Глава первая

ССОРА

— Ваша фамилия Артемов? Николай Сидорович? Весовщик магазина № 6?

— Все правильно.

— Пожалуйста, гражданин Артемов, расскажите суду, что вы видели вечером в пятницу во дворе дома номер 18.

— Покороче? Или как?..

— Рассказывайте, как вам удобно. Так, чтоб все было ясно.

— Есть такое дело. Значит, я смотрю в окно. Задержался там на развеске — у нас это бывает. Темно уже. Смотрю, вваливаются голубчики в калитку. Раз-раз, пол-литру вынули, стаканы́ — и пошла разливка. Это безобразие, товарищ судья! Верно? Верно говорю?

— Продолжайте, гражданин Артемов, мы слушаем.

— Я и говорю... Тут Никитишна подбегает...

— Скажите, свидетель, вы имеете в виду дворника Русанову?

— Ну да, дворничиха, Никитишна, вот фамилии не скажу, да ее тут все знают. Она подбегает и пошла и пошла их честить. А этот, вот который кудлатый, повернул ее да как даст, простите, коленкой ей под...

— Ясно, свидетель. Дальше.

— Ну, Никитишна тоже, знаете, не из робких. Выскочила на улицу — и в крик. И как раз эти патрульные входят... Вот этот, здоровый, девчонку эту тоже признаю. А еще был маленький очкарик. Вот его что-то не вижу. Нет его тут.

— Дальше что было? Значит, вошли дружинники...

— Вошли. Девчонка как кудлатого схватит. Ну, здорово! Видать, сильная девка: как крутанет — он так и покатился. Второй, который с пол-литрой, шасть в калитку — и с приветом. А вот этот, гадина, вот этот длинный...

— Свидетель, я попрошу вас быть посдержанней в выражениях.

— Что? А, ладно. Это можно. В общем, он нож выхватил...

— Чего плетешь-то? Совсем заврался, какой нож! Стамеску...

— Подсудимый Трофимчук, не перебивайте свидетеля!

— А что ж он...

— Немедленно прекратите разговоры! Пожалуйста, гражданин Артемов, продолжайте. Суд вас слушает.

— Ну черт его знает, может, и не нож, стамеску. Темно уж было. В общем, размахивает, матерится... извините, ругается нехорошо. Кудлатый тут поднялся и тоже бежать. А длинный, Трофимчук, что ли, на драку лезет.

— Дальше что?

— Да все вроде. Этот вот здоровый, ну, дружинник, как его...

— Луговой?

— Ну да, Луговой. Он свою дружинницу в охапку — и подальше от греха, а очкастый...

— Никонов?

— Вот-вот, Никонов — как подскочит. Стамеску выхватил, и совсем пошла тут драка. А как раз милиция подоспела.

— Все, гражданин Артемов?

— Да все вроде бы...

— У прокурора, у защиты будут вопросы? Нет? Тогда объявляется перерыв. Свидетели Луговой, Донская, Артемов, Байкова, Байков, Русанова могут быть свободны. Суд благодарит вас.

Свидетели покидают тесноватую, полутемную в этот осенний день комнату суда. Минуют длинный коридор и выходят на улицу.

#img_3.jpeg

Обмениваясь впечатлениями, не спеша расходятся в разные стороны.

Эти двое идут совсем медленно. Молча. Уныло.

Они красивая пара.

Оба ладные, стройные. Несмотря на сырой осенний ветер и мелкий дождь, оба без шапок, в легких плащах. От них так и веет здоровьем и молодостью. Первой нарушает молчание Люся. Не глядя на своего спутника, она тихо спрашивает:

— Очень стыдно было?

Александр взрывается:

— А почему мне должно быть стыдно? Я что, мусорщик? Или милиционер? Я, что ль, обязан подбирать всех подонков в городе? Какие-то кретины будут распивать водку по дворам, а я за это должен отвечать?

Люся делает пренебрежительный жест рукой, словно отметая всю эту горячую тираду. Так же негромко она задает новый вопрос.

— А зачем ты записался в дружинники?

— Что значит «зачем»? — Голос Александра звучит неуверенно. — Все записывались, ты же знаешь. Ты записалась, а я, мастер спорта по самбо, нет, что ли? Но это не значит, что...

Люся перебивает его. На этот раз она тоже начинает горячиться.

— Именно! Именно мастер спорта — и именно по самбо. А не по художественной гимнастике, как некоторые...

— Но, позволь...

— Не перебивай! Я тебя слушала. По-твоему, если мастер спорта Александр Луговой записался в дружинники, то в городе автоматически исчезнет преступность? Все хулиганы испугаются и запишутся в кружок кройки и шитья! Так?

— Да при чем тут?..

— Не перебивай, а то я вообще не буду с тобой разговаривать. Ты странный человек! Честное слово. Здоровенный парень, самбист, а от хулиганов бегаешь! И ведь ты не трус, Алик. Я помню, как ты тогда из реки девочку вытащил. Бросился в прорубь, не побоялся. И пьяных ты раз-два — и на прием. А как настоящий бандюга — так ты от греха подальше. Правильно сказал этот весовщик. Просто удивительно...

У Люси не хватает дыхания, она замолкает, и этим спешит воспользоваться Александр.

— Знаешь, ты тоже меня удивляешь! Я, конечно, не Власов и не Брумель, не гордость советского спорта — пока еще, во всяком случае. Но все-таки третье место по Москве имею. И, наверное, от меня больше толку на ковре или в университете, чем на кладбище или в больнице. Ну полез бы я, саданул бы он мне по руке своей стамеской. Получил пятнадцать суток, а я распрощался бы со спортом! Кому это нужно?

Люся останавливается и поворачивается лицом к Александру. В бледном свете уличного фонаря ее русые, коротко подстриженные волосы — словно в бриллиантовом уборе, тысячи дождевых капель осели на волосах и сверкают разноцветными лучиками. В больших серых глазах — упрек и возмущение. Она засовывает руки в карманы плаща.

— Ты знаешь, я иногда спрашиваю себя: почему мы встречаемся? Ты же... ты же... — Она подбирает слова побольней. — Ты же трусишка, такой, знаешь, мещанинчик от спорта. Медалька! Грамотка! Победка! Копишь, копишь. Сквалыга! Зачем они тебе? Ну зачем тебе спорт?

— А тебе зачем? — Александр тоже засунул руки в карманы. Его прическа, разделенная ровным пробором, смоченная дождем, тоже сверкает. Губы дрожат. — Тебе зачем? Хорошо, самбо пригодится на войне. А твоя художественная гимнастика? Она зачем нужна? Чтоб фигура была красивая, да? Походка? Да? Чтоб парни заглядывались. Чтоб Витька за тобой бегал. Чтоб хвост за тобой ходил!

Он уже почти кричит, и редкие, спешащие по плохой погоде прохожие удивленно оборачиваются.

Секунду Люся стоит молча, крепко стиснув зубы. Потом резко поворачивается и быстрым шагом переходит улицу.

Александр некоторое время смотрит ей вслед. Затем торопливо нагоняет ее, берет под руку.

— Ну ладно, Люська, хватит, — говорит он примирительно. — Просто смешно, ругаемся из-за пустяков...

Люся высвобождает руку и, не останавливаясь, не оборачиваясь, почти шепчет:

— Чтоб не смел больше звонить! И заходить! И ждать! Видеть тебя не хочу. Оставь меня. Не провожай.

Александр смущенно плетется сзади.

— Да брось ты, ну чего обижаешься? Ну погорячились мы, наговорили, перестань...

Люся молчит. Александр идет рядом, раздумывая, что бы сказать. Наконец нерешительно предлагает:

— Я зайду вечером, ладно?..

— Нет! Я занята! Мы с Виктором идем гулять. У меня теперь каждый вечер занят. Хвост стоит — ты же сам говоришь!

— Ну, Люська, хватит. Ты же умная...

— Нет, дура! Абсолютная дура! Только идиотка могла встречаться с тобой. Тысячу раз себе говорила. Но теперь хватит! Уйди, Алик, — она говорит почти ласково, — уйди. Ты мне противен. Уйди.

Люся быстро пробегает несколько метров, оставшихся до автобусной остановки, и вскакивает в машину. Совсем не в ту, которая ей нужна.

Александр растерянно смотрит вслед исчезающим в мглистых сумерках красным огонькам.

Подумаешь! Вечно она читает свои нотации. Классная дама. Синий чулок. Праведница...

Александр медленно идет под усиливающимся дождем. Мимо, шурша по мокрому асфальту, проносятся машины, откуда-то из окна слышна громкая музыка.

Он идет к площади Маяковского, и огни ее все ярче пробиваются сквозь пелену дождя. «Зачем я занимаюсь спортом?». А она зачем? Зачем вообще занимаются спортом? Во всяком случае, не для того, чтобы устраивать драки с какой-то пьяной шантрапой. Поразительно! Если он дружинник, да еще самбист, — так он должен за всеми хулиганами в городе бегать!

Нет, уважаемая Людмила Петровна, спортом занимаются не для этого. Он прекрасно понимает, что спорт — не самоцель, что никто не прыгает, не бегает, не борется, только чтобы прыгать, бегать или бороться. Спортом занимаются ради здоровья, развлечения, ради славы своего коллектива. «Медалька! Грамотка!» Что она понимает! А ведь сама мастер! Небось когда весной второе место выиграла на первенстве Москвы, так прямо в зале ему на шею бросилась. Это воспоминание больно жалит Александра, и он распаляется еще сильней.

Сама прыгала, как коза, от радости. Вот для того и занимаются. Чтобы приносить славу своему коллективу, университету, городу. Наконец, стране. Интересно, что принесет больше пользы: если он, Александр Луговой, станет чемпионом страны и прославит этим университет или если он доставит в отделение какого-то подонка, размахивающего стамеской? Просто смешно!

Конечно, спорт имеет и прикладное значение, тем более самбо. Но надо же разбираться. Если у нас все будут заниматься спортом — это очень хорошо: будут здоровей, лучше учиться, работать. Если все будут самбистами — еще лучше: в случае войны пригодится. Но это  в с е! А вовсе не чемпионы и мастера. У чемпионов иные задачи: множить славу, учить других, передавать опыт. Она же этого не понимает! По ее логике выходит, что, раз Власов такой сильный, ему самое дело грузить мешки. А что одно его выступление за границей порой агитирует за нашу страну больше, чем десять книг и фильмов, она понять не может. И вообще, что она может понять! «Пойду гулять с Виктором». С этим болваном! Ну и иди, пожалуйста. Надо вообще кончать. Нет, больше он ей не позвонит. Ни за что!

Александр сам не замечает, как ускоряет шаг. Его останавливает милицейский свисток. Черт! Он совсем забыл: придумали этот дурацкий переход через метро — все толкаются, давка...

Он спускается вниз, выходит на другую сторону улицы и продолжает путь. Он живет рядом с садом «Эрмитаж», и пройти осталось немного. Дождь перестал. Пахнет сырым асфальтом. Пахнет бензином и еще чем-то. Чем? Он подносит руку к лицу. А, это Люсины духи. Их еле слышный аромат остался на его рукаве. Как все-таки глупо получилось. Действительно, не очень-то он был вежлив. Чем она виновата, что все ребята в нее влюблены? Что она такая красивая? А может, это все ему кажется, может, в нее и не влюблен никто? Почему она над ним всегда смеется, когда он говорит ей об этом? А Витька — так она его тоже терпеть не может.

Ну, хорошо, если говорить начистоту, влюблен-то он! Вот и кажутся ему всякие глупости. А зачем было обижать ее? Она ведь не виновата, что он такой ревнивый дурак.

Александр теперь полон раскаяния. Он торопливо входит в будку телефона-автомата, набирает номер. Три гудка, пять, десять... Дольше ждать глупо. Телефон у них в столовой, и если кто-нибудь дома, то подходят почти сразу. Просто никого нет.

Он опять набирает номер и тоскливо ждет. Два гудка, пять, десять...

Он снова бредет по мокрым улицам. Вот и «Эрмитаж». Александр входит в сад. Пусто. Тускло горят огни над входом в кино. Несмотря на позднее время, дворник в брезентовом плаще сметает листья.

Александр садится на скамейку. Дворник подозрительно оглядывает его, но продолжает подметать.

Александр поднимает воротник плаща. Становится холодно, и уходивший куда-то дождь возвращается опять.

Вот здесь, в «Эрмитаже», они познакомились. Это было два года назад, они учились тогда на втором курсе. Был какой-то спортивный вечер. Иван Васильевич привез Александра и еще троих своих воспитанников. Им предстояло продемонстрировать приемы самбо. Приехала и Люся с подругами из секции; она была тогда еще перворазрядницей и волновалась. Впрочем, теперь, когда она мастер, она волнуется не меньше.

Александр усмехнулся. Со своими смешными, торчавшими в стороны косичками Люся показалась ему совсем девочкой. Он даже решил, что Люся — школьница, и спросил, в каком классе она учится.

— Я не в классе, — ответила Люся, — я в институте, на втором курсе. — И посмотрела на Александра своими большими серыми глазами.

— На втором курсе?! — Александр опешил. — Такая маленькая — и уже на втором?

Они оба рассмеялись. Так началось их знакомство.

Потом, когда он словно завороженный следил за Люсиным выступлением, Александр понял, что ошибался. Это с высоты его ста восьмидесяти пяти сантиметров она показалась ему маленькой. Да еще эти косички...

Нет, Люся была не маленькой. И удивительно хорошо сложена. Впрочем, гимнастки-«художницы» все хорошо сложены. Дело не в этом. Дело было в другом. Люсе было свойственно какое-то особое, неповторимое обаяние (а может быть, так казалось только ему — влюбленному, — мелькала у него порой трезвая мысль). Секрет этого обаяния крылся в переменчивости Люсиного настроения. Она была то резкой, решительной, даже суровой, то какой-то особенно мягкой, ласковой — все лучилось в ней.

И никогда нельзя было знать, какой она станет через минуту.

Эти черты ее характера сказывались и в ее выступлениях.

Когда она двигалась по сцене с лентой, обручем или мячом в руках, движения ее были то исполнены удивительной силы, стремительности, даже мощи, то вдруг становились мягкими, изящными и грациозными, словно это выступал совершенно другой человек.

Елена Ивановна, Люсин тренер, умело использовала эту особенность своей ученицы, строя комбинации на контрастах и неожиданностях.

— При твоей манере исполнения и темпераменте кабы еще высокая техника — тебе б цены не было, — говорила она Люсе, задумчиво качая головой.

Но техника у Люси, хоть и была отличной, все же не позволяла ей пока надеяться на призовые места во всесоюзных соревнованиях.

Забыв обо всем, следил Александр за Люсиным выступлением в тот вечер. Он влюбился сразу прочно и, как он считал, навсегда.

Чтобы показать себя с самой лучшей стороны, он так старался во время своей показательной схватки, что чуть не сломал партнеру руку.

Домой шли вместе.

С тех пор виделись так часто, как могли. Ссорились тоже часто — и каждый раз навсегда. Но все плохое быстро забывалось. Хорошее же запоминалось надолго.

Вот здесь, в этом саду, рядом с домом Александра, любили они гулять, ходили на концерты и в кино, ели мороженое, а то и обедали в кафе, если позволяли студенческие финансовые возможности.

Когда гасли огни и ворчливые контролеры выпроваживали засидевшихся посетителей, он отправлялся провожать Люсю домой, на Арбат. Шли медленно, глухими переулками.

Назад Александр тоже шел пешком — в такой час уже никакой транспорт не работал...

Александр встал, посмотрел на часы: одиннадцать. Он вдруг заторопился к автомату. Поздно. Неудобно, Люсины родители уже, наверное, ложатся спать. Торопливо вошел в стеклянную кабину, закрыл дверь, опустил монету, набрал номер.

Ждал с бьющимся сердцем.

Один гудок, два, три...

...Подойти или нет? Люся смотрит на аппарат. Она прекрасно знает, что это звонит Александр.

— Люся! Ты подойдешь? Это, наверное, тебя.

— Я подойду, мама.

Она решительно снимает трубку.

Мама совсем не прислушивается, просто до нее случайно доносится разговор — не вставлять же ей, в конце концов, в уши вату.

— Я слушаю. Я же просила тебя не звонить! Нет-нет, нет... — Я сказала... Нет-нет. — Ну и ходи! — И я говорю серьезно. — Нет-нет. — Твое дело. — Не желаю. — Не собираюсь! Как знаешь. — Нет, нет, нет.

(О господи, эти современные дети!)

Люся вешает трубку и уходит к себе в комнату. Снова звонок.

— Люся, ты подойдешь? Это, наверное...

— Нет! Скажи, что меня нет дома!

Мама со вздохом подходит к аппарату.

— Что вы, Алик, что вы, совсем не поздно! Люсеньку? Сейчас, сейчас она подойдет. — Нина Павловна вызывающе смотрит на дверь Люсиной комнаты. — Люся! Тебя. Это Алик.

Некоторое время царит тишина. Потом в двери Люсиной комнаты звонко дважды щелкает замок.

Нина Павловна неуверенно говорит в микрофон:

— Алик! Вы знаете, она, оказывается, уже спит. Да, да. А вы завтра приходите вечерком — мы будем ждать. Да. Да. И Люся... — Она вешает трубку.

(О господи, эти современные дети!)

Укоризненно покачивая головой, она уходит накручивать бигуди.

А Люся лежит в постели, подложив руки под голову, и злится.

Ну кто ее просил? «И Люся будет ждать!» Никто ждать не будет, пусть сидит с отцом и матерью, пьет чай. А она уйдет. Уйдет в кино. Хватит! Нечего ей больше с ним встречаться. Теперь она поняла, с кем имеет дело. Сегодня он показал себя в истинном свете! Она, видите ли, занимается спортом ради поклонников, ради Виктора!

Ну и отлично. Александр, во всяком случае, больше не будет среди этих поклонников. Трусишка да еще грубиян. И хвастун к тому же. А эгоист! Это же надо такого эгоиста поискать! А лгун. «Буду всю ночь стоять под твоими окнами»...

Некоторое время Люся лежит не шевелясь. Потом встает, пересекает комнату и осторожно отодвигает штору на окне. Но в дождливом мраке ничего не видно. Тоненькие струйки извиваются по стеклу. За их частым разливом видны освещенные витрины диетического магазина, переулок, угловой вход в почтовое отделение. Здесь обычно ждет ее Александр, когда они сговариваются встретиться внизу.

Сговаривались... Она напрягает взгляд. Но ничего нельзя разобрать. А вдруг он действительно простоит там всю ночь! Люся медленно возвращается к постели и залезает под одеяло. Тепло. Уютно. А на улице — холод, дождь... В общем-то, он не такой уж плохой парень — Алик. Кстати, почему она зовет его Аликом, когда Алик это уменьшительное от Алексея, а не от Александра?

В конце концов все мы немножко любим похвастаться. И насчет эгоизма это тоже еще вопрос. Он всегда готов ей помочь. Когда есть деньги, тащит что-нибудь: цветы, пирожные (которые она никогда не разрешает себе есть)... И ребятам всегда готов помочь. И вот девочку тогда спас. На любую работу всегда первым идет. А что касается трусости, так она ведь это нарочно. Чтоб уколоть. Просто он не понимает, что к чему. Он искренне убежден, что станет выдающимся спортсменом, и бережет себя для этого. Смешно конечно. Но надо объяснить ему, а не ссориться. Надо его «перевоспитывать».

Все же она была сегодня несправедлива. Обругала, трубку бросила. А он стоит там под дождем. Мерзнет...

Люся тяжко вздыхает. Она вспоминает, как ей сразу становится радостно, когда, выглянув в назначенный час в окно, она видит его высокую широкоплечую фигуру у входа на почту. Как быстро спускается она тогда по лестнице, перебегает улицу, берет его под руку.

И они идут, идут куда-нибудь далеко — просто так, без цели, болтая и радуясь. В Парк культуры, например. Там есть такая скамейка — «их» скамейка. Они могут просидеть на ней хоть пять часов подряд. Иногда — не закрывая рта, иногда — молча.

Или едут летом на пляж,в Серебряный бор. Александр здорово плавает, у него по плаванию второй разряд. Впрочем, она тоже не новичок...

Нет, надо что-то предпринять. Надо просто решительно поговорить с ним. Чтоб он понял, чтоб выкинул из головы эти глупости. Ведь ребята и те смеются. И надо познакомиться, наконец, с этим Ростовским, его тренером. А то она только видела его мельком на тренировках. Ростовский сколько раз приглашал, а она как-то стеснялась.

Люся решительно встает. Снова пересекает комнату, раздвигает штору. Но за стеклом по-прежнему ничего не видно. Спуститься?..

В этот момент какая-то машина, явно пренебрегая за поздним временем правилами уличного движения, сворачивает в переулок и сильным светом фар выхватывает угол дома, вход в почтовое отделение, тротуар.

Пусто. Никого нет. Нигде ни одного человека.

Люся медленно возвращается к постели.

Конечно. Что он, дурак — торчать здесь под дождем! Сказать так ей — это он может. Фразер! Нет, все-таки какой хвастунишка. «Всю ночь буду стоять!» Спит небось давно и сны видит, как он чемпион страны по самбо или, еще того больше, чемпион мира по этой их дзю-до новой какой-то!

А она уж расчувствовалась! Перевоспитывать собралась. Нет! Сказала, что все кончено, — значит кончено!

Люся ворочается с боку на бок и еще долго не может уснуть.

 

Глава вторая

УТРО В РЕДАКЦИИ

Главный редактор еженедельника «Спортивные просторы» Семен Петрович Лузгин был человеком точным и аккуратным до педантичности. Для сотрудников журнала это являлось настоящим бедствием.

Лузгина назначили редактором сравнительно недавно, не прошло еще и года, до этого он редактировал газету на периферии.

И с тех пор спокойная жизнь кончилась. При старом редакторе на работу являлись к десяти, а то и к одиннадцати (сам он раньше двенадцати никогда не приходил). Расписавшись в книге, все разбредались кто куда, «на задания». Некоторые действительно шли по делам редакции, а кое-кто откровенно лодырничал.

Лузгин все это прекратил.

В первый же день, когда один из руководителей Центрального совета представил сотрудникам их нового главного редактора и, пожелав успешной работы, ушел, Лузгин попросил всех остаться на местах.

— Журнал плох, — сказал он без обиняков. — Работа развалена. Я у вас два часа, но картина ясная.

Он говорил короткими, отрывистыми фразами, глядя прямо в глаза собеседникам, и, может быть, поэтому сказанное им казалось особенно значительным.

— Положение исправим. Но один ничего не сделаю. Журнал — для меня дело новое. Надеюсь на вашу помощь.

На следующий день, когда сотрудники стали прибывать на работу, выяснилось, что Лузгин сидит в редакции с девяти утра. После того как все собрались, он вышел в большую комнату и негромко сказал:

— С завтрашнего дня кто придет в пять минут десятого будет уволен.

И уволил-таки! Уволил Ваню Фокина, фотокорреспондента, который при старом редакторе вообще бывал раз в неделю. Никакие жалобы не помогли. Лузгин настоял на своем. С тех пор все приходили вовремя и работали как следует. Новый редактор по очереди вызывал к себе всех сотрудников, выяснял у каждого, что плохо, что хорошо в его отделе, внимательно слушал, советовался. Словом, как он сам выражался, «набирался опыта». Вскоре выяснилось, что Лузгин стал разбираться во всех вопросах не хуже любого сотрудника. Когда-то он окончил институт физкультуры, потом воевал, был ранен. Теперь слегка хромал, что не мешало ему сохранять спортивную и военную выправку.

Все послевоенные годы, закончив службу в армии политработником, он редактировал газеты — районные, городские, даже областную. Когда ему предложили перейти в спортивный журнал, он с радостью согласился. Тянуло в Москву. Да и годы были не те, в журнале все же легче работать. Но главное, в чем Лузгин не признавался и себе, была возможность вновь вернуться к некогда любимому делу — спорту. Война помешала ему стать мастером по гимнастике (совсем немного оставалось набрать). Ранение помешало стать тренером. Зато теперь он с увлечением окунулся в работу. Спортивный журнал! Это давно было его сокровенной мечтой.

Сам он почти не писал — лишь изредка передовицы, — но редактором был великолепным — тонким, со вкусом, с опытом, со знаниями. И организатором тоже был отличным.

Журнал быстро расцвел. В киосках его нельзя было достать, а когда началась подписка, спрос возрос чуть не вдвое.

Работать приходилось нелегко, штаты были невелики. И поэтому Лузгин обрадовался, узнав, что получает практикантов с факультета журналистики. Практикантов прислали двух. Их специально отобрали в спортивный журнал, учитывая склонности: Александра Лугового, мастера спорта по борьбе самбо, и Веру Бродскую, перворазрядницу по лыжам.

Практиканты работали уже месяц, и в общем Лузгин был ими доволен. Бродская, девушка добросовестная и аккуратная, целый день сидела в редакции и правила статьи. Правила неплохо. Надвигалась зима, и Лузгин рассчитывал посылать ее за репортажами, когда лыжники выйдут на старт.

Луговой показал себя более предприимчивым. Он написал очерк о чемпионе страны по борьбе самбо, взял интервью (благо знал язык) у гостившего в столице президента одной из международных федераций.

И вот теперь Лузгин решил доверить практиканту ответственное задание. Он пригласил Александра в кабинет.

— Садитесь, Луговой. Хочу послать вас на задание. В редакцию пришло письмо. Прочтите.

Александр взял небольшой листок бумаги и начал читать.

«Дорогая редакция!

Электрик фабрики пишущих машин, комсомолец, член физкультурного коллектива и ДОСААФа Иван Родионович Лукавый».

Меня травят. Прошу спасти. На нашей фабрике все записаны в спортсмены. Я тоже. Никого не подводил, кросс бегал, на собрания приходил. А они меня исключили из коллектива «за общественное безделье». Так и написали. Теперь как с ярлыком хожу. Никто здороваться не хочет. А это все подстроил Трюфин, председатель коллектива и тренер. Он всех подмял, а я не хочу. Вот он и мстит. Спасите.

Александр кончил читать и вопросительно посмотрел на главного редактора.

— Отправляйтесь туда, Луговой, — сказал редактор. — Посмотрите, что к чему. Что это за Лукавый, кто его травит. И, главное, узнайте, что значит формулировка «за общественное безделье». — Он помолчал. — Интересная формулировка — может пригодиться.

Александр вышел из кабинета и сразу же направился к Елисеичу. Так называли в журнале старейшего работника, который все всегда знал, мог дать любой совет и к помощи которого прибегали не только практиканты, но и более опытные сотрудники.

Елисеич сидел за своим самым замызганным в комнате столом, на котором всегда царил неописуемый беспорядок, и, низко склонившись над листом, что-то быстро, быстро писал.

— Скажите, Елисеич (даже практиканты не могли называть его иначе), как быть? Я получил задание — что надо делать?

Елисеич поднял на Александра близорукие глаза и спросил:

— Какое задание, старик? Репортаж, интервью, фельетон, корреспонденция, очерк, статья, отклик, письмо, отчет, беседа?..

Александр терпеливо выслушал Елисеича, пока тот долго и с видимым удовольствием перечислял все мыслимые и немыслимые журнальные жанры. Потом протянул письмо. Воздев на нос очки, Елисеич внимательно прочел листок, минуту подумал, кусая и без того изгрызанный карандаш (ручки он презирал), и, наконец, сказал:

— Значит, так. Приезжаешь — и сразу к секретарю комсомольской организации, потом — к директору, потом — к обиженному, потом — к обидчикам. Все.

— Ну, а что спрашивать, как говорить?..

— С секретарем — откровенно, с директором — строго, с обиженным — сочувственно, с обидчиками — недоверчиво. Все.

Но Александр сегодня не был расположен к шуткам. С утра его занимала лишь одна мысль: идти вечером к Люсе или не идти? С одной стороны, его пригласила сама Нина Павловна, с другой — Люся могла выкинуть какой-нибудь номер: например, взять и уйти. И тогда ему предстояло провести страшно веселый вечер в компании ее родителей.

— Да я серьезно, Елисеич, — уныло говорил Александр, — есть какие советы?

Елисеич внимательно посмотрел на Александра, деловито погрыз карандаш и заговорил серьезно:

— Рецептов, старик, в таких делах не бывает. Надо посмотреть на месте, что за человек писал, кто его окружает. Могу одно сказать: редкое это дело, чтобы все травили одного, если он хороший парень. Начальство может, но чтоб все, его же товарищи... Не знаю. Всякое, конечно, бывает. И еще одно... Посмотри, в чем, так сказать, проблема. Понимаешь, старик, печать не может освещать частные случаи. Наша задача — обобщать. То есть случай-то может быть частным, но мы должны поднимать его до уровня обобщения. Чтоб на этом примере, хорошем ли, плохом, другие учились. В том-то и искусство журналиста, чтобы из мухи уметь делать слона. В хорошем смысле конечно. Понятно, старик?

— Понятно, — пробормотал Александр, — спасибо. Напишу — покажу.

Разговор с Елисеичем не удовлетворил Александра. «Обобщать!» Это он и так знает. А как обобщать? Впрочем, впереди еще есть время. Вот бы с Люсей посоветоваться. До чего не вовремя эта дурацкая ссора (как будто когда-нибудь ссора бывает вовремя)! Нет, вечером он пойдет к Люсе, дело решенное.

Александр даже повеселел. Главное — принять решение. Он пошел в другую комнату — всего их было три. Здесь редакционный остряк — заведующий массовым отделом Юрка Соловьев — рассказывал очередной анекдот. Слышался смех.

Потом перешли на обсуждение последних спортивных известий: футбольных сюрпризов, хоккейных прогнозов... Александр любил эту редакционную атмосферу. Когда-то, когда он кончал школу, перед ним, как и перед всеми из его класса, встал вопрос: куда идти? Для многих это было делом давно решенным. А вот он колебался: литературный, киноинститут, исторический?.. А может быть, физкультурный — Александр еще в школе имел полдюжины разрядов по разным видам спорта... Но однажды в школу приехал известный журналист-международник. Два часа слушали его затаив дыхание. Он рассказывал о своих путешествиях. И где только он не побывал! Объехал Америку, десятки раз был в Европе, в Африке, пересек океаны и моря, месяц жил в Австралии...

А какие довелось ему замечательные памятники посмотреть, с какими интересными людьми сталкиваться: президентами, писателями, музыкантами, учеными!

Александр дал тогда себе слово, что станет журналистом. Сколько романтического в этой профессии, сколько увлекательного!

Но когда он поступил на факультет, начал слушать лекции, бывать на практике, то понял, что привлекательность избранной профессии не в дальних странах и президентах. Она крылась прежде всего в общении с людьми самыми разными, самыми интересными — прежде всего с людьми своей страны. Порой, когда он думал об этом, у Александра дух захватывало при одной мысли о колоссальной ответственности журналиста. Ведь написанное им прочтет вся страна, вся — от Москвы до Курил! Да не только прочтет, но и поверит — у нас привыкли верить печатному слову.

И когда он непосредственно столкнулся с журналистским миром, «кухней», как называли это сами журналисты, когда он пришел на практику в журнал, он сначала с благоговением смотрел на всех этих людей, фамилии которых не раз встречал на страницах спортивных изданий.

Потом попривык, многих иллюзий лишился, ко многому почувствовал новое уважение. Сам написал очерк и, когда впервые увидел свою фамилию, напечатанную на журнальной странице, целый день ходил как пьяный. И навсегда полюбил эту редакционную сутолоку, толкотню, кажущийся беспорядок, эту атмосферу, когда все, и удача и неудача, общее, полюбил бесконечные правки и переделки, пахнущие свежей краской «сигналы», весь этот жаргон: «болванки», «шапки», «собаки»...

Свою будущую профессию он полюбил не меньше, чем спорт.

А это казалось просто невозможным...

Невозможным, потому что в спорт, как он сам выражался, он вложил «не только тело, но и душу».

Еще в школе Александр увлекался плаванием, футболом, волейболом, бегал кроссы, катался на коньках, ходил на лыжах. Он был крепким пареньком, смелым, решительным. Спорт давался ему легко.

Потом определилось «главное направление»: в последних классах и в институте занялся штангой, вольной борьбой, наконец борьбой самбо. Успехи его в этом последнем виде спорта были велики: чемпион города среди юношей, первый разряд, пятое место на первенстве Москвы, третье, наконец мастер спорта. Когда стали готовить небольшую группу самбистов к соревнованиям по дзю-до, его тоже включили в эту команду. Новым видом спорта он овладевал быстро.

Александр вряд ли сам мог объяснить относительную легкость своих спортивных успехов. Если спросить его об этом, он, наверное, произнес бы обычные слова: постоянный труд, упорство, работа...

Но Иван Васильевич Ростовский, заслуженный мастер спорта и заслуженный тренер СССР, отлично знал, в чем сильная сторона его воспитанника.

