. Опираясь на плечо племянника и пошатываясь, как пьяный Силен, выбрался Дедал на свежий воздух. Но какая злоба мгновенно ослепила его? Бесспорно, Тал был очень талантлив и изобретателен, и мог бы своим мастерством превзойти Дедала в будущем. Сейчас он помогал скульптору и был его лучшим учеником. Но умный помощник — всегда угроза! Неужели — втайне от себя самого — он желал Талу зла? Нашлись свидетели убийства — нашлись и завистники, считавшие убийство умышленным и требовавшие для Дедала смертной казни. О боги, боги! Какое горькое похмелье, ухмыляясь, подсовывает нам жизнь!

Икар, конечно, не таков… Он добр и послушен, он сумеет использовать, но он не сможет создать!

А Дедал и здесь, на Крите, после тайного побега, построил чудо света. Только, пожалуй, он один — архитектор и создатель — мог бы войти в придуманный им Дворец и безошибочно пройти по всем его залам, помещениям и кладовым, запутанным галереям и переходам: ведь весь план Лабиринта по-прежнему отчетливо существовал у него в мозгу. Уже одиннадцать долгих лет…

Дедал помнил, как впервые у него зародилась смутная идея. Четырехлетний Икар играл на дворцовой стене у его ног. Он урчал, как сытый щенок, довольный жизнью, мял в руках воск, из которого Дедал лепил ему смешные фигурки… А в тот раз забавлялся тем, что пускал по ветру перышко, легкое, как овечий пух. Перышко взлетало, подгоняемое дыханием ребенка. И, вращаясь, мягко опускалось на каменную кладку. Что-то было в этом, какая-то тайная связь: ветер, перышко и воск. Воск, перышко и ветер… Он взял белое голубиное перышко из рук сына и с силой дунул. Почти невесомое, оно вырвалось у него из пальцев и унеслось вниз со стены — в сторону Греции. Перышко из белого голубиного крыла…

Крыло — и ветер!

Как-то почти неосознанно он смастерил модель крыла, примерно в три раза больше голубиного и, сидя в мастерской, медленно, словно бы опахалом, обмахивался им, ощущая упругое сопротивление воздуха.

Икар неожиданно вошел в мастерскую и застал отца за этим занятием. Задумчивый, сосредоточенный на тайной работе мысли, взгляд Дедала не сразу задержался на сыне.

— Птицы свободны… — с тяжким вздохом сказал Дедал. — Для них нет предначертанных дорог. Свободными… — и он сильно взмахнул моделью крыла, так что оно со свистом рассекло воздух, — свободными их делает это! Но человек умнее птицы, и он должен научиться летать!

— Ты… ты сделаешь нам крылья? — задохнулся от восторга и сладкого ужаса Икар. — Как у птиц?

Дедал покачал головой.

— Нет… — твердо отчеканил он. — Машущие крылья — нет! На это может рассчитывать только глупец. Боги дали разную силу птицам и людям. Для того, чтобы понять это, достаточно самого простого опыта. Встань здесь, — приказал он сыну, — и попробуй, не сходя с места, взмахивать руками. А я буду вести счет… твоей забаве. Долго ли ты сможешь выдержать? Икар с охотой включился в игру. Он с улыбкой взмахивал и взмахивал вытянутыми в сторону руками с сомкнутыми вместе пальцами. Но вот… вот его взмахи стали медленнее, он стал подымать разведенные руки с трудом, с явным усилием. И наконец… Его губы скривились от досады и удивления.

— Я… я не могу больше поднять рук! — пожаловался огорченный юноша. — У меня болит… тут и тут… — он ткнул пальцем в плечо и в локтевой сгиб. Дедал жестко усмехнулся.

— Вот видишь… А птицы летают целый день, и у них не отнимаются руки от боли. Нет, сынок. Надо следовать разумным законам природы. Ты заметил, что коршун, высматривающий добычу, или горный орел могут долгое время парить над землей…

— …не делая ни единого взмаха! — радостно закричал Икар. — Значит… значит…

— Это значит, что воздух, эфир — среда, на которую можно опираться. Зачерпни морскую воду в ладони — она прозрачная и мягкая. Но она держит на себе деревянные корабли! А воздух наполняет парус. Паруса заменяют судам крылья, сынок! И если я не могу уйти от Миноса ни сухим путем, ни по морским волнам, то ведь открыта же дорога неба! Всем владеет богач Минос, но даже он не может владеть воздухом!

Дедал шел по тропинке, истертой в пыль. Она облачками подымалась за каждым его шагом. Сбоку от тропинки слышалось дробное цоканье овечьих копытцев, направляемых пастухами в загоны.

Он двинулся вдоль изгороди, за которой светились налитые соком виноградные гроздья. Под подошвами его сандалий сухо хрустели прошлогодние панцири виноградных улиток. Управляющий дворцовым хозяйством царя Миноса в тонкой белой тоге с цветной каймой по вороту и подолу встретил его, приветливо вытянув руку ладонью вперед и вверх.

— Опять остановились насосы, подающие морскую воду в бассейны, — скупо сообщил он.

— Я посмотрю… — так же коротко ответил Дедал. Да, он был великий скульптор, архитектор и изобретатель — но он был подневольным человеком. Золото не искупало неволи…

Багряный виноградный лист, оторвавшись от породившей его лозы, перелетал через ограду и планируя лег к его запыленным сандалиям. Дедал поднял его и долго рассматривал зубчатую ткань листа, рассеченную прочными на разрыв жилками. «Вот он — мой путь… — сказал себе Дедал. — Основа… И — единая плоскость…»

В своей мастерской, куда был запрещен доступ всем, кроме сына, он сделал гибкую прочную раму из расщепленного одеревеневшего ствола заморского тростника, скрепив ее скрученными воловьими жилами. На этой раме он сплел хитроумную сеть наподобие рыболовной, только с очень мелкими ячейками, и набрав мешок птичьих перьев на хозяйственных задворках, укрепил их в ячейках сети льняными нитками и белым пчелиным воском. Получилась легкая и надежная конструкция.

К раме он приделал кожаные сыромятные петли — для рук и туловища — и засмеялся от радости.

В тайном месте острова, сильно разбежавшись с откоса, с рвущейся вверх рамой за плечами, он сумел оторваться от земли и несколько долгих мгновений парить в вечереющем воздухе. Теперь можно было открыться Икару.

Мальчик быстро овладел тренировочными полетами. Делал изготовил вторую раму для сына. И наконец, настал тот день…

— Слушай меня, сынок… — сказал Дедал. — Завтра на рассвете с попутным ветром мы улетим с Крита. Ты будешь лететь за мной. Не отставай и не перегоняй меня. Не спускайся слишком низко к морю, чтобы соленые брызги не намочили и не утяжелили перья. Но и не подымайся слишком высоко к солнцу, чтобы его жаркие лучи не растопили воска. Держись разумных пределов, и тогда наш полет будет безопасным. Таясь от всех, еще ночью они перетащили свои рамы на верхнюю площадку большой башни. Рассвело. Потянул сильный устойчивый ветер. Они сотворили молитвы богам-покровителям — и Дедал первым продел руки в кожаные петли. Сильно разбежавшись, он оттолкнулся и спрыгнул с башни навстречу воздушному потоку. С изумлением следил Икар за отцом, который парил в воздухе подобно гигантскому орлу.

— Ну, что же ты? — поманил тот сына. — Смелее!..Дедал, как и было условлено, летел впереди, не оглядываясь, поскольку это было и невозможно. Он следил за режимом полета, то поднимаясь, то опускаясь немного, будучи абсолютно уверенным, что сын, как ведомый, послушно повторяет его маневры. А Икара, конечно, опьянило ощущение небывалой свободы. Свобода кружит и не такие головы!

Он набирал полную грудь свежего утреннего ветра, пахнущего солью и водорослями, вопил от восторга нечто нечленораздельное, закладывал крутые рискованные виражи, с трудом выправляя податливый аппарат, и с любопытством снижался над каким-нибудь тихим зеленым островком, чтобы поглядеть на человеческую жизнь сверху, — с высоты птичьего полета. Тогда он видел, как внизу скользила по бурой выгоревшей траве или по песчаному берегу его собственная крылатая тень…

Редкие в этот час ранние рыбаки и мореходы, с отверстыми от потрясения ртами наблюдавшие их полет, были уверены, что видят двух вольных богов, скользящих над водным пространством. И одни — в зависимости от характера — падали ниц на дно лодки или палубы судов, а другие — цокали языками от восторга и зависти. За плечами мальчика от стремительного движения посвистывали пестрые перышки на раме.

— Примите благословение богов! — озорничал Икар, пролетая над большой лодкой, где вытягивали на борт сеть, блестящую от бьющейся в ней рыбы. — Удачи в ваших делах! Он и впрямь чувствовал себя богоравным, рожденным для добрых дел и славных подвигов. И незаметно для себя самого начал подыматься выше и выше, к солнцу, к той невидимой дороге, по которой ходит слепящий бог Гелиос.

И вот уже лодка с рыбаками кажется продолговатой половинкой грецкого ореха… Небо было безоблачным, а светило — горячим и безжалостным. Прямые его лучи жадно ударили в раму, и светлый пчелиный воск стал быстро размягчаться и таять… Ветер начал легко срывать перья и оголять ячейки. Надежный воздушный поток не встречал сопротивления, и подъемная сила исчезала, подобно воде, которая неумолимо просачивается сквозь решето… Икар понял это и стал икать от страха. На его истошный крик Дедал смог вернуться не сразу. Он только увидел издали, что сын больше не планирует, а несколько раз перевернувшись в воздухе, переставшем быть опорой, теряя с рамы последние перья, нелепо изломанный, глухо ударился о поверхность моря. Плавать он не умел — сразу погрузился в воду. Его жалобный, словно у большой раненой чайки, крик подобно занозе застрял в ушах отца. У Дедала пресеклось дыхание. Тело сделалось непослушным и тяжелым, стало деревенеть, и он испугался, что рухнет за сыном. Если бы он мог, он бы закричал или застонал, но ни крик, ни стон нельзя было выдавить из одеревеневшей гортани. Он не мог ничем помочь. И не мог снизиться: это означало бы еще одну бессмысленную гибель. Неужели, о боги, его настигла кара за ту, давнюю вину? Неужели он платит собственным сыном за гибель талантливого племянника Тала?!

На слабой ряби виноцветного моря плавала только горстка мелких пестрых перышек… Так вот какова она — цена за горький путь познания и свободы! «Сынок… сынок… — мучительно и беспомощно взывал Дедал, делая широкие печальные круги над местом гибели мальчика. — Ну почему ты не внял моим советам? Почему?! Вот вечная проблема отцов и детей… Если бы можно было вложить в них свой выстраданный опыт! Но нет… Каждое поколение рождалось и будет рождаться вновь и вновь для повторения своих собственных ошибок. А ведь сыновья становятся крылатыми за наш, отцовский счет… Ах, сынок, сынок… Горе мне, горе!»

Дедал благополучно дотянул до берега. И там, в полном одиночестве, проклял тот день и час, когда в его мозгу зародилась сумасшедшая идея побега с Крита воздушным путем. Это был путь богов, и этот путь всегда оказывался преждевременным для человека. Он изломал и сжег свои крылья на пастушьем костре, и плакал от горького вонючего дыма, наблюдая, как трещат и плавятся в огне пестрые перья…

Дедал жил еще долго и счастливо. У людей странная память: давнее его преступление — убийство Тала — прочно забылось, но все помнили и прославляли нелепую смерть Икара. Глупые восторженные художники изображали на черно-красных вазах, как он, Дедал, привязывает юноше крылья, похожие на лебединые. Дедал только усмехался в бороду, начавшую седеть — и не поправлял невежественных художников. Этим неучам все равно бесполезно объяснять, что подъемная сила таких крыльев мала для человеческого тела… Дедал, повторяю, долго и счастливо жил в Сицилии, у царя Кокала. Он изобрел топор и бурав, принимал щедрые подношения современников, но никогда больше не возвращался к своему великому и печальному, летучему изобретению — дельтаплану…

 

КОРРИДА

Бык был белым.

Вероятно, кому-нибудь, особенно в такой жаркий полдень, он мог показаться огромной кучей сливочного мороженого. Однако, Эгина сознавала, что это не так… Он медленно топтался у выхода на арену древнего каменного амфитеатра, огражденную сделанными по специальному заказу стальными решетками. Под его тяжелыми копытами хрустел свеженасыпанный песок с побережья — тоже белый, с почти неуловимым розовым оттенком за счет обломков мелких ракушек. Влажный и хорошо укатанный песок. Когда Эгина шла по нему, под подошвами ее сандалий с золочеными ремешками, завязанными высоко над щиколотками, похрустывали нежные раковинки.

Бык был белым, за исключением большого пятна на мощной груди, которое казалось сероватым, словно бы у него под короткой шеей была подвязана мокрая салфетка. А вот его рога острые, длиною фута в полтора каждый, разведенные в стороны, тщательно отполированные и выкрашенные, сияли пронзительным ярко-алым цветом. Цветом крови.

Двое ассистентов (или — служителей?) в полном вооружении древнегреческих гоплитов, в высоких шлемах с гребнями из крашеных в разные цвета конских волос сквозь прутья решетки покалывали быка меж грандиозных ребер своими копьями, понуждая его выйти на середину арены.

Эгина — маленький, невольно съежившийся от страха комочек плоти с задних скамей амфитеатра, расположенного на склоне холма, казалась хрупкой белой бабочкой, случайно опустившейся в центре круга, очерченного прочной решеткой. Но задние, полуразрушенные и изъеденные солеными ветрами, а главное — временем, каменные скамьи оставались пустыми. В расщелинах между рядами росла жесткая упорная бурозеленая трава. Всего несколько десятков ярко одетых мужчин и женщин сидели в первых рядах театра, а ведь каких-нибудь два с половиной тысячелетия назад, в четвертом или пятом веках до нашей эры он вмещал на своих представлениях до десяти тысяч зрителей. Вернее сказать мужчин, ибо зрителями древнегреческих трагедий могли быть только мужчины, а женщинам под угрозой смерти! — было запрещено посещение подобных зрелищ. Даже на этом островегосударстве, небольшом клочке земли вдали от метрополии. И вот теперь — женщина стояла на древней сцене, превращенной в арену!

Бык, в последний раз глухо взревев от боли, тяжело переступая копытами, двинулся к ней, склонив массивную голову с огромными красными рогами. Цвета крови. Ничего не скажешь — на фоне белого песка это зрелище выглядело весьма эффектно! Зрители зааплодировали.

Порыв ветра с моря вздернул на Эгине коротенькую девичью тунику и показал зрителям, что под нею — только ничем не защищенное тело. В правой руке девушка неумело сжимала почти бесполезную игрушку — бронзовый клинок с двусторонним лезвием длиной не более восьми дюймов.

Белый бык вдруг всхрапнул, яростно копнул землю задними копытами и так же, набычившись, то-есть, с нагнутым лбом и выставленными рогами — бросил свою тушу на девушку. Быстро и неожиданно, словно каменная глыба, выпущенная из катапульты. Эгина чисто инстинктивно отпрянула назад, запнулась и упала на спину. Бык с разгона перескочил через нее. Мужчины и женщины в передних рядах оживленно засмеялись. Бык, звякнув рогами по стальной решетке ограждения, развернул свою тушу и начал принюхиваться, ударяя хвостом по бокам. Девушка вскочила, чтобы не быть растоптанной огромными копытами. Она вытянула вперед руку с клинком, словно умоляя животное пощадить ее и не приближаться.

Бык изменил тактику нападения. Он кидался вперед и тут же отскакивал. Впрочем, быть может, ему мешал солнечный блик, игравший на полированном металле клинка, потому что он встряхивал головой, словно бы солнечный зайчик попадал ему в зрачки. Тем не менее он постепенно, шаг за шагом, теснил и теснил девушку, которая отступала под его натиском — и наконец, почти обессиленная, коснулась спиной створки металлических ворот, выпустивших быка на арену. Она закрыла глаза. Бык сделал последний бросок… Большинство женщин, целуясь и рожая, закрывают глаза. И в минуту смертельной опасности — тоже. Но по чистой случайности красные широко расставленные рога уперлись в металлическую пластину створок, и тело девушки, как в капкане, оказалось зажатым чуть выше колен между их разведенными концами.

Зрители повскакивали с мест и завопили от восторга, размахивая руками и азартно хлопая друг друга по спинам.

