Девятого декабря 1907 года композитор с женой и дочерью покинули столицу империи. Ранним утром проводить маэстро на венском вокзале собрались 200 человек, среди которых были Вальтер, Роллер, Цемлинский, Шёнберг и др. Организацией проводов занимался Антон фон Веберн. Прибыв через три дня во французский Шербур, Малеры сели на корабль «Императрица Августа Виктория» и направились в Новый Свет.

Густав еще не ощущал атакующих приступов стенокардии, но первого переезда через Атлантику сильно боялся. Помимо обычных мигреней его страшили головокружения, от которых на качающемся на волнах судне было сложно избавиться. Но морская болезнь его миновала, и путешествие оказалось не таким страшным. 21 декабря корабль причалил к берегу Америки. Семья поселилась в люксе нью-йоркского отеля «Majestic», в котором для композитора специально установили два рояля.

Приезду Малера предшествовал особый ажиотаж прессы, сделавший из этого события сенсацию, а первая опера, исполненная под его управлением в Метрополитен-опере 1 января 1908 года, стала настоящим триумфом. Нью-йоркским дебютом стала излюбленная драма «Тристан и Изольда».

Свободолюбивая и независимая Америка со своим ритмом жизни, футуристическими небоскребами и внутренней свободой, исходившей от ньюйоркцев, не могла не понравиться и вызывала у композитора самые теплые чувства. Можно без преувеличения сказать, что здесь он себя ощущал как дома. Густав обожал метро, любил прогуливаться по центральным улицам, наконец-то пригодился английский язык, который он учил еще в Гамбурге.

Спустя некоторое время новый руководитель вошел в курс дел Метрополитен-оперы. Мет — так лаконично главную оперу США называют и по сей день — переживал не лучшие времена, несмотря на то что в театре в то время работали великие певцы Федор Шаляпин и Энрико Карузо. Директор Конрайд обладал слабым здоровьем и потому не мог полноценно руководить оперой. Кроме того, организованная продюсером Оскаром Хаммерстайном Манхэттенская опера серьезно конкурировала с Мет. Более того, новая труппа начинала его превосходить. Дошло до того, что для противостояния Хаммерстайну Конрайд создал второй оркестр, дабы давать спектакли одновременно в разных городах.

Собственно, конкуренция стала главной причиной приглашения Малера в Америку: только он с его колоссальным талантом и авторитетом мог исправить ситуацию. Но здоровье Густава было немногим лучше, чем у директора, однако сил для «последней схватки», чтобы вернуть Метрополитен-опере утраченный престиж, еще хватало. Финансист Отто Герман Кан, оказывавший меценатскую помощь театру, вел параллельные переговоры о замене самого Конрайда директором Ла Скала Джулио Гатти-Казацца.

В целом некоторая музыкальная отсталость Нового Света способствовала тому, что Малер нашел для себя огромное поле деятельности. Бывший директор Венской Придворной оперы воспринимался в Америке как существо с другой планеты, поэтому Густав за недолгое время, проведенное в Нью-Йорке, нашел огромное количество приверженцев, готовых помочь ему в воплощении своих перфекционистских идей, ставших к тому времени знаменитыми. Он старался не усердствовать в работе, помня о больном сердце, да и вообще после семейной трагедии находился в подавленном состоянии.

Но Малер не был бы Малером, если бы позволил пустить дело на самотек. Поэтому, несмотря на его отказ принять от Конрайда штурвал правления театром, музыкальная жизнь Метрополитен-оперы стала быстро налаживаться. За «Тристаном» последовали «Дон Жуан», «Валькирия», «Зигфрид». При постановке «Фиделио» Малер использовал копии декораций Роллера.

В начале весны Густаву предложили участвовать в нескольких концертах с оркестром Нью-Йоркской филармонии, и он, изголодавшийся по симфоническому дирижированию, тотчас согласился. 14 апреля газета «The New York Times» сообщила, что Малер проведет несколько концертов в Нью-Йоркском симфоническом обществе в будущем сезоне. На следующий же день собрался неофициальный комитет этого общества для организации выступлений в Карнеги-холле. Цель симфонических вечеров была проста: собрать средства на восстановление филармонии. Быстро нашлись импресарио, начавшие заниматься предстоящими мероприятиями.

Двадцать третьего апреля Густав с семьей отплыл на «Императрице Августе Виктории» в Европу. 2 мая Малеры прибыли в Гамбург. Обследовавшись у врачей, композитор с горечью узнал, что если тотчас не откажется от своей кипучей деятельности в пользу отдыха с полным расслаблением, его сердце может не выдержать. Испугавшись, он сильно переменился и стал предельно осторожным. Опасаясь перегрузки, постоянно измерял пульс, передвигался степенно, избегая лишних телодвижений. Отменил многие поездки. Альма позднее вспоминала: «С тех пор, как мы узнали, что у него порок сердечного клапана, мы начали опасаться всего на свете. На прогулках он каждую минуту останавливался и щупал пульс. Часто он просил меня послушать его сердце и определить, что оно работает нормально, ускоренно или замедленно. Раньше я часто умоляла его отказаться от продолжительных катаний на велосипеде, не забираться в горы и не плавать под водой, куда его так страстно тянуло. Теперь ничего этого уже не было. Он носил в кармане шагомер, считал шаги и удары пульса, его жизнь превратилась в пытку». Малер, отличавшийся тщательностью в работе, стал не менее скрупулезно соблюдать предписанный ему режим. Отныне композитор, отправляясь в поездку по Европе один, с каждой станции телеграфировал жене о своем самочувствии.

