Стою как-то на «пятнадцатом» посту в пору своей курантовской юности и административной ничтожности. То есть, еще будучи рядовым этажным полузасранцем. Естественно скучаю, как же иначе. Вдруг, чу! Виденье!

Движется мимо меня Вованко Горобец. Тот самый Вованко, который первый курантовский выпивоха, второй щеголь после Крыкса, бретер и блестящий ловелас, а вообще, если в двух словах – человек-легенда. Много вот у вас, например, знакомых человеков-легенд? Ну и не пиздите тогда. А у меня был один. Горобец.

Вован по обыкновению своему предельно сосредоточен, он как бы сфокусирован на невидимой окружающим цели. При нем присутствует полиэтиленовый пакет с размытым изображением полуголой женщины. В женщине интуитивно угадывается популярная певица-исполнительница хороших песен Ирина Салтыкова. И это, ох, как неспроста! Не Салтыкова, разумеется. Пакет.

Дело в том, что Горобец, будучи по происхождению дворянином (хотя бы и незаконнорожденным), категорически не признавал холодных перекусов, бутербродов и сухомяток. Классический обед пролетария – полбутылки кефира и подмосковный батон с размазанным по нему плавленым сырком «Волна» был не для него.

– Так питается плебс и дворовый люд, – говаривал Горобец. – Уж лучше смерть, господа!

В рабочий полдень Вован удалялся на «восьмерку» где на походном керогазе разогревал в зависимости от обстоятельств то корейскую лапшу Доширак, а то и свиные биточки по-эльзаски под пикантным хреновым соусом а-ля Жирондэ из ресторации «Пушкен». Подозреваю, милейший Горби там иной раз и тридцать капель пропускал – как бы для аппетита. Как бы в виде аперитива.

Хотя тут и подозревать-то нечего. После того, как пару раз Горобец надрызгался на «восьмерке» не поверите, ну вот в совершеннейшее говно, Е.Е. запретил ему отлучаться из Галереи в обеденный перерыв. Я чуть раньше упоминал о некой заветной цели, владеющей помыслами Горобца и про его необыкновенно сосредоточенный вид. Цель была благородна и очевидна – жахнуть соточку в одно свое горобцовское рыльце.

Я принялся подманивать Горобца энергичными заговорщицкими жестами. Мол, иди сюда, Вовчанский! Мол, дело есть рублей на полтораста! Горобец осторожно приблизился. Меня многие в «Куранте» не то чтобы боялись в прямом смысле этого слова, но как бы это точнее выразиться… Старались никаких дел со мной не иметь. Репутацию я имел, что и говорить, неважнецкую… Моченую, что твои консервированные яблоки. Буквально за три дня до описываемого случая я составил изящный заговор против Гены Горбунова.

Анатомия заговора была проста. Каким-то чудом у Кулагина обнаружились пятьсот рублей одной бумажкой, что и натолкнуло меня на определенные идеи. Сотрудники передавали купюру друг другу и подробно рассказывали Геннадию про неожиданную квартальную премию, пожалованную личному составу батькой Побегаловым, якобы по случаю собственного тезоименитства. В качестве неоспоримого доказательства, демонстрировались кулагинские пятьсот рублей.

Необходимо заметить, что в «Куранте» НИКОГДА не бывало премий. Насколько я знаю, даже сама возможность материального поощрения сотрудников руководством не рассматривалась. Ну не приходила эта простая мысль ему (руководству) в голову, что ты тут поделаешь… Штрафы были, но премии, повторяю, не случались никогда.

Как-то Виктор Викторович Кротов пресек попытку выноса редчайшего антикварного альбома из Административного корпуса. Так ему за его геройство и бдительность:

а) объявили перед строем благодарность,

б) подарили на память томик английского сочинителя Вильяма Шекспира «Сонеты».

Виктор Викторович, который отчего-то всерьез надеялся чуть ли не на три тысячи рублей премиальных с досады утопил произведение в унитазе. И это не было спонтанным, совершенным в состоянии ослепления поступком – «Сонеты» он топил по частям в течении двух дней. Ходили слухи, что страницей с дарственной надписью Виктор Викторович мстительно подтер жопу.

История с премией принадлежала жанру ненаучной фантастики. Даже Гендос ни за что бы в нее не поверил, но пятихатник, который мы вертели у него перед мордой сделал свое дело. Пятихатник являлся аргументом с большой буквы Пы и бил через дымоход наповал. Гене показалось невозможным, чтоб у такого количества народа разом завелись этакие деньжищи. В принципе, он был совершенно прав.

– Однако, Гендос, – сказал я ему. – Есть один нюанс.

– Какой нюанс? – насторожился Геннадий.

– Недавно в «Курант» вербанули трех новых сотрудников. Так?

– Так.

– Ну и что из этого следует, по-твоему?

– Что?

И я раскрыл Геннадию всю неоднозначность ситуации.

Бухгалтерия, говорю, как институт косный и малоподвижный, не успела среагировать, и денег выписала по старой ведомости. То есть троим, как не крути, а не хватит. И, мол, я догадываюсь уже, кто именно останется тридцать третьим лишним на нашем премиальном пикнике. А когда в следующий раз нам Третьяковка бабла переведет – этого, пожалуй, и сам Святой Пафнутий не знает.

Это все я выдумал для вящего драматизма, чтобы Гена острее прочувствовал момент.

– Ну мне-то хватит, – робко понадеялся Гена. – Я же тут раньше них был…

– Как же, хватит! Хватило одному такому! – ответил я с нескрываемым сарказмом, и удалился, помахивая деньгами.

Растревоженный и возбужденный, Гендос решил не ждать милостей от природы, а в кои-то веки проявить ловкость и оборотистость. Он прямо с поста побежал в дежурку, имея твердое намерение оставить за бортом неудачников, урвать у них буквально из-под носа свои кровные. Ха! То-то все удивятся! И на этот раз клювом пощелкает кто-то другой!

Н-да… Нетрудно догадаться, что вместо жирного куска праздничного торта Гену ждал неприятный сюрприз.

Давайте, я раскрою уже карты, а? Для тех, кто еще не понял. Вся эта писанина и затеяна ради того, чтобы рассказывать о таких вот неприятных сюрпризах. Ну и еще обо мне, конечно. Какой я замечательный придумщик и остроумец.

