Честно говоря, Петр представлял свое вступление в аэроклуб совсем иначе. Вот он приходит, все с восхищением щупают его мускулы, поражаются глубочайшим знанием всего, что касается парашютного спорта, и на руках вносят в класс. Может быть, не совсем так, но что-то вроде этого.

Однако действительность оказалась куда прозаичнее, а главное, хлопотнее. Нужно было собрать миллион документов. Петр бегал в фотоателье и ворчал, что карточки будут готовы лишь завтра. Хотя характеристику ему выдали блестящую, но тоже пришлось набраться терпения, пока ее составляли, утверждали, носили в райком комсомола.

Когда он наконец собрал все требуемые документы, то вздохнул с облегчением. Но тут оказалось, что самое сложное впереди — предстояла медицинская комиссия.

Впрочем, началось все с начальника клуба, бывшего полковника ВДВ.

— Сын генерала Чайковского? — спросил начальник, прочитав заявление.

— Да, — коротко ответил Петр.

Он был недоволен: при чем тут отец? А если б он был сыном их школьного учителя по алгебре или домоуправа, это имело значение? Начальник клуба, видимо, разгадал его мысли.

— Это всегда хорошо, когда сын продолжает отцовское дело. Небось в Рязанское училище собираешься?

— Собираюсь! — с вызовом ответил Петр.

— Ну что ж, дело хорошее. Нормальное дело. Надеюсь, заниматься у нас будешь прилежно, теорию освоишь, прыжков наберешь. Это все для училища полезно.

Петр подумал, что теорию он давно освоил самостоятельно. «Прилежно» занимаются девочки в музыкальной школе. Он же будет заниматься «здорово». А вот прыжки — это да, их он постарается набрать побольше.

— Что ж, приноси бумаги — и в добрый путь. Пойдешь в группу, — он заглянул в какой-то список, — к инструктору Верниковой Бируте Леопольдовне, — начальник клуба усмехнулся, — запомнишь имя?

Петр приуныл. Инструктор — женщина. Он, конечно, знал, что есть женщины выдающиеся парашютистки — Камнева, например, Кенсицкая, или Голдобина, или Савицкая… Другие. Но все-таки лучше, чтобы был мужчина. Как-то солиднее. Однако, когда Петр явился к своему инструктору, то чувства его несколько изменились.

Бирута Леопольдовна, которая с самого начала потребовала, чтобы ее называли Рута — «а то, когда из самолета прыгнете, до земли долететь успеете, пока мое имя произнесете», — оказалась молодой привлекательной женщиной. Была она собранна, с обаятельной улыбкой, терпеливая и внимательная к своим подопечным. Но чувствовалось, что эти внимательность и улыбчивость скрывали твердый характер и требовательность.

Она вызывала каждого по списку, внимательно смотрела на вызванного, задавала один-два коротких вопроса и говорила: «Садись, пожалуйста». Она с первого раза стала называть всех по фамилиям и на «ты», и с первого раза всех запомнила.

— Чайковский, — сказала Рута и посмотрела на Петра своим внимательным, спокойным взглядом.

— Я! — Петр вскочил.

«Если сейчас спросит про отца — нахамлю», — подумал он, заранее накручивая себя. Но Рута задала совершенно неожиданный вопрос:

— Это ведь ты тех хулиганов задержал? — И поправилась: — Тех преступников?

— Я, — растерявшись, ответил Петр и покраснел. Потом торопливо добавил: — Мы с ребятами.

— Садись, пожалуйста, — кивнула Рута и вызвала следующего.

Коротко рассказав о том, чем они будут заниматься, она направила всю группу, а набралось человек двадцать пять, к врачу.

И началось «хождение по мукам», как рассказывал потом Петр отцу. Пришлось делать всевозможные анализы (впервые в жизни, даже в секции такого не было), идти к хирургу, терапевту, окулисту…

Его выслушивали, выстукивали, щупали, мяли, заставляли приседать, разводить руки, поворачиваться (ей-богу, в секции было куда проще!).

Наконец он сдал все справки, на него завели медицинскую карточку, и они снова собрались у инструктора.

— Все вы зачислены в аэроклуб. Поздравляю, — сказала Рута. — Наша группа вечерняя, поскольку все вы утром или работаете, или учитесь. Заниматься будем с семнадцати до девятнадцати. Начало занятий пятнадцатого октября.

Что же происходило тем временем в школе?

