Было это очень давно или совсем недавно. Но это было так и никак иначе. Жил на свете разбойник, и жил он в лесу. Звали его Лутип. И было у него семеро друзей, с которыми он шел на разбой. Жены у Лутипа не было: ее он убил лишь потому, что она не разделяла его преступного образа жизни.

От бедной покойницы остался мальчик и звали его Наджас. С торжественным блеском в глазах восторгался маленький Наджас своим отцом. Как-никак отец был грозным, как лев, и перед ним все-все – верховые и пешие – все, кому доводилось проезжать или проходить через лес, падали в страхе на колени и без звука отдавали все свои ценности.

Шли годы, принося разбойнику большие богатства. Он жил на широкую ногу в кайфе и удовольствии. И вот, когда сыну пришло время идти в школу, отец сказал:

– Сын мой, знай: книжки – это такое зло, которое направлено на того, кто их любит. В книжках ум и совесть, бунт и беспокойство. Книжки мешают людям жить спокойно... Не думай о книжках, а совесть свою захорони навсегда, да поглубже... Подлость, жестокость, лицемерие – вот то братство, которое принесет тебе деньги и золото, славу и власть. Понял, сын мой?

«Вот это отец!» – думал маленький Наджас и отвечал:

– Да, отец, понял!

А разбойник продолжал:

– Все, что пожелаешь, можно сделать при деньгах и золоте. Можно ограбить чужой дом и не быть грабителем. Можно убить самого уважаемого человека и не стать убийцей... Смотри, как это делается.

Позвал разбойник Лутип к себе одного из друзей, склонился к его уху и сказал:

– Друг Машади, хочу с тобой совет держать, тайною поделиться. Тебя я всегда умным считал... Слышали мои уши, что баши наш в прошлый раз не честное дело сделал: половину куша себе взял, а остальное на всех разделил. Да быть мне твоей жертвой, дорогой и глубокочтимый Машади, скажи, что за такие дела делают?

Вскружилась плешивая голова полоумного Машади от лестных слов разбойника Лутипа, и он сказал, полный радости и гордости от сказанных в его адрес похвал:

– За такие дела, дорогой Лутип, – голова с плеч долой – вот, что надо делать.

– Вот именно! – поддержал его разбойник Лутип и ко времени подлил в огонь масла: – Вот тебе десять золотых, убей баши, а куш мы поделим... Если что, я здесь!

Загорелись безрассудные глаза Машади, забегали в ненасытной жадности, а костлявые руки спешно коснулись рукоятки кинжала и стали ее так сильно сжимать, будто благодарили верную в дружбе руку разбойника Лутипа.

– Будет сделано, друг, – сказал воинственно Машади.

Когда горы спрятали солнце и на лес опустилась темнота, Машади пришел к баши и, выбрав удобный момент, вонзил в спину атамана свой булатный кинжал; баши тут же упал на землю и испустил дух. А когда узнали разбойники об убийстве своего баши, набросились на убийцу с угрозами, повалили его на землю и стали бить. Прибежал сюда и Лутип. Стал он размахивать в воздухе кинжалом и кричать на Машади:

– Убийца! Убийца! Такого атамана убить! Такого атамана убить!.. Убить его! Убить его! Убить! Убить! – кричал он.

Кричи криком – дурак найдется. Знал об этом хитрый крикун, а потому и кричал. До тех пор кричал и неистово бросался на дрожащего в страхе Машади, пока один из разбойников, одураченный криком, не ударил смертельно бледного Машади кинжалом в спину. А разбойнику Лутипу того и надо было: сжег он свою зловонную подлость на чужом горящем костре и на том успокоился.

На следующий день отец вновь сказал маленькому Наджасу:

– Помни сын, что всегда надо говорить о честности, но самому оставаться бесчестным. Признаваться в любви и преданности, а самому ненавидеть и презирать. Шумно хлопать в ладоши, говорить громкие слова в знак признания сильного, но при случае этими же руками бесшумно задушить его... Словом, все делать против воли своей днем, а ночью дать полную свободу в поступках и делах.

