Последний школьный год выдался для Петра столь трудным, столь насыщенным событиями и делами, что, вспоминая его потом, он не раз дивился, как смог все это выдержать.
В начале сентября, выглаженный, аккуратно причесанный, сверкающий, «как рояль» (по выражению Нины), он стоял в школьном зале и слушал короткую речь начальника районного отдела милиции.
Потом полковник в отставке, Герой Советского Союза, вручил ему паспорт — сверкающе-красный, с золотыми буквами.
— Получай, сынок, — громко сказал ветеран, пожимая Петру руку, — и береги. Это почетный документ. Он — к тому, что ты гражданин Страны Советов. А большего почета и быть не может. — Потом, заглянув в паспорт, негромко добавил: — Чайковский Петр Ильич, сын, значит, Ильи, внук Сергея. Служил я с твоим дедом. Тоже ведь в десантники пойдешь?
Петр молча кивнул, у него комок подкатил к горлу, стало трудно говорить.
Ветеран похлопал его по плечу, улыбнулся и еще раз пожал руку.
— Служи, сынок. Как дед служил. Как отец служит.
Столь важное событие, как совершеннолетие и получение паспорта, Петр отметил дважды. В первый раз дома. Они собрались вечером за празднично накрытым столом — Илья Сергеевич, Ленка с сопутствующим ей теперь неотступно и непостижимым образом сумевшим обскакать всех других ее поклонников Рудиком и Петр с Ниной.
Все было очень торжественно. Ленка постаралась: лично испекла абсолютно несъедобный пирог, который все старательно хвалили. Пили шампанское. Произносили короткие тосты, речей не было — никто из присутствующих не умел и не любил их говорить.
Илья Сергеевич старался скрыть грусть. Эх, не видит Зоя сына таким! Ленка, наоборот, стараясь отвлечь отца, все время смеялась, острила, рассказывала разные веселые пустяки. Рудик, пребывавший у нее прямо-таки в рабском подчинении, старательно и не всегда впопад поддакивал и, поймав Ленкин укоризненный взгляд, в страхе застывал с открытым ртом.
Нина, как всегда, была серьезной, в меру смеялась, произнесла тост в честь Ильи Сергеевича. Петр, немного растерянный в этой неясной обстановке, старался быть на высоте.
Куда лучше чувствовал он себя на втором торжестве, происходившем у Нины и на котором они с Ниной только и присутствовали. Бабушка, накрывшая сказочный стол, как всегда, тут же бесследно исчезла.
Им было хорошо.
Сверхсовременный квадрофонический, многоколоночный проигрыватель наполнял комнату тихой музыкой, Нина надела новое, очень красивое платье, и сама она была красива, как никогда. И весела. И нежна. И влюблена. Она несколько раз повторила ему это. Ничто не предвещало грозы. И казалось, этот столь чудесно начавшийся вечер должен был так же прекрасно окончиться.
Но вышло иначе.
Они выпили совсем немного. Бутылку шампанского, да и то не всю. Какого-то заграничного, привезенного ее родителями в их последний приезд. Впрочем, выпила, скорее, Нина, потому что Петр, через силу влив в себя пару фужеров, чувствовал, что и это много. Пить он не любил, не умел, не хотел. Но что поделаешь, его же праздник!
Неожиданно Нина села к нему на колени, обняла, прижалась щекой, ласкаясь, попросила:
— Разреши мне кое-что, Петр. Пожалуйста, разреши.
— Что? — насторожился он.
— Не спрашивай. Ну разреши, что я хочу. Можешь ты мне раз в жизни разрешить то, что я хочу, не спрашивая? А? Можешь? Ну, Петр. Пожалуйста.
Есть минуты, когда тает даже самое твердое мужское сердце. Предчувствуя нежеланное, Петр уступил. Нина радостно поцеловала его в щеку и, убежав в соседнюю комнату, вернулась с сигаретой в зубах.
Петр помрачнел. Он последнее время догадывался, что Нина покуривает, и даже делал ей всякие грозные намеки, но она горячо протестовала. А как известно, не пойман — не вор. Сейчас было поздно возражать. Данное слово для Петра было свято.
— Ну не дуйся, Петр, пожалуйста, — говорила Нина. — Ты же видишь, я просто балуюсь. Разве это называется курить? Ты знаешь, как Танька курит, как паровоз, и Инга.
Она азартно называла имена одноклассниц, пока Петр не убедился, что все девчонки школы чуть не с пятого класса смолят, как матросы парусного флота, и только она, Нина, иногда, раз в неделю, позволяет себе побаловаться сигаретой, да и то когда ей очень плохо или очень хорошо…
— Как сейчас, — добавила она и снова села к Петру на колени.
