Ханна на пятнадцать минут опоздала и на подходе к ресторану заметила Дэвида, стоявшего на тротуаре и поглядывавшего по сторонам. Приблизившись, она окликнула его:

– Здравствуйте! Прошу прощения за опоздание. Поезда в метро почему-то не ходили.

– Ничего страшного. Зато сейчас вы здесь.

– Не представляю, что там случилось; просто хаос какой-то.

Дэвид подхватил Ханну под локоть и через весь ресторан повел в дальний угол, где был сервирован столик на двоих. На карточке, стоявшей посреди столешницы, значилось: «Резерв». Очевидное преимущество этого столика заключалось в том, что он был наполовину скрыт от остальных посетителей перилами небольшой лестницы, ведущей на цокольный этаж.

Пока они усаживались, Дэвид пояснил:

– Утром я позвонил Микки. Он сегодня не здесь, уехал по делам, – Дэвид покусал губы, – но столик для нас зарезервировал. Разве не мило с его стороны?

Ответа от Ханны, которая просто сидела, глядя на него через пространство стола, Дэвид не дождался и продолжил тихо:

– Я уж думал, вы не придете.

– Мне не следовало бы приходить, – вздохнула она, – не следовало бы находиться здесь.

– Почему? Вы просто обедаете с другом, что в этом плохого?

– Моему мужу это не понравилось бы.

– А вам нравится, что все выходные он проводит со своими друзьями?

– Сначала не нравилось, но теперь… – Ханна чуть не сказала «Я даже рада этому», но закончила иначе: – Благодаря этому у меня есть время только для себя.

– Тут мне следовало бы спросить, зачем вам нужно время только для себя. Но это я оставлю на потом, давайте сначала поедим. Это будет один из многих вопросов, которые мне не терпится вам задать. Как бы то ни было… – Дэвид переключился на деловитый тон, взял со стола отпечатанное меню и быстро проглядел его, – выбор довольно разнообразный, но все зависит от вашего вкуса. Обратите внимание на картофельное пюре с сосисками и на тушеную баранину с клецками. Это самые популярные блюда, особенно по субботам. Еще предлагается пирог с беконом и яйцами и фаршированные помидоры, или отбивная из ягненка с гарниром из риса и грибов со специями.

– Что вы порекомендуете? – улыбнулась Ханна.

– Мне нравится тушеная баранина: очень-очень вкусное, но чрезмерно сытное блюдо; после него не помешает длительный отдых. Знаете что? Сосиски и пюре очень хороши; это не просто пюре и сосиски, там и ломтики бекона, и грибочки, и колечки лука, и другие вкусности.

– Мне сосиски и пюре, пожалуйста.

– Хороший выбор. Я буду то же самое. – Дэвид жестом подозвал официанта и, когда тот подошел к столику, сделал заказ: – Дик, две порции сосисок, пожалуйста.

– Да, сэр. Конечно, сэр. Две порции сосисок.

– Вы часто здесь обедаете? – спросила Ханна.

– Нет, совсем не часто. У меня есть свой собственный очень хороший повар… Питер. Он моя палочка-выручалочка на все случаи жизни, мой… друг.

Ханна угадала, что Дэвид чуть не произнес «мой слуга», и пришла в недоумение. Времена лакеев давно отошли в прошлое. Мистер Крейвентон сказал, что собирается задать ей много вопросов… ну что ж, ей тоже хочется разузнать о нем побольше…

За очень вкусными сосисками с пюре последовали мороженое и кофе. К тому времени сотрапезники беседовали вполне свободно, будто знали друг друга уже много лет. Ханне настолько нравилось это непринужденное общение, что она не рискнула задавать вопросы, которые, по ее мнению, могли положить конец их зародившейся дружбе. Когда спустя три четверти часа пришла пора уходить, Дэвид слегка поспорил с официантом, который, очевидно, имел особые инструкции касательно счета.

– Если мы будем сюда заглядывать часто, мне придется открыть у Микки счет, – поджал губы Крейвентон. – Иначе мне неловко. А теперь, – он глубоко вздохнул, – куда бы вы хотели пойти? В театр, прогуляться пешком или прокатиться по реке?

– О, было бы чудесно прокатиться по реке. Я частенько обращала внимание на людей в лодках, но сама ни разу пробовала.

Таким образом, выбор был сделан. Они сели в лодку у Тауэрского моста, и по пути следования Дэвид показывал Ханне интересные места, о существовании которых она и не подозревала.

По окончании плавания они отправились прогуляться в парке и, заметив издалека свободную скамейку, быстро заняли ее; пока они усаживались, Дэвид усмехнулся:

– Хотите, поспорим, что в течение пятнадцати минут подойдет какой-нибудь бродяга и сядет на другой конец скамейки? Достанет свою газету, начнет раскладывать, будто собираясь устроиться поудобнее, чтобы вздремнуть; потом решит пожать мне руку, и тут-то, если получится, я найду на его ладони некую точку, нажму ее, и тогда мы с облегчением пронаблюдаем, как он пересядет на другую скамейку в поисках более податливой жертвы.

Ханна покосилась на спутника и спросила:

– И откуда вы это знаете? Много практиковались?

Дэвид наклонился к ней и мягко сказал:

– Нет, мадам, никакой личной практики, я даже не пробовал так делать, зато неоднократно видел такие случаи. Я часто гуляю в парках, это единственный вид спорта, каковым я занимаюсь. Шагаю и глубоко дышу, позволяя выветриться книжным миазмам, которых нахватался за день.

Ханна улыбнулась, и Дэвид, не отводя от нее взгляда, отметил:

– Ваше лицо разительно меняется, стоит вам улыбнуться; глаза сразу становятся удивительно яркими. Когда вы улыбаетесь, то выглядите счастливой. А на самом деле вы счастливы? Я… Я имею в виду, когда не улыбаетесь?

Ханна отвернулась и уставилась на лужайку с выжженной солнцем травой, где друг за дружкой носились ребятишки, сопровождая догонялки пронзительным визгом, затем сказала:

– Никогда не понимала, что подразумевают люди, утверждающие, будто счастливы.

– Что ж, – принялся пояснять Дэвид, – как раз сейчас вы наблюдаете счастье в чистом его проявлении: эти непоседы скачут ради веселья, радуются от того, что их догоняют и сами они догоняют, и ни на миг не задумываются, что было раньше и что произойдет после. В данный момент они зримо олицетворяют собой памятную фразу из Чайльд-Гарольда: «Дайте радости волю».

– Но нельзя судить о счастье по детям, они же еще не успели узнать жизнь, – возразила Ханна.

Собеседники сидели вполоборота, вопросительно глядя друг другу в глаза. Ханна, уловив его замешательство, спросила:

– Вы женаты?

Плечи Дэвида слегка ссутулились, прежде чем он ответил:

– Да. Да, я женат. Женат уже четырнадцать лет, из них десять мы живем раздельно. Вам полегчало?

Ханна кивнула, потом произнесла вслух:

– Да, мне полегчало.

– А если бы я сказал, что у меня есть жена и семья, ну, и что тогда?

– Тогда я бы встала и ушла.

– Правда? Даже не выслушав объяснений, которые я мог бы попытаться привести касательно этого обстоятельства?

– Да, именно так.

– Тогда почему же, если вы настолько серьезно относитесь к женатым мужчинам, обремененным обязательствами, почему вы пришли?