Еще больше возгордился мальчик своим отцом и стал подражать ему во всем. Известно, что грязь легко пристает, а трудно счищается. У маленького Наджаса и походка изменилась, стала похожей на отцовскую. А походка у отца была бесшумная, не ритмичная, урывчатая, как у хитрой лисы, которая идет за добычей на охоту и боится спугнуть ее. А вскоре и поступки мальчика на отцовские походить стали.

Шли годы. Радовался стареющий отец за мужающего в грабежах и разбоях сына, с гордостью хвалил его, заботился и растил в сыне то нездоровое семя, которое он некогда заронил в его детскую душу. И если подсолнух тянется к солнцу, то в черную бездну стремилась душа Наджаса. Бывало, выйдут люти на разбой, а Наджас, словно пантера, неистово и яростно бросается из укрытия на беззащитную и растерявшуюся в страхе жертву и терзает, и рубит невинного человека на куски. Верно говорят: «Что посеешь, то и пожнешь». И наступит время, и сполна соберет разбойник Лутип тот урожай, который он сам когда-то посеял в детской душе Наджаса.

А дело было так.

В далекой и горной стране было падишахство, а правил им добренький, малодушный, недалекий человек. Те, которые жили в ладу с Богом и совестью, считали своего правителя дурачком или того лучше – простофилей. А те, которые думали только над тем, как поплотнее наполнить свои и без того толстые животы, называли своего правителя «золотым человеком и мудрым падишахом». И все потому, что любил падишах кейфы устраивать по всякому поводу, а чаще и без повода: неоспоримо, что на чужой мед и дурак льнет. Оно и понятно: со всех концов съезжался к падишаху всякий сброд. Все, что было в этом падишахстве: и казна, которая постепенно истощалась его приятелями по кейфу; и этот огромный дворец с семьюдесятью мраморными ступенями; и падишахский престол, – все досталось ему в наследство от покойного отца, известного старикам, а особенно бедному люду под именем «Великий и Справедливый».

Но рассказ не об этом падишахе: то было и осталось в доброй памяти народа. Наш рассказ о добреньком, малодушном падишахе и его единственной дочери, которую он очень любил. И вот, когда пришло время выдавать ее замуж, решил любящий отец оповестить мир, что он – почтенный падишах далекой горной страны – выдает свою дочь замуж. Но любимая дочь упросила доброго отца своего позволить ей прежде, чем он отдаст ее замуж, отправиться в путешествие.

– Хочу посмотреть, как там, в далеких странах, живут люди, какие надевают наряды, какие песни поют, как танцуют и как веселятся, -сказала она.

Не сумел добренький отец противостоять дочери. Приказал он слугам подать золотую карету да застлать ее дорогими персидскими коврами. Дал он ей на расходы полный сундук золотых монет и проводил ее вместе с надежной охраной в дорогу.

Но случилось, что дорога, по которой поехала дочь падишаха, проходила через лес, где промышляли разбойники во главе с отцом Наджаса. Едва только заслышали чуткие уши разбойников веселый звон колокольчиков и резвый стук колес, как тут же в радости и спешке спрятались в своих укрытиях и стали дожидаться очередного куша, который сам катился безвинной жертвой в их грязные руки.

Если бы знал человек, где горе и несчастье поджидают его, он, наверняка, обошел, объехал, облетел бы то место стороной! Но не знали о поджидающей их беде ни дочь падишаха, ни ее верные нукеры. Стали они подъезжать к тому месту, где спрятались разбойники -а разбойники только того и ждали, – и, о Боже! – как вдруг не то с неба свалились, не то из-под земли выскочили, налетели на них со свистом, в лохматых, по самые глаза папахах – поди узнай их! -и всю охрану поубивали. Кинулся Наджас к дочери падишаха, чтобы и ее убить, да вдруг смекнул, что лучше за нее хороший выкуп взять.

– О, судьба, наконец-то ты послала мне настоящее дело – с радостью подумал Наджас. Немедля набросил он на белокурую, как ясный день, голову падишахской дочери свою черную лохматую бурку и уволок ее в подземелье, что под корнями огромного дерева находилось, и так спрятал ее от глаз своих же друзей-разбойников.

Много дней и ночей пробыла дочь падишаха в темном подземелье, много слез пролила, – но кто мог здесь, в этом страшном логове, пожалеть ее, помочь – душа разбойника, что камень: не расплавить, не растопить.

