ОТЕЦ И СЫН
— Сынок… — почти сразу после восхода солнца сказал Отец, наматывая на кулак сыромятную уздечку. — Ты прожил уже полный цикл… В этом году тебе исполнится двенадцать лет.
— Разве я родился в Год Лошади? — слабо улыбнулся Мальчик и мотнул головой, подражая годовалому игривому скакунку, от чего его белесая челка подпрыгнула, как живая.
— Я люблю лошадей!
— Да… — серьезно подтвердил Отец. — И я думаю… я уверен, что ты станешь таким же надежным и сильным работником, как лошадь. Я сегодня и завтра буду подымать новину, а Мать и Сестра должны окучивать репу.
Я доверяю тебе наш Источник Жизни! Следи за ним в оба глаза, ведь в аквавите залог нашего богатства… Я научил тебя владеть арбалетом, ты метко поражаешь камышовую мишень… Стреляй в каждого чужака и даже — своего, кто захочет украсть воду! Ты почти взрослый мужчина, и Закон — на твоей стороне! Я вернусь к часу Полуденной Воды. И он вышел из хижины, низко пригнувшись, чтобы не задеть за притолоку. Мальчик подмел земляной пол веником из горьковато пахнущей полыни и проверил, сколько топлива осталось в кладовой. 3вонкие березовые чурбачки лежали аккуратной поленницей, но их пока нельзя было трогать. А хвороста и сухого тростника оставалось немного. Мальчик взглянул на огонь и стал натягивать куртку из груботканного холста, — по сути, просто крашеной вручную мешковины…
Он знал, что по своему положению в Общине его семья принадлежит к состоятельным. Еще бы! Ведь у них — и это всего на четверых! — был собственный Источник жизни! В этом, конечно, заслуга его Отца — экстрасенса и лекаря. Он умел заговаривать зубы и снимать головную боль, а сильные головные боли постоянно мучили многих жителей селения — и взрослых, и детей. Из трав, ведомых только ему, Отец делал настойки и лекарства, и они утишали жуткие желудочные рези его пациентов. Конечно, ему платили, ибо нет платы — нет и лечения. Ведь и Отец тратил на лекарства воду из собственного Источника! Недаром в очаге под котлом почти круглосуточно горел огонь… Вода стоила денег и была главным богатством. У многих семейств Источники были в общем пользовании — на две-три семьи, поэтому воды для скота всегда не хватало, и нельзя было держать стада побольше. Во всей Округе природной чистой воды, пригодной для питья, не имелось. Селение, правда, стояло на берегу Реки, но Река (некоторые из тех, кто помоложе, называли ее просто «ривер») — это было скорее просто имя, память о прошлом, но никак не суть: пить из Реки всем, под угрозой верной болезни и скорой смерти, категорически запрещалось. Небесная жидкость — ликва — еще орошала поля, но и она таила в себе опасность. Хорошим для земледельцев считался ветер с Севера. По слухам, там, далеко-далеко, за необозримыми пространствами сибирских пустынь и приполярных тундр, у самого полюса еще сохранялась ледяная шапка, хоть и очень сильно съежившаяся в размерах… Во всяком случае, ветры, приносящие влагу с той стороны, из северных районов, не давали таких кислотных дождей, как с Юга или Запада. От дождей, пришедших с западным ветром, гряды с капустой и репой приходилось накрывать пленкой… А пленочные антропогенные месторождения истощались прямо на глазах и добывать ее становилось все труднее и труднее. И так уже не покрытия, а сплошные заплаты… Листья на карликовых березах, и без того сморщенные от рождения, после сильных и затяжных кислотных ливней желтели, усыхали и осыпались тусклыми желтыми ошметьями, хоть до настоящей осени и было еще далеко.
Земледельцы молили небо, чтобы когда начинал колоситься хлеб, оно послало им чистый северный дождь. Но небо далеко не всегда откликалось на эти молитвы. И тогда хлеб родился горьким на вкус, дети морщились и отворачивались от него, а взрослые болели и умирали…
Конечно, имелись колодцы. Почти в каждом дворе. Неглубокие, без срубов, ямы в земле. Но во-первых, это были вoдoемы на случай пожара, и во-вторых, это был аварийный запас — на случай засух или… Об этом, конечно, старались не думать, это было самым страшным: если сломается Источник Жизни… Воду носили из дальнего озерца на коромыслах — в больших деревянных ведрах.
Было еще и Большое Озеро, и быстрый, прыгающий по камешкам Спринг, — но вода в нем была горькой. И отравленный ручей, пробивающийся из отравленных недр, нес свою ядовитую ликву в отравленное Озеро…
Сын гордился тем, что Отец, уходя в поле, доверил ему поддерживать работу Источника Жизни: следить, чтобы не гас священный огонь под котлом, вмазанным в очаг. Под тяжелой крышкой котла кипела и булькала «плохая вода», — «бэдвотер», предназначенная для очищения огнем. Ее брали из водяных ям, вырытых по краям болот или озера, а зимой, когда замерзали водоемы, использовали снег и лед. По металлической трубке водяной пар из котла отводился в отстойник-охладитель, конденсировался там, а затем капля за каплей просачивался сквозь особый многослойный фильтр из тонкого белого кварцевого песка, проложенного слоями мелкодробленого древесного угля… В сущности, это была примитивная установка для возгонки — приготовления и фильтрования дистиллированной воды. Но для Мальчика, как и для всех остальных жителей селения, эти установки были именно Источниками Жизни, и несколько ведер воды, получаемых ежесуточно в результате возгонки «бэдвотера», назывались уже «аквавитой» «водой жизни».
Вода строго нормировалась. Имелись специальные мерки, у взрослых — побольше, у детей — поменьше, и распределение воды было самой важной обязанностью, священнодействием главы семейства. Воду выдавали три раза в день: в час «Утренней воды», в час «Полуденной воды» и в час «Вечерней молитвы». В остальное время суток полагалось терпеть и усмирять жажду, и вода хранилась в особом сосуде с крепким надежным запором. Украсть воду — это было самым тяжким, непростительным грехом… А ведь нужно было поить еще и лошадь, и корову с теленком, и поросят, и даже куры требовали свою порцию воды, — хотя бы и несколько чашек в день, но все равно… А иначе где же взяться еде?!
Вот почему священный огонь под котлом с «бэдвотер» поддерживался практически круглосуточно…
Мальчик скинул с очага вязанку сухого тростника, поворошил огонь и подбросил свежего топлива. В топку шло все: солома и сухой навоз, болотная осока и хворост. Дерево берегли, потому что для смены фильтров постоянно требовался свежий древесный уголь, и дерево следовало сжигать особенно бережно и умело… Мальчик заглянул в специальный короб для угля — он был почти полон. Довольный, он схватил коромысло и два ведра и помчался к дальнему источнику: надо было перед приходом Отца на обед долить котел. Отец пришел усталый, пахнущий ременной сбруей и острым лошадиным потом, но веселый.
— Я вспахал участок за третьим логом, — сообщил он. — Теперь мы сможем посадить там немного корна на продажу… А для себя посадим потаты. Земля там хорошая, влажная… Мять сняла с огня чугунок с похлебкой, поставила на стол и каждый взял в руку свою деревянную ложку. Отец разлил дневную порцию воды по плошкам: Матери, себе, Мальчику и его сестре.
— Да будет благословенна всякая еда наша, да не кончится пречистая вода в доме нашем… — прошептала Мать привычную формулу и все сосредоточенно и молчаливо принялись за трапезу.
После обеда Отец и Сын сидели рядышком на земляной завалинке возле входа в хижину и, поглядывая на кучевые облака над Рекой, занимались каждый своим делом. Отец натачивал клинок тяжелого боевого ножа, равномерно шоркая лезвием по точильному бруску, время от времени поплевывая на него и проверяя остроту лезвия на ногте большого пальца; а Сын сплетал прочную веревку из пяти узеньких полосочек сыромятной кожи, быстро мелькая тонкими, сильными пальцами, словно бы играя на самодельной дудочке. Своими спинами они ощущали тепло нагретых солнцем обломков камней и кирпича, из которых была сложена передняя часть их жилища. Крепкая дверь из тяжелых сосновых плах сейчас был раскрыта настежь, и оттуда доносилось негромкое пение Матери и ритмичное постукивание ткацкого стана. Слева и справа от них виднелись хижины поселка, врытые в склон большого холма, полого сбегающего к Реке. Их плоские дерновые крыши весело зеленели коротко подстриженной травой, и легкий ветерок шевелил ее, словно распяленные на просушку овечьи шкурки.
На крыше ближайшего соседа — Кривонога — пасся маленький пестрый козленок. Время от времени он смешно взбрыкивал копытцами и тряс рожками с повязанным на них красным лоскутком.
Между хижинами по склону холма вились узкие натоптанные тропинки, сходящиеся к Центру: там, в тени огромного, морщинистого от старости священного Дуба собирались на общий Совет жители поселка. А в перегибе мужду двумя холмами, словно бы минарет мечети или как сухопутный маяк, возвышалась сверкающая на солнце общественная силосная башня. Ее воздвигли здесь в незапамятные годы, приспособив списанный в свое время несокрушимый титановый корпус межконтинентальной ракеты. Она предназначалась когда-то для нанесения ядерного удара по воображаемому противнику, но теперь использовалась в совершенно мирных целях… Но Мальчик не знал этого: для него она всегда была только силосной башней, в которой хранились общие запасы жителей селения для своего скота на случай вероятной бескормицы…
— Фазер, а наша Река… неужели она всегда была отравленной? — спросил Сын, глядя на грязно-бурую жижу, похожую на прокисший гороховый суп… — Неужели в ней никогда не было воды… Настоящей воды? Хватило бы на всех… — мечтательно вздохнул он. От Реки несло кислятиной: по берегам догнивали валы сине-зеленых водорослей, выплеснутые на берег волнами. Посередине Реки сиротливо торчал бетонный бык — бывшая опора моста. Мальчик знал, что когда-то, давным-давно, через Реку был перекинут мост, и по нему двигались самоходные повозки-кары. Но мост проржавел и рухнул, и земледельцы постепенно разобрали, распилили, растащили дорогое железо для своих нужд. Может быть, и свое небольшое поле потатов и корна они с отцом вспахивали плугом, перекованным из этого железнодорожного моста?! Железо! Оно было главным богатством Общины…
Прежде, чем ответить, Отец последний раз проверил острие ножа и спрятал его в самодельные ножны из свиной кожи, прикрепленные к поясу.