– Сама не знаю. Нет. Знаю. Я подумала… ну, вы были один в четверг вечером и сегодня тоже один, так что похоже, будто вы не женаты. Или свободны по четвергам и выходным, как и я… Но я-то замужем… О, Господи.

Ханна отвернулась и сильнее сжала ладони, спрятанные между колен. Она слегка вздрогнула, Дэвид, заметив это, обвил рукой ее плечи и ласково сказал:

– Ах, дорогая, не расстраивайтесь, пожалуйста. Я никоим образом не связан со своей женой. Мы живем раздельно, и не припомню, чтобы хоть раз виделся с нею за последние десять лет или возымел такое желание. Это вас мучают сомнения. По вашим собственным словам, у вас есть муж, и вы чувствуете себя виноватой перед ним за прошлый четверг и за сегодняшний день, так?

В горле Ханны встал комок: она не могла ответить и еще ниже опустила голову. Дэвид продолжил:

– Если хотите услышать мое мнение, муж, который выходной за выходным позволяет себе оставлять в одиночестве такую женщину, как вы, не заслуживает преданности с вашей стороны. Полагаю, будь он нормальным мужчиной, то сам пошел бы с вами на концерт, хоть на один прекрасный вечер послав ко всем чертям бридж с приятелями. Они ведь играют каждый четверг?

Не глядя на собеседника, Ханна сказала:

– Я… Мне жаль… Я испортила то, что обещало быть… что ж, все равно скажу это, – она вздернула голову, – обещало быть прекрасным днем. Все шло к тому, что этот день станет именно таким.

– Ну, этот день по-прежнему прекрасен. – Дэвид коснулся ладони Ханны и погладил ее. – И завтрашний день тоже может стать замечательным.

– Я не знаю.

– Зато знаю я.

– Я… Обычно по воскресеньям я обедаю у своей сестры. О, и кстати, – тут улыбка Ханны стала шире, – расскажу вам кое-что занятное. Мой зять, который так же, как и ваш Микки, происходит из кокни, держит лавку на рынке и – представляете? – накоротке знает вашего приятеля. Мы обычно покупали у Эдди фрукты. Так Джейни и познакомилась с ним, и можете такое вообразить? – Ханна продолжала улыбаться. – Однажды она влетела в столовую – мне тогда было шестнадцать, но кажется, все случилось только вчера – Джейни влетела в столовую и воскликнула: «Слушайте! Я собираюсь выйти замуж за Эдди Харпера. И жить я с сегодняшнего дня буду у него, в его квартире над овощным магазином – Эдди вовсе не уличный торговец, у него свой магазин». А потом, повернувшись к нашему отцу, заявила: «Если ты потащишь меня обратно… Мне двадцать, но если ты попробуешь притащить меня обратно, я, может, и вернусь, но беременной. Как следует подумай над этим». А потом наша мама рухнула на пол в самом натуральном викторианском обмороке.

Дэвид засмеялся, и Ханна тоже, потом она продолжила:

– Джейни воспитывалась в монастырской школе. Мы обе там учились. Она закончила курс, когда мне исполнилось семнадцать, но вы бы и не догадались о монастырском воспитании, встретив ее сейчас. Но… она замечательная женщина; и ее муж тоже хороший человек, очень забавный. Но я вот к чему веду… Я была у них вчера и рассказала им о том, что произошло в четверг.

Дэвид оборвал словоизвержение, удивленно спросив:

– Вы рассказали о нас и о нашей вечерней встрече?

– Да. Да, рассказала. Знаете, – улыбка медленно сошла с ее лица, – Джейни единственная, с кем я могу поговорить. Мне больше не к кому обратиться, и в конце концов я… ну, мне бывает тоскливо, я очень одинока. – Ханна потупилась и повторила. – Да, одинока. И… и вчера там был Эдди. Ему только что удалили зуб, и поначалу я не собиралась откровенничать в его присутствии, но Джейни в свойственной ей бесцеремонной манере заявила: «Да не мнись ты, про Хамфа я ему объяснила». Хамфом они называют моего мужа. Его имя Хамфри. Это прозвище раздражает мужа, и поэтому мы с сестрой видимся не часто, я имею в виду, семьями.

– Да-да, продолжайте. Так вы им рассказали?

– Да, и не скрыла, что это было здорово. И еще описала вашего друга Микки. Стоило упомянуть имя Макклин, как Эдди подскочил с тахты. Оказывается, они с вашим приятелем вместе выросли, и зять в подробностях живописал их бедный квартал. Когда Эдди и его отец начинали рыночный бизнес, они снабжали Микки, – Ханна, словно подчеркивая имя, мотнула головой в сторону Дэвида, – овощами, – и, весьма похоже имитируя выговор Эдди, продолжила: – первоклассным товаром, уж не сомневайтесь, ни единой порченной фруктины.

Дэвид снова засмеялся:

– Какое совпадение! И ваш зять говорит точь-в-точь как Микки, шепелявя сквозь зубы?

– О, да, точно так же! Хотелось бы послушать их вместе.

– Ну что ж, так давайте в один из вечеров сведем их вместе за ужином.

Улыбка вновь исчезла с ее лица.

– Не думаю, что Хамфри…

– Послушайте! – Дэвид взял обе ладони Ханны в свои и легко встряхнул их со словами: – Я никогда не встречался с вашим Хамфри и не имею к тому ни малейшего намерения, но хочу спросить вас вот о чем: вы боитесь его?

– Боюсь Хамфри? – Ханна мотнула головой и попыталась выдернуть руки из хватки Крейвентона, потом повторила. – Боюсь Хамфри? Да нет же! Нет! Просто я… ну, если быть честной, я боюсь причинить ему боль, если можно так выразиться. Он такой добрый и заботливый, и я ни в коем случае не хотела бы навредить ему. Он из тех людей, которых не… не следует обижать.

– И неважно, что он причиняет боль вам?

Ханна все-таки сумела высвободить свои ладони и вновь попыталась зажать их между коленями. Заметив это, Дэвид остановил ее, попросив:

– Не делайте так, пожалуйста. Этот жест выдает вашу обеспокоенность. Послушайте. Вы ведь, похоже, доверяете вашей сестре и зятю, так?

– О да. Конечно. Я могу рассказывать им все-все, и будьте уверены, никуда дальше это не уйдет.

– И вчера вы заглянули к ним, все-все рассказали и посоветовались, как вам поступить, правда?

Больше не улыбаясь, Ханна посмотрела в его лицо:

– Вы отличаетесь завидной проницательностью.

– Нет, на самом деле это не тот случай. Но за то короткое время, что я вас знаю, хотя, как ни странно, мне кажется, будто мы знакомы очень-очень давно, я обрел способность по тону вашего голоса, когда вы рассказываете о ком-то, улавливать ваши чувства.

– Ха! – Ханна слегка передернула плечами. – Вы как Джейни: она говорит, что я – словно зеркало.

Ханна умолчала, что, по мнению мужа, ее мысли наивны как рассуждения ребенка. Хамфри корил ее за недалекость во многих разнообразных ситуациях, и Ханна все чаще обещала себе, особенно когда критике подвергались ее сочинения, что однажды она удивит мужа, ответив на его нападки. Но в то же время остерегалась такого шага, поскольку ее пресловутая наивность выступала своего рода щитом, за которым она частенько пряталась.