Нужно сказать, что и Наджас неспокойным был все эти дни, -не подумайте, что влюбился он, – в такой, как у него, душе нет места для любви! Задумал он жениться на дочери падишаха, стать зятем падишаха далекой горной страны, а потом убить падишаха и занять его трон. Но не знал как это лучше исполнить. Все боялся, что не выдадут за него, разбойника, такую красавицу. Но как бы то ни было решил он все свое коварство, всю подлость в ход пустить, но во дворец падишахский пробраться. Пришел он к отцу мыслями своими поделиться, а отец и слушать не стал. Нахмурил свои лохматые брови, да так сурово, что ясное небо черными тучами заволокло, вот-вот страшной грозой разразится, градом обрушится.

– Не пущу! – говорит. – Здесь родился и здесь умирать будешь... Не послушаешься – убью, задушу этими грязными руками.

Промолчал Наджас, словно языка во рту и не было, но обиду на отца затаил недобрую. Прибежал он к своей пленнице – а время было позднее, ночь темная – и говорит ей:

– Я спасу тебя, если ты согласишься стать женой мне, и никому не скажешь, что я разбойник.

Согласилась красавица, обещала тайну о разбойнике Наджасе не раскрывать; а что ей оставалось делать: всю жизнь в подземелье провести или убить себя?

Оседлал Наджас коня, прихватил с собой хурджун с золотыми монетами, посадил девушку позади себя и только собрался было вскачь пуститься как из темноты выскочил отец, схватил сына за ногу и стал кричать:

– Не пущу! Отца старого пожалей! Разве для того я тебя растил, чтобы ты меня бросил?

Забыл совсем разбойник Лутип, чему учил своего сына. А у Наджаса разговор короткий: обнажил он свой кинжал и отрубил отцу голову, а сам поскакал в сторону большого города, оставив обезглавленного отца в темной ночи. Вот так и получил подлый Лутип то, что посеял и взрастил.

Кто знает, сколько времени пробыл Наджас в дороге, но на рассвете прибыл он в большой, шумный город и остановился в караван-сарае.

– Мне комнату с железными решетками на окнах, – сказал он хозяину караван-сарая и отдал ему своего коня.

Поселил его хозяин в комнате с железными решетками на окнах и тут же подал на стол еду. Позавтракали разбойник Наджас и дочь падишаха и прилегли отдохнуть.

Едва голова уставшей девушки коснулась мягкой подушки, как она тут же уснула. А Наджасу того и надо было: закрыл он двери на огромный замок, положил в карман ключи, наказав хозяину ни в коем случае не открывать двери до его прихода, и ушел бродить по городу.

Идет он по городу и видит: на углу базара цирюльня, а у входа сам цирюльник стоит и зазывает прохожих такими словами:

Потрогал Наджас свою бороду – а она у него, надо сказать, была грязной и заросшей – и решил сбрить ее.

Побрил его цирюльник, поправил усы, постриг волосы на голове и придвинул к лицу зеркало. Посмотрел Наджас и ахнул, не узнав себя. Теперь он выглядел совсем не разбойником, а обыкновенным приличным человеком, только вот одежда и папаха все еще выдавали в нем разбойника дремучих лесов.

Надо что-то купить! – подумал он и, бросив цирюльнику несколько простых монет, поспешил на базар, где было шумно от людского говора и пестро от всевозможных товаров.

Пусть пока бродит Наджас по базару и примеряет на себя наряды, а я расскажу вам про падишаха далекой горной страны, дочь которого отправилась в путешествие.

Спит в эту ночь падишах и видит страшный сон: «Кружится в черном небе черный орел, а в когтях у него маленькая красивая пташка, и кричит эта пташка от страха – спасения просит. Крикнул падишах своему нукеру, а когда тот прибежал, приказал убить орла, но было уже поздно: вдруг орел превратился в гадюку, проглотила она пташку и поползла с шипением к трону, на котором восседал он сам...»

Проснулся падишах в страхе и тревоге за странствующую дочь свою: не случилось ли что?! Позвал он везиров, поведал им страшный сон и стал ждать, что они скажут ему по этому поводу.