Александр был тем, кого принято называть «думающим спортсменом». Таких теперь становилось все больше. Думают-то в наше время все спортсмены — при современном уровне техники и методов тренировок иначе не проживешь. Но для категории «думающих спортсменов» этого было мало. Они не просто осмысливали тренировочный процесс, свои достоинства и недостатки, удачи и просчеты в соревнованиях. Они проводили сложный и всесторонний анализ занятий и выступлений, они постоянно экспериментировали, искали новые пути. И при этом опирались не только на авторитет тренера и личные ощущения, но прежде всего на науку, на объективные данные исследований и анализов.

Конечно, Александру было нелегко, он учился не в физкультурном вузе, а на факультете журналистики, где химии, физики, медицины, педагогики и других подобных дисциплин не изучали. И все же он тщательно просматривал киносъемки своих схваток, кинограммы, вел подробнейший дневник. Обсуждать с ним его выступления было для Ивана Васильевича прямо-таки наслаждением, столько выказывал Александр пытливости, оригинальности в подходе к вещам, глубокой заинтересованности.

Во время занятий в университете у Александра было больше свободного времени. Сейчас в журнале — меньше.

Лузгин никаких послаблений своим спортсменам-практикантам не делал. Он говорил так:

— Сами знаете, тренироваться надо в условиях, наиболее близких к соревновательным, то есть к реальным. А реальной у вас будет жизнь, где главное — работа, служба, профессия. Так что уже сейчас привыкайте заниматься спортом лишь в свободное время, а не за счет работы, то есть труда своих товарищей.

И тем не менее Александр находил время для всего. Он вставал рано, делал зарядку, шел в редакцию. В обеденный перерыв «баловался» с гирями (которые на почетном месте возвышались в кабинете редактора). После работы пять раз в неделю тренировался, а после тренировок встречался с Люсей. Успевал нести и свои обязанности дружинника, выполнять редакционные задания и делать многое другое, сам удивляясь потом, откуда бралось время. А вот сегодня вечер был совершенно свободный. Вернее, становился свободным, если не идти к Люсе. При одной мысли, что таким теперь может стать для него каждый вечер, Александр похолодел. Нет! Надо немедленно идти к ней, сейчас же, пока она еще не ушла! Надо встать незаметно возле дома и, если она куда-нибудь выйдет, подойти к ней, а если нет, дождаться восьми (обычного часа их свиданий) и подняться. Он знал: сегодня Люся должна была вернуться домой рано. А у него нет тренировки.

В пять часов Александр занял свой пост в диетическим магазине — на почту он не пошел, там Люся могла увидеть его из окна.

Моросил легкий дождь. Дождь раздражал Александра. Струйки воды растекались по витрине и мешали смотреть. Покупатели, недовольно ворча на этого вставшего в проходе здорового парня, обтекали его беспрерывным потоком, троллейбусы и автобусы то и дело загораживали Люсин подъезд.

И вообще...

Придет, позвонит в дверь. А вдруг Нина Павловна, а еще хуже Люсин отец будут смотреть на него иронически: мол, пожалуйста, молодой человек, проходите, попьем чайку, поговорим о футболе, о международных событиях, о погоде. Люся? А Люся ушла с Виктором. Разве она вас не предупредила? Странно...

Александр даже скрипел зубами, представляя себе этот разговор. Он уже готов был выскочить, пересечь двумя прыжками улицу, взбежать на четвертый этаж... Но в последнюю минуту удержал себя. Нет. Надо дождаться восьми.

В семь часов он успокоился: в окне Люсиной комнаты зажегся свет. Значит, она дома.

Дождь перестал. Александр сам не заметил, как вышел из магазина, прошелся вдоль тротуара и, в конце концов подойдя к почте, занял свое обычное место у входа.

Лишь через несколько минут в голове мелькнула мысль: «Условный рефлекс, как у собачонки: приближается восемь часов — и я уже на посту». Он усмехнулся.

Посмотрел на часы: без четверти восемь. Потом поднял глаза к Люсиному окну. И замер...

У окна стояла Люся и смотрела на улицу. Видела ли она его? Александр немного отошел от входа на почту. Да и смотрела ли она сюда?

Прошло несколько минут, и Люся скрылась в комнате....

Тогда, не размышляя больше, Александр быстро перебежал улицу, перепрыгивая через три ступеньки, взлетел на четвертый этаж и изо всей силы нажал на кнопку звонка.

 

Глава третья

СТРАНИЦЫ ДНЕВНИКА

3 октября.

Мне думается, что нет более сильного упражнения для укрепления воли, чем ведение дневника. Иногда я открываю мой тайник, отодвигаю энциклопедию и смотрю на «Полное собрание сочинений Людмилы Донской» — пятнадцать толстых тетрадей!

Ведь я веду его почти десять лет, начала с десяти, а теперь мне двадцать.

Когда-нибудь, когда я стану седой старушкой, я буду садиться у камина (которого нет), рассматривать бесчисленные чемпионские ленты (которых не будет), развешанные по стенам, и дремать. Проснувшись, созову внуков и начну им читать свой дневник. А за окном — вьюга, ветер свистит...

Так полагается.

Но так не будет. У меня хватает воли вести дневник, но никогда не хватит перечесть его.

И зачем вообще люди ведут дневник? Для других? Это нечестно. Для себя? Тогда не самообман ли это? Что пишет человек в дневнике? То, что чувствует, или то, что ему кажется, что он чувствует?

Я, конечно, не говорю о дневниках великих людей, писателей, общественных деятелей, где записываются интересные наблюдения, большие мысли. Я говорю о себе, о таких, как я, простых девчонках (мальчишки, наверное, никогда не ведут дневников).

Но я все же пишу честно. Наверное, запись в дневнике — это замороженное чувство, застывший навеки порыв души (как я научилась красиво писать!). Но тогда дневник надо перечитывать. Перечитывать, чтобы видеть, как меняется все вокруг тебя, а главное, как меняешься ты сам, твои мысли, оценки, чувства к людям.

Вот я два года встречаюсь с Аликом. Все эти встречи — у меня в дневнике, с самой первой, тогда в «Эрмитаже», и до сегодняшней, последней.

Все записано. Как познакомились, как разговорились, как он проводил меня первый раз домой и как первый раз поцеловал.

И как я его.

И все ссоры записаны. Все обидные слова, которые он мне говорил (которые я ему говорила — тоже, но это он их считает обидными, а я, разумеется, справедливыми!).

Сегодня я делаю последнюю запись, потому что больше с ним встречаться не буду.

Нет, я совсем не злюсь, я спокойна.

Наверное, он меня любит. Впрочем, я тоже его люблю. И все же встречаться больше мы не будем. Вернее, будем, может быть, но просто как товарищи. Ничего больше — никаких поцелуев, никаких провожаний, никаких объяснений и никаких меч... (как же писать «мечта» в родительном падеже множественного числа?). А то сколько мечтали: кончим институт, будем вместе, вместе поедем (почему-то обязательно в Сочи), будем там жить, я — преподавать в школе, а он — работать в газете.

Пройдут годы. Станем старыми, седыми. Буду сидеть у камина (которого в Сочи-то уж наверняка не сыщешь), смотреть на чемпионские ленты...

Словом, сказка начинается сначала.

Но сказка не начнется. Сказке сегодня конец.

Будем просто дружить: ходить на соревнования, болеть друг за друга, патрулировать с дружиной. А все остальное кончено...

(Какая-то я дура, честное слово, — пла́чу!)

#img_6.jpeg

И ведь ни он, ни я друг другу не изменили, друг друга не разлюбили. Так в чем же дело? Я вот никогда не могла понять, как это так: прожили муж с женой вместе пять, десять, двадцать лет, а потом расходятся, потому что «не сошлись во взглядах». Разве это причина?

А теперь вижу, что причина. И хорошо, что мы выяснили, что «не сошлись во взглядах», сейчас, а не через пять или двадцать пять лет. По крайней мере не потеряем времени.

У нас разные взгляды. И это главное. Дело не в том, что мы по-разному смотрим на спорт (я — правильно, он — нет!), хотя спорт занимает и в моей и в его жизни колоссальное место.

Дело в том, что эти взгляды у него могут распространиться (а может, и распространились уже) на другие области жизни (ох, как я заумно выражаюсь!). Если сегодня Алик считает, что он, видите ли, бесценная личность на ковре, чемпион и хранитель государственного престижа, а потому не дай бог его кто-нибудь толкнет или наступит ему на ногу, то завтра он вообще решит, что над ним нужен стеклянный колпак, потому что ничего нет ценней его статей и репортажей.

Зачем мне такой? Я не говорю зачем нам такой. Об этом пусть заботятся его товарищи, тренер, комсомол, редактор — словом, нянек для него хватит. Может, они его, в конце концов, и научат уму-разуму. Их много, и у них нервы крепкие. А не научат, так такого дадут, что не встанет.

Я же не собираюсь тратить жизнь на его перевоспитание. Ни за что!

Я знаю, это нелегко пережить, потому что я, конечно, его люблю. Но так надо. Буду как с товарищем, как со всеми. У меня воли хватит. Уж раз хватает на то, чтобы вести дневник, так на такую ерунду, как порвать с Аликом, наверняка хватит...

(Опять пла́чу! Идиотка, просто идиотка!)

Я теперь буду чаще ходить на тренировки, а то Елена Ивановна сердится. Буду заниматься. Все новые пьесы, пересмотрю — наверное, уже целый месяц не была в театре!

И ребят тоже на мой век хватит. В конце концов на Алике свет клином не сошелся. Позвоню вот Виктору. Раз Алик считает, что я ради Виктора занимаюсь художественной гимнастикой, очень хорошо — не могу же я Алика подводить! Позвоню Виктору. Вот прямо сейчас позвоню...

Какое счастье! Виктора нет дома!

Вообще-то Виктор — парень ничего. Красивый, элегантный, умный, много читает, знает язык. (Между прочим, они там на журналистском все знают языки. Надо мне обязательно заняться! Уж какой раз решаю.) И Виктор — тоже мастер спорта по самбо. Надо же, два мастера-самбиста на одном факультете! «Это потому, что в журналистике, как в самбо, — сострил как-то Виктор, — разрешены почти любые приемы». Но это он просто так, шутил. Он серьезно относится к своим тренировкам.

Я помню, как Алик нас познакомил. Они вообще-то не друзья, но приятели, тем более одним видом спорта занимаются, хоть и у разных тренеров. Пришли смотреть на меня. Это первенство общества было. Я тогда провалилась (даже сейчас стыдно вспомнить!). Никак мне прыжок не давался (он и теперь для меня кошмар).

Выхожу, реву... Они меня утешать. Алик Виктора представляет, а я ничего не хочу слушать. В общем, видик у меня был тот!

А на следующий день — бывает же так! — случайно встречаю у дома Виктора. Поболтали. Я говорю: очень хочется «Подруги» посмотреть, они как раз идут в «Повторном». Он сразу же приглашает. Конечно, я виновата, любой бы понял это как намек. А мне так хотелось. В общем, пошли, посмотрели. Он такой веселый парень, такой остроумный. Вел себя очень прилично, телефона не спрашивал, провожать не навязывался, под руку не брал.

А когда прощались, он мне вдруг говорит:

— Ты исключительно интересная девушка, Люся. Я всегда мечтал о такой. А с Луговым мы ведь не очень близкие друзья. Если б я отбил тебя, моя совесть была бы вполне спокойна. До свиданья. Спасибо, что составила компанию.

Повернулся и ушел. Я так и осталась стоять с раскрытым ртом. Ведь сказал-то он, в общем, пошлость. Если вдуматься, то пошлость. А к тому же это нахальство — так мне сказать.

Но он как-то так серьезно все это промолвил (именно промолвил), не навязывался. Просто очень серьезно, очень спокойно сказал, вежливо попрощался и ушел.

Я вечером хотела все рассказать Алику. А потом решила: он еще устроит этому Виктору сцену ревности, а тот поднимет его на смех, и вообще это будет выглядеть, словно я себе поклонника лишнего хочу приписать.

Ничего я не сказала. Потом пожалела. А потом прошли дни, и стало просто неловко говорить об этом: почему столько дней молчала?

В общем, нехорошо получилось.

Когда мы все втроем опять встретились на стадионе, я хотела было дуться на Виктора и, конечно, сглупила. Он вел себя как ни в чем не бывало, и мое дутье выглядело непонятным. Алик удивлялся, Виктор делал вид, что ничего не замечает. В общем, представляю, какой я им казалась дурой!

А через несколько дней опять встречаю на Арбате Виктора. Он меня сначала не замечал, я сама его окликнула. Дождь, холодно. Он, по-моему, куда-то спешил. Но тут же (он, как всегда, такой галантный) предложил мне поднести сумку — я в магазин бегала. Проводил, донес сумку, промок. Я-то с зонтиком, а он даже без шапки. Словом, я его пригласила зайти, дождь переждать. И дома, главное, никого.

Сидели часа два, чай пили, музыку слушали, болтали. Потом он встал и говорит:

— Мне пора на тренировку. Спасибо за прием...

Тут я возьми да и ляпни:

— Неужели ты не можешь пропустить тренировку? Смотри, погода какая, тебе что, скучно со мной?

(Надо же было такую глупость сказать!)

А он смотрит на меня, не улыбается и говорит:

— Я, Люся, никогда тренировок не пропускаю. А что касается тебя, ты прекрасно знаешь, что мне скучно с тобой быть не может. Трудно мне с тобой — это да.

— Почему? — задаю я умный вопрос.

А он отвечает:

— Потому что всякая выдержка, даже моя, а у меня ее немало, имеет границы.

И ушел. Вот так.

Но на этот раз я все рассказала Алику. Ну, если честно, то не все. Последние вот эти фразы я ему не передала. Просто рассказала, что встретились случайно, что Виктор донес мне сумку, что переждал у меня дождь. Но Алик все равно разозлился невероятно. Шуму, крику! Конечно поругались, два дня не разговаривали. Вот с тех пор он и подкалывает меня Виктором.

Виктора я, между прочим, опять встретила совсем недавно. («Уж не нарочно ли он подстраивает эти встречи?» — подумала я. Но встретились, на Горького, и опять не он меня, а я его окликнула.)

Постояли, поговорили. Мне хотелось узнать, не изменился ли к нему Алик. Но как спросить? Он проводил меня до спортзала: я шла на тренировку. Попрощались. А потом, вижу, он у двери стоит, смотрит. Так всю тренировку простоял — смотрел на меня. Мне даже неловко стало — все время ошибалась.

Когда вышла, он — у подъезда.

Дорогой рассказывал мне, что сейчас усиленно тренируется: предстоит первенство Москвы, он будет выступать. Основным соперником считает Алика. Но Алику, говорит, повезло: у него лучший тренер страны, Ростовский.

Когда мы подходили к моему дому, я поймала себя на том, что прямо вся напряглась: я уже привыкла, что при прощании он что-нибудь такое скажет...

Прощаемся.

Я решила его предупредить и говорю:

— Ну, а что ты мне сегодня скажешь из твоего репертуара?

(Почему с ним я всегда веду себя, как девчонка! «Репертуар» — ничего лучше не могла придумать. Прямо стыд!)

А он, как обычно, смотрит серьезно, внимательно и отвечает:

— Зачем говорить, Люся? Ты ведь и так знаешь все, что я хочу тебе сказать, и я знаю, что ты это знаешь. До свиданья.

И опять я осталась с носом.

В общем, он парень интересный. Алику я на этот раз ничего не сказала: опять будут сцены. Ведь у нас с Виктором ничего нет — встретимся случайно в кои-то веки, поболтаем — и все. Что здесь особенного? Что же касается Викторовых намеков, так это, в конце концов, его намеки, не мои же! А Алик любит делать из всего событие: «Он влюблен в тебя!», «Ты ничего не видишь!», «Или ты не против?» И пошел, и пошел...

Ну, в общем, теперь все это не имеет никакого значения. Я не собираюсь, разумеется, встречаться с Виктором, но и с Аликом все кончено. На этот раз это твердо.

Сейчас лягу. Хоть и восьми еще нет. Только возьму книгу. До чего я люблю Чехова! Он всегда меня утешает, всегда прогоняет плохое настроение. А ведь Чехов, если вдуматься, совсем не веселый писатель. Читаешь — хохочешь. А отложил рассказ — и не можешь забыть главного — горести и беды людей...

Какая отвратительная погода! Дождь, и дождь, и дождь... Без конца.

Посмотрю, как на улице.

Нет, я больше не могу! Я так и знала. Алик стоит там, у почты, как всегда. Смотрит на мое окно. Заметил он, что я его заметила?

Сейчас наверняка прибежит. В восемь, как всегда. Как раньше.

Ну как я с ним порву? Как?

Вот звонок. Это он...

 

Глава четвертая

ПРИМИРЕНИЕ

— Ты зачем пришел? — Люся смотрит на Александра холодно, даже враждебно.

Александр стоит перед дверью, он немного запыхался, взбегая по лестнице. В глазах — виноватое выражение. Он молчит.

— Так в чем дело? — Люся говорит тихо, но каждое слово больно ударяет Александра. — Я спешу. Мы договорились с Виктором. Он сейчас должен звонить...

При последних словах виноватое выражение исчезает из глаз Александра. В них начинают плясать синие огоньки. Он решительно входит в дверь, заставляя Люсю отступить.

Так же решительно он снимает пальто и прямо проходит в Люсину комнату. Ей остается только следовать за ним.

Инициатива перешла к Александру.

Он поворачивается к Люсе и, глядя ей прямо в глаза, говорит:

— Ты думаешь, я поверил? Ты считаешь, что я совсем уж ничего не соображаю? Ошибаешься. Я прекрасно знаю, что никакого свидания с Виктором у тебя нет. Да и не будет. Ты ему не позвонишь. А позвонишь, так очень ты ему нужна...

Вот этого ему говорить не следовало. Люсины щеки заливаются румянцем. Она перебивает:

— Не нужна? Посмотрим! Посмотрим, кто кому позвонит, как только он узнает, что мы с тобой расстались...

Но тут Александр не выдерживает. Он хватает Люсю за руки, крепко сжимает их и цедит сквозь зубы:

— «Расстались!» Мы не расстались и не расстанемся! Ты это прекрасно знаешь. Я не могу без тебя. Не могу. И ты без меня не можешь...

Последние слова он произносит совсем тихо, отпускает Люсины руки, делает шаг назад.

— Какая самоуверенность! «Не могу без тебя». Еще как могу.

Но в Люсиных словах отнюдь не звучит весь тот яд, который она хотела бы,в них вложить. Скорее — растерянность.

— Люська! С этим надо покончить. — Александр снова говорит решительно. — Прости меня. Я действительно вел себя грубо. Прости. И не будем, больше об этом. Я пришел к тебе с важным делом. Очень важным.

— Слушай, Алик! — Люся села в кресло. Она говорит печально и не смотрит на Александра. — Ты ошибаешься, у нас действительно все кончено: Я не люблю тебя. Если хочешь, мы будем встречаться, но только как товарищи. Твой Виктор меня, конечно, не интересует, да и никто другой, можешь не беспокоиться. Но и с тобой я не хочу больше... Ты мне не нужен такой. Мы совсем разные люди. Так лучше расстаться, пока не поздно...

— Ты с ума сошла, Люська! — Александр в смятении подбегает к ней, старается заглянуть в. глаза. — Подумай, что ты говоришь. Ведь два года! А ты из-за какой-то ерунды — и вдруг...

— Не ерунда! — Люся вскакивает с кресла. — Не ерунда! Ты должен понять...

Но объяснению не суждено было закончиться В дверь постучали, и раздался громкий голос Нины Павловны:

— Люся, Алик. Дети! Идите чай пить.

Ни Александр, ни Люся, увлеченные своим драматическим объяснением, не услышали, как вернулась Люсина мать. Они знали: когда Нина Павловна зовет пить чай, отказываться бесполезно. Она все равно будет стучать в дверь (не входить — этого она себе никогда не позволит), стучать и звать.

Люся поправляет прическу, Александр — галстук. Оба еще не остыли от волнения. С выражением досады на лицах они медленно идут в столовую, садятся за длинный, накрытый белой скатертью стол. Чаепитие в семье Донских — ритуал, которого не может избежать никто, если находится в доме в девять часов вечера. Это знают все. Одни в связи с этим стремятся к девяти прийти, другие, наоборот, удрать.

На столе возвышается древний, украшенный медалями самовар (купленный не просто в комиссионном, а в комиссионном в Туле), вазы с печеньями, крендельками, пирогами, коржиками — все домашнего приготовления.

Внушительная батарея банок с вареньем, джемом, бутылочек с настойками и наливками занимает край стола — и все тоже домашнего изготовления.

Чашки, стоящие перед каждым, старинны и огромны (не чашки, а ведра, с досадой говорит про них Люся). Люся считает, что при занятиях художественной гимнастикой тесто, сладкое, жидкости противопоказаны. Нина Павловна называет свою дочь (наедине, разумеется) «моя тощенькая» и сокрушается, глядя на ее сильные, словно литые, загорелые летом руки и ноги, тонкую талию, маленькую крепкую грудь. Ей бы хотелось, чтобы ее дочь была пышнотелой и бело-розовой, как красавицы из былин. И чтоб занималась она не «этими неприличными скачка́ми», а музыкой.

В долгой и напряженной борьбе Люся сумела отстоять свой любимый вид спорта, но в отношении традиционного чая, коржиков и пирожков борьба продолжалась.

— Ну как у вас, Алик, дела? Не придирается редактор, нет? (Нина Павловна ошиблась в карьере — ей надо было стать не актрисой, а следователем: она удивительно незаметно и ловко выведывала у всех их дела, планы, мечты. У всех, кроме собственной дочери.)

— Да нет, Нина Павловна, не придирается. — Александр отвечает вяло, он мрачен.

— Это хорошо. Когда начальство придирается, это кошмар. Я помню, в тридцать шестом году у нас был режиссер. Каждому было ясно в театре, что я драматическая актриса, а он меня все время на характерные, на характерные...

— Мама, ты опять мне навалила целую гору! — Люся раздраженно отставляет тарелку, на которую под дымовой завесой своей речи Нина Павловна наложила печений и пончиков.

— Ну так что особенного? Можно подумать, что ты очень хорошо выглядишь! — Но, поймав взгляд дочери, она поспешно меняет тему разговора: — А сейчас чем вы заняты, Алик? Что вам поручили в редакции — что-нибудь очень интересное?

Пораженный такой проницательностью, Александр смотрит на Нину Павловну раскрыв рот. Потом, незаметно увлекаясь, начинает говорить:

— Да есть тут одно задание... Лузгин всегда нам подкидывает какие-нибудь неожиданности. Он на практикантов нажимает. Вот мне поручено поехать на одну фабрику, расследовать письмо. Очень любопытное письмо...

Александр извлекает письмо из кармана и протягивает его Люсе, но Нина Павловна изящным жестом украшенной кольцами руки перехватывает письмо и начинает читать его вслух. Она читает «с выражением», подчеркивая поднятием бровей важные места. Кончив читать, Нина Павловна разражается гневной тирадой:

— Какие все же творятся безобразия! Этот Трюфин — видимо, настоящий деспот. Видите, «он всех подмял» — так и написано! Возмутительно! Надо, Алик, спасти этого... Лукавого. Спасти. Правда, какая-то у него фамилия несерьезная, как в водевиле. Я помню, в Ростове у нас был суфлер Весельчак. Представляете себе, это не прозвище, не кличка, а фамилия у него была такая — Весельчак! Однажды он мне говорит: «Нина Павловна, все смеются надо мной, что делать, посоветуйте, вы наша ведущая артистка, наша примадонна, когда вы появляетесь на сцене...»

— Подожди, мама. — Люся не в состоянии слушать подобные речи и всегда в этих случаях крайне невежливо, по мнению Нины Павловны, прерывает ее. — Дай Алику рассказать, в чем дело.

— Да, да, Алик, продолжайте. Люся, ты вон того возьми, вишневого. Ну как хочешь...

— Видите ли, — Александр обращается к обеим, но смотрит на Люсю. — Там в письме написано, что парня исключили «за общественное безделье». Вот в этом и все дело. Что за «общественное безделье»? Первый раз такое слышу. И, между прочим, в редакции тоже. Даже Елисеич не слыхал...

— Даже Елисеич? — озабоченно переспрашивает Нина Павловна.

— Даже он, — продолжает Александр. — Тут одно из двух: или это какая-то ерунда, безграмотность сплошная. Или, наоборот, что-то новое, чем надо заинтересоваться.

— А почему безграмотность? — вступает в беседу Люся. — По-моему, все очень ясно: на работе парня, наверное, не в чем упрекнуть — норму выполняет, не опаздывает, а по общественной линии, в смысле общественной работы, бездельничает.

— Почему? — горячится Александр. — Он же пишет, что кроссы бегает, на собрания ходит...

— А откуда его исключили? — спрашивает Люся. — Что значит «из коллектива»? Какого коллектива — комсомольского, спортивного?..

— Может быть, из ДОСААФа? — высказывает предположение Нина Павловна, незаметно подкладывая дочери варенье. — Он там пишет, что он член ДОСААФа.

Люся только отмахивается.

Александр озадачен.

— Да, действительно не ясно, что за коллектив...

— А когда ты едешь туда? Где вообще эта фабрика? — интересуется Люся.

— Она в Ивантеевке — завтра поеду. Надо съездить, побеседовать, написать. Потом будут обсуждать, читать, редактировать, могут быть поправки...

— Чтобы хорошо написать, надо иметь рабочее настроение, то есть спокойное, хорошее, — неожиданно изрекает Нина Павловна, заглядывая в самовар, чтобы посмотреть, сколько осталось воды.

Александр и Люся переглядываются. Они прекрасно поняли. Ну конечно. Нина Павловна, как всегда — не нарочно, разумеется, чисто случайно, — услышала их ссору. Она не любит, когда «дети» ссорятся. Некоторое время за столом царит молчание. Его нарушает Нина Павловна:

— Еще налить, Алик? Нет? Ну, как хотите. А ты, Люся? Вот я помню, когда я играла в «Дороге цветов»... У нас тогда был противнейший худрук. Он вечно всем портил настроение, особенно ведущим актерам. Я ему всегда говорила: «Оставьте ваши нравоучения на потом — перед спектаклем у меня должно быть радужное, солнечное настроение»...

— Спасибо, мама, мы пойдем. — Люся встает. Александр тоже.

— Спасибо, Нина Павловна, — бормочет он.

— Пожалуйста, дети. Алик, вы мне обязательно расскажите, чем все это кончится. Я уверена, что будет интересно.

Александр и Люся уходят в Люсину комнату. Горячий чай охладил их воинственное настроение. Люся немного растеряна. Вот он прибежал к ней со своим заданием. Поссорились, поругались. А как только важное, он сразу к ней, обо всем позабыв. Стоял там, на улице, ждал восьми, переживал, наверное...

Это в дневнике легко написать: «расстанемся навсегда!» А как это сделать, когда он вот тут рядом? Она действительно никогда не перечитывает свой дневник, а перечитай его, небось уже двадцать раз там было записано, что сегодня они окончательно расстаются с Александром, что все кончено и т. д. и т. п.

Нет, уж такой ей выпал тяжелый крест, надо с Аликом воевать, спасать его от него самого.

Люся растрогана благородством предстоящей ей миссии. Она поднимает глаза на Александра.

Он сидит опустив голову, устремив печальный взгляд в угол. Но в действительности Александр совсем не печален. Он просто немного сник. Так бывает после большого напряжения. Он так волновался, переживая эту ссору. Как и каждая очередная, она казалась ему самой страшной. А тут еще это ответственное задание. И начало их разговора с Люсей. Но он уже знает, что все хорошо, что она больше не сердится. И ему так легко! Он хочет продлить эти последние минуты тревоги перед окончательной радостью примирения.

Но где-то в глубине покалывают легкие иголочки беспокойства: а вдруг он ошибается, вдруг Люся на это раз не уступит? Он торопливо встает, подходит к ней. Люся стоит, повернувшись к нему спиной, она смотрит в окно на блестящие от прошедшего дождя крыши, на раздвинувший вечерний мрак зеленовато-красный туман неоновых вывесок.

В открытое окно доносятся запах сырого осеннего вечера, шелест автомобильных шин по мокрому асфальту, знакомые звуки улицы.

Александр подходит к Люсе, обнимает ее сзади и, наклонившись, прижимается щекой к ее щеке.

Люся не отстраняется, она стоит неподвижно. Так проходит минута, вторая.

Потом она тихонько, еле заметно трется своей щекой о его.

Все! Мир наступил!

...Они идут, взявшись за руки, по вечерней Москве. Они любят эти прогулки. Любят и зимой, и летом, и конечно весной. И даже, как теперь, дождливой, поздней осенью.

Какое это имеет значение? Свет и тепло они несут в себе...

Когда они вдвоем, когда им радостно — все кругом уютно и чудесно. Все знакомо, все напоминает что-нибудь хорошее.

Александровский сад. (Люся возмущается: а где Люсинский сад?) Он сейчас уже закрыт. Там темно. Сколько раз их прогоняли оттуда, ворчливо и сочувственно, за поздним часом. Они любили сидеть на скамеечке возле странного грота. И всегда думали: зачем он здесь, для чего, кто его строил и когда?

Покинув сад, выходили на набережную. Иногда стояли часами (да и не они одни). Смотрели на мягкую пляску огней в реке, на неторопливо расхаживающих на той стороне, перед английским посольством, милиционеров, на громадный, удивительно нелепый и мрачный, серый дом, там, за Каменным мостом, мрачный, но сейчас приветливо горящий в ночи сотнями окон...

Они идут направо. Гулко стучат их шаги под аркой моста. Вот и бассейн.

Сколько дней, ярких солнечных дней они провели здесь летом! А зимой и осенью нет. Люся считает почему-то противоестественным купаться под открытым небом, в этой теплой и нежной воде, когда укутанные в тулупы спасатели, словно ошибившиеся сезоном деды-морозы, медленно проплывают в лодках мимо, еле различимые в клубах пара, когда порой с черного неба опускается на бассейн бесконечная осыпь крупных влажных снежинок и, так и не долетев до воды, исчезает все в тех же горячих белых парах.

И сейчас, когда они идут мимо, над огнями бассейна, распирая ночь, клубится белый туман, сверкают береговые огни. И разносится музыка.

Но они идут дальше. Слева остается Стрелка. Они бывают летом и здесь. Садятся в лодку и уплывают далеко-далеко — до Окружного моста, например.

Тайно.

Елена Ивановна считает греблю вредной для «художниц». Плавание, коньки — пожалуйста. А гребля, спуски с гор на лыжах — ни-ни!

Они сейчас идут по набережной. На другой стороне — Парк культуры. А дальше — Ленинские горы. Те самые, с которых Елена Ивановна строго-настрого запрещает Люсе кататься. Но они с Александром, конечно, катаются.

Тайно.

И, разрумянившиеся, вспотевшие, без шапок, извалянные в снегу, порой останавливаются между деревьев, среди таких же веселых, румяных девчат и ребят. Переводят дыхание и целуются.

Явно.

Они и сейчас замирают у парапета набережной. Люся бросает быстрый взгляд кругом. Так. Для проформы. Потом застывают в долгом поцелуе. Идут еще немного и снова застывают...

— Обещай, Алик, — шепчет она, тесно-тесно прижавшись к нему, — что ты больше никогда не будешь огорчать меня.

— Клянусь! — восклицает он горячо и убежденно и после короткого раздумья продолжает: — А ты обещай, что не будешь придираться ко мне. Как ты могла назвать меня трусом? Хочешь я сейчас брошусь по одному твоему знаку в реку? Скажи, хочешь?

Александр легко вспрыгивает на парапет. Становится в стартовую позу пловца, отводит руки назад.

Люся в панике тянет его обратно за полы. Вцепившись в него, яростно шепчет:

— Сумасшедший! Ты что, совсем с ума сошел! А если б упал?

— Ну и утонул бы, — загробным голосом говорит Александр, закатывая глаза, — погиб бы. По твоей вине, ради тебя, из-за твоей несправедливости. И никто не узнал бы, где могилка моя...

— Дурак! Я когда-нибудь изобью тебя с твоими номерами! Вот возьму и сама брошусь.

Люся делает движение к парапету, но Александр ловко подхватывает ее и перебегает с ней через улицу. Он несет ее легко, без напряжения, и ему приятно, что он такой сильный и что она чувствует это. Ей тоже приятно, но она отбивается и протестует:

— Да ты что! Здесь же народ! Ну как тебе не стыдно...

— Не стыдно! — вызывающе отвечает Александр. — Не стыдно! И, кто не согласен, пусть выходит со мной на смертный бой!

Так идут они, дурачась, целуясь, болтая, счастливые и веселые. Опьяневшие от густого осеннего воздуха, от запаха прелых листьев и реки, от радости примирения, от любви. Идут влюбленные и уверенные, ласково объятые родным городом...

 

Глава пятая

ОТВЕТСТВЕННОЕ ЗАДАНИЕ

В Ивантеевку Александр поехал с утра. От станции к фабрике он шел невероятно долго по ухабистой, размокшей от дождя дороге. Он весь забрызгался грязью, ступив по щиколотку в лужу. Он проклинал все на свете: и погоду, и плохую дорогу и эту забравшуюся к черту на рога фабрику, и Лузгина, давшего такое задание, и этого Лукавого с его письмом...