Несколько мгновений бык и Эгина оставались неподвижными. Она чувствовала первобытную мощь его черепа, невольно замечала мокрые от пота завитки шерсти на его загривке, слышала его шумное дыхание из низко склоненных ноздрей, а воздух, вырывавшийся из них, словно из компрессора, буквально обжигал ее голые ноги…

Эгина училась на историческом факультете Афинского университета и считалась перспективной студенткой. Она читала, конечно, о древнеминойских играх со священными быками, но никогда не могла бы предположить, что нынче, в середине XXI века, может оказаться их невольной участницей. Ее похитили ночью из комнатки, которую она снимала в тихом зеленом пригороде близ Пирея. И как она оказалась здесь, на этой арене, она совершенно не помнила и не понимала.

Зато она прекрасно помнила из древних хроник, что положение, в котором она очутилась, предусматривалось жрецами и называлось «знаком Зевса». И случай, когда бык не мог убить, а жертва не могла освободиться, по спортивной терминологии древнего мира считался ничейным результатом, и жертва — в знак несомненной милости богов — освобождалась при общем одобрении зрителей.

Но ее не освободили… Ассистенты в доспехах древнегреческих гоплитов, видимо, получили какой-то тайный знак, — и ее безвольное тело вытянули из-под бычьих рогов вверх, ободрав кожу, а потом швырнули на арену уже с противоположной от ворот стороны. Бык повел ноздрями и кинулся к ней. Тогда девушка, уже почти ничего не соображая, кинулась бежать вдоль решетки. Она почти завершила круг, когда бык нагнал ее и ударил в спину. Раздался хруст ломающихся костей, и красный конец чудовищного рога высунулся наружу между грудей девушки, пропоров белую тунику…

Бык несколько раз мотнул головой, пытаясь стряхнуть безжизненное тело с рога. Наконец, ему это удалось. Теперь не только рога, но и бычья голова отливала ярким алым цветом. Трагедия закончилась.

Гоплиты открыли створки стальных ворот, и быка загнали сквозь них в большой автофургон на низких колесах.

Труп девушки подхватил подмышки третий служитель, уже снявший шлем с прорезями для глаз, и поволок по арене, оставляя за собой узкую алую дорожку. Мужчины и женщины не торопились расходиться, весело переговариваясь и обсуждая подробности сыгранной пьесы. Женщинам-зрительницам на этот раз смерть не угрожала…

— Великолепный сценарий, Кидд! — одобрительно произнес крупный мужчина в строгом костюме и горошиной мощного радиотелефона в правом ухе, обращаясь к невысокому человеку с бородкой. — Поздравляю!

— Спасибо, босс! — почтительно отозвался тот. — Я почти буквально следовал древним критоминойским источникам. Согласно им…

— Ну, ну! Не увлекайся… — почти добродушно прервал его тот, кого назвали боссом, и даже шутливо потрепал бородатого по плечу. На его крепкой волосатой руке тускло блеснули массивные золотые часы с крупными бриллиантами вместо цифр. — Мне плевать на твои изъеденные молью источники. Надеюсь, я хорошо плачу своему научному консультанту! — он коротко хохотнул и спросил с любопытством: — А чем ты опоил быка, хитрожопый?

— Ну, босс… — залепетал научный консультант, выставив вперед ладошку, словно защищаясь.

— Пусть это будет, так сказать, моей коммерческой тайной…

— Ладно, ладно… — миролюбиво согласился тот и без малейшего нажима в голосе поинтересовался: — Куда вы денете труп этой красотки?

— Все предусмотрено, босс! В самых лучших традициях древности… Вы же видели этот пифос? — и он показал рукой немного вбок.

— Что-что? — удивленно переспросил мужчина с золотыми часами. — Пифос? А… Этот огромный кувшин с двумя ручками и весь в каких-то ракушках?

— Это — балянусы… — поправил человек с бородкой. — Они нарастают на всех предметах, долгое время находящихся в морской воде. Их еще называют «морскими желудями».

— Короче!

— Между прочим, этот пифос — подлинная музейная реликвия. Ему около двух с половиной тысяч лет…

— Да причем тут этот… как его… пифос?!

— Мы поместим тело девушки в этот сосуд. И зальем оливковым маслом. В смеси с медом. И запечатаем воском…

— И бросите в море в хорошем месте… — догадался хозяин. — Забавно. Его занесет песком и илом, — и пусть потом ученые очкарики вроде тебя разгадывают новые загадки! Ха-ха-ха!

— А ваши… гм… гости? — осторожно спросил «научный консультант», — не расколются?

— Мои гости? — босс сделал сильное смысловое ударение на первом слове, — нет, вряд ли. Настоящие развлечения нынче стоят дорого, очень дорого! Мои гости не расколются. Это было бы для них слишком большой ошибкой!

И он, по-прежнему довольно похохатывая, прошел к кучке дожидавшихся его у своих вертолетов и флаеров зрителей. Под его туфлями, сшитыми на заказ из хорошо выделанной бычьей кожи, тяжело похрустывал белый прибрежный песок. В петлице его пиджака алела некрупная местная роза.

Цвета крови…

 

ГРАНИЦА

 

I

Странный случай, о котором я хочу вам рассказать, произошел в маленьком селении одной небольшой страны. Какой именно, спрашиваете? В общем — шибко суверенной, замысловато независимой, очень гордой и очень, очень бедной. Я бы даже добавил — гордой не по средствам и независимой не по разуму…

Да не приставайте ко мне с вопросами, где она, эта самая страна находится: ткните пальцем наугад в большую карту — и ежели вашему пальцу станет горячо, можете быть уверенными, что попали. Я думаю — вряд ли промахнетесь: много их нынче, таких горячих точек на нашем глобусе. Разве что молятся и ругаются там на различных языках, а в остальном — все похоже! Селение, о котором идет речь, отличалось от других таких же селений тем только, что находилось на самой-самой границе с другой страной, точно такой же — суверенной, бедной и гордой.

Стало быть, село, расположенное в плодородной межгорной долине, по всем правилам межгосударственных отношений следовало называть приграничным. То ли в результате некоего божественного умысла, то ли в силу исторической обусловленности, а скорее всего — просто из-за игры слепой случайности, но так или иначе государственная граница между двумя соседними независимыми державами проходила по околице села. И многие его огороды всей своей кукурузной мощью упирались в ничейную зону. А бессловесные культуры (их еще, в отличие от культур человечества, называют бахчевыми), а именно — кабачки и тыквы — ухитрялись даже протягивать свои хитроумные растительные щупальца (о, я совсем не имею в виду шпионских намерений!) на святая святых пограничной зоны — на КСП, что в расшифровке следует понимать как Контрольно-Следовая Полоса. Конечно, что скрывать, — такая полоса в развитых странах — это вчерашний и даже позавчерашний день, культурно выражаясь — глубокий плюсквамперфектум, но я уже имел честь сказать, что данная страна был суверенной, но бедной. И не располагала эффективными, но весьма дорогими средствами электронного слежения и прочими достижениями современной науки. У нее (у страны, а не у науки!) не хватало денег даже на колючую проволоку, поскольку вся она уходила на собственные… гм… как бы это помягче, поделикатней выразиться, чтобы не вызвать крайне нежелательных дипломатических осложнений?…скажем так: на внутренние нужды. Поэтому за контрольно-следовой полосой (а она еще будет играть важную роль в нашем рассказе) наблюдал и ухаживал пограничный пост из трех солдат под началом бравого, но ленивого сержанта. Или капрала. Или даже — синьора комманданте. В общем, как ни кинь командира.

Начальник трех солдат неукоснительно носил приличествующий его рангу мундир, перетянутый скрипучим ремнем (только, разумеется, не в жаркий полдень!), а пряжка этого пресловутого ремня висела под обширным брюхом уже почти на других частях тела, а на шеях всех трех солдат висели автоматы непременного заграничного образца. Но гораздо чаще, чем автоматами, эти три солдата работали граблями, тщательно ровняя и разглаживая мягкую серую землю вверенной их заботам и попечениям полосы, которая тянулась вдоль сельских огородов по берегу реки до скалистых отрогов горной гряды. Горы начинали круто вздыбливаться к небу примерно в двух верстах (а может, и милях) от села. Местные контрабандисты, естественно, пользовались именно горными тропами, на которых не оставалось следов, ну, а ежели и оставались… но за это они ежемесячно выплачивали пограничникам соответствующую мзду, — просто так, для душевного спокойствия. Зато контрольно-следовая полоса, эта охраняемая Богом и тремя солдатами полоска земли, хранила девственную неприкосновенность, и на ней был заметен даже след трясогузки, гоняющейся за мошкой, даже следок зеленой гусеницы, в поисках пропитания измеряющей собственным телом, словно складным сантиметром, свой нелегкий крестный путь… Я говорю об этой полосе так подробно, ибо полоса эта будет еще играть важную роль в моем повествовании.

 

II

Незнакомый человек несколько подозрительного вида, безусловно, не пересекал контрольноследовой полосы. Это было очевидно, ибо с той стороны все было тихо и спокойно. Пограничная стража не любила чужаков, не жаловала чужеземцев, косилась на странников и, как правило, палила сразу — без предупреждения и без разбора. Бдительность есть бдительность! Не трогали они (как я уже отмечал выше) только контрабандистов, но ни на торговца наркотой или оружием, ни на любого другого «делового» незнакомец не походил. Не мог он спуститься и с гор, — попросту потому, что его обувь — простые легкие сандалии с сыромятными ремешками вокруг лодыжек никак не выдержала бы подобного путешествия. Быть может, его и подвезла какая-то машина, но никто не слышал звука мотора. Таким образом, никто не заметил, откуда появился чужеземец, если не считать двух-трех куриц, меланхолично копошащихся в пыли, одной пятнистой свиньи и ребенка. Но их в силу юридической недееспособности нельзя признать полноценными свидетелями… Следовательно, остается признать, что незнакомец возник посредине площади внезапно, словно бы ниоткуда. На него обратили внимание тогда, когда он уже почти пересек эту площадь, единственную в селе. На ней мирно соседствовали церковь и… нет-нет, уж никак не салун из дешевых вестернов, а пожалуй, простой трактир или — если угодно побольше местного колорита траттория. Впрочем, — точь-в-точь такие же, как по другую сторону границы… Площадь была немощеной, и в жару она становилась пыльной, а в дождь — грязной, и конечно же! — звалась она не иначе, как Площадь свободы! Ведь маленькие страны точно так же, как и большие, очень любят громкие названия… В описываемый нами исторический момент в смысле климатических условий стоял как раз промежуточный период, и в привлекательной луже прямо перед входом в церковь блаженно разлеглась уже упоминавшаяся свинья.

Чужеземец прошествовал мимо благодушествующей свиньи (ежели, разумеется, у этого вида животных имеется душа!), ничем не потревожив ее и не пнув ногой по всеобщей, распространеннейшей привычке. Это обстоятельство привлекло к нему дополнительное внимание. Свинья даже не повернула рыла и не хрюкнула: так деликатно прошелестел мимо ее пятака новый человек. А он миновал еще нескольких куриц, что-то выклевывающих в земле, перемешанной с сухим конским навозом, и курицы тоже не всполошились и не бросились врассыпную, как обычно.

Одежда пришельца выглядела весьма необычно: на нем тяжелыми складками свисал почти до земли балахон из грубой серой ткани, похожей на крашеную мешковину, а сам балахон, подпоясанный крученой веревкой, напоминал не то больничный халат, не то монашескую рясу с капюшоном.

Так что незнакомец мог оказаться как странствующим проповедником, так и беглецом из сумасшедшего дома. Оба предположения были равно вероятны, но никто их не высказывал, поскольку сельская площадь в знойный полдень, когда человеческая тень, скуля от жары, целиком прячется под подошвы, была совершенно пустой. Правда, если не считать единственного ребенка, сидевшего в теплой ямке в одной замазюканной рубашонке до пупка. Мальчонка при виде незнакомца почему-то весело загулькал и протянул к нему обе ручонки с растопыренными пальцами, похожими на запачканные лепестки жасмина. Тот подхватил мальчика подмышки, высоко поднял, вежливо подождал, пока младенец с высоты орошал его одеяние тонкой струйкой, поцеловал в лоб и снова опустил, угнездив крепким задиком в насиженном месте.

Малыш продолжил свое занятие, сосредоточенно пересыпая черные козьи орешки из кулечка в ладошку и обратно.

Прохожий же, — с непокрытой головой, кстати сказать, и это, прости господи, в полдень-то! — направился не в храм — отметим это особо! — а толкнул дверь в харчевню.

Он спустился по каменным ступеням в темноватую прохладу и разглядел за стойкой хозяина.

— Мир дому сему! — приветствовал его вошедший.

— Эх, да какой тут мир, когда все вокруг взбесились? — не слишком дружелюбно буркнул трактирщик (или — ежели вам так угодно, — тратторист…). — Чего тебе, незнакомец?

— Дай мне большой кувшин холодной воды! — негромко попросил вошедший.

— Умыться можно у колодца, — резонно заметил хозяин.

— Я хочу не мыться, а пить… — пояснил посетитель. Хозяин несказанно удивился услышанному, но клиент есть клиент. И даже если бы он заказал лошадиную мочу, — это его неотъемлемое право.

Хозяин нырнул куда-то вглубь помещения и через несколько минут поставил на стол перед незнакомцем большой глиняный кувшин с ярким узором на запотевших стенках и кружку.

— Кто напоит меня только чашей холодной воды, истинно говорю вам, не потеряет награды своей… — загадочно и чуть нараспев произнес новый клиент и наклонил кувшин над кружкой. Стучите и отверзется, ищите — и обрящете, просите — и воздастся вам, — после нескольких хороших глотков добавил непонятный посетитель. Трактирные завсегдатаи, застывшие в полной тишине над своими стаканами, рюмками, кружками и иными емкостями и вместилищами, словно деревянные статуи, невольно повернули головы, услышав этот странный для их заросших волосом ушей текст. А один из них, движимый, видимо, не только ощущением вечной жажды, сжигающей желудок, но и неистребимого любопытства, терзающего душу, вдруг поднялся с места. Это был непредставимый в трактирных условиях физический акт, подобный тому, как если бы сдвинулась с привычного места статуя святого покровителя села, укрепленная над входом в церковь. Он вежливо снял баранью шапку (или — если хотите — кепку, или феску, или — обширное сомбреро с продырявленной тульей) и подсев к незнакомцу на свободный табурет, хрипло прогудел:

— Что ты пьешь, приятель?

— Всего лишь воду из источника жизни… — невозмутимо, но так же вежливо ответствовал тот.

— Воду?! — почти что священный ужас послышался в новом вопросе. — В такую жару?!

— Тебя снедает вечная жажда… — снова загадочно сказал человек в монашеском одеянии. Для этого нет ничего лучше моего питья.

— Дай попробовать… — смущенно попросил сельский гражданин в сомбреро (или в кепке, но вряд ли в шляпе…), пораженный своей просьбой и словно бы поперхнувшийся собственными словами.

— Наполни свой сосуд… — разрешил его собеседник. Мужчина жадно схватил кувшин и трясущейся от вожделения рукой опрокинул его над своей кружкой. Потом, вопросительно моргнув, отпил один объемный глоток, другой, дыхание его прервалось, но только на какое-то мгновение.

— Вино! — завопил он. — Вино, да еще какое!

— По вере вашей вам и воздается… — невозмутимо прокомментировал данный факт незнакомец и улыбнулся. — Пей еще…

— Ну и винцо! Прямо кровь Христова! — захлебывался словами и слюной его собутыльник, точнее — сокувшинник. — Отроду такого не пробовал… Ты прав, приятель, действительно, источник жизни…

Наконец он, довольно икнув, с осмотрительной осторожностью поднялся с табурета и, сделав несколько нетвердых шагов, мягко опустился у оштукатуренной стены на пол — и мгновенно захрапел.

— Ну вот… Один готов, — заметил кто-то. — Нализался. Сегодня больно быстро. С чего бы это?

 

III

Вдруг в раскаленном воздухе мирного полдня за уютными стенами трактира раздалась явная для опытного уха автоматная пальба. Обитатели трактира — одни с большим, другие с меньшим трудом — выбрались из прохлады на площадь. Незнакомец не оказался исключением. На площади с визгом шин затормозили два открытых джипа, из которых посыпались люди с автоматами…Бандиты тоже не пересекали контрольно-следовой полосы. Поэтому пограничный пост не поднял тревоги, ибо оснований для стрельбы из своих автоматов заграничного производства у солдат не возникало: внутренние разборки в суверенном государстве есть именно внутренние разборки, и проходят они совсем по другому ведомству… Увы, приехавшие на джипах оказались не респектабельными рэкетирами, находящимися почти что на государственной службе и собирающими с нив и пажитей частного предпринимательства узаконенную привычную дань. Не являлись они, к сожалению, ни флибустьерами, ни корсарами (какие красивые слова!), ни ковбоями, ни даже авантюристами открывателями новых земель.