В школе все шло своим чередом. В первые же дни занятий, когда еще царит ералаш, когда никто еще не может войти в привычный ритм, а живет летними впечатлениями, когда учителям то и дело приходится восстанавливать в классе тишину, в эти первые дни Петр чувствовал себя уверенно и спокойно. Ведь он теперь в аэроклубе. Школа — школой, но главное-то там. Этот десятый класс скоро отойдет в прошлое, а аэроклуб — первая ступень в будущее. Уже кусочек его будущей жизни.

Однажды в класс торжественно вошли директор, завуч и неизвестный майор милиции. Директор поведал ребятам о «подвиге» их товарищей Чайковского, Пеунова, Сусликова, об их «гражданском мужестве», «высоком чувстве долга», «бдительности». Он говорил долго, важно употребляя звонкие слова. Но после его речи так и осталось неясным, что же героического совершил Петр и его друзья.

Тогда слово взял майор милиции. Он коротко и деловито рассказал, в чем дело. Он не говорил громких фраз, но после его речи поступок их товарищей предстал перед школьниками в его истинном мужественном свете.

Директор остался как будто не очень доволен, а когда майор дважды употребил слово «изнасилование», завуч покраснела.

А Нины все не было.

После телеграммы прошла неделя, когда она наконец вернулась и в первый же вечер прибежала к Петру.

Оказалось, что по дороге из Крыма Плахины вновь заехали в Москву и родители Нины прямо оттуда отбыли к своему месту службы, за границу. Судя по Нининому тону, она в связи с этим большого огорчения не испытывала.

— Уехали, — закончила она свой рассказ, — ненадолго. Отец сдает дела. Его переводят в Москву. Будущим летом. — И, прочтя в глазах Петра испуг, торопливо добавила: — Так это когда еще будет…

Потом она долго повествовала о том, как отдыхала в Крыму, как научилась плавать, как там было замечательно, как красиво.

О Москве не обмолвилась ни словом.

Они успели и нацеловаться, и наговориться, и наглядеться друг на друга.

За лето оба изменились. Нина расцвела, она стала уже не по-девчоночьи, по-девичьи красива, волнующей красотой. Она выросла, прибавила в весе, загорела. У нее была великолепная фигура, выгоревшие льняные волосы разметались по спине до талии. Густые темные ресницы, казалось, стали еще темнее, голубые глаза еще голубее… Словом, Нина превратилась в красавицу, что Петр констатировал с двойственным чувством восторга и некоторой тревоги.

Каким стал он сам, Петр, естественно, не замечал. Зато это заметила Нина. Петр выглядел старше своих лет, рост его почти достигал ста восьмидесяти сантиметров, плечи еще больше раздались, темный пушок царил над верхней губой, жгуче-черные волосы причесаны аккуратно на пробор.

Он был вылитой копией отца.

— Вот ты какой стал! — неожиданно в самом разгаре одного из его рассказов вдруг тихо сказала Нина.

— Какой? — не понял Петр.

— Красивый, ты стал очень красивый, Петр.

— И ты, — сказал он, не зная, что говорить.

— Я боюсь, — прошептала Нина и взяла его руки в свои.

— Чего?

— А вдруг ты меня бросишь? И вообще, как ты себя тут вел без меня? Ты мне не изменял? Письма писал формальные, лишь бы отделаться.

— Я — формальные? — возмутился Петр. — Да я тут, да я…

Но она не дала ему говорить, бросилась на шею, повисла на нем. Он легко поднял ее на руки, поносил по комнате, деловито констатировал:

— Ты прибавила. Можешь прыгать с парашютом. Небось кило пять набрала?

— Ты с ума сошел! — запротестовала Нина. — Какой кошмар! Я и так себе там во всем отказывала. Но ты прав, — сокрушенно согласилась она, — у меня теперь пятьдесят восемь.

— Ничего. Можно еще два, — Петр критически оглядел ее стройную фигуру.

В это время раздался звонок. Ленка вернулась с тренировки. Бросилась к Нине, поцеловала ее, стала оживленно рассказывать о своих «важных делах»: о Рудике, о пионерлагере, о тренировках, все путая и перемешивая.

Потом приехал домой Илья Сергеевич.

Нина притихла. Она словно впервые встретилась с отцом Петра. Вдруг застеснялась. Собственно, кто она здесь? Подружка Петра? Поздно. Невеста? Рано. Его девушка. Так будет точнее. Но такая роль ее смущала.