— Лучше бы у тебя все шло ровно, — кисло сострил Петр.
— Шампанского больше нет! — неожиданно воскликнула Нина, и Петр с удивлением обнаружил, что бутылка действительно куда-то исчезла со стола. — Будем пить коньяк. Отец привез…
— Ну нет, — решительно заявил Петр, — этого еще не хватало!
— Петр, — Нина неодобрительно посмотрела на него, — тебя никто не просит напиваться, но мы же не можем не поднять тост за твоего отца, за… Зою Сергеевну. В конце концов, без них тебя бы не было. У тебя же совершеннолетие!
Петр молчал, не зная, что сказать, а Нина тем временем принесла из кухни приземистую бутылку и громадные пузатые бокалы. Петр испугался, но она налила ароматную жидкость цвета крепкого чая лишь на дно и, вертя бокал в ладонях, пояснила:
— Это нарочно такие, в них согревают коньяк и вдыхают аромат. — Она поднесла бокал к носу. — Мне папа показывал. Это не все знают. Те ребята в Москве тоже так пьют. — Она отхлебнула большой глоток.
И началась ссора.
— Чему еще полезному научили тебя «те ребята» в Москве? — спросил Петр. Глаза его потемнели.
Нина не спеша отхлебнула еще глоток и неожиданно грубо ответила:
— Что только дураки лезут из-за пустяков в бутылку.
Петр был уязвлен.
— Я смотрю, ты и без пустяков не прочь заглянуть в бутылку.
— Раз мужчины ведут себя, как девчонки, то нам, девчонкам, только и остается, что вести себя, как мужчины, — отпарировала Нина. Она не лезла за словом в карман.
Налив еще коньяку, она разом выпила его.
— Судя по твоим московским дружкам, для тебя мужчины те, кто курит, пьет, мотается по ресторанам и…
Он не закончил фразы.
— Да, да и «и» тоже. А для тебя и «и» не существует, — Нина встала, щеки у нее пылали, лоб повлажнел, выпитое явно начинало действовать. — Для тебя ведь, кроме парашюта и твоей дзюдо, ничего на свете нет.
— Перестань, Нинка, — он взял себя в руки, хотя и не понимал, что с ней происходит, — мы здесь, право же, не ссориться собрались, а…
— А для чего? Для чего? Обсудить твои жизненные планы? Поцеловать друг друга в лобик? Решить, на какой фильм завтра пойдем? Для чего?
Она смотрела на него с непонятной злостью, на глазах выступили слезы. Она торопливо налила еще коньяку.
Петр решительным движением вырвал у нее бокал, вылил коньяк на пол.
— Я пойду, Нина, ложись спать. Ты же напилась. Стыдись.
— Уходи, сейчас же уходи. Я знаю, что мне делать. Не учи меня, пожалуйста. Уж я-то знаю! А ты уходи! — Она неверным шагом подошла к серванту, достала сигареты, закурила. — И не смей мне больше указывать, слышишь! «Не кури, не пей…» Что хочу, то и делаю. Хоть ты и совершеннолетний, я на сто лет старше тебя. Петр Чайковский — десантник, чемпион, железный человек, образец добродетели. Ох, не могу! От смеха можно умереть!
Она действительно повалилась на диван, громко хохоча, закрывая лицо руками. Неожиданно вскочила, сверкая глазами:
— Уходи, учитель, уходи, слышишь!
Петр некоторое время молча смотрел на эту раскрасневшуюся, растрепанную пьяную девчонку, ничего общего не имеющую с его холеной, воспитанной Ниной, и, повернувшись, вышел в переднюю. Нина не провожала его.
Три дня они не разговаривали.
На четвертый день Нина первой подошла к нему в школе на перемене, сказала тихо:
— Нам надо поговорить, дождись меня.
Он дождался ее, и они вместе пошли домой по осенне холодным, унылым улицам.
Долго шли молча. Потом Нина сказала:
— Не сердись, Петр. Я вела себя как дура. Больше не буду. Просто у меня горе.
Петр, готовившийся произнести назидательную речь и потребовать клятвенных заверений, что она больше не будет ни пить, ни курить, ни… вспоминать своих московских знакомых, сразу забыл обо всем.
— Горе! Какое горе, Нинка? Что случилось?
Нина выглядела несчастной. Щеки побледнели, а нос на осеннем холодном ветру покраснел, она теребила поясок пальто. Шла опустив голову.
Петру стало ее жгуче жалко. Все-таки он свинья. Действительно, не мужик, а баба какая-то. Права Нинка. Он для нее опорой должен служить, а вместо этого занят только собой. Ее делами совсем не интересуется. Вот у нее горе, а он ничего не знает.
— Петр, — она подняла на него взгляд, в котором затаилась печаль, — родители, папа с мамой, возвращаются. Совсем.
