Сплю я? Или не сплю? Я в каком-то тупом забытьи, а вокруг — серый холодный туман, даже черный, какие-то темные тоскливые облака. Они обретают черты, отступают, теперь я вижу и низкий потолок, и серые бетонные стены, и черную железную дверь с глазком. Мне хочется вскочить, броситься к этой двери, разбить ее, расшвырять, растолкать стены… Но я продолжаю лежать неподвижно. К чему все это? Эти бесполезные усилия, эти несбыточные желания?

Мне холодно, я поплотней закутываюсь в грубое серое одеяло, пахнущее чем-то неприятным, мокрой шерстью, что ли, или дезинфекцией. Мне холодно. Холодно в камере, и еще холодней внутри, в душе, в сердце, в мозгу? Тоска не бывает теплой, она всегда холодна.

Я закрываю глаза. Веки захлопываются как трапы — тяжело и плотно.

Я ничего не хочу видеть. Слышать. Говорить. Так бы вот лежать и лежать в забытьи. Долго. До самого конца. И чтоб пришел он побыстрей, этот конец. Нет! Не хочу! Не хочу никакого конца! Пусть этот серый туман! Эти бетонные стены! Эта могильная тишина. Только не конец!

И не воспоминания. Я гоню их прочь. Я весь напрягаюсь под своим грубым одеялом, на своей жесткой койке. Но это не помогает — воспоминания смеются над моими желаниями или нежеланиями, над моим страхом, над моей тоской. Они властно и презрительно раздвигают серый туман и входят в камеру. И заполняют ее. Они черные.

А ведь когда-то было и светло в моей жизни. Было же счастливое детство! Была золотая пора.

Был дом — полная чаша, мать-клуха вечно возилась со мной, как курица с цыплятами, отец — внешторговский спец — вечно по заграницам мотался, чего только не навозил. То, на что ребята копили годами, у меня с пеленок имелось. И, между прочим, экстерьер. Ребеночком я был лорд Фаунтельрой, а попозже — эдакий супермен из «Великолепной семерки», не лысый, конечно, не Юл Бринер. Девки от меня без ума, все подряд.

Но маменькиным сынком, между прочим, никогда не был. Извините. Наоборот, вполне самостоятельная личность и вполне работоспособная. В школе — одни пятерки, по легкой атлетике — разрядик, язык выучил лучше любого американского аборигена. Ценой личных трудов. Не курил, не пил, не ругался, не дрался, в бога не верил. Верил только в себя и только себе. Это-то меня в конечном счете и подвело.

У меня в школе было мало друзей. Приятелей — да, вагон с тележкой, так называемых корешей. А вот друзей мало. Только Жуков Андрей, пожалуй. Его уважал. Жаль, рано я с этим уважением расстался.

Я заметил, между прочим, что в жизни мы, если о чем-нибудь жалеем, то всегда слишком поздно. Удивительно! Нет того, чтобы пожалеть вовремя. Обязательно с опозданием. А как было бы здорово, если б перед тем, как сделать очередную глупость, мы испытывали сожаление — эх, мол, зачем я это сделаю. И не делал бы. Так нет, все приходит с опозданием. Все мы задним умом крепки. А я больше всех. Умом. Было б чем.

Любопытно, что в школу я ходить любил. Интересно мне там было. Нет, серьезно. Я с удовольствием слушал учителей, если толковые. Но нам на толковых везло. А уж всякие там опыты но физике, химии — сплошное удовольствие. Стихов я знал наизусть множество (и, признаюсь по секрету, сам пописывал), книги проглатывал. А уж когда выучил английский прилично, то потребовал от отца, чтоб он мне детективы привозил. Он и рад стараться — мешками приволакивал. И, пожалуй, детективы эти мне в познании языка здорово помогли. Я тогда читал их запоем. И вот что я заметил: когда без конца читаешь Чейза, Спилейна, Чандлера, Флеминга, Мейсона, Брауна, Гарднера — еще могу сотню назвать, — начинаешь, в тогдашнем моем возрасте, во всяком случае, жить в особом мире. Не все время, конечно, но как бы полосами. Скажем, вечером возвращаешься из кино и все время оборачиваешься — не следит ли кто-нибудь, или сам какого-нибудь прохожего выбираешь и ловко наблюдаешь за ним, до самого дома провожаешь. В комнату свою входишь и проверяешь — под кроватью никого нет? В шкафу? За занавеской? Интересно. И уж, конечно, на девчонок смотришь по-особому, эдак таинственно, загадочно, многозначительно. Они от этого дохнут как мухи. Посмотришь на нее, и все, она твоя. Я на одноклассниц еще в пятом заглядывался, ну, а уж в восьмом… И заарканил-таки самую красивую — Ленку Царнову. Между прочим, еще тогда, когда она гадким утенком была. Но я угадал, предвидел. И не ошибся — к восьмому классу без дымчатых очков смотреть на нее не полагалось. Красоты — ослепительной! Где-нибудь в Майами — первое место на конкурсе «Мисс Америка» гарантировано. Она, правда, мне нравилась, жутко, эдакая детская увлеченность, переросшая в любовь, точнее, детская любовь, переросшая во взрослую, вполне мужскую увлеченность. Во всяком случае, в девятом классе она мне в благодарность за мою верность подарила то, что обычно жены дарят мужьям в первую брачную ночь. Кстати, верности-то особой не было, я ей в самый пылкий период нашего романа изменял направо и налево. Тут уж я ничего не мог поделать. Не мог противиться своей натуре. И настояниям девиц тоже. Когда я Жукову рассказал, он чуть со стула не упал.

Вообще он парень мировой. Люблю с ним дружить. И стараюсь его перевоспитывать, уж очень он какой-то прямой, как линейка, весь правильный. Еще бы — военная косточка. Дед — ветеран, полковник, отец — полковник, все пограничники, и сам он спит и видит диверсантов ловить, даже собака у них — овчарка Акбар.

