Не прошло и недели, как Венька стал в цирке своим, будто работал здесь всю жизнь. Дважды он побывал на перевязке у дяди Жоры. Теперь доктор не сводил со своего земляка восхищённых глаз, дотрагивался до его раненного плеча с татуировкой, каждый раз, при случае, всем говоря одну и ту же загадочную фразу: «Вы не знаете, что это за парень!..»

Служащие по уходу за животными наперебой приглашали Грошева в гости. Джигиты по-свойски обнимали, похлопывая по спине. Монастырский всегда крепко жал руку и многозначительно качал головой, со смешком вспоминая «пуговицу».

С подачи Захарыча у Веньки появился пропуск в цирк, который давал ему право находиться здесь в любое время дня и ночи. Миркин тут же пригласил его к себе в вагончик, провёл инструктаж по технике безопасности и заставил Грошева расписаться в каких-то специальных книгах и инспекторских бумагах.

Пашка ежедневно заставал своего приятеля на конюшне. Тот стоял около лошадей, сколько позволяло время, гладил Варьку, которая при встрече радостно махала хвостом и снова уезжал по своим таксистским делам. Иногда часок-другой Венька проводил в обществе Захарыча. Они увлечённо говорили, спорили, смеялись. Однажды Пашка увидел, как его Точка учит Грошева чистить лошадей. Тот смущённо, не глядя на Свету, в охотку осваивал это ремесло. Сердце Жары как-то минорно заныло, неосознанная волна протеста шевельнулась в душе, и он сам себе поставил диагноз: «Блин! Я ревную! Ну и дела!..»

…Электрочайник пустил струю пара и забулькал нутром.

– Сейчас чайку попьём, первое средство от жары – Захарыч научил.

Пашка колдовал около заварного чайничка. Настроение у него было приподнятое. Сегодня он неплохо порепетировал и понял, что днями готов выйти на манеж.

Венька сидел какой-то задумчивый и раздосадованный.

– Что, плечо болит? А я уже пару раз втихую репетировал. Нормально! Думаю, на следующей неделе выйду на манеж. Без степа пока, но номер буду работать полностью. Дядя Жора сказал, что заживает всё быстрее, чем он думал, скоро снимет швы.

– Не в плече дело, о нём я уже забыл. Машина меня достала. Ещё месяц мучиться. – Венька откинулся на спинку стула, устало вытянул свои длинные худые ноги и заложил руки за голову. Как её на учёт поставили и как она техосмотр прошла – ума не приложу! Кому-то столько пришлось магарычей проставить!.. Машина из списанных, из тех, что восстановлению не подлежала. Как на это начальник хозяйства пошёл, как мне его удалось уговорить? Отец, видимо, оттуда помогает!.. – Венька посмотрел в потолок и перекрестился неумело, но с желанием. Глубоко вздохнул, словно в очередной раз что-то обдумывая, и через паузу сообщил:

– Вы когда уедете, погоню «Волгу» на ремзавод в капиталку. Там ей короба-пороги поменяют, арки-полуарки, стойки-лонжероны переварят, геометрию кузова выведут. Электрику в новые жгуты соберут. Ну, естественно, крылья, двери, юбки-фартуки, капоты-багажники – всё заводское, не рихтованное. Двигатель переберут, на стенде обкатают. Покрасят – не узнаешь! Считай, на нулёвую тачку сяду. – Венька рассказал всё это с энтузиазмом, но без особой радости в голосе, словно его что-то томило, смущало, не давало покоя…

– И назовёшь её опять «Последняя Лошадь»?

Грошев выдержал паузу, благодарно кивнул, принимая из рук Пашки дымящуюся чашку с чаем.

– Не знаю… Может быть, и нет. Скорее, назову её Гильзой…

Пашка чуть не захлебнулся, поднеся свою чашку ко рту, расхохотался! Настолько не сочеталась сейчас серьёзная, наполненная каким-то загадочным драматизмом физиономия Веньки с тем, что он услышал.

– Хорошенькое название для машины!

– Да ну тебя! Чего ты понимаешь! Знаешь, кто такая Гильза? – Венька вперился в Пашку злыми глазами, его фикса недобро сверкнула. – Гильза… это… Гильза! Лошадь…

– Ну, наконец-то! – Пашка примирительно улыбнулся. – А то не пойму, о чём речь: то ли о патронах, то ли о снарядах.

– И о них тоже будет. Ладно, всё по порядку. Каяться, так каяться… – Венька отхлебнул чай, подумал с чего начать и неторопливо начал свой рассказ.