У Петра отлегло от сердца. И только-то? Конечно, лучше без них. Но, в конце концов, не могут же они всю жизнь жить за границей. Ну, будут с Нинкой встречаться у него, в парке, в кино, на улице, наконец. А он-то думал…
— Какое же это горе, Нинка? Как не стыдно! Это ж твои родители, ты должна радоваться, что они возвращаются. Они нам не помешают, — добавил он простодушно.
— Ты не понимаешь, Петр, — грустно сказала Нина. — Они возвращаются в Москву… Я вчера получила письмо.
— Как в Москву? — сначала он даже не понял.
— Папа получил назначение в министерство. Большое повышение. Мы будем жить в Москве. Я уеду.
Нина всхлипнула и, повернувшись, уткнулась ему носом в грудь.
Петр стоял потрясенный. Он только сейчас сообразил, что все это значит. Нина уедет! Они расстанутся. На сколько? И хотя оба знали, что рано или поздно ее родители вернутся и, скорее всего, будут жить в Москве, и ей придется переехать к ним, но все это казалось таким далеким, не скорым, таким нереальным…
И вдруг как гром среди ясного неба.
— Что делать, Петр? — Нина смотрела на него заплаканными глазами.
Она шмыгала еще более покрасневшим носом, губы распухли. Была она сейчас такая беспомощная, растерянная, горестная, что Петр сам чуть не расплакался.
Но это длилось секунды.
— Надо что-то делать, Нинка. Срочно. Когда они приезжают?
— На Новый год должны быть в Москве. Уже квартиру получили. Где-то на улице Горького.
— Слушай, Нинка, а нельзя ли им написать, что здесь, в школе, тебя все любят, ты отличница. Не бросать же на середине? А? Черт его знает как там в новой сложатся отношения? Столько училась, а когда две четверти останется, вдруг уйдешь? Нет, — теперь он говорил твердо и решительно, — надо им объяснить! Пусть директор тоже напишет. Хочешь, я к Марии Николаевне пойду? Она меня послушает. Ей все, Нинка, можно сказать. Про нас…
— Ты думаешь? Действительно, глупо за две четверти… Там, в Москве, неизвестно еще, какая школа, какие учителя. А здесь-то я все на «отлично» сдам, — Нина приободрилась.
— Слушай, — горячо продолжал Петр, — это главное! Ты должна их убедить, что здесь наверняка кончишь с золотой медалью. И тебя там без звука в любой институт примут. В какой, кстати?
— А, — Нина досадливо отмахнулась, — не все ли равно. Но ты прав: сегодня же напишу. Прямо сейчас. Подумаешь, несколько месяцев еще прожить здесь с бабушкой! Столько лет жила! На зимние каникулы съезжу к ним. Мама же вообще может сюда мотаться сколько хочет. Да и папа наверняка отпуск подучит. Нет, — подумав, добавила она, — отпуск пусть лучше в Сочи проводят. Я здесь и одна не умру. Словом, до конца экзаменов останусь здесь! Все! А там видно будет.
А там видно будет. А там — это через девять-десять месяцев. То есть через сто, тысячу лет. Это все снова уносилось в такую даль, что и думать о ней нечего.
Какая долгая жизнь, какая бесконечно долгая жизнь у шестнадцатилетних!
Уже весело болтая, обсуждая текст письма, они шли, тесно прижавшись друг к другу, под начавшимся мелким холодным дождем, не замечая ни капель, ни серых низких туч, ни сырого ветра.
В тот же день Нина написала письмо, и они вместе отнесли его на почту.
И снова настали в их отношениях мир и радость. В школе у Петра тоже все обстояло благополучно. Отличником он не был, но и троек почти не имел. Он был твердым, как когда-то выражались, «хорошистом», и особых опасений экзамены ему не внушали. Ладилось и в занятиях дзюдо. Были, правда, осечки, связанные с переходом в следующую весовую категорию. На первенстве города он занял третье место и к концу сезона мог рассчитывать на второй взрослый разряд. Однако главным для Петра оставался, конечно, аэроклуб.
В последней декаде декабря предстояли зачеты, а в самом начале января наконец-то осуществление мечты — первый прыжок с парашютом! Прыжок с парашютом! Первый! Первый из многих сотен, а может быть, и тысяч, которые он еще совершит.
Петр занимался ревностно. И Рута не могла нахвалиться им.
На занятиях он порой ловил на себе ее спокойный, внимательный взгляд, в котором ему чудилась затаенная грусть. Он быстро, смущенно отводил глаза.
Рута была одинаковой со всеми своими курсантами, и самыми способными, и самыми неумелыми. Но все же Петр интуитивно ощущал с ее стороны особое отношение, которое и сам не мог определить.