В дежурке сидел красный и злой Иван Иванович Чернов, старший сотрудник первого этажа. Ваня был абсолютно не в духе оттого, что получил нагоняй по служебной части. Евгений Евгеньевич отчитал Ваню во все отверстия за крайне приблизительное представление о служебных обязанностях, которое имелось у некоторых сотрудников.

Ванина версия случившегося была такова.

Михаил Борисович Лазаревский, понимаете ли, ушел с поста в туалет по большому делу и отсутствовал целых двадцать минут. Ничего в этом дурного не было бы, да Михаил Борисович не придумал ничего лучшего, как закрыть Галерею на время своего отсутствия. Факт того, что нынче воскресенье, четыре часа пополудни, пик посещаемости Михаила Борисовича не смутил ни капельки.

Тут Ваня, конечно, мало-мало слукавил.

Какой бы ни был Михаил Борисович прохиндей, но Устав он предпочитал по возможности чтить. И если он свалил с Главного, значит, не дождался подмены. А подмена-то – святая обязанность Ивана Ивановича, как старшего сотрудника первого этажа. И где он, спрашивается, был, наш доблестный Роланд, а? В каких лугах ромашки рвал?

Вот Михаил Борисович и ушел, закрыв двери. А что ему оставалось делать? Оставлять Галерею нараспашку? Имея перед собой непростой выбор – обосраться на металлоискателе или временно прекратить доступ посетителей, он выбрал второе.

Снаружи собралась порядочная толпа, туда-сюда сновали озабоченные, ничего не понимающие милиционеры (которые сами неизвестно где болтались все это время), уже пронесся слух о заложенной бомбе. До беспорядков и всеобщей паники оставалось полшага, когда разрумянившийся и похорошевший Михаил Борисович открыл, наконец, тяжелые двери Главного входа. В образовавшейся давке слегка пострадало несколько человек.

Но самое ужасное было то, что Евгению Евгеньевичу, который возвращался в Третьяковку из «офиса» пришлось в общей очереди, вместе с простолюдинами терпеливо ожидать пока «академик просрется.». Какого хрена Е.Е. не прошел через Служебный вход – это тоже было покрыто тайной. Наверное, ему было любопытно посмотреть, чем дело кончится. Вообще в этой истории многое оставалось загадочным и непонятным.

Ваня тоже удивился: отчего Е.Е. не изволил проследовать через Служебный вход? Оттуда Зандер никуда не отлучался. Зандер вообще надежный, немногословный молодчага, не подкачает в случае, не приведи господи, атомной войны.

Е.Е. ответил в довольно резкой форме, заявив, что до тех пор пока он является начальником объекта «ГТГ», он и только он будет решать через какой вход ему заходить на объект, когда чай пить, и как наказывать нерадивых подчиненных. Мол, он специально не вмешивался. Причем, сказал Е.Е. с тяжелой интонацией в голосе, «ни одна блядь жопу из дежурки так и не показала».

Ивану Ивановичу крыть было нечем, потому что это был уже довольно увесистый камушек в его огород. Наорав в качестве моральной компенсации на Михаила Борисовича, Ваня пришел в дежурку. Он уселся за столом, набузовал себе кофе в поллитровую артельную кружку, и насупился как половозрелый бобер на ондатровую шапку. Его никак не покидало ощущение несправедливости и тенденциозности предъявленных ему обвинений.

– Ты понимаешь, Фил, – жаловался он мне в сердцах, шумно хлебая кофе, – меня же вообще в Третьковке не было!

– А где ты был, Ваня? – спросил я сочувственно.

– Так это… В магазине я был. За сардэлками икекчупом ходил. Вечером на «восьмерке» надо же что-то покушать! – простодушно сознался Иван Иванович.

Ну конечно. Чист, как стеклышко. Сардэлки и кекчуп он прикупал. А Третьяковка, посты, безопасность – это все пустое. Это так, херня…

– Ты уж Евгению-то не рассказывай. Он не поймет, – посоветовал я.

Ваня протяжно вздохнул. Смутно и тягостно было у Вани на душе. А в это самое время к нему поспешал Гена Горбунов, воображая уже, чего бы такого асоциального учинить на нежданно свалившиеся полтыщи.

Когда, сияя от восторга, он предстал перед ничего не подозревающим Иваном Ивановичем, тот озадачился этим фактом – ведь в соответствии с «графиком постов» Гена должен был появиться в дежурке не ранее чем часа через два с половиной.

– Тебе чего? – довольно грубо спросил Ваня, нахмурив брови.

– Ну как…Это… – начал Гена. – Я пришел.

– Я вижу! – саркастически фыркнул Ваня в ответ. – Я вижу, что ты пришел. Мне тебя за это в луковку поцеловать, что ли?

На черноголовском сленге луковкой, считаю уместным сообщить, обозначался пенис взрослого мужчины. Или пенис вообще – признаться, позабыл…

Стеснительный Гена смутился было холодному приему. Но потом он, должно быть, решил, что это Ваня так шутит, изображая недоумение и раздражение одновременно. В «Куранте» действительно любили пошутить над Геной. Это вернуло ему отчасти присутствие духа, и он с идиотскими ужимками, улыбочками и подмигиваниями продолжил испрашивание несуществующей именинной премии.

– Ну ладно тебе, Ваня… Ну, давай… Мне на пост пора… – замямлил Гена, все еще пребывающий в заблуждении, что Иван Иванович его разыгрывает.

– Чего тебе давать, Гена? – начал уже не на шутку раздражаться старший сотрудник. – Ты почему не на посту, а?

Геннадий же, почувствовав запах легких денег, был к прискорбию настойчив. И он совсем не кстати надумал вдруг разразиться бурной критической тирадой:

– Как чего, Вань?! Я за деньгами пришел, за премией! И хватит из меня уже дурачка делать! Совсем уже тут, понимаешь… Обнаглели уже! Я Побегалову жаловаться буду!

Очевидцы рассказывали, что еще немножко, и рассвирепевший Иван Иваныч и впрямьзлобно отодрал бы Геннадия прямо там, на «Журнале постов»! Всклокоченный Гена в паническом ужасе ретировался крупной рысью, и потом две недели вообще не заходил в дежурку, даже в законные свои подмены – от греха подальше.