И сказал первый везир так:

– О, почтенный падишах, первую половину сна нетрудно разгадать: горе пришло в твой дом, дочь твоя, радость глаз твоих, в опасности.

То же самое сказали второй, и третий везиры.

Помрачнели глаза падишаха, слезами наполнились.

– В чем разгадка второй половины сна? – спросил он, утирая слезы.

Везиры поклонились в пояс и отвечали:

– Этого мы не знаем, почтенный падишах! Но знаем, что нужно что-то придумать, чтобы спасти светлую радость дворца нашего.

Но самая страшная загадка сна таилась во второй его половине. О, если бы знал падишах, что его ждет впереди, он лучше бы сам выколол себе глаза, вырвал бы язык свой! Но он ничего этого не знал и не мог знать!

Составил падишах такой текст: «Кто вернет мне дочь мою, тому в знак вознаграждения обещаю следующее. Если он старый – будет мне отцом; если старуха – матерью; если он моих лет – будет мне братом; если женщина моих лет – будет мне сестрой; если она молодая – будет мне второй дочерью; если юноша – отдам ему в жены свою дочь и назначу его своим везиром!»

Едва только занялась заря, отправились глашатаи во все концы, чтобы зачитать послание своего падишаха. Во многих местах побывали они, множество раз повторяли этот текст, но все было, что крик для себя: никто ничего не знал, углом глаза не видел, краем уха не слышал. Но в один из ясных дней прибыли глашатаи в тот самый шумный город, куда прискакал вместе с дочерью падишаха разбойник Наджас. Идут глашатаи по городу, в барабаны бьют и громко кричат:

– Имеющие уши – услышат, у кого есть язык – да скажет, у кого есть душа – поможет... Почтенный падишах далекой горной страны оповещает, что у него пропала единственная дочь, светоч его очей, которая отправилась странствовать и пропала без вести. Тому, кто поможет падишаху в его горькой беде, падишах в знак вознаграждения обещает следующее... И в который раз, потеряв всякую надежду, стали громко читать послание, составленное падишахом.

Услышал Наджас слова глашатаев – а был он в это время в караван-сарае и показывал дочери падишаха свои покупки, – обрадовался, но радость свою не выдал: знал разбойник, как вести себя в подобных случаях. Закрыл он дочь падишаха на замок, пригрозив ей, чтобы молчала, а сам вышел на хейвун караван-сарая и, как бы шутя, крикнул проезжавшим на верблюдах путникам:

– Эй, глашатаи падишаха далекой горной страны, а правда, что падишах ваш отдаст в жены свою дочь за того, кто найдет ее?.. Не откажется, сдержит слово?

Остановили глашатаи свое усталое шествие и ответили:

– Могилами наших предков клянемся, наш падишах слов на ветер не бросает, и он никогда не обманывал... О, добрый юноша, быть тебе зятем нашего почтенного падишаха и его везиром, если ты найдешь его красавицу-дочь.

Забегали глаза у Наджаса, затряслись руки мелкой дрожью, сдавило грудь, а в голове его уже завертелись коварные планы будущих дней. Уже видел себя Наджас падишахом далекой горной страны.

– Я знаю, где дочь падишаха, и я доставлю ее целой и невредимой, – сказал он, стараясь придать голосу возвышенную радость, -но прежде принесите мне бумагу с подписью и печатью падишаха далекой горной страны.

Мигом поскакал гонец со светлой вестью к своему падишаху. Много ли дней прошло, или немного, кто знает, но вернулся он со свитком, где стояла подпись самого падишаха, заверенная его же печатью, да и карету золотую с собой привез.

Вскоре Наджас вместе с будущей своей невестой в сопровождении глашатаев и нукеров предались дороге.

Пусть они едут, взбивая резво дорожную пыль, а я расскажу вам о том, как же готовятся к встрече молодых во дворце падишаха далекой горной страны.

Едва только гонец привез светлую весть о том, что дочь падишаха уже в пути, и только эта весть коснулась слуха падишаха, как просветлевший отец тут же приказал готовиться к торжественной встрече.