— Нет, сынок… — покачал он головой. — Конечно же, нет… На нашей земле, во все стороны, хоть на вест, хоть на ост, текли чистые реки и прозрачные спринги, а в морях и любых, даже самых малых лейках, водилась рыба…
— Рыба? — переспросил Мальчик. — Что это??Это… — споткнулся Отец, — это… Как бы тебе объяснить. В общем, это небольшие звери без меха, с очень вкусным мясом, живущие… нет, жившие в воде…
— В воде! — не поверил Мальчик. — Нo ведь вода…
— Тогда вода не была отравленной… — пояснил Отец. — И эти водяные существа… рыбы… могли дышать в воде и плавать в ней…
— Что значит: пла-вать? — уточнил Сын.
— Примерно так же, как птицы — ты ведь видел птиц? — плавают в воздухе. А в больших морях водились водяные звери огромных размеров, — оживился Отец. — Они назывались: киты…
— Да, я помню… — подтвердил Мальчик. — Я читал Книгу. Киты питались людьми… Они глотали их целиком!
— Иона в чреве кита? — спросил Отец и осторожно добавил: — Это не совсем так…
— Откуда ты знаешь все это? — наморщив лоб в мучительном раздумье, спросил Сын. Ты ведь не жил… тогда?
— Мне рассказал это мой Отец, а твой Дед. А Деду — его Отец. Так и тянется из дальних лет эта крепкая нить. Крепкая, как… как вот эта веревка, которую ты плетешь… Только нить памяти люди плетут все вместе… Община не может жить без памяти… Это — живая связь времен. Понятно тебе?
— Рассказывай еще, Фазер… — с тайным замиранием и холодом в груди попросил Сын.
ЧАС ВЕЧЕРНЕЙ МОЛИТВЫ
Отец бережно разлил по плошкам вечернюю порцию воды. Потом поднялся над столом, погрузил два пальца в свою плошку и символически брызнул несколько капель в каждый из четырех углов хижины…
— Дети! — торжественно сказал он. — Настал час вечерней молитвы. И пусть небо, дающее ликву, слышит нас!
И все четверо, негромко, но четко согласованным хором стали повторять слова «Молитвы Воде»:
— Твердо верую во влагу животворящую, крепящую и сохраняющую все на земле сущее; мати моя жизнедарующая, утоли жажду мою, и жажду поля моего, и жажду скота моего; в час скорби сердечной омой печали мои струею своею, а за грехи мои отведи чашу твою от смрадных уст моих; о Вода быстробегущая, оставь детям моим и детям детей моих во утоление им, а пред врагами нашими иссуши родники твои и отведи влагу от полей их! Мати моя пресвятая и пресветлая! Припадаю устами жаждущими к вечной струе твоей, да не иссякнут источники твои во имя хлеба, и зверя, и материнского чрева… И ныне, и присно, и во веки веков…
— Сегодня у нас праздник, — глядя на Мать и улыбаясь самыми краешками губ, объявил Отец. — Нашему Сыну исполнился полный Цикл… И я для жизни его и его детей поднял хороший кусок новины!
Сегодня мы можем себе позволить испить еще! И он щедро отмерил каждому еще по почти полной плошке чистой, холодной воды из большого глиняного кувшина…
А немного погодя, когда тускнеющее солнце, уставшее за день, клонилось к закату, а Мать с сестрой возились за занавеской, разделяющей хижину, Отец сидел на постели Сына и, глядя в несильный огонь в очаге, продолжал негромко рассказывать:
— Это было и странное, и страшное время, сынок… По бетонным дорогам, по железным рельсам, по небу днем и ночью мчалось, с ревом и грохотом давя людей, обезумевшее железо!
Но ведь самодвижущиеся кары не двигались сами по себе; и летающие аппараты самолеты, флаеры — не сами по себе подымались в воздух… Им всем требовался айрон и купрум для двигателей и газолин для их работы. Алюминий и айрон добывали из рудных гор, а на топливо для двигателей перерабатывали черную жидкость, текущую в жилах нашей земли — нефть, нафту… Но человеческая жадность становилась беспредельной, неуправляемой: хотелось всего, и причем — больше, больше и больше! Новых вещей, новых удовольствий! А айрона, нафты, угля и купрума становилось все меньше и меньше. Наконец, эти запасы иссякли….
— Совсем, совсем, навсегда кончились?! — не поверил Мальчик.
— Да. Ведь нельзя же бесконечно черпать из земли, ничего не давая взамен!
— Разве этого… такой простой вещи… не понимали жадные люди?
— Раздавались, конечно, здравые и трезвые голоса. Но их либо не слушали, либо их голоса тонули в общем хоре жадных потребителей. А отходы производства, вредные примеси уже отравили землю, и воздух, и воду. Вода — это самое большое сокровище природы — всюду стала отравленной, зловонной, опасной для жизни… Стали вымирать люди, начали рождаться уродливые дети. И чуть позже — стали ломаться хитрые приборы, выходить из строя самые умные и надежные автоматы. И остановились кары — сначала иссяк газолин, потом стали ржаветь кузова и распадаться двигатели. А заменить их было нечем, не из чего было делать запасные части… И не из чего стало делать крылья для воздушных аппаратов! Планета покрылась трупами машин и механизмов. Наша земля стала огромным кладбищем остановившегося наконец в своем тупом безостановочном движении неразумного железа…
Но было уже поздно, сынок. Отрава, проникшая всюду, быстро скосила на планете три четверти населения. А они были такими разными, люди планеты Земля — белые, как мы, и черные, и желтые, и красные…
— И в этом… — протестующе шевельнув рукой, спросил Мальчик, — тоже виноваты люди?!
— Люди… А кто же еще? — жестко подтвердил Отец. — Можно сказать, что большая часть человечества вымерла, захлебнувшись в собственных помоях… Людская неуемная жадность выпотрошила планету и вывернула наружу ее сокровенные внутренности. Как неопрятное зверье, пожравшее теплую печень растерзанной овцы, они разбрасывали кишки по всей поверхности… Смотри, сынок: повсюду догнивает то, что было земной требухой! Да, да, — эти зловонные отходы, эти светящиеся от радиации поля, эти груды ржавого железа, когда-то бывшего рудой, — все вышло из чрева земли и отравило ее детей… И мы, оставшиеся, теперь цепляемся за жизнь, раздувая последние ее искорки в космической тьме. Последние искорки, сынок!
— И я — искорка? — еле слышно спросил Сын, глядя в огонь очага под котлом, и слабый отсвет животворящего пламени лег на его лицо.
— Дерево может умереть, сынок, дав прежде свет, тепло и уголь для фильтров Источникам Жизни, — ласково ответил Отец, накрыв руку Сына своей большой ладонью. Но оно же дает жизнь новому дереву…
— А лошадь родит жеребенка… — счастливо улыбнулся Мальчик, поворачиваясь на бок и закрывая глаза.
— Живое — живому… — прошептал Отец.
ДУРМАН-ТРАВА
— Ты что делаешь, Кривоног? — удивленно спросил Мальчик, слыша, как сосед раз за разом ударяет куском железа по обломку камня. — Хочешь развести огонь? Но ведь час утренней еды давно прошел, и еще не время для приготовления вечерней еды? Сосед невольно выругался:
— Да чтоб тебе не видать чистой воды, пузырь болотный! Как напугал… — И глаза его воровато забегали по сторонам.?Я не еду… не еду готовлю… Просто это… это самое… согреться хочу. Да, да, малыш! Вот именно — хочу развести огонек, погреть свои старые трясучие кости… Хе-хе-хе… Косточки погреть… Когда Мальчик ушел в свой хлев, неся ведра, чтоб напоить скотину, Кривоног долго работал кресалом: обломком мягкого железа раз за разом ударял по острому краю кремнистого коричневого камня. Отлетали быстрые звездчатые искорки, гаснувшие мгновенно, не успев даже коснуться земли. Колченогий прижимал к краю кремня черный ноздреватый трут, приготовленный из обожженного в горячей золе костра лесного грибатрутовика. Но трут, видимо, отсырел, и искры, попадая на него, никак не разгорались… Снова и снова, и снова он терпеливо бил кресалом. Наконец, одна летучая искорка ткнулась в черную массу. И — затлела… Колченогий, боясь спугнуть бледный огонек, бережно, легким, как вечерняя молитва, дыханием, помог светлячку охватить круглое пятнышко, сначала с маковое зерно, потом — с горошину. Когда же трут начал едко дымить, он перехватил его в левую руку, а правой поднес к нему трубочку, скрученную из сморщенного листа. На кончике самокрутки тоже зажегся огонек. Кривоног жадно вдохнул горький дым, поперхнулся, закашлялся… Потом по его лицу разлилось выражение блаженства и покоя, и он закатил глаза…
— Отец, а что такое делал… этот Кривоног? — спросил Мальчик. — Он зажег трубочку из травы и листьев, а потом вдыхал и выдыхал дым… Словно бы во рту у него развели маленький костерок… Ему не больно? Смешной он, этот Кривоног! Отец нахмурился.
— Когда… — он закашлялся, ибо знал, что ему, как старосте Общины, придется принимать жестокое решение. — Когда ты видел это, Сынок?
— Вчера… вчера днем, когда все были на работе. Я, как ты велел, задавал корм поросятам, и видел это через изгородь. Он меня не заметил — он сидел, закрыв глаза, и дышал этим дымом… Вид у него был очень довольный, как будто он выпил свежей воды! Неужели этот… этот дым из трубочки… Неужели — это вкусно?!
Общий Совет селения, как всегда в необходимых случаях, собрался под грузными, низко растущими ветвями Священного Дуба. Членами Совета были все мужчины, способные самостоятельно встать с постели и добраться до места совещания без посторонней поддержки.
В тот день Совет собрался после окончания работы, в предзакатные часы. Белесое нежаркое солнце низко висело над склоном холма. В его негреющих лучах листва дуба казалась почти черной. Мужчины и женщины обозначили большой круг с утоптанной площадкой и небольшим возвышением в центре ее. Мальчишки и собаки взад?вперед пересекали круг, как камешки, пущенные из пращи… На возвышение поднялся Судья, по обеим его сторонам встали двое самых сильных мужчин, опираясь на грозные боевые арбалеты. Это были Стражи Порядка.
— Где ты достал дурман-траву, Кривоногий? — голосом, новым и незнакомым для Сына, спросил Отец: два последних срока он исполнял в селении выборную должность Судьи. Кривоног молчал.
— Отвечай, когда тебя спрашивает Община! — ткнули его в бока рукоятками ножей двое Стражей Порядка, помощников Отца. — Ты не ездил в Город, значит, не мог там купить дурман-траву. Где ты ее взял?