Я вот тут недавно посмотрел по МТV передачу «Подстава». Что сказать? Мило конечно, забавно, не без выдумки. Но драйв не тот, совсем не тот. Как-то мягковато, общечеловечно, сиропно-карамельно. Подставляемый ведь по моему мнению должен активно выделять адреналин и жидкий стул, искриться желтым огнем. А иначе – зачем?

Но я вижу, нетерпеливый мой читатель, тебе не терпится узнать чем кончилась история с Горобцом и диваном.

«Вот же, блять, драма, в самом деле!» – должно быть, думаешь ты. Действительно, на что только приходится растрачиваться… И не говори. Тоже мне, оптимистическая трагедия: диван и какой-то там, понимаешь, Горобец! Высосанный из пальца, мелко мещанский, дрищевенький сюжетец…

«Аффтар, сукабля, где драматургический размах?» – совершенно справедливо возмущаешься ты сейчас. – «Где столкновение характеров?! Где внутреннее напряжение и звенящий нерв? Что это вообще за херня и беспомощная самодеятельность?! Позовите милицию!».

Дык, нету у товарища Сталина для тебя других писателей, не взыщи, братец…

Ладно, слушай. Напоминаю вкратце диспозицию. Просто, чтобы не забыть. Итак: я (изящно облокотившийся на мраморную балюстраду), 15-й пост, и Горобец, идущий на обед. Кстати, если заглянуть за угол налево, то можно полюбоваться на классическую кустодиевскюю красавицу – девоньку весом где-то под, а, скорее всего, и далеко за центнер.

Красавица сидит на кованном сундуке, застеленном семью лоскутными одеялами, и, мило смущаясь, правой рученькой мнет левую сисеньку. При этом ничто из одежды ее не сковывает. В этом обстоятельстве и заключена драматическая составляющая произведения. Все-таки, ребята, мастер есть мастер! Пробирает до костей. Особенно выразительными получились у Кустодиева бедра. Это такие бедра… Втроем можно браться – было бы желание.

Добавлю, что у кого как, а у меня воображение прямо-таки невольно дорисовывало еще и не вошедшего в кадр толстопузого распаренного купчину, от лица которого собственно и происходит созерцание сей дивной замоскворецкой нимфы. У купчины, разумеется, в полрожи борода-лопата, огрызок соленого огурца в одной руке и стопка горькой в другой. Одет негоциант запросто – в нательный крест и бязевые исподние подштанники с такими, знаете ли, трогательными завязочками. А под подштанниками эдак, простите за прямоту, оттопыривается.

Помню, как-то подвел я одну свою знакомую девушку к этой картине и сказал: «Вот не будешь меня слушаться – такая же вырастешь!». Тьфу, блин, опять! Но нет худа без добра – не зря мне вспомнились бабы и мебель.

Итак, подманив хитростью Горобца, говорю ему самым небрежным тоном:

– Слышь, Вован, тебе кожаный диван не нужен?

Горобец немного растерялся.

– Чего? – спросил он опасливо.

– Да ничего… Диван, говорю, не требуется?

– Какой диван, Фил? – Горобец по-прежнему ничего не понимал. Что и не удивительно. Я еще и сам не знал всех подробностей. Экспромт, друзья мои. Вдохновение подскажет нужные слова.

– Вован, друг мой, ты диван себе представить не можешь? – тут уже в свою очередь удивился я. – Диван. Ну как тебе… Кожаный. Раскладной. Это… Еврокнижка, да-а-а! Вот такой примерно, – я развел руками как можно шире.

По миловидному лицу Горобца пробежала тень напряженного размышления. Свеж еще был пример Геннадия, скрывающегося нынче от Ивана Ивановича по подвалам, служебным входам и прочим барсучьим норам.

– Фил, скажи, ты вот меня сейчас разводишь, да? – наконец, недоверчиво спросил он.

– Иди на хер! – отрезал я, и с досады яростно накинулся на какую-то случайную тетку с фотоаппаратом: – Па-а-а-прашу великодушно предъявить разрешение на фотосъемку!

Я отродясь не интересовался такими глупостями, как разрешения всякие, но вот подишь ты, довел меня Горби! «Теряю форму. Неужто старость?» – еще подумал я с горечью.

Тетка испугано заморгала:

– А я не знала… Какое разрешение?

– Такое разрешение! – я откровенно и некрасиво злорадствовал. – На фотосъемку требуется специальный билет, который вы обязаны были приобрести в кассах Галереи! Хотите, чтобы вам пленку засветили?

Женщина прижала мыльницу к груди:

– Нет, нет! Там еще со свадьбы племянника кадры! Не хочу!

– А у меня инструкция! Я за это деньги получаю! Причем здесь какой-то племянник?! Давайте его сюда! – орал я как полоумный.

Да, хорошо тетя в Третьяковку сходила, будет что вспомнить долгими зимними вечерами. Куинджи там, передвижники – чернокнижники, Врубель-бубель…

– Ну пожалуйста!!! – молила она в отчаянье, пытаясь укрыть фотоаппарат под кофтой. – Не надо! Я куплю билет!

Я сделал вид, что переживаю сложную внутреннюю борьбу: на одной чаше весов – живой человек, на другой – должностная инструкция. Человек перевесил.

Откровенно говоря, на хрен мне, так сказать, не уперлось ни это разрешение, ни эти фотоаппараты. Напридумают всякой хренотни про спецбилеты и прочее, а ты прыгай тут, изображай пантомиму в лицах: «Народный комиссар Ежов разоблачает японско-английского шпиона Радека. И сурово требует расстрела для кровавых собак». Название, допустим, длинное, но хорошее.

– Ладно… Возвращайтесь назад, и купите, – разрешил я, весь как бы окутанный мягким сиянием.

В конце концов, все мы люди, у всех дети и племянники.

– Спасибо вам огромное! – вскрикнула тетка и, подобрав юбки, бегом припустила вниз по лестнице.

Когда буря улеглась и солнца луч несмелый пробился сквозь свинцовые тучи, Горобец подхошел ко мне и тихо сказал:

– Ты чего, Фил, упал? Эти билеты уже полгода как отменили. Даже я знаю.

Все время пока я бушевал, он помалкивал. И вот подал голос, зараза.

«Да? – подумал я, – Какая неприятность…».

– Ну ты даешь! Ты что, всегда такой? – спросил Горобец с сыновним почтением.