Но вот он подошел к невысокому кирпичному забору с большими наглухо запертыми воротами посредине. Александр вошел в проходную и хмуро протянул вахтеру удостоверение.

— Мне к директору.

— Уехал директор, — ответил вахтер, внимательно разглядывая удостоверение, — ему явно не приходилось раньше видеть такие.

— Тогда к секретарю партбюро.

— Тоже уехал. Вместе уехали.

— Ну, а кто же остался? Секретарь комсомольской организации на месте?

— На месте. Идите во второй цех. Спросите Трюфина Вадима. Он и есть комсорг.

— Трюфина? — Александр насторожился. — А кто у вас председатель физкультурного коллектива?

Вахтер развел руками.

— Чего не знаю, того не знаю. В волейбол вон играют, гирями швыряются. — Он показал на размокшую площадку. — А кто там главный — не знаю.

Александр уже собирался пройти во второй цех, как вдруг увидел входившего в проходную здоровенного, румяного парня.

— А вот, — оживился вахтер, — вот у этого спросите. Слышь-ка, Лукавый, погодь. Вот тут товарищ из Москвы приехал, спортом интересуется. Ты ж там тоже прыгаешь, это, бегаешь. Просвети...

Парень настороженно уставился на приезжего.

«Ну что ж, — подумал Александр, — на ловца и зверь бежит. Начну с него — все равно не миновать».

Он отошел с парнем в сторону, подальше от любопытствующего вахтера, и спросил:

— Вы товарищ Лукавый? Это вы писали нам письмо? Я из «Спортивных просторов». Луговой моя фамилия. — И он протянул удостоверение.

Но парень не стал смотреть. Он весь засиял широкой горделивой улыбкой.

— По моему письму приехали? Которое, значит, я посылал?

— По вашему письму. Спасать приехал, — усмехнулся Александр.

Парень сразу помрачнел. Лицо его приняло озабоченное выражение.

— Спасать надо, — сказал он деловито, — совсем затравили. А все этот Трюфин, проклятый...

— Давайте поговорим спокойно. — Александр присел на одно из лежавших у ограды бревен, парень сел рядом. — Рассказывайте-ка сначала. Не спешите. Подробно.

Александр вынул блокнот, карандаш и приготовился писать.

Парень неторопливо, обстоятельно закурил. Он долго распечатывал коробку, мял сигарету, шарил по карманам в поисках спичек, зажигал их, ломая одну за другой. Наконец спичка вспыхнула, парень поднес ее к сигарете. Посмотрев на Александра, неожиданно бросил сигарету на землю и раздавил каблуком.

#img_9.jpeg

— А что особенного, что курю? — вызывающе спросил он. — Хочу — курю, хочу — нет, папиросы не ворую и, между прочим, чужими не пользуюсь, — добавил он с укоризной, словно чужими пользовался Александр. Потом продолжал:

— Он как пришел — так командовать! «Мы комсомольцы», «мы передовые», «мы молодежь» — и пошел, и пошел...

— Кто он? — на всякий случай спросил Александр, хотя прекрасно понимал, о ком идет речь.

— Кто! Трюфин, известно кто! Вот вы, товарищ корреспондент, посудите, — Лукавый от волнения даже встал. — Я записался в коллектив этот, физкультурный. Для чего? Спортом заниматься. Верно? Вы скажите, верно?

— Ну, верно, — протянул Александр осторожно, не зная, о чем речь впереди.

— Вот то-то, что верно, — констатировал Лукавый. — Я и занимаюсь. Кросс. Массовый. В воскресенье, когда другие отдыхают. Я иду. Бегу. Второе место! Силачей тут конкурс устроили. Подымаю гирю. Тридцать пять раз, как одна копеечка, поднял! Рекорд тут наш! Первое место. Пошел ради коллектива, не отказывался. Теперь глядите, что получается. Дали цеху срочный заказ. Так? За смену не успели. И пожалуйте. Трюфин тот собирает нас, физкультурников, значит, говорит: «Братцы, мы на то и спортсмены, что сил у нас невпроворот, нам ничего не стоит на вторую смену остаться. Надо честь фабрики поддержать». Я ему «атанде» — и домой. Верно? Я так понимаю: раз я спортсмен, да еще из первых, — пожалуйста, от соревнований каких негоже отказываться, коллектив наш физкультурный подводить. Приду. Надо после работы? Приду! А при чем тут смена? Выходит так: гирю три десятка раз поднял, попотел — значит, иди трудись, потей, когда все домой. Не пойдет такое дело!

Лукавый рубанул воздух рукой, сплюнул и уставился на Александра.

— Ну, ну, — поощрил его Александр.

— Теперь другое. Как-то тут субботник проводили. И опять Трюфин горло дерет: «Мы, физкультурники, — в первую очередь!» С чего? С чего, скажите? А на следующий день — соревнования. Я и тренируйся, и соревнуйся. И я же работай больше всех, потому физкультурник и, значит, хребет крепкий. Теперь другое. Курю. Коллектив физкультурный, значит, видите ли, дал обязательство не курить. Ну, а кому какое дело? Пусть эти некурящие поднимут гирьку, сколько я поднимаю. Да я им всем прикурить дам!

И, довольный нехитрым каламбуром, Лукавый громко захохотал. Но тут же стал серьезным.

#img_10.jpeg

— Словом, вызывают на собрание и говорят: «Ты спортом ради чего занимаешься? Ради красоты своей, что ли? Вон морду отъел! Ты для труда им занимаешься, чтоб работать лучше!» И то, и се, и винят. В общем, послал я их куда подальше и дверью хлопнул. А на следующий день узнаю: исключили Лукавого из коллектива. Мол, в соревнованиях без меня обойдутся. Что ж, посмотрим! Уж не Трюфин ли хромоногий за меня бегать будет?

— Как хромоногий? — удивился Александр. Представление о руководителе спортколлектива как-то не вязалось у него с физическим недостатком человека.

— Да черт его знает! — Лукавый махнул рукой. — Ногу где-то отдавили ему. Ребята говорили, ящик на какую-то машину важную падал — Трюфин тогда на номерном работал, — ну, он подставил ногу, что ли, или задержать этот ящик хотел. В общем, отдавило лапу ему. Так вот, товарищ корреспондент, я, конечно, человек простой, да и без коллектива ихнего проживу, но я так рассуждаю: должна быть правда или нет? Должна! Раз ни за что обидели, пусть ответ несут. Вот я и написал! А вы смотрите сами, вам видней, вы корреспондент. Я пойду.

Лукавый заторопился. Александр связал это с появлением во дворе невысокого чернявого юноши, который, слегка прихрамывая, направлялся в их сторону. И раньше, чем юноша добрался до кучи бревен, Лукавый, даже не попрощавшись, словно растворился в пространстве.

При ближайшем рассмотрении юноша оказался совсем не юношей. Это был молодой человек лет двадцати двух-двадцати трех, с решительным, даже суровым лицом. Он без особенной приязни посмотрел в глаза Александру и спросил:

— Вы меня искали? Я Трюфин.

— Искал. — Александр встал и протянул Трюфину удостоверение. — Я из журнала. Приехал к вам по сигналу. Где мы можем поговорить?

Трюфин Александру не понравился. Не понравился его враждебный взгляд, не понравилось, что он не поздоровался и вообще не выказал особого уважения к московскому корреспонденту (хотя вахтер наверняка успел шепнуть ему, что к чему), не понравилось то, как он долго, внимательно и придирчиво рассматривал удостоверение.

Наконец, протянув удостоверение обратно, Трюфин сказал:

— Да здесь и поговорим. Разговаривали же вы с этим кляузником здесь. Слушаю вас. — И он сел на одно из бревен.

Александр нахмурился.

— Что значит «с кляузником»? Почему вы считаете, что человек, обратившийся в печать с просьбой защитить его, — кляузник?

— Потому что, — быстро заговорил Трюфин, — человек, которого никто не обижает, — если он жалуется, кляузник. А этого Лукавого никто здесь не обижает. И нечего вам было время на него тратить.

— Ну, на что мне тратить время, мне видней. — Теперь Александр был явно настроен против этого самоуверенного да еще склонного к нравоучениям Трюфина. Лукавый, конечно, не бог весть какой симпатичный, но он хоть понимает, с кем разговаривает. А этот просто нахал. — Вы скажите мне, товарищ Трюфин, почему вы исключили Лукавого из вашего коллектива?

— А потому что нам такие не нужны!

— Это не ответ.

— Ответ. Можете спросить всех, они вам скажут то же самое.

— Но ведь Лукавый участвовал в соревнованиях, приносил вашему коллективу победу, не подводил вас.

— Как не подводил! Как не подводил! — Глаза Трюфина засверкали. — Да, он действительно завоевал грамоты. А как дошло дело до работы, так и подвел. Весь физкультурный коллектив вышел на субботник. И как иначе! Люди молодые, здоровые, сильные! А он — нет. Разве это не называется подвести?

— Но на следующий день намечались соревнования. Лукавый — ваш лучший спортсмен. Какой смысл было выводить его на субботник? Один человек погоды не сделал бы, а на соревнованиях мог выступить неудачно.

— А он вообще не выступил. Мы его не допустили. И, между прочим, из-за этого проиграли.

— Вот видите, значит, он был прав...

— В чем? В том, что возомнил себя чемпионом? «Звездной болезнью» захворал? Для чего он гири поднимает? Чтоб на боку валяться, пока его товарищи строят спортплощадку, на которой он же будет тренироваться?

— Ну, допустим, это плохо. Можно же было поговорить с ним, разъяснить. А вы сразу исключать.

— А чего с ним говорить! Вот вы с ним говорили. Скажите честно, по-вашему, он русский язык понимает? По-моему, нет. Вот где деньгу прихватить, где себе легкую жизнь устроить, на соревнование сбегать за счет рабочего времени — это он может. А вот поработать, когда гудок прогудел, — это не дай бог!

Трюфин резко поднялся.

— Вы извините, товарищ журналист, я ведь не Лукавый, я рабочее время ценю. Так что, если вам все ясно, я с вашего разрешения пойду работать.

И не попрощавшись, как и не поздоровался, Трюфин быстрым шагом, прихрамывая, направился к дверям цеха.

Некоторое время Александр продолжал сидеть. В нем все кипело. Какой-то щенок, нахал, руководитель какого-то заштатного спортколлектива отчитал его — специального корреспондента всесоюзного журнала, повернулся спиной и ушел себе!

Ну ничего! Он напишет такую корреспонденцию, он так его пропесочит, что тот дай бог, если в комсомоле удержится! Он ему покажет! Нахал! Действительно диктатор. Наверняка всех травит здесь, кто ему не по нраву!

Александр мысленно уже писал свой материал, оснащая его особенно ядовитыми фразами в адрес Трюфина, призывая общественность, дирекцию, партком, а может быть, даже райком комсомола сделать серьезнейшие выводы.

Он уже видел себя на общем собрании рабочих фабрики, обсуждающих его корреспонденцию, слышал гневные фразы в адрес Трюфина, его покаянную речь, свое собственное спокойное, солидное выступление...

Он не заметил, как прошел мимо проводившего его долгим взглядом вахтера, как вновь прохлюпал по ухабистой, размоченной дороге, как сел в вагон электрички.

Успокоился только тогда, когда за окном возникли вокзальные постройки и поезд медленно подкатил к перрону вокзала.

Выйдя на широкую площадь, Александр первым долгом посмотрел на вокзальные часы.

Настроение его сразу улучшилось.

Пять часов, а в шесть они договорились с Люсей идти к Ивану Васильевичу. Тренер Александра давно приглашал его и, Люсю вместе, хотел как следует познакомиться, но все как-то не получалось.

Александр немного волновался: мнение Ивана Васильевича много значило для него. Впрочем, как могла Люся кому-нибудь не понравиться! Александр решил не рассказывать Люсе подробностей своей поездки на фабрику. Он сразу принесет ей экземпляр журнала, когда материал будет напечатан.

Поэтому на вопросы Люси, которая всего лишь с получасовым опозданием прибежала к метро «Площадь Революции», он отвечал уклончиво: «Съездил, надо разобраться, продумать, дать материалу улечься».

Иван Васильевич жил далековато — на Ленинском проспекте, в новой квартире. Жил с женой и дочерью.

Александр и Люся доехали на метро до «Октябрьской», пересели на автобус и через четверть часа уже подходили к одному из столь похожих друг на друга огромных домов, вытянувшихся вдоль проспекта.

Они обошли дом, зашли в подъезд, выходивший во двор, сели в лифт. Александр нажал кнопку рядом с цифрой «7» и, быстро повернувшись к Люсе, обнял ее и поцеловал.

Поцелуй длился недолго. Через минуту они уже звонили у дверей Ивана Васильевича.

 

Глава шестая

В ТЫЛУ ВРАГА

Теперь это был один из полузабытых эпизодов Отечественной войны. Но в свое время о нем много писали в наших газетах. Да и в немецких тоже. А в начале шестидесятых годов вышла небольшая книжка «Путь «Красного спорта», рассказавшая о героической борьбе в тылу гитлеровских войск диверсионного отряда советских спортсменов, носившего название «Красный спорт».

...Железнодорожная магистраль, по которой осуществлялось снабжение немецких войск, наступавших на Москву, охранялась весьма тщательно. В частности, на участке, о котором пойдет речь, хоть и довольно открытом, через каждый километр располагался сторожевой пост, вдоль путей курсировали дрезины с патрулями. Ночью охрана усиливалась. Долгое время никаких происшествий на участке не было, и начальник охраны, капитан Рорбах, спал спокойно.

Но однажды поступили сведения, что километрах в сорока от Жуковки, где помещался штаб охраны, русские высадили десант. Совершенно случайно это обнаружил возвращавшийся с попойки поздней ночью полицай. Над лесом довольно низко пролетел самолет, сделал круг и сбросил нескольких парашютистов. Мгновенно отрезвевший полицай погнал лошадь в ближайшую комендатуру. Лес прочесали дважды, вдоль и поперек, но никого не нашли. Через день поступило сообщение о новом десанте, а через несколько дней — еще об одном. На этот раз немцы серьезно обеспокоились, всюду были разосланы приказы о повышенной бдительности, в течение недели посты выставлялись в удвоенном составе.

Постепенно страхи улеглись, и все пошло по-прежнему.

И вдруг телефонный звонок разбудил Рорбаха в два часа ночи. В десяти километрах от Жуковки был пущен под откос эшелон с артиллерийскими снарядами. Через полчаса капитан прибыл на место. Мощные прожекторы освещали печальную картину: десятки искореженных, развороченных вагонов лежали вдоль насыпи, взрывы снарядов опалили траву, лес, кустарник на сотни метров вокруг. Пока Рорбах и его солдаты суетились, вынося убитых и раненых, а ремонтная команда восстанавливала пути, небольшая группа гестаповцев внимательно изучала место происшествия.

На следующий день коменданту округа генералу Ранке лег на стол доклад. Из доклада явствовало следующее.

Партизаны (а скорее всего те самые парашютисты, которые были недавно замечены) незаметно подкрались к сторожевому посту, сняли часового и, заминировав путь возле самого поста, скрылись. Труп часового, чудом уцелевший среди огня и взрывов и лишь отброшенный на два десятка метров взрывной волной, был тщательно осмотрен. Эксперты установили, что к часовому подкрались, видимо, совершенно незаметно и мгновенно задушили искусным приемом.

Сторожевые посты были вновь усилены, через каждые полчаса вдоль полотна проходил патруль, а через каждые два-три часа проезжала дрезина. Обходы и смена часовых производились в самое неожиданное и каждый раз разное время.

Прошла неделя, и под откос полетел новый эшелон. На этот раз генерал Ранке лично прибыл на место катастрофы. Его сопровождал опытный следователь из гестапо Крамер, эксперты, целая толпа эсэсовских офицеров. Выяснилось, что все произошло так же, как и в прошлый раз, но была одна непонятная и пугающая деталь: создавалось впечатление, что диверсант, незаметно подкравшийся теперь к уже удвоенному сторожевому посту, дождался, пока оба часовых окажутся к нему спиной, и, бросившись на них, с невероятной быстротой уничтожил одного за другим. И при этом опять-таки голыми руками. На недоверчивый вопрос генерала — не было ли нападавших двое-трое — эксперты категорически заявляли: нет, действовал один человек!

Диверсии участились. Теперь не проходило двух-трех недель, чтобы на полуторастакилометровом участке не взрывались, не летели под откос поезда с техникой, живой силой, снарядами. А иногда партизаны нападали и на расположенные в окрестностях склады, бензохранилища.

Были предприняты чрезвычайные меры. Лес многократно прочесывали, вдоль путей вырубили, на деревни совершали неожиданные налеты. Чтобы запугать население и заставить его выдать партизан, десяток жителей расстреляли и повесили, несколько домов сожгли.

Но ничего не помогало.

Видимо, диверсантов было немного, они были опытны, смелы и искусны в своем деле и легко скрывались от карателей. На несколько дней все затихало, а потом следовал очередной взрыв.

Теперь уже сторожевые посты располагались не дальше двухсот-трехсот метров друг от друга, в окопах с круговой обороной. Подвижные патрули насчитывали по пять-шесть человек. Но наступили холода, часовые мерзли в своих холодных тесных окопчиках, вылезали размяться, погреться, и тут-то их и настигала «тихая смерть». Это выражение, заимствованное из словаря еще первой мировой войны, подходило здесь как нельзя точно. Гестаповцы уже твердо знали: на часовых каждый раз нападал один и тот же человек — они хорошо изучили его «почерк», — человек, в совершенстве владевший приемами самбо, этой русской борьбы без оружия, схожей с японской джиу-джитсу, но, как утверждали знавшие свое дело эксперты, значительно эффективнее и страшнее.

Человек действовал с ошеломляющей быстротой. Однажды после осмотра трупов и места происшествия было бесспорно установлено, что он успел уничтожить часового, разминавшегося около окопчика, а затем,совершив чуть не трехметровый прыжок, вырвать автомат у другого раньше, чем тот успел выстрелить. Завязалась борьба. Часовой сумел выхватить нож. Но, даже не потрудившись выбить у него из руки этот нож, партизан им же заколол часового.

Судя по всему, человек был не только асом в знании этой страшной борьбы, не только быстрым, как тигр, и бесшумным, как кошка. Он обладал, наверное, и колоссальной физической силой, потому что легко справлялся с такими часовыми, чей вес превосходил сотню килограммов, а мускульная сила позволяла валить быка.

Чего только не предпринимала охрана, чтобы выловить проклятых диверсантов. Но диверсанты оставались неуловимыми.

Рорбах похудел. По ночам ему снилась передовая, куда грозил его послать Ранке. Он не знал, что и перед Ранке кошмаром стоит фронт, куда его, в свою очередь, грозится загнать начальство повыше.

Только к середине зимы благодаря чрезвычайным мерам удалось, наконец, настичь одного из диверсантов. То ли мина взорвалась раньше времени, то ли осколки тяжелых авиабомб, которые вез эшелон, поразили на этот раз неожиданно большое расстояние, но двое партизан (а судя по всему, их всего двое и было), закладывавших мину, оказались ранеными: один — тяжело, другой — полегче. Тот, что полегче, два километра ползком, с перебитой ногой, тащил товарища на спине. Здесь тяжелораненый умер, а другой партизан прополз еще километр. Там его и настигла погоня. Он отстреливался недолго: не хватало патронов. Но, когда эсэсовцы подбежали к нему, он взорвал гранату, убив себя и троих врагов.

Трупы партизан были тщательно осмотрены. Осмотр подтвердил сведения, которые к тому времени уже собрало гестапо: в районе Жуковки действовал специальный диверсионный отряд, состоявший из русских спортсменов высокого класса, и притом разных спортивных специальностей. У одного из погибших диверсантов уши были расплющены: он явно много лет занимался борьбой, о чем свидетельствовала и могучая мускулатура. Во втором по шрамам на бровях, по фигуре эксперты без труда определили боксера.

В течение зимы еще трижды удавалось «ловить» партизан. Но «ловить» именно в кавычках. Каждый раз они отчаянно отстреливались, а последней пулей убивали себя (подходить к ним и пытаться брать их живыми немцы уже не решались). И только весной Рорбаху, наконец, повезло; один из диверсантов попал в плен! Когда, настигнутый карателями, он отстреливался, кто-то бросил в его сторону противотанковую гранату. Такой прием придумал следователь гестапо Крамер. Он посоветовал бросать в направлении настигнутых диверсантов мощные противотанковые гранаты — в расчете на то, что они оглушат (но не убьют) русского и его можно будет захватить живым. Дважды такая попытка терпела провал, но на этот раз удалась. В бессознательном состоянии партизана схватили и доставили в штаб.

Пожалуй, будь ранен сам генерал Ранке, он не удостоился бы такого внимания и забот военных врачей. Пленного немедленно перевезли в специальную палату. Ему делали инъекции всевозможных препаратов, кормили на убой. Начальник госпиталя, видный хирург, с дюжиной ассистентов несколько раз в день наведывался в палату.

У постели пленного круглосуточно дежурили два здоровенных эсэсовца, а все острые предметы и веревки, шнуры, тесемки были убраны. Крамер опасался, как бы пленный не покончил с собой. Когда специалист-хирург поставил своего необычного пациента на ноги, за него взялись другие специалисты: Крамер и его помощник, опытнейший заплечных дел мастер, Вольф. Ростом около двух метров, весь из мышц, бывший чемпион Баварии по борьбе, фельдфебель Вольф пользовался в гестапо особой репутацией. Его «обработки» не выдерживал ни один допрашиваемый.

Но этот выдержал.

Три недели потребовалось врачам, чтобы тщательным лечением и уходом поставить на ноги раненого партизана. И три недели — Вольфу, чтобы, проделав с ним то, от чего обыкновенный человек умер бы через день, убедиться, что на этот раз он, Вольф, бессилен.

Пленного часами пороли, ввинчивали в пятки шурупы, забивали раскаленные гвозди, медленно выкручивали, а потом по фалангам ломали пальцы на руках. Отрезали уши, нос. Он молчал. И не просто молчал — не давал показаний, а молчал вообще — не кричал от боли.

Под конец Вольф применил свою самую страшную пытку, которую не в состоянии, как он считал, выдержать ни один человек: он постепенно дробил пленному коленные чашечки, забивая в них молотком пустую патронную гильзу. Партизан, с лицом белее снега, с прокушенными почти насквозь губами, молчал. Несколько раз он терял сознание, но продолжал молчать.

И тогда случилось неожиданное. Не выдержал Вольф. Воя от бессильного бешенства, он набросился на партизана и задушил его.

Вольф был послан на передовую. Крамер получил выговор, но тайна страшного диверсионного отряда русских так и не была раскрыта. Он стал легендарным. Часовые боялись выходить на пост меньше чем втроем. При малейшем шорохе они открывали отчаянную стрельбу. В панике подавали сигналы тревоги по любому поводу.

Целый отряд гестаповцев, множество полицаев, полк солдат без конца прочесывали округу, задерживали, а то и расстреливали каждого подозрительного. Причем для смертного приговора достаточно было мелочи: офицер приказывал задержанному раздеться по пояс, и, если у того была мускулистая фигура, если можно было предполагать, что это спортсмен, его тут же на месте расстреливали без всякой дальнейшей проверки. Однако поймать партизан не удавалось.

Но однажды диверсантам не повезло. Дело произошло так (во всяком случае, так воспроизвели его гестаповские эксперты).

Была глухая ночь. Часовой одного из наиболее спокойных располагавшихся на открытой местности постов отошел оправиться шагов на десять от окопчика, в котором стоял, покуривая, второй солдат. Казалось бы, откуда взяться врагу? И все же тот самый, неуловимый, «тайная смерть», сумел подползти, выждать удобный момент и уничтожить отошедшего часового.

Накинув его шинель, он стал подходить к окопчику. Трудно сказать, что произошло дальше. То ли солдат разглядел врага и, ошалев от ужаса, выскочил из окопчика, чтобы бежать, то ли был он на редкость смелый и уверенный в себе (как потом выяснилось, солдат отличался феноменальной силой), так или иначе, но он вступил в единоборство с русским. По-видимому, ему удалось поразить нападавшего ножом и дальнейшую борьбу вести уже с раненым. И все же в этой схватке он нашел свою смерть. Русский партизан, несмотря на то, что потерял много крови (а кровь это была несомненно его, так как на часовом ни одной раны не обнаружили), сумел все же поймать противника на прием и задушить его. Как всегда, голыми руками.

#img_12.jpeg

Затем он, наверное, подал сигнал товарищам. Те приблизились, заминировали путь и начали отходить. Раненый шел сам, его, наверное, поддерживали. Но километрах в пяти от железной дороги они наткнулись на отряд полицаев, прочесывавших лес. Завязалась перестрелка. Подоспел эсэсовский патруль на мотоцикле. Верные инструкциям Крамера, эсэсовцы бросили в сторону окруженных партизан несколько противотанковых гранат. Один из партизан был убит на месте. Неподвижно лежали и два других. Но, когда немцы осторожно приблизились к распростертым телам, второй партизан с молниеносной быстротой перевернулся и выпустил очередь из автомата. Трое эсэсовцев и трое полицаев были убиты, остальные в беспорядке ретировались.

Партизан не растерялся. Продолжая стрелять одной рукой, а другой волоча за собой раненого товарища — того самого, которого прозвали «тихая смерть» (оставшийся на месте убитый партизан ножевых ранений не имел), он добрался до брошенного эсэсовцами мотоцикла и был таков.

Через две недели после неудавшейся попытки захватить «тихую смерть» советские войска начали приближаться к Жуковке, и дальнейшие диверсионные налеты на этом участке потеряли смысл.

Так многомесячная борьба между целой армией эсэсовцев, полицаев, солдат, гестаповцев и маленьким диверсионным отрядом «Красный спорт» окончилась его победой.

...Когда Ростовский вышел из госпиталя, дела его были неважны. Ножевая рана, которую нанес ему в ту памятную ночь немецкий часовой, повредила руку. Плохо было с головой. Взрыв противотанковой гранаты серьезно контузил его. Он надолго потерял сознание. Ростовский не помнил, как Гриша Пылин (до войны чемпион страны по борьбе) дотащил его до мотоцикла, как уходили они от преследования, как добрались к своим, как перевезли его самолетом на Большую землю.

Почти две недели Ростовский не приходил в сознание, а потом год провалялся на госпитальной койке.

Домой вернулся совсем инвалидом. Рука иногда болела, а главное, голова чуть не ежедневно раскалывалась от боли, кружилась. Порой он забывал самые простые вещи: имена друзей, свой номер телефона, день недели. Не то что о самбо или другом спорте, а вообще о какой-либо деятельности не приходилось и думать.

Так прошло несколько месяцев.

Но однажды Ростовский надел свой лучший довоенный костюм и отправился в военкомат. Он предложил преподавать самбо. Военком внимательно оглядел невысокого, сухощавого человека, стоявшего перед ним, и задумался. Мастер спорта, чемпион страны... Мало ли что ранен, контужен, он же не в соревнованиях собирается выступать — учить. Инструкторов нет, а самбо, это военком хорошо знал, — великая вещь на войне.

И вот ежедневно Ростовский стал ходить преподавать самбо. Это утром.

А вечером он шел в институт физкультуры. Там друзья лечили его. Лечебная гимнастика, массаж, легкие тренировки, а главное... главное — привычная, хорошо знакомая да просто необходимая ему атмосфера спортивных занятий, тренировок — всего этого светлого, шумного, радостного мира красоты, здоровья и силы. Он ходил здесь со своей раненой рукой, со своей несчастной, порой просто невыносимо болевшей головой, бледный от боли и улыбался, стараясь скрыть слабость и тошноту.

Но чем дальше, тем дела шли лучше.

Рука почти выздоровела. Голова перестала болеть, пропали головокружения.

Ростовский стал тренером.

Тренерской работой он увлекся до самозабвения. Шли годы. Его ученики становились чемпионами страны, мастерами. Он и сам теперь носил высокие звания: заслуженный мастер спорта, заслуженный тренер СССР. К ордену Ленина, полученному за военные подвиги в тылу врага, прибавился орден Трудового Красного Знамени, которым наградили его за высокие спортивные достижения, за то, что вырастил он десятки замечательных учеников.

Теперь Иван Васильевич Ростовский был лучшим тренером страны по борьбе самбо, его перу принадлежали многие статьи, учебник, несколько книг, посвященных этому виду спорта. Он работал над кандидатской диссертацией.

...Обо всем этом, о прекрасной и трудной жизни этого человека знали многие тысячи людей, те, кто прочли небольшую книжку «Путь «Красного спорта» и другую — «В бою и труде», в которой рассказывалось о жизненном и спортивном пути Ростовского. Книгу написал известный спортивный журналист, два года с величайшим трудом собиравший для нее материал, так как сам Иван Васильевич никакой помощи ему в этом не оказывал и ни слова о себе рассказывать не хотел.

Но читатели книг не знали, что Иван Васильевич обречен.

Ему оставалось жить считанные годы. Последствия тяжелой контузии головы, словно исчезнувшие на время, снова давали себя чувствовать. То ли сказывался возраст — как-никак Ростовскому было за пятьдесят, — то ли подкосила напряженная, без отдыха и перерыва, умственная работа — подготовка диссертации, — но головные боли вновь усилились, снова появлялась тошнота, слабость, терялась память. Уже дважды Иван Васильевич ложился в больницу. Первый раз на месяц, второй — на три.

Врачи были единодушны: при таком режиме можно протянуть год-два; если бросить всякую работу — вдвое дольше. Предложить Ростовскому расстаться с работой было невозможно — тогда ему пришлось бы сказать и о диагнозе, а кто бы решился на это... От него требовали беречь нервы, не волноваться, отдыхать — словом, все то, что так необходимо и так трудно выполнять в жизни.

Ростовский улыбался, обещал — и врачам, и жене. А сам еще напряженней трудился, еще меньше спал, урывая для работы часы от ночного, и без того короткого, отдыха.

Кроме врачей, никто не знал, что неотвратимо и стремительно приближается для Ростовского конец пути. Врачи берегли его, обманывали добрым и бесполезным обманом. Бесполезным, потому что Ростовский знал.

Он улыбался, обещал беречь себя, но работал все ожесточенней: надо было закончить диссертацию, написать еще одну книжку, еще одну статью, подготовить еще одного ученика. Для него не могло быть выбора между несколькими годами спокойной, но бесполезной жизни и пусть всего лишь годом жизни, отданной людям.

Раз в год, по весне, он приходил на одно из московских кладбищ. Здесь, в глухом, заросшем черемухой уголке, за простой деревянной оградой, на земляном холмике лежала мраморная плита. «Григорий Пылин, мастер спорта, солдат, партизан. Погиб в боях с фашистами» — было высечено на ней.

Иван Васильевич клал к подножью холмика букет мимоз и подолгу сидел на стоявшей рядом, вросшей в землю скамеечке.

Гриша, Гриша Пылин... Товарищ по институту, соратник по борьбе в тылу врага. Они вместе пришли тогда на стадион «Динамо», вместе учились в партизанской школе, сидели рядом в самолете, уносившем их темной, ненастной ночью в глухой тыл врага...

И там были всегда вместе. Когда Ростовский неслышно и незаметно, порой часами, полз к немецкому сторожевому посту, он знал, что поблизости с автоматом наготове залег Гриша. И случись что не так, он скорее пожертвует собой, чем оставит друга в беде.

Но все «случалось» как надо. Словно стальная распрямляющаяся пружина, он взлетал в воздух, обрушиваясь на врага. Он никогда не ошибался, приемы его были точны и неотвратимы, как сама судьба. Ростовский тихо опускал бездыханное тело врага на землю и подносил руки ко рту. Тишину ночи прорезал глухой, тоскливый крик ночной птицы, а через минуту Гриша и еще кто-нибудь из ребят, сгибаясь под тяжестью взрывчатки, подбегали к полотну железной дороги и быстро, но расчетливо начинали закладывать мины. Они всегда держались друг друга, как привыкли это делать на поле, в зале, на беговой дорожке. Они были одной командой, одним коллективом. Просто поле и дорожка стали другими. Теперь это были поля сражений и трудные дороги войны. Но они-то остались прежними — советскими спортсменами.

#img_13.jpeg

В ту ночь Гриша Пылин, рискуя собой, спас ему жизнь. Что ж, настало время и для него, Ивана Ростовского, отдать свою жизнь народу. Жаль, что суждено ей быть короткой. Ну, а у Гриши она ведь была еще короче.

Разве это важно? Разве цена жизни измеряется ее продолжительностью, числом прожитых лет? Нет! Она измеряется свершенным за эти годы, пользой, принесенной другим. Вот и надо спешить, успеть побольше за оставшиеся немногие годы...

Ростовский прощался с могилой друга. Каждый раз. Он ведь не знал, доведется ли ему прийти сюда снова. И уходил домой, к письменному столу, на стадион, в спортивный зал, туда, где ждала его работа.