Земля, а точнее — страна, породившая их, давно существовала, как географическое понятие, но — смотри упоминание выше — несмотря на всю свою суверенность и державность, была маленькой и бедной. Поэтому и бандиты соответственно были мелкими. И бедными… В обширном районе между Черным и Каспийским морями, в ущельях и теснинах, в речных долинах и на вольных перевалах жители высокогорных аулов называли таких угрожающим словом «абреки», а в большой северной стране, раскинувшейся вдоль берегов Ледовитого океана, подобных им титуловали более внятным термином: «портяночники»… На одиннадцать человек (штук?), считая вместе с водителями, у них имелось семь автоматов и два ножа с выбрасывающимися лезвиями. Прежде всего, не считая информационноустрашающей пальбы, в ход пошли именно ножи. Пять подвернувшихся под горячую руку куриц были мгновенно и виртуозно зарезаны, чуть только колеса автомашин перестали крутиться. Так же квалифицированно — и хрюкнуть не успела! — была поймана за задние ноги добродушная свинья, опрометчиво оказавшаяся поблизости. Уже в виде туши и в качестве бесспорного военного трофея ее кинули в один из джипов.

Постреливая для острастки над головами сельских пьяниц, двое из приезжих сборщиков теневых налогов мимо трактирщика прямиком рванули к ящику, заменяющему кассу, и сноровисто выгребли оттуда дневную выручку. Остальные тащили из близлежащих домов все, что попадалось под руку. В принципе, тащить то, что плохо лежит — работа, конечно, не для профессионалов…

Но когда один из бандитов в пестрой головной повязке выволок из церкви на площадь престарелого священника и заехал тому в челюсть, требуя выдать церковную кружку с подаянием паствы, незнакомец в монашеской рясе не выдержал и бросился к нему.

— Остановитесь! — воздел он руки к небу, ясному, как взгляд младенца. — Остановитесь, ибо не ведаете, что творите!

Бандит в повязке, казалось, не столько испугался, сколько удивился или, быть может, даже обрадовался такому невинному сопротивлению. Он цветисто и витиевато, но тем не менее, грязно выругался, смешав в одну словесную кучу свинячьи экскременты и Божью матерь и сорвал с себя автомат.

Посетители трактира дружно охнули и почти протрезвели. После чего последовали два одновременных события, рассказать о которых приходится, тем не менее, последовательно: мы ведь не документальное кино снимаем…

Бандит нажал на спусковой крючок и повел дулом автомата слева направо, выпустив длинную очередь поперек груди незнакомца, но тот не покачнулся, не упал, как следовало бы ожидать, прижимая руки к свежим ранам, а принимая смертельные выстрелы в упор, громко прокричал:

— Какою мерой вы мерите, такой и вам отмерится! М-да… Я ведь сказал: бандит выпустил почти всю обойму? Я ошибся… Пули стали с визгом отскакивать от груди незнакомца и, жужжа, словно разъяренные осы, точным рикошетом поражали бандитов на площади — всех, кроме тех двоих, куробоев и свинокрадов… Наконец, опустевший рожок трофейного автомата словно бы сам собой выскочил из фиксирующего паза и с необыкновенной силой влепился прямо в лоб стрелявшему боевику. Послышался хруст пробитой кости. И бандит, хрипя и дергая ногами в тяжелых ботинках десантника, выронил автомат и ткнулся носом в серую пыль. В пыль, смешанную с сухим конским навозом, козьими орешками и свежей человеческой кровью… Двое уцелевших куроловов и свинорезов прыгнули за рули своих машин и рванули прочь, даже не оглянувшись на трупы бывших подельников по рискованному ремеслу.

Мужчины деловито собрали автоматы убитых, сложили тела на крыльце церкви и повалили, как обычно поступали после любой тяжелой работы, в трактир — утешить себя и трактирщика и по мере возможности пополнить опустевшую было кассу. Хозяин заведения хлопнул своего нового необычного клиента по плечу:

— А ты молодец! И не трус, прямо скажу!

— Конечно, с таким бронежилетом ему никакой автомат не страшен! — подхватил другой питейный постоялец. — Небось, американский, а? Для спецназа… — завистливо и тоскливо добавил он.

— Пошли… — сказал третий, судя по сказанному — привычный лидер и стихийный дипломат.

— По такому случаю новичок угощает!

Но не успела теплая компания дойти до заветной двери, как за их спинами раздался истошный женский вопль. Растрепанная молодая женщина завывала как сирена, раскачиваясь из стороны в сторону и несла на вытянутых руках мертвого малыша в короткой рубашонке, еще совсем недавно игравшего в теплой пыли.

Его ладошки с пальцами, похожими на запачканные лепестки жасмина, вяло свешивались вниз и болтались, как у куклы. В самой середине его лба виднелась аккуратная черная дырочка: шальная пуля, выпущенная наугад, нашла-таки цель и погасила маленькую жизнь… Страшный материнский крик метался по площади и, казалось, протыкал барабанные перепонки. Незнакомец в необычном одеянии молча сделал несколько шагов навстречу женщине и та, вдруг перестав кричать, молча отдала ему своего ребенка. Он бережно уложил легкое тельце на землю и склонился над мальчиком, как бы всматриваясь и запоминая эту страшную жертву. Потом левой рукой он поддернул широкий рукав своей одежды, а правую положил на лоб мертвому малышу. Несколько мгновений он не шевелился, наконец губы его разжались:

— Встань… — негромко и ласково приказал он, словно бы легко дунул этим словом в лицо ребенка. — Встань и иди в дом свой…

И люди, неслышным полукругом стоявшие возле, заметили, как почти мгновенно затянулась и стала незаметной смертельная ранка, как дрогнули и поднялись тонкие прозрачные веки, открыв осмысленные глаза, как маленькая рука оперлась о землю и мальчик потянулся и сел… Люди, боявшиеся даже шумно вздохнуть, смущенные всей огромностью того непонятного, что навалилось на их нетвердый ум, не шевельнулись, и только мать, не дав сыну встать на ноги, смеясь и плача, подхватила его и прижала к груди инстинктивным жестом, одинаковым для всех матерей во всем мире — как в жизни, так и на иконах…

— Чудо! Чудо! — забормотала подслеповатая старуха в черном платке, схватив руку незнакомца и покрывая ее сухими поцелуями. — Спасибо тебе, господи, спаси нас и помилуй…

— Да будет тебе причитать, бабка! — одернул ее один из свидетелей произошедшего. — На чудеса у бога лимит вышел… Самый это нормальный экстрасенс. Их теперь в городах полнымполнехонько, хоть пруд пруди. И язвы излечивают, и слепцов прозревают, и калек плясать заставляют… Простой экстрасенс! Но они за так не работают, надо ему поставить. Пошли, братья, угостим нашего прохожего друга хорошим ужином. Заслужил! И все облегченно зашевелились, зашумели, довольные, что появилось такое простое и доходчивое объяснение.

— Зайди в дом мой, странник… — тихо попросила потрясенная мать — Я омою твои натруженные ноги и осушу их своими волосами. И вечно буду молиться за тебя… Но незнакомец покачал головой в знак отрицания и только улыбнулся Ей…

 

IV

От сельской площади до государственной границы было совсем рядом, — как говорится, рукой подать.

Незнакомец, за короткое время своего пребывания в селении успевший совершить столько необычных поступков, неторопливо и спокойно двигался именно в сторону границы. А все люди, ранее бывшие на площади, вместо того, чтобы направиться в трактир, по какой-то необъяснимой причине шли за ним на почтительном расстоянии, никак не вровень, не догоняя и не перегоняя, не решаясь что-либо сказать или предпринять.

Почти сразу же начались огороды. Здесь, независимо от изменений политического климата, земля маленькой страны добивалась больших производственных успехов и всячески показывала, на что она способна, когда ей не слишком мешают: по обеим сторонам дороги, превратившейся теперь в тропу, частоколом стояла кукуруза, а ее золотистые початки, так похожие на разрывные фугасы, подымались, разумеется, — выше человеческой головы; слава Богу, она-то не собиралась обрушивать свои плоды на эти хрупкие головы…

Подсолнухи тянули свои объемные модели солнечного диска к своему подобию в небесах; а за круглоголовой капустой и веселыми джунглями зеленого горошка, за рядами толстощеких томатов и зрелых баклажанов, сизых, как вяло свисающие носы горьких пьяниц, за грядками кабачков и тыкв землю пересекала всего лишь в принципе воображаемая линия на картах. Граница!

Точно такие же земные плоды произрастали и на той, другой стороне: такие же кабачки и тыквы, такие же сочные помидоры и баклажаны, таких же точно независимых ни от чего цветов зеленый горошек и красный перец. Они-то не перекрашивались… И точно так же подсолнухи тянулись к тому же солнечному диску.

Но… Граница обязывала.

На той, другой стороне жили точно такие же двуногие человеческие существа, ходили точно в такую же церковь и в такой же точно трактир, и даже площадь их городка носила точно такое же название!

Более того, люди говорили на одном, весьма схожем языке и носили даже одинаковые фамилии, но по обе стороны они, тем не менее, с трудом и заметным отвращением произносили знакомые сочетания букв, словно они, эти самые буквы, заставляли их блевать, буквально выворачивая их души наизнанку.

Просто — они были те же, но другими их заставляла быть граница. На той, другой стороне, за рекой она выглядела побогаче: там в несколько рядов тянулась колючая проволока на высоких бетонных столбах. Видимо, колючки вполне хватало для внутренних надобностей и еще оставалось вполне достаточно для нужд внешнего представительства. По ночам вдоль границы, гудя от яростного накала, светили мощные прожектора, и даже обычная синяя навозная муха, контрабандно перелетавшая границу, в их лучах вспыхивала и казалась благородным светляком…

Толпа, сопровождавшая незнакомца, остановилась у пограничного поста. Дальше пути не было: в этом месте мост через реку еще не построили и навряд ли проектировали. Дорога из внутренних районов страны умирала своей смертью на сельской площади. Перед ними налево и направо, сколько видел глаз, тянулась святая святых — тщательно ухоженная и разровненная граблями земля контрольно-следовой полосы.

Сколько тыкв и кабачков, сколько помидоров и кукурузы могло бы вырасти здесь, на этой впустую томящейся под солнцем земле, отвыкшей рожать! Она лежала, свеженькая и незапятнанная, как официальная биография популярного политика.

Бдительные пограничники во главе со своим бдительным, но ленивым непосредственным командованием дело знали туго: они с подозрением оглядели кучку своих соотечественников и решительно взяли оружие на изготовку, преграждая путь вполне вероятному пограничному инциденту.

— Целых четыре стража… — довольно внятно пробормотал тот, кого провожали, не то посчитав, не то пошутив словно бы про себя, но тем не менее все расслышали, как он повторил тот же непонятный счет: — Четыре стража…

Он даже не сделал попытки отстранить солдат рукой, а просто просквозил меж ними и ступил на разглаженную поверхность КСП, — надеюсь, вы запомнили, что означает это написание? Стража не шелохнулась. У начальника поста невольно отвисла челюсть, словно у резной фигурки щелкунчика — деревянных щипцов для колки орехов. Только деревянные щипцы никогда не потели так обильно!

Толпа надвинулась на пограничников вплотную, представляя собой несомненную угрозу безопасности страны, но не произвела никаких экстраординарных действий, а наоборот, загомонила просительно, даже умоляюще, заставив ошарашенных солдат опустить свои заморской конструкции автоматы:

— Не стреляйте в него! Он — добрый человек!

— Все равно бесполезно: на нем — американский бронежилет!

— Это экстрасенс! Он оживил ребенка!

— Он заговоренный! От него пули отскакивают…

— Точно, как горох от стенки!

— Не стреляйте! Не стреляйте! Но солдаты продолжали стоять по никем еще не виданной стойке «смирно», даже не моргая, и не повернули голов в сторону потенциального нарушителя границы… Увещевания и просьбы как-то сами собой утихли и потонули в общем дружном вздохе толпы.

— Смотрите… смотрите… — зашелестело по ней, словно ветер заиграл сухими листьями кукурузы. — Он идет… он же не оставляет на земле следов! Этот, вначале недоверчивый, шепоток сразу же вырос в рев общего бессловесного потрясения и отчаяния: «А-а-а-а!!!»

И верно. Пришелец, а теперь — человек уходящий в самом деле прошел через аккуратно разровненную широкую ленту черной земли. И на этой самой поверхности, на этой контрольноследовой полосе не осталось ни малейшей вмятинки, ни самого ничтожного следа от запыленных ног путника, обутых в диковинные сандалии.

Так же неторопливо, не оглядываясь, он спустился на узкий песчаный приберег реки и, только чуть подобрав полу своего длинного одеяния, медленно пошел по воде, словно бы посуху…

Перешел реку и скрылся из глаз.

— Я знаю… Я знаю… — заикаясь от собственной догадки, лихорадочно забормотал недавний трактирный завсегдатай в соломенном сомбреро с продырявленной тульей, уже достаточно прочухавшийся на свежем воздухе. Он скинул шляпу, опустился на колени и в неизъяснимой тоске протянул руки вслед ушедшему по воде незнакомцу:

— Это — Бог! Это же — сам Бог! Он пришел посмотреть на нашу жизнь и наказать нас за грехи наши тяжкие!

Он заплакал мутными от кукурузного самогона слезами, продолжая тянуть дрожащие руки в пустоту:

— Это — Бог! И чувствуя, что ему не верят, он добавил последний, с его точки зрения неопровержимый аргумент:

— Это — Бог! Он превратил воду в вино…

Открытие несомненных истин и в менее драматических обстоятельствах частенько вызывает смех. Общий смех вызвал и последний довод (откровения ведь доступны далеко не всякому!).

— Молчи ты, пьянчуга! — презрительно оборвал кто-то из толпы крик души прозревшего, быть может — и потенциального апостола, кто знает. — Такая мразь подзаборная, как ты, не способна увидеть настоящего Бога! Продери свои зенки, как следует!

 

ОТЕЦ И СЫН

— Сынок… — почти сразу после восхода солнца сказал Отец, наматывая на кулак сыромятную уздечку. — Ты прожил уже полный цикл… В этом году тебе исполнится двенадцать лет.

— Разве я родился в Год Лошади? — слабо улыбнулся Мальчик и мотнул головой, подражая годовалому игривому скакунку, от чего его белесая челка подпрыгнула, как живая.

— Я люблю лошадей!

— Да… — серьезно подтвердил Отец. — И я думаю… я уверен, что ты станешь таким же надежным и сильным работником, как лошадь. Я сегодня и завтра буду подымать новину, а Мать и Сестра должны окучивать репу.

Я доверяю тебе наш Источник Жизни! Следи за ним в оба глаза, ведь в аквавите залог нашего богатства… Я научил тебя владеть арбалетом, ты метко поражаешь камышовую мишень… Стреляй в каждого чужака и даже — своего, кто захочет украсть воду! Ты почти взрослый мужчина, и Закон — на твоей стороне! Я вернусь к часу Полуденной Воды. И он вышел из хижины, низко пригнувшись, чтобы не задеть за притолоку. Мальчик подмел земляной пол веником из горьковато пахнущей полыни и проверил, сколько топлива осталось в кладовой. 3вонкие березовые чурбачки лежали аккуратной поленницей, но их пока нельзя было трогать. А хвороста и сухого тростника оставалось немного. Мальчик взглянул на огонь и стал натягивать куртку из груботканного холста, — по сути, просто крашеной вручную мешковины…

Он знал, что по своему положению в Общине его семья принадлежит к состоятельным. Еще бы! Ведь у них — и это всего на четверых! — был собственный Источник жизни! В этом, конечно, заслуга его Отца — экстрасенса и лекаря. Он умел заговаривать зубы и снимать головную боль, а сильные головные боли постоянно мучили многих жителей селения — и взрослых, и детей. Из трав, ведомых только ему, Отец делал настойки и лекарства, и они утишали жуткие желудочные рези его пациентов. Конечно, ему платили, ибо нет платы — нет и лечения. Ведь и Отец тратил на лекарства воду из собственного Источника! Недаром в очаге под котлом почти круглосуточно горел огонь… Вода стоила денег и была главным богатством. У многих семейств Источники были в общем пользовании — на две-три семьи, поэтому воды для скота всегда не хватало, и нельзя было держать стада побольше. Во всей Округе природной чистой воды, пригодной для питья, не имелось. Селение, правда, стояло на берегу Реки, но Река (некоторые из тех, кто помоложе, называли ее просто «ривер») — это было скорее просто имя, память о прошлом, но никак не суть: пить из Реки всем, под угрозой верной болезни и скорой смерти, категорически запрещалось. Небесная жидкость — ликва — еще орошала поля, но и она таила в себе опасность. Хорошим для земледельцев считался ветер с Севера. По слухам, там, далеко-далеко, за необозримыми пространствами сибирских пустынь и приполярных тундр, у самого полюса еще сохранялась ледяная шапка, хоть и очень сильно съежившаяся в размерах… Во всяком случае, ветры, приносящие влагу с той стороны, из северных районов, не давали таких кислотных дождей, как с Юга или Запада. От дождей, пришедших с западным ветром, гряды с капустой и репой приходилось накрывать пленкой… А пленочные антропогенные месторождения истощались прямо на глазах и добывать ее становилось все труднее и труднее. И так уже не покрытия, а сплошные заплаты… Листья на карликовых березах, и без того сморщенные от рождения, после сильных и затяжных кислотных ливней желтели, усыхали и осыпались тусклыми желтыми ошметьями, хоть до настоящей осени и было еще далеко.