– Бывает и круче, Вова. Бывает еще ментам сдаю, – соврал я и отвернулся.

– Прямо Малюта Скуратов! – как-то очень по-хорошему позавидовал Горобец.

Его любимым местом службы был пост в подвальном ресторане с вполне себе лапидарным названием «Третий Рим». Внутри этого «Рима» все было, разумеется, в хохломе и палехе, а зализанных на прямой пробор официантов там наряжали в атласные поддевки с вышивкой. В ресторан существовал вход из подвала Галереи и еще имелась отдельная лесенка с улицы. Кстати, из-за этой лестницы Павлик Короткевич и получил свое длинное, необычное прозвище «Святой Пафнутий – покровитель подводников». Когда Павлик выбирался из «Третьего Рима» покурить, то напоминал комендора немецкой субмарины, поднявшегося на мостик полюбоваться зрелищем пущенного им ко дну британского сухогруза. Ресторан был его исконным постом, то есть, он там служил всегда. Когда Павлик уволился, в «Третий Рим» сел Горобец.

Руководство к действию для курантовца там было ясное как день: людей в харчевню снаружи запускать можно, а в Галерею их выпускать нельзя. Ежели некто, вошедший напрямую с улицы, после стерлядки, расстегайчиков и графинчика анисовой желал поближе познакомиться с образчиками русской живописи, то ему надлежало подняться обратно по лестнице и пройти через металлодетектор Главного входа.

Причины таких на первый взгляд странностей имели свои корни в сфере безопасности. Отчего-то считалось, что шахид не может подорвать себя в ресторане среди груздей, блинков и паюсной икры. Не принимает душа его такой простоты. Ему непременно подавай культурный объект, ему гораздо интереснее подрываться на фоне «Ивана Грозного и сына его Ивана». К тому же праздную публику, харчующуюся в ресторане, будет жаль гораздо меньше, чем любителей искусства – людей духовных и положительных.

Ладно, допустим, пусть так. Приходилось объяснять гражданам, почему из Галереи в ресторан пройти можно, с улицы пройти можно, а из ресторана в Галерею – только через Михаила Борисовича. Да вот беда, после анисовой некоторые граждане плохо воспринимают даже самые простые логические построения. Они не врубаются в суть проблемы, и отказываются понимать, какая нужда возвращаться на мороз и промозглый ветер, когда Третьяковка вот она – в пяти шагах по теплому коридорчику.

И начинается кадриль вприсядку: «Да ладно, брателла, я только картинки посмотрю!», «Ну, чё ты, ну на тебе сотенку!», и все такое. Один раз в результате таких вот переговоров ко лбу сотрудника Зеленкина в качества последнего и самого убедительного довода был приставлен паленый китайский ТТ.

Нет, рубаха-парень, простой колымский старатель потом горько сожалел о своей несдержанности (так как отчуячили его тогда просто первосортно), но взволнованному Зеленкину от этих сожалений было не легче. Сами понимаете, нервы они все равно дороже. У Зеленкина от пережитого стресса даже начались видения и ему стали слышаться голоса: «Отпиши, – говорят, – Зеленкин все имущество в пользу секты преподобного Сиклентия! Покайся, ирод!».

В общем, если в «Третьем Риме» тебе вдруг попадался какой-нибудь поддатый баран, охочий до искусства, то на препирательства с ним уходило довольно много времени и душевных сил. Все это утомляет. А мы – опытные, матерые охранные волчары не любили утомляться. И Горобец, будучи одним из самых матерых и охранных не был исключением.

Я, наблюдая иной раз, как Вован там работает, просто восхищался его холодной рассудочности. Всем без разбора, и идущим в ресторан с улицы, и из Галереи он однообразно сообщал: «Закрыто». Администрация «Третьего Рима» недоумевала на циклически падающую выручку и отток посетителей, Горобец без помех и ненужного беспокойства изучал толстенные подшивки желтой прессы вроде «Спид-Инфо» и «Мира Новостей», а пост в «Третьем Риме» считался самым спокойным, так как в нашу смену там ничего никогда не случалось.

Пока я опять отвлекался на лирические воспоминания, никаких событий не произошло. Все осталось без изменений. Горобец по-прежнему нерешительно топтался рядом со мной, и взволнованно шуршал своим красочным пакетом. Он вроде как позабыл уже и про обед, и про объект «восьмерка», и про свои благородные намерения децел окислиться. Я мрачно оглядывал пятачок 15-го поста, нарочито не обращая на него никакого внимания. Словно и нет его здесь. Все, не существует для меня Горобца!

Тут, понимаете, самое главное не передавить на копчик контрагенту, не вспугнуть его излишним напором. «Чем меньше женщину мы любим, тем больше нравимся мы ей» – вот такое будет наше руководство. Да… Двое нас было – я, да Пушкин.

– Так это, Фил… Ты чего-то там про диван говорил… – робко напомнил Горби.

«Заглотил, голубчик, – мрачно усмехнулся я про себя. – Щас я тебя… Через дымоход. Дуплетом».

– Иди-ка, ты на обед, Вова, – с нескрываемой обидой сказал я. – Буду я еще тут всяких… уговаривать. Да только свистни – тридцать человек сбежится. Вова, это ж не диван – это ж чистый мед! Такой диван отдавать – как от себя кусок отрезать. Я ему, блять, как другу, а он: «разво-о-одишь»! Иди, обедай, иуда!

Горобец поставил пакет на пол, выхватил из кармана белоснежный платок с монограммой и промокнул вспотевший лоб.

– Фил, да погоди ты! Я ж не знал, что ты серьезно. Я думал ты, как всегда, пиз…

Он не успел закончить.

– Что «как всегда»?! – взвился я. – Давай, договаривай! Пижжю?!

– Шутишь, – быстро поправился Горобец, миролюбиво вскинув руки. – Шутишь! И главное дело, очень бы мне, кстати, диван твой пришелся! Не помешал бы…

– Д-а-а-а что ты?! – ядовито заорал я, привлекая всеобщее внимание. – Надо же! Хотел бы я Вовчанский посмотреть на человека, которому кожаный диван не кстати! Ор-р-ригинал ты, Вовик! Диван ему не помешал бы! Неужто? Может тебе еще келдыш сорокасантиметровый не помешал бы, а?!