Чем трудней ему было, чем больней, тем ровней, приветливей и добрей был он со своими учениками, с этими веселыми, юными, цветущими парнями, перед которыми раскрывалась долгая, интересная, увлекательная и прекрасная жизнь. Они привыкли во всем верить ему, они приходили к нему со своими большими радостями и такими маленькими (но казавшимися им очень большими) огорчениями, со своими надеждами и планами. И он радовался их радостям, утешал в беде, бодрил, если надо, вдыхал в них веру в себя. Они любили его за его постоянно хорошее настроение, за неистребимую веру в удачу, в будущее, в успех.

Он был для них не только тренером, учителем, другом. Он был для них примером в жизни.

А это куда труднее.

Куда труднее жить так, чтобы не краснеть ни за один прожитый день, чтобы, когда настает час последнего расчета, сожалеть лишь о том, чего не совершил, а не об ином, совершенном. Люди не ангелы. Они не парят над землей. Они идут по ней, изрытой и неровной, а потому порой спотыкаются.

Мудрость не в том, чтоб не споткнуться, а в том, чтоб делать это пореже, побыстрей возвращать равновесие и продолжать свой путь всегда вперед, не сворачивая на болотистые тропки, не поворачивая назад.

И отмерен ли тебе длинный путь или короткий, по равнинам или по ухабам, пройти его надо так, чтоб протоптать дорогу другим.

 

Глава седьмая

ТИХИЙ ВЕЧЕР

Дверь открыл сам Иван Васильевич. Как всегда, подтянутый, чисто выбритый, он был в тренировочном костюме, заменявшем ему домашний халат.

— Добро пожаловать! Давно пора! — Он широко улыбался, распахивая дверь пошире.

Александр вошел смело и привычно — он входил сюда не впервой, Люся — немного стесняясь. Но Иван Васильевич располагал верным средством преодолевать первое смущение своих гостей (которое испытывали и его ученики, впервые приходя к нему). Этим средством был «домашний музей».

Музей отличался немалым разнообразием. На полках, за стеклом, прикрепленные к досочкам, обтянутым красным плюшем, сверкали сотни значков. Здесь были и медали, и жетоны, завоеванные самим Ростовским, и официальные значки различных соревнований и спортивных мероприятий, в которых он участвовал, и, наконец, значки, подаренные ему зарубежными спортсменами, а также привезенные его учениками из разных городов.

Далее экспонатами музея являлись зажигалки. Их было великое множество: дорогие элегантные газовые «Фламинер» и «Сильверматч», японские, с легкомысленными изображениями-загадками, зажигалки-сувениры, с маркой винных, табачных, автомобильных или велосипедных фирм. Зажигалки с эмблемами спортивных клубов и газет. Огромные, массивные настольные зажигалки и крошечные — в виде брелоков, колец, папирос, бутылочек, часов.

Их тоже привозили Ивану Васильевичу из-за рубежа его друзья, особенно один, работавший дипкурьером, объехавший многие десятки стран и считавший своим долгом из каждой привозить Ростовскому зажигалку.

Самым интересным было при этом то, что Иван Васильевич никогда в жизни не курил.

Однако истинной страстью Ростовского была, конечно, обширная библиотека специальной литературы, посвященной национальным видам борьбы, приемам рукопашного боя без оружия и т. д.

Целые полки занимали книги о джиу-джитсу, дзюдо, карате, аикидо и других разновидностях японской национальной борьбы. Рядом соседствовали все без исключения книги, брошюры и альбомы по самбо, выпущенные в СССР. А также дореволюционные книжки и учебники.

Здесь была собрана литература на двадцати-тридцати языках. Имелись роскошные, великолепно иллюстрированные издания и тонкие, потрепанные, засаленные, но редкие и очень ценные брошюрки. И все это книжное богатство отнюдь не давило на полки мертвым грузом. Иван Васильевич постоянно работал с ним, изучал его, анализировал. Он написал интереснейшую книгу, посвященную истории рукопашного боя без оружия, очень аргументированную работу, доказывавшую бесспорное преимущество самбо над дзю-до, много популярных статей и очерков.

Иван Васильевич владел английским языком, разбирался во французском и немецком и, разумеется, прекрасно знал международную японскую терминологию, относящуюся к дзю-до.

Это позволяло ему довольно свободно обращаться со своей библиотекой. Богатство это постоянно пополнялось как за счет книг, приобретаемых за рубежом или выписываемых оттуда самим Ростовским, так и за счет привозимых друзьями.

Только упрямый друг-дипкурьер продолжал привозить дорогие зажигалки, а не дешевые брошюрки, совершенно игнорируя тонкие намеки Ивана Васильевича.

Показывая свой «домашний музей», Ростовский давал пространные, выдержанные в юмористическом тоне, объяснения, увлекался.

Постепенно гость осваивался, начинал задавать вопросы, смеялся шуткам хозяина, первая неловкость исчезала, и пришедший чувствовал себя как дома. Этому способствовал и чудесный кофе, секретом приготовления которого в совершенстве владел Иван Васильевич, чрезвычайно этим гордившийся.

Приготовление кофе не доверялось никому — ни жене, ни дочери. Он сам исчезал на кухне, откуда возвращался с подносом, уставленным какими-то сложными клокотавшими аппаратами, которые просто язык не поворачивался назвать кофейниками. Они напоминали скорей инвентарь древнего алхимика. Иван Васильевич наливал в крошечные чашки кофе с такой торжественностью, будто это действительно текла не черная ароматная жидкость, а расплавленное золото.

Гость отпивал глоток и, глядя в полные радостного ожидания глаза Ивана Васильевича, не мог не цокать языком, не восхищаться и не закатывать от наслаждения глаза, даже если кофе казался ему чересчур горьким, густым или горячим.

Когда же, что случалось крайне редко, кто-нибудь выказывал неодобрение или даже просто безразличие к изготовленному Иваном Васильевичем волшебному напитку, он очень обижался — и у него портилось настроение на весь вечер.

Впрочем, так почти не бывало. Все знали о его невинной причуде, да и в действительности кофе он готовил превосходно.

Но никто не знал, что так дорог был Ростовскому этот напиток потому, что порой лишь он один поддерживал его силы в долгие рабочие ночи, когда раскалывалась от боли голова, пелена застилала глаза, а память не могла подсказать годами известные, давно привычные цифры и факты.

— Ох, какой кофе замечательный! — Люся была в искреннем восторге. — Мама моя считает себя специалистом, но ей далеко...

— А? Правда? — Иван Васильевич сиял. Он хоть и привык к комплиментам в адрес своего «кофеварочного таланта», но был достаточно умен, чтобы почувствовать, когда такой комплимент был вызван подлинным восхищением.

— Ой, вы дайте мне рецепт! — Люсины глаза заговорщически блестели. — Я сварю, когда гости к нам придут, — и на стол! Посрамлю родную мать.

— Ая-яй! — Долг педагога взял верх в душе Ивана Васильевича над профессиональной гордостью. — Родную мать! Нельзя так. Лучше преподнести ей рецепт на день рождения...

— У нее не бывает дня рождения, — серьезно заметила Люся и, отвечая на недоуменный взгляд Ивана Васильевича, пояснила: — Она считает, что отмечать день рождения для женщины — предрассудок. «Какое значение имеет количество лет, прожитых человеком, — говорит моя мама (Люся, произнося эту фразу, подражала тону матери), — если он выглядит намного моложе, как я, например? Еще в тысяча девятьсот тридцать шестом году наш главный режиссер говорил мне: да вас надо перевести в детский театр — вы для них будете неоценимы!..»

Не выдержав, Александр начал громко смеяться. Иван Васильевич тоже не мог сдержать улыбки и лишь грозил Люсе пальцем.

Потом вдруг глаза его погрустнели.

— Твоя мама права, — заметил он тихо, — лучше не праздновать дни рождения. Не так заметно, как быстро бегут годы...

— Ну, этого только она боится. А у нас их еще много впереди. — Люся улыбалась уверенно и беспечно. Но, вспомнив, что Ростовскому не двадцать лет, она торопливо и смущенно добавила: — Да и вам, Иван Васильевич, жить да жить. Ведь ваше пятидесятилетие в прошлом году праздновали, а вы вон... — она на мгновение замолчала и, опять улыбнувшись, закончила: — куда моложе Алика выглядите.

Печаль, мелькнувшая в глазах Ивана Васильевича, исчезла. Он снова улыбался.

— Да, уж конечно Александр мне по возрасту в отцы годится. Солидный человек, мастер печатного слова. Уже статьи, очерки пишет. Скоро книгу небось ахнет. А там, глядишь, женится. А, Александр?

При последних словах Ростовского Люся слегка покраснела и поспешно заговорила:

— Вы спросите его, Иван Васильевич, какое у него задание было от редакции! Ответственнейшее! Но Алик (Люся говорила теперь, изображая лектора) со свойственной ему решительностью и смелостью, выработанными годами занятий самбо, успешно справился с труднейшим испытанием: спас обиженного и в ближайшее время каленым пером заклеймит тирана Трюфина!

Александр, который собрался было возмутиться, оставил это намерение.

— И дам ему-таки по мозгам! Этому зазнайке...

— Фи! — перебила его Люся. — Ну что за выражение.

— Вот именно, — присоединился к ней Иван Васильевич. — Ты что, брат, того? В дамском обществе... Давай-ка лучше серьезно расскажи, что и как.

Александр начал рассказывать. Горячо. С увлечением. Он поведал, как прибыл на фабрику, как разговаривал с Лукавым, как нахально и вызывающе вел себя Трюфин. Закончил он свой рассказ так:

— В общем, я сейчас продумываю материал. Но я ему дам!

Однако ожидаемых криков сочувственного возмущения не последовало. Иван Васильевич задумчиво молчал.

— А ты уверен, что этого Лукавого так уже притесняют? Он часом не лодырь?

— Да что вы, Иван Васильевич! — Александр даже вскочил от волнения и забегал по комнате. — Вы только подумайте, человек все делает, ни от чего не отказывается, а его, раз он спортсмен, заставляют накануне ответственных соревнований на субботник идти. Неужели других нет? Неужели они не понимают, что рискуют победой? Это же отсутствие всякого патриотизма!..

Иван Васильевич внимательно разглядывал свою чашечку, которую держал в руках.

— Может быть, может быть, — сказал он, не поднимая глаз, — тебе видней, ты был на месте. Но смотри не ошибись. А если еще разок съездить?

— Да нет, Иван Васильевич, поверьте, тут картина ясная. Надо только написать хорошо...

— ...Ну, а это, — подхватила Люся, — разумеется, труда не составит!

— Да брось ты, Люська, — досадливо перебил Александр, — ну что ты все смеешься. Это ведь серьезное дело, не то что всякие там выкрутасы с обручами и ленточками проделывать.

Глаза Люси засверкали, лицо порозовело. Предвидя неминуемую бурю, Иван Васильевич предпринял решительные меры.

— Я вам расскажу один любопытнейший случай. Вы послушайте. Очень поучительно.

Пришлось замолчать. Обменявшись сердитыми взглядами (погоди, я тебе это припомню!), Люся и Александр приготовились слушать.

— Был я тогда совсем молодым, еще моложе вас — только, можно сказать, входил в спортивный раж. Впрочем, был уже перворазрядником. И вот так сложилась у меня обстановка, что надо было мне самому выбирать тренера. Умер Чулков, ты знаешь, Александр, это имя — старейший наш самбист был, патриарх, можно сказать. Я у него начинал. И как-то так получилось, что другие его ученики где-то пристроились, а я вроде бы один остался. Поехал я к одному тренеру на занятия... Не буду называть его фамилию, скажем, Иванов. Вошел в зал, посмотрел, поглядел, был о нем немного наслышан — он нескольких чемпионов воспитал.

Стою. Смотрю. Подходит ко мне этот Иванов, спрашивает, кто я, откуда. Я рассказываю. Он похлопал по плечу: «Давай, — говорит, покажи, на что способен». Ну, я переоделся (чемоданчик на всякий случай захватил), вышел на ковер. Повозились мы немного: одного его мастера быстро положил, другой — меня.

Иванов улыбается. Кончилась тренировка. Он говорит: «Ты просто родился для самбо, я из тебя в два счета мастера сделаю. Беру в ученики!»

И начал я к нему ходить. Ходил, ходил, такой он всегда ласковый был, этот Иванов, в каждую мелочь влезал, ободрял. Во время тренировки прямо ни на шаг от меня не отходил. Потом были соревнования. Я выигрывать стал. Иванов совсем во мне души не чает. Но чувствую я: что-то не так. Молод еще был, не мог себе ясного отчета дать, а вот чувствую, что не так. Например, со мной, с другими, так сказать, «перспективными» он хоть часами готов возиться, а с «середнячками» поговорит минуту, покажет, подскажет — и тренируйтесь как знаете.

И что ж я придумал? А? (Ехидный, видать, был парень, не то что теперь — добрый старикашка.) Стал я хуже выступать. Раз проиграл, другой. Нарочно! Приемы стали «хуже получаться». И, вижу, Иванов мой чем дальше, тем больше теряет ко мне интерес. И не такой ласковый стал, и к занятиям не такой внимательный, посмотрит-посмотрит и к другим, «перспективным», уходит, Ростовский-то уж выбыл из этой категории. А я, наоборот, стал к нему в десять раз больше, чем раньше, приставать: почему то не получается, почему это осилить не могу, да что, да как. Сначала он просто отмахивался, а потом гнать меня стал.

Вот тогда-то я понял его. Взял свой чемоданчик и отправился к другому тренеру, ну, скажем, Петрову. Конечно, самбист я был неплохой, но уж не такая известная личность, чтоб этот Петров меня знал — так, видел пару раз на соревнованиях.

Прихожу. Никакой ласковости. Мрачноватый. Ворчливый. Сердитый. «Становись в строй», — говорит. Встал. А в строю у него и чемпионы страны, и мастера, и такие же, как я, перворазрядники. И для всех закон один, правила одни и внимание, между прочим, тоже одно. Ворчал на всех Петров одинаково. И никого не захваливал. Посмотрел, например, на мою борьбу и говорит: «Вот это у тебя не годится, а то плохо, а это совсем никуда». Зато уж никогда не отмахивался. Хоть в час ночи иди к нему — примет.

Через год стал я мастером, через три — чемпионом страны. Знаменитым, именитым... А на тренировках по-прежнему в одном ряду со всеми стоял, и ворчал на меня Петров не меньше — больше, пожалуй. Вот так, брат... Так что ты о делах не всегда суди по тому, обходительный их человек творит или, наоборот, не очень любезный. Лучше всего судить по самим делам.

Иван Васильевич замолчал. Молчали и его гости. Первой заговорила Люся:

— Иван Васильевич, а ведь это тоже нехорошо, когда тренер все время ворчит. У меня бы, например, руки опустились.

— Нехорошо, — серьезно заговорил Иван Васильевич, — я и не говорю, что хорошо. У Петрова того тоже были недостатки, а у Иванова — достоинства. Я этот пример привел как раз потому, что уж очень они были полярны. Уж очень привлекал один, и, в общем-то, отталкивал другой. Но как раз второй-то и был лучше. — Он помолчал и заговорил снова: — А вообще тренер не может себе позволить сердиться, когда хочет, радоваться, когда хочет. Засудили, например, его воспитанника — бывает и такое. Внутри все кипит от возмущения, воспитанник твой чуть не плачет или, того хуже, ругается последними словами. А ты должен успокоить его, не дать ему усомниться в судьях. Иначе он потом всегда на них валить будет. Дали поражение? Значит, недостаточно доказал свое преимущество. Работай! Или наоборот: выиграл парень у слабого противника и, особенно на первых порах, прыгает от восторга. Теперь он всех раскатает, одним щелчком любого! А ты ему — душ холодный: плохо, мол, выступал, хоть и выиграл. У тренера жизнь трудная. Он нервничает и волнуется за двоих и выдержки и спокойствия тоже за двоих должен иметь.

Расскажу еще случай. Было у меня двое учеников, ну, опять скажем, Иван и Петр — сейчас они уже известные мастера. А вначале такие петухи были! Ужас! Случилось так, что встретились они друг с другом на ковре — первенство вузов проходило: один в архитектурном учился, другой — в машиностроительном. Дают судьи победу Ивану. Тот радуется. А победу-то дали незаслуженно. Явно Петр выиграл. Кончились соревнования, подходит он ко мне мрачный, говорит:

— Иван Васильевич, где же справедливость? Ведь выиграл я, ну все же видели.

Я ему отвечаю:

— Что ж, бывают ошибки. Вы почти на равных были. Просмотрел один судья — и все.

— Ну ладно, — говорит, — судьи просмотрели, но Иван-то, Иван чего радуется? Он-то знает, что проиграл. Вы же нас сами учили, что первое дело — честность. Как же он?..

— А я уверен, что Иван тебя победителем считает, — говорю. — Это он на радостях, в первую минуту, а потом остынет и сам поймет, кто выиграл.

— А... чего там говорить... Где он поймет! Знаете, Иван Васильевич, есть такая поговорка: «сытый голодного не разумеет». — Махнул Петр рукой и ушел.

Домой с Иваном идем вместе. Он возбужденный, довольный, еще весь живет своей победой. Идем. Слушаю его. Потом, когда немного поуспокоился, я ему говорю:

— Скажи, Иван, ты как сам считаешь, выиграл ты?

Он чуть в снег не присел.

— Да как же! — кричит. — Ведь все судьи... Ведь...

— Да нет, — перебиваю, — все правильно. Судьи присудили, и с судьями не спорят. Мы тебя завтра в секции поздравлять будем, руки жать. И, между прочим, Петр тоже тебе руку будет жать — ты же знаешь, у нас на первом месте закон товарищества и дисциплина. Я просто так спросил, нет у тебя у самого сомнений в своей победе?

Идем, молчим. Потом он говорит, уже неуверенно так, вяло:

— Не знаю, Иван Васильевич конечно, если так строго очень подойти, то на второй минуте Петр, конечно...

Я опять перебиваю:

— А ты, Иван, всегда строго подходи. Понимаешь, судьи — это судьи. Их решение обжалованию ни в какой инстанции не подлежит. Кроме одной — своей совести. Вот твоя совесть — она высший судья. Она может любое решение пересмотреть и объявить другое. Для тебя одного объявить, другие ничего никогда не узнают. И судьи, конечно, могут ошибиться, а за рубежом бывает, что и нарочно наших засуживают. Только совести ошибаться не разрешено. Она всегда должна принимать правильные решения. Ну ладно, поздно уж теперь. Еще раз поздравляю тебя. До завтра...

Пожал ему руку на прощание, он меня до дому проводил и пошел к себе.

А назавтра ни свет ни заря Петр в дверь ломится. Я еще бреюсь.

— Иван Васильевич! — кричит. — Иван Васильевич! Есть все-таки справедливость!..

— Чего кричишь, — говорю, — всю квартиру разбудишь. Семи часов еще нет.

А он шепчет таким шепотом, что за три квартала небось слышно:

— Иван Васильевич! Пришел вчера Иван. Уже на ночь глядя пришел. Говорит: «Хоть и дали мне победу, Петр, а я подумал-подумал, вот по улицам ходил... Ты ведь выиграл. Так что я знаю, менять тут уж нечего, а от меня прими поздравления!» Вот как, Иван Васильевич! А? Черт с ней, с победой с этой. Главное — все же есть справедливость! Правы вы, оказывается. А я плохо об Иване думал. Каюсь...

Радостный ушел, веселый. А главное, с верой.

Слушая рассказы Ивана Васильевича, попивая его знаменитый кофе, засиделись так поздно, что, случайно взглянув на часы, Люся вскочила как ошпаренная.

— Ох! Я погибла! Теперь мать съест меня вместо своих коржиков. Уже, наверное, объявлен всесоюзный розыск. Алик! Что делать?

— Ничего, скажешь, что была у меня, изучала рецепты кофейные, — шутил Иван Васильевич.

Попрощавшись, молодые люди бегом скатились по лестнице и выскочили на улицу. Здесь им повезло вдвойне: Александр в этот день получил свою студенческую стипендию, и, кроме того, перед домом как раз проезжало такси. Такси имело много преимуществ. Во-первых, спасало от дождя, который буйствовал на дворе, во-вторых, позволяло за десять минут добраться до Люсиного дома, где, наверное, в страшном волнении ходила из угла в угол Нина Павловна, всплескивая руками и испуская тяжкие вздохи.

 

Глава восьмая

РЕДАКЦИОННАЯ ЛЕТУЧКА

Редакционная летучка, как всегда, начиналась в двенадцать часов. Александр волновался. Как-никак задание у него было ответственное, он немало потрудился над своей корреспонденцией, и его интересовал результат. Корреспонденцию он сдал за день до того, накануне в редакции не был, а сейчас пришел к самой летучке и не успел узнать, какое у кого мнение. Но, в общем, он был настроен оптимистически. Оптимизм слетел с него очень быстро, как только очередь дошла до его материала. Лузгин не любил тянуть — он всегда шел прямо к цели.

— Теперь перейдем к материалу товарища Лугового «Фигаро здесь, Фигаро там». Материал все читали? Ну раз все читали, прошу высказываться.

Первым слово взял Елисеич: человек добрый по природе, он хотел придать обсуждению возможно более мягкий тон.

— Видишь ли, старик, — начал он, грызя, как обычно, грязный карандаш и поглядывая на Александра, — ты тут немного сплоховал. Ведь я тебе советовал: зайди, поговори со всеми там, взгляни, что к чему. А ты разок съездил... Маловато это, маловато. Ну, вот что он собой представляет, этот Лукавый? Или Трюфин?.. Ты понимаешь, старик, ты не корреспонденцию написал, а, как бы это выразиться, путевые заметки. Вот как тебя кто встретил, так ты каждого и описал. Даже над вахтером посмеялся, а он, может, образец на своем посту, хотя и не дюже грамотный. Глубже надо влезать, старик, глубже. Тогда тот, кто хорош, иногда плохим окажется, а плохой — хорошим. А главное, что их всех определяет, — это то, за что они борются, понимаешь, старик? Идеи их, принципы, мечты. Ну, в общем, вот это все там...

Как всегда, скомкав конец, Елисеич сел.

Юрка Соловьев, хоть и остряк, когда хотел, мог быть весьма серьезным и притом не очень стеснялся в выражениях.

— Ты, Луговой, шляпа — заявил он под неодобрительное бормотание Елисеича. — И пижон. Именно пижон! «Фигаро здесь, Фигаро там» назвал свою бодягу. Мол, Лукавый этот один вынужден все делать. А Фигаро-то ты сам и есть. Утром — здесь, днем — на фабрике, вечером — опять здесь. Тут с одним поговорил, там с другим. Взмахнул, видите ли, кисточкой, полоснул бритвочкой, влил водички — и пожалуйте, корреспонденция готова, и товарищ Луговой-Фигаро несет свой материал в редакцию в полной уверенности, что родился новый Дорошевич. А сам не понимает, что это не материал, а акробатический этюд. Все поставлено с ног на голову. Взял бездельника, лодыря и сделал из него мученика, а из Трюфина, этого честного парня, — тирана средневекового. Это уж не акробатический этюд, а иллюзионный номер...

Соловьев, обильно иллюстрируя свое выступление несколько неожиданными образами, разобрал корреспонденцию и, закончив это выступление словами: «Так что пижон ты, Луговой, пижон», — сел.

Выступали и другие. Последним слово взял Лузгин. Он говорил сухо, деловито, короткими фразами:

— Товарищ Луговой, вы уже поняли, материал не удался. В чем его недостатки, тоже ясно. Здесь об этом говорили исчерпывающе. Важно другое — почему не удался. У вас еще мало опыта. Вы могли ошибиться. Но могли и не ошибиться. Какова ситуация? Один, Лукавый, относится к спорту как хозяйчик — участвует в кроссах, добывает победу, значит, имеет право на привилегии. А другой, Трюфин, считает, что, если ты спортсмен, да еще лучший, с тебя больше и спрос...

— И я так считаю!.. — не выдержав, закричал Александр.

Лузгин остановил его движением руки.

— Возможно. Дайте закончить. Так вот. Один, Лукавый, считает, что спортом нужно заниматься ради спорта. Выжал гирю больше всех — и все. Для того и тренировался. А другой, Трюфин, считает, что спорт — средство, чтоб лучше работать. Понимаете, Луговой, не цель, а средство. А вы как считаете?

Лузгин повернулся к Александру и посмотрел ему прямо в глаза. Александр молчал. Он не ожидал вопроса. Выждав минуту, Лузгин заговорил снова:

— Вот видите. При освещении того или иного вопроса важно отношение самого автора. Подумайте о своем отношении к тому вопросу, который мы сейчас разбираем. Между прочим, это пригодится вам не только для данного случая. — И, меняя тон, Лузгин закончил: — Думаю, товарищи, что сегодняшний разбор был полезен всем. Луговой — пока еще практикант, не страшно, если он совершил ошибку в редакционной работе. Исправимо. Важно, чтобы он не ошибался в жизни. Там исправлять куда трудней... Летучка закончена.

Шелестя бумагами и грохоча стульями, все разошлись. Александр некоторое время сидел, боясь поднять глаза. Ему казалось, что все сотрудники редакции стоят вокруг тесным кольцом и смеются над ним. (Он еще не знал, что на летучках и не так разносят в пух и прах неудачные материалы, что кричат, ссорятся и ядовито ругают друг друга, а потом как ни в чем не бывало дружно садятся за работу.)

Наконец Александр вскочил, быстро надел плащ и с горящими ушами выбежал из редакции.

Легкий дождь освежил его.

Ну их к черту! Завтра же попросит декана направить его практикантом в другой журнал. Нет, сюда ходить он больше не намерен! Просто завидуют, увидели, что молодой, да способный. А они заплесневели в своем журнале и боятся любого конкурента. Тоже мне гении!

Он был так расстроен, что даже не позвонил Люсе. Еще бы! Хотел прийти к ней рассказать, как прошло обсуждение материала, как его хвалили... А теперь? Не мог же он, черт возьми, пересказывать ей, как оценили его произведение в редакции. «Луговой-Фигаро»! Подлец этот Соловьев!

Но лгать Люсе Александр не смог бы. И он предпочел не звонить. Люся, злясь и волнуясь, напрасно прождала его звонка и ушла к подруге.

В силе влияния спортивной печати на спортивные достижения, о котором так много говорили в редакции, Александр убедился через два дня, на первенстве университета.

Добыть здесь первое место казалось ему делом несложным. Кроме Виктора Орлова, других мастеров не было, а тот, посланный газетой, где проходил практику, на задание, в соревнованиях не участвовал. Но подавленное настроение не покидало Александра, и он чуть не проиграл первую же встречу. Иван Васильевич испытующе поглядел на своего ученика, но, верный своей привычке, ничего не спросил. Придет время, Александр сам все расскажет. Все же опытному тренеру было ясно, что причина слабого выступления кроется в настроении Александра. Александр вообще относился к категории спортсменов крайне эмоциональных. На его настроении отражались все его удачи и неудачи, а настроение неизбежно мешало или, наоборот, способствовало хорошим выступлениям.

В какой-то степени это свойственно всем спортсменам — одним больше, другим меньше. Но для Александра играло особенно большую роль. Иван Васильевич боролся с этим различными хитроумными способами. Но все же неизмеримо легче развивать в ученике силу, гибкость, быстроту, обучить техническому приему, чем переделать его психологию.

Во всяком случае, Иван Васильевич знал твердо: пока что Александр не умел еще в достаточной степени владеть собой, и перед решающими соревнованиями ему требовалось для удачного выступления хорошее настроение.

Сейчас такого настроения не было, и это сразу же отразилось на ходе борьбы. А ведь противник-то был не из самых сильных.

Сначала Иван Васильевич решил, что Александр, как всегда, поссорился с Люсей. И он без колебаний в тот же вечер позвонил ей домой. Предлог для звонка он придумал не новый.

— Здравствуй, Люся. Иван Васильевич говорит. Не ждала звонка? Я вот Александра нашего разыскиваю. Он часом не у тебя?

— Нет, Иван Васильевич, он уже два дня не был. — Люся говорила, не скрывая огорчения.

Иван Васильевич подышал в трубку.

— У него соревнования, он у нас тут целые дни сидит. Вот только сегодня вечером куда-то делся — и как раз сейчас мне нужен. А что, и не звонит?

— И не звонит...

— Поссорились?

— Да нет, — казалось, Люся сама не понимала, что произошло. — Я же знала, что у него соревнования, — и, поскольку Иван Васильевич молчал, пояснила: — Не буду же я с ним ссориться, когда у него соревнования. Правда?

Иван Васильевич рассмеялся.

— На время олимпийских ристалищ смолкает звон оружия? У вас ссоры по расписанию? На квартал планируете или на полугодие?

Люся не смеялась, ей было очень грустно. Но от звонка Ивана Васильевича, его спокойного голоса, его смеха стало как-то теплей.

— Вы знаете, Иван Васильевич, сама не понимаю. Должен был прийти тогда прямо из редакции, рассказать, как прошло обсуждение корреспонденции его. И не пришел. Может, ему там поправок надавали — работает. Ну хоть бы позвонил, что ли...

Но Ивану Васильевичу все было ясно. Поговорив, пошутив еще немного, он попрощался.

Через минуту он звонил Лузгину.

Говорили они долго. На следующий день Иван Васильевич сначала ничего не сказал Александру. Он внимательно следил за его выступлением. Александр боролся вяло, одну схватку еле выиграл, одну проиграл. Он проиграл ее глупо, случайно, попавшись на элементарный и не очень уж здорово проведенный прием. Попался только потому, что мысли его были рассеянны, что не сосредоточился целиком в ту секунду на схватке.

Переодевшись, он снова вышел в зал и, усевшись рядом с Иваном Васильевичем, в унылом молчании стал наблюдать за продолжением состязаний.

Сидели долго. Иван Васильевич бормотал что-то себе под нос по ходу происходящего на ковре. Проигрыш Александра он никак не комментировал.

Но, когда наступил короткий перерыв, он неожиданно повернулся к виновато молчавшему Александру и сказал:

— Везучий ты все-таки. Куда ни кинь, все тебе удается!

Александр некоторое время ошеломленно смотрел на своего тренера. Сказанное им настолько не вязалось с его мыслями, да и, как он считал, с действительностью, что вначале он просто не знал, что сказать.

А Иван Васильевич, широко улыбнувшись и хлопнув его по плечу, уже опять углубился в свой блокнот.

Наконец Александр, изобразив на лице горькую усмешку, произнес:

— Именно «везучий», Иван Васильевич! Это самое подходящее слово. Везет так, что дальше некуда.

Иван Васильевич еще минут пять продолжал писать в блокноте, потом заговорил:

— Есть, брат, куда, есть. По всем статьям далеко ушел, но есть еще куда идти. Еще дальше.

— Ну в чем мне везет? — уже искренне возмутился Александр, которому казалось сейчас, что никого нет несчастней его. Но Иван Васильевич продолжал, не обращая внимания на вопрос:

— Только вот нехорошо ты себя иногда ведешь. Если все у тебя здорово — значит, старые друзья уже не нужны. Можно их забыть и не вспоминать...

— Кого забыть? Как!..

— Сегодня Люсе перестал звонить, — не слушая, говорил свое Иван Васильевич, — завтра меня, старика, за борт выкинешь, потом...

Но тут Александр не выдержал.

— А что мне ей звонить! Что звонить! В жилетку ей плакаться? Как в редакции с грязью смешали, как здесь каждому новичку проигрываю? Так прикажете? Нет уж!

Иван Васильевич повернулся к Александру и стал его разглядывать с таким удивлением, словно видел впервые.

— Ну ты, брат, зазнался! Просто зазнался. «С грязью смешали»! По-твоему, деловое обсуждение редакционных корреспонденции — это называется смешивать с грязью? По-твоему, участвовать в соревнованиях, где бьются девять перворазрядников (а трое из них, прямо скажу, без пяти минут мастера), это проигрывать новичкам? Нет, ты совсем уже зазнался. А раз такое дело, тебе уж и Люся не нужна, подавай ему уж не знаю кого!

— Да что вы, ей-богу, Иван Васильевич, вы же не были на обсуждении и не знаете...

— А Лузгин, твой главный редактор, был? Он знает? — перебил Иван Васильевич.

— Ну, Лузгин знает, конечно... Он... — Александр растерялся.

— Так вот, я с Лузгиным вчера час, наверное, по телефону разговаривал. Аж трубка задымилась. Он столько про тебя хорошего наговорил, что мне пришлось ему глаза раскрыть. И «перспективный», и «очень способный», и «язык отличный», и то, и се. И как это ты так умеешь людям очки втирать? А? — Иван Васильевич удивленно развел руками.

Александр даже встал от волнения. Лицо у него горело.

— Иван Васильевич, вы что, шутите? Нет, серьезно! Вы говорили с ним? Ну правда, что он сказал?