Илья Сергеевич уловил Нинино настроение, начал сам рассказывать о летних лагерях, о всяких смешных случаях. Постепенно все вошло в колею и закончилось чаем с пирожными, которые Ленка предусмотрительно хранила в холодильнике, мужественно воздерживаясь от соблазна съесть их все разом.

И снова Петр начал заходить к Нине вечерами приготовить уроки, послушать музыку. Снова бабушка выносила к столу кулинарные чудеса и скрывалась в свое кухонное убежище. Снова Нина порой наносила визиты Петру, вела с Ильей Сергеевичем серьезные беседы, выслушивала Ленкины сенсационные новости.

Только времени у Петра теперь совсем не было. Три раза в неделю шли занятия в аэроклубе, три раза — тренировки по дзюдо. Оставались выходные. Городской парк, в который они с Ниной по-прежнему забредали порой, горел желто-красным пламенем поздней осени. Полыхали клены, каштаны, золотистой мелочью дрожали березовые листки. Потом листья стали опадать. Они лежали неубранные сплошными валиками вдоль тронутых первым ледком аллей.

Деревья темнели, оголялись. Только ели по-прежнему не снимали свои вечнозеленые тоги.

Одним из вечеров, когда, еще разгоряченный после тренировки и ду́ша-кипятка, Петр заскочил к Нине, у них произошла серьезная ссора. Необычная. Заставившая его взглянуть на Нину с новой стороны. И на их отношения. Вернее, по-новому раскрывшая для него Нину. Ее характер, ее чувства, ее темперамент.

Он позвонил. Оживленно рассказывая о пережитом дне, раздевался в передней, скидывая ботинки и искал «свои» традиционные тапочки, не замечая странного взгляда, которым смотрела на него Нина, ее непривычной молчаливости.

Они, как всегда, прошли в ее комнату, просторную, но уютную, по существу, единственную обжитую комнату в этой большой квартире. В комнате царила полутьма, лишь настольная лампа светила над раскрытыми тетрадями.

— …Я ему раз подсечку, — увлеченно продолжал Петр свой рассказ. — Не падает! Я — через бедро. Опять ничего. Тогда я ка-ак рвану…

— Скажи, Петр, почему ты обманул меня? — неожиданно спросила Нина.

Петр замолчал на полуслове. Он давно привык к ее неожиданным вопросам, которые она задавала в самые неподходящие моменты. И все равно каждый раз она заставала его врасплох.

— Обманул? — переспросил он растерянно. — Когда?

— Вот видишь, — продолжала Нина, — сам факт обмана ты не отрицаешь. Спасибо. Ты просто не помнишь, когда это было.

— Что было? — не понял Петр.

— Обман! Вот что. И не повторяй, пожалуйста, как попугай, моих вопросов. Не старайся выиграть время. Все равно ничего у тебя не получится.

— Что ты опять придумала?

— Я ничего не придумала. Я просто спрашиваю тебя, почему ты меня обманул. А вот интересно, что ты придумаешь в свое оправдание?

— Ладно, — Петр сел на диван, откинулся на спинку, вытянул ноги и заложил руки за голову, — я слушаю тебя.

Нина присела рядом.

— Это я тебя слушаю, — сказала она. — Почему ты мне ничего не рассказал об этой драке?

— Ты имеешь в виду с хулиганами, которые напали на девчонку? — Он вздохнул с облегчением: вон оно что, а он-то молчал, думал, она оценит его скромность, когда узнает.

— Да, я имею в виду именно это.

Петр с удивлением взглянул на Нину, пораженный ее тоном, скрытым напряжением, едва сдерживаемой злостью, звучавшей в ее голосе.

Когда они замолкали, в комнате повисала тишина, и тогда откуда-то врывались неясные шумы музыки, чужих голосов, собачьего лая.

Нина сидела рядом. Петр близко видел ее лицо. Свет лампы оставлял его в тени, и все же он разглядел плотно сжатые губы, потемневшие от гнева глаза. Ему даже показалось, что руки Нины, которые она положила к себе на колени, дрожали.

— Ты что, Нинка? — Он попытался обнять ее, но она резко сбросила его руку. — Что здесь особенного? Эго уже давняя история. Поехали с ребятами в лес, ты их знаешь — Пеунов и Суслик. Только сели заправиться, слышим, кричит кто-то. Мы наверх. А там шпана на девчонку напала. Их пятеро. Мы, конечно, вступились…

И тут Нина задала вопрос, поразивший Петра:

— Зачем?