Горобец был окончательно уничтожен. Свято уверовав в реальность дивана, он с небывалым для него воодушевлением вступил в борьбу за приз.

– Не, правда, честное слово! Моя тахта-то совсем развалилась. Сплю кое-как, ноги на табуретку кладу, – запричитал он противным плаксивым голоском.

Ну вот и чудненько, будет хоть чем обед занять. Глубоко засунув руки в карманы штанов, я покачивался с пятки на носок и внимательно, не мигая, смотрел на Горобца. Мой вид должен был символизировать некое размышление, решение дифференциального уравнения в уме. Горобец заметно нервничал. Все-таки диван – совсем неплохой куш! Вы уж простите меня, пожалуйста, но диван это по каким угодно меркам жирняво!

Выдержав гроссмейстерскую полутораминутную паузу, и почти что доведя диванного стяжателя до состояния падучей, я сказал:

– Ладно, хрен с тобой. Тема такая: диван. Кожаный. Заметь, именно кожаный, а не дермантиновый там какой-нибудь, не фуфел конторский. Раскладной. Цвета горького шоколада. Состояние отличное. То есть, пара пятнышек присутствует, но вида не портит. Берешь, Вовчанский?

– Да! – без раздумий пискнул в конец истомленный, полупридушенный волнением Горобец.

– Ну и славно… Хорошая вещь, было бы жалко, кому попало отдавать. А так тебе, почти другу.

Уши Горобца восторженно воссияли, когда он почтительно согнулся в полукниксене.

– А почему ты его отдаешь-то, Фил? – вдруг спросил он.

Я вздохнул. Чего-то вот я в этом месте не продумал. Действительно, товарищи дорогие, какого пса я диванами разбрасываюсь? Ладно, не в первой.

– Да как тебе… Чтоб покороче… Обстановка надоела. Решил поменять стиль гостиной с модерна на восточный. А именно, на японский… Вернее даже на окинавский – это все-таки не совсем Япония. Существуют там, понимаешь ли, некоторые различия культурологического толка… Ну короче, диван совершенно не вписывается в новый интерьер. Честное слово, Вовчок, отдавать – вот просто нож острый по сердцу! – я хлопнул себя с досадой по ноге, – Да девать некуда… Не выкидывать же, согласись!

После некоторого раздумья Горобец согласился.

– Думал его в детский приют снести, – продолжал я – Да там такая морока с этим. Привези, занеси… И еще предоставь товарный чек из магазина, докажи, что не украл. Где я им чек-то возьму? Диван же эксклюзивный, на заказ деланный.

Горобец понимающе качал головой: «О, да, монсеньор! Мне исключительно до боли знакома эта благотворительная херня, а также канитель с чеками!».

– И история у меня с ним, понимаешь, одна неприятная связана… – поддал туману я.

– Какая история? – удивился Горобец.

– Личная, – и я лицемерно вздохнул, глядя куда-то вдаль, поверх Горобца.

– Баба не дала… – деликатно посочувствовал Володя.

Я досадливо поморщился:

– Сам ты «не дала», дубина! Впрочем, это ведь к делу не относится, не правда ли?

– Совершенно не относится! – с поразительной готовностью подтвердил Горобец.

– Эх, Вовчук! – вроде как повеселел я немного. – Такой диван! Останешься довольный. Таких делов на нем наворотить можно! Вот помню как-то раз в прошлом году…

И тут же, как дедушка внучеку свистульку из ракитовой палочки, состряпал Горобцу удивительно грязный и порочный экспромт. Всех подробностей за давностью лет я не в состоянии воспроизвести (да и ни к чему это), припоминаю только, что фигурировала в нем одна известная фигуристка-одиночница (каламбур) и одна известная женщина-депутат. Да… Если уж мне поперло, то не остановишь – такого нахерачу, что самому потом удивительно.

Приобняв уже вполне по-приятельски Вована за плечи, я также поделился с ним следующей полезной информацией:

– Тут, э… Вовчок такое дело, слушай сюда. Всем диван хорош, спору нет, да вот беда…

– Беда? – насторожился Горобец.

– Ну не совсем беда, конечно, а так… Мелкое неудобство. Недостаток, как продолжение достоинств, – я глупо и смущенно хихикнул.

Горобец напряженно соображал. Что бы это могло быть? Уж не собирается ли ему пройдоха Фил подсунуть дрянную, подпорченную мебелишку? Уж нет ли в ней клопов, или каких-нибудь прочих паразитов? Не притаилась ли в складках обивки нехорошая болезнь?!

– Понимаешь, вот когда э… Ну когда на нем это самое… Ну…

– Что?! – взмолился Горобец, терзаемый самыми дурными предположениями.

– Вова, ты тупой? – всплеснул я руками – Ну когда это… самое… Ну подумай!

Горобец по-прежнему смотрел на меня пустыми глазами.

– С девушкой… – подсказал я ему.

Ноль реакции, только немой ужас в глазах.

– Вова, с телкой!

– А-а-а! – завопил Горобец и хлопнул себя по лбу – Трахаешься!

На его крик обернулись проходящие мимо бабушка с внучкой. Бабушка с испугом и возмущением, а вот в бесстыжих глазах половозрелой внучки явственно мелькнул этакий нездоровый интерес. Не сейчас, милая… Я жестами попросил их не задерживаться, а Горобцу раздраженно попенял:

– Чего ты орешь-то! Ну да, трахаешься. Что же еще, бриллиантовый ты мой? Не в шахматишки же…

– Так, а в чем неудобство-то?

– Да говорят тебе, осёл! Недостаток как продолжение достоинств. Летом в жаркую погоду, когда раскочегаришь артемку-то, то слегка жопцой к дивану прилипаешь. Диван же кожаный! Вот и весь сказ.

Горобец облегченно вздохнул:

– А, ну так можно же простыню подстелить. Или плед!

– Вова, ты умняра! – сообщил я ему.

Какое-то время мы стояли и улыбались друг другу. «Какой же я молодец!» – ликовал в душе Горобец. «Вот ребенок, честное слово!» – думал я даже с ласковой жалостью, наверное.

– Погоди, Фил! – наконец очнулся Горобец. – А деньги-то у тебя откуда? И на ремонт и вообще… На окинавский стиль?