Для традиционного летнего отдыха Альма подыскала новую летнюю дачу на ферме в Тоблахе — курортном городке южного Тироля, где Густаву быстро сколотили очередную хижину для сочинений, и там он провел три летних сезона. Оттуда писал своему другу Вальтеру, который, по словам Малера, понимал его, как никто другой: «На этот раз мне приходится менять не только место, но и весь мой образ жизни. Можете себе представить, как тяжело для меня последнее. За много лет я привык к непрестанному энергичному движению. Я привык бродить по горам и лесам и приносить оттуда мои наброски, как своего рода добычу. К письменному столу я подходил так, как крестьянин входит в амбар: мне нужно было только оформлять мои эскизы. Даже дурное настроение и хандра отступают после хорошей ходьбы (преимущественно по горам). А теперь я должен избегать всякого напряжения, постоянно проверять себя, не ходить много. И в то же время здесь в одиночестве я становлюсь внимательным к тому, что творится у меня внутри, и отчетливее ощущаю все неполадки в моем организме. Может быть, я гляжу на всё слишком мрачно, но, едва попав в деревню, я стал чувствовать себя хуже, чем в городе, где можно было отвлечься и многого не замечать. Итак, могу сообщить Вам мало утешительного; впервые в жизни я хочу, чтобы каникулы скорее кончились… Я могу только работать: делать что-нибудь другое я с годами разучился. Я — как морфинист или пьяница, которому вдруг сразу запретили предаваться его пороку. Мне остается теперь единственная добродетель — терпение, и я всё время упражняюсь в ней».

Тем не менее в тот летний сезон композитор полностью завершил партитуру симфонии-кантаты «Песнь о земле». По сути она является симфонией в форме вокального цикла, или вокальной симфонией, что фактически говорит о создании им нового жанра. Осознав близость смерти, Малер заново открыл для себя в музыке мир природы, простых радостей и жизненного счастья. Произведение вкратце можно охарактеризовать как созерцательное. В нем автор, находившийся в меланхолической депрессии, размышляет о своем прощании с миром. «Песнь о земле» обращается ко всему человечеству.

Тот факт, что композитор не назвал эту работу Девятой симфонией, хотя по всем законам жанра сочинение вписывается в симфоническую логику, наводит многих исследователей на мысль о некотором суеверии автора, распространенном у творческих личностей. Первым о малеровском страхе перед Девятой сказал еще Шёнберг. В истории музыки многие композиторы-симфонисты так и не смогли перешагнуть через эту роковую цифру. И Бетховен, и Шуберт, и Дворжак, и Брукнер так и не написали своих Десятых. Хотя Малер впоследствии создал Девятую, «Песнь о земле» рассматривается некоторыми музыковедами как его прощание с миром. Причем Девятая симфония начинается с той точки, на которой оканчивается «Песнь о земле».

После завершения основных разделов произведения настроение у Малера улучшилось, письма перестали сквозить пессимизмом. На премьере Седьмой симфонии, состоявшейся 19 сентября в юбилейном выставочном зале в Праге, Густав встретил старых товарищей — Альбана Берга, Отто Клемперера, Артура Боданцки, что вызвало в нем особый внутренний подъем. Концерт оказался успешным, но сочинение было воспринято излишне спокойно.

К этому времени пришли новости из-за Атлантики. Генрих Конрайд по состоянию здоровья покинул Мет, вместо него руководителем театра стал Гатти-Казацца, который пригласил вторым дирижером набиравшего популярность Артуро Тосканини. Дирекция Метрополитен-оперы, зная властный характер Густава, опасалась возможной конфронтации между двумя дирижерами, но Тосканини прямо заявил, что согласен с ведущим положением Малера. Более того, он сообщил следующее: «Я отношусь к Малеру с огромным уважением, и для меня неизмеримо лучше иметь именно такого коллегу, чем какую-нибудь посредственность». Работая впоследствии рука об руку с «титаном», Тосканини прошел целую школу дирижерского исполнительства. Можно без преувеличения сказать, что как дирижер он состоялся во многом благодаря Малеру.

Но начались их отношения с конфликта, что не на шутку напугало дирекцию Мет. Осенью, когда Густав еще находился в Европе, Тосканини попросил разрешения открыть сезон «малеровским» «Тристаном». На это Густав в письме помощнику директора ответил категорическим отказом: «Для меня немыслимо, чтобы новую постановку “Тристана” осуществляли, даже не посоветовавшись со мной, и я не могу с этим согласиться… Я очень много сил вложил в постановку “Тристана” в прошлом сезоне и вполне могу считать, что то, как это произведение теперь исполняется в Нью-Йорке, — моя интеллектуальная собственность». В итоге 16 ноября Тосканини дирижировал вердиевской «Аидой».