Мы еще в пятом-шестом классе обретались, а товарищ Жуков, Андрей Андреевич, уже твердо знал свою жизнь наперед. Скучища. А почему скучища? Я тоже свою знаю наперед. Как-то сидим мы с моей Ленкой в кафе-мороженом (я любил с ней в публичных местах возникать — все хмыри на нее заглядываются, мне завидуют), сидим, и я ей излагаю свою жизненную программу пятилеток на десять вперед.

— Значит, так, — рассуждаю, — кончаю школу, с медалью желательно (мы только-только в десятый перешли, до занятий еще все лето), и в институт.

— В армию не возьмут? — спрашивает.

— Не возьмут, — отвечаю со злорадством, — представь, не возьмут. Мне года не хватает, я же вундеркинд, прямо из яслей — и в школу.

Понимаю ее — ревнючка она жуткая, ей бы хотелось, чтобы я в армии после школы пару лет проторчал, вроде карантина — какие там романы, там «Раз-два!», «Налево!», «Направо!» Не до девок. Вернусь, как раз готовый жених, она тут как тут. А в институте, да еще в инязе, да еще столичном! Тю-тю! Там есть на кого глаз положить. Так что причины для волнений у нее, конечно, есть.

Я продолжаю:

— Кончу институт, с двумя, а то и тремя языками. Пойду переводчиком. Между прочим, с английским я и синхронистом могу работать. А может, еще курсы ООН кончу. Словом, года на три-четыре мне загранка обеспечена, — и честно добавляю, — скучать только буду по отцу, матери, — она отводит глаза, я беру ее за руку, — по тебе…

Она молча пожимает плечами.

— Нет, серьезно, — и я говорю серьезно, — мне трудно будет без тебя.

— Тебе сколько лет будет, когда кончишь институт? — спрашивает.

Смысл ее вопроса мне понятен, но мне не нравится, что она задает его так откровенно, в лоб.

— Двадцать с хвостиком, — отвечаю, начиная злиться, — для начала служебной карьеры достаточно, для обзаведения семьей, пожалуй, рановато.

— «Карьерой» — слово какое-то старомодное. Коллежский асессор четырнадцатого класса Рогачев, из мещан! — она невесело смеется.

— Чего зубы скалишь? — злюсь, а потому становлюсь грубым. — «Карьера» — теперь вполне принятое слово, спортивная карьера, например. Делающий карьеру — не обязательно карьерист.

— Не обязательно, — соглашается она, — но иногда совпадает.

Я понимаю, кого она имеет в виду, но обострять разговор не хочу. В конце концов, до окончания института еще миллион световых лет, надо сначала кончить школу, поступить, проучиться и т. д. И потом, почему не жениться на Ленке — красивая, толковая, любит меня, и я ее, по-своему, конечно, но все-таки. Между прочим, я слышал, что в некоторые загранкомандировки неженатых не посылают. Надо справиться у отца.

— Ладно, Ленка, — говорю примирительно, — ну что мы за пять лет до события цапаемся? Давай доживем.

Обнимаю ее, целую, она прижимается ко мне, все-таки она любит меня. И я…

Мы идем в тот вечер в дискотеку и там забываем обо всем на свете. Я люблю дискотеки, их полутьму, грохочущую музыку, пляску цветных огней. Люблю эту толпу, которая в том же ритме, что и я, движется, молча, сосредоточенно, словно мы совершаем трудную работу. Сколько здесь красивых девчонок! И все же моя Ленка всем сто очков вперед даст, а уж танцует — обалдеть можно. Впрочем, я тоже. Красивая мы пара!

Между прочим, смотрю я разные журнальчики оттуда — отец привозит, у ребят бывают, — чем они там лучше? И одеты как оборванцы, а уж прически… Терпеть не могу разных там хиппи. Я всегда одет фирменно, в «Леви страус», в разных «адидасах» — дорого, модно, красиво. Но надеть какие-нибудь паршивые джинсы, абы джинсы, да еще бахрому на них чесать — нет уж, извините. А ребята готовы по сто рэ за такие платить, а то и больше. Я сам двоим толкнул: отец привез, мне малы оказались.

В дискотеке я размокаю. Ленка это знает, и, чуть что, поцапаемся, например, как в тот вечер, тянет меня туда. И все налаживается. Я отдаюсь этим ритмам, этому океану шума, этим движениям, бывали случаи, начисто забывал, где я, с кем я. Музыка оборвалась, оглядываюсь, как чумной — где Ленка? Вон она, в десяти метрах от меня.

Потом взмокшие идем домой. Еле ноги тащим, лучше для бегуна тренировки не придумаешь. Ох!

Дискотека дискотекой, но главное все-таки экзамены. Готовлюсь один, изредка с Ленкой, иногда с Жуковым. Он неплохо учился, но все-таки науки постигал не так, как я. Я же Эйнштейн, помноженный на Ломоносова. Мне все дается легко и изящно. На лету. Что поделать, такой уж я способный. Жукову такое не дано. Нет, парень он, конечно, способный, но все же берет трудом, хорошо, что он такой упорный. Как его Акбар — вгрызется, не отпустит! Зато помнит долго.

Иногда у нас с ним возникают высокопринципиальные споры. Я, например, говорю, чего ты придрался к Толстому (Чехову, Гоголю, Тургеневу)? Не согласен, видите ли, с классиком! Имеем свое, товарища Жукова, мнение. Ну, какая тебе разница? Отбарабанил, и привет — тяни дневник для пятерки. Нет, он готов вступить в дискуссию с учителем! Чудак. И вообще, какое значение имеет, что там думали классики, разные мудрецы и мыслители? Мы живем в двадцатом веке, а не в восемнадцатом, тем более третьем до нашей эры, кивни башкой, шаркни ножкой и поднимайся на следующую ступеньку. «Ты, — говорит мне Жуков, — приспособленец — нет у тебя своего мнения».