— Я… я посадил немного… Совсем, совсем немного у себя на делянке… На солнечной стороне холма. Я… хотел только попробовать! Вот… — сбивчиво бормотал Кривоногий, в уголках губ у него возникали и лопались мелкие пузырьки слюны. — Ходят слухи… мол, она такая… дурман-трава… Вот я и вырастил немного…
— Ну и как — попробовал? — вдруг без всякой насмешки в голосе, незаметно покосившись на Сына, спросил Отец-Судья. — Что же скажешь? Кривоногий растерялся от серьезности вопроса. Его губы шевельнулись было, как два червяка, вылезшие на полуденное солнце, но он снова стиснул их, не зная, что отвечать.
— Я имею в виду твои ощущения… Там, внутри тебя… — по-прежнему спокойно, без малейшего раздражения разъяснил Судья. — Это горько или сладко по вкусу? Насыщает ли это? Или, быть может, утоляет жажду, как чистая вода из наших Источников Жизни? Ну отвечай же!
Кривоног с трудом разлепил внезапно пересохшие губы, так похожие на двух бледных земляных червей, и облизал их кончиком языка.
— Нет… — признался он, — дурман-трава не дает сытости… И не заменяет воду…
— Зачем же ты тогда дышал дымом? — неожиданно улыбнулся Судья, как бы приглашая всех членов Общины — и своего Сына тоже — посмеяться вместе с ним. — Зачем же ты занимался таким пустым и глупым делом?
— Дурман-трава дает… дает успокоение! — заторопился вдруг Кривоног, мотая тяжелой головой на тонкой шее. — Когда вдыхаешь дым… сначала устает язык… Но когда этот дым глотаешь… — кадык у него дернулся, — когда… это самое… глотаешь долго… наступает успокоение…
— Успокоение дает только окончательный уход из этого мира, — прервал его Судья. — Я хотел помочь тебе преодолеть заблуждение! Впрочем, продолжай… если можешь, — добавил он после едва заметной паузы. — Члены Общины слушают тебя.
— И возникает… возникает легкость! — вдруг закричал Кривоног. — Вам этого не понять! Вы все такие… такие… правильные! Легкость, как будто у тебя вырастают крылья и хочется взлететь… — Он невольно приподнялся на цыпочках, вытянувшись вверх насколько мог на своих искривленных ногах. — И лететь над землей! И становится хорошо… Вам этого не понять!
— Почему же не понять? — возразил Судья. — Здесь собрались разумные взрослые люди. Все они обрабатывают землю, и производят еду, и воспитывают детей. И все они прекрасно знают, Кривоногий… — тут голос его вдруг сразу достиг небывалой звучности и мощи: — И все они, взрослые и разумные люди, прекрасно знают, что человек не должен летать! Он должен твердо стоять и ходить по земле, которую он обрабатывает! И нам не нужна твоя… твоя легкость, Кривовог! Это — опасная легкость, ибо труд на нашей земле — дело тяжелое!
— А если ему это дело… это занятие… просто нравится?! — вдруг пронзительно заверещала низенькая, приземистая, сильно перекошенная на один бок женщина с абсолютно безволосой шишковатой головой. Из-за этой лысой головы ее в селении звали Голышихой.
— Что значит: нравится? — переспросил Судья, почти не повышая голоса, пристально глядя при этом вопросе в пустые, круглые, как речные камешки-голыши, глаза женщины. Та повела зрачками в разные стороны, но из ее рта, как из раструба, продолжали вылетать слова:
— А так! Нравится — и все! Толпа затихла: всех интересовало, что же ответит Судья на такой неожиданный аргумент в публичном споре. Судья-Отец покачал головой:
— Кривоногий — не одинокий волк, выгнанный из стаи. Он — член нашей Общины и владеет частью нашей земли. Члену Общины должно нравиться только то, что полезно Общине. Иначе… — твердо и почти без нажима в голосе подвел итог Судья, — иначе нам не выжить! Ты понимаешь это, женщина?
Голышиха в растерянности промолчала…
— Итак, мы выслушали тебя, Кривоногий! Теперь слушай, что скажет суд Общины! Голос Отца легко перекрыл шум толпы и все другие звуки. Казалось, даже ветер, шумящий в густой листве, притих, чтобы выслушать приговор.
— Землевладельцы, члены Общины! Вы знаете: Закон есть Закон. И он гласит: любой член Общины, по свободному праву владеющий наделом плодородной земли и использующий ее не для производства продуктов питания, а для дурманящих или вредящих Общине растений подвергается смертной казни. Ты ведь знал об этом Законе, Кривоногий?
— Да, я знал… — измученно простонал подсудимый, опустив тяжелые руки вдоль туловища и бессильно подрагивая кистями. — Я знал… но я… я — забыл… Я хотел… только попробовать! Тяжелая жизнь… Хотел легкости… Глотнуть… вдохнуть хоть немного легкости…
— Лишите его жизни, привязав за горло к ветке Священного Дуба! — выкрикнул Отец? Судья. — Таково решение суда, ибо Закон есть Закон!
— Пошли, Кривоног! — сказали разом двое Стражей Порядка и ткнули осужденного в бока, но на этот раз не рукоятками, а остриями своих ножей. Кривоног сделал неловкий шаг, споткнулся и повалился наземь. Раздался протяжный, заунывный вой. Приговоренный к смерти, извиваясь по земле, как большая придавленная сапогом гусеница, вопил на одной безостановочной жуткой ноте. Это было страшнее даже, чем волчий вой в пустынных заснеженных полях под гулким лунным небом в долгую морозную ночь. Крепкие руки исполнявщих приговор поставили его на ноги и подвели к Дубу Совета. Дуб, особенно если он могуч и испытан многими веками, почти всегда одинок. Деревья в садах стоят шумной толпой и радуются, полные цветов и плодов. Этот дуб был суров, и на его ветвях созревали поистине страшные плоды…
— Большинство — за смерть! — Судья внимательно смотрел на поднятые вверх руки. Кривоног не имеет собственного Источника Жизни, поэтому раздела имущества не будет… Его хижину сможет занять любой нуждающийся в отдельном жилье. Приступайте! приказал он своим помощникам. — Воля селения да будет исполнена! И уже выходя из круга, обратился к женщине:
— Ты оказалась не права, Голышиха, — спокойно сказал Отец. — Ты не права… На шею Кривонога накинули крепкую петлю из пеньковой веревки. И когда исполнители приговора ушли, на крепкой ветви старого дуба, горизонтально простертой над землей, остался висеть тяжелый сморщенный плод из смрадной человеческой плоти. Вдобавок, Кривоног обильно обмочился, и от него остро и противно пахло… Десятка полтора тощих собак с клочкастой шерстью и выпирающими ребрами, подняв кверху узкие морды с ощеренными клыками, выли, собравшись в кружок под висящим телом. Тело слегка раскачивалось от слабого ветра. Собаки выли…
ДЕТИ
— И-ли-я-а-а! — позвали Мальчики за дверями хижины. — И-ли-я-а-а!! Он узнал голоса своих друзей и выглянул наружу, с лицом, розовым от огня очага.
— Что случилось?
— Бежим! — закричал Иван.
— Только скорее! — позвала и Марья.
— Да в чем дело? Сегодня я все равно не смогу играть…
— Короткоручка… — начал было Иван своим грубым, или, как говорили ребята, «толстым» голосом, но Марья его перебила:
— Она… она плачет. Марья пропищала свое сообщение встревоженным голоском, тоненьким, как писк болотного комарика.
— А мы к ней боимся, — проговорил Иван.
— Ее фазер швыряет в нас камнями, — тоненько пропела Марья. — Всякий раз, как увидит…
— Да… — подтвердил Иван. — И еще грозится убить Короткоручку.
— А где он сейчас? — озабоченно спросил Мальчик. — Я бы тоже не хотел сталкиваться с ним…
— Он ушел… — буркнул Иван.
— Еще вчера… — пояснила Марья. — Или даже позавчера. Может быть, у Короткоручки нет еды?
— Уж очень она скулит… — добавил Иван.
— Я взяла лепешку… — сообщила Марья. — Сегодня — мой день! — И она весело улыбнулась…
— Хорошо. Я сейчас… Илья подбросил хвороста в топку, аккуратно прикрыл огонь заслонкой и только после этого двинулся вслед за Иваном да Марьей.
Мальчик, конечно, и без того заметил, что нынче у близнецов — день Марьи: на них была юбка из пестрой, в полоску, ткани. Ничего не поделаешь, сегодня Ивану приходилось терпеть. Но он был, в общем, покладистым парнишкой, хоть и обладал грубым и хриплым голосом взрослого мужчины. А Марья — та вообще была добрая и славная герла… Поэтому Иван снисходительно позволял сестре частенько руководить их действиями, и тогда она заставляла его надевать юбку. Вот как сегодня… А так они обычно бегали в штанах, почти таких же, как у Мальчика, — домотканных и крашеных вручную их матерями. Добежали они быстро: хижина Короткоручки находилась за перегибом, на другой стороне холма, ближе к его вершине.
…За дверью действительно слышалось слабое поскуливание, жалобное, похожее на щенячье. Но было ясно, что это не собака: собака, конечно, учуяла бы их и стала лаять. Тем более, что на Ивана да Марью собаки лаяли почти всегда и с каким-то особенным, остервенелым удовольствием. Впрочем, — что еще оставалось делать собакам?! Мальчик постучал раз, потом другой. Поскуливание внутри хижины стало громче, но никто не ответил. Иван да Марья остались сторожить снаружи. Он толкнул плотно пригнанную дверь плечом и увидел Короткоручку. В глазах ее стояли слезы, и она, словно и вправду брошенный хозяевами щенок, невнятно пробормотав что-то жалобное, поманила его войти.
Она так же, как и Мальчик, сторожила огонь под Источником Жизни. Оглядев жилище, где не было никого из взрослых, он сразу понял, в чем дело и почему маленькая соседка скулила. Она звала на помощь: огонь в очаге под котлом погас. Видимо, девочку сморило долгое монотонное дежурство и она заснула…
…«Короткоручкой» ее в селении прозвали по самой простой, наглядной причине: ручки у нее, действительно, были слабы, словно бледные стебли картофеля, проросшего в подвале, и совсем-совсем коротки. Они вяло свешивались по бокам ее плоского туловища и заканчивались примерно там, где у нормальных людей находится локтевой сгиб. Правда, пальчики Короткоручки, тонкие и белые, как ночные червячки, могли брать какую-либо нетяжелую вещь — иглу или ложку, но руки ее не могли соединиться для какой-нибудь совместной работы: так, их длины не хватало, чтобы девочка могла сложить ладошки ковшиком и умыться…
И она не могла пользоваться средствами для добывания огня — кремнем, и кресалом, и трутом, потому что не могла держать в руках эти предметы одновременно. Да и сил, чтобы крепко ударить кресалом по кремневому обломку, в ее пальцах недоставало тоже… В том, что почти священный для каждого жилища огонь погас, никакой особенной трагедии не было: каждый мальчик в селении, не говоря, разумеется, о взрослых, умел разжечь огонь. Но Короткоручка боялась, что в приемном баке окажется мало перегнанной воды, которой может не хватить на вечернюю еду ее семье, и за это упущение ее сильно накажут.