— Что, что! Я же толкую тебе. Хвалил. А насчет корреспонденции — не удалась, говорит, потому, что сам на этот вопрос не так смотрит. Ну и перенес свой неверный взгляд на освещение событий. Вот так, говорит. Ошибся. Так это еще сколько раз будет, говорит, ошибаться, уж такая работа. Это можно. Ошибаться в смысле. Но до опубликования. Вот опубликовывать с ошибками — этого нельзя. А так, говорит, он молодец. Потому я с него строго и спрашиваю. Я, говорит, ему сейчас новое труднейшее задание готовлю.

Иван Васильевич замолчал, устремив взгляд на ковер.

Александр не мог сдержать радостной улыбки. Он стоял перед своим тренером и улыбался во весь рот. «Какой у меня, наверное, глупый вид», — думал он. Но сдержать бурной радости не мог. Значит, это просто эпизод! Просто обычный рабочий момент! Не провал, не катастрофа! Никто не смеется над ним, никто не считает бездарностью. Действительно! А он, как идиот, уже повесил нос. «Все кончено, все плохо...» Почему он сразу не пришел к Ивану Васильевичу? Дурак! Ой, дурак! И потом... Как мог он проиграть эту схватку!

Теперь это казалось Александру непостижимым. Он словно заново выходил на ковер. Да, он должен был за две минуты бросить противника. Поймать его на болевой прием. Удержать. Задавить! А он проиграл... Александр посмотрел на Ивана Васильевича. Но тот, не отводя глаз от ковра, продолжал говорить:

— Как журналисту везет. А как спортсмену?.. Я очень полагаюсь на тебя. Ты должен войти на первенстве города в призовую тройку. Это точно. Если б не твой кисейный характер — чуть тронешь, ты и лапки кверху, — ты бы чемпионом страны мог стать. Но для этого надо всегда держать себя в руках, независимо от того, нравится твой материал главному редактору или нет, справедливо тебе поставили тройку по философии или нет, поздоровалась Люся с неизвестным тебе доселе красивым брюнетом или нет. Кстати, о Люсе... Вот уж кому не повезло с женихом, так это точно!..

— Иван Васильевич! Иван Васильевич! — Александр, продолжая сиять, умоляюще поднял руки. — Я дурак, болван, негодяй, все понял!

— Ну зачем уж сразу так. Выбирай что-нибудь одно. Я бы посоветовал... — Иван Васильевич нахмурил лоб, сделав вид, что погружен в глубокое раздумье.

— Мчусь к ней. Прямо сейчас!

Александр вскочил и действительно помчался с трибун, перепрыгивая ступеньки.

Через несколько минут Люся слышала в трубке его запыхавшийся голос:

— Люська!.. Это я!.. Я болван!.. Можно сейчас приду?.. Я все объясню... Я сейчас...

А через полчаса, запыхавшийся еще больше, он звонил в Люсину дверь.

Дверь, разумеется, открыла Нина Павловна.

— Здравствуйте, Алик! Куда вы пропадали? Мы с Люсей так волновались...

— Здравствуйте, Нина Павловна. Дела разные, соревнования... — оправдывался Александр, с надеждой поглядывая в сторону Люсиной комнаты.

Но Люся не спешила прийти на помощь. Наконец она появилась.

— Люсенька, Алик пришел. — Нина Павловна сообщила эту новость так, словно в квартиру спустился сам апостол Петр. — Я как раз говорила ему, что мы с тобой страшно волновались, пока не позвонил Иван Васильевич...

Люся метнула на мать испепеляющий взгляд, под которым Нина Павловна поспешно ретировалась.

Когда Александр вошел в комнату, Люся отвернулась, выдавила из себя ценой огромных усилий зевок и равнодушно спросила:

— Ну, что нового? Как делишки?

Но Александр был слишком радужно настроен, чтобы его можно было провести столь наивными хитростями. Он подбежал к Люсе, обнял за талию и поднял на вытянутых руках.

— Перестань! Немедленно прекрати! Слышишь! — От Люсиного равнодушия не осталось и следа. Раскрасневшись от гнева, она отчаянно отбивалась. Александр осторожно опустил ее на пол. Поправляя платье, она возмущенно говорила:

— Явился! Повелитель! Соизволил снизойти! Все должны его терпеливо ждать, а когда он является, бросаться ему на шею! Зачем пришел? Вон иди к маме чай пить... с клубничным вареньем. Она заждалась тебя. А у меня есть дела поважней. На тренировку опаздываю.

— Ерунда! — Уже ничто не могло омрачить хорошего настроения Александра. — Сейчас возьмем такси! Я тебя провожу. А после тренировки пойдем в «Аэлиту». Ладно? Люська, я прошу тебя... Ну, пожалуйста.

— Нет, вы смотрите! — Люся широко открыла глаза. — Ты что, выиграл швейную машину по лотерее и взял деньгами? Миллионер...

— Идем, идем, — торопил Александр, — я тебе все расскажу доро́гой. Пошли скорей...

Они промчались мимо Нины Павловны, скатились по лестнице, перебежав Арбат, сели у диетического магазина в такси.

— Люська, я идиот, я феноменальный идиот!.. — казнил себя Александр.

— Какой новый факт подтвердил... — начала было иронизировать Люся, но он не слушал:

— Понимаешь, меня там разнесли на летучке в пух и прах. «Ничего не понял, виноватого вознес, правого низверг, все не удалось!» И пошли, и пошли. А я так расстроился, что не мог к тебе прийти. Как подумал, что ты начнешь расспрашивать, а я должен буду тебе все это рассказывать... Да еще эти соревнования неудачно сложились. А сегодня Иван Васильевич мне рассказал, что говорил с Лузгиным, тот хвалил меня, сказал, ошибки у каждого бывают. Словом, я, знаешь, как доволен сейчас!

Он попытался было поцеловать Люсю, но опоздал. Такси приближалось к «Крыльям Советов», где шли тренировки.

— Люська, я посижу посмотрю, ладно? А потом пойдем в «Аэлиту». Прошу тебя.

— Ладно, миллионер. Пойдем. Будешь расплачиваться за свое негодное поведение...

Люся заторопилась к раздевалке, а Александр, весело насвистывая, направился в зал.

Девушки уже были в сборе, и Елена Ивановна, в своей неизменной розовой кофте и синих брюках, нетерпеливо поглядывала на часы. На Александра никто не обратил внимания: все уже давно привыкли, что он приходит посмотреть, как тренируется «его» Люся.

Александр с высоты своего мужественного вида спорта слегка презирал художественную гимнастику.

Но самих «художниц» отнюдь не презирал.

Ему нравились эти великолепные девушки с идеальными телами, красивыми лицами. Нравились их поразительная гибкость, легкость движений, изящество поз.

Они все были прекрасны, все достойны восхищения, но, разумеется, все тускнели, когда в зале появлялась Люся. Удивительно стройная в обтягивающем ее чудесную фигуру васильковом купальнике, она излучала особое очарование и красоту. Так по крайней мере казалось Александру. И упражнения она выполняла красивей и лучше всех. На соревнованиях он шумно возмущался любыми оценками, которые судьи ставили Люсе. Он всегда считал их заниженными. Раньше он даже свистел в два пальца, пока Люся не устроила ему сцену, обвиняя в том, что он ее компрометирует.

Девушки выстроились ровной шеренгой. Они все были красивы, но, право же, нужно было быть слепым, чтобы не видеть, насколько Люся красивей всех.

Елена Ивановна что-то говорила, прохаживаясь вдоль шеренги.

Потом хлопнула в ладоши — тренировка началась.

Александр на этот раз беспрестанно поглядывал на часы. Ему хотелось поскорее остаться со своей подругой вдвоем — излить переполнявшую его бурную радость, еще раз передать разговор Ивана Васильевича с Лузгиным, погадать, какое это новое задание готовит ему главный редактор.

Тренировка кончилась не очень поздно. Пошли к станции метро «Динамо», сопровождаемые вкусным запахом, которым окутывала весь квартал бисквитная фабрика «Большевик».

— Это ужасно, — жаловалась Люся. — Ты подумай, дома мама со своими печеньями, здесь каждый раз, как иду на тренировку, тортами весь район пропах. А мне нельзя. А я люблю...

— Ничего, — утешал ее Александр, — ведь это лучше, чем если б на «Большевике» делали, например, горчицу или, допустим, маринованный лук. Ты бы тогда обливалась слезами после каждой тренировки, я бы считал, что тебя все обижают, и, применяя приемы самбо, напал на Елену Ивановну, Меня бы судили и приговорили к пожизненной каторге на фабрике маринованного лука...

Он продолжал фантазировать до самой «Аэлиты». Но ни в какую «Аэлиту» они, конечно, не попали. Длинная очередь протянулась к дверям, уныло нахохлившись под холодным осенним дождем. Ожидавшие с тоской поглядывали на освещенные окна, откуда доносилась веселая музыка.

Постояли в нерешительности.

Однако Александр не собирался так легко сдаваться. Он придумал пойти на пятнадцатый этаж, в кафе «Огни Москвы».

— Там наверняка есть места, — уверял он, — ты не представляешь, до чего это труднодоступное кафе. Во-первых, никто не знает, где вход, во-вторых, лифт забирает пассажиров два раза в день, не чаще. Утром — туда, вечером — обратно. И берет он по два человека — кабину даже перегородили, чтобы меньше влезало.

Зато, добравшись наверх, в кафе, где действительно посетителей оказалось немного, они почувствовали себя почти на седьмом небе. Тихо звучала музыка, за окном шел дождь, а здесь было тепло, уютно. Им подали салат, горячий кофе, пирожные («Эх, была не была!» — сказала Люся); мандарины, мороженое.

Может быть, с точки зрения классических гастрономических традиций, такой ужин и выглядел довольно странно, но он их устраивал, а это было главным.

Александр все рассказал Люсе, да еще в юмористическом тоне. Теперь ему самому обсуждение его корреспонденции казалось веселым эпизодом. А потому он был несколько удивлен, когда Люся вдруг отнеслась к этому весьма серьезно. Увлеченный рассказом, он не заметил торжества, светившегося в Люсиных глазах. Не успел Александр умолкнуть, как Люся взорвалась:

— А! Так кто ж был прав? Нет, ты скажи, кто был прав? Кто тебе говорил, что кругом ошибаешься, что с твоим отношением к спорту ты рано или поздно сядешь в галошу? Я говорила!

— Но...

— Нет не «но»! Ты считаешь, что чемпион должен быть вроде эталона мер и весов, храниться за семью замками на бархатном ложе. А того не понимаешь, что все его достижения нужны для другого. Вот этот Трюфин, он понял. А ты — как тот Лукавый. Два сапога пара. Неудивительно, что ты его вознес. Кого возносил-то? Себя! Вот кого!

— Да никого-я не возносил. Что ты придумываешь, — слабо оборонялся Александр. — Вечно какие-то выводы делаешь...

— Я правильные выводы делаю. И ты это отлично знаешь. Так что нечего. И жалко, что тебе там, на вашей летучке, мало наподдали! — Люся перевела дыхание. — Но теперь-то, я надеюсь, ты осознал, продумал пересмотрел, проникся?..

— Ладно, Люська, хватит! — Александра ничто не могло лишить хорошего настроения. А как ты думаешь, что это за новое задание, о котором Лузгин говорил Ивану Васильевичу?

Но Люся слишком долго ждала момента и не собиралась щадить Александра.

— Новое задание? Я уверена, что тебе поручат передовицу на тему «Спорт ради спорта — буржуазный лозунг» или провести дискуссию «Я тружусь ради медали» или «Медаль — цель жизни»...

— Да брось, Люська...

— Могут еще поручить научно-методическую статью «Самбо как элемент тренировки спринтера. Руководство по убеганию от хулиганов».

— Люська, ну я серьезно...

В конце концов она все же сжалилась над Александром. Они долго и с удовольствием обсуждали возможные варианты предстоящего задания, и Александр поклялся Люсе, что, выполнив его, никуда не сдаст материала, пока не покажет ей и Ивану Васильевичу. Потом перешли к вопросу о том, почему Александр проигрывает на таком ерундовом соревнований, как первенство университета, когда ему предстоит сражаться на первенстве столицы. Слегка поссорились, обсуждая шансы Виктора Орлова — «этого пижона на ковре» (Александр), «волевого спортсмена, для него тренировки все» (Люся); отдали дань восхищения Ивану Васильевичу; со всех сторон рассмотрели упражнение, которое Люся готовила, предполагая выступить с ним вскоре на городском первенстве вузов.

Словом, было о чем поговорить. Когда все темы были окончательно исчерпаны, заговорили о своих отношениях. А эту тему исчерпать было невозможно.

Домой шли пешком. Дождь перестал. В Москве-реке извивались прибрежные огни, над бассейном «Москва» поднимались, несмотря на поздний час, обычные клубы пара.

Они шли тихими переулками. Вот австрийское посольство, датское, особняк патриарха всея Руси Алексия...

Они любили эти глухие переулки старой, уходящей в прошлое Москвы. Может быть, именно потому, что сами были так молоды, а молодость всегда любит старину, если может любоваться ею со стороны, если эта старина лежала некогда у истоков молодости.

Сырой ветер носил по переулкам желтые прилипчивые листья. Листья приставали к стенам домов, к заборам, иногда несмело ложились на плечи и тут же слетали, устремляясь в свой беспорядочный путь.

#img_16.jpeg

Эти листья почему-то всегда вызывали у Александра чувство сладкой тоски. Глядя на них, он начинал мечтать о путешествиях, о чужих краях, о дальних ветрах и звездах. Ему хотелось подобно этим листьям куда-то унестись. Ему хотелось стоять на какой-нибудь ходящей ходуном палубе, распахнув грудь сырому, соленому ветру, слышать тревожный вой маяковых сирен, колокол, низкий бас пароходных гудков...

Ему хотелось, чтоб в тугих струях тропического ливня причудливо плясали сигнальные огни, чтоб блестели штормовки на спинах товарищей... Но сейчас вокруг блестели сырые тротуары, сырой асфальт, по которому изредка, разбрызгивая лужи, проезжали машины.

Так дошли до Люсиного дома. Постояли.

Наконец Люся взбежала по лестнице. Хлопнула дверь. Александр подождал у входа на почту, пока зажжется в Люсином окне свет. Потом дошел до остановки троллейбуса и, умиротворенный, спокойный, счастливый, поехал домой. Завтра предстоял последний день соревнований. Можно было еще кое-что исправить.

 

Глава девятая

НА ГРАНИЦЕ

Видимо, Александр действительно был везучий. Во всяком случае, оставшиеся схватки он выиграл «чисто» и занял первое место. Конечно, первенство университета — не первенство Москвы, но, учитывая, как он начал эти соревнования...

Однако главная радость ждала его двумя днями позже, в редакции.

И сейчас он шел по улице и никак не мог прийти в себя от счастья. Он вспоминал утренний разговор с Лузгиным, и ему хотелось порой ущипнуть себе руку, чтобы убедиться, что это не сон.

Как ни мечтали они с Люсей тогда, в кафе, какие радужные предположения ни строили, действительность превзошла все ожидания. Александра посылали на границу! На самую настоящую границу, где кишат шпионы и диверсанты, где все так захватывающе интересно... Посылают действительно на ответственнейшее задание. Посылают, как «большого», как настоящего корреспондента. Но почему его?

— Вы, Луговой, спортсмен, — говорил Лузгин, — молодой парень, командировка трудная. Вам легче. К тому же самбист. А на границе самбо — вероятно, не последнее дело. Потому вас и выбрали. Поезжайте. Напишите очерк о заставе. Точнее, о спорте на заставе. Найдете интересного парня-спортсмена — напишите о нем. Может, повезет — найдете материал, как спорт помогает пограничникам при задержании нарушителей. Но на конкретном примере. И совет: не спешите. Поживите, посмотрите, потом садитесь писать. Все. Счастливого пути.

Елисеич, к которому, как всегда, Александр отправился сразу же по выходе из редакторского кабинета, сказал так:

— Граница, старик, — это здорово! Материала наберешь на полжизни. Главное, гляди. А там есть на что глядеть. Пуще всего на людей. Представляешь, какой там народ, старик! Не то что мы с тобой, дохлятины.

— Ну, я-то... — пытался возразить Александр.

— Да нет, старик, ты тоже дохлятина. В космическом масштабе. Одним словом, давай. Командировочные получил?

— Получил.

— Тогда дай трояк до возвращения, тут, понимаешь, просчитался я маленько...

Елисеич частенько «маленько просчитывался», одалживал у всех по полтиннику, рублю, «трояку» (это был потолок), отдавать же всегда забывал. Но, когда сам получал гонорар, денег не жалел. Все уже давно усвоили, что Елисеич долгов не отдает, отдачи не требовали, а просто сами одалживали у него сумму долга, когда Елисеич бывал при деньгах. Он с готовностью лез в бумажник и радовался, что кого-то выручил. Ему и в голову не приходила мысль, что он просто возвращал одолженные ранее им самим деньги.

Перед отъездом, помимо редакционных, Александр выслушал еще множество напутствий.

Иван Васильевич рекомендовал взглянуть, не встретится ли какой-нибудь многообещающий самбист, посоветовал провести с пограничниками показательное выступление, рассказать о самбо.

Нина Павловна очень переживала. Она надавала «нашему Алику» бесчисленное количество столь же бесполезных, сколь и невыполнимых советов: чтоб не ходил без оружия, в одиночку, ночью, чтоб остерегался пограничных собак («они больше волкодавов и сильнее тигров»), чтоб был внимательным («а то еще похитят и утащат за границу») и т. д. и т. п.

Люсе было грустно. Александр уезжал надолго. Она притихла. Когда они гуляли, она сама брала его под руку и шла подолгу не произнося ни слова, лишь слушая возбужденную болтовню Александра (а скорей всего и не очень-то слушая, просто думая о своем.)

Настал час отъезда. Поезд уходил очень рано. Люся была в институте, и Александра никто не провожал.

Он вскочил в вагон чуть не в последнюю минуту и с наслаждением улегся на верхней полке. Окно залепил мокрый снег — первый снег в этом году, по радио передавали песни. И сейчас как раз подходящую к случаю:

Заложив руки за голову, Александр под монотонный перестук колес погрузился в размышления.

Здорово все-таки. Вот он, в общем-то, ничем не примечательный парень, ну сколько таких в стране? Тысячи, сотни тысяч, миллионы, наверное. А едет в вагоне, в уютном купе, в интереснейшую командировку. Почему? Потому что он студент Государственного университета! Будущий журналист. А что может быть увлекательней! Люди, города... Ведь когда-нибудь настанет день, и он так же вот, лежа на полке (или сидя в самолетном кресле), помчится в дальние края, чужие и свои. На Сахалин, на Алтай, на великие стройки и в молодые города... Или, например, в Японию. Это ему будет особенно интересно. Он же теперь в составе небольшой группы тренируется еще по дзю-до. Честно говоря, эта древняя японская борьба ему не очень нравилась. Уж очень она была какой-то надуманной, архаичной. Он чувствовал себя в ней, словно в костюме, из которого давно вырос (так же неудобно, кстати, как и в самом костюме дзюдоиста). Самбо было куда богаче. Но самбо не выходило за рамки всесоюзных соревнований, по дзю-до же можно было стать чемпионом Европы, мира, олимпийских игр. И этим еще выше поднять спортивную славу страны, то есть выполнить главный, по мнению Александра, долг каждого советского спортсмена. Надо только побольше тренироваться, поглубже изучать эту самую дзю-до. Черт с ним, в конце концов, с этим нелепым кимоно, с этими дурацкими поклонами, с этими не очень-то логичными, а порой просто непонятными правилами, если когда-нибудь он сможет привезти на Родину медаль чемпиона мира или Европы. А почему бы и нет? У него получается.

«Здорово все-таки у нас, — размышлял Александр, — чего хочешь можешь достигнуть, все зависит только от тебя самого. Значит, все дело в том, чтобы добиваться».

Он запишет такой очерк, что сам Лузгин ахнет! Это тебе не какая-то задрипанная фабричонка, какой-то Лукавый. Это настоящее дело — граница, настоящие люди!

И Александр начал придумывать название своему будущему очерку. «Часовой Родины» — не годится, избито. «Далеко, далеко, где кочуют туманы...» — длинно, да и туманы в песне не на границе, а, наоборот, у пограничника дома. «Осенней ночью» — ну и что, осенней ночью? «Часовым ты поставлен у ворот...» О, это здорово! Как раз заголовок для спортивного материала. Отлично!

Александр, довольный находкой, повернулся на бок. Он сам не заметил, как заснул.

...Граница оказалась совсем не такой, какой он представлял себе.

Шпионы там не только не кишели, а были скорей музейной редкостью.

Маршрутное такси доставило специального корреспондента журнала «Спортивные просторы» Александра Лугового из столицы республики в красивый, весь из розового туфа, город, где еще все зеленело, а оттуда он поехал на одну из застав.

Начальник погранотряда, моложавый полковник с двумя академическими ромбами, отнесся к московскому корреспонденту с таким уважением, что Александру стало даже неловко.

Полковник расспрашивал, что Александр написал, нет ли у него своих книг и т. д. Как ни неприятно было, но Александр все же признался, что он всего лишь практикант-студент. Когда же он увидел, что уважение к нему полковника от этого не уменьшилось, он проникся к начальнику погранотряда такой горячей благодарностью, что еле-еле сумел сдержать свои чувства, которые, как ему казалось, неприлично проявлять «спецкору».

Зеленая «Волга» резво мчалась по дороге, затянутой предвечерним туманом. Застава считалась высокогорной, но гор заметно не было. Только днем где-то далеко-далеко были видны их сверкающие снежные силуэты. Кругом тянулись неглубокие долины, холмистые хребты, поросшие низким жестким кустарником, забросанные плоскими, блинообразными камнями.

Иногда дорога рассекала деревню. Тесно лепились друг к другу сложенные из камня, низкие, плоскокрышие домики. У дверей клуба толпился народ, у магазина судачили женщины, из школы валила ребятня.

Кое-где дорогу машине преграждал шлагбаум. Он сразу же поднимался — видимо, на посты позвонили из штаба отряда.

С любопытством, приветливо улыбаясь, провожали пограничники приезжего гостя.

И от этой приветливости и внимания, от поднимающихся перед ним шлагбаумов, от того, что в машине ехал с ним курносый молодой пограничник (для его, Лугового, охраны), Александр чувствовал, как его захватывает какое-то особое, волнующе-радостное чувство и комок подкатывает к горлу.

К заставе подъехали в сумерках. Александр с трудом разглядел уходящую в обе стороны побеленную каменную ограду с бойницами и вышку, на которой стоял часовой, внимательно разглядывающий машину в бинокль, хотя «Волга» была теперь у самого подножья вышки.

Когда машина въехала во двор и остановилась у дверей самого большого дома, вышел невысокий, крепко сбитый капитан и представился:

— Начальник заставы, Павел Матвеевич Белов. Добро пожаловать, товарищ корреспондент.

Александру отвели небольшую комнату, служившую как бы приемной перед кабинетом начальника заставы. Здесь уютно и жарко топилась большая железная печь, был приготовлен стол для работы и аккуратно застлана солдатская койка.

Гостя ждал вкуснейший, как показалось Александру после долгого пути, ужин: крепко зажаренные кусочки мяса с рисом, салат, чай, куда был добавлен клюквенный экстракт, придававший чаю приятный кисловатый вкус. Александр рассказал капитану Белову о своих рабочих планах. Просидели до полуночи.

— Теперь ложитесь-ка спать, — посоветовал начальник заставы. — Небось устали с дороги. А я пройдусь по участку.

— А когда у вас подъем? — поинтересовался Александр.

— Да как вам сказать, — улыбнулся в ответ капитан, — на заставе подъем — дело хитрое. Вставайте когда хотите, а завтра я вам все здесь покажу и расскажу.

Спал Александр как убитый. Последнее, что он слышал перед тем, как погрузиться в сон, был негромкий голос капитана, звучавший в коридоре перед строем:

— К нам прибыл корреспондент из Москвы. Будет писать про спортивную работу. Отвечайте, если будет спрашивать. Помогайте, в чем нужда. Вот так.

Проснулся Александр очень рано, свежим и бодрым. Проснулся — и сразу же выскочил на улицу.

Погода выдалась прекрасная. Небо, без единого облачка, синело во все стороны до горизонта. Горизонт этот с двух сторон окаймляли горы — сверкающие до боли в глазах с одной и буро-зеленые с другой. С третьей стороны горизонт закрывали помещения заставы, а с четвертой, если приподняться на цыпочки и бросить взгляд через ограду, далекими холмиками шла «заграница».

Окаймленная побеленной каменной стеной, застава напоминала немного колхозную усадьбу. Все постройки были белыми. Дорожки в маленьком скверике чисто выметены. Пограничники украсили скверик заборчиками, аркой, беседкой, расставили щиты с красиво написанными лозунгами. С конюшни доносился мягкий запах сена, из питомника служебных собак слышался негромкий лай.

На вышке в шинели — холодно поутру, — расхаживал часовой.

Кроме часового, никого не было видно.

Александр побегал вокруг скверика, с наслаждением вдыхая чистый острый горный воздух. Он уже оглядывался по сторонам, разыскивая какой-нибудь турник (должен же быть на заставе турник!), как вдруг его окликнул дежурный — сержант с красной повязкой на руке:

— Товарищ корреспондент, а вы бы в спортгородок пошли, вон за домом...

Александр обошел дом и остановился приятно удивленный. Перед ним предстал отлично оборудованный спортивный городок. Были здесь и настоящие перекладины, и брусья, и конь. Канаты, шесты. Лежала штанга, несколько гирь-«двойников». Аккуратно вырытая яма для прыжков в длину соседствовала с ямой для прыжков в высоту.

Все было огорожено невысоким заборчиком, всюду царил порядок. Двое раздетых по пояс парней занимались на брусьях. Третий выжимал гирю.

— Хорош у вас стадион! — с искренним восхищением заметил Александр. — Небось капитан Белов — сам спортсмен.

— Он-то спортсмен, — охотно заговорил один из солдат, — да он еще и хозяин хороший. Наша застава первое место на смотре получила. И не только по боевым показателям. У нас и бассейн есть.

— Бассейн? — удивился Александр.

— Ага, бассейн, — вступил в разговор тот, что выжимал гирю. — Сами построили. Тут с водой плохо, а жарища. Вот мы летом и купаемся. А так, — добавил он после паузы, — такие-то городки, они на всех заставах есть.

Александр подошел к гирям, легко вскинул их и начал поочередно выжимать. Потом «повалялся», как он любил выражаться, на брусьях, подтянулся два десятка раз на перекладине, взялся за штангу.

Пограничники с уважением наблюдали за ним. Теперь их собралось человек десять. Видимо, они представляли себе корреспондента хилым, а может, даже и пожилым, а перед ними был здоровенный парень, который проделывал с тяжестями такие штуки, что с ним было не тягаться.

— Здорово! — воскликнул один из солдат, когда Александр закончил, наконец, свою зарядку. — Вы спортсмен, товарищ корреспондент?

— Спортсмен, — ответил Александр, радостно улыбаясь. Все в это утро — и небо, и воздух, и тренировка, и эти ребята — радовало его. — А вы спортсмены?

— А как же!

Пограничники рассказали ему, что с заставы мало кто уезжает без значков ГТО и разрядника. А есть такие, что по пять-шесть разрядов имеют: по лыжам, бегу, полосе препятствий, метанию гранаты, стрельбе... Да не только третьи и вторые. Есть и первые.

— А по самбо?

Солдаты посерьезнели.

С самбо, оказывается, есть кое-какие трудности, Это такой спорт, что, если молодые, здоровые ребята, у которых кровь кипит, сами им займутся — пиши пропало, травм не миновать.

Пограничная служба — все же главное, а не самбо. И пограничник с поломанным пальцем или ушибленной ногой для службы не годится. Инструкторов же не хватает. Так что хоть самбо и знают, изучают, но меньше, чем хотелось бы.

Александр подумал, что иным ребятам из Люсиного инфизкульта не грех было бы на каникулы не картошку копать, а выехать эдак на месяц по заставам и как следует подзаняться с пограничниками. Вот вернется он, Люсе скажет — пусть предложит у себя в комсомольской организации.

Беседа с пограничниками продолжалась бы до вечера, если б не появился капитан Белов и не потащил Александра завтракать.

— После завтрака съездим за границу, — сказал капитан. — Надо же вам посмотреть на нее, на эту самую границу, для которой все мы тут живем и службу несем, для которой и спортом занимаемся.

Граница поразила Александра своей обыкновенностью. Синее небо с нежарким бледным солнцем, неширокая травянистая лощина, уходящие в обе стороны вершины полосатых пограничных столбов. Александр задумался.

Вот трава, вот ковыль, что колышет ароматный, свежий ветерок, налетевший с далеких гор. Та же трава и в шаге отсюда. И все же не та. И шаг этот разделяет не два пучка травы, а два мира. Длиной тот шаг без малого в полстолетие, а ковыльная земля, что пролегла между двумя мирами, она землей только кажется. Здесь не земля, а пропасть, глубины которой и не измеришь.

Александр не был в той стране, он знает, о ней лишь по книгам и фильмам. Но даже здесь, стоя у пограничного полосатого столба, он может многое увидеть собственными глазами, сравнить.

Широкие пашни, обработанные тракторами, аккуратные каменные домики сел, клуб, школа, библиотека — это все у него за спиной. А на той стороне — мучительно, вручную вспаханные клочки, редкие ослы, волокущие непосильные ноши, оборванные, в тряпье крестьяне, деревни-развалюшки, где вечерами не горят огни.

Граница — это не только полосатые столбы. Граница — это такое большое понятие, что о нем и сказать и написать трудно. Просто здесь это слово приобретает буквальный смысл.

Земля и земля, трава и трава. Что у него под ногами, что в шаге от него.

Почему же не задумываясь отдают пограничники свою жизнь ради того, чтобы никто не смел сделать этот единственный шаг? Да потому, что позади границы пролегла Родина. А за ее покой можно отдать и тысячу жизней...

Александр очнулся от своих мыслей. Капитан Белов не нарушал молчания. Он по опыту знал, о чем думает человек, впервые попавший на границу. Притихший Александр сел в машину. Проехали вдоль всего участка заставы, перекинулись словами с пограничниками, дежурившими на вышке, посмотрели на пограничный поет на той стороне, на бредущий ленивой походкой патруль — двух солдат в чужой серовато-зеленой форме.

Солдаты зашли за холмик, где их не могли увидеть с невысокой каменной вышки поста, сняли фуражки, расстегнули воротнички мундиров и, разбросав руки, улеглись на траве.

Капитан Белов рассказал Александру о службе на границе.

— Специфика пограничной заставы в том, что здесь, как на корабле, весь экипаж круглосуточно посменно несет вахту. Одни уходят в наряд, другие приходят, одни ужинают и ложатся спать, когда другие встают и идут завтракать. Поэтому у нас нет всеобщей, так сказать, зарядки, как в других воинских частях, нелегко организовать и занятия спортом по секциям. Но занимаются тем не менее все. Просто каждый в свое время.

Для пограничника спорт — первейший помощник. Любой его вид. Я уж не говорю о таких, как стрельба, лыжи, кросс, — это даже и не спорт в наших условиях, а просто элемент службы. Попробуй промчись, чтобы отрезать нарушителя от границы, стометровку быстрей иного чемпиона или пробеги за нарушителем, может быть, двадцать-тридцать, а может быть, и пятьдесят километров, а потом еще схватись врукопашную, когда у него и пистолет, и нож и джиу-джитсу он десять лет учил.

— А мне говорили, что нарушения теперь очень редки, — заметил Александр.

— Ну и что? — усмехнулся капитан. — Они потому и редки стали, что трудно пройти через нашу границу. Мы же — как горноспасатели в шахтах. Пожар настоящий или обвал, он, может, раз в десять лет происходит, а наготове надо быть круглые сутки все десять лет. Так и мы. У нас бывают солдаты, которые весь срок отслужат, а живого нарушителя в глаза не увидят. Но они все равно весь срок несут службу так, словно именно в их дежурство к нам будет пробираться целый диверсионный отряд. Я вот вам приведу пару примеров. И как раз возьму такие, где пограничникам помог спорт. Вам это будет интересно.

Александр вынул блокнот.

— Однажды, — начал капитан свой рассказ, — двое нарушителей пытались перейти границу. Очень опытные, отлично вооруженные, осторожные. Подобрались к самой границе, прошли одно за другим несколько препятствий, а тут их обнаружили и подняли тревогу. Так вот, один старшина — он имел второй разряд по акробатике, третий по штанге и по самбо — примчался на коне, прямо с коня перемахнул двухметровый забор, упал на тех двоих и один их скрутил так, что они только барахтались под ним, пока остальные пограничники не подоспели.

Или другой случай. Сержант был у нас, Боженков. Патрулировал поезд. Идет с нарядом по вагонам, проверяет, смотрит. Ночь.

Один пограничник заметил, что какая-то тень метнулась из вагона прямо в кусты. Он подал сигнал. И этот самый Боженков — тоже отличный спортсмен — прямо с автоматом, не раздумывая, на полном ходу поезда прыгнул в кусты за нарушителем. И не только прыгнул, да так, что цел и невредим остался, и не только обнаружил этого нарушителя, но еще и догнал его и задержал.