Земледельцы молили небо, чтобы когда начинал колоситься хлеб, оно послало им чистый северный дождь. Но небо далеко не всегда откликалось на эти молитвы. И тогда хлеб родился горьким на вкус, дети морщились и отворачивались от него, а взрослые болели и умирали…

Конечно, имелись колодцы. Почти в каждом дворе. Неглубокие, без срубов, ямы в земле. Но во-первых, это были вoдoемы на случай пожара, и во-вторых, это был аварийный запас — на случай засух или… Об этом, конечно, старались не думать, это было самым страшным: если сломается Источник Жизни… Воду носили из дальнего озерца на коромыслах — в больших деревянных ведрах.

Было еще и Большое Озеро, и быстрый, прыгающий по камешкам Спринг, — но вода в нем была горькой. И отравленный ручей, пробивающийся из отравленных недр, нес свою ядовитую ликву в отравленное Озеро…

Сын гордился тем, что Отец, уходя в поле, доверил ему поддерживать работу Источника Жизни: следить, чтобы не гас священный огонь под котлом, вмазанным в очаг. Под тяжелой крышкой котла кипела и булькала «плохая вода», — «бэдвотер», предназначенная для очищения огнем. Ее брали из водяных ям, вырытых по краям болот или озера, а зимой, когда замерзали водоемы, использовали снег и лед. По металлической трубке водяной пар из котла отводился в отстойник-охладитель, конденсировался там, а затем капля за каплей просачивался сквозь особый многослойный фильтр из тонкого белого кварцевого песка, проложенного слоями мелкодробленого древесного угля… В сущности, это была примитивная установка для возгонки — приготовления и фильтрования дистиллированной воды. Но для Мальчика, как и для всех остальных жителей селения, эти установки были именно Источниками Жизни, и несколько ведер воды, получаемых ежесуточно в результате возгонки «бэдвотера», назывались уже «аквавитой» «водой жизни».

Вода строго нормировалась. Имелись специальные мерки, у взрослых — побольше, у детей — поменьше, и распределение воды было самой важной обязанностью, священнодействием главы семейства. Воду выдавали три раза в день: в час «Утренней воды», в час «Полуденной воды» и в час «Вечерней молитвы». В остальное время суток полагалось терпеть и усмирять жажду, и вода хранилась в особом сосуде с крепким надежным запором. Украсть воду — это было самым тяжким, непростительным грехом… А ведь нужно было поить еще и лошадь, и корову с теленком, и поросят, и даже куры требовали свою порцию воды, — хотя бы и несколько чашек в день, но все равно… А иначе где же взяться еде?!

Вот почему священный огонь под котлом с «бэдвотер» поддерживался практически круглосуточно…

Мальчик скинул с очага вязанку сухого тростника, поворошил огонь и подбросил свежего топлива. В топку шло все: солома и сухой навоз, болотная осока и хворост. Дерево берегли, потому что для смены фильтров постоянно требовался свежий древесный уголь, и дерево следовало сжигать особенно бережно и умело… Мальчик заглянул в специальный короб для угля — он был почти полон. Довольный, он схватил коромысло и два ведра и помчался к дальнему источнику: надо было перед приходом Отца на обед долить котел. Отец пришел усталый, пахнущий ременной сбруей и острым лошадиным потом, но веселый.

— Я вспахал участок за третьим логом, — сообщил он. — Теперь мы сможем посадить там немного корна на продажу… А для себя посадим потаты. Земля там хорошая, влажная… Мять сняла с огня чугунок с похлебкой, поставила на стол и каждый взял в руку свою деревянную ложку. Отец разлил дневную порцию воды по плошкам: Матери, себе, Мальчику и его сестре.

— Да будет благословенна всякая еда наша, да не кончится пречистая вода в доме нашем… — прошептала Мать привычную формулу и все сосредоточенно и молчаливо принялись за трапезу.

После обеда Отец и Сын сидели рядышком на земляной завалинке возле входа в хижину и, поглядывая на кучевые облака над Рекой, занимались каждый своим делом. Отец натачивал клинок тяжелого боевого ножа, равномерно шоркая лезвием по точильному бруску, время от времени поплевывая на него и проверяя остроту лезвия на ногте большого пальца; а Сын сплетал прочную веревку из пяти узеньких полосочек сыромятной кожи, быстро мелькая тонкими, сильными пальцами, словно бы играя на самодельной дудочке. Своими спинами они ощущали тепло нагретых солнцем обломков камней и кирпича, из которых была сложена передняя часть их жилища. Крепкая дверь из тяжелых сосновых плах сейчас был раскрыта настежь, и оттуда доносилось негромкое пение Матери и ритмичное постукивание ткацкого стана. Слева и справа от них виднелись хижины поселка, врытые в склон большого холма, полого сбегающего к Реке. Их плоские дерновые крыши весело зеленели коротко подстриженной травой, и легкий ветерок шевелил ее, словно распяленные на просушку овечьи шкурки.

На крыше ближайшего соседа — Кривонога — пасся маленький пестрый козленок. Время от времени он смешно взбрыкивал копытцами и тряс рожками с повязанным на них красным лоскутком.

Между хижинами по склону холма вились узкие натоптанные тропинки, сходящиеся к Центру: там, в тени огромного, морщинистого от старости священного Дуба собирались на общий Совет жители поселка. А в перегибе мужду двумя холмами, словно бы минарет мечети или как сухопутный маяк, возвышалась сверкающая на солнце общественная силосная башня. Ее воздвигли здесь в незапамятные годы, приспособив списанный в свое время несокрушимый титановый корпус межконтинентальной ракеты. Она предназначалась когда-то для нанесения ядерного удара по воображаемому противнику, но теперь использовалась в совершенно мирных целях… Но Мальчик не знал этого: для него она всегда была только силосной башней, в которой хранились общие запасы жителей селения для своего скота на случай вероятной бескормицы…

— Фазер, а наша Река… неужели она всегда была отравленной? — спросил Сын, глядя на грязно-бурую жижу, похожую на прокисший гороховый суп… — Неужели в ней никогда не было воды… Настоящей воды? Хватило бы на всех… — мечтательно вздохнул он. От Реки несло кислятиной: по берегам догнивали валы сине-зеленых водорослей, выплеснутые на берег волнами. Посередине Реки сиротливо торчал бетонный бык — бывшая опора моста. Мальчик знал, что когда-то, давным-давно, через Реку был перекинут мост, и по нему двигались самоходные повозки-кары. Но мост проржавел и рухнул, и земледельцы постепенно разобрали, распилили, растащили дорогое железо для своих нужд. Может быть, и свое небольшое поле потатов и корна они с отцом вспахивали плугом, перекованным из этого железнодорожного моста?! Железо! Оно было главным богатством Общины…

Прежде, чем ответить, Отец последний раз проверил острие ножа и спрятал его в самодельные ножны из свиной кожи, прикрепленные к поясу.

— Нет, сынок… — покачал он головой. — Конечно же, нет… На нашей земле, во все стороны, хоть на вест, хоть на ост, текли чистые реки и прозрачные спринги, а в морях и любых, даже самых малых лейках, водилась рыба…

— Рыба? — переспросил Мальчик. — Что это??Это… — споткнулся Отец, — это… Как бы тебе объяснить. В общем, это небольшие звери без меха, с очень вкусным мясом, живущие… нет, жившие в воде…

— В воде! — не поверил Мальчик. — Нo ведь вода…

— Тогда вода не была отравленной… — пояснил Отец. — И эти водяные существа… рыбы… могли дышать в воде и плавать в ней…

— Что значит: пла-вать? — уточнил Сын.

— Примерно так же, как птицы — ты ведь видел птиц? — плавают в воздухе. А в больших морях водились водяные звери огромных размеров, — оживился Отец. — Они назывались: киты…

— Да, я помню… — подтвердил Мальчик. — Я читал Книгу. Киты питались людьми… Они глотали их целиком!

— Иона в чреве кита? — спросил Отец и осторожно добавил: — Это не совсем так…

— Откуда ты знаешь все это? — наморщив лоб в мучительном раздумье, спросил Сын. Ты ведь не жил… тогда?

— Мне рассказал это мой Отец, а твой Дед. А Деду — его Отец. Так и тянется из дальних лет эта крепкая нить. Крепкая, как… как вот эта веревка, которую ты плетешь… Только нить памяти люди плетут все вместе… Община не может жить без памяти… Это — живая связь времен. Понятно тебе?

— Рассказывай еще, Фазер… — с тайным замиранием и холодом в груди попросил Сын.

 

ЧАС ВЕЧЕРНЕЙ МОЛИТВЫ

Отец бережно разлил по плошкам вечернюю порцию воды. Потом поднялся над столом, погрузил два пальца в свою плошку и символически брызнул несколько капель в каждый из четырех углов хижины…

— Дети! — торжественно сказал он. — Настал час вечерней молитвы. И пусть небо, дающее ликву, слышит нас!

И все четверо, негромко, но четко согласованным хором стали повторять слова «Молитвы Воде»:

— Твердо верую во влагу животворящую, крепящую и сохраняющую все на земле сущее; мати моя жизнедарующая, утоли жажду мою, и жажду поля моего, и жажду скота моего; в час скорби сердечной омой печали мои струею своею, а за грехи мои отведи чашу твою от смрадных уст моих; о Вода быстробегущая, оставь детям моим и детям детей моих во утоление им, а пред врагами нашими иссуши родники твои и отведи влагу от полей их! Мати моя пресвятая и пресветлая! Припадаю устами жаждущими к вечной струе твоей, да не иссякнут источники твои во имя хлеба, и зверя, и материнского чрева… И ныне, и присно, и во веки веков…

— Сегодня у нас праздник, — глядя на Мать и улыбаясь самыми краешками губ, объявил Отец. — Нашему Сыну исполнился полный Цикл… И я для жизни его и его детей поднял хороший кусок новины!

Сегодня мы можем себе позволить испить еще! И он щедро отмерил каждому еще по почти полной плошке чистой, холодной воды из большого глиняного кувшина…

А немного погодя, когда тускнеющее солнце, уставшее за день, клонилось к закату, а Мать с сестрой возились за занавеской, разделяющей хижину, Отец сидел на постели Сына и, глядя в несильный огонь в очаге, продолжал негромко рассказывать:

— Это было и странное, и страшное время, сынок… По бетонным дорогам, по железным рельсам, по небу днем и ночью мчалось, с ревом и грохотом давя людей, обезумевшее железо!

Но ведь самодвижущиеся кары не двигались сами по себе; и летающие аппараты самолеты, флаеры — не сами по себе подымались в воздух… Им всем требовался айрон и купрум для двигателей и газолин для их работы. Алюминий и айрон добывали из рудных гор, а на топливо для двигателей перерабатывали черную жидкость, текущую в жилах нашей земли — нефть, нафту… Но человеческая жадность становилась беспредельной, неуправляемой: хотелось всего, и причем — больше, больше и больше! Новых вещей, новых удовольствий! А айрона, нафты, угля и купрума становилось все меньше и меньше. Наконец, эти запасы иссякли….

— Совсем, совсем, навсегда кончились?! — не поверил Мальчик.

— Да. Ведь нельзя же бесконечно черпать из земли, ничего не давая взамен!

— Разве этого… такой простой вещи… не понимали жадные люди?

— Раздавались, конечно, здравые и трезвые голоса. Но их либо не слушали, либо их голоса тонули в общем хоре жадных потребителей. А отходы производства, вредные примеси уже отравили землю, и воздух, и воду. Вода — это самое большое сокровище природы — всюду стала отравленной, зловонной, опасной для жизни… Стали вымирать люди, начали рождаться уродливые дети. И чуть позже — стали ломаться хитрые приборы, выходить из строя самые умные и надежные автоматы. И остановились кары — сначала иссяк газолин, потом стали ржаветь кузова и распадаться двигатели. А заменить их было нечем, не из чего было делать запасные части… И не из чего стало делать крылья для воздушных аппаратов! Планета покрылась трупами машин и механизмов. Наша земля стала огромным кладбищем остановившегося наконец в своем тупом безостановочном движении неразумного железа…

Но было уже поздно, сынок. Отрава, проникшая всюду, быстро скосила на планете три четверти населения. А они были такими разными, люди планеты Земля — белые, как мы, и черные, и желтые, и красные…

— И в этом… — протестующе шевельнув рукой, спросил Мальчик, — тоже виноваты люди?!

— Люди… А кто же еще? — жестко подтвердил Отец. — Можно сказать, что большая часть человечества вымерла, захлебнувшись в собственных помоях… Людская неуемная жадность выпотрошила планету и вывернула наружу ее сокровенные внутренности. Как неопрятное зверье, пожравшее теплую печень растерзанной овцы, они разбрасывали кишки по всей поверхности… Смотри, сынок: повсюду догнивает то, что было земной требухой! Да, да, — эти зловонные отходы, эти светящиеся от радиации поля, эти груды ржавого железа, когда-то бывшего рудой, — все вышло из чрева земли и отравило ее детей… И мы, оставшиеся, теперь цепляемся за жизнь, раздувая последние ее искорки в космической тьме. Последние искорки, сынок!

— И я — искорка? — еле слышно спросил Сын, глядя в огонь очага под котлом, и слабый отсвет животворящего пламени лег на его лицо.

— Дерево может умереть, сынок, дав прежде свет, тепло и уголь для фильтров Источникам Жизни, — ласково ответил Отец, накрыв руку Сына своей большой ладонью. Но оно же дает жизнь новому дереву…

— А лошадь родит жеребенка… — счастливо улыбнулся Мальчик, поворачиваясь на бок и закрывая глаза.

— Живое — живому… — прошептал Отец.

 

ДУРМАН-ТРАВА

— Ты что делаешь, Кривоног? — удивленно спросил Мальчик, слыша, как сосед раз за разом ударяет куском железа по обломку камня. — Хочешь развести огонь? Но ведь час утренней еды давно прошел, и еще не время для приготовления вечерней еды? Сосед невольно выругался:

— Да чтоб тебе не видать чистой воды, пузырь болотный! Как напугал… — И глаза его воровато забегали по сторонам.?Я не еду… не еду готовлю… Просто это… это самое… согреться хочу. Да, да, малыш! Вот именно — хочу развести огонек, погреть свои старые трясучие кости… Хе-хе-хе… Косточки погреть… Когда Мальчик ушел в свой хлев, неся ведра, чтоб напоить скотину, Кривоног долго работал кресалом: обломком мягкого железа раз за разом ударял по острому краю кремнистого коричневого камня. Отлетали быстрые звездчатые искорки, гаснувшие мгновенно, не успев даже коснуться земли. Колченогий прижимал к краю кремня черный ноздреватый трут, приготовленный из обожженного в горячей золе костра лесного грибатрутовика. Но трут, видимо, отсырел, и искры, попадая на него, никак не разгорались… Снова и снова, и снова он терпеливо бил кресалом. Наконец, одна летучая искорка ткнулась в черную массу. И — затлела… Колченогий, боясь спугнуть бледный огонек, бережно, легким, как вечерняя молитва, дыханием, помог светлячку охватить круглое пятнышко, сначала с маковое зерно, потом — с горошину. Когда же трут начал едко дымить, он перехватил его в левую руку, а правой поднес к нему трубочку, скрученную из сморщенного листа. На кончике самокрутки тоже зажегся огонек. Кривоног жадно вдохнул горький дым, поперхнулся, закашлялся… Потом по его лицу разлилось выражение блаженства и покоя, и он закатил глаза…

— Отец, а что такое делал… этот Кривоног? — спросил Мальчик. — Он зажег трубочку из травы и листьев, а потом вдыхал и выдыхал дым… Словно бы во рту у него развели маленький костерок… Ему не больно? Смешной он, этот Кривоног! Отец нахмурился.