Мальчик сноровисто и быстро сначала приготовил разжежку: несколько сухих травинок, кусочек мха и тончайшие стружки, а над ними шалашиком поставил несколько лучинок. Потом он взял в левую руку лежащий на полке под очагом увесистый кусок светлокоричневого, с красными прожилками, камня, прижал к нему большим пальцем фитиль-трут и сильно ударил железным бруском-кресалом по зазубренному краю камня. И ударил так ловко, что сразу же брызнул снопик ярких осколочков-искр. Одна услужливая или наиболее шаловливая искорка попала на кончик фитиля и тот стал тлеть. Мальчик осторожно раздул слабый огонек до размеров ногтя на большом пальце, потом поднес горячее пятнышко к травинкам и мху. Бледный, почти незаметный поначалу огонек быстро пробежал по сухим стебелькам и передался стружкам, затем — лучинкам… Мальчик оглянулся. В глазах Короткоручки заплясали два живых огонька, два маленьких костерика, и по ее почти бескровным губам пробежала, как бледный огонек, легкая невесомая тень улыбки. Она не могла бы, как иные дети, захлопать от радости в ладошки: ведь ручки ее никак не могли соединиться для совместных действий. А как известно, одной рукой в ладоши не ударишь… Она только протянула свою куцую слабую лапку дикого зверька к голове мальчика и ласково погладила его по волосам. Говорить она не умела, но скулила весьма выразительно и в общем понятно…
Мальчик принял ее движение без особенной радости, но достаточно спокойно. В селении давно привыкли к уродцам и мутантам. Время от времени рождались дети вообще без рук, или на ногах у них насчитывалось пальцев гораздо больше, чем необходимо, — по шесть и больше, длинных, гибких и необычайно цепких… Появлялись на свет и безглазые не слепые, а дети с плоскими лицами, на которых глазные впадины были затянуты тонкой, но сплошной кожей…
А у соседского мальчика-ровесника, с которым доводилось играть, не было ноздрей, и нос его состоял только из одного треугольного хрящевого выроста с черным провалом над губами. И из этого отверстия все время стекали на губу тягучие зеленые сопли…
Мальчик очистил руки от жирной трутяной сажи, вытерев их сначала о земляной пол, а затем — о собственные штаны: просить воды в чужом доме для того, чтобы помыть руки, не полагалось…
— Ты чего здесь вынюхиваешь, гаденыш? — раздался вдруг за спиною Мальчика звероподобный рев. — Думаешь, раз ты — сын Судьи, так можешь являться в каждый дом без приглашения?!
Мальчик вздрогнул от невольного испуга. Этот рев возникал из глотки отца Короткоручки, — огромного, толстого и словно бы задыхающегося от собственного голоса. Однако, он обладал удивительным свойством двигаться совершенно бесшумно, подобно осторожному дикому зверю… Девочка невольно даже присела от страха, пытаясь защитить голову руками.
Хозяин хижины подозрительно переводил взгляд с девочки на Мальчика, но не мог ни к чему придраться: все было в порядке, и веселый огонь в очаге скользил легкими бликами по его мокрому от пота лбу…
— Так чего тебе здесь надо? — снова проревел хозяин. — Небось, выпрашивал плошку чистой воды?! Смотри у меня! — и он поднес к самому носу Мальчика угрюмый грязный кулак и повертел им из стороны в сторону. — Нюхал такой цветочек, хе-хе-хе? А? Будешь клянчить воду, — придется тебе познакомиться с ним поближе! Короткоручка совсем съежилась на полу у самого очага и казалась не живым существом, а кучкой серого тряпья, кое-как сваленного хозяйкой для того, чтобы вытирать ноги…
— Я не просил воды, — твердо произнес Мальчик. — Наш Источник Жизни работает вполне исправно! Я просто зашел по дороге, — мне показалось, что Короткоручка плачет…
— Ну и что из этого?! Тебе-то какое дело, плачет она или не плачет?
— Отец говорит, что дети не должны плакать… — сказал сын Судьи и лекаря. — Если ребенок плачет, значит, с ним что-то не в порядке…
— И что же было не в порядке? — на полтона ниже осторожно спросил толстяк.
— Ничего… — деликатно ответил Мальчик, не желая выдавать оплошность Короткоручки. — Я убедился, что все в порядке. И как раз собирался идти домой…
— Вот и вали отсюда, пока я тебе не намял бока как следует! — буркнул хозяин хижины, пинком ноги открывая тяжелую дверь. — И держись от девчонки подальше!
— Мы же — соседи… Мне трудно быть очень далеко… — напомнил Мальчик и, обернувшись на пороге, добавил вежливую взрослую формулу:
— Да не иссякнет вода в вашем доме!
Иван да Марья ждали его, спрятавшись за изгородью в ольховых кустах. Они дружно высунули головы.
— Ну, как там? — с извечным женским любопытством спросила Марья.
— Мы не слышали, когда он подошел, — виновато признался Иван. — Хорошо, что ее фазер нас не заметил! А то он жутко пузырится, когда нас видит!
— И называет «двухголовым выродком»… — засмеялась Марья. Мальчик невольно улыбнулся, слушая, как бойко и весело разговаривают «Иван-даМарья» — два близнеца, точнее — две головы на одной шее и на общем туловище. Прочие ребята в селении их тоже любили, и бегали в одном табунке за топливом к камышовому болоту. И вместе играли в кости и шарики. Честно сказать, ребятам даже нравилось, когда в игре обе головы, бегущие на двух ногах, дружно верещали сразу на два голоса — их ведь и различали-то друг от друга главным образом по голосам: грубому и тоненькому… А вот их мать, когда они родились, хотела с горя и страха повеситься, а потом — ничего. Притерпелась… Мало ли что нынче бывает?!
ДОРОГА В ГОРОД
…Низкорослая, но выносливая гнедая кобылка, тихо попердывая и вяло отмахиваясь хвостом от мух, трусила по пыльной проселочной дороге. Мухи были крупные, — величиной с доброго шмеля, но из-за холодной погоды не очень назойливые. Деревянная повозка время от времени сильно подпрыгивала на каменистых неровностях дороги или накренялась в выбоинах, и тогда Отец бросал быстрый взгляд на мешки и кули, уложенные сзади. Груз был драгоценным: молотое на водяной мельнице зерно последнего урожая и свежее мясо — свинина и баранина. За их телегой тянулись еще десятка полтора подвод: в одиночку никто не решался ездить по торговым делам. Крепко и вкусно пахло конским потом, сбруей, дегтем от колесных осей. Сзади и спереди обоза на рослых выносливых трехлетках двигались боевики с арбалетами и колчанами, полными стрел. У многих были даже длинные прямые стальные тесаки, но у большинства — оружие ближнего боя: засапожные ножи и крепкие палицы из дубовых корневищ с вбитыми в них шипами, — страшное оружие, когда боевики сходились врукопашную с бандами грабителей, жаждущих поживиться за счет сельских жителей. Боевиков — как правило, молодых, сильных парней, еще не обремененных личным хозяйством и семьей, — нанимала Община за специально оговоренную плату. Эта плата особенно в пору осенней торговли — была довольно значительной, но в целях безопасности на нее всегда решались старейшины селения…
…Но вот по сторонам дороги потянулись заросли бурого кустарника и деревьев. Этот лес, конечно, нельзя было назвать ни диким, ни заповедным. В нем негусто росли чахловатые кривые сосенки с блеклой вялой хвоей и узловатые, перекрученные ели с желтеющими верхушками.
Стволы с трудом пробивающихся к солнечному свету деревьев иногда до половины человеческого роста заваливали отбросы предыдущих столетий. Чего здесь только не было! Глыбы железобетонных строительных панелей с выпирающей рыжей арматурой, большие фарфоровые изоляторы, сплющенные банки из-под консервов и пива, обрывки яркой рекламной фольги, битое стекло, залежи пластиковых пакетов, куски гнилого кирпича, нейлоновые емкости, обломки каких-то неведомых механизмов, треснувшие силиконовые бутылки, выбеленные временем осколки волнистого шифера, черепицы, керамических труб и прочего гниющего и ржавеющего мусора громоздились пестрыми кучами или растекались вязкой чернеющей массой… При малейшем дуновении даже самого слабого ветерка в ноздри ударял омерзительный тошнотворный запах: из леса несло, как из необозримой выгребной ямы.
Отец, чуть-чуть приподнявшись, оглядел обочины дороги, задержался взглядом на придорожном кустарнике и, освободив руки, закрепил вожжи за передок телеги, поудобней расположив на коленях арбалет…
И чутье его не подвело. Вдруг из кустов молчаливыми бесшумными силуэтами на дорогу метнулись три полуволка и вожак бросился на лошадь, пытаясь вцепиться ей в холку. Но почти одновременно с прыжком первого, самого крупного, полуволка задребезжала освобожденная от защелки тугая тетива арбалета: тяжелая короткая стрела, пущенная Отцом, вонзилась в бок зверю, под лопатку, туда, где среди его грязной свалявшейся шерсти белело странное голое пятно. Словно бы когда-то на бок полуволка плеснули кипятком… Как будто мишень… И мишень эта сразу же окрасилась кровью, и полуволк, издав не то лай, не то хрип, не то кашель, — покатился в дорожную пыль. Двое других на какое-то мгновенье приостановились, словно бы в раздумье перед своим прыжком, присев на своих сильных, худых, но жилистых лапах.