Сказано – сделано. Зарезали сто самых крупных баранов из падишахской отары, содрали с них шкуры и стали вкусные обеды готовить. Выкатили из падишахских подвалов сто бочек самых лучших вин и стали ждать приезда молодых.

Долго, как кишка шагаду, тянулось время для истомившегося ожиданием отца. Но вскоре настал тот радостный миг, когда карета в сопровождении нукеров подъехала ко дворцу. Весь город вышел встречать молодых. Падишах был так опьянен благополучным возвращением дочери, что и подумать не мог, что радость встречи обернется для него горем страшных перемен, которые принесла в его дом по воле Наджаса его любимая дочь. Разве мог добренький и малодушный падишах почувствовать угрозу, о которой пытались рассказать ему грустные, неподвижные глаза его дочери.

Три дня и три ночи шел пир по случаю возвращения дочери падишаха, и все это время разбойник Наджас не уставал при случае рассказывать всем свою подлую выдумку.

– Вот как мне удалось спасти дочь нашего падишаха от грязных рук разбойников, – говорил он и тут же добавлял, – я знаю, они замышляли надругаться над ее красотой, а потом и убить! – При этом он старался выглядеть непосредственно и просто, и никто не мог уловить в его писклявом, как у мышонка, голосе подлую ложь! И никто не мог прислушаться к стуку его сердца, которое все эти дни и ночи спешило уйти, убежать в падишахские покои, чтобы совершить там свою низкую, гнусную подлость.

«Тук-трук!.. Тук-трук!.. Скорее расходитесь, люди!.. Скорее расходитесь, люди...» – твердило его черное сердце, неумолимо и настойчиво.

«Ничего на свете вечного нет, всему приходит конец», – гласит народная молва. Подошла к концу и радостная встреча. Разошлись и гости по домам своим, погрузились в заботы и дела свои.

Только на четвертый день обошел разбойник Наджас весь дворец, все осмотрел, во все закоулки заглянул, а в конце, уставший, пришел в тронный зал, где восседал падишах.

– Добрый день, уважаемый отец! – сказал он, смущаясь и скрестив на груди руки, как этого требует этикет во дворцах, и низко поклонился.

Радости падишаха не было предела, ее глубину было не измерить. Он, добродушно улыбнувшись, предложил будущему зятю сесть на падишахское кресло и сказал:

– Хорошо, что ты пришел, сын мой! Мне пора обещания исполнить, а тебе за работу браться! Я сейчас созову совет старейшин: назначу дату свадьбы, а тебя своим везиром.

Наджас также милостиво, как и в первый раз, отбил поклон и робко сел в кресло, покрытое персидскими коврами. Никогда ему еще в жизни не приходилось сидеть в падишахском кресле, а многим ли вообще приходилось сидеть?! – а вот разбойнику Наджасу пришлось. Он даже заважничал, сделал суровый властный вид, но тут же втолкнул в себя выползавшее наружу черное нутро своей души и принял робкий прежний вид.

Вскоре в тронном зале собралась все везиры и векилы падишаха. Когда вельможи заняли свои места, падишах открыл совет старейшин и, обращаясь к Наджасу, сказал:

– Хвала тебе, сын мой!.. Ты, вижу, смелый юноша... Назначаю тебя третьим везиром.

Только падишах произнес эти слова, третий везир ужаснулся, словно к его телу поднесли раскаленную кочергу, но сразу же спохватился и, нехотя улыбнувшись в ответ, посмотрел на будущего падишахского зятя виновато.

«Ух, кинжал, от кинжала и подохнешь!» – с гневом подумал Наджас о третьем везире. Но, сдержав свой гнев и злую обиду, сделался вдруг вежливым и внушительным, пристально посмотрел на третьего везира, который остался стоять, сжавшись в комок, подобно напуганному ежу, и, отбив трижды общий поклон, сказал:

– Нет, отец, не хочу быть третьим везиром.

Третий везир поклонился в сторону Наджаса, медленно выпрямил спину и сел. А падишах, тем временем, обратился к Наджасу с такими словами:

– Хвала тебе, сын мой!.. Вижу, ты и умом не обижен... Назначаю тебя вторым везиром!

Едва слова падишаха коснулись слуха второго везира, как тот бросил злой взгляд в сторону будущего зятя падишаха и нервно задвигал скулами.