Зачет он сдал на пятерку. Это было 30 декабря, накануне Нового года. Новый год семья Чайковских встретила весело, но по отдельности. Илья Сергеевич, по традиции, в Доме офицеров, Ленка со своим Рудиком в какой-то спортивной компании, а Петр с Ниной у одного из школьных приятелей.
У Петра было особенно хорошее настроение — позади зачет, впереди прыжки, начало каникул.
Они возвращались домой свежие, веселые, словно не было шумной бессонной ночи, танцев, песен, веселых тостов. Нина выпросила у Петра разрешение покурить, он от избытка радостных чувств уступил. Покурить превратилось в сплошное курение, и Петр с тревожным удивлением убедился, что потерявшая бдительность Нина в течение вечера не успевала погасить сигарету, как зажигала новую. Для него стало ясно, что Нина курит постоянно, и ей, наверное, нелегко приходится проводить с ним долгие часы без сигарет. Еще больше огорчила его та легкость, с какой Нина пила все, что оказывалось на столе, не сдерживая себя.
И все же вечер удался. Уж слишком радостное у него было настроение. Да и Нина была особенно нежной.
Первый день наступившего года выдался сухой и бесснежный, но морозно-колючий. Резкий ветер бил в лицо, кусал щеки. Заметно опьянев к концу вечера, а вернее, к утру, Нина сразу же пришла в себя, зябко ежилась, кутаясь в модную дубленку, присланную родителями в качестве новогоднего подарка. Родители задерживались еще на месяц, и это тоже являлось причиной хорошего настроения Петра.
Было уже совсем светло, когда они добрались до дому. На улицах народу хватало — в новогоднюю ночь мало кто спит.
Они долго прощались в ее подъезде, вспоминая смешные эпизоды прошедшего вечера, смеялись. Но постепенно Нина становилась все молчаливее, перестала смеяться, крепче обнимала его, горячей целовала.
В какой-то момент, оторвавшись от Петра, с трудом переводя дыхание, она прошептала:
— Пойдем ко мне… Бабушка наверняка спит… Пойдем. Она не услышит… Петр.
Петр почувствовал неожиданно огромную, безотчетную радость, которая так же внезапно сменилась чувством необъяснимого страха.
— Поздно, Нинка, — пробормотал он, — вернее, рано. Словом, пора по домам. Отоспимся, ты…
— Ты прав, пора спать, — тусклым голосом сказала Нина, пожала ему локоть и торопливо взбежала по лестнице.
— До завтра, — крикнул ей вслед Петр, но она не обернулась.
Он отправился домой. Радостного настроения как не бывало. Он испытывал чувство непонятного унижения, стыда, вины; он ощущал себя дураком, подлецом, мальчишкой-первоклашкой… Он ведь поступил благородно и тем не менее стыдился своего поступка. Ему казалось, что теперь Нина будет презирать его, посмеиваться над ним, хотя ей следовало бы испытывать к нему благодарность.
Он попытался разобраться в своих чувствах. Петр, конечно, не был мальчишкой-первоклассником, он был десятиклассником, ему стукнуло шестнадцать, и он прекрасно разбирался, что к чему. В его классе были ребята, уже познавшие то, что он еще не ведал. И хотя его мысли об их с Ниной будущем тонули в туманной дымке далекой неопределенности, однако никаких иных отношений с ней, кроме тех, которые связывали их сейчас, он на сегодняшний день не представлял.
А может, он действительно ведет себя не как мужчина? Вон Ренат или Алешка уж те б не растерялись. Они рассказывали… Впрочем, мало ли что они рассказывали. Врали небось!
Но сколько так может продолжаться? Особенно его беспокоило, что инициатива исходила от Нины. И не первый раз…
Мучимый противоречивыми мыслями, он наконец заснул. И проснулся, когда на дворе уже опускались сумерки.
Вскочил, бросился под душ, тихо выпил чаю — Лепка, вернувшаяся позже него, еще спала, а отец уже ушел — и помчался к Нине.
Ему открыла бабушка.
— Ниночка ушла, — сообщила она, — куда — не сказала.
Он забегал к ней еще несколько раз и наконец застал ее часов в десять.
— Задержалась у подруги, — уклончиво объяснила она свое исчезновение.
Нина была вялой, хотя и ласковой, как обычно. Она спокойно, на этот раз без всяких оправданий, закурила. Он не посмел мешать ей.
У Нины разболелась голова, так что домой он ушел рано.
Первый прыжок, официально он назывался «ознакомительный», был назначен на пятое января — середину каникул.