— Что же ты, сынок? Стреляй… — совершенно будничным тоном, ничуть не повысив голоса, сказал Отец Сыну, одновременно успевая вложить в желобок арбалета новую стрелу и прицеливаясь. Отец выстрелил на какую-то долю секунды раньше Сына — и снова попал, судя по визгу второго полуволка. Мальчик же выстрелил торопливо — и промахнулся: от неожиданности у него дрожали руки. Но подскакавший боевик достал третьего полуволка тяжелым цепом-кистенем, и тот с парализованными задними ногами пополз через дорогу, скуля и подвывая. Следующая повозка переехала его своими колесами. Лошади храпели и ржали от запаха дикой крови…
— Сбегай, выдерни стрелы из трупов! — все так же спокойно велел Отец. — Не гоже разбрасываться добром…
Мальчик соскочил с повозки и, на ходу доставая нож, побежал к убитому зверю с белым пятном на боку. Стрела ушла глубоко в мясо. С усилием пропоров шкуру, Мальчик сделал разрез вдоль ребер на еще мягком теле животного и засунул руку в теплую рану, чтобы нащупать и извлечь зазубренный наконечник стрелы. Рану сразу же наполнила липкая, густеющая на воздухе кровь…
И кровь эта, сочившаяся из раны, остро и неприятно пахла. Полуволк еще судорожно подергивался, словно бы пытался убежать, и он так был похож на собак из их селения! И ведь в сущности-то, — лесные хищники и были одичавшие, вepнувшиecя к первобытной жизни, собаки…
Свою стрелу, пролетевшую мимо, он не нашел. Видимо, она улетела в кусты и пропала безвозвратно. Мальчик знал, конечно, что хорошо и тщательно обработанный наконечник арбалетной стрелы стоит дорого, очень дорого. Но Отец, когда Сын протянул ему только две стрелы с окровавленными наконечниками, аккуратно вытер их пучком травы и ничего не сказал…
Но оказалось, что нападение полуволков — это так себе, мелочь, пустяк, далеко не самое страшное в дороге…
Груженый обоз двигался все же довольно медленно, и на дорогу к далекому Городу уходили не одни сутки. Первая ночь прошла спокойно. Они остановились для ночлега на опушке леса, на площадке, очищенной от мусора, обнесенной изгородью и с кострищем посередине. Стояла даже колода — целиком выдолбленный ствол двухсотлетней липы — для выпаивания лошадей. По всему делалось понятно, что место это, обжитое и утоптанное, служит давним прибежищем торговых людей, чем-то вроде постоялого двора под открытым небом. Повозки завели внутрь, распрягли и напоили лошадей, задали им овса и сена, развели в центре площадки костер. Закрыли на прочный деревянный засов скрипучие ворота, — и первая смена боевиков, по жребию, заступила на ночную стражу. Мальчик привалился в повозке к теплому боку Отца и спокойно заснул на хрустком сене, укрытый большим овчинным тулупом.
И когда он, полусонный, приоткрывал глаза, — горел в центре круга небольшой костерок, уютно попахивало дымком, и колеблющийся свет выхватывал из полной темноты то опущенные оглобли, то сидящую фигуру боевика с арбалетом, то умную морду лошади, в больших глазах которой отражалось древнее, как мир, пламя костра… А над Мальчиком медленно поворачивался вокруг незримой мировой оси огромный, мерцающий звездами, бесстрастный небесный купол…
Вторую же ночь торговому обозу пришлось провести на площади небольшого селения. Впрочем, то, что это — селение, можно было только догадываться по приглушенному лаю собак да дымкам над землянками. Людей нигде не было видно, никто не вышел встретить обоз и перекинуться с проезжими парой слов и поделиться новостями. Закопавшись в землю, селяне подозрительно и недружелюбно молчали. Повозки выстроили вкруговую, оглоблями внутрь, сцепив их между собой и попарно друг против дружки, — чтобы нельзя было тронуть один воз, не зацепив стоящий напротив… Лошадей привязали к оглоблям, тщательно стреножив их, и Отец обошел каждую, проверив путы. Он умел делать узлы с секретом, такие, что в темноте и не распутаешь… Удвоили ночную стражу. И все-таки Мальчика не покидало смутное чувство тревоги, скорее всего оттого, что ему передавалось внутреннее напряжение и тревога Отца. Тот почти не спал, ворочался, часто вставал — то ли по нужде, то ли незаметно проверяя бдительность стражи, — и тогда Мальчик тоже просыпался, не то от сырого холода, прокрадывавшегося под тулуп, не то просто от страха… И проснулся он внезапно, в самый глухой час на изломе ночи, когда чахлый серпик ущербной луны зацепился за иссеченный ближним леском горизонт. Вязкая непроницаемая мгла скрывала все окружающее, и сквозь нее не могло пробиться слабое пламя. Его разбудили крики, шум борьбы, топот и чей-то короткий сдавленный хрип, похожий на недавний хрип застреленного Отцом полуволка с белым пятном на боку. Он вскочил, рывком отбросил теплый тулуп и побежал к костру, у которого слышался голос Отца. Остывшая земля холодила босые ступни, но мальчику было не до обувки…В кружке неверного и зыбкого света от костра, опрокинувшись навзничь, лежал незнакомый Мальчику человек. Из горла у него торчала рукоятка боевого ножа, и черная кровь уже образовала лужицу на серой от пепла почве. Его остекляневшие глаза смотрели прямо вверх, на звезды, а рядом с трупом валялся мешок с мукой… Боевик равнодушно нагнулся над телом и перерезал горло одним быстрым взмахом руки. Затем деловито вытер окровавленное лезвие о чужую одежду и аккуратно вложил его в ножны: хороший нож, понятно, дороже хлипкой человеческой жизни…
— Хорошо… — одобрил Отец боевика. — Ты заслужил добавочную плату. Хорошо! И тут Отец увидел Сына…
— Вор, застигнутый с поличным, подлежит смерти… — четко и раздельно сказал Отец голосом Судьи. — Оставьте труп собакам! — и отвернувшись, спросил: — Чей мешок? Обняв Сына за узкие плечи, Отец почувствовал, что того трясет. Он увлек его к повозке, укрыл тулупом, тщательно подоткнув широкие полы, растер озябшие ноги Мальчика и, прижав его вздрагивающее тельце к себе, стал укачивать…
Утром обоз снова тронулся в путь. Селение по-прежнему хранило молчание, и труп, распростертый возле кострища, был присыпан пеплом, словно бы мукой…
— А чего хотел этот… — Мальчик запнулся, не зная, как назвать ночного грабителя, этот… — и только показал назад, но Отец сразу понял его.
— Он хотел украсть у нас муку, — ответил Отец. — Наш пот, наш труд, наш хлеб… Единственное наше богатство.
— Но быть может, он хотел есть?
— Может быть… — согласился Отец. — Но для того, чтобы быть сытым, — надо работать. Все другие способы незаконны.
— Значит, он не мог работать? — предположил Мальчик.
— Не может работать, но может выслеживать по ночам мирных земледельцев и нападать на них? — усмехнулся Отец. — Если он способен уволочь на своих плечах полный мешок муки, значит, — в силах и работать! Нет, сынок… Есть такие, которые вообще не хотят или очень не любят работать. А только хотят силой отнимать нажитое и заработанное! Они… они любят легкий хлеб!
— А разве таких, как он… Много? — удивленно спросил Сын.
— Хватает… — зло ответил Отец. — Поэтому мы, мирные люди вынуждены ходить вооруженными и нанимать вооруженную стражу. Если полуволки нападают потому, что у них такая природа, то эти… полулюди нападают и крадут потому, что человеческой природы у них как раз осталось мало. Почти ничего… И их смерть — справедлива. Более того необходима, ибо если дать им волю, они разграбят и растащат все! И в конечном счете — все равно умрут с голоду, в собственной блевотине, грязи и нечистотах! Посмотри вокруг: все, что ты видишь, — результат бессмысленного грабежа. Только украли не мешок муки с телеги, а разграбили жизнь целой планеты! Может быть, единственной в черной бесконечности Космоса…
Помни, Сынок: мы живем среди вражды и одичания. Украсть — легко, и умереть — это тоже легко. Самое трудное — это быть и оставаться человеком, а не полуволком.
МОСТ
— Эй вы, жуки навозные! — окликнул их Стражник и, зажав чудовищную волосатую ноздрю большим пальцем, шикарно высморкался прямо под копыта головной лошади. — Тпру-у!
Он вышел из-за своего боевого укрытия посередине моста и стоял, освещенный багровыми косыми лучами заходящего солнца, стоял, широко расставив ноги и опираясь на внушительных размеров боевую секиру, одним взмахом которой можно было, казалось Мальчику, рассечь человека пополам, на две одинаковых половинки… Ее наточенное лезвие тускло и зловеще поблескивало, когда стражник грузно переминался со ступни на ступню.
— Чем платить будете, ковырялы? Какая ваша прайза? Ну, чего фейсы на сторону воротите?
Мальчика удивило, что эта гора мышц, этот грубиян тоже говорил на энглязе*, как и он с отцом, как и прочие в их селении.
(* Энгляз — англо-русский язык, развившийся из бытового жаргона и окончательно сформировавшийся в XXI–XXII в.в. в результате взаимной языковой экспансии.)
Но больше всего Мальчика напугал не его голос, мощный и громоподобный, выходящий, казалось, из обширного брюха, а его единственный глаз. Другой был выбит палицей или высажен меткой стрелой в давней битве: в глазной впадине образовался уродливый струп. Оставшийся нетронутым глаз, видимо, не справлялся с двойной нагрузкой, выпавшей на его долю, потому что от напряжения выкатился из орбиты и был налит дурной кровью, как у разъяренного быка во время случки. Из узких отверстий-бойниц укрытия высовывались здоровенные наконечники стрел тяжелых стационарных арбалетов, которые были способны пробить лошадь насквозь… Отец деловито и не говоря ни слова, выволок из повозки за задние ноги освежеванную тушу свиньи со снежно-белыми пластами жира и сбросил ее к ногам стражника-циклопа. Тот ткнул пальцем в жир и довольно загоготал…
Это было обычаем, законной данью, ибо стражники охраняли мост. Это была их работа, а за работу, тем более опасную, надо было платить…
— Что еще везете? — спросил Стражник, заметно подобрев.
— Муку… — коротко ответил Отец.
— Отсыпь несколько паундов! — просипел Одноглазый. — Я вижу, что у вас неплохой урожай. А я ведь не один… — и его кровавый глаз подмигнул Отцу, — мне надо делиться с другими.
Отец кивнул головой, соглашаясь:
— Возьмешь в последней повозке, когда все проедут.
— А меду… — Стражник зажмурился и сладко облизнулся. — Медку нет?
— Мед — очень дорогое лекарство, — спокойно ответил Отец, — у нас его очень немного. Можем обменять, но только на оружие. Или на хороший медный котел. Стражник вздохнул с полным пониманием.
— Да… Поганая лайфа… — проворчал он. — Скоро и пocлeдние пчелы передохнут… Жаль, что у меня нет хорошего котла! А то бы побаловал своих ребятишек сладеньким… Ну, желаю вам удачной торговли!