— Как зачем? Да ты что, Нинка? Ты думаешь, что говоришь? На девчонку напали пятеро бандитов, а нам что, смотреть?

— Могли не смотреть, это ваше дело, — сказала Нина, и в тоне ее прозвучала непонятная жестокость, подчеркнутое ледяное равнодушие.

— Нина, — Петр старался говорить терпеливо, хотя от Нининого тона ему было не по себе, — ты пойми, они же насиловали ее, они вообще могли их там убить.

— Ну и что? — упрямо твердила Нина. — Может быть, ей это нравилось?

Сначала Петр даже не понял.

— Кому? — растерянно спросил он.

— Той девке! — почти закричала Нина. — Да, да! Той самой девке, за которую ты, как дурак, побежал заступаться. Рыцарь нашелся! Боже мой, какой же ты все-таки дурак!

Нина вскочила и стояла перед ним, раскрасневшаяся, волосы падали ей на лицо, она раздраженно откидывала их рукой, глаза блестели, и плясал в них злой, жестокий огонек.

Петр сидел ошеломленный. Такого еще никогда не было. Чтобы воспитанная, сдержанная Нина, его Нина выкрикивала грубые несправедливые слова, чудовищные обвинения в адрес неизвестной ей несчастной девушки. Нет, Нина сошла с ума! Он так и сказал ей.

— Ты с ума сошла! Подумай, что ты говоришь.

Нина, словно зверь в клетке, метнулась в один конец комнаты, в другой, остановилась перед столом, вынула сигареты, зажигалку, закурила.

Петру казалось, что ему все это снится. Он не узнавал Нину, не понимал, не мог понять…

— Она что тебе, дороже меня? — уже тише спросила Нина, снова сев рядом с ним на диван. — Ты что, ее раньше знал?

Петр молчал.

— Я спрашиваю, кто тебе дороже? — Нина вцепилась ему в руку ногтями.

Мысль сравнить свою Нину с той несчастной, жалкой девушкой, проводить между ними странные параллели, показалась Петру настолько дикой и нелепой, что он даже не нашелся, что ответить. Как вообще Нина могла подумать такое, как могла она, никогда его не ревновавшая, приревновать к той…

Петр решительно встал:

— Нина, ты больна. С тобой что-то случилось. Я пойду домой.

— Нет! — с неожиданной силой она усадила его обратно на диван. — Отвечай. Отвечай мне. Зачем тогда ты бросился ее защищать? Мне же все рассказали! Все!

— Да как же можно было иначе! — вскричал Петр, — Ты что, не понимаешь, о чем речь? Пятеро, пя-те-ро бандитов, да еще один с ножом, правда перочинным, напали на одну девчонку. Кавалера-то считать нечего. А мы, значит, трое здоровых парней, я — разрядник по дзюдо, — что должны были делать? Спросить: «Извините, мы вам не помешали?»

— Да мне же все рассказали, — Нина нервно отбросила недокуренную сигарету, — все! Я с занятий сегодня убежала! Понимаешь! Когда мне все рассказали, я места себе не находила. Они же убийцы, с ножами, может быть, у них пистолет был, а вы, а ты… — Она захлебнулась словами.

Петр начинал понимать.

— Нина, ну что ты! Не было у них пистолетов, да и ножей… И вообще, если хочешь знать, не такие уж здоровые они, я их позже на суде рассмотрел. Потом там же Пеунов и Сусликов…

— «Пеунов, Сусликов»! — истерически простонала Нина. — Это же слабаки, девчонки. Ты один там был! Зачем ты врешь? Сам только что говорил, что бандиты, а теперь уже не очень… Ненавижу ее, ненавижу!

— Да она-то при чем? Ну, Нина, подумай. Ведь если б ее не было, а старуха какая-нибудь, или паренек только тот, или даже здоровый парень, даже двое, — Петр наращивал аргументы, — разве бы я не вступился? Как это — пятеро на одного или на двоих. Нельзя же…

— А я, — прошептала Нина, — а я? Ты подумал обо мне? А если б тебя там убили, изувечили? Как я тогда…

Только сейчас Петр понял наконец ход ее мыслей. Это не ревность, это она сдуру. Его она боялась потерять. Его! И все, что могло к этому привести, она ненавидела, готова была уничтожить собственными руками, даже эту несчастную, ни в чем не повинную девчонку, хлебнувшую такого горя, перед которым все эти Нинины переживания казались пустяком.