— Есть, — отвечаю, — просто я не всегда с ним согласен.

Он таких шуток не понимает. Для него сомнений не бывает. Но со мной спорить нелегко — в демагогии, будь здоров, подковался. И тогда он прибегает к высшей неотразимой аргументации: «А вот дед (отец) говорит…» Тут я умолкаю, потому что опровергать утверждения его предков — это то же самое, что сомневаться в таблице умножения. Так, во всяком случае, считает мой лучший друг Андрей. Ну и черт с ним.

Впрочем, есть вопросы, в которых он признает меня бесспорным авторитетом: в английском языке, например, в физике, математике, в рок-музыке. Хотя сам он относится к ней критически. Не все ему там нравится. Метр имеет свои преференции. Он вообще любит наши песни. А тут преференции есть у меня. Музыку-то некоторых я принимаю, даже многих, но слова… Не слова, а издевательство над поэзией! А может, это такие тонкие пародии, что никто их за пародии не считает, включая композитора, который музыку пишет.

Да, еще он считает меня крупным авторитетом по части женского пола (в чем не ошибается). Не то что б одобрял мою, скажем так, широту диапазона и стремление к разнообразию, но ого впечатляет число моих сердечных побед, а главное, легкость, с какой я их одерживаю.

— Знаешь, почему я для девчонок неотразим? — учу его. — Да потому, что я к таким, кто меня отразит, не подкатываюсь. Сразу вижу — эту в два счета. Такой, понимаешь, телепатический контакт устанавливается. А не устанавливается — стороной обхожу.

— Ну а если нравится? — это он, подумав, говорит.

— Мне, — отвечаю, — не нравятся такие, кому я могу не понравиться.

Он пожимает плечами, я его не убедил. И я понимаю, что, если ему какая-нибудь понравится, он будет за нее сражаться, даже с ней самой, да еще как! А что сражаться он умеет, это я знаю. Сам видел. Между прочим, и за меня, если нужно. Да, друг он надежный, только больно уж серьезный. Нас вместе сложить и разделить пополам — идеальный бы человек получился.

Экзамены мы сдали прекрасно. Оба. Я, естественно, на нее пятерки. У Жукова две четверки, но аттестат тоже неплохой. У меня золотая медаль. Это уже вторая — первая была серебряная, правда, я получил ее на городских соревнованиях по легкой атлетике.

Выпускной бал проходил на высшем уровне — девчонки в белых платьях, мы в черных фраках. Цветы, шампанское (которое, давясь, торопливо лакаем в уборной), речи, песни, прогулка по ночной Москве, с шумом, смехом, на глазах у снисходительных милиционеров.

А под утро, как принято говорить, «усталые, но довольные» возвращаемся до дому и валимся в койку.

Итак, кусок жизни позади. Первый, обязательный, почти у всех одинаковый — школа. Там от тебя мало что зависит. Конечно, кто-то кончил ПТУ, кто-то спецшколу с каким-нибудь там уклоном или техникум. Но в общем все мы через это прошли, особенного выбора нет. А вот теперь, теперь уже все в твоих руках, уже сам намечаешь дорожку. Впрочем, Андрей прав: есть еще один этап, который от нас не зависит, — армия. В ней все должны отслужить. Кроме больных, дохлых, девчонок и малолетних гениев, вроде меня. Надо же — повезло! И опять-таки возникает парадокс! Оказывается, то, что для одного (с моей точки зрения нормального) хорошо, то для другого (с приветом) плохо. Оказывается, если б Жукова моего не взяли в армию, он бы повесился. Я ему говорю:

— Но ведь ты и сейчас можешь подать заявление в училище, зачем два года терять?

— Какие два года? — спрашивает (он даже не понимает, о чем идет речь).

— Как какие! А служба? Ты же два года служить будешь и потом только в училище, а так сразу.

— Какая же это потеря, — смеется, — что я за офицер, если солдатом не был. Ты соображаешь, что говоришь!

— Я-то соображаю, а вот ты…

Ну чего с таким спорить!

Лето у нас выдалось свободное — мне с моей медалью экзаменов в иняз не сдавать, только первый, а это мне раз плюнуть, у Андрея призыв осенью, так что — гуляй вволю. Мои родители после шумных дебатов решают отправить меня на море, неизвестно пока, куда — в Прибалтику, Крым, Сочи? Наконец останавливаются на Мисхоре, это где-то недалеко от Ялты.

Может показаться странным, даже невероятным, но я впервые еду к морю. Да, да! Ничего смешного нет. Так вот получилось. Маленький был — проводили лето на даче под Москвой, потом в пионерлагере, как-то ездили к папиным друзьям под Киев, другой раз под Тамбов, был еще в Кисловодске, в Бакуриани. Однажды, правда, попал в Ленинград, но уж очень суматошная была поездка. Родители так спешили показать мне все достопримечательности, что даже в Петродворце до конца канала не дошли, ну? Так что моря я практически в своей жизни и не видел, в кино только и «Клубе путешественников».

— Это безобразие, Боря, форменное безобразие. Здоровенный балбес, полиглот, золотой медалист, мастер спорта, а на море не был! — Отец говорит это так, словно во всем виноват я, словно вот я такой заслуженный, а украл у соседа из почтового ящика утренние газеты.

— Я не мастер спорта, — возражаю. Я люблю точность, со всеми остальными оценками отца я согласен, хотя два языка для полиглота маловато.

Короче говоря, меня собирают, снаряжают и напутствуют, как если б я отправлялся с Туром Хейердалом на остров Пасхи. Всей семьей провожают в аэропорт. Ленка тоже. Меня немного удивляет ее невозмутимость — все-таки еду на юг, на курорт. Там полно соблазнов, прекрасных женщин… А она хоть бы что. Только загадочно улыбается. Меня это настораживает.