Двадцать первого ноября Густав, Альма, их дочь и гувернантка прибыли в Америку вторично, где Малер начал готовиться к концертам с Нью-Йоркским симфоническим оркестром. В том сезоне он осуществил постановки «Свадьбы Фигаро» Моцарта и «Проданной невесты» Сме́таны. Опера «Тристан и Изольда», ставшая своего рода «визитной карточкой» малеровского пребывания в Метрополитен-опере, не имела себе равных. Но после одного спектакля Густав отказался дирижировать «Тристаном».

Концерты с симфоническим оркестром произвели фурор, и 16 февраля 1909 года газета «New York Sun» сообщила: благодаря Малеру, привлеченному в качестве дирижера, три концерта принесли достаточные средства, чтобы возродить Нью-Йоркское филармоническое общество.

Несмотря на грандиозный успех, Густава огорчала ситуация, сложившаяся в коллективе: музыканты игнорировали репетиции, проявляя всяческое безразличие. Причина оказалась проста: лучшие профессионалы, востребованные в обоих оркестрах Метрополитен-оперы и оркестре Манхэттенского театра, не хотели оставаться с терпящим бедствие филармоническим обществом. При этом те, кто остался, организовали систему самоуправления, подобную той, что успешно работала в Вене, и предложили Малеру возглавить коллектив, сменив тогдашнего руководителя, русского дирижера Василия Сафонова. Густава соблазнила эта идея, и он, всегда отдававший симфонической музыке предпочтение в сравнении с оперной, недолго думая, согласился. На двух концертах, организованных теперь уже при официальном участии нового дирижера, первый из которых состоялся 31 марта в Карнеги-холле, больной гриппом Малер смог продемонстрировать всем присутствующим, что оркестр Нью-Йоркской филармонии начал возрождаться. Хотя, конечно, требования Густава были куда выше возможностей музыкантов.

С наступлением зимы композитор вновь начал изобретать разнообразные идеи и строить планы. К нему возвращались энергия и дух. Изменилось всё, даже тон его писем. Вальтеру он писал: «Я теперь жажду жизни больше, чем когда бы то ни было, и нахожу “привычки бытия” слаще, чем когда бы то ни было».

Десятого апреля семья покинула Америку, и спустя две недели Малер уже прогуливался по весеннему Парижу. Там он познакомился с Огюстом Роденом и в течение мая несколько раз приходил к нему, чтобы позировать для бюста, который скульптор изготавливал по заказу композитора. Впоследствии Роден сделал несколько образов Малера, главный из которых по сей день украшает фойе Венской Придворной оперы. Скульптура «Моцарт. Портрет композитора Малера» стала объектом массовой культуры и свободно тиражируется. Одним из роденовских ликов композитора может похвастать и Музей изобразительных искусств им. А. С. Пушкина.

Из-за того что последние годы совместной жизни дались обоим супругам особенно тяжело, грядущее лето Малеры решили провести отдельно друг от друга. Отношения Густава с женой рушились, а тревожная атмосфера в доме явно не способствовала их сближению. Расшатанные нервы Альмы были на пределе, она часто упрекала мужа в том, что он требует от нее слишком больших жертв, что перестал обращать на нее внимание как на привлекательную женщину. К проблемам Альмы прибавилась страсть к алкоголю.

Густав, напротив, чувствовал себя неплохо, казалось, болезнь отступала. В Тоблахе он приступил к сочинению Девятой симфонии. Альма же отправилась на север Италии на озеро Левико, где располагался термальный курорт.

Новая симфония была готова к осени. Сочинение представляло собой величественную картину, облаченную в четырехчастный инструментальный цикл. Леонард Бернстайн трактует его как произведение, в котором композитор четыре раза прощается с миром. К примеру, помимо характерных прощальных интонаций, которыми пронизана музыка произведения, Малер использует два синкопированных ритмических сбоя, символизирующих перебои сердечного ритма. Впоследствии Альбан Берг писал о симфонии: «Как-то я вновь проиграл Девятую Малера: первая часть — лучшее, что написал Малер. Это выражение неслыханной любви к земле, страстное желание жить на ней в мире, еще и еще раз до глубочайшей глубины насладиться ею, природой — пока не придет смерть. Ибо она неудержимо приближается». Премьера симфонии, как и «Песни о земле», состоялась уже после смерти композитора.

В сентябре Густав прибыл в дорогой ему Амстердам, где с оркестром Консертгебау исполнил свою Седьмую симфонию. От долгожданной встречи с Менгельбергом Малер испытал огромное удовольствие. А 13 октября композитор с семьей и в сопровождении гувернантки находился на борту океанского лайнера «Кайзер Вильгельм II» и строил планы на ближайший американский сезон. Вместе с ними на борту находился австрийский скрипач и композитор Фриц Крейслер, которого Густав специально пригласил для совместных выступлений.

К возвращению Малера в Нью-Йорк вовсю шла реконструкция оркестра филармонии и подготовка к открытию шестьдесят восьмого сезона. В коллективе произошли серьезные изменения: сократилась излишне большая группа струнных, усилились деревянные духовые, сформировалась система абонементов, планировались гастрольные поездки. За время короткого руководства Густава оркестр исполнил огромное количество разнообразных сочинений композиторов-классиков и современных авторов. На афишах не раз появлялись имена Моцарта, Бетховена, Берлиоза, Вагнера, Лало, Брукнера, Брамса, Бизе, Чайковского, Шабрие, Массне, Элгара, Стэнфорда, Дебюсси, Р. Штрауса, Дюка, Пфицнера, а также американцев Чедвика, Мак-Доуэлла и Лефлера.