Петр схватил ее, преодолевая слабеющее сопротивление, прижал к дивану, стал целовать глаза, нос, рот. Нина разрыдалась, она судорожно прижимала его шею, громко всхлипывала, что-то бормотала.

А он целовал ее все сильнее, все крепче обнимал. Нина откинулась на диван, запрокинула голову…

Петр вдруг почувствовал, как растет в нем то непреодолимое чувство, то желание, которое раньше лишь дремало в нем и которое последнее время он подавлял в себе. Страшным было то, что Нина не отталкивала его, напротив, она всем телом тянулась к нему.

И тогда огромным усилием воли Петр заставил себя оторваться от нее, встать, отойти. Он тяжело дышал, у него дрожали руки…

Нина еще некоторое время продолжала сидеть, потом медленно выпрямилась, поправила задравшееся платье, волосы, вялой походкой прошла в другую комнату. Петр слышал, как она сморкалась там, звенели склянки, донесся легкий запах заграничных духов.

Когда Нина вышла, она выглядела как всегда, лишь покрасневшие веки напоминали о слезах.

— Какие мы дураки. — Она слабо улыбнулась. — Ссоримся из-за чепухи. — Помолчав, тихо добавила: — Прости меня. Я какая-то ненормальная стала после Москвы. Ничего, пройдет. Вот ты у меня человек уравновешенный, ты-то всегда умеешь себя сдержать…

В се словах Петру послышалась незнакомая горечь. И еще насмешка.

Он прошел в переднюю, стал надевать ботинки. Нина не удерживала его.

Она стояла молча, заложив руки за спину, опершись о косяк. Когда он уже надел пальто, она тихо повторила:

— Прости меня. И пойми — я ведь люблю тебя. Ты не должен собой рисковать.

Петр подошел к пей. Поцеловал. Не так, как обычно. Просто нежно поцеловал в щеку.

— Не бойся за меня, Нинка. Не надо. Ничего нам не грозит, все ведь в порядке, правда.

— А ты обязательно хочешь стать парашютистом? — спросила она.

— Обязательно! И не бойся. Это не опасно, даю тебе слово. До завтра.

— До завтра, — сказала она и не уходила, пока он не спустился по лестнице.

Петр долго не мог уснуть в эту ночь. Он вспоминал всю сцену, все их разговоры и думал о том, что детство действительно кончилось. И еще, что власть его над собой наверняка имеет границы…

А занятия в аэроклубе между тем продолжались. Трижды в неделю по вечерам Петр приходил в это ставшее для него теперь родным здание.

Аэроклуб ДОСААФ помещался в трехэтажном светлом доме школьного типа. Возле дома был разбит небольшой учебно-парашютный комплекс со стапелями, тросовой горкой, с макетами Ан-2.

В просторном вестибюле с обеих сторон от широких стеклянных дверей стояли списанные, но вполне пригодные вертолет и самолет, и Петр подумал: как их туда внесли? В двери бы они не пролезли.

По обе стороны светлых коридоров, увешанных фотографиями, плакатами, инструкциями, эмблемами ДОСААФ, располагались классы. Классы, тоже очень светлые, напоминали любые учебные. Бело-голубые таблички сообщали: «Класс I», «Класс II», «Класс III»… По мере возрастания номеров росла и квалификация тех, кто в классах занимался, начиная от новичков и кончая спортсменами высокого разряда.

Внутри были парты, висели грифельные доски. По углам стояли манекены парашютистов в натуральную величину, в шлемах, комбинезонах, с подвесной системой. Петр с любопытством потрогал их, с любопытством и некоторой завистью.

По стенам развешаны таблицы, схемы, цветные диаграммы, разные учебные пособия. Вот маленькая синяя коробка — прибор для автоматического раскрытия парашюта, а вот и сам парашют во всю длину. Во всем своем великолепии он занимал целую стену. По углам висели флаги ВВС, ДОСААФ, Военно-морских сил.

В одном из классов помещался макет аэродрома и парашютодрома с протянувшимися над ним тонкими проволочками. Здесь изучались способы приземления в зависимости от скорости ветра, высоты, разбирались спортивные прыжки…

Были в аэроклубе и прекрасно оборудованные медицинские кабинеты, столовая, ленинская комната, административные помещения. На первом этаже находился спортзал. Он никогда не пустовал. Здесь занимались гимнастикой, играли в волейбол и баскетбол.