— Пиши, — говорю, — каждый день по письму. Ты мне будешь сниться, — шепчу нежно.

Вопреки обыкновению она не тает, а как-то многозначительно говорит:

— Постараюсь тебе сниться почаще.

Меня зовут к самолету.

Надо сказать, роскошью жизни меня удивить нелегко. Хоть лет немного, я красивого навидался. И квартира у нас будь здоров, и шмутки отец всю жизнь привозил, так что, и мать, и я всю жизнь в фирме, и система у меня, и кассеты, и видео, и телевизор японский, машина тоже есть. Правда, на ней никто не ездит — мать не умеет, у отца служебная, а мне рано. Да я как-то к технике равнодушен — все эти авто-мото мне до лампочки, лучше такси, тем более мне его отец оплачивает.

Словом, жизнь у меня роскошная. О нет, я не из тех пижончиков, которые все от предков требуют, а сами по коктейль-барам дрейфуют. Знаю таких, даже бываю у них, и они у меня. Но меня это не увлекает. Я намерен сам всего добиться, своим горбом. Конечно, пока я на шее у отца, было время, он небось сидел на шее у своего, а мой сынок, если бог даст, к чему я не спешу, у меня посидит.

Но теперь стоп! Школа кончилась. Начинается институт. Придется и в институтские годы к предкам в карман залезать, но все-таки я намерен оказывать им в этом плане материальную помощь. Причем уже сделал важный шаг — завел роман с Наташкой, пардон, с Натальей Ильиничной Кузнецовой, литсотрудником редакции спортивного журнала, помешанной на художественной гимнастике. Мы с ней познакомились на стадионе. У них там группа таких же фрайерш занимается, все красотки, все расфуфыренные, не Натали выше всех на три головы. Фигура — невозможно описать! Лицо красоты уникальной. (А когда у меня бывали просто красивые?) По-моему, даже красивей Ленки. А главное, как одевается! Два раза в одном купальнике на свою гимнастику не является, это уж точно. А после того, как журнал их вышел с изображением Натали во всю обложку, да еще в цвете, с ней просто стало невозможно разговаривать.

— Ты зачем художественной гимнастикой занимаешься? — спрашиваю.

— А ты это видел! — отвечает и сует мне в нос журнал.

— Чего ты все время туалеты меняешь, не манекенщица, — упрекаю.

— Ты только посмотри! — опять журналом размахивает и ничего не желает слушать.

При всем при том она очень деловая девка и, как я понимаю, хоть и молодая (она всего на пять лет старше меня, что ее в наших отношениях не пугает. «Ты выглядишь намного старше своих лет», — утешает меня), и должность у нее скромная, но журналом командует вовсю. Там вообще, по-моему, одни сонные мухи работают, все им до лампочки, и, если б не напор авторов, разных энтузиастов спорта, журнал бы этот вообще не выходил.

Так вот, эта Натали имеет обязанность отдавать на перевод статьи из разных спортивных научных изданий, которые поступают в журнал. Узнав, что я перворазрядник да еще спец в английском, она теперь снабжает меня этими переводами. И не так-то плохо за них платят.

Первый самостоятельный заработок! Надо отметить, и мы идем с ней в коктейль-бар. Тут выясняется, что мы одинаково не любим пить (что мне очень мешает в компаниях). Ладно. Пьем весь вечер один коктейль. В какой-то момент к нам за столик подсаживаются два иностранца, как потом выяснилось, австралийца (надо же!). Натали, между прочим, знает английский не очень чтоб, но знает. И когда она слышит, как я шпарю с этими кенгуру и как они чуть не принимают меня за переодетого американца, она приходит в восторг. Сначала я надувался от важности, но потом мне это вышло боком. Натали повадилась меня таскать по разным «шикарным местам», где бывают иностранцы, прицепляется к ним, а потом млеет от гордости, слушая, как ее Боб (это я) поражает их своим американским языком. И, конечно, знакомит со всеми своими приятелями, которые хоть два слова знают по-английски, чтобы они тоже восхищались.

Теперь у меня серьезные трудности — мне надо ублажать и Ленку и Натали, ходить с ними в разные места, в разное время, следить, чтобы они, не дай бог, не встретились, не узнали друг о друге и т. д. А Москва пижонов, стиляг и бездельников вопреки видимости не так уж велика. Просто они заметней, как прыщи на носу. Так что круг наш мал, и мне приходится проявлять величайшую бдительность, все время быть в заботе.

— Как ты только не запутываешься со всеми своими девками, — удивляется Андрей.

— Думаешь, легко, — жалуюсь, — попробовал бы, узнал.

— Зачем мне пробовать, мне с моей Зойкой хорошо. А тебе впору компьютер заводить. Иначе не справишься.

— Не справлюсь, — сокрушаюсь (но сам-то доволен). — Ладно, вернусь с моря, все решу!

— Вот, вот, проведи инвентаризацию или конкурс, знаешь, как в научных институтах на замещение должностей, которая на звание академика потянет, ту и оставляй.

Андрей посмеивается над моими романчиками, но значения им не придает. А вот его Зойка имеет на этот счет иное мнение и чуть не сажает меня в лужу величиной с Каспийское море.

Мне приходит в голову злосчастная мысль устроить эдакие проводы — я впервые еду на море! Эдакий праздник Нептуна в тихом кафе и узком кругу. Приглашаю, естественно, Ленку, Андрея с Зоей (мы не раз бывали вчетвером). Выбираю «Метрополь». Кафе, где всегда, конечно, на двери вывеска: «Закрыто на спецобслуживание», а войдешь — все столики свободные. Просто надо знать секрет: пойти в гостиницу и сразу налево через внутреннюю дверь. Я уже говорил — питоки мы липовые, но все-таки бутылку шампанского я заказываю (в те времена таких, как мы, в кафе пускали и паспорт, чтоб посмотреть, исполнилось ли нам двадцать один, не спрашивали, бедняжки нынешние школьники, тяжко им живется). Хорошо посидели, душевно. Вот и радовался бы. Нет! Что, вы думаете, делаю? Я устраиваю второй банкет с приглашением на этот раз не Ленки, а Натали!