Наиболее значительными событиями музыкальной жизни в тот сезон стали исполнения Фрицем Крейслером скрипичных концертов Брамса и Бетховена. Первый фортепианный концерт Чайковского прозвучал с Иосифом Левиным. В январе 1910 года Ферруччо Бузони солировал в Пятом фортепианном концерте Бетховена. А вскоре состоялся памятный вечер в Карнеги-холле, на котором Сергей Рахманинов исполнил свой Концерт для фортепиано с оркестром № 3. Русский композитор отзывался о Густаве весьма лестно: «Он отдавал всего себя, чтобы довести довольно сложный аккомпанемент в концерте до совершенства, хотя был совершенно измучен после другой продолжительной репетиции. У Малера каждая деталь партитуры оказывается важной, что так редко бывает среди дирижеров».

Взаимоотношения Густава с оркестром, как и в Европе, не были ровными. При этом уважение и трепет, испытываемые музыкантами перед маэстро, не знали границ. Ненавидеть его могли лишь бездарности, которых он не щадил. Раздраженная атмосфера репетиций, сознательно создаваемая Густавом, была, по его мнению, абсолютно необходимой для нормальной работы.

Со временем положение Малера в Нью-Йоркской филармонии становилось всё менее комфортным. Комитет филармонического общества перестал выполнять обещания держать репертуарную политику в руках главного дирижера и начал назойливо лезть в управление художественными процессами, в которых глава комитета госпожа Шелдон толком ничего не понимала. Однако, несмотря на небезоблачные отношения с руководством, сезон оказался для филармонии очень успешным. Имидж оркестра в глазах слушателей кардинально улучшился, можно без сомнения утверждать, что за один сезон Малер сумел полностью восстановить доброе имя коллектива.

Как и в Вене, в Нью-Йорке вскоре начали появляться критические статьи, и этот год, когда Густав осуществил наибольшее количество своих выдающихся интерпретаций, стал, пожалуй, самым скандальным у американской прессы. Знаменитый критик Генри Эдуард Кребиль из «New York Tribune» категорически возражал против малеровских трактовок Бетховена, а по поводу его композиторского творчества был особенно груб, называя Густава «пророком безобразного». В ответ возмущенный композитор запретил критику давать комментарии к его симфониям.

Созданная три года назад «Симфония тысячи» из-за колоссального состава участников сразу же приковала внимание знавших о ее существовании друзей и знакомых Малера. Но лишь к началу 1910 года импресарио Эмиль Гутман смог упросить композитора разрешить ее премьеру. Подбор солистов и хоров, а также длинная серия хоровых репетиций начались еще весной. Густав, состоявший с Гутманом и Вальтером в переписке, был в курсе этой подготовки, однако из-за некоторых почти непреодолимых организационных трудностей убеждал импресарио, что симфония провалится, и просил всё отменить. Тем не менее Гутман упорно сопротивлялся и в итоге отстоял премьеру. Именно он для увеличения количества проданных билетов в качестве маркетингового хода дал произведению название «Симфония для тысячи исполнителей», хотя оно Малеру и не нравилось. Это громкое имя крепко приросло к сочинению.

Двадцать первого марта состоялся знаменательный вечер. Густав в последний раз дирижировал в Мет. Завершала его карьеру оперного дирижера любимая им еще с Вены «Пиковая дама» Чайковского. Волею судеб случилось, что именно эта последняя трагедийная опера русского композитора оказалась последней в жизни Малера. В следующем сезоне он стал выступать исключительно как симфонический дирижер.

Благодаря дирижерскому и менеджерскому талантам Густав в тандеме с директором Метрополитен-оперы Гатти-Казацца за три года смог окончательно победить конкурента. Манхэттенская опера капитулировала, хотя и осталась в плюсе: Мет заплатил Хаммерстайну больше миллиона долларов за приостановку оперной деятельности на десять лет. Хаммерстайн с удовольствием принял предложение и стал экспериментировать с другими музыкальными жанрами, а позднее вышел из бизнеса, продав здание.

Пятого апреля Малеры отправились по знакомому маршруту в Шербур и прибыли туда через неделю, а уже 17-го числа Густав дирижировал в Париже своей Второй симфонией. Организатор концерта Габриель Пьерне устроил в честь Малера прием, на который пригласил французских композиторов Габриеля Форе, Клода Дебюсси и Поля Дюка. Позднее во время исполнения симфонии Дебюсси, Пьерне и Дюка покинули зал, поскольку они сочли музыку чересчур шубертовской, венской и славянской. Их поведение, разумеется, обидело Густава и, несмотря на общий успех, оставило неприятный осадок.

Далее последовала концертная поездка в Рим, где Малер, предупрежденный Менгельбергом, не понаслышке знавшим о лености местных оркестрантов, пытался не давать им спуску, со словарем в руках отчитывая их за праздность. Взбунтовавшиеся в ответ итальянцы сорвали исполнение, и 3 мая Густав с Альмой вернулись в Вену, где обнаружили во всех газетах, мягко говоря, недостоверное описание случившегося.