И отвалил окованную железными листами жердину, перегораживающую проезд. Обоз, вытянувшись в одну нитку, скрипел колесами и стучал копытами по выпуклой, шершавой от непогоды и времени, серой спине моста. В незапамятные времена он был выстроен из армированного железобетона, но Мальчик не знал этого. На мосту за сторожевым укрытием кое-где еще уцелели фигурные литые перила. Мальчик осторожно перегнулся через них и посмотрел вниз. Когда-то перекинутый через живое, быстрое течение Реки, мост исправно исполнял свое исконное назначение — он по-прежнему связывал два берега. Но Реки внизу давно не было: там пузырилась густая темнокоричневая зловонная жижа, подернутая маслянистой липкой пленкой, в которой уже не отражались плывущие облака… Мальчик вздохнул и с отвращением отвернулся.
ГОРОД
За мостом уже начинался Город. Обоз перестроился. Боевики заняли свои позиции по обеим сторонам дороги и положили арбалеты поперек седел, до упора натянув тетивы и приготовив самые надежные боевые стрелы. Дозорные ехали впереди и подозрительно вглядывались в развалины бывших жилых строений, в черных провалах которых настороженно таилась угроза внезапного нападения городских грабителей… Мальчик оказался в Городе впервые в своей коротенькой жизни, и поэтому с понятным любопытством озирался вокруг.
— В этих каменных развалинах, в городских пещерах еще ютятся люди… — заметил Отец, перехватив взгляд Сына. — Городичи. Только их мало. Они ковыряются в бесконечных свалках, которые за столетия скопились вокруг Города. Извлекают оттуда старый айрон…
Развалин становилось больше и больше. Иногда попадались и почти целые круглые башни или прямоугольные строения высотой в двадцать и больше этажей. Мальчик шевелил губами, про себя считая ряды отверстий в стенах: окнами эти черные, страшные пустые глазницы называть было невозможно…
И еще по обеим сторонам тракта тянулось гигантское многоярусное автомобильное кладбище… И в том, что оно было ярким и многоцветным, ибо на полированных боках еще кое-где не потускнела стойкая окраска, — таилась угрюмая насмешка прогресса… Или — так называемого прогресса?!
Из домов, как из выпотрошенных трупов вываливались наружу их внутренности. До уровня первых, а то и вторых этажей были навалены свидетельства бывшей жизни: обломки сгнившей мебели, проржавевшие эмалированные округлые корыта ванн, окаменевший цемент, сохраняющий форму былых мешков; ископаемые раковины белых и розовых унитазов, словно панцири неведомых животных, выброшенных на берег; целые лестничные пролеты, по которым уже никогда, никогда не будет ступать нога человека… И повсюду, в пузырящейся маслянистой грязи, в разноцветной пене ручьями стекающих на дорогу химических отходов, — целыми грудами, напластованиями, как свернувшиеся в кольца болотные жители, виднелись, валялись, вырисовывались и громоздились автомобильные покрышки самых разнообразных размеров, изношенные до корда или продырявленные…
Пожалуй, именно здесь, среди развалин одного из прекраснейших городов мира, превращенного в помойку, можно было зримо понять, как накоротко замкнулась цепь времен…
По дорогам планеты Земля вновь — с перерывом в какие-то жалкие полтысячелетия скрипели тележные колеса… Потянуло дегтем и едким лошадиным потом. Лошадь — где-то на задворках, среди гаражей и ангаров, пережила быстрый взлет, гонку и упадок движущихся механизмов…
Первыми были вынуждены навсегда опуститься на землю летающие аппараты всех мыслимых конструкций: иссякли нефтяные скважины, выдавив из себя, словно черные бессильные слезы отчаяния, последние капли, и самолеты и флаеры остались без топлива. Затем — словно бы с разгона наткнувшись на бетонную стену — по тем же причинам остановились автомобили. Конечно, оставались еще электромоторы и солнечные батареи, но для аккумуляторов требовались свинец или серебро, а для двигателей и кузовов — чугун, металл, пластмассы…
Наконец, прекратили движение по стальным колеям дольше всех сопротивлявшиеся электровозы. Застыли, беспомощно опустив загребущие ненасытные ковши, экскаваторы в железорудных карьерах; опустели выработанные до донышка каменноугольные шахты и разрезы; остыли без кокса доменные печи; замерли прокатные станы и нечем стало заменять изношенные, истончившиеся рельсы…
И все эти бывшие богатства земных недр, накопленные запасливой природой за миллионнолетия ее развития, теперь чесоточной коростой, зловонными гноищами покрывали необозримые пространства почвы, которая могла бы плодоносить и родить хлеб… Последние ростки жизни душили мерзкие невостребованные отходы цивилизации, бесполезный шлак перегоревшей человеческой гордыни. Вот почему в пору Осенних Ярмарок на старинный городской тракт, когда-то лоснящийся сытым асфальтом, а сейчас раздолбанный, изгрызанный рытвинами и колдобинами, на пыльную сорную и жизнестойкую траву падали из-под лошадиных хвостов пахучие яблоки конского навоза. И в них, еще теплых от лошадиной утробы, лениво копались неистребимые воробьи…
Между гранитными набережными, где когда-то, безусловно, свободно текла широкая полноводная река, теперь вяло колыхался бурый от грязно-зеленых водорослей дурнопахнущий студень… Нo и сами набережные, украшавшие берега роскошными широкими парапетами и изысканными полукруглыми спусками к воде, — теперь напоминали челюсти с прогнившими или выбитыми зубами: многих каменных блоков недоставало. А некоторые, выкрошившись из стройного гармоничного ряда своих собратьев, валялись тут же, тяжелые, забытые, никому не нужные.
А над бывшей водой, над мерзкой вязкой жижей, в нескольких местах еще угадывались, словно призраки, бесполезно парящие в воздухе, арки бывших мостов, рыжие от ржавчины…
— Мне душно здесь, сынок, — вдруг сказал Отец каким-то новым, незнакомым голосом, точно что-то сдавливало ему горло. — Здесь сам воздух словно бы пропитан печалью…
— Печалью? — повторил Сын незнакомое ранее слово: ведь он прожил всего один жизненный цикл.
— Я знаю историю этого Города, сынок… Это был один из самых прекрасных Городов на нашей планете. Его построили самые лучшие архитекторы из самых лучших материалов на берегу сказочно красивой реки. И эту реку питало чистейшей водой огромное пресноводное Озеро. Люди сначала бездумно отравили отходами Озеро. Озеро отравило Реку. Отравленные воды Реки пошли в городской водопровод… И Город сам, своими собственными руками умертвил себя. И, одичав, разграбил музеи с неисчислимыми сокровищами и картинами великих мастеров, и залил нечистотами книгохранилища, и превратил в мусор великолепные строения…
Взгляд Мальчика как раз остановился на изглоданном, выщербленном каменном строении на противоположном берегу, с черными провалами высоченных сводчатых окон, все еще, из последних сил, тянувшемуся к небу. Над ним, видимо, когда-то гордо поднималось в облака золоченое острие. Теперь же этот стройный шпиль представлял собою проржавевшую решетчатую конструкцию, под непосильным гнетом времени и невзгод она согнулась в виде огромной буквы «Г». Кое-где, случайно не сорванные злыми ветрами и ливнями, сохранились металлические листы со следами золочения, — словно бы одинокие чешуйки на боках большой рыбы, недоочищенной хищниками и догнивающей на общей свалке…
И то, что было некогда крестом или изящным флюгером, который весело поворачивался на все стороны света от вольного свежего ветерка, — теперь тупо указывало вниз, на захламленную, обезображенную землю…
— Зачем мы приехали сюда, Фазер? — поежившись от внутреннего ужаса, тихо спросил Мальчик. — Это же мертвый Город! Совершенно мертвый… Отец отрицательно покачал головой:
— Ты ошибаешься. Большинство городичей скрываются в подземных туннелях старинных древних подземок — сабвеев… Когда-то здесь ходили под землей быстрые поезда — составы самоходных повозок, перевозившие людей из конца в конец Города. Вот в этих норах укрывается от дождей и зимних морозов городское отребье. Кроты, которые прячутся от солнца…
— Как же они живут? Чем питаются?
— Городичи торгуют железом. И еще многим. Обменивают на еду. И существует также могущественный тип ремесленников. Они умеют резать и сваривать металл. И делают котлы для Источников Жизни, строго храня свои секреты…..Из многоколонного здания с рухнувшими перекрытиями, провалившейся крышей и следами пожара на стенах с гортанными криками вылетало траурное жирное воронье. Из оконных провалов высокого первого этажа, в которых еще угадывалась стройная аркада, на дорогу выползала клейкая заплесневелая масса, — грязно-серая каша, издали похожая на подтаявший весенний снег.
— Что это, Отец? — спросил Мальчик.
— Когда-то здесь находилось главное городское книгохранилище… — отрешенно ответил Отец. — Да… Биб-ли-о-те-ка… — произнес он по слогам торжественное слово.
— Библиотека… — повторил Сын еще одно незнакомое понятие. — А для чего… для чего люди в городе хранили… столько книг?!
— Раньше они считались источниками знаний…
— Как вода — Источник Жизни?
— Примерно так. Но они были недолговечными и неудобными в обращении. Ведь были книги тяжеленные, толщиной в три-четыре пальца!
— Ну уж… — недоверчиво хмыкнул Сын. — Трудно в это поверить…Такую книгу надо изучать в течение нескольких циклов жизни… Отец не ответил. Тем более любая дорога, даже самая плохая, рано или поздно кончается: их дорога незаметно вливалась в обширную Рыночную площадь. Она понравилась Мальчику непривычным простором, на котором могло бы легко разместиться все их селение. К тому же здесь было много людей, одетых причудливо и непривычно, и множество товаров и вещей, совершенно не известных ему. Его удивило, что в самом центре Рыночной площади стояла гигантская глыба серого гранита, на вид совершенно бесполезного, вытесанного в виде вздыбленной волны. Из нее сиротливо торчало несколько больших ржавых штырей. И все… Может быть, когда-то на этой глыбе возвышался какой-нибудь памятник… Интересно — кому?! Лотки с товарами почти вплотную упирались в огромное прямоугольное каменное здание древнего Храма с двойными рядами очень красивых полированных красноватокоричневых колонн по всем четырем сторонам здания. Стены его — из отшлифованных мраморных блоков — были частично разрушены, либо разобраны для очередных нужд. Впрочем, гранитные полированные колонны тоже уцелели не везде — множество их обломков валялось на земле.
Широкие величественные ступени Храма были загажены сверху донизу, и зловонные нечистоты липкой смрадной массой стекали к площади. Впрочем, на этот запах никто не обращал внимания. Мальчику захотелось зажать нос…
…Перед одним из продавцов — диким, волосатым существом, от которого сильно пахло — лежала кучка черных предметов, отдаленно похожих на грибы: с тонкой ножкой и толстой округлой шляпкой.
— Что это, Отец? — тихо спросил Мальчик.