Когда же Петр впервые заглянул туда, то с некоторым удивлением увидел, что по всей длине зала под руководством инструкторов девчата и ребята занимались укладкой парашютов. Учащиеся старательно, с сосредоточенными лицами, а иные даже, как школьники, высунув язык, вытягивали длинные стропы, тщательно складывали купола. Причем, опять-таки не без удивления, Петр определил, что девчат не меньше, чем ребят. Впрочем, он заметил это еще когда впервые собралась его группа.

В нее входили весьма различные по внешности люди: длинногривые щеголи, которых Петр принял бы за стиляг, не встреть он их в этом клубе, крепкие коренастые ребята, изящные, даже миниатюрные, девушки («Да их ветер за сто верст унесет», — подумал Петр), и девушки рослые, сильные, спортивного вида. Большинству занимающихся было лет по восемнадцать — двадцать, но были и помоложе и постарше.

Когда Рута знакомилась со своей группой, вызывая одного за другим по списку, выяснилось, что есть здесь и рабочие, и студенты, и даже двое, как и он, школьников. Особенно он почему-то отметил одну пышущую здоровьем девушку — Лену Соловьеву. Может быть, потому, что у нее было то же имя, что и у его сестры. Соловьевой было восемнадцать лет, она студентка физкультурного техникума и чемпионка города по метанию копья. Петр внимательно смотрел на нее, и, почувствовав, вероятно, этот взгляд, она повернулась к нему и, встретившись глазами, задорно улыбнулась.

В первые дни все знакомились друг с другом, объясняли, почему записались в клуб, словно это требовало объяснений. Сразу сказалась разница в характерах. Одни скромно помалкивали, будто не были уверены, что у них все получится, что они вообще рискнут прыгнуть; другие, наоборот, хвастливо провозглашали, что намерены стать мастерами спорта; третьи серьезно обсуждали программу занятий, сетовали, что нельзя начать прямо с прыжков.

Петр узнал, что Верникова, чье полное имя и отчество так никто и не мог выговорить, мастер спорта, была чемпионкой и рекордсменкой страны, а сейчас считается одним из лучших инструкторов аэроклуба.

На Петра посматривали с любопытством. Все, конечно, знали, что он сын того самого генерала Чайковского, который командует расквартированной в городе воздушно-десантной дивизией.

Занятия в аэроклубе увлекли Петра. В первые же дни он сделал для себя несколько выводов. Во-первых, он понял, что крепкими знаниями и «домашней подготовкой» в области парашютизма обладает не он один. Все, кто был в его группе, что-то, одни больше, другие меньше, уже читали, знали до прихода в клуб. Во-вторых, все эти знания никак не могли заменить то, что узнавали они теперь.

Между самодеятельными занятиями дома и нынешними существовала такая же разница, как между тренировками пацанов, изучающих за сараем неотразимую джиу-джитсу по найденной на чердаке старой книжице, и занятиями дзюдо в спортивной секции. Хотя, конечно, пользу это принесло: знакомы были термины, обозначения, названия элементов, внешний вид снаряжения… И наконец, в-третьих, Петр убедился, что железные мускулы имеют и другие. В группе большинство занималось спортом по-настоящему — боксом, легкой атлетикой, спортивными играми, лыжами, даже художественной гимнастикой; у многих были разряды.

Петр сразу сошелся с Володей Пашининым, энергичным, веселым парнем, учившимся на первом курсе автодорожного института, перворазрядником по боксу. Пашинин, как и Петр, намеревался на следующий год поступать в Рязанское воздушно-десантное училище.

— А не жалко институт бросать? — спросил Петр.

— Не, леший с ним, с институтом! — беззаботно отмахнулся Пашинин. — Училище тоже высшее образование дает: дипломированный инженер. А кроме того, и радист, и парашютист, и водитель, и офицер. Нет, я твердо решил!

Петр и Пашинин решили вместе подавать, вместе готовиться. А пока что уселись за одну парту.

Петр узнавал много интересного: о роли парашютов в освоении космоса, о рекордах, об истории парашютизма, разные неизвестные любопытные факты.

Их обучали укладке парашюта, подробно рассказывали о его устройстве.

— Вот вытяжная веревка, вытяжное кольцо, — говорила Рута, — вот вытяжной парашют, чехол стабилизирующего парашюта и сам парашют, а это чехол купола и сам купол главного, стропы, подвесная система, ранец, переносная сумка. Вот паспорт.

Рута держала в руках указку, соединенную с электроштепселем. Она дотрагивалась до кнопок на манекенах и парашютах, и сразу же зажигались крохотные лампочки, обозначая то, о чем она рассказывала.