Расползавшийся брак в очередной раз разъединил супругов на всё лето. Малеру надоели постоянные ссоры, а супруга, недовольная безразличием мужа и его эгоцентризмом, не могла больше это терпеть. Альма, здоровье которой вновь пошатнулось, отправилась на австрийский курорт Тобельбад, специализировавшийся на женских недугах. Никакие медицинские процедуры, прописанные ей, не могли избавить фрау Малер от нервного напряжения, в котором она постоянно пребывала. Однако доктор нашел к пациентке оригинальный подход, порекомендовав ей танцы и познакомив с приятным молодым человеком, внучатым племянником известного архитектора Мартина Гропиуса Вальтером. Этот беззаботный паренек, хвастливо рассказывавший, что проектирует обои, серийную мебель, автокузова и даже тепловоз, произвел впечатление на уставшую от семейных неурядиц Альму. Ей особенно импонировало, что он «вполне сгодился бы на роль Вальтера фон Штольцинга» — молодого рыцаря из «Нюрнбергских мейстерзингеров». Очевидно, себе она отводила роль Евы Погнер, с которой этого персонажа из вагнеровской оперы связывало любовное чувство. Между ними пробежала искра, и Альма, будучи почти на четыре года старше Гропиуса, влюбилась в молодого архитектора и дизайнера. В течение следующих трех-четырех недель они виделись каждый день. Для возвращения к жизни Альма не нашла более действенного средства, чем записать в своем дневнике, что «дорожила бы дружбой с Гропиусом», и покинула Тобельбад.

Со вскруженной от курортного романа головой она вернулась к мужу. Композитор, не подозревавший об измене жены, безмятежно сочинял в Тоблахе. 29 июля Густаву было доставлено письмо, предназначенное Альме. Гропиус ошибся и вместо «фрау Малер» написал «герру Малеру», хотя такая опечатка вряд ли была случайной. Прочитав совершенно интимные мысли молодого человека, адресованные собственной жене, Густав незамедлительно вызвал супругу на разговор. Весь август композитор безумно страдал. При этом, очевидно, единственным письмом Вальтер Гропиус не ограничился: биограф Альмы Сьюзен Кигэн сообщает о продолжении любовной истории, когда от страстного Вальтера потоком текли письма и телеграммы, ежедневно раздавались телефонные звонки, а однажды в Тоблах заявился сам виновник конфликта. Однако при Густаве Альма категорично отказала во взаимности пылкому юноше. По другим сведениям, Малер сам пригласил Гропиуса для разговора и потребовал от жены выбрать, с кем она хочет остаться.

Также известно, что в семейный раздор вмешалась мать Альмы, выступившая миротворцем в улаживании отношений. После появления в Тоблахе Гропиус написал матери Альмы: «Я чувствую себя гораздо спокойнее и теперь могу вздохнуть с облегчением: моя собственная мать вряд ли отнеслась бы ко мне с большей добротой». Несомненно, фрау Молль поддерживала сторону дочери, делившейся с ней печалями своей жизни, и явно вела двойную игру. После выяснения отношений с Густавом Гропиус написал ему, что сожалеет о доставленных обоим супругам мучениях, и за связь с Альмой взял вину на себя. Композитор пришел к выводу, что с письмом Гропиуса эта история наконец завершилась. Во всяком случае, судьба его уберегла, не дав возможности убедиться в обратном.

Свое эмоциональное состояние Малер отразил в Десятой симфонии, которую в европейском музыковедении принято называть по-шубертовски «Неоконченной». Перспектива остаться без любимой жены так напугала чувствительного Густава, что он не мог спать, если дверь, соединявшая их спальни, оказывалась закрытой. Переживания композитора были столь сильны, что по ночам он часто стоял рядом с постелью Альмы и смотрел на нее спящую. Теперь Малер просил жену лично приходить в хижину, где он сочинял, и звать его на ужин. Впоследствии супруга вспоминала, что ее немало удивляли картины, наблюдаемые в том знаменитом домике: композитор часто лежал на полу, и из его глаз текли слезы. Объяснения, что «таким образом он был ближе к земле», вполне удовлетворяли ее, хотя звучали несколько странно.

Расстроенный разладом с женой, Густав обратился к отцу психоанализа знаменитому Зигмунду Фрейду, чтобы выяснить причины проблем их супружества. В пользе фрейдовского лечения Малера убедил Бруно Вальтер. В 1906 году молодой дирижер, страдавший нервными болями правой руки, мешавшими ему играть на фортепиано, брал пять или шесть сеансов у Фрейда и успешно вылечился от недуга. Их разговоры об аудиенции у доктора шли уже несколько лет. Еще в 1908 году Малер просил Вальтера поговорить с «доктором X» о возможности принять его вместе с женой. Также Фрейда рекомендовал дальний родственник Альмы, психоаналитик Непалек, к которому она, очевидно, обращалась за помощью. По разным причинам трижды отменявшийся прием наконец состоялся в Голландии, в самом конце августа. Примечательно, что это была единственная встреча Малера и Фрейда, при том что они практически одновременно учились, а потом жили и работали в Вене.