— Когда… — он закашлялся, ибо знал, что ему, как старосте Общины, придется принимать жестокое решение. — Когда ты видел это, Сынок?

— Вчера… вчера днем, когда все были на работе. Я, как ты велел, задавал корм поросятам, и видел это через изгородь. Он меня не заметил — он сидел, закрыв глаза, и дышал этим дымом… Вид у него был очень довольный, как будто он выпил свежей воды! Неужели этот… этот дым из трубочки… Неужели — это вкусно?!

Общий Совет селения, как всегда в необходимых случаях, собрался под грузными, низко растущими ветвями Священного Дуба. Членами Совета были все мужчины, способные самостоятельно встать с постели и добраться до места совещания без посторонней поддержки.

В тот день Совет собрался после окончания работы, в предзакатные часы. Белесое нежаркое солнце низко висело над склоном холма. В его негреющих лучах листва дуба казалась почти черной. Мужчины и женщины обозначили большой круг с утоптанной площадкой и небольшим возвышением в центре ее. Мальчишки и собаки взад?вперед пересекали круг, как камешки, пущенные из пращи… На возвышение поднялся Судья, по обеим его сторонам встали двое самых сильных мужчин, опираясь на грозные боевые арбалеты. Это были Стражи Порядка.

— Где ты достал дурман-траву, Кривоногий? — голосом, новым и незнакомым для Сына, спросил Отец: два последних срока он исполнял в селении выборную должность Судьи. Кривоног молчал.

— Отвечай, когда тебя спрашивает Община! — ткнули его в бока рукоятками ножей двое Стражей Порядка, помощников Отца. — Ты не ездил в Город, значит, не мог там купить дурман-траву. Где ты ее взял?

— Я… я посадил немного… Совсем, совсем немного у себя на делянке… На солнечной стороне холма. Я… хотел только попробовать! Вот… — сбивчиво бормотал Кривоногий, в уголках губ у него возникали и лопались мелкие пузырьки слюны. — Ходят слухи… мол, она такая… дурман-трава… Вот я и вырастил немного…

— Ну и как — попробовал? — вдруг без всякой насмешки в голосе, незаметно покосившись на Сына, спросил Отец-Судья. — Что же скажешь? Кривоногий растерялся от серьезности вопроса. Его губы шевельнулись было, как два червяка, вылезшие на полуденное солнце, но он снова стиснул их, не зная, что отвечать.

— Я имею в виду твои ощущения… Там, внутри тебя… — по-прежнему спокойно, без малейшего раздражения разъяснил Судья. — Это горько или сладко по вкусу? Насыщает ли это? Или, быть может, утоляет жажду, как чистая вода из наших Источников Жизни? Ну отвечай же!

Кривоног с трудом разлепил внезапно пересохшие губы, так похожие на двух бледных земляных червей, и облизал их кончиком языка.

— Нет… — признался он, — дурман-трава не дает сытости… И не заменяет воду…

— Зачем же ты тогда дышал дымом? — неожиданно улыбнулся Судья, как бы приглашая всех членов Общины — и своего Сына тоже — посмеяться вместе с ним. — Зачем же ты занимался таким пустым и глупым делом?

— Дурман-трава дает… дает успокоение! — заторопился вдруг Кривоног, мотая тяжелой головой на тонкой шее. — Когда вдыхаешь дым… сначала устает язык… Но когда этот дым глотаешь… — кадык у него дернулся, — когда… это самое… глотаешь долго… наступает успокоение…

— Успокоение дает только окончательный уход из этого мира, — прервал его Судья. — Я хотел помочь тебе преодолеть заблуждение! Впрочем, продолжай… если можешь, — добавил он после едва заметной паузы. — Члены Общины слушают тебя.

— И возникает… возникает легкость! — вдруг закричал Кривоног. — Вам этого не понять! Вы все такие… такие… правильные! Легкость, как будто у тебя вырастают крылья и хочется взлететь… — Он невольно приподнялся на цыпочках, вытянувшись вверх насколько мог на своих искривленных ногах. — И лететь над землей! И становится хорошо… Вам этого не понять!

— Почему же не понять? — возразил Судья. — Здесь собрались разумные взрослые люди. Все они обрабатывают землю, и производят еду, и воспитывают детей. И все они прекрасно знают, Кривоногий… — тут голос его вдруг сразу достиг небывалой звучности и мощи: — И все они, взрослые и разумные люди, прекрасно знают, что человек не должен летать! Он должен твердо стоять и ходить по земле, которую он обрабатывает! И нам не нужна твоя… твоя легкость, Кривовог! Это — опасная легкость, ибо труд на нашей земле — дело тяжелое!

— А если ему это дело… это занятие… просто нравится?! — вдруг пронзительно заверещала низенькая, приземистая, сильно перекошенная на один бок женщина с абсолютно безволосой шишковатой головой. Из-за этой лысой головы ее в селении звали Голышихой.

— Что значит: нравится? — переспросил Судья, почти не повышая голоса, пристально глядя при этом вопросе в пустые, круглые, как речные камешки-голыши, глаза женщины. Та повела зрачками в разные стороны, но из ее рта, как из раструба, продолжали вылетать слова:

— А так! Нравится — и все! Толпа затихла: всех интересовало, что же ответит Судья на такой неожиданный аргумент в публичном споре. Судья-Отец покачал головой:

— Кривоногий — не одинокий волк, выгнанный из стаи. Он — член нашей Общины и владеет частью нашей земли. Члену Общины должно нравиться только то, что полезно Общине. Иначе… — твердо и почти без нажима в голосе подвел итог Судья, — иначе нам не выжить! Ты понимаешь это, женщина?

Голышиха в растерянности промолчала…

— Итак, мы выслушали тебя, Кривоногий! Теперь слушай, что скажет суд Общины! Голос Отца легко перекрыл шум толпы и все другие звуки. Казалось, даже ветер, шумящий в густой листве, притих, чтобы выслушать приговор.

— Землевладельцы, члены Общины! Вы знаете: Закон есть Закон. И он гласит: любой член Общины, по свободному праву владеющий наделом плодородной земли и использующий ее не для производства продуктов питания, а для дурманящих или вредящих Общине растений подвергается смертной казни. Ты ведь знал об этом Законе, Кривоногий?

— Да, я знал… — измученно простонал подсудимый, опустив тяжелые руки вдоль туловища и бессильно подрагивая кистями. — Я знал… но я… я — забыл… Я хотел… только попробовать! Тяжелая жизнь… Хотел легкости… Глотнуть… вдохнуть хоть немного легкости…

— Лишите его жизни, привязав за горло к ветке Священного Дуба! — выкрикнул Отец? Судья. — Таково решение суда, ибо Закон есть Закон!

— Пошли, Кривоног! — сказали разом двое Стражей Порядка и ткнули осужденного в бока, но на этот раз не рукоятками, а остриями своих ножей. Кривоног сделал неловкий шаг, споткнулся и повалился наземь. Раздался протяжный, заунывный вой. Приговоренный к смерти, извиваясь по земле, как большая придавленная сапогом гусеница, вопил на одной безостановочной жуткой ноте. Это было страшнее даже, чем волчий вой в пустынных заснеженных полях под гулким лунным небом в долгую морозную ночь. Крепкие руки исполнявщих приговор поставили его на ноги и подвели к Дубу Совета. Дуб, особенно если он могуч и испытан многими веками, почти всегда одинок. Деревья в садах стоят шумной толпой и радуются, полные цветов и плодов. Этот дуб был суров, и на его ветвях созревали поистине страшные плоды…

— Большинство — за смерть! — Судья внимательно смотрел на поднятые вверх руки. Кривоног не имеет собственного Источника Жизни, поэтому раздела имущества не будет… Его хижину сможет занять любой нуждающийся в отдельном жилье. Приступайте! приказал он своим помощникам. — Воля селения да будет исполнена! И уже выходя из круга, обратился к женщине:

— Ты оказалась не права, Голышиха, — спокойно сказал Отец. — Ты не права… На шею Кривонога накинули крепкую петлю из пеньковой веревки. И когда исполнители приговора ушли, на крепкой ветви старого дуба, горизонтально простертой над землей, остался висеть тяжелый сморщенный плод из смрадной человеческой плоти. Вдобавок, Кривоног обильно обмочился, и от него остро и противно пахло… Десятка полтора тощих собак с клочкастой шерстью и выпирающими ребрами, подняв кверху узкие морды с ощеренными клыками, выли, собравшись в кружок под висящим телом. Тело слегка раскачивалось от слабого ветра. Собаки выли…

 

ДЕТИ

— И-ли-я-а-а! — позвали Мальчики за дверями хижины. — И-ли-я-а-а!! Он узнал голоса своих друзей и выглянул наружу, с лицом, розовым от огня очага.

— Что случилось?

— Бежим! — закричал Иван.

— Только скорее! — позвала и Марья.

— Да в чем дело? Сегодня я все равно не смогу играть…

— Короткоручка… — начал было Иван своим грубым, или, как говорили ребята, «толстым» голосом, но Марья его перебила:

— Она… она плачет. Марья пропищала свое сообщение встревоженным голоском, тоненьким, как писк болотного комарика.

— А мы к ней боимся, — проговорил Иван.

— Ее фазер швыряет в нас камнями, — тоненько пропела Марья. — Всякий раз, как увидит…

— Да… — подтвердил Иван. — И еще грозится убить Короткоручку.

— А где он сейчас? — озабоченно спросил Мальчик. — Я бы тоже не хотел сталкиваться с ним…

— Он ушел… — буркнул Иван.

— Еще вчера… — пояснила Марья. — Или даже позавчера. Может быть, у Короткоручки нет еды?

— Уж очень она скулит… — добавил Иван.

— Я взяла лепешку… — сообщила Марья. — Сегодня — мой день! — И она весело улыбнулась…

— Хорошо. Я сейчас… Илья подбросил хвороста в топку, аккуратно прикрыл огонь заслонкой и только после этого двинулся вслед за Иваном да Марьей.

Мальчик, конечно, и без того заметил, что нынче у близнецов — день Марьи: на них была юбка из пестрой, в полоску, ткани. Ничего не поделаешь, сегодня Ивану приходилось терпеть. Но он был, в общем, покладистым парнишкой, хоть и обладал грубым и хриплым голосом взрослого мужчины. А Марья — та вообще была добрая и славная герла… Поэтому Иван снисходительно позволял сестре частенько руководить их действиями, и тогда она заставляла его надевать юбку. Вот как сегодня… А так они обычно бегали в штанах, почти таких же, как у Мальчика, — домотканных и крашеных вручную их матерями. Добежали они быстро: хижина Короткоручки находилась за перегибом, на другой стороне холма, ближе к его вершине.

…За дверью действительно слышалось слабое поскуливание, жалобное, похожее на щенячье. Но было ясно, что это не собака: собака, конечно, учуяла бы их и стала лаять. Тем более, что на Ивана да Марью собаки лаяли почти всегда и с каким-то особенным, остервенелым удовольствием. Впрочем, — что еще оставалось делать собакам?! Мальчик постучал раз, потом другой. Поскуливание внутри хижины стало громче, но никто не ответил. Иван да Марья остались сторожить снаружи. Он толкнул плотно пригнанную дверь плечом и увидел Короткоручку. В глазах ее стояли слезы, и она, словно и вправду брошенный хозяевами щенок, невнятно пробормотав что-то жалобное, поманила его войти.

Она так же, как и Мальчик, сторожила огонь под Источником Жизни. Оглядев жилище, где не было никого из взрослых, он сразу понял, в чем дело и почему маленькая соседка скулила. Она звала на помощь: огонь в очаге под котлом погас. Видимо, девочку сморило долгое монотонное дежурство и она заснула…

…«Короткоручкой» ее в селении прозвали по самой простой, наглядной причине: ручки у нее, действительно, были слабы, словно бледные стебли картофеля, проросшего в подвале, и совсем-совсем коротки. Они вяло свешивались по бокам ее плоского туловища и заканчивались примерно там, где у нормальных людей находится локтевой сгиб. Правда, пальчики Короткоручки, тонкие и белые, как ночные червячки, могли брать какую-либо нетяжелую вещь — иглу или ложку, но руки ее не могли соединиться для какой-нибудь совместной работы: так, их длины не хватало, чтобы девочка могла сложить ладошки ковшиком и умыться…

И она не могла пользоваться средствами для добывания огня — кремнем, и кресалом, и трутом, потому что не могла держать в руках эти предметы одновременно. Да и сил, чтобы крепко ударить кресалом по кремневому обломку, в ее пальцах недоставало тоже… В том, что почти священный для каждого жилища огонь погас, никакой особенной трагедии не было: каждый мальчик в селении, не говоря, разумеется, о взрослых, умел разжечь огонь. Но Короткоручка боялась, что в приемном баке окажется мало перегнанной воды, которой может не хватить на вечернюю еду ее семье, и за это упущение ее сильно накажут.

Мальчик сноровисто и быстро сначала приготовил разжежку: несколько сухих травинок, кусочек мха и тончайшие стружки, а над ними шалашиком поставил несколько лучинок. Потом он взял в левую руку лежащий на полке под очагом увесистый кусок светлокоричневого, с красными прожилками, камня, прижал к нему большим пальцем фитиль-трут и сильно ударил железным бруском-кресалом по зазубренному краю камня. И ударил так ловко, что сразу же брызнул снопик ярких осколочков-искр. Одна услужливая или наиболее шаловливая искорка попала на кончик фитиля и тот стал тлеть. Мальчик осторожно раздул слабый огонек до размеров ногтя на большом пальце, потом поднес горячее пятнышко к травинкам и мху. Бледный, почти незаметный поначалу огонек быстро пробежал по сухим стебелькам и передался стружкам, затем — лучинкам… Мальчик оглянулся. В глазах Короткоручки заплясали два живых огонька, два маленьких костерика, и по ее почти бескровным губам пробежала, как бледный огонек, легкая невесомая тень улыбки. Она не могла бы, как иные дети, захлопать от радости в ладошки: ведь ручки ее никак не могли соединиться для совместных действий. А как известно, одной рукой в ладоши не ударишь… Она только протянула свою куцую слабую лапку дикого зверька к голове мальчика и ласково погладила его по волосам. Говорить она не умела, но скулила весьма выразительно и в общем понятно…

Мальчик принял ее движение без особенной радости, но достаточно спокойно. В селении давно привыкли к уродцам и мутантам. Время от времени рождались дети вообще без рук, или на ногах у них насчитывалось пальцев гораздо больше, чем необходимо, — по шесть и больше, длинных, гибких и необычайно цепких… Появлялись на свет и безглазые не слепые, а дети с плоскими лицами, на которых глазные впадины были затянуты тонкой, но сплошной кожей…

А у соседского мальчика-ровесника, с которым доводилось играть, не было ноздрей, и нос его состоял только из одного треугольного хрящевого выроста с черным провалом над губами. И из этого отверстия все время стекали на губу тягучие зеленые сопли…

Мальчик очистил руки от жирной трутяной сажи, вытерев их сначала о земляной пол, а затем — о собственные штаны: просить воды в чужом доме для того, чтобы помыть руки, не полагалось…

— Ты чего здесь вынюхиваешь, гаденыш? — раздался вдруг за спиною Мальчика звероподобный рев. — Думаешь, раз ты — сын Судьи, так можешь являться в каждый дом без приглашения?!

Мальчик вздрогнул от невольного испуга. Этот рев возникал из глотки отца Короткоручки, — огромного, толстого и словно бы задыхающегося от собственного голоса. Однако, он обладал удивительным свойством двигаться совершенно бесшумно, подобно осторожному дикому зверю… Девочка невольно даже присела от страха, пытаясь защитить голову руками.