— Айрон… — ответил Отец. — Железо. Части изношенных старинных механизмов. Они называются: болты. Видишь — резьба? Раньше, давным-давно, эти болты скрепляли какое-то сооружение.
— Бол-ты… — прошептал Мальчик. — Смешно: бол-ты…
— Пять паундов муки… Это хорошая прайза! — предложил Отец продавцу. — Даю за твой айрон… пять… — и он поднес к бородатому лицу торговца растопыренную пятерню. Глаза того блеснули из волосатых зарослей и он согласно закивал головой…
— Железо — это богатство, — довольно сказал Отец. — Мы сделаем из этих болтов в нашей кузнице десяток боевых ножей. И — наконечники для стрел… Торговый обмен шел бойко и сноровисто. Боевики охраняли сложенные на землю мешки с мукой, которые быстро пустели…
— Урожай был неплох, мой мальчик! У нас еще остается корн, и мы сможем теперь купить запасной котел для Источника Жизни, — очень довольный провозгласил Отец. — С крышкой и отводной трубкой!
Обратно обозные лошади бежали облегченно и весело, как и всегда, предвкушая дом, и люди тоже были в хорошем расположении духа. Торговля оказалась удачной, и на всех возах топорщились, укрытые мешковиной и рогожами, приобретения, необходимые в хозяйстве. Большой и опустошенный Город медленно отходил назад…
Пыль и пепел пожарищ… И еще — плесень… Пепел, плесень и пыль. Все, что могло сгореть — выгорело, что могло гнить — догнивало. И все было засыпано пылью — серым снегом смерти… Заплесневелое пепелище — вот, пожалуй, было самым точным и самым правильным названием бывшего когда-то великолепным Города. Пепел, плесень и пыль. Пыль, плесень и пепел…
— Отец, посмотри! — вдруг заинтересованно воскликнул Сын.? Что это за желтая струя? Вон, — видишь? Какая яркая! Это — краска?
И он спрыгнул с повозки и, подбежав к яично-желтому ручейку, который сыпался из провала в бетонном ограждении, торопливо набил желтым порошком карманы куртки и холщевую торбу. Отец улыбнулся про себя и подумал: «Пусть развлекается! У него и без того слишком много забот и так мало игрушек!» Отец долго рассматривал добычу сына и внимательно изучал желтые крупинки, высыпав их на ладонь.
— Сера… — наконец, удивленно решил он. — Чистая кристаллическая сера! Опять отходы какого-то производства…
ЧЕРНИЛЬНЫЕ ОРЕШКИ
Мальчик вздрогнул: в ветвях Дуба Совета он заметил сильное шевеление! Он с разбега остановился. Да, точно! Где-то в глубине таинственной кроны раскачивались концы ветвей, слышалась возня и приглушенные голоса, как бы просеянные сквозь мельтешение листвы.
А ведь этот Дуб невольно старались обходить стороной и стар, и млад. На нем не было ни птичьих гнезд, ни уютных дупел… Разве что вороны отдыхали на этом мрачном дереве. А на мощной его ветви, горизонтально протянутой над землей, еще болтался обрывок веревки, — напоминание о казни Кривонога…
— Эй! — с замиранием сердца негромко окликнул он того, кто скрывался в шелестящей листве. — Кто там?!
Снова закачались ветви, словно их специально кто-то дергал, и из листвы уставился на Мальчика двухголовый мутант — «Иван-да-Марья».
— Это мы, Илия… — разом сказали обе головы, одна — басом, а другая — пискляво.
— Что вы там делаете?! — оторопел Мальчик.
— А мы… — хохотнула да Марья, — орешки ищем.
— Ты что?! Разве на дубу растут орешки? — поразился Илия. — Вы так желуди называете, да? Свиные орехи?
И он засмеялся.
— Чернильные орешки… — прогудел Иван. — Нас отец Петр попросил…
— Ему, знаешь, самому по деревьям лазить неудобно…?опять хихикнула да Марья. Он ведь уже старенький, наш Патер-Питер…
Двухголовый близнец (или близнецы?) спустился пониже и поудобнее устроился на ветке, выполняющей роль виселицы, весело болтая ногами.
— А нам он доверяет… — сообщил Иван.
— Да… Он считает нас… этим самым… ангелоподобным существом, — добавила да Марья, — поскольку мы — бесполое создание.
— Ага! Вот у птиц — по одной паре крыльев, хоть у петуха, хоть у гуся. А у серафимов по шесть!
— Значит, ваши ангелы и архангелы — тоже… мутанты?!?даже вздрогнул от своей догадки Илия.
— Значит, выходит так… — соглашаясь, пробасил Иван. Потом Иван-да-Марья ловко спрыгнул (или, все же — спрыгнули?!) на землю.
— Слушайте, а зачем Патер-Питеру эти ваши орешки? — с любопытством спросил Илия, Сын Судьи.
— Да не орешки это, не орешки! — махнул рукой Иван и полез за пазуху. — Вот это что… На жесткой вырезной пластинке дубового листа, плотной и жилистой, уже тронутой осенней буроватостью, виднелся бугорок, круглый нарост, — словно бы под кожицу листа засунули горошину.
— Вот это и есть чернильный орешек. Только их надо много… — пояснила да Марья. Отец Петр что-то с ними делает: сушит и растворяет в какой-то особенной жидкости. И у него получаются… чернила!
— И ими он пишет свою Книгу! — сообщил Иван.
— Книгу?! — от удивления Мальчик раскрыл рот. — Настоящую… Книгу?!
— Ну да, настоящую. Макает перо в чернильницу и пишет. Букву за буквой. Так быстро! Ты ведь умеешь читать? — спросил Иван. — И нас он тоже научит!
— Потому что мы ему помогаем! — гордо, но все равно — очень тоненько пропищала да Марья…
— А что же он пишет… в свою Книгу?
— Разные события из нашей жизни! Вот он написал в свою Книгу о казни Кривонога! спокойно сказал Иван, дергая за обрывок веревки, свисающей с ветви.
— Зачем?!
— Наверно, чтобы после знали…
— Неужели же для того, чтобы попасть в Кииту, надо умереть? — грустно спросил Сын Судьи.
— Что ты! — оживленно прощебетала да Марья. — Совсем нет! Патер? Питер сказал нам, что он написал и про нас.
— Ага! Точно! — подтвердил Иван. — Прямо так и написал, что у нашей Мазер родился двухголовый ребенок.
— И еще он сказал: чудо господне… — добавила да Марья и поправила на своей голове вязаный хайратник: у нее почему-то мерзли уши, а вот у Ивана — нет…
— И вообще: одна голова хорошо, а две — лучше… — своим тоненьким голоском заключила она. — Ты согласен?
СЫН И ОТЕЦ
— Отец, а из чего делались Книги? — неожиданно спросил Сын, вываливая в корыто пойло для поросят.
— Точно не помню… — признался Отец. — Продукт переработки природного сырья. И еще… Страшно сказать — на книги изводили древесину! Книги стали никому не нужны, когда появились памятные кристаллы. Это было удобно, практично, и не занимало много места в жилищах. А последние известия и общепланетные новости доставлялись людям прямо на дом через специальные говорящие аппараты. Люди быстро разучились читать! И книги… Книги умерли, когда в сибирских лесах срубили последнее дерево…
— А у нас разве нет таких кристаллов? — озабоченно наморщил лоб Сын.
— Где-то завалялась горстка… — равнодушно ответил Отец. — Но их невозможно использовать…
— Почему? — удивился Сын. — Разве из них улетучилась… как ты это называешь? Память?
— Нет энергии для подключения читающих автоматов, и не из чего делать сами автоматы… — сухо объяснил Отец.
— Совсем… не из чего?
— Наша планета, породив человека, его же зубами изгрызла собственное нутро… У человечества, которое выжило в голодные послеатомные времена, больше нет айрона, нет плюмбума, нет угля, нет нефти… Ты помнишь, мы плавали с тобой в долбленке вниз по Реке далеко на Юг? Тебя поразили тогда гигантские развалины бетонной плотины поперек ее русла? Тогда ты подумал, что это — древний мост… А это были остатки гидростанции, грустно пояснил Отец. — Огромные машины в ее зале с бешеной скоростью крутила вода, стремясь вниз по трубам. Эти машины вырабатывали энергию, вернее — превращали один вид энергии в другой. Стремительное вращение стальных валов давало новый вид энергии электричество.
— А на что оно похоже… — это электричество?
— Ни на что, тебе известное… Электрический ток уходил по металлическим проводам на далекие расстояния, давал в человеческие жилища свет и тепло, двигал по рельсам железных дорог составы самоходных повозок, выплавлял из земной глины ал… — он запнулся… — да… алюминий для самолетов…
— Откуда ты все это знаешь? — недоверчиво спросил Сын Судьи.
— Я — один из немногих Хранителей Знаний… — ответил Отец. — Я читал драгоценные старые книги. Из уцелевших. Ведь сейчас очень мало людей умеют читать… В книгах тяжкий груз. Груз памяти о нашем человеческом уме и нашей человеческой глупости…
— Почему же сейчас мы не можем построить эту… — как ты ее назвал? — слабо улыбнулся Мальчик. — Гидростанцию? Хотя бы — маленькую?
— В недрах Земли не осталось необходимых первоэлементов… — объяснил Отец. — Все выгребли жадные предыдущие поколения. Нет железной руды для электромашин, нет купрума для проводов… Только в самых богатых домах земных правителей, охраняемых Стражами порядка, кое-где еще горит электрический свет… Последняя память об электрическом веке. Почти недоступная роскошь, — усмехнулся он. — Мы с тобой слишком увлеклись разговорами о прошлом. А сегодня надо приготовить свежего угля для фильтров…
— А что мы будем пить, Фазер, если… если кончится уголь для фильтров? — с затаенной тоской в голосе спросил Сын. — Умрем и мы, и наши животные? Ведь ты сам говорил, что вся наружная вода, которая не прошла через перегонку в Источнике Жизни — смертельный яд?!
— Почему же должен кончиться древесный уголь? — удивился Отец. — Ты постарайся понять разницу между каменным углем или нафтой, которые природа запасала впрок с доисторических времен совершенно случайно и нынешними деревьями. Уголь, купрум, айрон — это древние невозобновляемые запасы, а береза, ольха, сосна — вечно возобновляемые, живые, включенные в круговорот общей жизни. Пока растут они, — у нас с тобой будут колесо к повозке, и ложка к похлебке, и огонь в очаге, и уголь для фильтров! Ведь совершенно не обязательно жить среди грохочущей железом техники! Да, мы расстались с техникой, но мы еще не одичали… Пойдем, поможешь мне напоить овец! Они аккуратно перелили профильтрованную и очищенную воду из бако-накопителя в деревянные ведра и бросили туда по пригоршне соли.