– Животных я не любил до армии. Рыбки там, птички, кошки-собачки… В деревне этого валом – не замечаешь. Жил я тогда в посёлке, это теперь он стал частью города. Игрушки были другие: взрывпакеты, поджигные и капсюльные пистолеты, патроны. Их после войны осталось в наших краях в земле хоть ешь! Дрались постоянно – проулок на проулок, село на село. На мопедах и мотоциклах друг к другу в клубы приезжали, чтобы морды бить. Позже вместе махались с городскими. Это память с тех времён! – Венька коснулся своей изуродованной брови. – Я в своём посёлке вышку держал. Спроси тогда, кто такой Венька Червонец, – каждый знал… – он замолчал, словно сбился с мысли.

– Ну, в общем, всё было: драки, пьянки, девочки, милиция. Закрутило так, что думал в тюрьму сяду. Со многими так и произошло… Тут отец умер. Надо было уже головой думать, а не… Сестрёнка тогда только школу заканчивала. Мать копейки получала за отца и свои колхозные крохи. Меня мужики, друзья отца, в таксопарк определили, машину подогнали. Стал зарабатывать. Ещё полтора года на гражданке походил. Сестра пошла работать, вот тогда и загребли… Хм, курил с десяти лет, как положено! Начинали пацанами с сушёных листьев да махры, которую потихоньку у старших подворовывали. Бросил в армии, там, где обычно многие начинали. Гильза моя заставила…

Пашка невольно улыбнулся. Венька сделал вид, что этого не заметил.

– Служить я попал под Москву в одну из элитных дивизий. Права у меня уже были профессиональные, опыт вождения имелся, категории открыты. Стал я комдива возить на чёрной «Волге». Служба – класс! Ни отбоев, ни подъёмов, люди со всем уважением. Любой патруль даже увольнительную не спрашивает – в лицо знают! Должность сержантская, значит, денежное довольствие повышенное. Свободный выезд в военный городок. Там пару пассажиров подхватишь, пока комдив на разводе или в штабе – вот тебе ещё приработок. Даже матери с сестрой периодически что-то отсылал. Жизнь так бы, наверное, и катилась, но, видимо, расслабился, оборзел… То, что я на службе начал поддавать, никто не замечал. Ночевал в комендантском взводе. Приход-уход свободный. Вечерние поверки – формальность. Расположение наше отдельно ото всех. Контроля никакого. Потом, если что, орешки пожуёшь, зубы попоморинишь, а то – бензин на палец и по дёснам. Противно, подташнивает, но запах отбивается на раз! Год так и отслужил… Однажды тёплой компанией покатались по военному городку. У меня на коленках девка сидит, рулит, другие на заднем сиденье визжат, резвятся. На тормоза нажать не успел… – Венька кисло улыбнулся. – Машину разбили вдребезги. Остались живы, но покалечились крепко. Мне досталось меньше всего, я был прикрыт девчонкой… Долго пугали трибуналом, но повезло, дело замяли… – Венька выплеснул из вагончика остатки чая.

– Ну, а дальше – ты только не смейся, – попал я на дивизионный скотный двор. Хотели было куда-нибудь, где потруднее, чтобы «службу понюхал», но мой комдив, садист, знал, где пахнет так пахнет!.. Пускай, мол, кобылу водит да «халяву» возит свиньям. Халявой у нас называли отходы из столовых… Месяц меня выворачивало наружу от одного только вида! Запах!.. – Венька закатил глаза и брезгливо передёрнул плечами. – А морально каково! Личный шофёр командира дивизии, баловень судьбы, которому все завидовали, вдруг на телеге с халявой! – Венька скрипнул зубами, словно ему пришлось это пережить только что. – Дивизия ржала и перетирала кости. Каждая падла норовила отдать честь, когда я проезжал мимо… Ладно, всё это ерунда. Теперь о главном. О Гильзе… Прапор, который заправлял на скотном дворе, подвёл меня к вислоухой кляче со словами: «Принимай аппарат! Одноцилиндровый, тихоходный – не разобьёшься! Не угробь по пьянке имущество – лошадь единственная, последняя!..» – рожу такую скривил, что я едва удержался, чтобы по ней не врезать! Тогда бы уже точно – дисбат…

Венька передохнул, поднялся со стула, зачем-то выглянул из вагончика во двор цирка, посмотрел в небо и вернулся на своё место.