Позади остались теория, зачет, «наземная отработка элементов прыжка». Теперь предстоял сам прыжок — упражнение № 1. Вернее, три прыжка. Еще: «с принудительным раскрытием парашюта и имитацией ручного раскрытия» — упражнение № 2 и, наконец, упражнение № 3 — прыжок со стабилизацией падения. Ребята, не подлежавшие призыву в армию, могли заменять третье упражнение вторым. Однако никто на это не соглашался. До аэродрома ехали на электричке, преувеличенно бодро и громко смеялись, шутили, скрывая волнение. Рута была в этот день особенно весела, часто улыбалась, но Петр заметил, как внимательно следит она за каждым, оценивая настроение, «психологический настрой». Прибыли на место. Подали стартовый завтрак: рисовую кашу, молоко, шоколад. Съели все подчистую, наверное, потому, что есть никому не хотелось. Прибыл начальник аэроклуба.
Наконец погрузились в автобус, в том же порядке, в каком займут места в самолете. Это тоже некая наука — первым прыгает тот, кто потяжелее, есть и другие признаки, по которым определяют очередность прыжка. Но признаки эти секрет инструктора.
Прибыли к пузатенькому Ан-2. По аэродрому мела колючая, мелкая поземка, хотя особенного ветра-то и не было. А может, это от волнения им казалось, что холодно? И вот, уже пофыркав, самолетик начинает свой неспешный полет в белое зимнее небо.
Сказать, что Петр не волновался, было бы, конечно, неверным. Он волновался. Но его не беспокоил, тем более не пугал сам прыжок. Он думал, как выполнит его. Ему хотелось сделать этот безупречно, так, чтоб казалось, что он прыгает не в первый раз, а в сотый.
Цель упражнения — «приучить обучаемого преодолевать психологические барьеры, встающие перед человеком, выполняющим прыжок впервые», как сказано в программе по парашютной подготовке ДОСААФ, — была им достигнута уже давно.
Так, по крайней мере, ему казалось.
Наконец самолет достиг заданной высоты, развернулся и стал приближаться к полю, на которое совершались прыжки.
Вначале опытные спортсмены сделали пристрелочные и показательные прыжки, после чего Рута уточнила, как ориентироваться с учетом ветра. В первый самолет она посадила своих лучших курсантов. Их было четверо — Петр, Володя Пашинин, Лена Соловьева и еще одна девушка. Рута летела с ними.
Оказалось, что самая тяжелая среди них Лена Соловьева. Петр был возмущен: «Вот корова, — ворчал он про себя, — девчонка, а больше меня весит». Так бы честь открыть этот «парашютный фестиваль», как выразился Пашинин, выпала ему.
Петр сосредоточенно, как гимнаст перед упражнением, зажмурив глаза, мысленно повторял каждое свое движение.
Сигнал Руты застал его врасплох.
А потом все произошло так быстро, что Петр и опомниться не успел. Зазвучала сирена, Рута открыла дверь, шум ветра и мотора заполнил кабину, зажглась желтая, потом зеленая лампа, и Лена Соловьева исчезла за обрезом двери. Через две секунды, повернувшись лицом к хвосту самолета, Петр «солдатиком» ушел в пустоту. Не прошло и трех секунд, как над ним вырос большой белый купол его ПД-47. Он даже не почувствовал толчка.
Петр слышал, что в это мгновение парашютиста, тем более перворазника, охватывает буйная радость. Иные даже начинают петь или кричать.
Ничего подобного с ним не произошло, Он был слишком занят выполнением всех требований, которым его учили. Петр разблокировал раскрывающее приспособление запасного парашюта, поудобнее уселся в подвесной системе. Он увидел под собой площадку приземления, ангары, водокачку, фургончик метеорологов с повисшей почти неподвижно красно-белой колбасой, определил направление сноса. Огляделся. Лена Соловьева уже почти достигла земли. Володя Пашинин спускался где-то выше и правее. Петр развернулся влево, потом вправо и снова огляделся.
Вдаль уходили белые поля, они сливались на горизонте с укрытыми снегом лесами. А еще дальше розовел подсвеченный невидимым здесь солнцем горизонт. Хорошо видны были внизу курсанты, машины, маленькие самолеты.
Когда до земли осталось три десятка метров, он сжал ноги, согнул колени и развернулся лицом по сносу. Он внимательно следил за приближающейся землей, мягко приземлился и удержался на ногах. Петр погасил купол, тщательно уложил парашют в переносную сумку и направился к пункту сбора.