Дэвид заговорил, и теперь его голос зазвучал по-деловому:

– Буду играть в открытую. Я хотел бы стать вашим другом, но только при условии, что вы также желаете подружиться со мной. Вы опасаетесь причинить боль вашему мужу, и это я нахожу похвальным с вашей стороны; и в то же время вы не удовлетворены тем, как проходит ваша жизнь. Мне не требуется зеркало, чтобы это увидеть. В четверг у Микки вы напомнили мне ребенка, сбежавшего из ненавистной школы-пансиона.

– Неужели? – Ханна отвернулась от собеседника. – Пожалуйста, не нужно уподоблять меня ребенку. Мне слишком часто приходилось слышать такое сравнение. Мне двадцать девять лет, и я давно уже не дитя.

– Прошу прощения. Я использовал это сравнение в отношении вас в последний раз. Но я бы не дал вам двадцати девяти: двадцать два, двадцать три, ну, может, от силы двадцать четыре…

При этих словах Ханна вновь обернулась, посмотрела на него и сказала:

– Вы очень добры.

– И ничуть я не добр. – Реплика прозвучала так громко, что собеседники невольно оглядели улицу. Потом Дэвид хохотнул, добавив: – Не волнуйтесь. Если вдруг нас услышат, то решат, будто мы просто ссорящаяся семейная пара, Ханна… и, да, я намерен называть вас Ханной. Итак, хотите ли вы быть моим другом, и если да, то на каких условиях? Согласны встречаться один раз в неделю, в вечер бриджа? Или чаще?

Снова они пристально смотрели друг другу в глаза, но на этот раз никто не улыбался. Губы Ханны дрожали, она чувствовала, что лицо ее пылает. Все ее тело словно сгорало в огне; но, услышав свои собственные слова: «Да, я хотела бы, чтобы мы стали друзьями», она поразилась, что голос звучал спокойно, совершенно бесстрастно. Большое достижение для зеркала, отражающего наивные детские эмоции. И все же охватившие ее чувства опять стали очевидны, когда она протянула Дэвиду ладонь, и тот схватил ее; оба заулыбались, а после его слов: «По крайней мере друзьями на вечер четверга», рассмеялись.

Затем какое-то время они помолчали, потом Дэвид, указав в том направлении, где раньше бегали ребятишки, заметил:

– Вот, сорванцам наскучили догонялки, и они умчались куда-то еще.

– Подрастать, наверное, – подхватила Ханна.

– Да, возможно, – согласился Дэвид, и в его голосе прозвучали рассеянные нотки, когда он продолжил: – И где-то там искать свое счастье. Я всегда верил, что оно где-то существует – это самое счастье, — и просто ждет, когда его найдешь и поднимешь; и это соображение снова возвращает меня к вам. Казалось бы, я знаю о вас все, но не совсем. Ваши родители еще живы?

– Ну, моя мама умерла.

– Сочувствую.

– О, не стоит. Мы никогда особо не любили друг друга, а после бегства Джейни с ее уличным торговцем мне пришлось оставить школу. В любом случае мне уже было почти семнадцать. Я сделалась неоплачиваемой прислугой в родительском доме, и приходилось крутиться целыми днями, пока мне не разрешили по вечерам посещать секретарские курсы. А после смерти матери мой статус повысился до неоплачиваемой экономки. Так я и вела домашнее хозяйство до тех пор, пока мой дорогой папа́ – сейчас меня разбирает смех, а тогда у нас не было отца и матери, только папа́ и маман, и никак иначе по настоянию маман – не сделал доброе дело и не привел мне мачеху. Причем с того момента, как умерла моя родная мать, прошло не так уж много времени. После этого я собралась, переехала к Джейни и устроилась работать временным секретарем. Потом встретила Хамфри и, когда он предложил мне выйти за него замуж, почувствовала себя самой счастливой девушкой на свете. Он уже имел собственный дом, и совместная жизнь обещала самые радужные перспективы...

Ханна замолчала. Дэвид не торопил ее, и наконец она заговорила снова:

– Должно быть, в то время я действительно была сущим ребенком. Очень благодарна всем, кто проявил ко мне доброту. И всегда буду признательна Джейни и Эдди.

– Что произошло с вашим отцом и его новой женой? Вы сейчас с ними видитесь? – спросил Дэвид.

– Нет. Они живут в Йорке, и встречаться с кем-либо из них я не имею ни малейшего желания. - Ханна встрепенулась: – Что ж, события своей жизни размером с почтовую марку я вам изложила, можно ли просить вас о том же? Конечно, я уже знаю, что вы занимаетесь книготорговлей и дружите с мистером Джиллименом, а еще у вас имеются друзья вроде Микки Макклина.

Она улыбнулась, и Крейвентон вместе с ней.

– Да, Микки Макклин – мой друг, – подтвердил он, – но помимо него у меня имеются и другие друзья, по крайней мере один, который для меня и отец, и мать, и нянька в одном лице. Вы непременно должны познакомиться с Питером. А знаете, вот что я предложу. – Дэвид глянул на часы. – Сейчас только четыре. Сегодня суббота, все кафе переполнены, а театры еще не открылись, и не знаю, как насчет вас, но с меня достопримечательностей на ближайшее время хватит. Не желаете ли познакомиться с моим другом Питером и посмотреть, где и как я обитаю?

На мгновение Ханна задумалась, потом уточнила:

– Без подвоха?

Дэвид коротко хмыкнул и доверительно наклонился к ней.

– Без подвоха. Уж поверьте, никакого подвоха. Согласны?

– Согласна!

* * *

Они сели на автобус, идущий до Оксфорд-Стрит.

– Я живу совсем недалеко от того места, куда вы приходили позавчера утром, – сказал Дэвид. – Джилли первоначально использовал это помещение в качестве одного из складов, что было неразумно, поскольку это очень неплохая маленькая квартирка, хотя кому-то может показаться и большой, зависит от точки зрения.

Проходя по Джейсон-гарденс, Дэвид махнул рукой вдоль улицы и спросил:

– Не ожидали снова оказаться здесь так скоро, правда?

– Правда, не ожидала.

По Джейсон-гарденс они шли не больше трех-четырех минут, затем Крейвентон свернул на короткую улочку, в конце которой возвышалось здание, похожее на фабрику. Чем и оказалось.

– Это одежная фабрика, – пояснил Дэвид, – откуда увольняют в считанные секунды. Вот эти четыре строения – собственность Джилли, и все сдаются, равно как и моя квартира.

Он повернул в огороженный металлическим забором дворик у ближайшего дома. Справа располагалась лестница в подвал, а три ступени впереди вели к парадному входу. Дэвид вставил ключ в замок. Отворив дверь, он развернулся, протянул спутнице руку и провел ее внутрь. Ханну удивило, что, перешагнув порог, она сразу оказалась в большой комнате. Крейвентон слегка подтолкнул гостью вперед. В дальнем конце помещения открылась дверь и появился мужчина с белыми волосами, который помолчал мгновение, а потом сказал:

– Вы вернулись, сэр. Добрый день, мадам.

– Это миссис Дрейтон, Питер.

– Как поживаете, мистер Питер?

Дэвид засмеялся:

– Не мистер Питер, а просто Питер. Если хотите соблюсти щепетильность, можете называть его мистер Миллер, но уверен, что Питеру понравится, если вы обойдетесь без китайских церемоний, верно, Питер?

– Да, сэр. Конечно. – Питер внимательно посмотрел на гостью, потом обернулся к Дэвиду и спросил: – Подать чаю, сэр?

– Да, Питер, спасибо. За этим мы и пришли.

Седоволосый, улыбнувшись, оставил их одних, и Ханна, оглядевшись, воскликнула:

– Какая замечательная комната!