– Возненавидел я эту лошадь лютой ненавистью, словно это она была причиной всех моих несчастий! По первянке издевался над ней, точно хотел побыстрее угробить. То хомут с подпругой затяну потуже, то кнута ей, где надо и не надо. А она всё терпит. Шевелит только нижней губой и тянет свою лошадиную лямку. Чем больше она терпела, тем больше меня разбирало!.. Бесило меня в ней всё, начиная от дурацкой клички «Гильза» до её вечно шевелящейся губы. Едешь, бывало, понукаешь, кнута ей. А она ни быстрее, ни медленней. Только дрогнет шкурой и нижней губою своей шлёпает: «Пак-пак, пак-пак…». Однажды навалил я на телегу фляг с отходами, что впору трактору вывозить. Ну, думаю, попляшешь ты у меня, вислозадая. – Венька хищно подвигал крыльями носа, обнажив свою фиксу. – Упирается лошадка, аж на задние ноги приседает, а сдвинуть телегу не может. Я её кнутом!.. Рвёт хомут, мотает её из стороны в сторону, и ни с места. Я ей ещё кнута!.. Она вдруг встала, опустила голову и со стоном, тихо заржала… Потом посмотрела на меня так, что я кнут выронил. Глаза-то у Гильзы, как две черносливины…

Венька глубоко вздохнул, задержал дыхание и протяжно выдохнул, словно сбросил с себя многолетнюю тяжёлую ношу. Походил по вагончику, потом снова сел на стул.

– С этого момента что-то изменилось во мне. Жалко, что ли, стало кобылу, не знаю, но только начал я её щадить. Вместо семи-восьми фляг, беру в один рейс четыре. Сам иду пешком. Пацаны на кухне матерятся, мол, халявой баки забиты. Я их посылаю – не трактор, одна лошадиная сила всего! Прапорщик однажды придрался, чего, мол, «удовольствие» растягиваешь, катаешься туда-сюда пустой. Ну, я ему: берегу вверенное мне казённое имущество, как было приказано – лошадь-то последняя… Видел бы ты, какая у него харя была в тот момент!.. – Венька широко улыбнулся воспоминаниям. – К Гильзе я стал приходить не с пустыми руками. То хлеба ей принесу, то морковочки, то сахару на кухне выпрошу. Сижу с ней, когда время есть, разговариваю. Рассказать-то было некому, что на душе творилось, вот с ней и беседовал каждый день. А она стоит, слушает, будто всё понимает. Вздохнёт вместе со мной и губою: «Пак-пак, пак-пак…». Знаешь, привязался я к ней! С подъёма сразу на конюшню. Ложусь, почему-то о Гильзе думаю! Представляешь – не о сестре, не о матери! О лошади! И так на душе тепло становится!.. Даже стихи о ней однажды сочинил… – Венька как-то незнакомо смущённо улыбнулся. – Утром прихожу, а она меня ещё издали по шагам узнаёт. На подходе слышу – тихонько ржёт, словно колокольчики звенят на удочке-донке. Я ей хлебца, а она улыбается глазами и губою: «Пак-пак…». Однажды меня в штаб на разборы вызвали, там снова началась компания против меня из-за аварии. В это время поехал вместо меня на Гильзе за халявой Серёга, свинарь. Нагрузил на неё чёрт-те сколько. Лошадь еле тянет, а он кнутом хлещет. Всю спину ей исполосовал, гад! – Венька сжал кулаки. – Ну, я и разбил ему морду по полной программе. Меня на «губу», его в санчасть… Через десять суток вернулся. Гильза рада! Так люди не радуются! Тихонько ржёт, губою своей шлёпает и трётся об меня, как собачонка… С сигаретой в зубах к ней приду, она глаза косит, уши прижимает и отходит в угол денника. Покуришь втихаря, к ней зайдёшь – тот же результат. Терпеть не могла курильщиков и табачного дыма. Вот так и бросил! – Венька, улыбаясь, утвердительно рубанул воздух.

Пашка скептически посмотрел на него.

– Да правда же! Там, в армии, и с выпивкой завязал, и с табаком. Нет, тянуло, конечно, что говорить. К тому же возможности были. Военный городок – вот он, за забором. Но как-то к Гильзе в таком виде приходить не хотелось… Далее всё закрутилось с новой силой. Аварию мне не простили. Об этом я тебе как-нибудь в следующий раз расскажу. О Гильзе хочу закончить… Прощались мы с ней… – Венька проглотил комок, поиграл кадыком, пожевал сжатыми губами… – Налей ещё чайку, – обратился он к Пашке. – Или просто воды. Пожалуйста…

Сделав несколько глотков, он с трудом настроился на финал своего рассказа.

– Она ничего не ела, нервничала. Наверное, чувствовала, что я уезжаю. Пришёл к ней в последний раз. Вещмешок на улице оставил. Китель с фуражкой снял, чтобы не волновать попусту. Куда там… Она положила мне голову на плечо, как мама на призывном. Стоит, вздыхает и губою своею: «Пак-пак, пак-пак…». Я этот её «пак-пак» потом во сне не раз слышал… Вот такая история про любовь к ближним своим и братьям нашим меньшим… Ладно, давай, поехал я… – Венька, не глядя в глаза, пожал руку Пашке и вышел из вагончика.