Да я таких случаев могу вам рассказать... И капитан на память перелистал перед Александром книгу боевой истории части.

— Ну расскажите мне, Павел Матвеевич, как у вас пограничники занимаются спортом, что вы конкретно делаете, чтобы спорт помогал службе, — попросил Александр, когда они вернулись на заставу (внутренне злясь на себя за то, как казенно и штампованно прозвучал его вопрос).

— Пожалуйста, — ответил капитан. Он явно радовался случаю рассказать о делах заставы свежему человеку, для которого все здесь ново и интересно. — Вот, например, езда на лыжах за всадниками. Я так рассудил: надо, чтобы каждый пограничник умел отлично ездить верхом и чтобы каждый умел отлично ходить на лыжах. В случае тревоги верховой, естественно, будет иметь преимущество в скорости перед лыжником. А число лошадей на заставе ограниченно. Так вот, нельзя ли сделать так, чтобы лыжник двигался почти со скоростью верхового? Можно, если обучить солдат бежать на лыжах за всадниками. Тогда к нужному месту будет с максимальной скоростью прибывать вдвое больше бойцов: один — верхом, другой, лыжник, — на буксире.

Ну, а потом уж начались всякие усовершенствования: распланировали так, чтобы пара была всегда одинаковой, — они уже знали все особенности друг друга, да и конь привык; чтобы двое лыжников за одним верховым и т. д.

Да что говорить! Для пограничника спорт — элемент службы. Просто невозможно представить себе солдата пограничных войск, который бы не был хорошим и притом разносторонним спортсменом. Вы же сами видите — буквально каждый имеет спортивный разряд.

Капитан рассказывал долго. Александр не переставал внутренне удивляться. Для него как бы открылась в спорте какая-то новая сторона. Он, конечно, понимал прикладную ценность спорта. Но впервые он видел конкретно, зримо, как данный, совершенно определенный, вид спорта служит совершенно определенному делу.

В погранотряде устраивались соревнования, здесь были высококвалифицированные разрядники, даже два мастера, но спорт «в чистом виде» как-то не воспринимался. Он все время рассматривался в его применении к службе. А однажды Александр столкнулся с таким фактом, который заставил его надолго задуматься.

Павел Матвеевич повез московского корреспондента к соседям. Проезжая заставу за заставой, Александр убедился, что в спортивном отношении они были все одинаковы: всюду имелись великолепно оборудованные спортивные городки (а на одной заставе — даже спортзал), всюду были разрядники, устраивались состязания. Он столкнулся с целой армией великолепных спортсменов, которые все время тренировались, все время были в форме.

И вот как-то Белов привез его на заставу в момент ответственной встречи: происходил традиционный матч по футболу между соседями. Этот матч разыгрывался каждый год вот уже добрый десяток лет подряд. На него съезжались гости с других застав и все свободные болельщики соревнующихся команд.

Присутствие на матче корреспондента всесоюзного спортивного журнала придавало встрече особенно торжественный характер.

Игра как игра, отметил про себя Александр. Футболисты были крепкими ребятами. Однако вратарь «синих» был явно слабее своего «красного» коллеги, что вызывало у майора, начальника «синей» заставы, нескрываемое огорчение. Оно было тем более глубоким, что на заставе, оказывается, имелся ни много ни мало как мастер спорта, и именно вратарь, который по каким-то причинам участвовать в матче не мог. Начальник заставы «красных» искренне сочувствовал майору, что не мешало ему бурно радоваться успеху своей команды. В конце концов «красные» выиграли и тем самым сравняли общий счет матчей за несколько лет. На радостях все отправились обедать к майору.

— Что ж, раз проиграли, буду угощать обедом, — печально качая головой, сказал майор.

— Это у них такая традиция: проигравший расплачивается харчами, — весело пояснил Павел Матвеевич.

Когда машина с гостями въезжала на заставу, Александр увидел наряд пограничников, возвращавшихся с дежурства. Как обычно, они встали перед дежурным по стойке «смирно» и старший — высокий, широкоплечий ефрейтор — доложил о возвращении наряда. Когда все уставные дела были закончены, парень подбежал к майору и с тревогой уставился на него.

— Продули, Коростылев, продули. Эх, не говори... До чего ж тебя не хватало. А Лукашова плохо обучил, прямо скажу, плохо. Две такие дули пропустил, стыдно смотреть было.

Парень вконец расстроился. Он даже ничего не сказал, только махнул рукой. Потом, опомнившись, попросил разрешения идти и, получив его, мрачно поплелся в помещение.

— Да, — заметил капитан Белов, — уж Коростылев бы ни одного гола не пропустил. Вот, товарищ Луговой, это и есть их мастер спорта. Отличный вратарь, из Новосибирска. В «Спартаке» играл.

Александр не мог прийти в себя от изумления.

— Позвольте, — обратился он к майору, — так он же здоров. Почему вы его не поставили?

Майор уныло пожал плечами.

— Не повезло, сами видите, он как раз в наряде был...

— Ну и что? — еще больше удивился Александр. — Неужели нельзя было освободить его, заменить другим?

Теперь настала очередь удивляться майору.

— Как заменить другим? Тем более он старший, и расписание службы заранее составлено. Как же заменить?

— Так ведь день, не ночь, — настаивал Александр, — подумаешь, ну сходили бы другие солдаты. Я уверен, что и те, кого он сменил, ради победы своей команды с удовольствием отдежурили бы две смены!

Офицеры переглянулись. У майора был такой вид, словно он пытается растолковать иностранцу, как сказать по-русски «добрый вечер». Он даже начал говорить громче, надеясь, что так Александр легче поймет его.

— Вы посудите, товарищ корреспондент, пограничная служба — дело сложное. Она — что хорошо налаженный часовой механизм. И вдруг вы вынимаете из часов какую-нибудь деталь — пусть даже самую маленькую. Что получится?

— Вот смотрите, товарищ Луговой, — вмешался капитан Белов, — представьте, враг знает, что мастер по футболу Коростылев служит на этой заставе. И знает, что сегодня матч. Это, конечно, маловероятно, но мы всегда обязаны предполагать, что враг о нас знает больше, чем это практически возможно. Как он рассуждает? Как раз как вы предлагаете: что на это время Коростылева заменят и на его участке будет ходить или наряд, который знает этот участок хуже, или во вторую смену пойдет предшествующий, уже уставший, наряд (а они-то, как вы правильно сказали, с удовольствием бы пошли, лишь бы Коростылев играл). Какой же вывод делает враг? А тот, что на данном участке в данное время оборона слабее, чем всегда. И будет прав.

— Ну знаете, — не сдавался еще Александр, — ведь это должно быть почти невероятное стечение обстоятельств: и чтоб враг все знал, и чтоб предшествующий наряд устал, и чтоб ваш этот всевидящий враг днем решился нарушить границу. Это одна миллионная процента, что произойдет...

— И вот этой-то одной миллионной, — снова заговорил майор, — мы как раз и не имеем права рисковать!

Александр посмотрел на офицеров, стоявших перед ним. Лица их, обветренные, загорелые, были сейчас суровы. Они смотрели на него строго, вопрошающе.

И вдруг Александр как-то по-новому, как-то особенно ясно представил себе этих людей, днем и ночью, в пургу и дождь годами стерегущих границу, рискующих жизнью.

Они вдали от больших, веселых городов, где-нибудь в жарких пустынях, в пронизанных ледяными ветрами горах. И именно для того живут они своей трудной, опасной жизнью, чтобы там, в больших городах, такие, как он, Александр, могли выигрывать первенства, сидеть в кафе на пятнадцатом этаже, целоваться с любимой в такси, заканчивать университет. И каким же малым, ничтожно малым должны были казаться им какие-то голы, матчи, спортивные победы по сравнению с тем, чему они посвятили и ради чего не задумываясь отдали бы свою жизнь!

— Да, конечно, конечно, — растерянно бормотал он, — тут у вас все по-другому, конечно. Не сразу поймешь...

Майор заулыбался. Ну вот и хорошо. Корреспондент понял, что к чему. Разумеется, новый человек...

— Пошли, пошли, — весело торопил капитан Белов, — расплачивайся, майор.

Обед прошел весело. Только Александр был молчалив. В тот вечер, лежа на своей солдатской койке и подложив руки под голову, он долго не мог заснуть... А на следующий день случилось событие, которое Александр запомнил на всю жизнь.

Московскому корреспонденту чертовски «повезло»: на границе был задержан нарушитель.

Это произошло под утро, очень рано. Но Александр уже не спал.

Ночь он провел плохо — мысли не давали спать, и часов в пять, когда туман затянул низины, а звезды бледнели в светлеющем небе, он вышел во двор, чтобы заняться своей обычной зарядкой.

В этот момент и прозвучал сигнал тревоги. Сначала Александр даже не понял, что произошло, настолько все было просто и буднично. Пограничники один за другим быстро, но очень спокойно выскакивали из помещения.

Капитан Белов, словно он и не ложился, торопливым шагом вышел из своего домика к машине, которую уже вывел из гаража тоже, казалось, никогда не спавший водитель.

Не прошло и трех минут, и двор заставы опустел. Пограничники исчезли в тумане бесшумно, быстро, по точно установленному, хорошо им известному расписанию.

Александр вскочил в машину.

— Учебная? — спросил он начальника заставы.

— Нет, настоящая, — коротко ответил капитан.

Александр замолчал.. Он понял, что сейчас не до него.

Машина мчалась, вспарывая густой туман лучами мощных фар, мчалась так уверенно, что Александру стало ясно: не будь фар, все равно водитель знал дорогу так, что не снизил бы скорости.

Наконец где-то остановились. Из тумана выскочил сержант и начал доклад.

Александр понял, что нарушитель, воспользовавшись туманом, перешел границу и, сумев преодолеть заграждение, двинулся в горы. Уйти он не может — весь район оцеплен, ведется преследование. Поступил приказ начальника отряда: во что бы то ни стало задержать нарушителя живым. Это имеет огромное значение. Начальник отряда особенно подчеркнул: во что бы то ни стало задержать живым. А нарушитель, судя по всему, очень опытный. Он ловко сумел миновать все препятствия и, только когда преодолевал заграждение с шестом, был засечен. Раз опытен — значит вооружен и будет защищаться. На след его уже напали и преследуют сержант Ветров и рядовой Золин, с ними собака Рекс.

#img_18.jpeg

«Ветров, — соображал Александр, — перворазрядник по гимнастике, собирается после демобилизации в институт физкультуры, Золин — имеет третий разряд по лыжам, второй по бегу. Да, нарушителю нелегко будет уйти. А если начнется перестрелка?»

Дальше машина идти не могла. Начальник заставы и группа пограничников быстро двинулись вслед за нарядом Ветрова, в свою очередь идущего по следам нарушителя. Александр еле поспевал за капитаном.

Шли долго. Час, два. Пот заливал Александру глаза, он спотыкался. Мысли беспорядочно скакали в голове. Вот она, пограничная служба, вот для чего тренируются. Идут, словно первый километр, а ведь автоматы, снаряжение, сапоги... Это он в тренировочных брюках и в легких кедах. Хорошо, что прямо с зарядки: легче идти. Александр — мастер спорта, и выносливости он на тренировках уделяет достаточно внимания. Но еще несколько километров такой гонки, и он высунет язык.

Неожиданно вдали прозвучали выстрелы, раздался пронзительный собачий визг, снова выстрелы.

Белов побежал, пограничники, расходясь цепью, тоже.

Минут через пятнадцать, когда Александру казалось, что у него уже не хватает дыхания, весь отряд сбежал с холма в глубокую балку и остановился. Тяжело дыша, отирая пот, Александр смотрел вокруг. Первое, что он увидел, был нарушитель — настоящий гигант. На голову выше его, Александра, с выпуклой грудью, могучими плечами. Он был в черной кожаной куртке, высоких сапогах. Один рукав был разорван, из раны текла кровь. В руку, видимо, вцепился Рекс. Сейчас собака лежала мертвая. Нарушитель, опустив глаза, стоял неподвижно, заложив руки за затылок. На скуле синел огромный кровоподтек. Прямо перед ним, метрах в трех, стоял Золин, держа палец на спусковом крючке автомата. Ветров сидел в стороне и деловито перевязывал простреленную ногу. У него был такой вид, словно он просто перематывает портянку.

Увидев подошедшего начальника заставы, Ветров хотел было встать, но капитан махнул рукой. Он опустился возле раненого на корточки и осмотрел рану. Потом встал, облегченно вздохнув.

— Слава богу, в мякоть. Докладывайте.

— Вот залег, товарищ капитан, за тем камнем, — докладывал Ветров, пока один из подошедших пограничников доканчивал ему перевязку, — и давай стрелять. Понял, гад, что не уйти. Я «сдавайся!» кричу, а он знай, подлец, стреляет. Ну мы подползли как можно ближе с двух сторон. Рекса спустили. Пока он с собакой схватился, мы к нему. Убил-таки Рекса, сволочь. Я, товарищ капитан, честное слово, чуть его на месте за это не пришиб, вон фонарь так и светит. Такую собаку убить!..

— Погоди, погоди, Ветров, — перебил начальник заставы, — тебя-то как ранило?

— Да что меня! Подбежали, он еще успел одну пулю выпустить. Вот в ногу попал. Тут я его и огрел автоматом, взял на прием, мы ведь тоже самбо учены. — Ветров подмигнул Александру и сразу помрачнел. — Ведь какая была собака! Вы знаете, товарищ капитан, ну как человек...

Ветров был подавлен горем.

Александр снова, уж который раз на заставе, не уставал удивляться. Ему казалось, что задержание опасного нарушителя (уж хоть в этом не было сомнения — нарушитель действительно был, видимо, опасным) должно быть полно невероятного драматизма. А никакого особенного драматизма он как-то не видел, вернее, не чувствовал в поведении этих людей. Ветров, словно сам только что не подвергался смертельной опасности, сокрушался о гибели Рекса. Казалось самым страшным, что сделал диверсант, было убийство собаки. Капитан Белов, убедившись, что рана не опасна, уже шутил: «Ничего, Ветров, еще чемпионом по гимнастике станешь!»

Не было никакого нервного возбуждения, суеты, криков. Все делалось спокойно и споро. Люди занимались своей профессией. Может быть, ловить убийц и подвергаться смертельному риску — и не совсем обычная профессия, но у них была именно такая, и они занимались ею аккуратно и добросовестно.

На заставе уже ждал начальник отряда. С полковником приехали еще офицеры. И только тут Александр понял, что попытка нарушить границу — дело действительно редкое и необычное.

В конце концов отчаянно протестовавшего Ветрова увезли в санчасть, а нарушителя — в штаб. С полковником поехали капитан Белов и Золин и еще двое пограничников, участвовавших в преследовании.

А через три дня Александр уезжал домой. Он увозил с собой большую корреспонденцию «Часовым ты поставлен у ворот...» о подвиге сержанта Ветрова и очерк о спорте на границе. А главное, как справедливо предупреждал его мудрый Елисеич, «материала на полжизни».

И еще что-то. Александр сам не мог бы сказать, что именно, но в его душу вселилось смятение, какое-то новое, еще очень неясное отношение к спорту. Словно что-то было раньше не так. Но он еще не мог ясно разобраться в своих мыслях, а если честно признаться, не хотел. Гнал их от себя.

Провожали его все свободные от наряда и сна пограничники. С Павлом Матвеевичем обнялись.

— Мне теперь тут скучно будет без вас, — с искренним огорчением сказал капитан на прощание.

— Я этих дней никогда не забуду, Павел Матвеевич, вы даже не представляете себе, сколькому я здесь научился.

Александр был тоже искренен. Но ему не хотелось еще признаваться самому себе, чему он научился. В штабе отряда полковник весело сказал:

— Ну, товарищ Луговой, вы на нас жаловаться не можете: все условия вам создали, даже диверсанта поймали специально для вас.

Александр поблагодарил:

— Я пока не великий журналист, товарищ полковник. Но уж в свои очерки о заставе я вложил все, чем владею. Как опубликуют, сразу пришлю.

Зеленая «Волга» доставила его на остановку такси. А вскоре старый лимузин мчал его по обледенелой горной дороге мимо низкого кустарника, мимо голых холмов, навстречу медленно поднимавшемуся солнцу.

Шофер то весело пел, то еще более весело рассказывал о всяких авариях, происшедших на дороге, по которой они проезжали.

Но Александр слушал рассеянно. Его мысли были еще там, в горах, где за невысокой побеленной стеной несут суровую службу люди, для которых счастье не в славе, не в веселой яркой жизни, к которой он сейчас возвращался, а в том, чтобы никому не позволить нарушить эту жизнь...

 

Глава десятая

СПОРТ — ЭТО ИСКУССТВО?

В Москве уже лег первый снег.

Деревья в скверах стояли опушенные, искусно разукрашенные сверкающим снежным узором. Они были похожи на огромные белые кораллы. Снег в аллеях блестел так, что слезились глаза.

Как ни переполняли Александра впечатления, поведать их сразу ему не удалось. У Люси были здесь свои заботы, пока он там «прохлаждался» (как она выразилась) на границе. Свои заботы и свои огорчения.

Александр чуть не с вокзала помчался к ней. Было воскресенье — значит, она дома. Правда, он не давал телеграммы, но куда ей было идти? Тем более раз он приехал.

С волнением нажал он кнопку звонка.

— Алик приехал! Как раз к обеду. Очень удачно. — Нина Павловна была искренне рада, что не помешало ей заметить: — Удивительно, все гости всегда попадают как раз к обеду...

Впрочем, она говорила это без всяких задних мыслей. Просто чувство такта никогда не было у нее чересчур ярко выражено.

— Здравствуйте, Нина Павловна, спасибо, я уже обедал. А Люся дома? — Александр с беспокойством задал свой вопрос.

— Люся сейчас придет. — Лицо Нины Павловны приняло озабоченное выражение. — У нее большие неприятности, — сказала она шепотом.

— Неприятности? — Александр почувствовал, как холодок пробежал у него по спине. — Что случилось? Но Нина Павловна уже скрылась в столовой, предоставляя Александру следовать за ней.

В столовой в бархатной пижаме с кистями его встретил Петр Федорович, Люсин папа. Очки у него были воздеты на лоб, в руках он держал газету. Ночные туфли немилосердно шлепали о паркет.

Петра Федоровича Александру случалось видеть не часто. Известный врач, профессор, он вечно был в больницах, клиниках, институтах, на разных совещаниях и ученых советах, консилиумах и консультациях. Люсин отец был добродушен и рассеян. Кроме медицины и дочери, для него ничего не существовало. От всех иных забот его прочно ограждала Нина Павловна. Но сегодня было воскресенье, и Петр Федорович отдыхал.

— Входите, Алик, входите, — приветливо рокотал он. — Дочь говорила, вы уезжали куда-то. За границу? Да, да, вспоминаю, за границу. Где ж вы были, если позволено спросить, в каких палестинах?

— Я не за границей был, Петр Федорович, а на границе. На пограничной заставе. — Александр с тоской ожидал Люсиного возвращения.

— На границе? Как интересно. Ты слышишь, Нинон? Алик был на границе. Сейчас придет дочь, и вы все расскажете. Представляю, как ей будет интересно!

— Не уверена, — заметила расставлявшая на столе приборы Нина Павловна. — Не уверена, что ей что-нибудь может быть сейчас интересно. С ее неприятностями.

В голосе Нины Павловны звучал трагический упрек мужу.

— Ах да! — Петр Федорович схватился за голову. — Это действительно ужасно. Вы знаете, Алик, у дочери большие неприятности.

— Да что случилось? — совсем расстроился Александр.

— Ее обвинили в... профессионализме. Так, кажется, это у вас в спорте называется?

— В профессионализме? Люсю? — Александр был ошеломлен. — Но почему? Она что, деньги получала за выступления? Или в кино снимается?

— Какое кино! Какие деньги! — В голосе Нины Павловны звучала непередаваемая горечь. — Денег, слава богу, Петр Федорович еще достаточно зарабатывает. Интриги, Алик, это все интриги. Они все ей завидуют, все! Если б не эти интриги, Люсенька давно бы уж чемпионкой мира была. Поверьте мне, я говорю так не потому, что я мать. Но я знаю Люсеньку...

— Да нет, Нина Павловна, — заметил Александр, — чемпионкой мира не может она быть. Нет таких соревнований — первенства мира по художественной гимнастике, даже Европы пока нет. Это вроде нашей самбо...

— Нет? Нет? — Нина Павловна от возмущения даже уронила вилку. — А почему нет? Вы можете мне говорить все, что вам нравится, но я-то знаю: чтобы не дать Люсеньке выиграть первое место. Это я не как мать говорю...

Александр не стал возражать.

В этот момент хлопнула парадная дверь: вернулась Люся. Александр бросился в переднюю. Румяная с холода, вся опушенная инеем, Люся выглядела особенно красивой. Александр еле удержался, чтобы не сжать ее в объятиях, но в переднюю вышел и Петр Федорович.

— Вот, Алик, — зарокотал он радостно, — пришла дочь. Ты знаешь, Алик вернулся с границы. Он нам сейчас все расскажет... За стол, за стол!

Однако рассказа не получилось. Люся действительно была чем-то озабочена, но решительно пресекала все попытки матери и отца перевести разговор на эту тему. У Александра тоже как-то пропала охота делиться впечатлениями о поездке. Он вяло повествовал о своем житье-бытье на границе и сам удивлялся, как тускло и серо выглядело в его рассказе все, что он видел и пережил.

Петр Федорович не замечал напряжения, царившего за столом, и, в конце концов, начал рассказывать об интереснейшей операции, которую он проделал накануне.

Что касается Нины Павловны, то, воспользовавшись Люсиной озабоченностью, она подкладывала ей на тарелку такие порции, из-за которых в другое время возник бы неизбежный скандал. Но сейчас Люся ничего не замечала и машинально ела все, что оказывалось перед ней.

И только когда этот невыносимый обед закончился и они остались с Александром вдвоем в ее комнате, Люся дала волю своим чувствам.

— Прямо не знаю, как тебе рассказать, — заговорила она огорченно.

— Нина Павловна сказала, у тебя неприятности. Петр Федорович говорит, в профессионализме тебя обвинили. Как это может быть?

Люся рассмеялась.

— Ах отец! Все всегда путает. Ты знаешь, сколько раз я им все это дело рассказывала? Раз двадцать! Ничего не понимают. А ведь мама должна бы понять — все же актриса.

Люся помолчала. Александр не торопил. Он просто смотрел на нее и удивлялся, как мог так долго не видеть ее.

— В общем, так, — начала, наконец, Люся решительно, — неприятности не столько у меня, сколько у Елены Ивановны. Тут было совещание тренеров, и ей за меня попало. Помнишь, я исполняла упражнение без предмета? Ну этюд Скрябина? Па-ра-па-ра-па-ра? Не помнишь? Ну куда тебе — тебе же мамонт на ухо наступил... В общем, такое упражнение... Смысл — раскрепощение, что ли, пробуждение, словно я цепи сбрасываю. Ведь это у вас в самбо главное — голову на сторону свернуть или ногу сломать, а у нас по-другому. Мы же вкладываем в упражнение определенную мысль. Выбираем музыку, используем элементы танца. А уж раз берем элементы танца, то сохраняем и характер, присущий этому танцу. А танец, тем более народный, образно выражает характер, чувства народа. Ну, скажем, у меня вот стремление к свободе. Алик, ты хоть понимаешь о чем я толкую? Или так слушаешь, из вежливости?

На этот раз Александр не выдержал.

— Ты что, меня совсем за дурака считаешь? Забыла, где я учусь и где ты! Я в Эм Ге У! Ясно? В величайшем центре мировой науки! Да еще на гуманитарном, высокоинтеллектуальном, факультете. На журналистском, коий является квинтэссенцией этой мировой науки! А ты? В каком-то физкультурном... У вас же там принимают по весу и росту. Если два метра или сто килограммов — пожалуйте без экзаменов. А уметь читать не обязательно. Ты вот, например, умеешь хоть по складам?

Люся, пытавшаяся несколько раз перебить Александра, все же сумела крепко зажать ему рот рукой и перехватить инициативу.

— А зачем читать? Что читать? Ты представляешь, если придется читать произведения таких выпускников вашего факультета, как ты? Уж лучше читать разучиться! У нас хоть все красивые, сильные, мужественные, а у вас какие-то дохлые, взъерошенные. Впрочем, порой и у вас попадаются. Вот Виктор Орлов... Это настоящий парень! Не понимаю только, зачем он к вам пошел.

Этого Люсе говорить не следовало. Это все равно, что в честной схватке кусаться — запрещенный прием.

Александр помрачнел, и веселая перепалка чуть не перешла в ссору, но, почувствовав это, Люся немедленно изменила тему разговора.

— Ну брось, Алик, я ж к тебе с бедой, а ты смеешься (таким образом, одним мановением волшебной палочки вся вина была переложена на плечи Александра). Ты лучше слушай. Значит, я исполняла это упражнение. Все хорошо, оценку высокую получила... А на этом совещании на Елену Ивановну навалились: вы, мол, тянете искусство в спорт, у вас в упражнениях гимнастика создает сценический образ. Это уже не спорт, а профессиональное искусство, пантомима, танец, вы нас тянете к тридцать девятому году, к первому конкурсу — там на первенстве Ленинграда кое-кто не художественную гимнастику, а театральную самодеятельность демонстрировал... И тэ дэ и тэ пэ. В общем, шум, гам. А ты Елену Ивановну знаешь. Она ведь все-все переживает. На тренировке иной раз у нее прямо слезы на глазах — так вживается в упражнение... Даже судьи, которые мне оценки выставляли, должны были, говорят, за композицию ноль поставить. Ну вот такие дела — я ее утешаю. Но в общем все это печально.

Некоторое время оба молчали. Спорт, думал Александр, какое же это всеобъемлющее понятие. Вот он только что видел, как спорт помогал людям в условиях буквально смертельной опасности, в страшной борьбе с врагом. А тем временем здесь спорят, спорт — искусство или нет, может ли гимнастка изображать на лице грусть, радость, любовь — словом, те чувства, которые выражает ее упражнение, или не может. Два полюса...

— Ну хорошо, — сказал он наконец, — чем это все кончилось? Ты-то как считаешь сама?

— Я считаю, что Елена Ивановна, то есть мы, — поправилась Люся, — правы. Не надо только перебарщивать. Ведь все мы, спортсмены, тренеры, вы, журналисты, все твердим, когда кто-нибудь уж очень здорово выступает: «Это же искусство!» И я тебе прямо скажу, что, например, прыжок Брумеля в высоту, по-моему, может называться искусством с не меньшим правом, чем, допустим, иной прыжок Чабукиани. Ну, ясно, что Чабукиани создает целый танец, а Брумель делает только один определенный прыжок. Но в каком-то одном элементе, в этом вот прыжке, они равны, оба достигли вершины искусства. Я уж не говорю об искусстве, скажем, цирковом. Почему выступление цирковых акробатов или, например, присядочников в танцевальном ансамбле — искусство, а упражнение прыгуна в воду или гимнаста на коне с ручками — только спорт? А вольные упражнения Ларисы Латыниной, а фигурное катание? Да иной слалом — большее искусство, нежели балет. Я не говорю о музыке, живописи. Я говорю, что те виды искусства, где оно проявляется в движении, можно смело сравнивать со многими видами спорта. Не с самбо конечно...

— Ты опять...

— Ну не буду, не буду! Самбо можно сравнивать только с оперой, с поэзией, со скрипкой, наконец с журналистикой, которая, как известно, вершина всех наук и искусств!

— Вот то-то!

— Нет, Алик, я серьезно. По-моему, если уж есть такие виды спорта, как фигурное катание, а теперь даже танцы на льду, как художественная гимнастика, которые очень близки к танцу и пантомиме, то почему открещиваться от этого? Я, конечно, понимаю, что не следует выходить «художницам» в сарафанах или, допустим, фигуристам, совершая прыжок «олень», надевать рога. Но ведь выступал же Николай Серый, а он был замечательным гимнастом, с произвольной программой, которая наполовину состояла из элементов, которые можно определить как пантомиму! И всем нравилось, и было здорово. И, между прочим, сильнейшие «художницы», когда выполняют произвольные упражнения, у них на лице, как пером на бумаге, выражены все их переживания, все, о чем говорит музыка их упражнения, а следовательно, и само упражнение. Сколько раз слышишь, читаешь в газетах: «Ее (или его) спортивное мастерство на грани искусства!» Ну вот и переходите эту грань, чего бояться! Разве случайно, что соревнования по художественной гимнастике проводятся на сцене Зала имени Чайковского? Ведь нас призывают: своими произвольными программами вы должны демонстрировать нашу бодрость, жизнерадостность, радость. Правильно. Но нельзя же с каменными лицами совершать высокие прыжки или плавные волны и утверждать, что выражаешь радость. Произвольные упражнения должны быть разнообразны, эмоциональны, ясно выражать, что хочет сказать гимнастка...

Люся говорила с таким азартом, что у нее не хватило дыхания.

— Ну и какой же вывод? — спросил Александр.

— Вывод? А вывод такой: нечего бояться поднимать спорт до уровня искусства! И нечего бояться, что кому-то из гимнасток-«художниц» это недоступно. Всем доступно, если как следует будет работать спортсменка и если хватит уменья у тренера. А то сами не умеют, а на Елену Ивановну набросились! Все из зависти...

— Все интриги, интриги, — смешно подражая голосу Люсиной матери, прошипел Александр. Потом он решительно встал. — Твоя ода во славу художественной гимнастики была прекрасна. Меня ты убедила полностью — остается переубедить отсталых тренеров. Но я понял еще одно: что из тебя вышла бы отличная журналистка. Ты бы вот взяла да и написала статью на эту тему. А?

— Ну, ладно, — Люся сидела откинувшись в кресле, она явно устала от своего темпераментного монолога. — Напишу когда-нибудь. В стихах. Пойдем пройдемся.

...Они вышли на зимние московские улицы. Вокруг фонарей сверкали жемчужные ореолы, с черного неба опускался бесшумно и бесконечно мягкий крупный редкий снежок. Он возникал где-то на уровне крыш, из молочного мрака, дробился на большие узорчатые снежинки и бесследно таял на плечах, на тротуаре, на крышах проезжавших машин. По краям улицы у стен домов, там, где нет движения, он лежал воздушной, почти прозрачной, хрупкой подушкой. За его легкой, робкой пеленой чуть стирались контуры зеленых, красных, синих огней вывесок, чуть бледнее казались окна, и только яркий свет магазинных и ресторанных витрин беспощадно поедал своим сиянием несмелого небесного гостя.

Александр рассказывал о своей поездке. Он воодушевлялся все больше, и Люся, захваченная его рассказом, молчала.

— Ты не можешь себе представить, какие там люди! — горячо говорил Александр. — Скромные какие-то, спокойные, ни на что не ворчат. Там есть застава, так пути к ней чуть не на шесть месяцев снегом заваливает. Живут не жалуются, веселые, всем интересуются, лучше нас с тобой музыку и литературу знают, в курсе всей жизни. А ночью, в мороз, по таким тропкам ходят, по таким горам, где бы я и летним днем ни в жизнь не прошел! Ничего не боятся. И понимаешь, что главное... Не отчаянная у них храбрость, не эффектная, а какая-то незаметная, тихая, спокойная. Ну, словно смелость — это для них повседневная работа. Как нам с тобой в институт ходить.

Не сговариваясь направились к гостинице «Москва» и поднялись на пятнадцатый этаж. Выйдя из лифта, остановились на террасе, где летом выставлялись столики, а сейчас мотался слабый зимний ветер. Отсюда открывался дивный вид на Москву.

Совсем внизу, между гостиницей и Манежем, мчались, словно светлячки-букашки, бесчисленные машины. Слева возвышался Кремль, освещенный спокойно и ровно, уносивший на верхушках своих башен ярко горевшие в черном небе рубиновые звезды.

Дальше световой мозаикой уходили кварталы. Их извилисто пересекала Москва-река, опоясанная вдоль набережных ожерельями бусинок-фонарей. И совсем вдали возносился, сиял, подсвеченный прожекторами, Московский университет. Он горел словно факел, и никакая пелена падающего снега не могла притушить его огни.

Александр раскутился. Он объяснил Люсе, что уж эти материалы наверняка пойдут. Их два. Он получит астрономический гонорар, а потому устраивает ей роскошный банкет. Была заказана икра, крабы, кофе с пирожными и три бутылки воды. Люся бойко поддакивала своему раскутившемуся кавалеру, но есть ничего не стала. Икру она, оказывается, ненавидела с детства (откуда это было знать Александру, их обычное меню бывало куда скромней), крабы ей не нравились. На кофе она очень настаивала, но пить тоже не стала. В конце концов Александр все съел сам. И сам выпил все три бутылки воды. На что Люся только заметила с неодобрением:

— Как ты много пьешь!