– Да, вам нравится? А представьте ее загроможденной почти до потолка кипами всевозможных книг разных размеров. Но в то время здесь было три комнаты, а не одна как сейчас. Я снес перегородки. Всего на этом этаже располагалось пять помещений: крохотные кухня и спальня, столовая, маленькая гостиная и большая гостиная. Ну так вот, столовая и две гостиные превратились в то, что вы видите.

Ханна осматривалась вокруг, переводя взгляд с одного цветового пятна на другое. Прежде ей и в голову не приходило, что двери в комнате можно выкрасить в ярко-желтый цвет. Стены были приглушенно-серыми, старинная мебель очень напоминала обстановку в гостиной миссис Джиллимен. А на стене между, как предположила Ханна, кухней и спальней, кто-то нарисовал огромную птицу. Заметив, что гостья заинтересовалась изображением, Дэвид спросил:

– Вам нравится? Это розовая крачка. Ее полет очень впечатляет.

Ханна подошла ближе к рисунку, уточняя:

– Она на самом деле нарисована прямо на стене?

– О да. Да. Местами весьма неаккуратно, как можете заметить, если присмотритесь повнимательней.

Что-то в тоне собеседника заставило Ханну повернуться к нему и поинтересоваться:

– Вы… это вы рисовали?

– Имел честь, мадам. Скрытый талант, проявившийся в мои школьные годы. Так никогда и не развился. Слабенький, видно, был талантишко, как мне кажется, да и мой преподаватель по художественному мастерству часто говорил: «Не переживай, Крейвентон, ты всегда сможешь заняться оклейкой стен своими рисунками. На плаву продержишься!»

– Как жестоко! – неуверенно улыбнулась Ханна.

Дэвид, глядя на нее, сказал:

– Да, жестоко. Я пришел к выводу, что карьеру учителя может выбрать только человек, склонный к садизму. Ну, по крайней мере большинство преподавателей именно таковы. Вот потому-то я и оставил эту сферу деятельности. Не смог достигнуть планки настоящего садиста.

– Вы были учителем?

– За мои грехи был какое-то время. Но обо всем этом я расскажу вам позже. Проходите же и садитесь.

Ханна проигнорировала приглашение.

– Это ваша идея… я имею в виду цветовую гамму и меблировку? – поинтересовалась она.

– И снова вынужден признаться: да, моя.

– Что ж, могу вас заверить, что ваш учитель понятия не имел, о чем говорил. Я убеждена, что подбирать цвета невероятно сложно. Например, – Ханна махнула на длинные бледно-розовые занавеси с волнами ламбрекенов, которыми были драпированы два больших окна, расположенные в дальнем конце комнаты,  – я бы подумала, что такой цвет вкупе с желтыми дверями, зеленым ковром и черными пледами будет выглядеть кричаще. Даже не беря в расчет, – сейчас она указывала на длинный диван «честерфилд», – вот эту обивку… не уверена, как правильно назвать, оттенка легкого загара?

– Правильное название, мадам, светло-коричневая.

– Значит, светло-коричневая, – со смешком повторила Ханна. – Но при всем разнообразии цветов, – продолжила она, – эта комната необыкновенно красива. Гостиная миссис Джиллимен показалась мне, как бы выразиться поточнее… восхитительной, очаровательной, стильной. И я вовсе не ожидала увидеть снова что-то, вызывающее подобные чувства, но в совершенно ином роде. Могу предложить только определение «бодрящая».

– О, какая жалость. Я-то думал, вы скажете «расслабляющая». – Дэвид взял ее за руку и подвел к дивану. – Вы, верно, удивитесь, если я признаюсь, что все эти оттенки подсмотрел у одного-единственного цветка?

– Правда?

– Это был огромный мак, почти шести дюймов в диаметре, он засыхал, и его внешние розовые лепестки пожелтели по краям, словно украсившись бахромой. Устав от жизни, цветок увядал лепесток за лепестком. По крайней мере именно так это зрелище воспринял я, взял себе на заметку, и вот теперь здесь представлены все цвета того мака. Добавлена лишь розовая крачка. Я вставил птаху в композицию, поскольку когда-то впечатлился ее полетом, к тому же там, где все цвета напоминают об умирании, ее раскраска внушает оптимизм.

Присев на диван, Ханна не отрываясь смотрела на Дэвида. Его объяснение очаровало ее даже сильнее, чем сама комната. Слова текли неспешно, создавая необычные образы. Ханна настолько привыкла к сухости Хамфри за все эти годы, что ей казалось, будто она слушает человека, который воспитывался далеко-далеко, в местах, где говорят на другом языке.

Крейвентон между тем продолжал:

– В отделке очень редко удается успешно использовать природные образы: цвета просто не производят того впечатления, на которое рассчитываешь. Даже в этом случае, – он сделал широкий жест рукой, охватывая всю комнату, – временами у меня рябит в глазах.

– О нет, нет! – быстро возразила Ханна, – ничего подобного. Эта комната необычная и очень красивая.

– Да, красивая, но не успокаивающая. Используя оттенки мака, я надеялся, что они, подобно снадобью из этого цветка, будут способствовать умиротворению, но, очевидно, этого не произошло. Ага! – Дэвид обернулся. – Вот и чашечка напитка, который не только освежает, но и дарит несварение желудка, изжогу и грыжу.

– Ну, вас он не может прикончить уже довольно долго.

– Но делает все возможное в этом направлении, Питер. Ты же знаешь об ограничении после того, как я поем мяса. – Крейвентон повернулся к гостье. – После мяса я предпочитаю не пить чай в течение суток. Он буквально убивает меня.

– А я вам уже говорил, это все потому, сэр, что вы пьете его слишком крепким, а молока добавляете совсем мало.

– Хм, ты постоянно мне это повторяешь, но  в любом случае после мясных блюд чай действует на меня как яд. Отведав сосисок, я буду только кофе. О, – Дэвид указал на тарелку на нижней полке чайной тележки, – ты испек?

– Немного, сэр.

Дэвид повернулся к Ханне.

– Питер печет наивкуснейшие булочки-сконы. Он безнадежен в приготовлении пирожных — его пирожные по вкусу напоминают подошву, — зато сконы…

Ханна обменялась смеющимися взглядами с беловолосым мужчиной, чья кожа казалась совсем гладкой, но только до тех пор, пока он не улыбнулся, и тогда несметное количество морщинок возле губ и на чисто выбритом подбородке выдали его настоящий возраст. Второго подбородка у Питера Ханна не заметила. Мистер Миллер был худощав, почти настолько же, как и его хозяин, и почти так же высок.

Когда он сказал: «Если я вам понадоблюсь, сэр, просто позвоните» и Дэвид ответил: «Я так и сделаю, Питер, так и сделаю», Ханна обратила внимание, как мужчины хитро усмехнулись друг другу. Потом свежеиспеченные друзья снова остались одни…

Несколько минут спустя, откусив кусочек булочки, Ханна воскликнула:

– О, какая вкусная! И удивительно воздушная. Если Питер печет такие восхитительные сконы, то, конечно, и пирожные у него должны получаться превосходные.

– Признаю, это странно, но его пирожные действительно ужасны. Иногда я думаю, что всему виной пропитка, возможно, много лет назад он перенял негодный рецепт у своей матери.

– Он стар? У его волос замечательно красивый цвет, и они очень густые.