Проклятый вопрос! Так приятно побыть в роли мецената-покровителя искусств императора Августа и Дедушки Мороза в одном лице. Так хорошо и лестно ощущать собственную доброту и щедрость – пускай и мнимые, но от этого не менее благородные качества. А тут опять: «откуда деньги?». Ну разумеется, им неоткуда взяться! Если б они у меня были, торчал бы я тут с тобой, Вовчанчик, радость ты моя… Однако с другой стороны, согласитесь, не бросать же так славно начинавшуюся историю.

– Да так… – начал я уклончиво. – Это… Игру я придумал компьютерную. «Дум-три» называется. Вот на авторские гонорары и проживаю в роскоши. Хорошая игрушка, Вов. Приезжай – поиграем!

Горобец был в курсе того, что у меня имеется компьютер. А в его представлении компьютер был чем-то ужасным, требующим немыслимых, титанических умственных усилий. Компьютер был языческой Великой Самодумающей Машиной, которой разве что только человеческие жертвы не приносят. Любой юзерок вроде меня, способный его включить и погонять полчасика в Дюка Нюкема, автоматически причислялся Горобцом к лику «программистов» – касте сверхлюдей приобщенных к Таинству.

– Ну и когда можно его забирать? – полностью удовлетворенный ответом, Горобец ковал железо пока оно горячо (вдруг я передумаю в последний момент и оставлю диван себе).

– Да хоть завтра, Вова, – немного поразмыслив, разрешил я.

Горобчишка просиял:

– Так я тогда сгоняю на «восьмерку», договорюсь с Рахманиным насчет «Газели»!

– Какой газели? – спросил было я, да потом сообразил. – Не, Вов… Я вот чё-та думаю, не влезет он в «Газель». Я думаю тут «ЗИЛ» нужен.

– Влезет, уж поверь! – с мрачной убежденностью буркнул Горобец и скрылся за дверью. Даже пакет с едой забыл, бедный торопыжка.

«Ну, блин! Оставил Горби без обеда» – подумал я сразу после того, как немного посмеялся. Что ты будешь делать, неловко как-то получилось… Рахманин с грузовиком, розовые мечты застелить мой выдуманный диван кружевной простынкой – все это уже немного выдавалось за определенные рамки, идея незаметно отделилась от автора и стала жить своею обособленной жизнью. Надо было как-то плавно выходить из ситуации.

И вот тут-то мимо меня прошел Кремер.

Немного про Роберта Кремера. Кто он такой и откуда взялся, доподлинно было неизвестно. Обстоятельства, при которых человек с такой фамилией попал в «Курант» также оставались туманными. Кремер был наш Железная маска, Дама под вуалью и Эрцгерцог в политической эмиграции. Единственный факт его биографии, не вызывавший серьезных сомнений заключался в том, что, несмотря на молодость, Робби был закаленным ветераном ЗАО ЧОП и верным птенцом гнезда Побегаловского. Он, между прочим, служил еще в «Арктике» – дико роскошном отеле на «Дмитровской» где перекантовывались временно сошедшие на берег моряки и полярники, и куда меня безуспешно пытался законопатить шайтан Упорный.

«Арктика»… В этом звуке ого-го, ребята, как много слилось для уха любого курантовца со стажем! Соленый ветер дальних странствий, танец «яблочко», драные тельняшки, пароход «Челюскин» в ледовом плену, прокуренный боцман с наколкой во всю грудь «низабуду брату Альберту, каторый пагиб за адин баба», и белые медведи на заднем плане доедают механика Сердюка.

Полярники они ведь народ прямой, по-детски непосредственный, разгульный. Разговаривать с ними о смысле жизни, или о том чтобы ихние шлюхи выметались из номеров не позднее 23:00 – это нужен особый стальной стержень внутри. У Кремера он (стержень) был.

Откуда, правда, этих полярников в таком количестве набрать на Северо-Западе Москвы? – перенаправим этот резонный вопрос в высшие инстанции. Набирали ведь как-то. Не знаю уж, по вокзалам, что ли собирали эту моряцкую голытьбу… Впрочем, не в том сейчас состоит наша печаль.

Кремерский лепший кореш Горобец толковал, что согласно народному преданию наш Робби есть внук немецкого танкового подполковника, попавшего в русский плен под Балатоном, во время отчаянной и безнаждежной обороны Венгрии. Несмотря на довольно высокое звание, был он неприлично молод – в конце войны пожилых офицеров среднего звена у немцев почти уже не осталось. Подполковник прожил в СССР недлинную, но затейливую жизнь. Он чуть не умер от тифа в лагере. Он строил МГУ и район Курьяново. Затем работал в Радиокомитете – вещал на зону оккупации союзников, уговаривал беглых восточных немцев срочно возвращаться в строящийся социализм. Немцы, не будь дураки, бежали от таких уговоров еще пуще. В дальнейшем кремерский дедуля затусовался на какой-то оборонный завод, где консультировал по вопросам тракторной подвески и трансмиссии. И даже якобы непродолжительное время преподавал в Академии бронетанковых войск.

Но затем вдруг переехал в Казахстан. Целина нуждалась в освоении и кремерском гранфатере. Чего-то он там, похоже, все-таки напортачил в академиях. Следы его затерялись в угольной шахте где-то под Карагандой, однако перед этим панцервафер успел-таки провернуть небольшой и победоносный блицкриг с делегаткой Межрайонного слета стахановцев. Делегатке в Казахстан переезжать не было нужды, так как она там жила уже несколько лет. Как и прочих немцев Поволжья ее сопроводили на сии благодатные земли еще в 42-ом году. Степной воздух, понимаете ли, чрезвычайно полезен для всякого немца, а в Казахстане его, как сами понимаете, хоть отбавляй. Там-то впоследствии и появился на свет папа Кремера, а в конце концов и сам Кремер. Что в каком-то смысле логично, не спорьте. Немцы размножаются так же, как и прочие граждане.

Размышляя на досуге о Роберте Кремере, лично я пришел к заключению, что вся эта история вполне могла быть правдой. Советская действительность славилась своей удивительной, сказочной непредсказуемостью и богатым разнообразием подобных сюжетов. Все постоянно куда-то переезжали, что-то строили и без устали насыщали легкие здоровым воздухом. То таежным, то степным, то исключительно целебным дальневосточно-колымским.