Хозяин хижины подозрительно переводил взгляд с девочки на Мальчика, но не мог ни к чему придраться: все было в порядке, и веселый огонь в очаге скользил легкими бликами по его мокрому от пота лбу…

— Так чего тебе здесь надо? — снова проревел хозяин. — Небось, выпрашивал плошку чистой воды?! Смотри у меня! — и он поднес к самому носу Мальчика угрюмый грязный кулак и повертел им из стороны в сторону. — Нюхал такой цветочек, хе-хе-хе? А? Будешь клянчить воду, — придется тебе познакомиться с ним поближе! Короткоручка совсем съежилась на полу у самого очага и казалась не живым существом, а кучкой серого тряпья, кое-как сваленного хозяйкой для того, чтобы вытирать ноги…

— Я не просил воды, — твердо произнес Мальчик. — Наш Источник Жизни работает вполне исправно! Я просто зашел по дороге, — мне показалось, что Короткоручка плачет…

— Ну и что из этого?! Тебе-то какое дело, плачет она или не плачет?

— Отец говорит, что дети не должны плакать… — сказал сын Судьи и лекаря. — Если ребенок плачет, значит, с ним что-то не в порядке…

— И что же было не в порядке? — на полтона ниже осторожно спросил толстяк.

— Ничего… — деликатно ответил Мальчик, не желая выдавать оплошность Короткоручки. — Я убедился, что все в порядке. И как раз собирался идти домой…

— Вот и вали отсюда, пока я тебе не намял бока как следует! — буркнул хозяин хижины, пинком ноги открывая тяжелую дверь. — И держись от девчонки подальше!

— Мы же — соседи… Мне трудно быть очень далеко… — напомнил Мальчик и, обернувшись на пороге, добавил вежливую взрослую формулу:

— Да не иссякнет вода в вашем доме!

Иван да Марья ждали его, спрятавшись за изгородью в ольховых кустах. Они дружно высунули головы.

— Ну, как там? — с извечным женским любопытством спросила Марья.

— Мы не слышали, когда он подошел, — виновато признался Иван. — Хорошо, что ее фазер нас не заметил! А то он жутко пузырится, когда нас видит!

— И называет «двухголовым выродком»… — засмеялась Марья. Мальчик невольно улыбнулся, слушая, как бойко и весело разговаривают «Иван-даМарья» — два близнеца, точнее — две головы на одной шее и на общем туловище. Прочие ребята в селении их тоже любили, и бегали в одном табунке за топливом к камышовому болоту. И вместе играли в кости и шарики. Честно сказать, ребятам даже нравилось, когда в игре обе головы, бегущие на двух ногах, дружно верещали сразу на два голоса — их ведь и различали-то друг от друга главным образом по голосам: грубому и тоненькому… А вот их мать, когда они родились, хотела с горя и страха повеситься, а потом — ничего. Притерпелась… Мало ли что нынче бывает?!

 

ДОРОГА В ГОРОД

…Низкорослая, но выносливая гнедая кобылка, тихо попердывая и вяло отмахиваясь хвостом от мух, трусила по пыльной проселочной дороге. Мухи были крупные, — величиной с доброго шмеля, но из-за холодной погоды не очень назойливые. Деревянная повозка время от времени сильно подпрыгивала на каменистых неровностях дороги или накренялась в выбоинах, и тогда Отец бросал быстрый взгляд на мешки и кули, уложенные сзади. Груз был драгоценным: молотое на водяной мельнице зерно последнего урожая и свежее мясо — свинина и баранина. За их телегой тянулись еще десятка полтора подвод: в одиночку никто не решался ездить по торговым делам. Крепко и вкусно пахло конским потом, сбруей, дегтем от колесных осей. Сзади и спереди обоза на рослых выносливых трехлетках двигались боевики с арбалетами и колчанами, полными стрел. У многих были даже длинные прямые стальные тесаки, но у большинства — оружие ближнего боя: засапожные ножи и крепкие палицы из дубовых корневищ с вбитыми в них шипами, — страшное оружие, когда боевики сходились врукопашную с бандами грабителей, жаждущих поживиться за счет сельских жителей. Боевиков — как правило, молодых, сильных парней, еще не обремененных личным хозяйством и семьей, — нанимала Община за специально оговоренную плату. Эта плата особенно в пору осенней торговли — была довольно значительной, но в целях безопасности на нее всегда решались старейшины селения…

…Но вот по сторонам дороги потянулись заросли бурого кустарника и деревьев. Этот лес, конечно, нельзя было назвать ни диким, ни заповедным. В нем негусто росли чахловатые кривые сосенки с блеклой вялой хвоей и узловатые, перекрученные ели с желтеющими верхушками.

Стволы с трудом пробивающихся к солнечному свету деревьев иногда до половины человеческого роста заваливали отбросы предыдущих столетий. Чего здесь только не было! Глыбы железобетонных строительных панелей с выпирающей рыжей арматурой, большие фарфоровые изоляторы, сплющенные банки из-под консервов и пива, обрывки яркой рекламной фольги, битое стекло, залежи пластиковых пакетов, куски гнилого кирпича, нейлоновые емкости, обломки каких-то неведомых механизмов, треснувшие силиконовые бутылки, выбеленные временем осколки волнистого шифера, черепицы, керамических труб и прочего гниющего и ржавеющего мусора громоздились пестрыми кучами или растекались вязкой чернеющей массой… При малейшем дуновении даже самого слабого ветерка в ноздри ударял омерзительный тошнотворный запах: из леса несло, как из необозримой выгребной ямы.

Отец, чуть-чуть приподнявшись, оглядел обочины дороги, задержался взглядом на придорожном кустарнике и, освободив руки, закрепил вожжи за передок телеги, поудобней расположив на коленях арбалет…

И чутье его не подвело. Вдруг из кустов молчаливыми бесшумными силуэтами на дорогу метнулись три полуволка и вожак бросился на лошадь, пытаясь вцепиться ей в холку. Но почти одновременно с прыжком первого, самого крупного, полуволка задребезжала освобожденная от защелки тугая тетива арбалета: тяжелая короткая стрела, пущенная Отцом, вонзилась в бок зверю, под лопатку, туда, где среди его грязной свалявшейся шерсти белело странное голое пятно. Словно бы когда-то на бок полуволка плеснули кипятком… Как будто мишень… И мишень эта сразу же окрасилась кровью, и полуволк, издав не то лай, не то хрип, не то кашель, — покатился в дорожную пыль. Двое других на какое-то мгновенье приостановились, словно бы в раздумье перед своим прыжком, присев на своих сильных, худых, но жилистых лапах.

— Что же ты, сынок? Стреляй… — совершенно будничным тоном, ничуть не повысив голоса, сказал Отец Сыну, одновременно успевая вложить в желобок арбалета новую стрелу и прицеливаясь. Отец выстрелил на какую-то долю секунды раньше Сына — и снова попал, судя по визгу второго полуволка. Мальчик же выстрелил торопливо — и промахнулся: от неожиданности у него дрожали руки. Но подскакавший боевик достал третьего полуволка тяжелым цепом-кистенем, и тот с парализованными задними ногами пополз через дорогу, скуля и подвывая. Следующая повозка переехала его своими колесами. Лошади храпели и ржали от запаха дикой крови…

— Сбегай, выдерни стрелы из трупов! — все так же спокойно велел Отец. — Не гоже разбрасываться добром…

Мальчик соскочил с повозки и, на ходу доставая нож, побежал к убитому зверю с белым пятном на боку. Стрела ушла глубоко в мясо. С усилием пропоров шкуру, Мальчик сделал разрез вдоль ребер на еще мягком теле животного и засунул руку в теплую рану, чтобы нащупать и извлечь зазубренный наконечник стрелы. Рану сразу же наполнила липкая, густеющая на воздухе кровь…

И кровь эта, сочившаяся из раны, остро и неприятно пахла. Полуволк еще судорожно подергивался, словно бы пытался убежать, и он так был похож на собак из их селения! И ведь в сущности-то, — лесные хищники и были одичавшие, вepнувшиecя к первобытной жизни, собаки…

Свою стрелу, пролетевшую мимо, он не нашел. Видимо, она улетела в кусты и пропала безвозвратно. Мальчик знал, конечно, что хорошо и тщательно обработанный наконечник арбалетной стрелы стоит дорого, очень дорого. Но Отец, когда Сын протянул ему только две стрелы с окровавленными наконечниками, аккуратно вытер их пучком травы и ничего не сказал…

Но оказалось, что нападение полуволков — это так себе, мелочь, пустяк, далеко не самое страшное в дороге…

Груженый обоз двигался все же довольно медленно, и на дорогу к далекому Городу уходили не одни сутки. Первая ночь прошла спокойно. Они остановились для ночлега на опушке леса, на площадке, очищенной от мусора, обнесенной изгородью и с кострищем посередине. Стояла даже колода — целиком выдолбленный ствол двухсотлетней липы — для выпаивания лошадей. По всему делалось понятно, что место это, обжитое и утоптанное, служит давним прибежищем торговых людей, чем-то вроде постоялого двора под открытым небом. Повозки завели внутрь, распрягли и напоили лошадей, задали им овса и сена, развели в центре площадки костер. Закрыли на прочный деревянный засов скрипучие ворота, — и первая смена боевиков, по жребию, заступила на ночную стражу. Мальчик привалился в повозке к теплому боку Отца и спокойно заснул на хрустком сене, укрытый большим овчинным тулупом.

И когда он, полусонный, приоткрывал глаза, — горел в центре круга небольшой костерок, уютно попахивало дымком, и колеблющийся свет выхватывал из полной темноты то опущенные оглобли, то сидящую фигуру боевика с арбалетом, то умную морду лошади, в больших глазах которой отражалось древнее, как мир, пламя костра… А над Мальчиком медленно поворачивался вокруг незримой мировой оси огромный, мерцающий звездами, бесстрастный небесный купол…

Вторую же ночь торговому обозу пришлось провести на площади небольшого селения. Впрочем, то, что это — селение, можно было только догадываться по приглушенному лаю собак да дымкам над землянками. Людей нигде не было видно, никто не вышел встретить обоз и перекинуться с проезжими парой слов и поделиться новостями. Закопавшись в землю, селяне подозрительно и недружелюбно молчали. Повозки выстроили вкруговую, оглоблями внутрь, сцепив их между собой и попарно друг против дружки, — чтобы нельзя было тронуть один воз, не зацепив стоящий напротив… Лошадей привязали к оглоблям, тщательно стреножив их, и Отец обошел каждую, проверив путы. Он умел делать узлы с секретом, такие, что в темноте и не распутаешь… Удвоили ночную стражу. И все-таки Мальчика не покидало смутное чувство тревоги, скорее всего оттого, что ему передавалось внутреннее напряжение и тревога Отца. Тот почти не спал, ворочался, часто вставал — то ли по нужде, то ли незаметно проверяя бдительность стражи, — и тогда Мальчик тоже просыпался, не то от сырого холода, прокрадывавшегося под тулуп, не то просто от страха… И проснулся он внезапно, в самый глухой час на изломе ночи, когда чахлый серпик ущербной луны зацепился за иссеченный ближним леском горизонт. Вязкая непроницаемая мгла скрывала все окружающее, и сквозь нее не могло пробиться слабое пламя. Его разбудили крики, шум борьбы, топот и чей-то короткий сдавленный хрип, похожий на недавний хрип застреленного Отцом полуволка с белым пятном на боку. Он вскочил, рывком отбросил теплый тулуп и побежал к костру, у которого слышался голос Отца. Остывшая земля холодила босые ступни, но мальчику было не до обувки…В кружке неверного и зыбкого света от костра, опрокинувшись навзничь, лежал незнакомый Мальчику человек. Из горла у него торчала рукоятка боевого ножа, и черная кровь уже образовала лужицу на серой от пепла почве. Его остекляневшие глаза смотрели прямо вверх, на звезды, а рядом с трупом валялся мешок с мукой… Боевик равнодушно нагнулся над телом и перерезал горло одним быстрым взмахом руки. Затем деловито вытер окровавленное лезвие о чужую одежду и аккуратно вложил его в ножны: хороший нож, понятно, дороже хлипкой человеческой жизни…

— Хорошо… — одобрил Отец боевика. — Ты заслужил добавочную плату. Хорошо! И тут Отец увидел Сына…

— Вор, застигнутый с поличным, подлежит смерти… — четко и раздельно сказал Отец голосом Судьи. — Оставьте труп собакам! — и отвернувшись, спросил: — Чей мешок? Обняв Сына за узкие плечи, Отец почувствовал, что того трясет. Он увлек его к повозке, укрыл тулупом, тщательно подоткнув широкие полы, растер озябшие ноги Мальчика и, прижав его вздрагивающее тельце к себе, стал укачивать…

Утром обоз снова тронулся в путь. Селение по-прежнему хранило молчание, и труп, распростертый возле кострища, был присыпан пеплом, словно бы мукой…

— А чего хотел этот… — Мальчик запнулся, не зная, как назвать ночного грабителя, этот… — и только показал назад, но Отец сразу понял его.

— Он хотел украсть у нас муку, — ответил Отец. — Наш пот, наш труд, наш хлеб… Единственное наше богатство.

— Но быть может, он хотел есть?

— Может быть… — согласился Отец. — Но для того, чтобы быть сытым, — надо работать. Все другие способы незаконны.

— Значит, он не мог работать? — предположил Мальчик.

— Не может работать, но может выслеживать по ночам мирных земледельцев и нападать на них? — усмехнулся Отец. — Если он способен уволочь на своих плечах полный мешок муки, значит, — в силах и работать! Нет, сынок… Есть такие, которые вообще не хотят или очень не любят работать. А только хотят силой отнимать нажитое и заработанное! Они… они любят легкий хлеб!

— А разве таких, как он… Много? — удивленно спросил Сын.

— Хватает… — зло ответил Отец. — Поэтому мы, мирные люди вынуждены ходить вооруженными и нанимать вооруженную стражу. Если полуволки нападают потому, что у них такая природа, то эти… полулюди нападают и крадут потому, что человеческой природы у них как раз осталось мало. Почти ничего… И их смерть — справедлива. Более того необходима, ибо если дать им волю, они разграбят и растащат все! И в конечном счете — все равно умрут с голоду, в собственной блевотине, грязи и нечистотах! Посмотри вокруг: все, что ты видишь, — результат бессмысленного грабежа. Только украли не мешок муки с телеги, а разграбили жизнь целой планеты! Может быть, единственной в черной бесконечности Космоса…

Помни, Сынок: мы живем среди вражды и одичания. Украсть — легко, и умереть — это тоже легко. Самое трудное — это быть и оставаться человеком, а не полуволком.

 

МОСТ

— Эй вы, жуки навозные! — окликнул их Стражник и, зажав чудовищную волосатую ноздрю большим пальцем, шикарно высморкался прямо под копыта головной лошади. — Тпру-у!

Он вышел из-за своего боевого укрытия посередине моста и стоял, освещенный багровыми косыми лучами заходящего солнца, стоял, широко расставив ноги и опираясь на внушительных размеров боевую секиру, одним взмахом которой можно было, казалось Мальчику, рассечь человека пополам, на две одинаковых половинки… Ее наточенное лезвие тускло и зловеще поблескивало, когда стражник грузно переминался со ступни на ступню.

— Чем платить будете, ковырялы? Какая ваша прайза? Ну, чего фейсы на сторону воротите?

Мальчика удивило, что эта гора мышц, этот грубиян тоже говорил на энглязе*, как и он с отцом, как и прочие в их селении.

(* Энгляз — англо-русский язык, развившийся из бытового жаргона и окончательно сформировавшийся в XXI–XXII в.в. в результате взаимной языковой экспансии.)

Но больше всего Мальчика напугал не его голос, мощный и громоподобный, выходящий, казалось, из обширного брюха, а его единственный глаз. Другой был выбит палицей или высажен меткой стрелой в давней битве: в глазной впадине образовался уродливый струп. Оставшийся нетронутым глаз, видимо, не справлялся с двойной нагрузкой, выпавшей на его долю, потому что от напряжения выкатился из орбиты и был налит дурной кровью, как у разъяренного быка во время случки. Из узких отверстий-бойниц укрытия высовывались здоровенные наконечники стрел тяжелых стационарных арбалетов, которые были способны пробить лошадь насквозь… Отец деловито и не говоря ни слова, выволок из повозки за задние ноги освежеванную тушу свиньи со снежно-белыми пластами жира и сбросил ее к ногам стражника-циклопа. Тот ткнул пальцем в жир и довольно загоготал…

Это было обычаем, законной данью, ибо стражники охраняли мост. Это была их работа, а за работу, тем более опасную, надо было платить…

— Что еще везете? — спросил Стражник, заметно подобрев.