Казалось бы, ну что такое, тем более, что с Андреем я их как-то познакомил. Уж он-то молчать умеет, кремень. Но я не принял в расчет эту святую деву — Зою.

Сначала все шло нормально. Танцевали, острили, болтали. Но когда эта святая поняла, что Натали не просто приятельница, а такая же моя великая и единственная любовь, как Ленка, она вдруг взбунтовалась. Слава богу, скандала не устроила. Она перестала смеяться и трещать. А потом пригласила меня танцевать. Когда мы с ней откатились в другой конец зала, она мне говорит:

— Ты знаешь, Борис, ты грязный и мерзкий тип (а, ничего себе словарчик!). Морочишь двум хорошим девушкам голову, а они ведь тебя любят. Не удивлюсь, если у тебя и третья есть (если б она знала!). Ты бесчестный! (Ох!) Как может такой чистый парень, как Андрей, с тобой дружить, ума не приложу. Но это его дело, я ему поведения не диктую, хотя выводы свои сделаю. А тебя я видеть больше не желаю! Ухожу.

Все это она говорила тихо, мило, танцуя. А тут отваливает от меня и шасть в гардероб.

Плетусь к нашему столику и говорю Андрею:

— Пойди проводи Зойку, у нее что-то голова разболелась, она домой собралась.

Натали моя, конечно, начинает кудахтать, собирается оказывать первую помощь, я ее еле удерживаю, а Андрей пулей вылетает.

На том веселый банкет заканчивается.

Утром с опаской звоню Андрею. Он не любит тянуть кота за хвост и говорит сразу:

— В общем-то Зойка права и по-женски, и как человек. Только такому болвану, как ты (эвфемизм, он же употребляет более яркое выражение), могла прийти в голову мысль устраивать этот спектакль с дублершами. Я, конечно, тоже хорош. Выдала она мне. Но с тобой у нас ничего не изменится. Только вот что, Борис, давай держи своих дам от меня подальше.

Я, конечно, заверяю, обещаю, клянусь.

А через два дня уматываю к морю.

Да, так вот, я говорил, что роскошью жизни меня удивить нелегко. Говорил? Говорил.

Но море даже меня прямо-таки подавляет. Немыслимая красотища! Неземная! (Отличный каламбур, запомню.) Из Симферополя, куда доставил меня самолет, добираюсь вполне городским транспортом в Мисхор в свой мидовский дом отдыха. И немедленно бросаюсь изучать страну — парк, пляж, соседние санатории.

Этот без малого месяц, что я провел в Крыму, прямо-таки запал мне в душу. Самое смешное, что именно здесь, на модном курорте, не оказалось никаких красавиц! Поразительно. И в моем доме отдыха, и в соседних обретались семейные пары с малыми детьми, молодежь тоже, но все какая-то серьезная, не подступишься. Попробовал к единственной показавшейся мне ничего подъехать, отшила в два счета. Полное вырождение!

А завершилось все просто-таки престидижитаторским номером. Лежу на песочке, смотрю в морскую даль и вдруг боковым зрением наблюдаю небесное видение: движется дева немыслимой красоты, ноги — от плечей, шея — лебединая, волосы — ниже талии спадают, походка газеличья… С ума сойти! И кто же это оказывается! Ленка! Сюрпризнейший сюрприз. Я потрясен, ошеломлен. Даже рад. Выясняется, что, узнав, куда я еду, она нажала на все педали (я предпочитаю не спрашивать, на какие) и сумела достать путевку в мой же дом отдыха. Ну?

Правда, на половину срока позже меня, но сумела. Так что двенадцать дней мы провели вместе. Двенадцать волшебных дней.

Скажу прямо, как специалист, я категорически не согласен с тем, что южные курорты способствуют дешевым мимолетным романчикам! Чушь! Только у сексуально озабоченных мужчин и профессионально зарабатывающих этим женщин.

Я, например, ощутил здесь особенно глубокое чувство к моей Ленке. Нет, я понимаю, там в Москве меня ждет Натали, да и еще кое-кто. Но Ленку я все-таки люблю по-настоящему. (Вот так я в свои неполных семнадцать рассуждал, эх, знать бы тогда, что знаю теперь…) Я, когда уезжал, думал, что не буду вылезать из приморских ресторанов (благо предки снабдили меня бабками, да и НЗ за переводы имелся), а вместо этого мы гуляли с Леной по горным улочкам, по тенистому парку, по берегу. И подолгу (так что в комнаты свои мы возвращались через окно) сидели на скамейке над обрывом.

Какая же это красотища! Море ровное-ровное, чуть рябит местами, и луна протянула дорогу, словно серебро вылила. Звезды здесь крупные, штучные. А как пахнут магнолии и разные другие (несилен я в ботанике), кипарисы, что ли, или эвкалипты… не знаю.