Обслуживавшая их официантка так внимательно разглядывала эту пару, с ее странным меню и еще более странной манерой расправляться с ним, что Александр даже весело спросил:

— Что это вы так подозрительно посматриваете на нас? Мы расплатимся, честное слово.

Но официантка не поняла шутки и обиделась.

Когда все темы разговоров были исчерпаны, на свет появилась вечная и неизменная.

— Ты очень скучал без меня? — спросила Люся, старательно вытирая бумажной салфеточкой горчичницу, в которой горчицы давно уже не было.

На этот не новый вопрос последовал обычный ответ:

— А как ты думаешь?

— Ты знаешь, Алик, у меня бывает иногда такое чувство, — тихо сказала Люся, — что вот ты кончишь университет — и мы расстанемся.

Александр даже побледнел от возмущения.

— То есть как расстанемся? Ты что, хочешь бросить меня?

— Бросить! — Люся фыркнула. — Какие-то выражения у тебя старомодные. И потом почему я тебя, а не ты меня?

— Да ты с ума сошла! Что я ушибленный, сам с тобой расставаться. Никогда в жизни.

— Уж прямо в жизни. Что других нет лучше меня?

— Нет! — убежденно отвечал Александр. — Мало того что нет. Не может быть! Во всяком случае, для меня. Ты же знаешь, Люська, я никогда ни на кого не смотрю. Вот прихожу к тебе на тренировку, там же есть очень интересные девчата...

— Ах есть? Это ты все же заметил!

— Да нет...

— Что нет? Так есть или нет? Кто, например, уж не Нина ли, кубышка эта? А? Или Валька, терпеть ее не могу. Между прочим, я в следующий раз приду в таком виде, что ты на меня смотреть не захочешь. Елена Ивановна давно мне говорит, чтоб бросила пижонить. Чтоб в трико занималась, а то простужу ноги — и прощай гимнастика. У нас дует иногда, когда дверь наверху открывают.

— Ну хорошо, Люська, а вот ты без меня скучала? Только честно!

— Скучала, очень, — Люся положила свою маленькую ладонь на могучую длань Александра и посмотрела ему прямо в глаза. — Я просто не знаю, Алик, что я делала, если б тебя не было. Я все время о тебе думала. А скажи, ты бы мог без меня?

— Конечно нет! — Александр был счастлив. С Люсиным переменчивым характером, с ее любовью к насмешкам, он не часто слышал от нее такие слова и теперь боялся, как бы Люсино настроение опять не изменилось. Опасения его оказались не напрасными.

— А подвиг ты бы мог ради меня совершить? Из огня меня вынести, из воды вытащить?

— Конечно, — уже с меньшим воодушевлением отвечал Александр. Хорошо зная свою подругу, он предчувствовал подвох.

— А почему тогда ты не можешь отказаться от твоих порочных, вредных, несоветских взглядов на роль чемпиона по самбо в современном обществе?

Вот оно. Опять шуточки. Люся смотрела на него требовательно и торжественно. Только в самой глубине зрачков таились лукавые огоньки. Но Александр не склонен был шутить.

— Ну тебя, — обиженно сказал он. — Пошли лучше еще погуляем.

И они вновь бродили по теперь уже совсем притихшим улицам и переулкам.

...На следующий день Александр явился в редакцию ни свет ни заря и первым делом отправился к Елисеичу.

— Елисеич, дорогой, посмотри, а то опять будут стружку снимать на летучке. Ну хоть краем глаза... — просил Александр.

— Давай, — коротко сказал Елисеич, водружая очки и засовывая в рот обгрызанный карандаш.

Елисеич обладал поразительной способностью отключаться. Когда он читал чей-нибудь материал или писал свой собственный, он ничего не слышал и не видел. Можно было разрушить дом, унести стены и крышу — он так бы и остался сидеть и читать за своим обшарпанным столом, один посреди площади.

(— Эх, старик! — сказал Елисеич Александру, когда тот однажды спросил старого журналиста, откуда у него такая удивительная способность. — Эх, старик, это теперь у нас все есть: комната, столы, свет, бумага... Все. И еще ворчим. А ты бы видел, что было в двадцатом, двадцать первом... Я свои репортажи тогда на газетах писал, между строк, понимаешь, старик, не в переносном, а в буквальном смысле между строк. Стругал карандаш чернильный, заливал и таким вот манером чернила добывал. А уж о помещении не мечтали. Я тогда в районке работал. Где сидели, там и редакция была, где редакция, там и спали. А в войну? Да что говорить, старик... Я б на твоем месте что ни день свечку в церкви ставил за то, что имеешь. Это ж надо! Мало того, что, как журналистом станешь, все имеешь, так еще учат на журналиста! Учат! В университете. И между прочим, не порют. А нас жизнь учила. Так иной раз, так хлестала, что ту науку до седин забыть не могли. А ты спрашиваешь...)

Александр с волнением следил за выражением лица Елисеича, пока он читал его материал. Наконец Елисеич кончил читать и повернулся к затаившему дыхание Александру.

— Ну что тебе сказать, старик... Молодец! — Елисеич улыбнулся. Улыбался он крайне редко и лишь когда бывал действительно очень доволен. — Хорошо сделал очерк. Конечно, править надо еще и править, — спохватился Елисеич, не захвалит ли он молодого практиканта. — Но главное, старик, есть душа. Видно, что здорово там тебя проняло. В материале главное — душа, а уж как ее выразить — это дело наживное, это опытом дается, учебой. Неси главному спокойно. На этот раз не подкачал.

Александр как на крыльях помчался в кабинет к Лузгину. Тут пришлось поволноваться дольше. Лузгин не любил спешить. Но после обеда вызвал Александра к себе и сказал почти то же, что Елисеич:

— Материал сделан честно. Я, Луговой, доволен. Конечно, опыта у вас маловато. Но главное — увидели что надо и рассказали о чем надо. А как рассказали — это другое дело. Поправим. Сами поработаете. Оба материала пойдут.

Александр сейчас же позвонил Люсе (не из редакции конечно!) и так долго все рассказывал ей, что, в конце концов, его чуть не силой выдворили из автомата.

Тут он вспомнил про их разговор. О спорте и искусстве. А? Не написать ли ему статью на эту тему?..

Он решил посоветоваться с Елисеичем. Но потом передумал. Надо посоветоваться с Иваном Васильевичем. Лучше, чем его тренер, вряд ли кто мог дать ему совет.

И вечером он отправился в знакомую квартиру на Ленинском проспекте.

Но здесь его ждало огорчение. Ростовский болел. Опять начались головокружения, головные боли. Он лежал бледный, с мокрым полотенцем на лбу и, стиснув зубы от невыносимой мигрени, все же читал какую-то книгу, необходимую ему для диссертации.

— Входи, входи, — пригласил он Александра слабым голосом. — Ты не смотри, ничего особенного. Я уж привык. Через пару дней пройдет. Давай рассказывай, как съездил. Сейчас кофе сварю.

Но Александр не дал Ивану Васильевичу подняться.

Он просто посидел часок, рассказывая о командировке. Иван Васильевич внимательно слушал, задавал вопросы. Особенно его порадовали хорошие отзывы об Александровых очерках.

— Это ты молодец, просто здорово! Я же говорил тебе, что ты везучий. Ну, теперь, брат, давай готовься. Первенство города на носу. В смысле тренировок ты все же время потерял. Значит, надо наверстывать. Вот я управлюсь тут со своими болячками и начнем.

— Да я, знаете, Иван Васильевич, горы сейчас готов свернуть. У меня такое настроение, что, если сейчас на ковер, я бы первое место занял. Я бы...

— Тише, тише, вояка, — перебил тренер. — Настроение у тебя хорошее. А для тебя это очень важно. Имеем, так сказать, положительный психологический фактор. Но, к сожалению, брат, нужны еще и другие факторы. Твой коллега и однокашник Виктор Орлов по имеющимся у меня сведениям тоже хочет победить. Понимаешь, такое странное у него желание. Так что будем работать. И как следует!

Александр ушел от тренера с жаждой немедленно приступить к тренировкам, бодрый, в самом боевом настроении. Но все же он не мог отделаться от грусти, которую оставило у него это посещение. Иван Васильевич выглядел таким больным, таким усталым...

 

Глава одиннадцатая

СПОРТИВНЫЕ БУДНИ

Время шло своим чередом. У Люси приближалась зимняя сессия, а за ней каникулы и во время каникул первенство вузов, у Александра — первенство столицы. И у всех — Новый год.

Встречи стали реже. Александр, стараясь наверстать упущенное во время командировки, ходил в зал ежедневно. Люся целые дни проводила в библиотеке, на консультациях, а потом мчалась в спортзал. Она похудела, под глазами залегли тени. Стала раздражительной, и настроения ее менялись чаще, чем обычно.

Все же порой Александр вырывался к ней на тренировку. Когда, примостившись в уголке, он наблюдал за Люсиными занятиями, у него наступало ощущение покоя. Она была здесь и будет здесь еще часа два. Конечно, это было не совсем свидание, но остальные проходили в такой спешке, что Александр был рад и такому. Люся, как она выразилась, «бросила пижонить» и занималась порой в каких-то немыслимых, по мнению Александра, шерстяных рейтузах, которые к тому же были ей слегка велики и сидели гармошкой. А он так любил смотреть на ее сильные, стройные, обтянутые черным трико или обнаженные ноги. Однажды, провожая Люсю после тренировки, он заметил, как бы между прочим, что ее тренировочный костюм не очень-то красив. Но Люся тут же отчитала его.

— Да? Некрасив? Ты знаешь, мне важны мои ноги, а не твой взгляд на эти ноги. Советую тебе сбегать в мюзик-холл на «Тик-так» — как раз они напротив твоего дома, в «Эрмитаже», выступали. А ко мне на тренировку можешь больше не являться. Бони! Рыцарь кулис!

Больше Александр об этом не заикался. Еле-еле уговорил Люсю разрешить ходить на ее тренировки.

Александру нравилась та атмосфера увлеченности, которая царила на занятиях у Елены Ивановны. Чувствовалось, что все здесь влюблены в свой вид спорта беззаветно и на всю жизнь. Все.

Прежде всего сама Елена Ивановна. В своей розовой кофте и синих брюках, порой не замечая, что прическа ее растрепалась, она лишь ненадолго могла усидеть или устоять на одном месте. Казалось, она одновременно присутствует во всех концах этого огромного круглого зала, окаймленного по стенам высокими зеркалами. Зеркала многократно отражали ее, и получалось, что много Елен Ивановн ходит по залу, всем давая указания, поправляя, ругая, хваля, радостно ахая или горестно вздыхая.

Она так много души вкладывает в свои занятия, думал Александр, что когда-нибудь заболеет. Люся вон только за себя переживает, так и то на ней лица нет, а Елена Ивановна — за двадцатерых! И не только она. Пианистка, Нона Владимировна, по четыре-пять часов не отходила от рояля. Ей бы самой заниматься, рассуждал Александр, с такой тренировочкой у нее должны быть железные пальцы и мышцы предплечья. Она играла беспрерывно. А когда наступали паузы, она все равно продолжала играть — уже что-нибудь для себя, для девушек, какую-нибудь хорошую музыкальную пьесу. И девушки обступали тогда рояль и внимательно слушали вдохновенную игру своей пианистки.

Девушки приходили самые разные. У Елены Ивановны было две группы, но сильнейшие, «примы», как она их называла, частенько занимались вместе с обеими. Причем никаких скидок им не делалось. Больше того, «примы» тренировались с еще большей одержимостью, чем все остальные.

Люся, например, ни минуты не стояла на месте. Пока очередная гимнастка выполняла свое упражнение, а все другие смотрели на нее, Люся успевала попрыгать с подкидной доски, лишний раз проделать какую-нибудь головоломную комбинацию с обручем, просто поработать у станка. Или позаниматься в уголке зала с какой-нибудь неудачливой подружкой.

В зале шумно. Гремит рояль, то и дело врывается в эту музыку звон падающего обруча, стучит подкидной мост, хлопает в ладоши и командует Елена Ивановна.

«Сюда направление, а не туда, куда ты? Почему ты вся в правом углу?! — кричит она потерявшей направление гимнастке. — Не так, не так, ой же! Трам-пара-рам-пара-рам... Легче, легче!» Елена Ивановна выбегает на середину зала и вдруг начинает легко подпрыгивать. Не совсем уж молодая и совсем уж не легкая, она в это мгновение преображается и обозначает движения так точно, красиво и образно, что гимнастке мгновенно становится ясно, что от нее требуется.

#img_21.jpeg

Нона Владимировна ненадолго покидает рояль — ее вызвали к телефону. Но тренировка продолжается в том же темпе, потому что Елена Ивановна оказывается прекрасной пианисткой.

Александр окидывает взглядом зал.

Вот в углу, лежа на мате и задумчиво покусывая ногти, высокая, гибкая девушка тихо перебирает поднятыми вверх ногами. Кажется, что она отдыхает, но это только кажется — она «работает», серьезно, сосредоточенно.

Рядом с Александром примостились несколько девочек лет одиннадцати-двенадцати. Их тренировка начинается позже, но они всегда приходят пораньше, чтобы посмотреть на «больших».

Одна из девочек внимательно считает на своих тонких, но уже сильных ножонках синяки. «Ой, вот смотри, Нинка, два свеженьких. Не было вчера». «Были», — равнодушно замечает Нинка. «Не были, говорю!»

Другая ругает свою толстенькую подружку: «Неграмотно как ты ногу поднимаешь. Размазня! Зачем нам зеркала поставили? Надо смотреть, как стоишь! Она на то и называется художественной, а не простой гимнастикой, чтобы стоять в красивой позе». «Сама ты поза!» — возражает толстушка за отсутствием других защитных аргументов.

Но когда начинает выполнять упражнение Люся, все замолкают и смотрят. Внимательно и очень строго — Елена Ивановна, с восторгом — подруги, затаив дыхание, выпучив глаза и потряхивая огромными бантами, — девчушки, что сидят рядом с Александром.

Как ни стараются, как ни выполняют отлично свои упражнения другие гимнастки, Люся на голову выше всех. Любимый Люсин предмет — обруч. Александр неизменно (хоть он видит Люсино выступление в сотый раз) поражается тому, что она проделывает с этим неудобным, все время норовящим удрать и зажить самостоятельной жизнью предметом. В Люсиных руках он живет и трепещет.

Вот он взлетает высоко к потолку, а Люся успевает проделать множество движений, прыжков, поворотов и, даже не глядя, протягивает руку. В точно назначенном месте, в точно назначенное время обруч послушно ложится ей на ладонь. Или она запускает его по полу, и, побегав вокруг, он возвращается к ней, как хорошо выдрессированная, ласковая собачонка. А потом Люся, разметавшись в удивительно мощном и быстром прыжке, пролетает сквозь сверкающий круг...

Движение следует за движением. Гибкие, изящные, страстные, всегда законченные, всегда несущие какой-то замысел, сливающиеся с музыкой.

Александру приходит в голову неожиданная мысль: в свое время некоторые художники на Западе пытались живописью изобразить музыку. Играл пианист, оркестр, а бородатый мэтр бегал вдоль холста, беспорядочно нанося на него разноцветные мазки. Разумеется, ничего не получалось. А вот то, что он видел сейчас, и есть музыка, выраженная движением, телом, прекрасным человеческим телом. Случись сейчас в зале композитор и проделай Люся свое упражнение без музыкального аккомпанемента, по одним ее движениям композитор смог бы, наверное, восстановить свою музыку. Александр помнил, что рассказывала ему Люся: как составляют они с Еленой Ивановной произвольное упражнение. Берут гимнастку и подбирают к ней музыку. Вот Люся, с ее сменами настроений. Они выбирают ей какую-нибудь трехчасовую пьесу: «Полишинеля» Рахманинова, этюд Скрябина, «Тарантеллу» — так, чтобы спокойная часть чередовалась с насыщенной, чтобы было, как у Люси в жизни: то она нежная, тихая, то колючая, насмешливая. Потом к музыке подбирается упражнение...

А музыка в зале звучит громко и радостно. Кажется, с ней вливаются в зал солнечные лучи, свежие ветры, ароматы полей и лугов, синева небес и зелень лесов. И Люся, только что плавно клонившаяся к земле в позе умирающего лебедя, только что словно раскрывшаяся вся навстречу невидимому солнцу, приемля его обращенным вверх просиявшим лицом, распахнутыми для объятий руками, высоко поднятой трепещущей грудью, теперь, словно пантера, рассекает зал неистовыми в своей стремительности прыжками...

«Нет, черт возьми, — думал Александр, до боли сжимая пальцами спинку стула, за которым стоял, — здесь надо иметь микроскоп, чтобы увидеть ту грань, где спорт переходит в искусство!»

Прозвучал последний аккорд. Люся замерла с откинутой головой, тяжело дыша, подняв правую и опустив левую руку.

И ничего не произошло. Не обвалилась крыша от грохота аплодисментов. Никто не бросился к Люсе, чтобы качать ее на руках. Только одна из девушек еле слышно прошептала: «Ой, ну прямо как Уланова...»

Елена Ивановна, недовольно морщась, подошла к Люсе и стала объяснять: «Вот здесь спокойней, а вот там, где взмах музыки — Нона Владимировна, пожалуйста, вот-вот тут, — у тебя тоже должно идти взмахом. И потом при переходе не выпархивай, не надо. А вот руку — не знаю, — она в задумчивости покачала головой, — ты делаешь двумя, а что если одной? А? Попробуем. Внимание! Все сначала! Нона Владимировна, прошу вас».

Шла будничная, рядовая тренировка. Исправлялись ошибки, додумывались детали, в сотый, в тысячный раз отрабатывались движения. Неделю, месяц, годы...

Ну что ж, Александр не удивлялся. Он сам был спортсменом и хорошо знал, что такое соленый пот победы, какой ценой добывается лишняя десятая балла, лишнее очко, сантиметр, килограмм. Но знал он и ни с чем не сравнимую радость, когда, подняв его руку, судья объявлял: «Победил Александр Луговой!»

Как много надо трудиться, чтобы услышать эти три простых слова. Всегда, во всем. Разве Лузгин, сказав, что направляет его очерк в набор, не произнес те же слова: «Победил Александр Луговой!», — а профессор на экзамене, выводивший в его зачетке крупную пятерку, хоть и молчал, но думал то же: «Победил Александр Луговой».

Вся жизнь человека — борьба. С трудностями, препятствиями, врагами, обстоятельствами. С самим собой, наконец. И вот в этой последней борьбе победа всегда трудней...

Александр посмотрел на часы. Скоро Люся закончит тренировку, он проводит ее домой и поедет тренироваться сам.

Александр усмехнулся. Прямо скажем, у него тренировка протекает иначе. Там нет красивой музыки, изящных поз, красивых движений. С художественной гимнастикой, будь ты хоть трижды чемпионкой, нарушителя границы не задержишь и бандита не скрутишь. Пусть уж каждому свое. Наверное, все виды спорта хороши и полезны. Вот он посвятил себя самбо — и не жалеет, хотя работать приходится дай бог!

Иван Васильевич придерживался в занятиях жестких методов. На вооружение он взял лозунг: «Тяжело в учении — легко в бою».

— Знаете, ребята, — говорил он, держа в руках тетрадь, — как тренируются классные японские дзюдоисты? Вот Иошиматсу, четырехкратный чемпион Японии. Он в своих записках вспоминает: тренировался с тринадцати тридцати до шестнадцати часов, с восемнадцати до девятнадцати часов, садиться во время занятий не разрешалось. Нужно было все время бороться, Да еще с борцами более высокого класса. Когда он поправлял напульсники или одежду, тренер сердился — долго, мол, поправляешь, — а если плохо «работал», тренеры хлестали его по щекам! Ясно? Вот так. Так что давайте, братцы, обойдемся без розог, но работать будем с полной отдачей.

В свое время у Александра руки были относительно слабыми. Они тогда с Иваном Васильевичем обратили на это внимание. Александр на каждой тренировке много времени отводил штанге, завел дома две гири, сперва двадцатикилограммовые, а там и двухпудовые. И возился с ними подолгу утром и вечером. В конце концов Иван Васильевич даже воспротивился: «Эдак тебе скоро надо будет в штангисты перебегать. Ишь ручищи отрастил — как у Власова! Не забывай, что сила-то нужна в действии».

Большое значение придавал Иван Васильевич автоматизму выполнения приемов.

— Надо так освоить прием, — говорил он, — чтобы мысленно читать стихи или перемножать трехзначные числа и одновременно этот прием проводить. Мысль во время схватки должна быть свободна для тактических построений, для оценки состояния и тактики противника. А если размышлять, какой прием проводить, так противник тебя быстро на спину припечатает, и тогда лежи себе и размышляй — времени хватит.

На занятиях Иван Васильевич часто заставлял своих учеников бороться с завязанными глазами, развивая у них «мышечное (шестое, как он говорил) чувство», проводить схватки на одной ноге или пользуясь лишь одной рукой. Он придавал огромное значение тому, чтобы борец одинаково хорошо проводил прием в обе стороны — вправо и влево, чтобы и правая и левая рука и нога были одинаково развиты.

Когда Александр показал ему, что динамометрия обеих рук у него почти одинаковая, что любой рукой он может поднять гирю одно и то же число раз, Иван Васильевич был очень доволен.

— Молодец, просто молодец. Ты не представляешь, как это важно. Очень важно!

Иван Васильевич приучал своих воспитанников к разнообразию.

— Понимаете, — говорил он, — как ни велико число приемов в самбо, оно все же ограниченно, и, в конце концов, большой мастер все эти приемы знает. Но вот в том, как подвести к приему, таится бесконечное разнообразие. Скажем, при подсечке изнутри или подсаде голенью... Каждый из вас владеет этим. Противник тоже. Почему же одному удается его провести, а другому нет? А потому, что кто-то сумел чуть дальше или ближе поставить ногу, чуть раньше или позже дернуть за куртку, взяться на сантиметр выше или ниже, сделать это скорей или медленней, хуже или лучше замаскировать подготовку приема. И вот здесь чем больше у тебя будет «рецептов», новинок, «секретов», чем больше творческой фантазии, тем больший тебя ждет успех.

Александр занимался настойчиво и добросовестно — он не ленился. Кроме того, он был честолюбив. Как-то Люся после одного из соревнований, в котором он вышел победителем, сказала ему: «Ну, Алик, теперь я уверена: быть тебе чемпионом страны! А? Представляешь, мой кавалер — чемпион страны по самбо! Я тогда смогу ходить одна в институт, и мамочке не нужно будет меня провожать». Люся, как всегда, еще долго смеялась, но желание действительно выиграть это высшее спортивное звание (до того он как-то не очень на это надеялся) все сильнее овладевало Александром. Как бы здорово прийти к Люсе и сказать: «Можешь дать маме отставку, теперь я тебя буду провожать в институт. Я чемпион страны...» А пока что предстоит первенство столицы. Иван Васильевич поставил задачу: место в призовой тройке. Но ведь мест-то там три. Так почему бы не первое...

И Александр ожесточенно тренировался. Захваты, подсечки, зацепы, броски, нырки... Они снились ему по ночам, он обдумывал их в метро и автобусе, без конца обсуждал с Иваном Васильевичем, даже с Люсей, если хватало времени.

«Учи, учи, — говорила Люся. — Ты ведь не только мастер спорта, ты еще и дружинник. Так что учи, на страх хулиганам и бандитам. Я лично предпочла бы, чтоб ты с пользой для дела задержал пару грабителей, чем без толку красовался на ковре в качестве чемпиона, что для тебя главное», — добавляла она.

Александр только досадливо морщился. Ну какой смысл говорить с ней об этом...

 

Глава двенадцатая

НОВЫЙ ГОД

Если записать все приметы, по которым можно угадать приближение Нового года в Москве, получится толстая книга.

Во-первых, улицы заполняются людьми. Просто непонятно, где эти люди были раньше, — даже по субботним вечерам, по воскресным дням на улицах не бывает столько народу. Во-вторых, все они страшно торопятся — все время озабоченно куда-то спешат, влетают в магазины, вылетают обратно. До Нового года еще добрая неделя, но они уже толпятся в очередях за вином, фруктами, тортами, конфетами. Хотя если б они зашли В магазин 30 или 31 декабря, то спокойно и без всякой толкучки могли все это купить.

Позже появляются елки. Самые большие ночью при помощи сложных механизмов и грузовиков водружают в Кремле, в Лужниках, в Колонном зале. Елки вырастают у дверей Детского мира, в ГУМе, на катках, в парках, в витринах магазинов и ресторанов. Они горят сотнями разноцветных лампочек, сверкают украшениями.

Потом елки возникают в квартирах, и если вечером гуляешь по городу, то уже не желтый свет ламп, а пестрые елочные огоньки приветливо освещают окна.

А москвичи тем временем без устали решают, где встречать Новый год. Никакая борьба самбо, никакая художественная гимнастика, да что там, никакая электронная машина не знает столько комбинаций, сколько вариантов новогодних встреч обдумывает каждый москвич. «В ресторан? Не охота». «В Дом журналиста? Не успели сшить новое платье». «К Ивановым? Но ведь надо тащить Петровых, а Ивановы не хотят». «За город? Далеко». «У себя? Лень возиться». В конце концов новое платье поспевает к сроку, Ивановы мирятся с Петровыми, дома помогает бабушка — и все устраивается к лучшему, хотя совсем не так, как планировалось.

Александр решил сделать Люсе сюрприз. Лузгин выписал ему аванс за один из его пограничных очерков и спросил:

— Где Новый год думаете встретить, Луговой?

Александр замялся.

— Понимаю. Решение принимается коллегиально? А вы пригласите вашу подругу в Дом журналиста. Редакция заказала столик. Если хотите, запишитесь у Соловьева.

И Александр записался. Он не знал, как отнесется к его идее Люся. А потому был рад вдвойне, когда Люся отнеслась к ней с энтузиазмом.

— Здорово, Алик! Там же здорово, наверное! Жалко, конечно, наших всех не будет, но, ей-богу, мне в компаниях надоело — все то же. Нужно разнообразие. «Главное — разнообразие», как говорит твой тренер. А потом кто мне нужен, кроме тебя?

И она прильнула к Александру.

Наконец торжественный день наступил. Накануне пришлось пережить волнующий момент. Штаб дружины (в общем-то, справедливо!) решил, что новогодняя ночь — самое подходящее время для патрулирования улиц. Но кому охота идти! Поэтому договорились, что дежурить будут не больше чем по два часа, с таким расчетом, что каждый сможет встретить Новый год. Просто самым невезучим придется сделать перерыв с одиннадцати до часа ночи. Пройтись по улицам. «Это даже полезно», — заметил начальник штаба. Впрочем, Александру и Люсе повезло. Их группа выходила на дежурство к четырем часам утра. Так что они могли спокойно встретить Новый год, натанцеваться, посмотреть фильмы, концерт, принять участие в лотерее — словом, вкусить все прелести, которые обещал им красиво оформленный пригласительный билет.

Общеизвестно, что встреча Нового года в последние часы всегда омрачается. Для НЕЕ тем, что заедает молния, не ложится локон и ломается ноготь. Для НЕГО тем, что проходят все сроки, стрелки с бешеной скоростью несутся к двенадцати, а ОНА невыносимо спокойная, продолжает сотый раз рассматривать себя в зеркало, словно гвардеец перед большой армейской инспекцией.

В результате ОН и ОНА перед самым Новым годом немного ссорятся. Но это ничего. Это в порядке вещей. Если хотите, это традиция.

Главное не ссориться в предстоящем году. Может быть, даже эта маленькая предновогодняя ссора — жертвоприношение, так сказать, телец, отданный на заклание, чтобы умилостивить богов, чтобы не было в наступающем году больших ссор.

(Ах, каких только жертв не принес бы Александр этим богам, если б только мог предвидеть, что ждет его в первые же часы Нового года!)

Большой стрелке оставалось пробежать десяток минутных делений, когда разрумянившиеся, расстегивая на ходу пальто, Люся и Александр влетели в стеклянные двери трехэтажного особняка на Суворовском бульваре.

У дверей их встретил ответственный за вечер — известный спортивный репортер и футбольный обозреватель, как всегда элегантный, подтянутый, красивый. Ему было пятьдесят, а выглядел он на сорок.

В фойе стояли разукрашенные елки, висели смешные объявления: «Оставь одежды, всяк сюда входящий», например. Торопливо сбросили пальто, помчались на второй этаж, в Мраморный зал.

За большим столом сидела почти вся редакция: сотрудники со своими, ранее незнакомыми Александру, женами, сотрудницы с мужьями. Только Елисеич был один — по случаю праздника он надел чистую белую рубашку, но все равно помятую и без галстука.

Стол был накрыт изобильно. Стояло множество вкусных вещей, а напитки Люсю и Александра не интересовали, что немедленно отметил Юрка Соловьев.

— Порядок! Нам больше останется. Нет того, чтобы в спортивном журнале вообще никто не пил. Чтоб за всю массу сотрудников вынужден был отпиваться заведующий массовым отделом! Вот Елисеич... Ты же известный физкультурник — ты наверняка не пьешь?

— Меняю, старик, свою выпивку на твою закуску. Ведь не пойдет? Не пойдет, — Елисеич хитро подмигнул: он знал, что Соловьев любил хорошо поесть.

— Не пойдет, — уныло согласился тот.

Сенсацию вызвало появление редакционного художника Коли с Верой Бродской. Они явились последними, буквально за минуту до двенадцати, запыхавшиеся, испуганные — не опоздали ли. Вера смущалась невероятно. Коля высоко держал кудлатую голову, но, видно, тоже был не совсем уверен в реакции. Быть может, они затем и примчались в последний момент, чтобы в полночной суете на них не обратили внимания. Но план не удался. Соловьев все же успел воскликнуть:

— Братцы, проглядели! Проглядели нашего Дейнеку. Сто раз сватали — ничего не получалось. Не поддавался, как утес. А тут явилась Белая королева — и пожалуйте! Вот как теперь практику-то проходят. Знала, куда идти... Не случайно к нам рвалась!

— Да что вы... — совсем растерялась Вера.

Но в этот момент Новый год властно вступил в свои права, прекратив все разговоры. Звенели бокалы, кричали «ура». После чего шум и крики вспыхнули с новой силой.

Хоть Люся и Александр всего-то и выпили по бокалу шампанского, но общая атмосфера охватила и их, они были пьяны от веселья, от радости, друг от друга.

Люся действительно в своем открытом голубом платье, с где-то добытой розовой розой в волосах была на редкость очаровательна. Да и Александр был парень хоть куда. Красивая пара, что там говорить.

Лузгин то и дело поглядывал в их сторону, а жена его, невысокая, седая женщина с добрым лицом, та просто не отводила от молодых людей умиленного взгляда.

Елисеич, охмелевший после третьей рюмки, наклонился к Александру и доверительно шептал ему на ухо:

— Старик... Правильно! Все правильно. Жена у тебя — высший класс. Передовица! Понял? Редакционная! (Большей похвалы Елисеич подобрать не мог.)

— Да мы еще не поженились, — таким же шепотом пытался втолковать Елисеичу Александр, с опаской поглядывая, не слышит ли Люся этот разговор.

— Старик... Все равно! Чудесная жена. Она тебя научит писать! Все писать — очерки, репортажи, — потому что я по глазам ее вижу, она честная! Понял? Главное — журналист должен быть честным. Вот я, старик...

Но Александр не в состоянии был в сотый раз слушать рассказ Елисеича о его бурной и бесшабашной жизни, к тому же всегда обраставший новыми подробностями. Они с Люсей пошли танцевать.

Когда вальс носил их по соседнему залу, где на сцене сидел оркестр, в какой-то момент Люся неожиданно вся напряглась. Александр мгновенно почувствовал перемену в своей подруге. Он посмотрел ей в лицо, и ему показалось, что по лицу этому пробежала мимолетная тень.

— Ты что, Люся?

— Ничего, Алик, мне хорошо. — Она улыбнулась, крепче прижала его шею своей маленькой сильной рукой.

Но, когда они поравнялись с дверью Мраморного зала, Люся неожиданно сказала:

— Устала, Алик, пойдем посидим. Пить хочу.

Это было странно, потому что им случалось танцевать часами, но мало ли что в конце концов...

Они вернулись к столу. Елисеич обстоятельно доказывал жене Лузгина преимущество безграночного метода прохождения корректур, поминутно называя свою собеседницу «стариком». А та внимательно слушала, улыбаясь доброй улыбкой.

Юрка Соловьев, споивший всех молоденьких секретарш, машинисток и их кавалеров, теперь принялся за Колю и Веру Бродскую. Вера то и дело пунцово краснела, захмелевший Коля громко хохотал при каждой Юркиной фразе, даже если тот просто просил передать боржом.

— Ты смотри, — серьезно рассуждал Соловьев (хмель на него не действовал ни в каких дозах), — как вы это здорово придумали. Ты ведь художник, а фамилия у тебя птицефермовая — Курочкин, а у Веры? Брод-ска-я! Так? Широко известная художническая фамилия. Вот вы, когда завтра пойдете расписываться, ты, согласно закону, прихватишь ее фамилию! Так?