— Ты представь себе, — по пути к овечьему закуту сказал Отец, — еще совсем недавно… Каких-нибудь пятьсот лет назад… в это, конечно, трудно поверить… Люди могли совершенно свободно купаться в реке!
— Купаться? — ошарашенно спросил Мальчик.
— Ну да, купаться — и плавать, сколько хочешь, и нырять, и брызгаться что есть силы… Умываться, фыркать и потом бегать голышом…
— И вода не разъедала кожу?! — недоверчиво спросил Сын.?Не делала глаза невидящими?
Отец нес ведра в руках. Сын — на коромысле. Над овечьим загоном с гортанными криками кружилось воронье, зорко высматривая добычу.
— Неужели люди летали, как птицы? — подняв голову и замедлив шаг, почти про себя пробормотал Мальчик. — Как… серафимы?
— Нет… — Отец поставил ведра наземь и отер вспотевший лоб тыльной стороной ладони. — Люди строили летательные аппараты. Они назывались: самолеты. Внутри них помещались сотни людей! Да, да… Об этом написано в старинных книгах. Я даже видел их изображения… Они делались из легкого металла серебристого цвета…
— Се-ре-брис-то-го? — задумчиво повторил Сын, словно бы катая каждый слог на языке, как сладкую горошину. — Се-ре-брис-тый… Что это значит?
— Пожалуй, это похоже на иней… — попытался объяснить Отец. — Или нет… На блеск воды в лунном свете. Да… Лунная дорожка на Реке отливает в полнолуние серебристым цветом… Конечно, если в ней нет зеленых водорослей. И густой бурой тины… Мальчик вздохнул и снова поднял на плечо коромысло.
— А самолетов было много, сынок… — продолжил Отец, когда они возвращались. — И они умели перевозить не только людей и грузы на любые расстояния. Но они же могли еще сбрасывать на мирные города стальные цилиндры со смертью.
— С отравленной водой? — удивился Мальчик. — Нo ведь ее можно было не пить!
— Со взрывчатыми веществами страшной разрушительной силы. Стальная оболочка разлеталась на сотни осколков, эти осколки убивали людей, а силой взрыва разрушались стены зданий, они обваливались и погребали под собой все живое…
— Зачем?! — сдавленным голосом, с выступившими на глазах едкими слезами спросил Сын. — Зачем они это делали?!
— Не знаю… — покачал головой Отец, и это был не уход от ответа, а по-своему честный ответ. — Сколько бы я ни размышлял об этом, я не могу найти достаточно веских причин, чтобы понять необходимость массовых убийств. Войны… Целые страны воевали друг с другом! Сколько уходило на это сил и средств! Ведь так трудно сделать даже одну хорошую меткую стрелу… Цели тогдашних правителей нынче кажутся просто глупыми… Или преступными. Им нет никаких разумных оправданий!
— А может, одни страны хотели отнять у других хлеб и воду? — спросил Мальчик.
— Целые народы никогда не могут быть грабителями или убийцами! — сурово отрезал Отец. — К тому же — в любой стране была вода и рос хлеб… Убийцами и грабителями могут быть только те, кто отдают приказания об этом!
— И обо всем этом ты узнал из своих книг? — спросил Сын Судьи.
— И еще от своего Отца… Как и ты…
— А отец Петр пишет новую Книгу! — торжествующе выпалил Сын.
— Вот как? — прошептал Отец. — Я не знал…
— И я бы очень хотел попасть в его Книгу… — признался Мальчик.
— Зачем?!
— Чтобы люди, придущие после нас, знали… И оба надолго замолчали, смотря, как весело шевеля хвостиками и залезая копытцами в корыто с пойлом, чавкают поросята…
ЧЁРНЫЙ ПОРОШОК
Мальчику нравилось смотреть, как горит сера. Он насыпал желтых крупинок на щепку, — и крупинки, плавясь, давали голубой, ярко окрашенный огонь… Но однажды, когда в хижине за ткацким станом работала Мать, четко и ритмично постукивая бердом, сильный порыв ветра забил дым очага из трубы обратно в жилище. Он оказался едким и вонючим, у Мальчика набежали на глаза слезы, запершило в горле, и он натужно закашлялся.
Мать рассердилась.
— Что за гадость ты подсыпал в очаг? — недовольно спросила она и сноровисто вытряхнула серу из куртки Сына и его торбы в глубокий короб, где скопилась мельчайшая угольная пыль и куда сметали куриный помет: куры бродили по хижине где хотели и исправно гадили на земляном полу. Позже, весной, пометом удобряли гряды с рассадой… Итак — случайно, из-за импульсивного движения рассерженной Матери сошлись в одном месте, — в строго определенной по трем пространственным осям точке Вселенной, — в навозном коробе, три материальных субстанции, три составных части… Чего?!
В весьма старинном рецепте сказано: «Взять 1 часть „живой“ серы, 2 части древесного (липового или ивового, можно березового) угля и 6 частей селитры… Очень мелко истереть на мраморной доске и смешать…»
О, эта смесь уже давно и слишком хорошо была известна человечеству! Разумеется, все происшедшее было чистейшей случайностью. Почти что чистейшей. В данном случае из необходимых атрибутов стариннейшего рецепта отсутствовала только благородная доска! Мраморная, как вы изволили заметить… Но в бесконечном течении времени любая случайность (а случай — лишь фрагмент, осколок философского понятия «случайность»!) приобретает форму закономерности. Древние говорили: «Ветер обходит весь мир, и всякий раз возвращается на круги своя…»
И если в бесконечности находится место и для Бога, неудивительно, что при бесконечном переборе вариантов можно не раз наткнуться на одно и то же открытие. Для этого, кстати, совершенно не обязательно даже быть очень уж мыслящим существом… Вспомните малосимпатичное и дурнопахнущее гориллоподобное животное, которое, урча от голода и вожделения, первым схватило волосатой лапой крепкий сук, чтобы сбить с высокого дерева аппетитную, зрелую гроздь бананов… Впрочем, не исключено, что и фиников.
Когда — через несколько дней — уже тайком, Сын заглянул в короб и поворошил его в поисках серы, он увидел там некую смесь, — мелкий черный порошок… Судьба, или — рок, или — фатум, внимание!
С черным порошком, таким невинным и мирным на вид, человечество уже было знакомо в своей исторической молодости.
Сначала его изобрели узкоглазые, но хитроумные китайцы то ли в пятом, то ли в восьмом веке, вместе с тончайшим фарфором и изысканными пытками своих врагов, которых они целиком варили, постепенно опуская на прочной веревке в чан с кипящим маслом…
Мудрецы в шелковых халатах и с серебряными колокольчиками на островерхих шапках использовали этот порошок, начиняя им ракеты для праздничных фейерверков… Да, тогда ракеты были всего-навсего пустой забавой! В средневековой Европе, вконец замордованной религиозными распрями, его заново открыл в середине тринадцатого столетия высокоученый монах по имени Бертольд Шварц. Называют даже точную дату: 1250 год. «Шварц» по-немецки означало «черный»: какая ухмылка черного юмора цивилизации!
Вскоре после этого черный бертольдов порошок стал охотно изрыгать пули из дульных раструбов королевских мушкетов и ядра из жерл услужливых во все времена пушек…
А еще через несколько дней старец по имени Петр, а прозвищем Патер-Питер имел повод для пополнения своей Книги.
Сказать правду — никому в Общине не пришло бы в голову тратить драгоценную древесину на изготовление такого сомнительного продукта, как бумага… Люди не слишкомто и нуждались в этом хрупком и недолговечном изделии, — результате вторичной переработки природной целлюлозы: без книг вполне можно было обойтись… Каждое дерево должно было сначала дать втулку или обод, бочонок или лодку, тепло и свет, и в конечном счете — уголь для фильтров. Всякое иное использование считалось кощунственным, если не преступным.
Вот почему ученый старец по имени Петр — что на древнем языке означало «камень», крепкий духом, — писал свою хронику событий на тонковыделанных пластинах из обработанных и выглаженных до белизны телячьих шкурок. Они были грубо обрезаны острым лезвием по краям и скреплены в толстую пачку крепким крученым сыромятным ремешком, продетым через три сквозных отверстия. Пером, выдернутым из гусиного крыла, срезанным наискосок и надвое расщепленным на кончике, старейшина селения при свете жирника неторопливо выписывал на белом пространстве листа черные ровные знаки — буквы, которые почти волшебным способом слагались в связную, исполненную смысла цепочку слов: «…а третьего дня доброго октября-месяца сотворил Сын Судьи именем Илия черный прах. Составил он его из трех слагаемых: древесного угля, птичьего помета и желтой горючей субстанции, свободно горящей синим едким пламенем, именуемой серой. Смешав уголь мелкоистолченный и сухой погадок и присовокупив к ним серу, измельченную видом до песка, в пропорциях, ему ведомых, начинил он этой смесью сосуд некий и вложил в очаг, дабы усилить силу огня. Смесь же не возгорелась, а взорвалась мгновенно, с громким шумом, разметав очаг, учинив большой ущерб жилью и сверх того пожар. Мальчик, Сын Судьи, сильно ранен в голову и руку с обильною потерею крови, однако, без утраты рассудка и помрачения ума…»
Скрипело перо, помаргивал и коптил жирник, бледный язычок огня на тщедушном фитильке слабо освещал чуть сероватую поверхность листа, по которому гусиное перо высеивало черные значки… как семена будущих всходов: «Из праха родишься, в прах обратишься и снова воскреснешь…»
Окончив свой урок, старец Петр, по прозвищу Патер-Питер, тщательно обтер кончик пера чистою мягкой тряпицей, уложил его в пенал и несколько минут спокойно ждал, пока высохнут на пергаментной странице чернила. Те самые, приготовленные им самим из чернильных орешков, собранных с ветвей священного Дуба двухголовым уродцем (или всетаки — уродцами?!) Иваном-да-Марьей…
Потом он аккуратно уложил стопку пергаментных листов в деревянный прямоугольный футляр, защелкнул на нем замочек и поставил летопись на полку… Сотворив вечернюю молитву, чистый духом, он прислушался, задул светильник и вышел из хижины. От полной луны было светло.
За пологим гребнем холма, поросшего темной гривкой молодого ельника, раздалось звонкое призывное ржание. Гнедой жеребенок, вскидывая вбок копытцами, брыкаясь и подпрыгивая, игриво взмахивая коротким хвостом, весело мчался на зов матери. Отец Петр постоял, вдыхая ночной воздух, повторяя вслух последние строки, которые еще словно бы светились в темноте перед его внутренним взором: «…Сделана данная запись на манускрипте мною собственноручно в лето 2542 Года Лошади…».