— Муку… — коротко ответил Отец.

— Отсыпь несколько паундов! — просипел Одноглазый. — Я вижу, что у вас неплохой урожай. А я ведь не один… — и его кровавый глаз подмигнул Отцу, — мне надо делиться с другими.

Отец кивнул головой, соглашаясь:

— Возьмешь в последней повозке, когда все проедут.

— А меду… — Стражник зажмурился и сладко облизнулся. — Медку нет?

— Мед — очень дорогое лекарство, — спокойно ответил Отец, — у нас его очень немного. Можем обменять, но только на оружие. Или на хороший медный котел. Стражник вздохнул с полным пониманием.

— Да… Поганая лайфа… — проворчал он. — Скоро и пocлeдние пчелы передохнут… Жаль, что у меня нет хорошего котла! А то бы побаловал своих ребятишек сладеньким… Ну, желаю вам удачной торговли!

И отвалил окованную железными листами жердину, перегораживающую проезд. Обоз, вытянувшись в одну нитку, скрипел колесами и стучал копытами по выпуклой, шершавой от непогоды и времени, серой спине моста. В незапамятные времена он был выстроен из армированного железобетона, но Мальчик не знал этого. На мосту за сторожевым укрытием кое-где еще уцелели фигурные литые перила. Мальчик осторожно перегнулся через них и посмотрел вниз. Когда-то перекинутый через живое, быстрое течение Реки, мост исправно исполнял свое исконное назначение — он по-прежнему связывал два берега. Но Реки внизу давно не было: там пузырилась густая темнокоричневая зловонная жижа, подернутая маслянистой липкой пленкой, в которой уже не отражались плывущие облака… Мальчик вздохнул и с отвращением отвернулся.

 

ГОРОД

За мостом уже начинался Город. Обоз перестроился. Боевики заняли свои позиции по обеим сторонам дороги и положили арбалеты поперек седел, до упора натянув тетивы и приготовив самые надежные боевые стрелы. Дозорные ехали впереди и подозрительно вглядывались в развалины бывших жилых строений, в черных провалах которых настороженно таилась угроза внезапного нападения городских грабителей… Мальчик оказался в Городе впервые в своей коротенькой жизни, и поэтому с понятным любопытством озирался вокруг.

— В этих каменных развалинах, в городских пещерах еще ютятся люди… — заметил Отец, перехватив взгляд Сына. — Городичи. Только их мало. Они ковыряются в бесконечных свалках, которые за столетия скопились вокруг Города. Извлекают оттуда старый айрон…

Развалин становилось больше и больше. Иногда попадались и почти целые круглые башни или прямоугольные строения высотой в двадцать и больше этажей. Мальчик шевелил губами, про себя считая ряды отверстий в стенах: окнами эти черные, страшные пустые глазницы называть было невозможно…

И еще по обеим сторонам тракта тянулось гигантское многоярусное автомобильное кладбище… И в том, что оно было ярким и многоцветным, ибо на полированных боках еще кое-где не потускнела стойкая окраска, — таилась угрюмая насмешка прогресса… Или — так называемого прогресса?!

Из домов, как из выпотрошенных трупов вываливались наружу их внутренности. До уровня первых, а то и вторых этажей были навалены свидетельства бывшей жизни: обломки сгнившей мебели, проржавевшие эмалированные округлые корыта ванн, окаменевший цемент, сохраняющий форму былых мешков; ископаемые раковины белых и розовых унитазов, словно панцири неведомых животных, выброшенных на берег; целые лестничные пролеты, по которым уже никогда, никогда не будет ступать нога человека… И повсюду, в пузырящейся маслянистой грязи, в разноцветной пене ручьями стекающих на дорогу химических отходов, — целыми грудами, напластованиями, как свернувшиеся в кольца болотные жители, виднелись, валялись, вырисовывались и громоздились автомобильные покрышки самых разнообразных размеров, изношенные до корда или продырявленные…

Пожалуй, именно здесь, среди развалин одного из прекраснейших городов мира, превращенного в помойку, можно было зримо понять, как накоротко замкнулась цепь времен…

По дорогам планеты Земля вновь — с перерывом в какие-то жалкие полтысячелетия скрипели тележные колеса… Потянуло дегтем и едким лошадиным потом. Лошадь — где-то на задворках, среди гаражей и ангаров, пережила быстрый взлет, гонку и упадок движущихся механизмов…

Первыми были вынуждены навсегда опуститься на землю летающие аппараты всех мыслимых конструкций: иссякли нефтяные скважины, выдавив из себя, словно черные бессильные слезы отчаяния, последние капли, и самолеты и флаеры остались без топлива. Затем — словно бы с разгона наткнувшись на бетонную стену — по тем же причинам остановились автомобили. Конечно, оставались еще электромоторы и солнечные батареи, но для аккумуляторов требовались свинец или серебро, а для двигателей и кузовов — чугун, металл, пластмассы…

Наконец, прекратили движение по стальным колеям дольше всех сопротивлявшиеся электровозы. Застыли, беспомощно опустив загребущие ненасытные ковши, экскаваторы в железорудных карьерах; опустели выработанные до донышка каменноугольные шахты и разрезы; остыли без кокса доменные печи; замерли прокатные станы и нечем стало заменять изношенные, истончившиеся рельсы…

И все эти бывшие богатства земных недр, накопленные запасливой природой за миллионнолетия ее развития, теперь чесоточной коростой, зловонными гноищами покрывали необозримые пространства почвы, которая могла бы плодоносить и родить хлеб… Последние ростки жизни душили мерзкие невостребованные отходы цивилизации, бесполезный шлак перегоревшей человеческой гордыни. Вот почему в пору Осенних Ярмарок на старинный городской тракт, когда-то лоснящийся сытым асфальтом, а сейчас раздолбанный, изгрызанный рытвинами и колдобинами, на пыльную сорную и жизнестойкую траву падали из-под лошадиных хвостов пахучие яблоки конского навоза. И в них, еще теплых от лошадиной утробы, лениво копались неистребимые воробьи…

Между гранитными набережными, где когда-то, безусловно, свободно текла широкая полноводная река, теперь вяло колыхался бурый от грязно-зеленых водорослей дурнопахнущий студень… Нo и сами набережные, украшавшие берега роскошными широкими парапетами и изысканными полукруглыми спусками к воде, — теперь напоминали челюсти с прогнившими или выбитыми зубами: многих каменных блоков недоставало. А некоторые, выкрошившись из стройного гармоничного ряда своих собратьев, валялись тут же, тяжелые, забытые, никому не нужные.

А над бывшей водой, над мерзкой вязкой жижей, в нескольких местах еще угадывались, словно призраки, бесполезно парящие в воздухе, арки бывших мостов, рыжие от ржавчины…

— Мне душно здесь, сынок, — вдруг сказал Отец каким-то новым, незнакомым голосом, точно что-то сдавливало ему горло. — Здесь сам воздух словно бы пропитан печалью…

— Печалью? — повторил Сын незнакомое ранее слово: ведь он прожил всего один жизненный цикл.

— Я знаю историю этого Города, сынок… Это был один из самых прекрасных Городов на нашей планете. Его построили самые лучшие архитекторы из самых лучших материалов на берегу сказочно красивой реки. И эту реку питало чистейшей водой огромное пресноводное Озеро. Люди сначала бездумно отравили отходами Озеро. Озеро отравило Реку. Отравленные воды Реки пошли в городской водопровод… И Город сам, своими собственными руками умертвил себя. И, одичав, разграбил музеи с неисчислимыми сокровищами и картинами великих мастеров, и залил нечистотами книгохранилища, и превратил в мусор великолепные строения…

Взгляд Мальчика как раз остановился на изглоданном, выщербленном каменном строении на противоположном берегу, с черными провалами высоченных сводчатых окон, все еще, из последних сил, тянувшемуся к небу. Над ним, видимо, когда-то гордо поднималось в облака золоченое острие. Теперь же этот стройный шпиль представлял собою проржавевшую решетчатую конструкцию, под непосильным гнетом времени и невзгод она согнулась в виде огромной буквы «Г». Кое-где, случайно не сорванные злыми ветрами и ливнями, сохранились металлические листы со следами золочения, — словно бы одинокие чешуйки на боках большой рыбы, недоочищенной хищниками и догнивающей на общей свалке…

И то, что было некогда крестом или изящным флюгером, который весело поворачивался на все стороны света от вольного свежего ветерка, — теперь тупо указывало вниз, на захламленную, обезображенную землю…

— Зачем мы приехали сюда, Фазер? — поежившись от внутреннего ужаса, тихо спросил Мальчик. — Это же мертвый Город! Совершенно мертвый… Отец отрицательно покачал головой:

— Ты ошибаешься. Большинство городичей скрываются в подземных туннелях старинных древних подземок — сабвеев… Когда-то здесь ходили под землей быстрые поезда — составы самоходных повозок, перевозившие людей из конца в конец Города. Вот в этих норах укрывается от дождей и зимних морозов городское отребье. Кроты, которые прячутся от солнца…

— Как же они живут? Чем питаются?

— Городичи торгуют железом. И еще многим. Обменивают на еду. И существует также могущественный тип ремесленников. Они умеют резать и сваривать металл. И делают котлы для Источников Жизни, строго храня свои секреты…..Из многоколонного здания с рухнувшими перекрытиями, провалившейся крышей и следами пожара на стенах с гортанными криками вылетало траурное жирное воронье. Из оконных провалов высокого первого этажа, в которых еще угадывалась стройная аркада, на дорогу выползала клейкая заплесневелая масса, — грязно-серая каша, издали похожая на подтаявший весенний снег.

— Что это, Отец? — спросил Мальчик.

— Когда-то здесь находилось главное городское книгохранилище… — отрешенно ответил Отец. — Да… Биб-ли-о-те-ка… — произнес он по слогам торжественное слово.

— Библиотека… — повторил Сын еще одно незнакомое понятие. — А для чего… для чего люди в городе хранили… столько книг?!

— Раньше они считались источниками знаний…

— Как вода — Источник Жизни?

— Примерно так. Но они были недолговечными и неудобными в обращении. Ведь были книги тяжеленные, толщиной в три-четыре пальца!

— Ну уж… — недоверчиво хмыкнул Сын. — Трудно в это поверить…Такую книгу надо изучать в течение нескольких циклов жизни… Отец не ответил. Тем более любая дорога, даже самая плохая, рано или поздно кончается: их дорога незаметно вливалась в обширную Рыночную площадь. Она понравилась Мальчику непривычным простором, на котором могло бы легко разместиться все их селение. К тому же здесь было много людей, одетых причудливо и непривычно, и множество товаров и вещей, совершенно не известных ему. Его удивило, что в самом центре Рыночной площади стояла гигантская глыба серого гранита, на вид совершенно бесполезного, вытесанного в виде вздыбленной волны. Из нее сиротливо торчало несколько больших ржавых штырей. И все… Может быть, когда-то на этой глыбе возвышался какой-нибудь памятник… Интересно — кому?! Лотки с товарами почти вплотную упирались в огромное прямоугольное каменное здание древнего Храма с двойными рядами очень красивых полированных красноватокоричневых колонн по всем четырем сторонам здания. Стены его — из отшлифованных мраморных блоков — были частично разрушены, либо разобраны для очередных нужд. Впрочем, гранитные полированные колонны тоже уцелели не везде — множество их обломков валялось на земле.

Широкие величественные ступени Храма были загажены сверху донизу, и зловонные нечистоты липкой смрадной массой стекали к площади. Впрочем, на этот запах никто не обращал внимания. Мальчику захотелось зажать нос…

…Перед одним из продавцов — диким, волосатым существом, от которого сильно пахло — лежала кучка черных предметов, отдаленно похожих на грибы: с тонкой ножкой и толстой округлой шляпкой.

— Что это, Отец? — тихо спросил Мальчик.

— Айрон… — ответил Отец. — Железо. Части изношенных старинных механизмов. Они называются: болты. Видишь — резьба? Раньше, давным-давно, эти болты скрепляли какое-то сооружение.

— Бол-ты… — прошептал Мальчик. — Смешно: бол-ты…

— Пять паундов муки… Это хорошая прайза! — предложил Отец продавцу. — Даю за твой айрон… пять… — и он поднес к бородатому лицу торговца растопыренную пятерню. Глаза того блеснули из волосатых зарослей и он согласно закивал головой…

— Железо — это богатство, — довольно сказал Отец. — Мы сделаем из этих болтов в нашей кузнице десяток боевых ножей. И — наконечники для стрел… Торговый обмен шел бойко и сноровисто. Боевики охраняли сложенные на землю мешки с мукой, которые быстро пустели…

— Урожай был неплох, мой мальчик! У нас еще остается корн, и мы сможем теперь купить запасной котел для Источника Жизни, — очень довольный провозгласил Отец. — С крышкой и отводной трубкой!

Обратно обозные лошади бежали облегченно и весело, как и всегда, предвкушая дом, и люди тоже были в хорошем расположении духа. Торговля оказалась удачной, и на всех возах топорщились, укрытые мешковиной и рогожами, приобретения, необходимые в хозяйстве. Большой и опустошенный Город медленно отходил назад…

Пыль и пепел пожарищ… И еще — плесень… Пепел, плесень и пыль. Все, что могло сгореть — выгорело, что могло гнить — догнивало. И все было засыпано пылью — серым снегом смерти… Заплесневелое пепелище — вот, пожалуй, было самым точным и самым правильным названием бывшего когда-то великолепным Города. Пепел, плесень и пыль. Пыль, плесень и пепел…

— Отец, посмотри! — вдруг заинтересованно воскликнул Сын.? Что это за желтая струя? Вон, — видишь? Какая яркая! Это — краска?

И он спрыгнул с повозки и, подбежав к яично-желтому ручейку, который сыпался из провала в бетонном ограждении, торопливо набил желтым порошком карманы куртки и холщевую торбу. Отец улыбнулся про себя и подумал: «Пусть развлекается! У него и без того слишком много забот и так мало игрушек!» Отец долго рассматривал добычу сына и внимательно изучал желтые крупинки, высыпав их на ладонь.

— Сера… — наконец, удивленно решил он. — Чистая кристаллическая сера! Опять отходы какого-то производства…

 

ЧЕРНИЛЬНЫЕ ОРЕШКИ

Мальчик вздрогнул: в ветвях Дуба Совета он заметил сильное шевеление! Он с разбега остановился. Да, точно! Где-то в глубине таинственной кроны раскачивались концы ветвей, слышалась возня и приглушенные голоса, как бы просеянные сквозь мельтешение листвы.

А ведь этот Дуб невольно старались обходить стороной и стар, и млад. На нем не было ни птичьих гнезд, ни уютных дупел… Разве что вороны отдыхали на этом мрачном дереве. А на мощной его ветви, горизонтально протянутой над землей, еще болтался обрывок веревки, — напоминание о казни Кривонога…

— Эй! — с замиранием сердца негромко окликнул он того, кто скрывался в шелестящей листве. — Кто там?!

Снова закачались ветви, словно их специально кто-то дергал, и из листвы уставился на Мальчика двухголовый мутант — «Иван-да-Марья».

— Это мы, Илия… — разом сказали обе головы, одна — басом, а другая — пискляво.

— Что вы там делаете?! — оторопел Мальчик.

— А мы… — хохотнула да Марья, — орешки ищем.

— Ты что?! Разве на дубу растут орешки? — поразился Илия. — Вы так желуди называете, да? Свиные орехи?

И он засмеялся.

— Чернильные орешки… — прогудел Иван. — Нас отец Петр попросил…

— Ему, знаешь, самому по деревьям лазить неудобно…?опять хихикнула да Марья. Он ведь уже старенький, наш Патер-Питер…

Двухголовый близнец (или близнецы?) спустился пониже и поудобнее устроился на ветке, выполняющей роль виселицы, весело болтая ногами.

— А нам он доверяет… — сообщил Иван.

— Да… Он считает нас… этим самым… ангелоподобным существом, — добавила да Марья, — поскольку мы — бесполое создание.

— Ага! Вот у птиц — по одной паре крыльев, хоть у петуха, хоть у гуся. А у серафимов по шесть!

— Значит, ваши ангелы и архангелы — тоже… мутанты?!?даже вздрогнул от своей догадки Илия.

— Значит, выходит так… — соглашаясь, пробасил Иван. Потом Иван-да-Марья ловко спрыгнул (или, все же — спрыгнули?!) на землю.

— Слушайте, а зачем Патер-Питеру эти ваши орешки? — с любопытством спросил Илия, Сын Судьи.