Прогулка, продолжавшаяся четыре часа, во время которой Густав поведал Фрейду немало подробностей своей жизни, раскрыла перед психоаналитиком полную картину невротического состояния знаменитого пациента. Их общение поначалу походило на монолог композитора, а доктор лишь изредка поддакивал ему и задавал вопросы. Позднее Фрейд время от времени стал сообщать Малеру то, что сумел выяснить из его речи.

Удивительно, но нерелигиозный Густав неосознанно существовал в рамках христианской традиции мышления. Второй человек, обожествляемый христианством после Иисуса, — это его мать Мария. Почитается она не столько за человеческую чистоту, сколько за мученичество. Малер всегда говорил, что самый важный для него человек — его мать, страдавшая от мужа-тирана, смерти детей, хромоногая и нескончаемо любимая, имя которой, как и у Богоматери, было Мария. Влюбленности Густава зачастую связывались с девушками, носящими то же имя, — Мария Фройнд, Марион Вебер, Мари Ренар и, разумеется, Альма Мария Шиндлер. Во всех своих женщинах композитор неосознанно искал черты собственной матери и сам, не желая того, делал их жизнь мученической, поскольку его подсознание требовало видеть их страдалицами. Авторитарность Малера имела генетические истоки, коренящиеся в деспотизме его отца Бернхарда. Собственно из-за того, что жена перестала казаться ему тем самым идеалом, в отношениях супругов и начались сексуальные проблемы.

Более того, Альма обожала своего отца пейзажиста Эмиля Якоба Шиндлера и искала в муже человека схожего типа: творческого, талантливого, авторитетного. Следует заметить, что художник по-немецки — «maler». Малер, видевший проблему в возрастной разнице с супругой, как раз обладал теми достоинствами, которые она искала в мужчинах. Супруги нуждались друг в друге, поскольку не столько они сами, сколько их неврозы идеально походили один на другой.

Фрейд, в который раз продемонстрировав свой талант, смог полностью успокоить и исцелить от депрессии композитора, одномоментно узревшего суть его метода. После той беседы Густав перестал доминировать в отношениях с женой, напротив, всячески стал потакать ее желаниям. У него нормализовалась потенция, однако когда Альма узнала некоторые пикантные подробности их разговора, ее возмущение не имело границ.

Позднее Фрейд рассказывал своему коллеге: «…после обеда в Лейдене я анализировал Малера. И, если можно верить рассказам, многого с ним достиг… Посредством интереснейших экскурсов в историю его жизни мы вскрыли его любовные установки… У меня был повод восхититься гениальной понятливостью этого человека».

Успокоенный Густав возвратился в Тоблах. Найдя старые произведения Альмы, он стал расхваливать ее композиторский талант, понимая, что зря запрещал жене заниматься сочинением. Этот эпизод Альма описывала так: возвратившись домой после прогулки с дочерью, «я окаменела. Мои бедные забытые песни, я десять лет таскала их за собой туда-сюда, на загородную виллу и обратно. Меня охватило чувство стыда и в то же время злости; но Малер встретил меня с таким сияющим лицом, что я не могла промолвить ни слова». Известно, что позже он даже успел их опубликовать. Как-то ночью композитор появился в спальне жены и спросил, не возражает ли она против посвящения ей Восьмой симфонии. Этот поступок для Густава был необыкновенным: он никогда и никому в жизни не посвящал своих сочинений.

К осени семейный быт Малеров наладился. Композитор, предупрежденный о готовности певцов и оркестра исполнить Восьмую симфонию под его авторским руководством, поспешил в Мюнхен, чтобы работать с сочинением, идея которого — искупление вины силой любви — парадоксально совпала с недавним личным событием. Альма же, под прикрытием своей матери, отправилась в Мюнхен позже, встретившись до этого с Гропиусом, о котором грезила целый месяц. Сьюзен Кигэн пишет: «После отъезда Гропиуса в Берлин Альма в письмах умоляла его последовать за ней в Мюнхен, чтобы они могли побыть хотя бы несколько мгновений наедине. Это уверило его во взаимности их любви, и он согласился». А Густав, которого в то время сразила лихорадка, сопровождавшаяся болезнью горла, лежал в мюнхенской гостинице и ничего не знал о похождениях жены.

После нескольких сводных репетиций под руководством автора 12 сентября состоялась долгожданная премьера Восьмой симфонии. Грандиозное сочинение для трех сопрано, двух альтов, тенора, баритона, баса, хора мальчиков, а также смешанного хора и оркестра на тексты Гёте и средневекового гимна «Veni Creator Spiritus» было исполнено в зале «Neue Musik Festhalle». Помимо восьми солистов и органа в выступлении участвовал пятерной состав оркестра из 170 человек и 850 хористов. В аудитории присутствовали Рихард Штраус, Бруно Вальтер, Виллем Менгельберг, Арнольд Берлинер, Камиль Сен-Санс, Зигфрид Вагнер, Антон Веберн, Альфредо Казелла, Поль Клемансо, Томас Манн, Стефан Цвейг, Артур Шницлер, Макс Рейнхгардт, а также молодой Леопольд Стоковский, который впоследствии дирижировал этим сочинением. Реакция слушателей оказалась не просто положительной. Пожалуй, тот концерт стал самым большим успехом и единственным безоговорочным триумфом при жизни композитора, а само сочинение для симфонизма XX века явилось столь же значимым, как для симфонизма XIX столетия — Девятая Бетховена. Вместе с тем тот сентябрьский вечер стал последней встречей Малера и Штрауса. Одряхлевший, с болезненно желтым лицом Густав неподвижно стоял на огромной сцене в то время, как бушевала двадцатиминутная буря аплодисментов. Композитор, наконец, насладился счастливыми минутами от столь долгожданной дани его искусству.