– Нет, на самом деле он не старый. Не знаю в точности, сколько ему лет, мне известно только, что в годы войны он был денщиком моего отца и, покинув службу, они так и остались вместе. Насколько помню, в первый раз я увидел Питера, задыхаясь от астмы. В придачу в тот момент я испытывал настоящий ужас, поскольку приступ случился на глазах у моего отца. Увы, я страдал этими пароксизмами с раннего детства, в то время как храбрые мальчики таким вещам не поддаются. Никак не забуду тот примечательный день. Когда Питер – тогда его называли Миллер – принялся растирать мне горло и спину, а мой отец его резко одернул: «А ну-ка, прекрати это, Миллер! Не балуй его! Закинь-ка задохлика на лошадь и вышиби из него дух. Вот все, что ему нужно». Меня закинули на лошадь! – теперь Дэвид улыбался. – И Питер послушно вывел ее со двора рысью; но как только мы оказались в лесу, он замедлил аллюр коней до шага и начал развлекать меня сильно приукрашенными историями о своих путешествиях. Не то чтобы он действительно много странствовал, но заставил меня поверить, будто побывал во всех уголках мира.

Крейвентон отвел взгляд от Ханны и, взяв серебряный чайничек, снова наполнил ее чашку, прежде чем продолжить:

– Свободой от няни я наслаждался лет до восьми, Питер оказался самым заботливым наставником в моей юной жизни. У меня было несколько приятелей-сверстников, но даже друзья в возрасте двенадцати, тринадцати или четырнадцати лет не способны на проявление доброты и сострадания по отношению к мальчишке, который по непонятным причинам вдруг начинает задыхаться и не может вдохнуть. Сами понимаете, болезненность не внушает симпатии. В любом случае с годами приступы стали реже, хотя и не исчезли совсем… Еще булочку?

– Спасибо, они чудесны.

Дэвид тоже взял еще один скон, и, пока сотрапезники жевали, между ними царило молчание.

– Вы по-прежнему испытываете приступы астмы? – спокойным голосом спросила Ханна.

– Да, но теперь гораздо реже. Иногда они возникают из-за погоды, но чаще случаются в результате эмоциональных потрясений. Поскольку астма уже довольно давно не проявлялась, в последнее время я чувствую себя относительно свободным; к счастью, и по силе приступы пошли на убыль. Когда мой мир рухнул – имею в виду то время, когда отец с матерью расстались, он сбежал с юной мисс вполовину младше его, оставив за собой кучу долгов, которые едва удалось покрыть продажей дома и скота, – мы вместе с матерью отправились к ее родственникам в Дорсет. А Питер… Она взяла Питера с собой. Мне всегда нравилось думать, что мать сделала это ради меня, хотя понятно, что в основном она желала сбыть меня с рук, поскольку Питер очень по-доброму со мной обходился, особенно когда астма давала о себе знать. Тот факт, что я готовился к поступлению в Оксфорд, никого не интересовал: какая от припадочного могла быть польза? Мои дедушка с бабушкой, хотя и не были без ума от лошадей, любили верховую езду, охоту и все такое прочее. А вот их соседи, Басби, лошадьми буквально жили. Допускаю, что временами, во главе с их отцом, Басби и спали в конюшне. Их было трое братьев и сестра, все примерно моего возраста, так что почти на год моя жизнь совершенно изменилась. Я не выигрывал призы на скачках, зато научился держать осанку и танцевать до трех утра. Этот беззаботный период на самом деле длился совсем недолго, хотя, оглядываясь назад, я осознаю, что оно и к лучшему. Моя мать после развода снова вышла замуж, и дед тогда очень мудро заметил: «Молодой человек, на жизнь нужно зарабатывать. Что ты умеешь делать?» И молодой человек был вынужден признаться: «Ничего, дедушка, совсем ничего».

Дэвид, посмеиваясь, посмотрел на Ханну.

– Я на самом деле так ему и сказал, и деду это признание не показалось смешным. О нет, нисколько. Он мне ответил: «Что ж, молодой человек, посмотрим, что с этим можно сделать. Сейчас ищут учителя для школы в Блейкли, я услышал об этом на вчерашнем собрании. Работать придется с детьми от семи до десяти, и, учитывая, сколько времени и сил потрачено на твое образование, надеюсь, в твоей голове скопилось достаточно информации, чтобы вложить хотя бы элементарные знания по английскому языку в окаменевшие умы юнцов. Насколько я помню, именно постижение азов английского – главнейшее дело для всех студентов первого года обучения в школе-пансионе».

Ханна рассмеялась, и Дэвид вместе с ней.

– Поверьте, я не преувеличил ни единого слова, – сказал он. – В точности так меня и наставил дед. Это отпечаталось в моем мозгу, в особенности за последующие месяцы. Единственное, в чем он оказался неправ, так это назвав умы детей окаменевшими; окаменелостью оказался только я сам, и ученики мигом прознали об этом. Проведя среди них три месяца, я преподавал еще в трех других частных школах до тех пор, пока мне не исполнилось двадцать два. Единственным перерывом были каникулы и сопутствующие буйства с молодняком Басби в течение нескольких недель.

Выражение лица и интонация Дэвида стали печальнее, когда он продолжил:

– Я был дома на каникулах, когда умерла моя бабушка. Мне как раз сравнялось двадцать два. Она была милой старушкой, но, думаю, всю семейную жизнь ею тиранически управлял мой дед. Не прошло и шести недель с ее ухода, как скончался и он. Так я и остался с особняком и полным отсутствием денег, на которые его можно было содержать, поскольку преподавание в школе в то время, как это печально известно, оплачивалось плохо, особенно для учителей без образования, каковым я и являлся. В любом случае мой дедушка оставил завещание, по которому дом подлежал продаже, а мне ежемесячно до конца моей жизни полагались выплаты. К счастью, этой суммы оказалось достаточно, чтобы удовлетворять мои скромные нужды. В то время Питер работал у Басби кем-то вроде садовника, присматривал за их лошадьми и выполнял различные поручения, за что получал неплохие деньги. Моя относительная бедность служила постоянным поводом для шуток среди Басби, хотя они были очень добры ко мне в тот период, настолько добры, что в итоге я оказался помолвлен с Кэрри.

Дэвид откинул голову назад и, тряхнув ею, рассмеялся:

– Не могу сказать точно, как это произошло. Кто кому сделал предложение?.. Что-то не верится, чтобы я осмелился на такую дерзость. Как бы то ни было, мы с Кэрри Басби объявили о помолвке, и после приличествующего периода траура, который оказался довольно короток, понеслось буйное веселье с вечеринками, скачками и танцами до рассвета. Скачки повторялись регулярно. Что весьма примечательно, тогда я избегал любых контактов с Питером. Он пытался поговорить со мной два или три раза, и, догадываясь, о чем пойдет речь, я не хотел этого слышать. Годом позже я женился на мисс Клариссе Басби и вскоре после этого вернулся к преподаванию. А к концу четвертого года брака мы уже жили порознь на законных основаниях, подтвердив в суде факт раздельного проживания. Вот, теперь вы имеете представление обо всей моей жизни.

Ханна сидела, молча глядя на Дэвида, в голове крутились разные мысли: «Не обо всей жизни. Почему вы жили вместе так недолго? Почему разъехались?»

– Вы все еще преподаете? – поинтересовалась она, потом мотнула головой, воскликнув: – Нашла, что спросить! Конечно же нет, вы ведь работаете на мистера Джиллимена.

– Да, – кивнул ей Дэвид, улыбаясь, – я работаю на мистера Джиллимена, и знаете, какое дело он поручил мне сперва?