Только тогда он почувствовал, как полно, как безраздельно счастлив! Он увидел, как красивы эти снежные просторы, эти еловые леса и розовые дали, ощутил прелесть морозного воздуха…
Он с острым ощущением братской солидарности смотрел на своих товарищей курсантов, ожидавших очереди на прыжок, желал им всем удачного приземления, хорошего полета, такого же счастья, какое испытывал сам. И неожиданно для самого себя запрыгал на плотном снегу, нелепо замахал руками, что-то закричал…
Но чувства эти охватили, видимо, не только его. К нему подбегали уже собравшие свои парашюты Лена Соловьева и Володя Пашинин. Они тоже улыбались во весь рот, приплясывали на месте. Они собрались в кружок и пожали друг другу руки. Неожиданно Лена наклонилась к нему и, обняв за шею своей могучей рукой, крепко поцеловала в губы. Какое-то мгновение она растерянно смотрела на него, словно сама удивлялась своему поступку, потом густо покраснела, что-то пробормотала и бегом направилась к сборному пункту. Володя Пашинин и Петр изумленно переглянулись и побежали за ней. Но ощущение Лениного поцелуя, ее горячих влажных губ еще долго не покидало его.
Прыгнули в тот день все курсанты инструктора Верниковой. Вернувшись в город, они устроили в столовой аэроклуба столь же шумный и веселый, сколь и скромный пир. Обмывали полученные значки. Когда рассаживались за столы, Лена Соловьева решительно села рядом с Петром и сказала, глядя ему прямо в глаза, словно отвечая на его вопрос:
— Ну и что? Ну, поцеловала. Ну, нравишься ты мне, Чайковский. Что, уж тебя и поцеловать нельзя?
Петр слегка смутился. Перевел разговор в шутку.
— Можно. Денег не берем и в очередь не записываем. («Не очень-то удачная шутка», — с досадой подумал он.)
— Ладно, не куражься, — отмахнулась Лена, из-под длинных черных ресниц ее большие черные глаза весело сверкали, русые волосы рассыпались по плечам, щеки разрумянились. Веяло от нее силой, молодостью, здоровьем.
«Черные глаза, а волосы светлые», — словно впервые заметив, подивился Петр.
— Не куражься, — повторила Лена, — в очередь записываться не буду. Ишь привык к успеху. Избаловали тебя девки, Чайковский! Ничего, будет час — сам так втюришься, что не вылезешь. — И, сделав паузу, добавила: — Может, в меня. А? Не исключено?
«Исключено, — подумал Петр, — уже влюбился, и навсегда». Мысли его перенеслись к Нине, которая еще не знала обо всем, что произошло сегодня, о главном дне в его жизни.
Он рассеянно что-то говорил, даже произнес какой-то тост и поспешил незаметно улизнуть.
На всех парах он мчался домой, но, вбежав во двор, остановился: куда сначала — к Нине или домой? Поколебавшись, побежал все же домой. Но дома никого не оказалось, и, облегченно вздохнув, он направился к Нине.
Он влетел к ней, как вихрь, и, захлебываясь словами, начал рассказывать о прыжках, показал маленький синий значок. Нина слушала, изображая интерес, продолжала накрывать на стол, разогревать чай. Она задавала Петру какие-то вопросы, поддакивала невпопад. Наконец, выговорившись, он уловил ее равнодушие.
— Тебе что, Нинка, не интересно? — спросил он обиженно.
— Интересно, — сказала она без особой убедительности, — я слушаю.
— Да нет, ты слушаешь, но тебе не интересно, — констатировал он огорченно.
— Не надо, Петр, — примирительно сказала она, — просто я не очень разбираюсь в этом.
Они еще некоторое время посидели, вяло беседуя. Наконец Петр ушел домой с неприятным чувством разочарования. Важнейшее событие в его жизни оставило Нину равнодушной.
Этого нельзя было сказать о Ленке. Она прыгала от восторга, целовала брата, забросала его вопросами, примерила значок себе на кофточку. Петр немного приободрился.
Окончательно он воспрянул духом, когда вернулся Илья Сергеевич. Он необычно торжественно поздравил сына и сказал с грустью:
— Вот и еще одним парашютистом в нашей семье стало больше.
Петр понимал грусть отца — одним стало больше, а одной меньше. Эх, если б мать была жива, вот бы радовалась. Он частенько жалел, что при каких-то его успехах не присутствует она. Но все равно мысленно докладывал ей о них, рапортовал.
Они заговорили с отцом о прыжках, как профессионалы — два парашютиста о парашютизме. Петр не скрывал гордости.
За время каникул он совершил еще два прыжка. Один с принудительным раскрытием парашюта, но с имитацией ручного, когда после прыжка, досчитав про себя до двух, нужно было дернуть смонтированное на парашюте имитационное кольцо, будто раскрываешь его вручную. Другой — со стабилизацией падения. Это было уже серьезно. Оттолкнувшись от самолета, Петр досчитал мысленно до пяти, стараясь не торопиться, и дернул за вытяжное кольцо. Раскрылся парашют. Петр проделал уже привычно («Это с третьего-то раза», — усмехнулся он) все, что полагалось, несколько раз развернулся на подвесной системе, попробовал управлять куполом, выбрал на земле место приземления и постарался по возможности точнее опуститься на него.