Спустя шесть лет этим произведением дирижировал Стоковский, давший девять концертов подряд в огромных аудиториях Филадельфии и Нью-Йорка. Он писал: «Когда мы исполняли Восьмую симфонию Малера, это произвело впечатление на общественность сильнее, чем всё, что я когда-либо исполнял. Кажется, человечность этой симфонии такова, что она глубоко тронула общественность, и большая часть слушателей была в слезах к концу звучания симфонии. Это происходило на всех девяти выступлениях». После концерта Малер получил от Томаса Манна его новую книгу «Королевское высочество» с надписью «…человеку, выразившему, по моему уразумению, искусство нашего времени в самых глубоких и священных формах».

Восемнадцатого октября Густав отплыл из города Бремерхафена на борту «Кайзера Вильгельма II», через день во французском Булонь-сюр-Мере к нему присоединилась семья с сестрой Альмы, и Малеры отправились за Атлантику. 25-го числа корабль причалил к американскому берегу.

Помимо города своего основного пребывания, до конца года Густав дал серию концертов с Нью-Йоркским филармоническим оркестром в Питсбурге, Кливленде, Буффало, Рочестере, американских Сиракузах и Ютике. Во время этой поездки 7 декабря он с семьей посетил знаменитый Ниагарский водопад. В том же сезоне получили развитие творческие отношения с Ферруччо Бузони, с которым Малер еще в Лейпциге проводил замечательные дни. Они всегда уважали друг друга. Бузони писал Густаву: «Когда находишься рядом с Вами, на сердце становится как-то легче. Стоит только человеку подойти к Вам близко, как он снова чувствует себя молодым».

Несмотря на постоянные аншлаги, к февралю отношения Малера с комитетом филармонического общества окончательно разладились. В середине месяца дирижера вызвали на собрание комитета, где сделали выговор за самовольство, тем самым официально ограничив его прямые обязательства. Это, разумеется, оскорбило Густава, вынужденного отстаивать собственное право на исполнительское искусство. С этого дня он был готов в любой момент всё бросить и вернуться в Вену. Однако в Америке его держали концертные обязательства перед Бузони.

Через несколько дней после того разговора Малера поразила лихорадка, связанная с болезнью горла. Симптомы оказались схожими с мюнхенскими, только в этот раз композитор переносил болезнь тяжелее. Вопреки указаниям врача, 21 февраля он всё же встал с постели, так как не мог пропустить ответственный концерт в Карнеги-холле, на котором планировалась премьера «Элегической колыбельной» Ферруччо Бузони. Судьба распорядилась так, что это сочинение оказалось колыбельной для всей жизни самого Малера. Одним из слушателей того концерта был Тосканини. В тот вечер Густав в последний раз стоял за дирижерским пультом. На следующем выступлении оркестра и на всех последовавших в сезоне больного Густава заменял концертмейстер Теодор Шпиринг, а «Элегической колыбельной» дирижировал сам Бузони.

Двадцать пятого февраля кардиолог Эммануэль Либман, ученик сэра Уильяма Ослера, впервые описавшего инфекционный эндокардит, прибыл в отель «Savoy», где жили Малеры. Проведя консультации с врачом композитора Йозефом Френкелем, он сделал бактериологическое исследование и подтвердил именно это заболевание. В то время подобный эпикриз был равносилен смертному приговору.

Малер просил одного: сказать ему правду о состоянии здоровья. В ответ доктор Френкель, несмотря на безнадежность пациента, посоветовал ему отправиться в Париж и показаться врачам из Института Пастера, тем самым дав надежду на улучшение самочувствия. 11 марта в письме Вальтеру Гропиусу Альма сообщила о состоянии мужа.

Густав, интуитивно осознавая неминуемость своего ухода из жизни, срочно приступил к работе над Десятой симфонией. Меньше чем за месяц умирающий композитор вчерне завершил произведение, понимая, что расшифровывать черновики и заниматься инструментовкой будет уже не он. Известно, что впоследствии Альма предлагала закончить сочинение Шёнбергу, но в итоге симфония увидела свет благодаря английскому музыковеду Дэрику Куку. Премьера его версии состоялась спустя несколько десятилетий — 13 августа 1964 года, а 11 декабря того же года не стало Альмы.

Восьмого апреля Малеры на корабле «SS Amerika» отправились в последнее путешествие через Атлантику. В этом нелегком пути Густава сопровождал его друг Ферруччо Бузони. Доктор медицинских наук Леонид Иванович Дворецкий пишет, что, несмотря на продолжавшееся лихорадочное состояние, композитор постоянно просил выводить его на палубу. Стефан Цвейг, также находившийся на корабле и помогавший Малеру в его прогулках, впоследствии вспоминал: «Он лежал и был бледен, как умирающий, неподвижный, веки его были прикрыты… Впервые я увидел этого пламенного человека таким слабым. Но я никогда не смогу забыть этот силуэт на фоне серой бесконечности моря и неба, бесконечную грусть и бесконечное величие этого зрелища, которое словно бы звучало подобно изысканной возвышенной музыке».