«Ух, гадюка, от гадюки и умрешь!» – зло подумал Наджас о втором везире и также зло посмотрел на него. Из глаз второго везира неуловимо, но зримо сыпались тысячи ядовитых стрел. Но Наджас сдержал свою злую обиду, сделался вдруг вежливым и, отбив трижды общий поклон, сказал:

– Нет, отец, не хочу быть и вторым везиром.

Встрепенулся падишах, вскинул свою голову, подобно удивленному петуху, произнес гордо и учтиво:

– Хвала тебе, сын мой! Хвала!.. По всему видно, что ты можешь справиться с обязанностью и первого везира... Быть по-твоему: назначаю тебя первым везиром!

Прикрыл первый везир глаза рукой и медленно стал опускать руку на подбородок, а опустив, сжал свои челюсти пальцами и, глядя на Наджаса зло и лукаво, остался сидеть так в ожидании чего-то страшного.

«Ух, крысиный яд, от яда и умрешь!» – подумал Наджас о первом везире и, улыбнувшись ехидно в жидкие усы, ударил своего недруга пристальным взглядом.

– Нет, отец мой, не хочу быть и первым везиром, – наконец сказал он, отбив трижды общий поклон.

Первый везир освободил свои челюсти и мило раскланялся во все стороны.

А падишах тем временем ухмыльнулся, косо посмотрел на будущего зятя и полусердито спросил:

– А хотел бы ты, сын мой, стать казначеем?

У казначея задрожали руки, затряслись ноги, глаза судорожно забегали по стенам, будто искали убежище.

«Хозяин казны – голова!» – подумал Наджас, но тут же улыбнулся тонко и ехидно и, приняв внушительный вид, сказал:

– Нет, почтенный отец мой, не хочу!

Рассердился, наконец, падишах, приставил сжатые кулаки к бедрам, выставил нижнюю губу вперед и косо, спустив левую ногу, что означало: «Да я тебе голову сейчас велю отрубить!» – раздраженно спросил:

– Кем же ты хочешь стать, сын мой?! – Последние два слова он произнес так тихо и жалостливо, словно обращался к покойнику.

И вот тут-то Наджас, с достоинством отбив поклоны – три низких поклона падишаху и по одному поклону в правую и левую стороны, – смущенно и робко заговорил:

– Почтенный отец мой, великий падишах горной страны! -Он сделал общий поклон. – Я с детства любил играть в военные игры, а потому научился метко стрелять из ружья и крепко держать в руке любое оружие. Все говорили мне в нашем ауле: «О, Наджас, хороший из тебя нукер будет...» Прошу вас, почтенный отец, и вас, почтенные везиры и векилы, назначить меня старшим нукером...

Как услышал старший нукер – гроза всех и всему, – зло и резко повернулся в сторону Наджаса, коснулся рукояти кинжала и, покручивая свои длинные усы, вздохнул в злобе и ярости, подобно льву, готовому броситься на своего противника. О нет, не растерялся разбойник Наджас! Он то давно для себя решил, что, только охраняя падишаха, сможет его убить и остаться незамеченным! Улыбнулся он своей тонкой улыбкой, легко кивнул в сторону старшего нукера и, обращаясь к падишаху и придворной знати, продолжил в том же тоне свою речь:

– ...А старого нукера, уважаемого всеми, назначьте казначеем. А казначея ко мне – нукером... Я сказал все, почтенный отец мой! -Наджас поклонился низко-низко и сел.

Разве мог добренький и малодушный падишах отказать своему будущему зятю и спасителю его единственной дочери, возразить или не уважить его просьбу? Конечно же, нет!

– О, сын мой! – многозначительно произнес он, полный радости за умного и смелого Наджаса.

– Быть, по-твоему: назначаю тебя старшим нукером, а уважаемого нами нукера Али – казначеем, а казначея Вали – твоим нукером. Свадьбу сыграем через семь дней, – закончил совет старейшин падишах.

Все низко поклонились падишаху и стали расходиться. Наджас, Вали и Али ушли вместе.

Вот так разбойник Наджас стал старшим нукером падишаха далекой горной страны. О, если бы все на этом и закончилось! Но нет! Это было только началом черных и коварных планов разбойника Наджаса. Готовился он во что бы то ни стало скорее расправиться с падишахом.