У Кремера имелась одна интересная особенность, вступавшая в драматургический конфликт с его благопристойным внешним видом, грамотной речью и чистым взором голубых арийских глаз. Заключалась она в отсутствии у него общегражданского российского паспорта.

Из многолетней практики известно, что ничто так не воодушевляет столичного милиционера, как отсутствие у случайного собеседника паспорта. Это приводит столичного милиционера в какой-то искренний, неподдельный восторг. Он тут же приглашает товарищей-сослуживцев возрадоваться вместе с ним, разделить переполняющее его ликование. Потом они все вместе устраивают праздник и веселье с хлопушками, серпантином, смешными клоунскими колпачками и конфетти. А ты у них как бы вместо новогодней елки.

Хотя… Допустим, аусвайсс у геноссе Кремера все-таки имелся бы. Это не значило бы ровным счетом ничего, так как у Робби не было московской прописки. Да что там московской! Кремер, кажется, отродясь никакой не имел кроме джезказганской (Джезказган это город такой, затерянный в бесконечных казахских пустошах). Постоянного места жительства и домашнего телефона у Робби тоже не было. Где-то он там скитался по съемным комнатушкам в районе Курского вокзала.

Все эти подробности осложняли ему жизнь, но отнюдь не мешали стремиться быть полноценным членом общества и достойнооплачиваем служащим. Параллельно с выступлениями в труппе курантовского бродячего цирка Робби учился на юридическом факультете одного из бесчисленных «открытых университетов» И это характеризует его только с положительной стороны, согласитесь. В качестве производственной практики он даже подрядился в подпаски к какому-то знакомому адвокату по гражданским делам, что вдохновило меня на небольшую поэму «Помощник стряпчего», текст которой я, к сожалению, почти полностью позабыл.

Будучи, с одной стороны, авантюристом по натуре (это не иначе, как в наследство от бабушки-стахановки) и основательным оберштурмбанфюрером с другой, Робби проявлял склонность к отчаянным, но вместе с тем продуманным поступкам. Например, в описываемой время он только что корыстно и по расчету женился на какой-то до ужаса страшной женщине.

Не спешите укорять Робби, подумайте лучше каково ему было проживать в Москве, как последнему замухрышке на птичьих правах. Да и женщина была не только предупреждена, но вроде бы даже имела небольшой гешефт с этой аферы.

Внучек гудериановского танкиста рассчитывал развестись с фиктивной женой настолько быстро, насколько удастся. Однако никак не ранее получения московской прописки. Ну и перемудрил немножко наш Робби. В художественной литературе подобные блестящие комбинации называются «судьба играет человеком, а человек играет на трубе». Вышло, короче, такое рондо и симфоническая кантата: средь шумного бала выяснилось, что у той тетки имелась собственная точка зрения на ситуцию. Причем прямо противоположная кремерской.

Видите ли, дело существенно осложнялось тем, что Купидон навылет прострелил ей ее большое женское сердце стрелой с надписью «Das Kremer». Тетка, крепко полюбив Роберта, ни в какую не соглашалась на развод. Она даже слышать про него ничего не желала, от души наплевав на все предварительные договоренности. Хоть втроем думай, а более романтического сюжета для передачи «Женские истории с Татьяной Кукушкиной» трудно придумать. Кремер попался.

На его беду у зиц-супруги имелись старшие братья – настоящие гопники, какие-то полуевреи-полугрузины со строительного рынка. Они от всей души переживали за сестрино личное счастье, о чем при каждом удобном случае не уставали напоминать Кремеру. То есть приперли его как-то в уголке, и с применением подручных средств настоятельно просили не разбивать ихней дорогой сестрице ее упомянутое большое женское сердце. Мол, хотя он, Кремер суть аферист и подлец первостатейный, и видят они его насквозь, но душевное равновесие родственницы им все равно дороже. Не для того, говорят, мы ее ро стили до тридцати годков, чтобы теперь всякий киргизскоподданный шпак коверкал ей жизнь. Не можем мы однажды увидеть сестру свою, образно выражаясь, сломанным цветком в дорожной пыли!

М-да… Не удержусь от свидетельств очевидцев. По словам Горобца, имевшего радость наблюдать упомянутый цветок, там такой был гладиолус – только держись!

Так или иначе, а был объявлен «испытательный срок», в течение которого братцы обязались пристально следить за супружескими и человеческими качествами подопытного. Только при условии примерного поведения последнего они разрешат сестре прописать-таки его на вверенной жилплощади.

Кроме того, злодеи намекнули, что неплохо было бы им потетешкать уже племянничка. Давно, мол, у них есть мечта такая: светлая, негромкая, заветная.

За хрена братанам понадобился из-под Кремера еще и племянничек – убей, не понимаю. Быть может, оборотистые еврогрузины с первобытной наивностью рассчитывали таким образом уехать на ПМЖ в Германию? Ха, не иначе, как в качестве любимых дядюшек свежеиспеченного фольксдойче!

От всего этого калейдоскопа событий глаза у Робби сделались тоскливые как у собаки, а сам он заимел скверную привычку раздражаться по мелочам. Употребление в его присутствии словосочетаний вроде «семейное гнездышко», «совет да любовь!», «медовый месяц», «честным пирком да за свадебку!» провоцировало обычно спокойного и доброжелательного Кремера на приступы исступленной ярости.

– Что ж, Робби! – говорили мы ему. – Ты сыграл по крупному и проиграл. Москва слезам не верит. Смирись с судьбой, заделай супруге фрица.

– Идите вы все, вместе с ней на хуй! – орал Кремер.

В общем, Кремер и его Love story подсказали меня одну неплохую идейку. То есть, как, подсказали… Навеяли. И как, неплохую…

Через сорок минут припрыгивает красный от счастья Горобец, и докладывает мне об успешности непростых переговоров с Рахманиным:

– Все, Фил! Есть «Газель»! Ломался, гад… Пришлось к метро за бутылкой сгонять. Слушай, мы диван этот втроем наверное не погрузим. Еще поцарапаем… Я тогда Кремера позову. Ух, Фил, с меня такая простава! Матерая, уж поверь!

Никогда не видел его таким веселым, таким восторженно-прекрасным…

Я говорю ему:

– Слышь, Вов, тут такое дело… Даже не знаю, как сказать.