Ну что ж, теперь он стал настоящим парашютистом, получил третий разряд.
— Что думаешь делать дальше, Чайковский? — спросила Рута.
— Как что, — удивился Петр, — продолжать занятия!
— Правильно. Ты прямо создан для этого вида спорта. Впрочем, не ты один будешь заниматься. Больше половины вашей группы решили остаться.
Петр обрадовался. Правда, после мандатной и медицинской комиссий отсеялось еще несколько человек, и, по существу, у Руты собралась теперь новая группа, но все же ядро ее составили «старички».
В их числе Петр, Володя Пашинин и Лена Соловьева.
— Да куда я без тебя денусь! — насмешливо говорила она Петру, когда, веселые и довольные, они покидали аэроклуб, где им сообщили о зачислении. — Куда ты, туда и я. Все жду, когда влюбишься.
— Давай, давай, — улыбался Петр, — недолго осталось. Вот станем мастерами — и в загс.
У них теперь выработался этот шутливый тон. Лена играла безнадежную, но упорную и уверенную в конечной победе любовь, Петр — неприступного, но постепенно сдающегося донжуана, обремененного и утомленного успехом.
А вообще-то, им было хорошо друг с другом. Лена оказалась доброй, неглупой девушкой, всегда пребывавшей в хорошем настроении, готовой помочь, ничего не требовавшей и ни на что не обижавшейся. Петр ей действительно очень нравился, возможно, она даже была влюблена в него. Но все это было как-то легко, весело, «без комплексов», по выражению Володи Пашинина.
Лена никогда ничего у Петра не требовала: ни встреч вне стен аэроклуба, ни знаков внимания, ни какого-либо особого отношения. Как есть, так и есть.
О Нине она, разумеется, ничего не знала. И уж, конечно, не Петр стал бы с ней об этом говорить.
Кончились каникулы. Петр, пользуясь перерывом в занятиях аэроклуба, приналег на занятия в школе. Кроме того, шли городские соревнования по дзюдо, которые обернулись для него неудачей. И все же к лету он надеялся получить второй разряд.
С Ниной им стало видеться все труднее, уж больно много свалилось на него дел.
Впрочем, виделись они так же часто, как и раньше, вместе готовили уроки. Кино, гости, прогулки почти прекратились. Нина очень серьезно относилась к школьным занятиям. Она поставила себе задачу кончить школу с золотой медалью, и все говорило за то, что ей это удастся. Петр всемерно поощрял ее намерения.
— Нинка, ты должна получить золото! — втолковывал он ей с такой горячностью, словно она отчаянно возражала. — Во-первых, тебе тогда открыты двери в любой институт, во-вторых, ты докажешь своим, что правильно сделала, заканчивая школу здесь, а не в Москве.
Родители Нины вернулись. Сразу после возвращения на Родину обосновались в столице и были заняты оборудованием новой квартиры. Они прилетали на несколько дней к дочери, завалив ее горами подарков, в основном туалетов, которые если бы Нина меняла их даже ежедневно, и то хватило бы до окончания института. При этом если раньше ее родители упорно продолжали считать свою дочь маленькой и посылали ей чуть ли не куклы и банты, то теперь они ударились в другую крайность: навезли ей такие платья, которые шестнадцатилетней девочке просто некуда было бы надеть, какое-то, по выражению самой Нины, «легкомысленное» белье, губную помаду и другую косметику.
Однажды Нина попросила Петра подождать ее в столовой и, уйдя к себе в комнату, долго возилась там, а затем, выйдя к нему и приняв театральную позу, остановилась в дверях.
— Ну как? — спросила она.
Петр смотрел, не веря глазам.
Перед ним стояла молодая женщина ослепительной красоты.
На Нине было длинное вечернее платье, оголявшее плечи и спину, с глубоким декольте. Волосы, блестевшие от лака, волнами спадали на плечи. Она намазала ресницы, и, без того густые и длинные, они теперь напоминали пальмовые листья. Губы она накрасила. На руках и запястьях сверкали кольца и браслеты. Туфли на очень высоких каблуках делали ее еще выше. Комнату заполнил волнующий аромат французских духов. В руке она держала американскую сигарету.
Некоторое время Петр молчал, не в силах произнести ни слова.
— Ух! — наконец выговорил он. — Ну ты даешь! Это действительно ты?
— Действительно, я, — усмехнулась Нина. — Вернее, это я, какой, наверное, хотят видеть меня мама и папа. Поскольку они мне все это привезли. Так как?
