Всё случилось стремительно. Он словно был под гипнозом. Ему будто показывали какое-то странное кино. Вот он работает свой номер. У него прощальное выступление, окончание. Аплодисменты. Успех. На манеже появляется Валентина с букетом цветов, она его обнимает. Вот он снимает в вагончике мокрый от пота костюм, а затем салфеткой – грим. Стук в дверь. На пороге Валентина. Ошеломительно красивая, божественно пахнущая! С нежными руками-повителью и с парализующими волю бездонными зелёными глазами, в которых он не единожды безнадёжно тонул…

Рядом грохочет музыка под сводами цирка-шапито. Там продолжается представление. Вагончик сотрясается от бешено-энергичных движений и сладострастных стонов Валентины. Там что-то падает, звенит, разбивается. Артисты, занятые в программе, с многозначительными улыбками проходят по двору цирка за кулисы и обратно, поглядывая в сторону доносившихся звуков. Наконец всё успокаивается и затихает. Свет в зале – кино кончилось!..

Пашка вышел из вагончика растрёпанный и бледный. Он сел на ступеньки и закрыл голову руками. Что происходило в этот час в его голове, ведал только бог. Неожиданная встреча с Валентиной в который раз разорвала его душу в клочья. Ураганом смело то, что зарождалось со Светой, оставив снова пустыню и смятение. Он понял, что предал что-то очень важное, может быть, самое главное, что приобрёл за последнее время. Как так могло произойти? Зачем?..

Он был словно под наркозом. Состояние было равное глубокому опьянению. Ему настолько было худо, что его стошнило. Он едва успел завернуть за вагончик. Шатаясь, Пашка вернулся и взялся за поручень. Поднял голову и встретился глаза в глаза с Венькой и Светой. Они стояли в проёме кулис в каких-то десяти шагах от него, растерянные и недоумевающие. В широко открытых глазах Светы звучал немой вопль: «За что?..» Они медленно отвернулись и исчезли в чреве брезентового цирка-шапито…

Мерцающие звёзды обложили летнее небо от края и до края. Млечный путь подсвечивал чёрный бархат мирозданья размытой светящейся хордой.

Сжав кулачки и прижав их к подбородку, Света смотрела в небо, запрокинув голову. Она медленно, словно в каком-то танце, покачивалась. Венька молчал, теребя сорванный цветок. В кронах деревьев щебетали ночные птахи. Нет-нет слышалась зарянка. Вдалеке выводил прощальные рулады поздний одинокий соловей. Надрывались цикады. Мир был полон звуков и жизни.

Света вдруг резко повернулась к Веньке.

– Почему ты ко мне не пристаёшь? Самое время: ночь, звёзды, одинокая, брошенная женщина! Я же тебе нравлюсь! – она с вызовом посмотрела на Грошева, словно тот был виноват во всех её бедах.

– Нравишься. И давно. С первой минуты. – Он понюхал и отбросил цветок. – Ты от обиды пошла бы на это?

Света молчала. Потом, в упор глядя на Веньку, спросила:

– А ты?..

– Есть вещи, через которые мужчина не должен переступать, не подумав. Например: через горы и через лежащего в беспомощности человека. В первом случае можно сломать шею себе, во втором – угробить лежащего. Эх, ты, Точка, точка, запятая… Вышла рожица кривая. Пашка мне друг! Мы – афганцы. Как же я могу лежачего! Паскудство это! Ему сейчас… Ранен он, выжить бы…

Света вдруг зашлась в истерике. Всё, что в ней накопилось за это время, прорвалось криком боли и слезами.

– Увези меня куда-нибудь, слышишь! Увези! А-а-а!..

Венька среди ночи привёз её к своей матери. В двух словах объяснил ситуацию. Та женщина деревенская, быстро всё поняла. Напоила девушку каким-то снадобьем, и она рухнула на Венькину кровать.

– Теперь до утра не проснётся. А ты, сынок, давай в сарай, там постелю…

– …Захарыч, миленький, помоги! – на пороге шорной стояла Валентина.

Эту необыкновенно красивую девушку, которую в последнее время всё чаще стали приглашать сниматься в кино, как некогда её мать, Стрельцов знал с детства. Вся её жизнь ему была понятна. В цирке, как под софитами на съёмочной площадке, не скроешься. Тут всё, как в кадре – на виду, так уж он устроен…

Захарыч знал о Пашкиной «оплошности» уже через полчаса. Кто был тому виной – тоже. Он был расстроен, сердит и по-человечески растерян. Что делать, как поступить? К тому же вот уже больше суток, как пропала Света, и Захарыч не находил себе места. Пашка тоже где-то прятался, то ли в городе, то ли в гостинице.

– Захарыч! Помоги мне вернуть Пашеньку! Мы любим друг друга! Развод был глупостью! Я всё хочу исправить!..

Стрельцов собрал в эту минуту всё своё мужество, чтобы не накричать, не оскорбить Валентину последними словами, которые рвались из его сердца. Он, сдерживая ярость, каким-то чужим голосом сказал:

– Исправить? У себя ничего не склеила и тут всё развалила! Ты своим распутным подолом ещё многих людей сметёшь на обочину! Жизнь короткая, что после себя оставишь? Уезжай, Валентина! Уезжай! И больше никогда не возвращайся! По-хорошему прошу. Ты не просто женщина-Беда! Ты – женщина-Погибель!..

На послезавтра был намечен общий отъезд артистов поездом в соседний город, куда собирался переезжать цирк-шапито. Животных, личный багаж, всю цирковую оснастку должны были перевезти туда же машинами.

Пашка наконец решился и пришёл упаковывать реквизит на конюшню, где располагались его ящики с багажом и цирковым реквизитом. Зачехлённые костюмы аккуратно отправились в кофр, остальное каждое по своим, раз и навсегда, отведённым местам. Стрельцов демонстративно не замечал Пашку, ковыряясь со своей поклажей.

– Захарыч! Где Света?

Старик долго не отвечал, потом выдавил из себя:

– Тебя бы надо спросить!.. Её нет уже третий день. Если уж она бросила лошадей… Наломал ты дров, Паша, сынок! Предупреждал же я тебя!.. – Захарыч снова отвернулся и обиженно засопел. Он, вдруг как-то устало поникнув, направился к себе в шорную, зашаркав ногами, много походившими по этой земле…

…Света проспала до следующего вечера. Она лежала на Венькиной постели с открытыми глазами, глядя в потолок, потом отворачивалась лицом к стене. Двое суток она не реагировала ни на вопросы, ни на касание к своим плечам. Её словно не было в этом мире – тело было, а человек отсутствовал. На третьи сутки она попросила воды и сказала:

– Мне надо в цирк, там лошади…