И пальмы. До чего же красивые пальмы! Я сразу представляю, как сижу у бассейна в своей роскошной вилле где-нибудь в Калифорнии или Флориде (уж я насмотрелся видео и журналов — знаю, как это выглядит). В Санта-Монике, например, возле Голливуда. И рядом кинозвезда! Между прочим, моя Лена никаким звездам не уступит. Я сам — звезда экрана. Нет, не пойдет. Я — режиссер, продюсер. Вот! Я — миллионер-продюсер. Все от меня зависят, все передо мной заискивают, особенно кинозвезды. Колышут свои листья пальмы, кружится голова от всяких ароматов, в моем бассейне серебрится вода, а подальше белеет роскошная вилла. У дверей «мерседес». Нет, в Америке — «кадиллак»… Неужели есть где-то люди, которые так живут? Есть, конечно; в этих детективах, что теперь заполнили мои полки, в фильмах ведь не только гангстеры и частные сыщики действуют, но и целая куча всяких миллионеров, финансистов, биржевиков, аристократов, у них всех — виллы, яхты, «кадиллаки», личные самолеты…

Нет, я, конечно, не такой дурак, чтобы воображать, что каждый второй в Америке или в Англии миллионер или лорд. Я газеты читаю, телевидение смотрю и, между прочим, наши книги тоже читаю (хотя больше детективы). Но есть же вот такой мир, мир роскошных пальм, вилл и яхт?

Здесь, когда сидишь над морем, и кругом пальмы и разные южные цветы, а вдаль бежит эта серебряная дорожка, и рядом Лена, хочется думать о красивой жизни. Не той, над которой у нас принято подсмеиваться, а действительно красивой. Как в Калифорнии или Монте-Карло…

Ну, что ж, миллионером я, конечно, не стану, лордом тем более, а вот поездить по таким местам, пожить хоть недолго хотелось бы.

Вон отец ездит же. Правда, он говорит, что, кроме отеля и фирм, с которыми они ведут переговоры, ничего не видит. Но это уж от неумения жить. Я лично все бы успевал.

— Как хорошо, как пахнет, — щебечет у плеча Лена. — Я тебя люблю.

Она прерывает мои мечты. Ну и люби себе на здоровье! Только не влезай в мой шикарный мир. Потом думаю, а почему не влезать, она вполне в него вписывается, ей бы чуть побольше ума (только не слишком много). И вообще я привык к ней, наверное, тоже люблю. Здесь, под пальмами, у моря это я особенно чувствую. Что ж, она заслужила, чтобы я прихватил ее в свою мечту, в Майами. Но пока что мы в Мисхоре, и скоро я должен буду уезжать, моя путевка подходит к концу. Лене здесь жить еще полсрока. Мои мысли переносятся в Москву.

О, господи, опять придется крутиться между Ленкой и Натали. А что делать? Во-первых, с Натали мне приятно. Она, хоть и старше, но никогда этого почувствовать не дает, а главное — переводы. Том более, что у нее в этом мире куча всяких знакомств, и она обещала устроить меня переводить заграничные фильмы прямо в зал не то на студию, не то еще куда-то, я уверен, что справлюсь. А удовольствия сколько — эти фильмы ведь в кинотеатрах не идут, и за каждый сеанс — десять-пятнадцать рэ. Нет, Натали упускать нельзя.

Так, ну а чем я еще могу зарабатывать? Ребята из класса летом время не теряли, тоже занялись частнопредпринимательской деятельностью. Кто шпалы грузит, кто в пионерлагерь физкультурником подался. Левка чертежи делает, он мастак по этой части. Генка — на спасательной станции, у него второй разряд по плаванию. Девчонки тоже — многие в пионерлагеря, в детсады.

Ну, конечно, большинство отдыхает от долгого школьного пути, кейфует по домам отдыха, спортивным лагерям, подмосковным или дальним родственникам. Андрей серьезно готовится к армии. А чего к ней готовиться — побрей башку, засунь в баул бельишко — и «Прощанье славянки».

Нет, он чего-то там изучает, тренируется в самбо, мотается в военкомат. Больше всего он боится, вдруг его определит не в пограничники.

— Очень может быть, — рассуждаю невозмутимо, — пошлют, например, в оркестр, барабан таскать, ты парень здоровый. Или каскадером на студию Министерства обороны. А то, знаешь, я в «Советском экране» читал, на «Мосфильме» есть специальное конное подразделение, там конюхи — вот как нужны, солдаты-кавалеристы. Ты ведь на лошади ездишь?

— Пошел ты к черту, — ворчит, — для тебя смех. А мне без пограничной службы — хана. Эх, дурак я, надо было не домашнюю овчарку держать, а настоящую и с ней в военкомат явиться.

— А ты, — предлагаю, — явись с Акбаром. Пока разберутся, поздно назад отсылать.

Он только отмахивается.

Но время идет. И лето тихо катится под уклон.

Вернувшись в Москву, я приступаю к бурной деятельности.

Моя несравненная Натали устраивает мне грандиозную халтуру. Каждую пятницу я уезжаю в какой-то очень начальственный дом отдыха, где в тот же день, в субботу и воскресенье крутят заграничное кино, большей частью на английском, так что возвращаюсь оттуда в понедельник я с десяткой, а то и тридцаткой. При этом мы с Натали неплохо проводим там эти три дня — она останавливается у подруги. Подруга — тренер в пионерлагере того же ведомства, находящемся рядом. Ленке, когда она вернулась, я рассказываю о халтуре, по при этом с таинственным видом умалчиваю о том, что за дом и для кого он. Я даже вру ей, что меня засекретили, и намекаю, что фильмы там отнюдь не художественные, а специальные. Она верит. Она-то — да, а родители не очень, им не нравится, что я три дня в неделю не ночую дома. В конце концов я выпрашиваю у администратора положительный отзыв на мою работу и показываю его матери. Она в восторге. Про оплату я умалчиваю.

И тут мне приходит в голову новая мысль: а что, если из этого сделать профессию, из устных переводов? Навожу справки и выясняю, что есть такие учреждения, как «Импортфильм», «Экспортфильм». Там, оказывается, уйма работы: надо просматривать сотни лент, чтобы выбрать, какие купить, причем это делается не только у нас, но и в других странах, где есть представители этого «Импортфильма». Переводчики озвучивают наши фильмы на иностранных языках, выезжают на кинофестивали, всякие там банкеты бывают, сопровождать надо приезжих кинозвезд по Союзу и наших за границу. Открываются неограниченные возможности. Платят хорошо и… потом, общаешься с инопланетянами, у них можно кое-чего приобрести и им толкнуть. С умом, конечно. Тихонько.