Шестнадцатого апреля судно достигло Шербура, специально для композитора причал закрыли от публики. На следующий день к пяти часам утра Малеры заселились в парижскую гостиницу «Elysee Palace Hotel». К умирающему Густаву прибыли сестра Юстина и Бруно Вальтер. Казалось, композитор стал лучше себя чувствовать. Когда его транспортировали, он даже попросил покатать его по улицам города на машине. Альма вспоминала: «Он сел в автомобиль как человек, оправившийся от болезни, а вышел из него, как человек, находившийся на пороге смерти». Повторное бактериологическое исследование повторило приговор. В клинике на западной окраине города Малеру вводили сыворотку и инъекции камфары, но это не помогло. Вальтер позднее описывал тогдашнее состояние композитора: «Борьба, измучившая плоть, ранила и его душу, его не покидало мрачное, неприязненное настроение. Когда я осторожно упомянул о его творчестве, чтобы направить его мысли на что-нибудь более утешительное, он ответил мне сначала лишь в самых пессимистичных тонах. После этого я избегал касаться серьезных вопросов и ограничился тем, что пытался немного отвлечь и рассеять его разговорами на другие темы».

Одиннадцатого мая Малера осмотрел венский специалист Франц Хвостек, который, осознавая полную безнадежность, предложил Альме отвезти мужа в Вену, где ему будет легче коротать последние дни. При этом Хвостек сообщил Густаву, что сможет его излечить, отчего у композитора появилась ложная надежда, облегчившая ему путь до любимого города. Он снова и снова говорил: «Кто позаботится о Шёнберге, когда меня не будет?»

Увы, в допенициллиновую эпоху никаких шансов на исцеление не было. Александр Флеминг выделил способное помочь Малеру лекарство из штамма гриба Pénicillium notatum лишь в 1928 году.

Следующим вечером Густава привезли в столицу: он пожелал умереть в своей любимой Вене. В Париже и на всех остановках поезда по пути к композитору толпами шли неугомонные журналисты, пытавшиеся выведать правдивые сведения о состоянии его здоровья. Еще неделю Малер находился в специально подготовленной для него палате санатория «Loew», ставшей последним его пристанищем. Специалисты печально качали головами. Он же постоянно повторял: «Моя Альмши». Прогрессировала сердечная недостаточность, интоксикация продолжала усиливаться, для снятия одышки применяли кислородные подушки, постоянно делались инъекции морфина, сознание уходило. Альма вспоминала, как Густав выкрикивал имя Моцарта и делал дирижерские движения: «Он лежал и стонал. Вокруг колен, а потом и на ногах образовался сильный отек. Применяли радий, и отек сразу исчез. Вечером его вымыли и привели в порядок постель. Два служителя подняли его нагое изможденное тело. Это было похоже на снятие с креста. Такая мысль пришла в голову всем нам. Он сильно задыхался, и ему дали кислород. Потом уремия — и конец. Вызвали Хвостека… Малер лежал с отсутствующим взглядом; одним пальцем он дирижировал на одеяле. Губы его улыбались, и он дважды сказал: “Моцарт!” Глаза его казались очень большими. Я попросила Хвостека дать ему большую дозу морфия, чтобы он ничего уже больше не чувствовал… Началась агония. Меня отправили в соседнюю комнату. Предсмертный храп слышался еще несколько часов. Вдруг около полуночи 18 мая, во время ужасного урагана, эти жуткие звуки прекратились».

Ему еще не исполнилось пятидесяти одного. Согласно последней воле композитора его сердце после смерти было проколото. Очевидно, Густава пугали мысли о летаргическом сне. 22 мая Малер был предан земле на нерелигиозном кладбище «Grinzing» в венском пригороде. Погребение состоялось рядом с дочерью в соответствии с его пожеланиями. Он оставил и другие конкретные указания, например, чтобы на похоронах о нем не было сказано ни одного слова и не прозвучал ни один музыкальный звук.

Проститься с композитором, несмотря на непогоду, собрались сотни людей, среди них были Арнольд Шёнберг, Альфонс Дипенброк, Бруно Вальтер, Хуго фон Гофмансталь, Густав Климт, а также представители крупных художественных организаций Австро-Венгрии и других стран. Скорбящие молча стояли с непокрытыми головами под дождем. Никто не верил в уход Малера, а кто-то, быть может, вспоминал «Симфонию Воскресения», ведь для творца его уровня смерти не существует. Он также продолжает пребывать в этом мире, потому что мысли Малера, его взгляды и идеи до сих пор живы, только приобрели форму нотных текстов. Их автор теперь здравствует на два Света — Земной и Небесный. Воскресение состоялось.

Как только тело было предано земле, небо озарила радуга, подарившая благодать скорбящему молчанию собравшихся. На своем надгробии композитор просил указать только «Gustav Mahler»: «Тот, кто придет меня навестить, знает, кем я был, а другим знать это незачем». На следующий день император Франц Иосиф помпезно объявил, что в честь великого усопшего композитора Густава Малера будет исполнена его «Симфония тысячи», и беззаботная Вена вновь погрузилась в привычное движение жизни.