Лицо Горобца в миг стало серым:

– Передумал, что ли? Ну как же так, Фил, мы же договорились!

– Погоди, Вовчук… Так-то оно так, договорились… Но, понимаешь, подходит ко мне Кремер и уговаривает продать занедорого ему диван. Прямо вот чуть не на коленях стоял! Ты же знаешь, он женился недавно. Надо же ему где-то с женой спать. Супружеский долг и все такое. Секс там, то, сё… Ну я и не устоял, пожалел парня. Да и какие-никакие, а все-таки бабули… С тебя же я денег брать не стану, верно? Я считаю это аморальным.

– Кремер?! Купил мой диван?! – вскричал Горобец. – А за сколько?

Мне это не понравилось: «Мой диван»! Экий ты, думаю, прыткий…

– Триста грина, Вован, – назвал я нереальную для него сумму денег. Лошадиные торги и мебельные аукционы устраивать тут было ни к чему.

– Триста?! – в крайнем отчаянье простонал Горобец.

Стало быть, я угадал – цена неподъемна.

– Ну так, диван-то под две штуки зелени тянет, Володенька!

– А как же я?

Я ласково улыбнулся ему:

– Вов, Кремер мне сказал, что с тобой он уладит вопрос. Да и вообще, он сказал, что это не вопрос.

Но Горобец меня уже не слушал.

– Значит, диван ему? Чтобы эту… Вот же… – прошептал он хриплым шепотом.

«Так он, пёс презлым заплатил мне за предобрейшее!».

– Да ладно тебе, Вов, – утешал его я. – Дело молодое. Ему ведь и вправду диван нужнее. Сам понимаешь!

Горобец быстро ушел, хлопнув дверью. И что-то у меня стало неспокойно сразу на душе. Буквально минуты через три, смотрю, бежит встревоженный Олег Баранкин, и на ходу кричит мне:

– Фил, срочно за мной в дежурку!

– Что случилось-то, Олег? – спрашиваю упавшим голосом.

Олег махнул рукой:

– Горобец Кремера чайником пиздит!

«Хуясе!» – думаю. – «Чудесненько…».

– Я догоню вас, ничего! – крикнул я ему вслед, и побыстрее вышел вон из Галереи.

Пусть сначала страсти улягутся, и пострадавших вывезут на каретах «Скорой помощи». Зачем мне сейчас все эти разбирательства и нервные переживания? Пойду-ка лучше прогуляюсь по Лаврушинскому.

Ну положим, чайником никто никого не пиздил. И вообще, масштабы инцидента были сильно преувеличены. А дело было так. Сидит Кремер в дежурке, смиренно пьет свой послеобеденный кофе. Мысли его бесконечно далеки и от Третьяковки и вообще от всей этой суеты с диванами. И вспоминаются ему, должно быть, ковыльные степи, жаркое солнце и песня старого чабана-казаха, черные терриконы угольных шахт и зарево огней металлургического комбината, огромные яблоки алма-атинского сорта «апорт» и Немецкий драматический театр в городе Темиртау. Ах, как славно давали там «Сказки Гофмана» и «Юность Эрнста Тельмана»! Как дивно хороша была Сонечка Штерн в роли революционерки Розы Люксембург!

Вдруг влетает взбешенный, лохматый, как дикобраз Горобец, и с порога начинает на него орать:

– Падла, а еще друг называется! Откажись от дивана, фашист, не то худо будет! На табуретке будешь свое страшилище драть!

Кремер, чья нервная система и без того уже подточена событиями последнего времени, особо не вдаваясь в суть претензий, принимает вызов. И с открытым забралом устремляется в контратаку:

– Да пошел ты на хуй! Какой еще диван?! Совсем допился, урод долбанный!

Тут Горби действительно хватает чайник. У чайника от резкого рывка непроизвольно открывается крышка и из него выплескивается где-то примерно со стакан кипятка. И надо же такому случиться, в аккурат на сотрудника Лариосика, так некстати подвернувшегося под руку.

Экзальтированный Лариосик с воплями «А-а-а, сварили, суки!» бегает по дежурке и в панике пытается стащить с себя обжигающие, прилипшие к ногам брюки. Кремер и Горобец, исполненные ярости, сшибаются посередине комнаты, но не успевают причинить друг другу почти никакого вреда – опомнившийся Гарик Романов расшвыривает их в разные стороны. Короче, тарарам и блины!

Взорам подоспевших на подмогу коллег, открылся неопубликованный вариант Бородинской панорамы: бледный Кремер, запрыгнувший на стул, напротив него трясущийся от гнева Горобец с чайником в руках, между ними решительный Гарик. Эмоциональным центром всей композиции является подвывающий Лариосик со спущенными штанами. Двумя пальцами он придерживает цветастые трусы, которые тоже пострадали в катаклизме, и даже успели уже немного полинять… На ляжечки Лариосика, право слово, неловко смотреть – они имеют какой-то нездоровый малиновый румянец.

Эпилогом концерта было восклицание сотрудника Сальникова: «Поздравляю, пидарок, допрыгался! Дайте-ка, и я ему еще вдарю!». Лелик Сальников маленько поотстал, и грешным делом решил, мол, Лариосика за его многочисленные подлости нарочно пытались сварить вкрутую, прямо не вынимая из одежды.

В это самое время в дежурку, как назло, заходит куратор «Куранта» Зайкова. Взгляд Зайковой быстро скользит по Горби, по Кремеру, по Гарику, застывшему в позе «Не пущу!», по дымящимся штанам Лариосика и вероятно первая мысль, которая ее посетила была: «Лучшего повода для очередной задержки зарплаты, чем гомосексуальная оргия и отвратительная драка придумать трудно, почти невозможно!».

Подводя итоги, можно сказать, что никто так толком и не пострадал, кроме Лариосика. Но его особо не было жалко – Лариосик пользовался заслуженной репутацией лентяя и пиздобола. Я, как ни странно, тоже не пострадал. Поставил Горби с Кремером в качестве моральной компенсации по бутылке портвейна – на этом дело и кончилось. Вспоминая эту историю, мы еще долго весело смеялись. Все, кроме опять же обваренного Лариосика. Впрочем, вскоре его все равно сократили.

Да, стоит, наверное, добавить, что кожаного дивана у меня никогда не было. И сейчас нет. И вряд ли будет когда-нибудь.