Поговорю с отцом — наверняка у Внешторга с этими учреждениями есть связи.

Делюсь планами с Натали. Она, конечно, спокойно может работать премьер-министром. Голова! Одобряет полностью, но говорит:

— Все это прекрасно, Боб (Боб — это я), только ведь сначала надо кончить институт, без диплома, знай ты английский хоть как Шекспир, никто тебя никуда не возьмет, а за пять лет много воды утечет во всех этих экспорт-импорт.

— Так что делать? — огорчаюсь.

— А не надо с ними связи терять. Понимаешь, надо наладить отношения и поддерживать с этим миром. Может, тебе во ВГИК поступить? У тебя ж золотая медаль, обязаны принять.

— Ты что! — взбрыкиваю. — Что я там делать буду, в этом ВГИКе, у меня же никаких способностей ни к актерству, ни к режиссерству, ни к сценарийству нет. В этих делах я бездарный как кастрюля.

— А там все бездари, — рубит категорически, — там ведь только сынки и дочки, может, один случайно пролезает талантливый. Словом, как в МГИМО. Ладно, тогда закрепляйся на нештатных переводах, обаяй там всяких секретарш, директорш картин, администраторш…

— Там одни мужики работают.

— Чепуха, женщин больше. Улыбайся, делай комплименты, ну что, мне тебя учить? Только далеко не заходи. Узна́ю — евнуха из тебя сделаю.

(Господи, а если она узнает про Ленку? У меня мурашки по коже пробегают.)

— И еще, в вашем институте найди какую-нибудь общественную работу подходящую, ну, там, привозить студентам фильмы на иностранных языках или на массовки их возить. В общем, не порывай с кино связей. А общественной работой все равно ведь придется заниматься — характеристику-то надо зарабатывать. Учти, — строго добавляет, — раз метишь на загранработу, у тебя все должно быть безупречным. Один раз сорвешься, и все накроется навсегда. А ты, между прочим, любишь на баб засматриваться.

(А что она меня по своим барам таскает и норовит с иностранцами знакомить, это, конечно, укрепляет безупречную репутацию!)

Как ни странно, но эта нотация Наталии свет Ильиничны Кузнецовой вызывает у меня разные тревожные мысли. Я впервые задумался тогда о том, правильно ли я живу. Вообще, как я живу. Обычно в моем тогдашнем возрасте люди на эту тему не думают. А зря! И потом, что значит тогдашний возраст? Семнадцать лет! В каком, интересно, возрасте люди должны задумываться о своем житье-бытье? В школьных учебниках по истории и литературе я об этом не читал. Может быть, плохо смотрел. В учебнике по математике — тоже.

В газетах иногда пишут. Обычно, когда речь идет о малолетних преступниках, мол, о чем думал. Но нас уже настолько приучили, что за нас, несмышленышей, отвечают все кругом — школа, родители, комсомол, спортколлектив, участковый, ЖЭК, Академия педагогических наук, писатели — инженеры человеческих душ, телевидение, «старшие товарищи», управдом, военкомат, библиотекарь, уж не знаю, кто еще, что для нашей собственной ответственности места не остается. Если пытаемся что-то решить сами, все на нас шикают, мы у них хлеб отбиваем. А между прочим, за нас отвечают (и как еще!) и те, кому отвечать по общепринятому мнению не положено: бары, дискотеки, ВИА, хулиганы, девицы широкодоступного поведения (вроде моих подружек), разные пьянчужки, «дурные компании», фарцовщики, ну и тому подобная малопочтенная публика. Чтобы всему этому противостоять, надо иметь железобетонный характер и одну цель в жизни, начиная с роддома и до кладбища. Как у Жукова. Плохие «влияния» от него, как мячик от стенки, отскакивают, а в хороших он не нуждается, хотя, впрочем, дед и отец для него высшие авторитеты. Но, уверен, начни они его на плохое дело подбивать, ничего не получится. Только вот не подбивают они его на плохое…

Я тогда задумался о том, как живу. Уже говорил? Пардон.

В конце концов, не так уж плохо. Нет, не в смысле достатка, а в смысле поведения. Не курю, не пью, анашой не балуюсь, как Вовка из второго подъезда, не ворую, на шее у предков сижу умеренно, с их согласия, временно и по необходимости. Цель имею — поболтаться по свету, повидать интересные места, пожить шикарно, скажем, по дню в месяц. Что здесь плохого? Я же готов за это работать, пожалуйста, могу вкалывать, как землекоп. Нет, как землекоп, не могу. Как переводчик. Ну, конечно, есть кое-какие грешки — девчонок люблю, вот, с Натали и Ленкой запутался. Так что? Я не претендую на ангельские крылья. Я человек, и ничто человеческое мне не чуждо (красивое выражение! Жаль, что избитое).

От такого психоанализа я испытываю моральное удовлетворение. И все же что-то мне его слегка подпорчивает. Такая занозочка где-то торчит. Углубляюсь в себя и выясняю. Дело, оказывается, не в сомнительности цели и не в недозволенности доселе примененных средств для ее достижения (как изъясняюсь, как изъясняюсь!), а в том, что, если потребуется, я готов к недозволенным средствам прибегнуть. Готов. И сознаю. И это та ложка дегтя, которая портит бочку меда моей довольности собой.

Тогда я начинаю бунтовать против самого себя. Ну и что? Цель, как известно, оправдывает средства. И если цель благородная и возвышенная, ну, ладно, хотя бы просто честная, то что ж плохого в том, что бороться за нее можно, скажем так, не самыми безупречными методами? А? Всю эту возвышенную философию надо проверить. На ком? Конечно, выбираю Андрея (не на Натали же ее проверять, она с ней согласна и, как я подозреваю, кое-что сама мне внушила).