У нее была простая, ясная манера изложения. При этом она обводила всех внимательным, спокойным взглядом и мгновенно улавливала, если кто-либо понимал не до конца, но не решался спросить.

Их учили обращаться с запасным парашютом, не теряться в случае разных неожиданностей, быть хладнокровными, находчивыми, быстрыми, решительными.

Там, в высоком небе, бывали внезапные ветры, налетали облака, случались ошибки и нужно было действовать мгновенно и точно. Это сейчас они сидят в светлом, тихом классе. А там…

И Петр, глядя на инструктора, спокойную, улыбчивую, казалось, совсем обыкновенную женщину, представлял себе ее выполняющей сложнейшие фигуры, прыгающей с огромной разреженной высоты… Какая она тогда? Такая же невозмутимая? Или тогда она другая? Какая? Но ровный голос Руты вернул его к действительности.

— Задумался, Чайковский?

Она, видимо, уже второй или третий раз вызывала его. Улыбалась. Улыбались и другие, заметив его рассеянность.

— Ты что, заснул или воробьев считаешь? — зашипел ему на ухо Пашинин, подталкивая локтем.

— Извините, — Петр вскочил.

— У нас через неделю занятие по теме: «Применение парашюта в военном деле». Не хочешь сделать сообщение?

«Так я и знал, — с раздражением подумал Петр, — раз сын комдива, давай про воздушно-десантные войска. Дался им мой отец».

— А почему я? — совсем по-школьнически спросил он.

Раздались смешки.

— Любой может сделать. Хоть вон Пашинин или Соловьева.

Тут уж засмеялась вся группа. Петр покраснел. «Веду себя как дурак. Ничего, я сейчас ей преподнесу сюрприз».

— Я, видите ли, о наших воздушно-десантных войсках мало знаю, — сказал он небрежно. — А вот об иностранных парашютных частях могу рассказать.

— Я это и имела в виду, — подтвердила Рута.

Петр посмотрел на нее, но так и не смог определить, смеется она над ним или нет.

Раздался звонок.

— Значит, через неделю сообщение Чайковского об иностранных парашютных войсках. Я записала. А сейчас занятия окончены. До среды, товарищи.

Когда шли по коридору, получилось так, что Рута и Петр оказались рядом.

— Так я приготовлю тезисы, — заторопился Петр, ему хотелось как-то загладить свой дурацкий поступок, там в классе. — Я…

— Скажите, Чайковский, вы что, стесняетесь своего отца? — не глядя на него, спросила Рута. — Странно.

Она продолжала идти по коридору, а Петр так и остался стоять. Что она имела в виду? Почему задала такой вопрос?

Одно он понял наверняка — Рута впервые назвала его на «вы», и это, судя по всему, было у нее высшей мерой неодобрения.

Действительно, размышлял Петр, шагая домой, какой-то я больно деликатный стал. Всюду вижу, что из-за моего отца мне хотят поблажки сделать, стараются выделить. Я же из самолюбия, значит, все это возмущенно отвергаю, не желая на чужом горбу в рай въезжать. Такой вот поражающий всех своей скромностью вундеркинд Чайковский. Все сам! Никаких блатов!

А не превратилось ли это в свою противоположность? Не стал ли я фасонить этой своей «скромностью»? Отец у меня комдив, ну и что? Что странного в том, что я тоже хочу стать десантником? И дед был десантник. Что здесь зазорного? Династия! Сейчас сплошь и рядом династии — рабочие, цирковые, актерские. Говорят, в цирковое училище все дети циркачей идут. Что тут странного? И между прочим, отца-то упоминают, но никто ведь не предлагал мне без подготовки прыгать или пятерку за одну мою фамилию ставить. Смешно! Действительно, получается, что я вроде бы отца стесняюсь.

Он дал себе слово покончить с этой… с этим… С чем? Неважно, все ясно.

И если после этого случая симпатия его к Руте возросла, то после другого разговора он проникся к ней неким особенным чувством, которое и сам не мог себе объяснить.

Это тоже получилось случайно. Они шли вместе к автобусной остановке — инструктор и группа учеников. Постепенно кто-то свернул в другие улицы и переулки, кто-то уехал на подошедших раньше машинах. Их же автобус все не шел.

— Пройдусь пешком пару остановок, — махнула рукой Рута. — Полезно для здоровья. — Она улыбнулась.

— И я с вами. — Петр сам не знал, почему предложил свою компанию. Может быть, ему показалось неудобным остаться на остановке, если она уйдет.