Шесть дней с утра и до вечера, семь ночей с вечера и до утра, с высоких дворцовых башен до хрипоты в голосе возвещали хундекучи волю падишаха, созывали гостей, чтобы пожаловали они на свадебное торжество. Все дворцовые – от мала до велика – готовили вкусные яства и разливали по дорогим кувшинам изысканные вина. Где уж тут было им увидеть печаль в глазах дочери падишаха? Где уж тут было им заметить подлый огонек в глазах будущего зятя падишаха?

На седьмой день вечером закатили неслыханный свадебный пир. В разных местах, начиная от самого порога падишахских покоев и кончая входными воротами дворца и даже за дворцовыми воротами, на всех семидесяти лестничных ступенях звенела зурна, гремели бубны, барабаны; их сменяли нежные звуки тара и саза, все плясали до полной, но приятной и радостной усталости.

Столы ломились от всевозможных яств! – плов, епраги, шашлык, жареные бараньи туши, яблоки, груши и виноград, сладости и вина – всего было в изобилии; до самой последней ступени мраморной лестницы были поданы угощения. Все знакомые и незнакомые, все родственники и придворные принимали участие в этих торжествах. Был на этом пиру и уважаемый всеми местными жителями ашуг Агулменд со своей прекрасной женой, которую он очень любил и которой дорожил больше, чем самим собой.

А в центре дворца, подобно круглой луне на огромном небе, сияла неслыханной красотой невеста, озаряя своей доброй, прелестной улыбкой всех, кто смотрел на нее. Не сходила улыбка и с тонких бледных, как майский воск, губ подлого и коварного Наджаса. Временами он азартно рассказывал собравшимся выдуманную им ложь о том, как он хитро и незаметно пробрался в логово лесных разбойников и похитил, рискуя жизнью, из-под самого их носа красавицу, которую он впервые увидел, когда она проезжала в карете через их аул. «Увидел и сразу полюбил пылом тысячи юношеских сердец!» -говорил он и лукаво подмигивал своей невесте. А дочь падишаха молча кивала белокурой, как ясный день, головой: а что она могла сказать, если разбойник Наджас крепко повязал ее словом? Все смотрели на молодых умиленными, восторженными взглядами, и никто не подозревал, какую ядовитую гадюку привела под отцовский кров бедная красавица.

И только чуткий и разбирающийся в людях Агулменд заподозрил в поведении Наджаса что-то подлое, страшное. Он как раз сидел напротив жениха и невесты и внимательно наблюдал за ними.

Много песен пропел Агулменд, и все благодарили его возгласами «Машалла!», говорили в его адрес и в адрес его супруги добрые пожелания. А сидящая рядом с ним супруга, скромная и чуткая женщина, всей душой гордилась своим милым и любимым Агулмендом. Не сидел безучастным к ашугу и жених. Он сдержанно улыбался своей холодной улыбкой, благодарил кивком головы певца и нет-нет да посмотрит на его супругу. И было в этих урывчатых взглядах что-то необъяснимое, подозрительное, грязное.

Насторожился Агулменд, задумался и решил пропеть такую песню:

Услышал Наджас эту песню Агулменда, и кровь бросилась ему в голову, опьяненную вином и близким успехом коварного замысла.

Схватил он кинжал и хотел по своей разбойничьей привычке перерезать ашугу горло, но не устоял на ногах, поскользнулся и упал, да так, что нож прямо в подлое сердце вонзился!

Как увидела такую смерть от руки самого Худо дочь падишаха, так и разрыдалась. Только слезы ее были слезами радости и освобождения.

Немедленно рассказала она всем присутствующим правду: как ее разбойник Наджас в подземелье прятал, и как она дала ему слово хранить тайну о его подлом прошлом, чтобы вернуться домой. Все замолчали. А ашуг Агулменд сказал:

– И слава Богу, что так все кончилось! Кто знает, какие черные планы могли созреть в разбойничьей голове Наджаса и каких подлых дел мог он еще натворить. Верно говорит народ: «Безграничную подлость только смерть укоротит!» Так и случилось в этой истории.