— Да не орешки это, не орешки! — махнул рукой Иван и полез за пазуху. — Вот это что… На жесткой вырезной пластинке дубового листа, плотной и жилистой, уже тронутой осенней буроватостью, виднелся бугорок, круглый нарост, — словно бы под кожицу листа засунули горошину.

— Вот это и есть чернильный орешек. Только их надо много… — пояснила да Марья. Отец Петр что-то с ними делает: сушит и растворяет в какой-то особенной жидкости. И у него получаются… чернила!

— И ими он пишет свою Книгу! — сообщил Иван.

— Книгу?! — от удивления Мальчик раскрыл рот. — Настоящую… Книгу?!

— Ну да, настоящую. Макает перо в чернильницу и пишет. Букву за буквой. Так быстро! Ты ведь умеешь читать? — спросил Иван. — И нас он тоже научит!

— Потому что мы ему помогаем! — гордо, но все равно — очень тоненько пропищала да Марья…

— А что же он пишет… в свою Книгу?

— Разные события из нашей жизни! Вот он написал в свою Книгу о казни Кривонога! спокойно сказал Иван, дергая за обрывок веревки, свисающей с ветви.

— Зачем?!

— Наверно, чтобы после знали…

— Неужели же для того, чтобы попасть в Кииту, надо умереть? — грустно спросил Сын Судьи.

— Что ты! — оживленно прощебетала да Марья. — Совсем нет! Патер? Питер сказал нам, что он написал и про нас.

— Ага! Точно! — подтвердил Иван. — Прямо так и написал, что у нашей Мазер родился двухголовый ребенок.

— И еще он сказал: чудо господне… — добавила да Марья и поправила на своей голове вязаный хайратник: у нее почему-то мерзли уши, а вот у Ивана — нет…

— И вообще: одна голова хорошо, а две — лучше… — своим тоненьким голоском заключила она. — Ты согласен?

 

СЫН И ОТЕЦ

— Отец, а из чего делались Книги? — неожиданно спросил Сын, вываливая в корыто пойло для поросят.

— Точно не помню… — признался Отец. — Продукт переработки природного сырья. И еще… Страшно сказать — на книги изводили древесину! Книги стали никому не нужны, когда появились памятные кристаллы. Это было удобно, практично, и не занимало много места в жилищах. А последние известия и общепланетные новости доставлялись людям прямо на дом через специальные говорящие аппараты. Люди быстро разучились читать! И книги… Книги умерли, когда в сибирских лесах срубили последнее дерево…

— А у нас разве нет таких кристаллов? — озабоченно наморщил лоб Сын.

— Где-то завалялась горстка… — равнодушно ответил Отец. — Но их невозможно использовать…

— Почему? — удивился Сын. — Разве из них улетучилась… как ты это называешь? Память?

— Нет энергии для подключения читающих автоматов, и не из чего делать сами автоматы… — сухо объяснил Отец.

— Совсем… не из чего?

— Наша планета, породив человека, его же зубами изгрызла собственное нутро… У человечества, которое выжило в голодные послеатомные времена, больше нет айрона, нет плюмбума, нет угля, нет нефти… Ты помнишь, мы плавали с тобой в долбленке вниз по Реке далеко на Юг? Тебя поразили тогда гигантские развалины бетонной плотины поперек ее русла? Тогда ты подумал, что это — древний мост… А это были остатки гидростанции, грустно пояснил Отец. — Огромные машины в ее зале с бешеной скоростью крутила вода, стремясь вниз по трубам. Эти машины вырабатывали энергию, вернее — превращали один вид энергии в другой. Стремительное вращение стальных валов давало новый вид энергии электричество.

— А на что оно похоже… — это электричество?

— Ни на что, тебе известное… Электрический ток уходил по металлическим проводам на далекие расстояния, давал в человеческие жилища свет и тепло, двигал по рельсам железных дорог составы самоходных повозок, выплавлял из земной глины ал… — он запнулся… — да… алюминий для самолетов…

— Откуда ты все это знаешь? — недоверчиво спросил Сын Судьи.

— Я — один из немногих Хранителей Знаний… — ответил Отец. — Я читал драгоценные старые книги. Из уцелевших. Ведь сейчас очень мало людей умеют читать… В книгах тяжкий груз. Груз памяти о нашем человеческом уме и нашей человеческой глупости…

— Почему же сейчас мы не можем построить эту… — как ты ее назвал? — слабо улыбнулся Мальчик. — Гидростанцию? Хотя бы — маленькую?

— В недрах Земли не осталось необходимых первоэлементов… — объяснил Отец. — Все выгребли жадные предыдущие поколения. Нет железной руды для электромашин, нет купрума для проводов… Только в самых богатых домах земных правителей, охраняемых Стражами порядка, кое-где еще горит электрический свет… Последняя память об электрическом веке. Почти недоступная роскошь, — усмехнулся он. — Мы с тобой слишком увлеклись разговорами о прошлом. А сегодня надо приготовить свежего угля для фильтров…

— А что мы будем пить, Фазер, если… если кончится уголь для фильтров? — с затаенной тоской в голосе спросил Сын. — Умрем и мы, и наши животные? Ведь ты сам говорил, что вся наружная вода, которая не прошла через перегонку в Источнике Жизни — смертельный яд?!

— Почему же должен кончиться древесный уголь? — удивился Отец. — Ты постарайся понять разницу между каменным углем или нафтой, которые природа запасала впрок с доисторических времен совершенно случайно и нынешними деревьями. Уголь, купрум, айрон — это древние невозобновляемые запасы, а береза, ольха, сосна — вечно возобновляемые, живые, включенные в круговорот общей жизни. Пока растут они, — у нас с тобой будут колесо к повозке, и ложка к похлебке, и огонь в очаге, и уголь для фильтров! Ведь совершенно не обязательно жить среди грохочущей железом техники! Да, мы расстались с техникой, но мы еще не одичали… Пойдем, поможешь мне напоить овец! Они аккуратно перелили профильтрованную и очищенную воду из бако-накопителя в деревянные ведра и бросили туда по пригоршне соли.

— Ты представь себе, — по пути к овечьему закуту сказал Отец, — еще совсем недавно… Каких-нибудь пятьсот лет назад… в это, конечно, трудно поверить… Люди могли совершенно свободно купаться в реке!

— Купаться? — ошарашенно спросил Мальчик.

— Ну да, купаться — и плавать, сколько хочешь, и нырять, и брызгаться что есть силы… Умываться, фыркать и потом бегать голышом…

— И вода не разъедала кожу?! — недоверчиво спросил Сын.?Не делала глаза невидящими?

Отец нес ведра в руках. Сын — на коромысле. Над овечьим загоном с гортанными криками кружилось воронье, зорко высматривая добычу.

— Неужели люди летали, как птицы? — подняв голову и замедлив шаг, почти про себя пробормотал Мальчик. — Как… серафимы?

— Нет… — Отец поставил ведра наземь и отер вспотевший лоб тыльной стороной ладони. — Люди строили летательные аппараты. Они назывались: самолеты. Внутри них помещались сотни людей! Да, да… Об этом написано в старинных книгах. Я даже видел их изображения… Они делались из легкого металла серебристого цвета…

— Се-ре-брис-то-го? — задумчиво повторил Сын, словно бы катая каждый слог на языке, как сладкую горошину. — Се-ре-брис-тый… Что это значит?

— Пожалуй, это похоже на иней… — попытался объяснить Отец. — Или нет… На блеск воды в лунном свете. Да… Лунная дорожка на Реке отливает в полнолуние серебристым цветом… Конечно, если в ней нет зеленых водорослей. И густой бурой тины… Мальчик вздохнул и снова поднял на плечо коромысло.

— А самолетов было много, сынок… — продолжил Отец, когда они возвращались. — И они умели перевозить не только людей и грузы на любые расстояния. Но они же могли еще сбрасывать на мирные города стальные цилиндры со смертью.

— С отравленной водой? — удивился Мальчик. — Нo ведь ее можно было не пить!

— Со взрывчатыми веществами страшной разрушительной силы. Стальная оболочка разлеталась на сотни осколков, эти осколки убивали людей, а силой взрыва разрушались стены зданий, они обваливались и погребали под собой все живое…

— Зачем?! — сдавленным голосом, с выступившими на глазах едкими слезами спросил Сын. — Зачем они это делали?!

— Не знаю… — покачал головой Отец, и это был не уход от ответа, а по-своему честный ответ. — Сколько бы я ни размышлял об этом, я не могу найти достаточно веских причин, чтобы понять необходимость массовых убийств. Войны… Целые страны воевали друг с другом! Сколько уходило на это сил и средств! Ведь так трудно сделать даже одну хорошую меткую стрелу… Цели тогдашних правителей нынче кажутся просто глупыми… Или преступными. Им нет никаких разумных оправданий!

— А может, одни страны хотели отнять у других хлеб и воду? — спросил Мальчик.

— Целые народы никогда не могут быть грабителями или убийцами! — сурово отрезал Отец. — К тому же — в любой стране была вода и рос хлеб… Убийцами и грабителями могут быть только те, кто отдают приказания об этом!

— И обо всем этом ты узнал из своих книг? — спросил Сын Судьи.

— И еще от своего Отца… Как и ты…

— А отец Петр пишет новую Книгу! — торжествующе выпалил Сын.

— Вот как? — прошептал Отец. — Я не знал…

— И я бы очень хотел попасть в его Книгу… — признался Мальчик.

— Зачем?!

— Чтобы люди, придущие после нас, знали… И оба надолго замолчали, смотря, как весело шевеля хвостиками и залезая копытцами в корыто с пойлом, чавкают поросята…

 

ЧЁРНЫЙ ПОРОШОК

Мальчику нравилось смотреть, как горит сера. Он насыпал желтых крупинок на щепку, — и крупинки, плавясь, давали голубой, ярко окрашенный огонь… Но однажды, когда в хижине за ткацким станом работала Мать, четко и ритмично постукивая бердом, сильный порыв ветра забил дым очага из трубы обратно в жилище. Он оказался едким и вонючим, у Мальчика набежали на глаза слезы, запершило в горле, и он натужно закашлялся.

Мать рассердилась.

— Что за гадость ты подсыпал в очаг? — недовольно спросила она и сноровисто вытряхнула серу из куртки Сына и его торбы в глубокий короб, где скопилась мельчайшая угольная пыль и куда сметали куриный помет: куры бродили по хижине где хотели и исправно гадили на земляном полу. Позже, весной, пометом удобряли гряды с рассадой… Итак — случайно, из-за импульсивного движения рассерженной Матери сошлись в одном месте, — в строго определенной по трем пространственным осям точке Вселенной, — в навозном коробе, три материальных субстанции, три составных части… Чего?!

В весьма старинном рецепте сказано: «Взять 1 часть „живой“ серы, 2 части древесного (липового или ивового, можно березового) угля и 6 частей селитры… Очень мелко истереть на мраморной доске и смешать…»

О, эта смесь уже давно и слишком хорошо была известна человечеству! Разумеется, все происшедшее было чистейшей случайностью. Почти что чистейшей. В данном случае из необходимых атрибутов стариннейшего рецепта отсутствовала только благородная доска! Мраморная, как вы изволили заметить… Но в бесконечном течении времени любая случайность (а случай — лишь фрагмент, осколок философского понятия «случайность»!) приобретает форму закономерности. Древние говорили: «Ветер обходит весь мир, и всякий раз возвращается на круги своя…»

И если в бесконечности находится место и для Бога, неудивительно, что при бесконечном переборе вариантов можно не раз наткнуться на одно и то же открытие. Для этого, кстати, совершенно не обязательно даже быть очень уж мыслящим существом… Вспомните малосимпатичное и дурнопахнущее гориллоподобное животное, которое, урча от голода и вожделения, первым схватило волосатой лапой крепкий сук, чтобы сбить с высокого дерева аппетитную, зрелую гроздь бананов… Впрочем, не исключено, что и фиников.

Когда — через несколько дней — уже тайком, Сын заглянул в короб и поворошил его в поисках серы, он увидел там некую смесь, — мелкий черный порошок… Судьба, или — рок, или — фатум, внимание!

С черным порошком, таким невинным и мирным на вид, человечество уже было знакомо в своей исторической молодости.

Сначала его изобрели узкоглазые, но хитроумные китайцы то ли в пятом, то ли в восьмом веке, вместе с тончайшим фарфором и изысканными пытками своих врагов, которых они целиком варили, постепенно опуская на прочной веревке в чан с кипящим маслом…

Мудрецы в шелковых халатах и с серебряными колокольчиками на островерхих шапках использовали этот порошок, начиняя им ракеты для праздничных фейерверков… Да, тогда ракеты были всего-навсего пустой забавой! В средневековой Европе, вконец замордованной религиозными распрями, его заново открыл в середине тринадцатого столетия высокоученый монах по имени Бертольд Шварц. Называют даже точную дату: 1250 год. «Шварц» по-немецки означало «черный»: какая ухмылка черного юмора цивилизации!

Вскоре после этого черный бертольдов порошок стал охотно изрыгать пули из дульных раструбов королевских мушкетов и ядра из жерл услужливых во все времена пушек…

А еще через несколько дней старец по имени Петр, а прозвищем Патер-Питер имел повод для пополнения своей Книги.

Сказать правду — никому в Общине не пришло бы в голову тратить драгоценную древесину на изготовление такого сомнительного продукта, как бумага… Люди не слишкомто и нуждались в этом хрупком и недолговечном изделии, — результате вторичной переработки природной целлюлозы: без книг вполне можно было обойтись… Каждое дерево должно было сначала дать втулку или обод, бочонок или лодку, тепло и свет, и в конечном счете — уголь для фильтров. Всякое иное использование считалось кощунственным, если не преступным.

Вот почему ученый старец по имени Петр — что на древнем языке означало «камень», крепкий духом, — писал свою хронику событий на тонковыделанных пластинах из обработанных и выглаженных до белизны телячьих шкурок. Они были грубо обрезаны острым лезвием по краям и скреплены в толстую пачку крепким крученым сыромятным ремешком, продетым через три сквозных отверстия. Пером, выдернутым из гусиного крыла, срезанным наискосок и надвое расщепленным на кончике, старейшина селения при свете жирника неторопливо выписывал на белом пространстве листа черные ровные знаки — буквы, которые почти волшебным способом слагались в связную, исполненную смысла цепочку слов: «…а третьего дня доброго октября-месяца сотворил Сын Судьи именем Илия черный прах. Составил он его из трех слагаемых: древесного угля, птичьего помета и желтой горючей субстанции, свободно горящей синим едким пламенем, именуемой серой. Смешав уголь мелкоистолченный и сухой погадок и присовокупив к ним серу, измельченную видом до песка, в пропорциях, ему ведомых, начинил он этой смесью сосуд некий и вложил в очаг, дабы усилить силу огня. Смесь же не возгорелась, а взорвалась мгновенно, с громким шумом, разметав очаг, учинив большой ущерб жилью и сверх того пожар. Мальчик, Сын Судьи, сильно ранен в голову и руку с обильною потерею крови, однако, без утраты рассудка и помрачения ума…»

Скрипело перо, помаргивал и коптил жирник, бледный язычок огня на тщедушном фитильке слабо освещал чуть сероватую поверхность листа, по которому гусиное перо высеивало черные значки… как семена будущих всходов: «Из праха родишься, в прах обратишься и снова воскреснешь…»

Окончив свой урок, старец Петр, по прозвищу Патер-Питер, тщательно обтер кончик пера чистою мягкой тряпицей, уложил его в пенал и несколько минут спокойно ждал, пока высохнут на пергаментной странице чернила. Те самые, приготовленные им самим из чернильных орешков, собранных с ветвей священного Дуба двухголовым уродцем (или всетаки — уродцами?!) Иваном-да-Марьей…

Потом он аккуратно уложил стопку пергаментных листов в деревянный прямоугольный футляр, защелкнул на нем замочек и поставил летопись на полку… Сотворив вечернюю молитву, чистый духом, он прислушался, задул светильник и вышел из хижины. От полной луны было светло.

За пологим гребнем холма, поросшего темной гривкой молодого ельника, раздалось звонкое призывное ржание. Гнедой жеребенок, вскидывая вбок копытцами, брыкаясь и подпрыгивая, игриво взмахивая коротким хвостом, весело мчался на зов матери. Отец Петр постоял, вдыхая ночной воздух, повторяя вслух последние строки, которые еще словно бы светились в темноте перед его внутренним взором: «…Сделана данная запись на манускрипте мною собственноручно в лето 2542 Года Лошади…».