Ханна покрутила головой.

– Очистить от книг вот этот самый дом. Здесь был один из его складов, и большинство комнат были заставлены от пола до потолка, среди книг едва можно было протиснуться, и Джилли сказал, если я наведу здесь порядок, убрав все книги в подвал, и сам сделаю ремонт, то смогу снять эту квартиру. Он назначил меня своим помощником, и я стал жить в полуобставленных комнатах. Знаете, даже странно, как неожиданное проявление доброты способно изменить нашу жизнь. Двенадцатилетний сын Джилли ходил в подготовительную школу, где я преподавал, и страдал тем же недугом, что и я в детстве, и другие ученики бывали жестоки к нему из-за астмы. Мне ли этого не знать! Если у тебя приступ, тебя же обвиняют в попытке прогулять уроки, причем не только учащиеся, но нередко и учителя, так что я взял в привычку по возможности чаще беседовать с Родни. Как-то он отсутствовал несколько дней, а потом Джилли пришел в школу и встретился со мной. И попросил, чтобы я навестил его сына в больнице. Оказалось, мальчик рассказал отцу, как я заботился о нем, когда ему приходилось нелегко, хотя на самом деле это была сущая мелочь. Разумеется, я отправился навестить Родни и пришел в ужас, узнав, что он умирает – не от астмы, а от порока сердца. Джилли и Наташа очень болезненно переживали его угасание, поскольку он был их единственным ребенком. В любом случае я, должно быть, как-то обронил мальчику, что не получаю удовольствия от преподавания. И вот через несколько недель после его похорон я испытал изумление и благодарность, когда в один прекрасный день Джилли встретил меня на выходе из школы и в своей обычной напористой манере сообщил, что от Родни ему стало известно, что работа учителя мне не нравится. Затем спросил, люблю ли я книги, и предложил мне место своего помощника, поскольку нынешний работник, как он меня заверил, отчаянно неаккуратен и бестолков, а должность не требует ничего иного, кроме как сортировать книги по категориям. Как я смотрю на это? Особо не задумываясь, я заверил его, что смотрю на это очень хорошо, и от души поблагодарил. Потом Джилли уточнил, не собираюсь ли я спросить, сколько он будет мне платить. Я ответил, что оставляю этот вопрос целиком на его усмотрение. Он оказался очень щедр. Вот так я и сделался помощником Джилли и в одно прекрасное утро четверга встретил вас.

– Какая замечательная история, – вздохнула Ханна, – но все же очень печально, что они потеряли ребенка.

– Джиллимены очень скорбели по Родни. Долгое время говорили о сыне так, словно он все еще с ними, все еще растет. Временами это казалось ужасно странным, но, думаю, это помогало супругам справиться с горем. В любом случае, – Дэвид понизил голос, – я могу так разливаться весь день, по крайней мере о своей персоне. Сейчас я собираюсь порасспрашивать вас и хочу получить полные развернутые ответы безо всякой уклончивости.

Глядя на собеседника, Ханна думала про себя: «Говорит, "безо всякой уклончивости", а сам довольно ловко ускользнул от рассказа о жене и о том, как Питер – который, судя по всему, ему сейчас необходим – вновь вернулся в его жизнь».

– Только посмотрите на это! – Дэвид указал на ее чашку. – Вы даже не притронулись к чаю, и теперь он холоден как лед. Я позвоню Питеру.

– Нет, нет! Не нужно. Я не возражаю против слегка теплого чая; летом я частенько пью чай холодным.

– Вы уверены?

– Совершенно уверена. Холодный чай может быть очень освежающим.

Дэвид улыбнулся, наблюдая, как Ханна отпивает остывший чай. Потом, вскочив с кушетки, предложил:

– Позвольте, я найду газету и посмотрю, что идет сегодня вечером. Куда бы вы хотели сходить?

Газета нашлась на стоявшей у камина резной газетнице.

– Есть и комедии, и драмы. Ну-ка, а что еще... Мюзикл или балет? – Он взглянул на Ханну поверх газеты. – Только не говорите, что предпочитаете балет, поскольку, должен признаться, я не большой его поклонник.

– Тогда вы многое теряете.

– Да. Да, мне это уже говорили.

– Что ж, а я не в восторге от комедий, шутки про перепутанные спальни никогда не казались мне смешными.

Дэвида ее слова позабавили.

– А вы занятный человечек, знаете ли. В вашем случае, к сожалению, нельзя добавить «маленький», вы слишком высоки для этого.

Лицо Ханны окаменело, она спросила:

– Что вы имеете в виду под «занятный»?

– Ну, что-то милое… удивляющее, другими словами. – Дэвид присел рядом с ней. – Итак, я понял, комедии вы не любите. А как насчет мюзиклов?

– О, да, мюзиклы мне нравятся. – И прежде чем Ханна успела придержать свои мысли, слова сорвались с языка: – Возможно, потому, что в моей жизни веселья было не так уж и много.

Ее голос к концу фразы звучал совсем тихо, Ханна опустила голову и вздохнула:

– Что за глупости я говорю, – потом, вздернув подбородок, посмотрела Дэвиду в глаза и продолжила: – Жизнь может тянуться изо дня в день очень-очень… самое подходящее слово здесь «однообразно». Потому-то я и решилась пересечь границы своего мира тем утром в четверг, когда появилась на Джейсон-гарденс и вошла в маленькое книжное царство, и познакомилась с мистером Джиллименом… и с вами. Наверняка я показалась слишком легкомысленной, столь стремительно приняв ваше приглашение на обед.

– И вовсе не стремительно, вы отнеслись к моему приглашению довольно прохладно.

– О, нет, внутренне я не ощущала ни малейшей холодности. А была неимоверно взволнована. Сознавала, что делаю то, чего делать не следует, и если Хамфри узнает, он придет в ужас…

– С чего бы ему приходить в ужас? Как я понял из ваших рассказов, он, похоже, ревностно блюдет традицию регулярных встреч с друзьями и четвергового бриджа.

– Да, но в моем случае мне пришлось солгать, будто я ходила на концерт с сестрой. А что я делала на самом деле? Поужинала или пообедала, называйте как хотите, с мужчиной, которого видела тем утром первый раз в жизни и о котором ничего не знала.

Дэвид взял ее ладонь и спросил:

– Что ж, к настоящему моменту вы многое знаете об этом мужчине. Вам стало хоть чуть-чуть легче?

– На самом деле, нет. Завтра вечером мне опять придется лгать о том, как я провела эти выходные.

– Ваш муж уезжает на каждые выходные?

Ханна помолчала, будто припоминая. Потом ответила:

– Да, хотя когда-то уезжал не на каждые, но уже довольно давно это так, с тех пор как его дядя, – при этих словах Ханна опустила голову, – начал страдать подагрой или еще чем-то, что особенно остро проявляется в выходные. Миссис Беггс, экономка, похоже, она настоящее сокровище, – при этих словах Ханна скривилась в гримаске, – обычно звонит Хамфри и дает ему полный отчет о состоянии здоровья своего хозяина, это и определяет, проведет ли мой муж у родственников только выходные или прихватит и пятницу.

Крейвентон отодвинулся от Ханны, лицо его посерьезнело, когда он спросил:

– А вы там бывали? В том доме?