Некоторое время они шли молча. Потом заговорили о разных пустяках, о занятиях, о парашютах, о предстоящих зачетах.

— Из тебя выйдет хороший парашютист, — убежденно сказала Рута. — Я имею в виду — спортсмен.

— Почему вы так думаете? — спросил втайне польщенный Петр. Он знал, что пустых похвал Рута не расточает.

— Так думаю, — она пожала плечами и опять улыбнулась, — в тебе сильна наследственность.

— Значит, хороший офицер-десантник, — поправил Петр и тоже улыбнулся. — Отец ведь десантник, спортом-то парашютным он специально не занимался. Но у него звание мастера спорта по борьбе самбо и по стрельбе из пистолета, — поспешил он добавить.

— Нет, я не отца твоего имею в виду, — сказала Рута, — а Зою.

Сначала Петр даже не понял, что речь идет о его матери, Зое Сергеевне. Потом поднял глаза и внимательно посмотрел на Руту:

— Вы… вы ее знали?

— Конечно, мы даже были когда-то подругами, — просто сказала Рута, — вместе выступали, в одной команде.

— А я… А мама про вас ничего мне не рассказывала, — простодушно заметил Петр.

Рута улыбнулась:

— Не про всех же своих товарищей по спорту она могла рассказать. Да и давно это… Ты еще не родился. Совсем девчонки были…

Взгляд ее на мгновение затуманился, унесся в даль воспоминаний.

Петр молчал. Он впервые не испытывал чувства смущения, тоски, когда говорили о его матери. Обычно он этого не любил, ему всегда казалось, что даже близкие люди — родственники, подруги матери — не должны касаться ее памяти, как бы ни любили. Он понимал, что это глупо, и все же говорил о ней лишь с отцом и Ленкой.

— Она была редкий человек, — задумчиво говорила Рута, — таких мало. Совсем девчонка, а человека спасла.

— Как спасла? Кого? — Петр был весь в напряжении. Ему казалось, он все знает о жизни матери. И при нем и до него. Но этого случая он не знал.

— Это было на сборах, — так же медленно, задумчиво продолжала Рута. — Она уже тогда была мастером спорта. Прыгали. У одного захлестнулся парашют. Еще немного, и он бы камнем вниз. А Зоя схватила парашютные стропы. Сумела. Не растерялась. Никогда она не терялась. Так они и спустились вдвоем. Она что, тебе никогда об этом не рассказывала? — помолчав, спросила Рута. — И отец тоже?

— Нет, не рассказывали. — Петр был в смятении.

Как же так, почему он ничего не знает? И главное, отец тоже ни словом не обмолвился. Странно.

— Мы дружили, — продолжала Рута. — Какая же она была веселая, Зоя. И щедрая. Не на деньги, конечно, их у нас тогда не было. На доброту. — Она опять помолчала. — Хорошая была у тебя мать, Петя. — Она впервые назвала его по имени.

— Почему же вы с ней потом не встречались?

— Да так уж получилось, — ответила Рута. — Разбросало по разным городам. Разъехались.

— А теперь-то, когда мы сюда переехали, почему не встречались? — допытывался Петр.

— Встретились бы, наверное. Да вот не успели…

Петра не удовлетворил ответ. Он чувствовал, что Рута что-то недоговаривает, но не решился настаивать.

И все же от этого разговора у него осталось теплое чувство. Он бы еще хотел поговорить с Рутой о своей маме, но они дошли до остановки, как раз подкатил автобус, они быстро вскочили в него. Ну, а в автобусе какой уж разговор!

Петр решил сразу же расспросить отца. И сам не мог понять, почему не сделал этого в тот же вечер. Что-то удержало его. То была не его, а мамина тайна, и, если она не нашла нужным рассказать ему этот эпизод своей жизни, он не имел права нарушать ее желание.

Он не знал, что человек, которого два десятка лет назад спасла от гибели мать Петра, был его отец — Илья Чайковский.

Что молоденький выпускник воздушно-десантного училища, Илья Чайковский, был в то время старше сегодняшнего Петра всего на пять лет. Что Зое Рулевой, приписанной в качестве тренера к спортивной команде округа, где служил Чайковский, едва перевалило за девятнадцать, а Руте Верниковой и вовсе было лишь восемнадцать.

И уж, конечно, не знал он, что составляли они классический треугольник, бессчетное число раз описанный в романах и поэмах. Но неизмеримо чаще встречающийся в реальной жизни…