— Слушай, — спрашиваю Андрея, когда мы возвращаемся с футбола (убожество, совсем играть разучились! Он, конечно, болеет за «Динамо», я почему-то — за «Зенит»), — ты говоришь, если в погранвойска не возьмут, повесишься. Верно?

— Ну?

— Что ну? А представь, что для направления в погранвойска надо дать взятку военкому…

— Ты что, с ума сошел? — спрашивает участливо. — Или это твои психологические опыты начинаются. Посмотри внимательно: я — Андрей Жуков, а не белый кролик.

— Ну, хорошо, воображение хоть кроличье у Андрея Жукова есть или нет никакого? Представь такую ситуацию. Дал бы взятку?

— Во-первых, дал бы в ухо такому военному, а во-вторых, такого военкома не может быть в природе.

— А если?

— Борис, — говорит спокойно, — ты чего? Ты последнее время какой-то странный стал. Или девки твои тебе голову заморочили, или эти поздние киносеансы измотали. Трудное дело, наверное, переводить с листа. А?

— Ты не понимаешь, — вздыхаю, — хочу уяснить смысл жизни. Хочу знать, на какие компромиссы готов идти кремень Жуков ради достижения благородной цели — защиты рубежей нашей Родины.

— Ни на какие, — отвечает.

Ну, можно с ним серьезно разговаривать?

Короче говоря, мой внутренний симпозиум на тему: «Правильно ли живет Борис Рогачев?» — заканчивается ничем. Вопрос остается открытым.

(Это сейчас, когда я вспоминаю те свои детские, какие же далекие годы, получил я на него исчерпывающий и горький ответ…)

Осень опасно приблизилась. Она в том году была ранней, какой-то капризной — то льет как из ведра, то солнце под белой вуалью, на бульварах прямо золотые ковры, а «в саду горит костер рябины красной, но никого не может он согреть…».

Люблю Есенина, и Блока, и, как ни странно, Некрасова, хоть он и классик. А вот Маяковского не люблю — грубиян, и стихи у него какие-то рубленые, как дрова. (Зато его Жуков любит, плебей!) А теперь у меня новое увлечение — Вертинский. И как я его раньше не знал! Да, никакие ВИА с, ним не сравнятся. «Там шумят чужие города, и чужая плещется вода…», «Матросы мне пели про остров, где цветет голубой тюльпан…», «На солнечном пляже в июле…» Замечательно! Это отец откуда-то приволок пластинки, сам он их не слушает и вообще ничего в них не понимает. Натали, когда я зазвал ее к себе (в отсутствие предков, при них она у меня не бывает — психологическая несовместимость), Вертинского не одобрила. «Нытик. К тому же старомодный». — Таков приговор. А вот Лейка оценила, по-моему, даже слезу пустила, когда слушала «Прощальный ужин». Вспомнила наши вечера в Мисхоре. Но прощаться я с ней отнюдь не собираюсь, о чем сообщаю ей. Она говорит с хорошо отрепетированной тоской:

— Не утешай, я ведь все понимаю…

Следует традиционный сеанс томного нытья с соответствующим вставным эпизодом утешения. И мы идем ужинать (отнюдь не прощально), но не в приморский ресторан, как Вертинский, а по зову маман на кухню. (Ленку мои тоже сначала встретили в штыки, но потом привыкли и теперь вообще считают ее иммунным препаратом против других, посягающих на их дитя коварных искусительниц.)

Когда мы ужинаем, говорит одна мама. Лена молчит намертво, она на мамину волну не умеет настраиваться, а я молчу потому, что заранее знаю, что мама скажет, что я бы на это возразил и что она возразила бы на мое возраженье. Тема материнского монолога: смысл бытия (в ее понимании). Съев ужин и запив мамиными сентенциями, возвращаемся в мою комнату, доказываем друг другу свою любовь и беседуем о возвышенных материях (в посильных для Ленки масштабах). Потом я провожаю ее домой — самая неприятная сторона в отношениях с женщинами.

А на следующий день иду с великой болельщицей тенниса Натали на матч СССР — Чехословакия, воровато оглядываясь, не увидит ли нас где-нибудь в метро или на улице Ленка. До чего же мне это надоело! Как я понимаю преступников и шпионов из моих детективных романов, им всюду чудится слежка.

Наконец лето добралось до сентября.

Первого, вымыв шею и одевшись со вкусом, но скромно (нечего гусей дразнить, надо осмотреться), направляю свои стопы в институт и, переступив его порог, переступаю порог нового этапа моей жизни (не переводчиком мне быть, а писателем!).

Приближается пора встать под знамена и моему лучшему и, как я все больше убеждаюсь, единственному другу Андрюшке Жукову. Мне будет его не хватать. Но отпуска-то у них есть? А потом почта и телефон у нас в стране все-таки работают. Так что связи терять не будем.

Я дарю Жукову свою красивую фотографию, цветную, снятую солнечным днем в Крыму на фоне пальм, моря и чаек, на фоне моей мечты. На обратной стороне делаю потрясающую надпись: «Друзей не могут разделить годы, их могут разделять только версты» (не помню, откуда взял), и приписываю: «Борис Рогачев на солнечной стороне».

Какое время было, какое счастливое время, золотая пора нашего детства! Почему она проходит, почему нельзя навсегда остаться в ней?..

Солнце, море, белые чайки… Не чайки сейчас у меня перед глазами, а темный лес, болото, какие-то черные птицы, хрипло-зловеще кричащие, черные птицы в сером тумане…

Этот серый туман редеет, но за ним нет дня, за ним темные бетонные стены, низкий потолок, безнадежность…