– О да, бывала. – Она улыбнулась. – Время от времени муж зовет меня с собой, при этом, я уверена, надеясь на отказ, поскольку, когда мы только поженились, его тетя совершенно прозрачно дала понять, что дорогой Хамфри сделал величайшую ошибку, связавшись с такой как я. Говоря начистоту: она считает меня безмозглой блондинкой.

– Да как она смеет! О нет!.. Они богаты?

– Думаю, довольно состоятельны.

– И у них нет собственных детей?

– Нет, только… – Ханна сымитировала протяжный выговор, – дорогой, дражайший Хамфри, – потом добавила: – Он всегда был на редкость рассудительным мальчиком.

Слушая ее, Дэвид хмыкнул. Это заставило Ханну немедленно раскаяться, и она сказала:

– Мне… Мне не следовало этого делать. Я… В смысле, говорить, что он был рассудительным. Хамфри по-прежнему очень рассудителен. Это прозвучало как-то злобно.

– Нет, нет, совсем не злобно. Зато ваша речь доказывает, что вас нелегко уязвить.

– Что вы имеете в виду?

– Ну, то, что вас не расстроило столь невысокое мнение тети мужа о вас в частности и обо всех блондинках в общем.

Крейвентон взглянул на часы и заметил:

 – Время бежит, сегодня суббота, и билетов заранее мы не заказывали, но если придем пораньше, может, удастся купить остатки брони. Вроде мы сошлись на мюзикле? – Он снова взял газету, но прежде чем начать ее просматривать, спохватился: – Мне следовало спросить, не хотите ли освежиться? Я покажу, где ванная. – Дэвид легко поднял Ханну с дивана за руку и проводил ее к дальней двери со словами: – Сожалею, но чтобы попасть в ванную, придется пройти через спальню, так уж я перепланировал комнаты. Надеюсь, это единственная ошибка, которую я допустил.

После огромного пространства гостиной спальня казалась маленькой, но ванная была достаточно просторной и хорошо оборудованной.

Ханна посмотрелась в зеркало. Ее волосы свободно рассыпались по плечам и выглядели спутанными. Их следовало привести в порядок, особенно учитывая предстоящий поход в театр. Где-то в сумке у нее была заколка для волос, и Ханна решила сходить за ней.

Ханна прошла в спальню, но, заслышав голос Питера, остановилась.

– Я так рад за вас, сэр.

Голос Дэвида ответил:

– Ну, пока рано радоваться, Питер, она темная лошадка: сильная воля под маской наивности.

– Я вижу ее ровно такой, как вы описывали, и единственное подходящее слово будет «милая».

– Да, милая. Но насколько она мила, это еще нужно посмотреть.

– О, все у вас получится. В этот раз не может не получиться.

Ханна тихонько вернулась в ванную и присела.

«В этот раз не может не получиться».

Выходит, бывали и другие подобные ситуации, которые сложились неудачно.

И она кажется по-детски наивной, верно?

Что ж, не так уж она и наивна. Она специально уточнила у Дэвида: «Никакого подвоха?», имея в виду именно это. А чего от этих встреч ожидала она сама? Внутренний голос решил проявиться сейчас, заявив: «Ну, что же ты не ответишь сама себе? Ты же прекрасно знаешь, что случится в конечном итоге».

Нет. Нет! Ханна вскочила на ноги. Как бы то ни было, она не должна так поступать, она не сможет смотреть в глаза Хамфри.

«Проклятый Хамфри!» – голос почти криком взорвался в ее голове и прозвучал настолько громко, что она прихлопнула рот ладошкой и быстро обвела взглядом комнату. Что на нее нашло? Чуть не завопила «Проклятый Хамфри!». Никакие прежние происшествия не могли вызвать у нее подобной реакции. «Что ж, – снова встрял внутренний голос, – в твоей жизни пока не было ничего такого, что заставило бы тебя бояться неудовольствия мужа настолько, насколько ты боишься сейчас».

«Я не боюсь. Я не боюсь Хамфри, просто не хочу причинять ему боль».

«Тогда зачем проклинать его?»

О. Вместо ответа Ханна распахнула дверь ванной и достаточно громко хлопнула ею, чтобы дать знать о своем возвращении. Когда она снова вошла в комнату, Дэвид сидел на диване. При виде ее он немедленно поднялся и спросил:

– Вы нашли все, что нужно?

– Не совсем. – Ханна постаралась, чтобы ее голос звучал непринужденно. – Заколка осталась в моей сумке. – Она подошла к дивану и взяла сумку, а потом добавила: – К тому же на вашей полке я не нашла помаду.

– Ах, дорогая! Дорогая! Какая жалость. Обычно у меня всегда при себе… Подождите минуточку… – Дэвид сделал вид, будто ощупывает свои карманы.

 Но Ханна уже вернулась в ванную комнату, и снова дверь за ней хлопнула. Она не стала немедленно открывать сумочку, просто стояла и смотрела в зеркало, потом мягко сказала своему отражению:

– Хорошо бы ты сохранило прежнюю иллюзию наивности.

* * *

Они не смогли найти билетов ни на мюзикл, ни на заинтересовавшую пьесу, поэтому пошли в кино и почти час просидели, наблюдая за будоражащими мысли кошмарами, которые происходили с невинными людьми в Америке во времена охоты на ведьм. Потом переглянулись.

Дэвид наклонил к Ханне голову и прошептал:

– Может быть, достаточно?

– Более чем, – ответила она.

Они спокойно вышли из зала и на улице рассмеялись, когда Дэвид заметил:

– Это уже второе развлекательное мероприятие, с которого мы сбежали. Интересно, какое станет третьим? Ну, что теперь? Сейчас уже почти полдесятого. Как насчет немного перекусить где-нибудь?

– О, нет-нет, спасибо. К тому моменту, когда я доберусь домой, будет уже очень поздно.

– Ханна, – Крейвентон взял ее за руку и повел вдоль по улице, – у вас нет никого, кто отмечал бы по часам ваши возвращения, и где это видано, чтобы в выходной день люди так рано приходили домой? Пойдемте!

– Нет, я все же откажусь.

– Что ж, как насчет чашечки какого-нибудь согревающего напитка?

Ханна взглянула на него и сказала:

– Спорю, вы знаете поблизости уютное местечко, где мы сможем найти столик в уголке.

Дэвид снова звонко рассмеялся, притянул Ханну поближе к себе и спросил:

– Думаете, просчитали меня?

– Нет, что вы.

– Ну-ну.

– Что ж, по части поесть и выпить, возможно, и просчитала.

– Понимаете ли, мадам, могу вас заверить, что для меня имеется кое-что поважнее еды и питья, и вы не узнаете, что именно, если сейчас броситесь бежать домой, чтобы оказаться там настолько же рано, как и каждый вечер до этого. Вот если бы вас звали Золушкой, а часы били полночь, тогда вашу спешку можно было бы извинить. Ну хотя бы на чашечку чая из уличного ларька вы согласитесь?

– Вы знаете палатку, которая открыта в этот час ночи?

– Этот час ночи? Всю ночь. Всю ночь напролет.

Ханна засмеялась, потом сказала:

– Хорошо, ведите.

Десятью минутами позже они стояли вместе с четырьмя другими посетителями у палатки и пили очень крепкий кофе. Дэвид долго выбирал между чаем, кофе или какао, но когда Ханна не смогла выпить и половину своего напитка, Крейвентон допил за нее, заметив:

– Вижу, вам ко многому нужно привыкать.

Она вздрогнула, и он спросил:

– Вы замерзли?

Получив отрицательный ответ, Дэвид предложил:

– Что ж, давайте прогуляемся вдоль набережной. Она прекрасна в этот час ночи.