— Здорово, — признался Петр, — если б я тебя такую встретил, и подойти не решился. Подумал — не ты.
— И правильно! — неожиданно зло сказала Нина. — Потому что это была бы не я. Имей в виду, Петр, если ты меня когда-нибудь увидишь такой, не подходи, ни в коем случае не подходи! Это будет не твоя Нинка, а чья-нибудь чужая. Ах, — махнула она рукой, — к черту этот маскарад.
Она убежала в свою комнату и через некоторое время вышла оттуда в своем обычном халатике, с блестевшим от холодной воды лицом, с тщательно причесанными волосами.
То, что Петр доселе состоял при их дочери, совершенно не удивило Нининых родителей. Они по-прежнему не принимали его всерьез. Это все школьное. И уйдет в прошлое, в покидаемое детство вместе со школой.
Никакого противоречия между губной помадой, вечерним платьем и представлением о том, что дочка все еще ребенок, они не чувствовали. Впрочем, недолго побыв с Ниной, они укатили обратно в Москву, к своим квартирным хлопотам. Но с тем, что Нине следует оканчивать школу здесь, согласились.
— Мы тебе там пока приготовим место в институте, — сказала мама, — надо только решить в каком. Ты тут учись. Мы с папой сами разберемся. У папы сейчас много возможностей.
То, что на пороге выпуска не дочь, а они будут решать, в какой ей институт поступать и что решаться это будет на основе «возможностей» отца, связанных с его новым, высоким постом, казалось им совершенно естественным.
Нына и Петр, как и в прошлый раз, проводили их на вокзал, где, как и в прошлый раз, Петр играл роль носильщика.
Отправив родителей, Нина вздохнула с облегчением. После некоторого перерыва занятия в аэроклубе возобновились. Теперь они, «старички», уже не «первоначальники», а спортсмены-разрядники, важно шествовали по коридорам, провожаемые уважительными взглядами новичков. То, чем им предстояло отныне заниматься, на официальном языке называлось «дальнейшее совершенствование спортсменов-парашютистов из числа ранее окончивших программу начальной подготовки и отобранных для дальнейшей подготовки на высшие разряды». Длинно, но зато внушительно. Впереди их ожидали интересные теоретические занятия, разнообразные прыжки. Потом экзамен и получение следующего разряда. Экзамен почти совпадал по срокам с выпускными экзаменами в школе, а затем предстояли экзамены в училище. Экзамены, экзамены, экзамены…
У Петра пухла голова. Где найти на все время? Он похудел, реже смеялся. У него теперь всегда озабоченный вид. Мысли заняты делами. Порой его раздражали мелочи, которые раньше вызвали бы лишь улыбку. Бывали моменты, когда ему приходилось сдерживать себя, чтобы не нагрубить, не наговорить резких слов, не сорваться.
Илья Сергеевич и Ленка понимали его настроение, и каждый по-своему входили в его положение.
Илья Сергеевич не так уж много бывал дома, но, когда приходил, не задавал вопросов, а молча ждал, пока Петр сам начнет рассказывать, спрашивать совета.
Ленка не докучала ему дурацкими вопросами, старалась ублажить его, ходить, как она сама выразилась, «на цыпочках». Заметив, что Рудик не появляется последнее время, Петр поинтересовался, куда запропастился ее верный рыцарь.
— А он тебе не мешает, не раздражает тебя? — простодушно спросила она.
Петр был тронут. Неловко обнял сестру, заверил, что нет. Она обрадовалась, и румяный Рудик вновь стал принадлежностью дома, столь же постоянной и молчаливой, как диван в углу или вешалка в передней.
Зато участились ссоры с Ниной. Правда, это были главным образом ссоры на деловой почве: как решить задачу, как трактовать образ Григория Мелехова, каков состав аминокислот, кто президент Италии. Они спорили по делу, но усталость, напряженная перегрузка вносили в спор неоправданное раздражение, запальчивость.
Это было трудное время. Но природа этим не интересовалась. Словно нарочно игнорируя их заботы и настроение, она одарила город мягкой зимой, со слабыми метелями, красивыми снегопадами, пунцовым морозным солнцем и стерильно-белыми облаками. Зимой, когда бы только уноситься в синие сверкающие дали на лыжах, кружиться на зеленом льду катков, гулять вечерами по тихим сугробным аллеям городского парка.
На смену зиме набежала весна, без дождей и ветров, с ранними почками, веселым журчанием уличных ручейков, уже в марте жаркими днями. К 20 апреля Петр Чайковский собрал все необходимые документы, написал заявление о приеме в Высшее воздушно-десантное командное дважды Краснознаменное училище имени Ленинского комсомола и заказным письмом направил в свой райвоенкомат.