Они зашагали по набережной. Через какое-то время остановились, чтобы понаблюдать за развлекательной прогулкой на катере, на палубе которого танцевали пары, и когда по воде до них докатились звуки музыки, Крейвентон повернулся к Ханне:

– Могу я пригласить вас на танец?

Он протянул к ней руки, она оттолкнула их, возмущенно заявив:

– А не многого ли вы хотите?

– Да! Да, я хочу танцевать, едва заслышу музыку.

– А потом за буйное поведение вас заберет полиция.

– Они не могут забрать меня только за то, что я танцую. Вот если вы начнете кричать, стражи порядка и впрямь вполне могут арестовать меня. И я не сомневаюсь, что вы закричите, стоит мне спросить, как мы собираемся провести завтрашний день?

Ханна кричать не стала, просто улыбнулась и ответила:

– Не знаю, что собираетесь делать вы, а я буду обедать с сестрой, ее мужем и их четырьмя головорезами.

– Прекрасно, а живут-то они где? Не в Корнуолле же? Вы уверены, что этот обед займет целый день?

– Пусть не целый, но большую его часть. Они живут в Илинге.

– Илинг? О, я знаю Илинг. Знаком кое с кем с улицы Норткорт Авеню.

– Я прохожу мимо Норткорт Авеню, когда иду к Джейни, – сказала Ханна. – Они живут в тупике Баттермир. Это всего на три или четыре улицы дальше.

– И это там ваш зять продает фрукты и овощи?

– О, нет, торгует он в центре города; и как я вам уже говорила, у него киоск на рынке, но сейчас он собирается прикупить еще другой магазин.

– И его фамилия Харпер?

– Да.

– И он живет в тупике Баттермир?

Ханна не ответила на вопрос, воскликнув:

– Вы же не сделаете этого?

– Почему нет? – Дэвид принял позу, начиная представление: – Добрый день, миссис Харпер. Надеюсь, вы уже отобедали. Я друг вашей сестры, друг для встреч по четвергам, и случайно проходил мимо. Понимаете, один мой знакомый живет поблизости на Норткорт Авеню. О, спасибо за приглашение, да, я, пожалуй, зайду на минуточку, – и он протянул свою руку, словно здороваясь с кем-то, при этом продолжив: – Да, и мне тоже очень приятно познакомиться. Много слышал о вас от Микки, вы ведь знаете Микки Макклина?

– Вы не посмеете!

– Конечно, посмею. Да, на самом деле посмею. Я вполне способен сделать что-то подобное. На тот случай, когда мне хочется чего-то очень-очень сильно, у меня есть некий потайной источник куража, к которому я всегда могу обратиться. В большинстве других ситуаций я проявляю трусость и просто сбегаю. Кажется, я бегу всю свою жизнь, но порой, изредка, я поворачиваюсь лицом к происходящему, и думаю, что завтра может статься как раз такой случай.

– Пожалуйста, не надо.

– Почему нет? – Теперь голос Дэвида был совершенно серьезен. – Если вы не пообещаете встретиться со мной завтра, для меня это будет обычное воскресенье. По воскресеньям я просыпаюсь поздно. Питер заранее интересуется, буду я обедать дома или нет. Если да, то он готовит превосходное жаркое; если же нет, то я обычно обхожусь без еды до самого вечера. Потом перекусываю где-нибудь и иногда, не часто, иду к Трафальгарской площади в церковь Святого Мартина на полях, а после службы спускаюсь вниз, чтобы узнать, не могу ли я чем-нибудь быть полезен. Но это совсем нечасто, потому что я отнюдь не склонен к благотворительности. Даже более, я далек от всего этого. Но я встречал людей, которые на самом деле являются филантропами в прямом смысле слова. Вот вам мой привычный воскресный день. Джилли и Наташа частенько приглашают меня в гости, но я чувствую, что им стоит посвятить этот день себе. Обычно они ходят на кладбище – навещают могилку Родни. А сейчас, даже не решившись пообедать со мной завтра, просто подумайте о том, например, как мы сможем повеселиться. Покатаемся на катере или возьмем напрокат машину, и я отвезу вас куда-нибудь далеко-далеко. С тех пор как я поселился в Лондоне, автомобиля у меня нет, но я частенько беру его напрокат. Можем поехать на побережье или в другое место, куда захотите. Просто подумайте над этим. Разве это будет не здорово?

Ханна мягко улыбнулась Дэвиду и покачала головой:

– Я не должна… То есть я не могу.

– Вы начали с «не должна». Снова Хамфри. Ладно, в котором часу возвращается Хамфри?

– По-разному, обычно около половины десятого.

– В половину десятого в воскресный вечер. – Дэвид дважды прищелкнул языком. – Так-так... Так-так. – Потом сказал: – Если мы не встретимся завтра, то я не увижу вас до самого четверга, если только вы не пообещаете пообедать со мной в какой-нибудь из дней до этого.

– Я не могу, нет… нет. Хамфри…

– О, Хам… фри. – Дэвид словно выплюнул надоевшее имя, и в его тоне слышалось раздражение, когда он продолжил: – Мне уже начинает сильно не нравиться этот ваш Хамфри.

Ханна не стала защищать мужа, объясняя Дэвиду, что он совсем не знает Хамфри и потому его слова несправедливы, вместо этого призналась:

– Мне бы хотелось пойти на службу в церковь Святого Мартина.

– Правда? О, это замечательно. Так и сделаем. И… и вы зайдете ко мне снова попить чаю, на этот раз настоящего? Как вы на это смотрите? Во сколько мы встретимся? Вы собираетесь к сестре на обед, я полагаю?

– Да, да, я должна. Мы… мы можем встретиться около трех или полчетвертого у станции метро Тоттенхэм-корт-роуд.

– Лучше в три, а? Это будет прекрасно. На самом деле прекрасно. Тогда я смогу допоздна поваляться в постели и съесть свое жаркое на обед. – Дэвид подхватил Ханну под руку и, притянув ее ближе, сказал: – Вы очень добры ко мне, и я вам безмерно благодарен.

И как ей было на это реагировать? Но ответа и не ожидалось; Дэвид показал на реку, где рассекало волны буксирное судно, и закричал:

– О, вот и она, Старушка Фанни-Дырявое-Дно!

– Что?

– Это старая баржа, я зову ее Старушка Фанни-Дырявое-Дно. Послушайте, что она бормочет. Просто прислушайтесь… Прислушайтесь к ней. Слышите? Вы ее слышите?

Ханна покачала головой, и он продолжил, посмеиваясь:

– Прислушайтесь: «Тук-тук-тук, тук-тук-тук, молю тебя… молю, не браню, молю. Тук-тук-тук, молю тебя».

Ханне пришлось приложить ладонь к губам, чтобы сдержать смех, и, прислонившись к перилам и вытерев глаза, она сказала:

– Знаете, вы, пожалуй, малость чудаковаты.

– Я? – Крейвентон тоже оперся на перила, подтолкнул камешек носком туфли и, когда тот с тихим всплеском упал в воду, заметил тихо: – Это прекрасное чувство - знать, что кто-то считает тебя чудаком, ведь не с каждым можно быть таковым.

Они повернулись, в молчании глядя друг на друга. Баржа исчезла из виду, и, если не считать волн, бившихся о берег, река замерла без движения. И когда Дэвид протянул руку и нежно накрыл ладонь Ханны своею, она также не шелохнулась.