— Ну что вы, Юрий Степанович, мы совсем не собираемся... — пыталась вставить Вера, но Соловьев не слушал.

— Так? И пожалуйте, наш Колька Курочкин превращается в художника Николая Бродского! А? Ведь как придумал! Хитер ты, братец. А я все думал: Курочкин, Курочкин, — а ты, оказывается, петух!

Коля радостно хохотал, пытаясь обнять Веру. За столом стоял шум, звенела посуда...

В этот момент за спиной Люси и Александра прозвучал негромкий уверенный голос:

— Разрешите пригласить вашу даму на этот танец?

Люся не оборачиваясь зажмурила глаза. Шею ее медленно залила краска. Эх, надо было сразу сказать Алику тогда, когда она заметила Виктора в зале! Покраснела, как девчонка. Но не могла же она знать, что у Виктора хватит нахальства прийти. Ничего, сейчас она откажет ему, поставит на место... Он увидит.

Александр, наоборот, обернулся мгновенно, словно его ударил электрический ток. Минуту он смотрел на Виктора — элегантного, улыбающегося, совершенно трезвого, ожидающего...

— Пожалуйста!

Что говорят в таких случаях? Разрешают, а там уж дело дамы, под каким предлогом отказать. Но дама не отказывает. Люся, как автомат, встает с застывшей улыбкой, Виктор пропускает ее вперед, и они исчезают в дверях Большого зала...

Александр с такой силой сжимает сиденье стула, что оно трещит. Он торопливо наливает стакан воды, оглядывается по сторонам. Никто ничего не заметил, все заняты своими разговорами.

Неприятная холодная волна прокатывается от затылка к спине. Все как-то тускнеет. Вот недоеденная закуска — заливная рыба, обсыпанная табачным пеплом, мандаринные корки, уже начавшие засыхать, вишневое пятно на скатерти: кто-то пролил вино. Свет режет глаза, душно, жарко, голова пухнет от гула голосов, смеха, музыки.

Что он здесь делает?

Нет, надо взять себя в руки. Просто смешно! Ну пришел Виктор — он тоже, наверное, со своей редакцией, где проходит практику, встречает Новый год. Пригласил Люсю танцевать. Ну и что? Они же не чужие. В конце концов через — Александр смотрит на часы — два часа они вместе выйдут патрулировать на улицу: они в одной смене одной и той же дружины. Ну ладно. Допустим, Виктор влюблен в Люсю. Что тут удивительного? В нее все нормальные люди должны быть влюблены. Так ведь это он в нее, а не наоборот, черт возьми! Ей наверняка скучно сейчас, скучно танцевать с ним, когда она могла бы сидеть здесь. Достаточно увидеть выражение ее лица, чтобы убедиться в этом.

Александр встает, идет к дверям и смотрит в зал. В зале царит полумрак. Прожектора окрашивают этот полумрак то в синий, то в фиолетовый, то в зеленый цвета. То и дело над толпой танцующих проносится стремительно раскручивающаяся змея серпантина, взрывается разноцветный снежок конфетти.

В этой толпе трудно кого-нибудь разглядеть, но Люсю он находит сразу. Оркестр играет танго, и танцующие движутся медленно. Они словно плывут, ритмично покачиваясь.

Люся танцует с Виктором точно так же, как танцевала бы с Александром, как танцует всегда. Рука закинута за шею партнера, голову она положила ему на грудь. Но есть в этой позе что-то интимное, доверчивое, нежное, на что имеет право только он, Александр, а не Виктор! (Он не помнит, что так же она танцевала при нем много раз с другими, да вот хоть сегодня — с Лузгиным и кудлатым Колей.)

Он только видит, как они танцуют, но не слышит, о чем они говорят. Вернее, он не видит, как они говорят. Не меняя положения головы, почти не раскрывая рта, редкими, негромкими фразами.

Люся: Как ты оказался здесь?

Виктор: Мне хотелось танцевать с тобой это танго.

Люся: И ты для этого пришел?

Виктор: Да.

Люся: Но я же с Аликом.

Виктор: Как видишь, сейчас ты со мной.

Люся: Я могла не пойти с тобой.

Виктор: Не могла.

Люся: Почему это? Я привыкла поступать, как хочу.

Виктор: А ты этого хотела.

Люся: Неправда!

Виктор: Правда.

#img_23.jpeg

Люся: Правда... Зачем я тебе? Я ведь люблю Алика.

Виктор. А я — тебя.

Люся: Не говори глупостей!

Виктор: Я никогда не говорю глупостей.

Люся: Но я же люблю Алика.

Виктор: Ну и что? Разве я тебя прошу о чем-нибудь, кроме этого танца?

Люся: Тебе этого довольно?

Виктор: Сегодня — да.

Люся: А завтра?

Виктор: До завтра еще далеко...

Люся: Но ведь ничего не изменится. А потом завтра уже наступило.

Виктор: Не изменится завтра, изменится через неделю, месяц, год... Я умею ждать. Я жду уже давно... С нашей первой встречи.

Люся: Но я же повторяю тебе: это безнадежно...

Виктор: Кто может запретить мне надеяться?

Люся: Никто...

Виктор: Спасибо за танец. Я провожу тебя к Алику. Кстати, вон он уже стоит у дверей, твой Отелло.

Люся: Мне не надо было идти с тобой танцевать...

Они медленно пробираются между парами, не желающими расходиться и ждущими следующего танца. Виктор вежливо склоняет голову и церемонно благодарит:

— Спасибо за разрешение. Ваша дама танцует прекрасно.

Александр внимательно смотрит ему в лицо: ни тени насмешки. Виктор говорит серьезно, даже торжественно. Он еще раз склоняет голову и спокойно уходит.

Александр берет Люсю под руку, отводит в уголок за елку и, с трудом сдерживаясь, спрашивает:

— Ну?

— Что ну? — Люся смотрит на него удивленно.

— Зачем ты это сделала? Зачем ты пошла с ним танцевать? Ты же знаешь, что он...

— Ты что, Алик, с ума сошел? — Люся говорит до обидного холодно и спокойно. — Ты забыл, что он попросил у тебя разрешения — и ты разрешил.

— Но так же всегда делается! Я разрешаю, а ты отказываешь!

— Где это записано? В Коране? Или в правилах хорошего тона французского двора? Подошел наш общий знакомый — кстати, твой приятель, а не мой, — попросил у тебя разрешения танцевать со мной один танец (тоже какое-то унизительное неравноправие у нас сохранилось — мог бы прямо ко мне обратиться!), ты разрешил, мы танцевали — и все. Он пошел к своей компании, я — к своей, к тебе. Не понимаю, почему ты делаешь такое трагическое лицо, словно... словно у тебя украли твою любимую самбистскую куртку.

#img_24.jpeg

Люся фыркнула. Александр стоял растерянный. Он чувствовал, что его чем-то унизили, посмеялись над ним; ревность захлестывала его, и вместе с тем ему нечего было сказать. Люся была права. Что в сущности произошло? Ничего.

Некоторое время он молчал, не находя слов.

— Ну неужели ты не можешь говорить другим тоном? В конце концов...

— Перестань, Алик, — Люся ласково взяла его под руку, положила голову ему на плечо, — хватит, не надо портить этот вечер, мне так хорошо с тобой...

И все. И сразу стало так светло. Куда-то унеслись эта глупая ревность и чувство унижения. Вот она рядом с ним, он слышит сенный запах ее коротко постриженных русых волос (роза куда-то затерялась), ощущает близкий жар ее тела...

Они возвращаются к столу, где Елисеич, с трудом опираясь о спинку стула и раскачиваясь, как камыш на ветру, произносит тост.

— Я пью за первую и последнюю... полосы! Это как мозг и... и рецепты, нет, рецепторы... как сердце и руки! Руки! Рабочие руки! На первой полосе — передовица!.. Это как флаг... в ней... мысль главная... А на последней — все мы... выходные данные... редколлегия... телефоны... адреса! Кто несет этот флаг! И... куда несут... то есть тираж! Сколько людей нас читают... И я предупреждаю! — неожиданно гремит Елисеич так, что за столом все стихает. — Предупреждаю! — Он опять говорит тихо. — Если тираж станет... один экземпляр... то есть нас будет читать один читатель... я... я... брошусь в реку.

Он садится под всеобщие одобрительные аплодисменты. Встает Соловьев.

— В своей образной, насыщенной глубокими мыслями речи предшествующий оратор высказал одну особенно важную, свежую и в высокой степени оригинальную мысль! А именно! — Соловьев сделал паузу и поднял вверх палец. — А именно: если мы будем так работать, что у нас сохранится один только читатель — например, редакционный кот Васек, — нам действительно останется только головой в воду, ибо мы все будем уволены и лишены средств к существованию. И поделом. Но! — Он вновь поднял палец. — Но! Пока на этом столе есть, что есть, а влага, на нем пребывающая, предназначена не для того, чтобы в нее бросаться, а, наоборот, чтобы ее поглощать, не будем предаваться мрачным мыслям. Я поднимаю мой бокал за нашего замечательного, мудрого, дорогого главного редактора Семена Петровича Лузгина, благодаря блестящим организаторским способностям, чутью и чуткости, таланту и уму которого тираж журнала вырос на тридцать пять тысяч экземпляров, наши гонорары — на... э... э... процентов, а престиж «Спортивных просторов» — до космической высоты. Дорогому благодетелю нашему Семену Петровичу (и пусть сгинут подхалимы) слава, слава, слава!

Звучал смех. Потом были новые тосты. Выпили и за сочетание красоты и мужества — художественной гимнастики и самбо, и за, как выразился Соловьев, «рисунок на снегу» — Колю и Веру Бродскую, и, наконец, по выражению того же Соловьева, за «Мафусаила отечественной журналистики» Елисеича, и за многое другое.

Потом разыгрывали лотерейные билеты. Люся выиграла кастрюлю, Елисеич — ошейник для собаки, а Вера Бродская — детскую погремушку, что Соловьев немедленно использовал для острот, заставлявших Веру вспыхивать. Сам Соловьев выиграл метлу и тут же отправился с ней танцевать.

Было уже половина четвертого, когда Люся и Александр, провожаемые возгласами сожаления и сочувствия, отправились на дежурство.

Закрылись стеклянные двери, за которыми угасли звуки музыки и взрывы смеха. Они вышли на белеющий под свежевыпавшим снегом бульвар.

 

Глава тринадцатая

НОЧНОЕ ПРОИСШЕСТВИЕ

До штаба отряда добрались быстро. Там потолкались еще некоторое время, пока собрались все, пока поздравили друг друга с наступившим, Новым годом. И, наконец, разбившись на группы, вышли на дежурство.

В их группе было трое: Александр, Люся и еще одна девушка — Нора, волейболистка, — дружина ведь состояла из лучших московских спортсменов.

Последним в штаб отряда прибыл Виктор Орлов, последним он и вышел со своей группой, куда входили известный лыжник-чемпион и гимнастка.

Появление Виктора опять испортило Александру настроение, и он шел мрачный, задумавшись о своем. Ему вдруг сделалось страшно: что же это получается? Только из-за того, что появляется какой-то Виктор, он, Александр, совсем выходит из колеи. А что ж будет потом? Если говорить прямо, он Люсю ревнует ко всем и ко всему, а она ведь не дает никакого повода. А если б дала? Он же хорошо знает характер своей подруги — она не станет стесняться, если чего-нибудь захочет и если будет считать, что ничем Александра не обижает. И, что самое ужасное, она будет права! Она действительно ничем не обидит его, но ему-то от этого не легче, ему-то все равно тяжело. Вот сейчас, чего бы он хотел? Он бы хотел, чтоб Люся подошла к Виктору и сказала ему: «Уйди! Оставь меня! Я люблю одного только Алика!» Но, если он потребует от Люси такое, она решит, что он сошел с ума. И будет права. До чего все же противное чувство — ревность! Правильно сказал кто-то из великих писателей: «Ревность — это зубная боль в сердце».

Они шли гуськом. Впереди — что-то напевая и даже пританцовывая, еще не расставшаяся с новогодним настроением Нора, за ней погруженный в свои невеселые мысли Александр, сзади — Люся, то и дело останавливавшаяся: у нее что-то не ладилось с ботинком. Наконец она закричала:

— Эй, братцы! SOS! Александр, ты что? Новый год кончился — значит, даму побоку, пусть плетется, как хочет? Ты уже не галантный кавалер, а дружинник на посту?

Александр вернулся, помог переобуть ботинок. Люся крепко взяла его под руку, и они ускорили шаг, нагоняя ушедшую вперед Нору.

Москва в новогоднюю ночь являла не совсем привычную картину. Еще не было пяти часов, а улицы пестрели от народа. То и дело встречались веселые компании с гитарой или баяном. Слышались песни. Не спеша двигались семьи или немолодые пары. А молодые — совсем медленно. Они хотели продлить эту чудесную ночь.

Вдоль улиц, словно верстовые столбы, одиноко торчали охотники за такси. Как только вдали показывалась машина, они, как семафоры, однообразным движением поднимали руки. Но машина проносилась мимо. И «семафоры» уныло продолжали вглядываться вдаль. Впрочем, иногда машина останавливалась, и тогда к ней бежали со всех сторон и влезали впятером, а то и вшестером — в такую ночь орудовцы старались к мелочам не придираться.

Порой навстречу попадались ребята из их же дружины. Обменивались приветствиями, шутками. Однажды где-то вдали замаячила, как показалось Александру, фигура Виктора, и он поспешно свернул со своей группой в переулок.

А погода была чудесной. Легкий, шедший почти всю ночь снежок опушил деревья, взбил им их седые прически, выровнял и пригладил сугробы, утолстил, побелил провода над улицами и площадями. Белый-белый, пышный и чистый лежал повсюду снег.

— Какой снег — девственный, нетронутый, — восхищалась Люся, — будто говорит: «В Новый год надо входить чистым. Все грехи оставляйте в старом». Ты свои оставил, Алик? Алик, ты что, оглох? Что с тобой?

Александр очнулся от своих мыслей.

— Грехи? Какие грехи? У меня нет грехов.

— Нет? Да, действительно, я совсем забыла — ты ведь беспорочный ангел. Теперь я понимаю, почему тебя никогда не могут уложить на лопатки: крылья мешают!

Они шли Садовым кольцом. Слева осталось исчезавшее где-то в черной высоте здание Министерства иностранных дел, справа открывалась широкая панорама ярко освещенного Бородинского моста, Киевского вокзала и убегавшего вдаль Кутузовского проспекта.

Нора деликатно шла шагов на пять впереди.

По-прежнему держа Александра под руку, опершись на нее всем телом, Люся подводила итоги:

— Хороший год был, правда, Алик? С учебой все здорово, я тебе скажу, — не боюсь сессии. Вот не боюсь — и все. Уверена, что сдам (у тебя ничего нет деревянного — все-таки на всякий случай не мешает потрогать). И первенства вузовского не боюсь. Вот это упражнение с обручем, которое ты видел, клянусь, могу делать с завязанными глазами! Какая она молодчага, Елена Ивановна, вот уж всю себя отдает. Ты знаешь, как мы ее любим: она для нас и друг, и сестра, и мать, и подружка. Я только ей одной о тебе рассказывала...

— Что рассказывала? — забеспокоился Александр.

— Ну все... Что ты есть, кто ты, что нравишься мне. Словом, все. — Люся прижалась щекой к его плечу.

Однако Александр услышал только одно слово.

— Как «нравишься?» Ты же говорила, что любишь...

Но у Люси уже опять переменилось настроение.

— Что значит «люблю»? Это я тебе могу так говорить, знаешь... Сегодня «люблю», завтра «не люблю». Тебя-то я должна обманывать — так полагается по всем романтически-классическим канонам. А Елену Ивановну не могу. Ей нужно говорить правду. А «нравится» — это все же спокойней.

На этот раз Александр отнесся к Люсиным шуткам холодно. Тяжелое чувство не покидало его. У него было ощущение, словно надвигается какая-то опасность, но он не понимал откуда, и это выводило его из равновесия. К тому же он успел заметить, что Виктор со своей группой догонял их с явным намерением заговорить.

Люся почувствовала настроение своего друга. На минуту она остановилась, повернула его к себе и, привстав на цыпочки, поцеловала холодными от мороза губами.

— Не надо, Алик, перестань. Ну что ты такой сегодня. Люблю, ты же знаешь. Посмотри лучше, как здорово вокруг. Как всем радостно. Не будь таким — сегодня все должны быть добрыми, хорошими. Алик...

Но тут их перебила Нора, поджидавшая своих спутников возле какой-то мрачной подворотни.

— Мне не нравятся эти двое...

— Какие двое? — спросил Александр.

— Ну, что шли впереди, один — такой здоровяк в кепке, другой — длинный. Они будто высматривают чего-то. Сейчас две девушки в эту подворотню свернули, а эти пошептались — и за ними. Не нравится мне...

Закончить фразу Нора не успела. Из неосвещенной подворотни раздался сдавленный женский крик.

Нора не размышляя бросилась в темноту, за ней — Люся. Александр на секунду опоздал: у самой подворотни он поскользнулся на широкой, незаметной под прикрывшим ее снегом, ледяной дорожке. Он тут же вскочил и побежал догонять.

Проскочив подворотню, он увидел такую картину.

Две насмерть перепуганные девушки жались к стене невысокого старого дома, одна была уже без пальто. Пальто держал на руке длинный парень, торопивший вторую девушку. Дрожащими пальцами та никак не могла расстегнуть пуговицы мехового жакета. Рядом с ножом в руке, беспокойно оглядываясь по сторонам, топтался невысокий, но необычайно широкий в плечах «здоровяк», как определила его Нора.

Когда грабители увидели Нору и Люсю, выбегавших из подворотни, они на мгновение растерялись, не зная, как поступить. Но, разглядев красные повязки на рукавах дружинниц и Александра, появившегося вслед, начали действовать с необыкновенной быстротой.

Длинный бросил пальто и саженными шагами помчался в глубь двора. Двор наверняка был проходным, и нападавшие хорошо знали это. Парень с ножом собирался последовать примеру своего напарника, но к этому времени ситуация изменилась. Погнавшиеся было за длинным дружинницы остановились, сообразив, что все равно не догонят его, и повернули обратно. Таким образом, парень оказался отрезанным от проходного двора «двойным заслоном»: перед ним стояли плачущие, подбиравшие пальто жертвы нападения, а в двух шагах за ними — дружинницы. Грабитель понял, что не пробьется, и повернулся к Александру. Лучше один мужчина, чем четыре женщины, видимо, решил он и, испустив звериный крик (так страшней!), бросился на Александра, преграждавшего ему обратный путь в подворотню.

Вот тогда-то и случилось непоправимое...

Александр видел перед собой озверевшего, размахивающего ножом богатыря. В голове его проносился хаос мыслей. Надо задержать... а если прием сорвется... ведь скользко... мешает одежда... если ударит... прощай первенство...

Было бы несправедливо сказать, что Александр испугался. Нет, но тот самый автоматизм в проведении приемов, который так тщательно прививал своим ученикам Иван Васильевич, на этот раз не сработал. Не сработал потому, что Александр заколебался, начал взвешивать: девушки спасены, грабеж предотвращен, а что будет, если парень полоснет ножом? Как же первенство, к которому столько готовился, от которого столько ждал?..

#img_26.jpeg

Конечно, напади десять парней на Люсю, он подставил бы грудь под ножи. Больше того. Если б этим девушкам угрожала малейшая опасность, он вступил бы в борьбу. Но ведь опасность никому не угрожала. Только ему, Александру. Так нужно ли рисковать, рисковать всем, что с таким трудом добывалось годами? Он же не просто спортсмен, он мастер-самбист, и малейшее повреждение руки навсегда закроет для него спорт...

Эти мысли заняли доли секунды. И, когда парень был уже в метре от него, Александр сделал шаг в сторону.

Он отступил.

И тут же пожалел об этом. Как он мог! Правильное решение пришло, но пришло с секундным опозданием. Он рванулся вперед. Но парень уже пронесся мимо и исчез в подворотне.

Все это длилось мгновение. Занятые своей бедой, девушки, Нора ничего не заметили. Ну проскочил грабитель, вырвался. Черт с ним! Главное — не совершилось преступление.

Но заметила Люся.

Закусив побледневшие губы, сжав кулаки, она широко раскрытыми глазами смотрела на Александра. И столько в них было даже не гнева, не презрения, а изумления, ужаса, горечи, что Александр заслонился рукой...

В то же мгновение тишину ночи прорезал дикий крик. Крик отчаяния, страха, злобы.

Словно очнувшись, Люся, Нора и Александр бросились в подворотню. Когда они выбежали на улицу, то увидели, что грабитель лежит крепко припечатанный лицом к земле, не в состоянии шевельнуться. Рука его, заведенная за спину точным приемом, была зажата в руках Виктора. Тут же подбежали лыжник и гимнастка — видимо, Виктор намного опередил их. Кругом начинал собираться народ.

Виктор держал грабителя ловко, умело, как-то даже красиво.

Когда Люся и Александр оказались рядом, он поднял к ним лицо и улыбнулся.

Улыбнулся уверенно и спокойно.

Потом не торопясь поднялся, поднимая за собой бандита. Парень яростно озирался кругом, бормоча ругательства. В какой-то момент он прошипел:

— Поймал, гад, радуешься! А сначала-то сдрейфил. Да в жисть не поймал, если б я не...

Но тут парень взвыл на всю улицу: Виктор нажал ему на руку, почти вывихнув ее.

— Еще одно слово, — зло сказал он, — останешься без руки.

После этого задержанный остерегался говорить.

Его доставили в ближайшее отделение милиции, сдали дежурному. Расписавшись в протоколе, вышли на улицу.

Теперь обе группы шли вместе. Сначала шли молча. Александр боялся поднять глаза на Люсю. Он был в таком состоянии, что, иди они вдоль реки, наверное, перемахнул бы через перила.

Что теперь делать? Как поступить? Как объяснить? Голова его гудела от бешено метавшихся мыслей. Сердце стучало так, что казалось, его слышно на всей улице.

Но он шел так же спокойно, как другие, и никто, наверное, не замечал, что с ним творится.

Первым нарушил молчание лыжник.

— Ну ты дал, Орлов! Ей богу, здорово! Вот что значит самбо. Честное слово, переквалифицируюсь. Что за диво — промахнешь пятьдесят километров! Толку — чуть. А тут по крайней мере польза обществу.

— Ну ты тоже, — вмешалась Нора, — по тебе только самбо да боксом, выходит, надо заниматься. Мало, что ли, пользы лыжники приносят. Возьми хоть войну...

— Это тоже верно, — задумчиво согласился лыжник, — а вот уж твой волейбол — совсем никакого толку.

— Здрасте, я ваша тетя, — возмутилась Нора, — а если не драться на фронте, не воевать, так вообще спорт не нужен? По тебе девчатам тоже боксом надо заниматься? А так спорт совсем ни к чему? Шахматы, к примеру, вообще можно закрывать.

— Тоже мне спорт... — с презрением заметил лыжник.

— Нет, какие подлецы, — заговорила гимнастка, — на девчонок с ножами! Я б таких убивала.

— Нельзя, — сказал Виктор, — не положено. Задерживать полагается, а убивать нельзя, даже руку повредить нельзя. — Он говорил неторопливо, с явной иронией.

— Руку! — возмущалась гимнастка. — Да я своими руками ему б эту руку оторвала. Здоровые, бандюги! У той жакет меховой, новый, она сказала, два года деньги копила. А эти подлецы отняли бы! И для чего? Наверняка пропили б...

Так шли они, обсуждая происшествие. Только Люся и Александр хранили молчание. И то, что Люся молчала, было для Александра самым страшным. Чего бы только не дал он сейчас, чтобы вернуть бег времени, чтобы все было как час назад. Чтоб подходили они к этой проклятой подворотне и чтоб мчался на него этот озверевший бандит с ножом. Боже мой, с какой радостью, с каким облегчением встретил бы он его сейчас! Каким неотразимым приемом скрутил ему руку, нет, не руку — голову! Ну почему, почему он колебался тогда эту несчастную, эту бесконечно долгую секунду? Ведь все могло быть иначе. Ну будь парень не в трех, а в пяти метрах от него, и эта секунда не имела бы значения. Длись она не секунду, а сотую, десятую долю...

Но бег времени людям не дано останавливать.

Или Люся, — совсем уж в отчаянии думал Александр, — ведь она могла ничего не заметить. Ведь не увидели же ничего те девушки, Нора... А Люсе понадобилось именно в этот момент посмотреть на него, увидеть его позорное движение. Но тут же он корил себя: неужели ты не понимаешь, что она смотрела боясь, боясь за тебя, подлеца, — для нее ничего не существовало в это время вокруг, кроме этого бандита и тебя. Она страшилась за твою жизнь, за исход этой схватки. Ей и в голову не могло прийти, что схватки не будет, что ты постыдно, трусливо, малодушно отступишь, сбежишь, окажешься ничтожеством и дезертиром...

Каких только жгучих, горьких слов не находил Александр, чтоб сильнее унизить себя.

«Но ведь я же хотел поступить честно, хотел задержать его, — невнятно оправдывался где-то внутри другой голос, — просто я запоздал, не успел взвесить, рассчитать».

«Что рассчитать? — обрушивался на него Александр, — Что взвесить? Все прикидывал, как спокойней, как безопасней, как уберечь великого чемпиона Лугового!»

«Но я же принял правильное решение, честное, — настаивал голос, — просто я опоздал. Если Люся все видела, она должна понять, она не могла не заметить, что я бросился на грабителя. Пусть сначала отступил, но потом ведь бросился. Я не виноват, что он так быстро промчался, что я опоздал, но я бросился, бросился! Она должна была это видеть и понять!»

Он посмотрел на Люсю.

Она шла сбоку и чуть впереди. Он увидел только бледную щеку и один полуприкрытый ее длиннющими ресницами глаз. Казалось, Люся шла, полузакрыв глаза, выражение их нельзя было рассмотреть. Она шла прямая и стройная, своей красивой походкой «художницы», такая желанная, такая близкая и такая далекая, что у Александра на глаза навернулись слезы.

Он не выдержал, подошел к Люсе и взял ее под руку. Она не отстранилась, она продолжала все так же спокойно идти, устремив прямо перед собой задумчивый взгляд полуприкрытых ресницами глаз.

— Люся... — Александр говорил еле слышно.

— Потом, — донесся еле слышный ответ.

Может быть, она поняла? Или простила? Или не придала значения? Он пытался успокоить себя. Но в душе он чувствовал, что утешения эти напрасны. Просто она не хочет сейчас говорить...

Когда дружинники вернулись в штаб отряда, там уже все знали. Виктора шумно поздравляли. Он стоял спокойный, скромный, улыбаясь слегка, как раз в меру, чтоб не казаться самодовольным. Прибежал какой-то парень с фотоаппаратом. Он суетился вокруг Виктора, ослепляя всех своим блицем, то приседал, то влезал на стул, беспрестанно повторяя: «Порядочек, порядочек!»

Позвонил дежурный по городу, зачем-то выяснял адрес Виктора и место его учебы. Наконец часов около семи отправились по домам. Люся не препятствовала Александру, когда он взял ее под руку, но, когда он попытался заговорить, с таким раздражением воскликнула: «Да не надо же!», — что он замолчал и всю дорогу не открывал рта. А когда они дошли до Люсиного дома, она решительно повернулась к нему и, глядя ему прямо в глаза, сказала:

— Вот что, Алик. На этот раз это серьезно. И окончательно. Я прошу тебя: не звони мне больше, не приходи. Когда все пройдет, я сама тебя позову. Если сможем — останемся приятелями. Если я смогу. Большего между нами быть не может, ты это понимаешь. Я все могла б тебе простить, наверное, даже измену. Но трусость, подлость — не могу. Не взыщи. Ты сам виноват...

Она говорила спокойно, без раздражения, без злости, не ища обидных слов, не торопясь уйти, не спуская с него взгляда своих больших серых глаз.

Александр понимал, что никакие его речи, никакие мольбы и оправдания сейчас не помогут, что действительно все кончено и ничего изменить нельзя. И в то же время обрушившееся на него несчастье было так огромно, так неожиданно и непоправимо, что против этого восставало все его существо.

Он стоял растерянный, побледневший от горя и молчал.

Люся еще что-то говорила, но он уже не слышал.

И неожиданно для самого себя он как-то безнадежно, совсем по-детски, махнул рукой и, повернувшись, медленно зашагал по хрустящему снегу вдоль не проснувшейся еще в это новогоднее утро пустынной улицы.

Люся смотрела ему вслед, ничего не видя сквозь пелену слез, застилавших глаза.

Она смотрела долго, а потом громко, не стараясь сдержаться, зарыдала, уткнув лицо в холодную, покрытую инеем стену подъезда.

 

Глава четырнадцатая

ГОРЕСТНЫЕ ДНИ

Для Александра наступили горестные дни. Словно по цепи, горе его распространялось на все, с чем он соприкасался. Иван Васильевич слег. Тренироваться приходилось самостоятельно. Это всегда трудней, а когда душа не лежит ни к чему, то трудней вдвойне. Все время что-то не получалось, не ладилось, не удавалось. Даже любимые, тщательно разученные, комбинации. В редакции тоже наступила полоса невезения. Лузгин попросил Александра отредактировать одну большую и важную статью. В ней было много цифр и цитат, ее писал ответственный товарищ. Александр работал над ней, а думал совсем о другом. В результате в цифрах были пропущены ошибки, цитаты перепутаны, а ответственный товарищ, ознакомившись с отредактированным вариантом статьи, позвонил Лузгину и сказал, что, по его мнению, статья сильно ухудшилась.

В довершение всех бед пришло письмо с фабрики, в котором комсомольцы сообщали: Лукавый ходит по всему району и похваляется, что скоро он всем покажет, так как приезжал корреспондент, возмущался к нему, Лукавому, отношением и обещал всех прохватить в журнале — и тогда Трюфину уж как следует попадет. Комсомольцы вставали на защиту Трюфина, удивлялись: неужели корреспондент не мог разобраться, кто такой этот лодырь и болтун Лукавый, и грозили, что, если нужно, они напишут в ЦК комсомола, в Центральный совет спортивных обществ, в «Комсомолку»...

Пришлось ехать разбираться. Собрание коллектива, которое так образно представлял себе в свое время Александр, состоялось, но выглядел он на нем совсем не так, как думал.

А тут еще произошло событие, совсем доконавшее Александра. Его вызвали в городскую секцию, сообщили, что представитель Управления охраны общественного порядка будет вручать Орлову именные часы — награду за задержание опасного преступника — и надо произнести приветствие от самбистов. Они с Орловым вместе учатся, наверняка лучшие друзья, поэтому речь поручено произнести Александру. Кроме того, он журналист — значит, может красиво говорить.

Как ни пытался Александр отказаться, ничего не получилось.

И вот накануне торжественного дня, выходя со стадиона «Динамо», куда он заезжал по делам секции, Александр увидел Люсю с Виктором.

Они только что миновали калитку, из которой он выходил, и удалялись по направлению к метро. Александр, замерев, смотрел им вслед. Может быть, он ошибся? Нет, это были они. Уж Люсю-то он узнал бы за километр.

Она шла так, как когда-то ходила с ним, взяв Виктора под руку и опершись на нее всем телом. Шла своей красивой, плавной походкой.

Она что-то оживленно рассказывала, а потом, откинув голову, весело смеялась. Смеялась!

Была вторая половина января. Больше двух недель прошло с той злополучной ночи. Александр несколько раз пытался звонить Люсе в первые дни. Он думал, что она будет скрываться, не подходить к телефону. Он менял голос, накладывал на микрофон платок.

Но Люся сразу же брала трубку и спокойным, равнодушным голосом говорила:

— Я ведь просила тебя не звонить, Алик. Нет. Нам просто не о чем говорить. И объяснять мне нечего. Не надо. Я все отлично понимаю. Пока мне не хочется тебя видеть. Не хочется. Когда захочется, я позову тебя.

Она не сердилась, не бросала трубку, терпеливо выслушивала его торопливые, путаные объяснения и спокойно повторяла одно и то же. Повторяла, как бездушный автомат.

Против этого он был бессилен. Он перестал звонить. И вдруг вот встретил их...

Теперь он понимал ее равнодушие. Она не ненавидела его — он просто не интересовал ее, как раньше. Когда она была с ним, ее не интересовал никто, кроме него. Тогда для нее существовал только он. А сейчас для нее существует только Виктор. Она так же ждет его звонка, радуется этому звонку, выбегает веселая из подъезда (может быть, туда же, к почте).

Вот они гуляют вместе, бывают, наверное, в кино, театрах. Может быть, на пятнадцатом этаже «Москвы», может быть, Виктор смотрит ее тренировки. И Елена Ивановна не удивляется этому. Ведь Люся ей все говорит — сказала, наверное, и про это. И Елена Ивановна тоже, конечно, возмутилась и поддержала Люсю. Действительно, зачем иметь дело с трусом и ничтожеством, когда рядом храбрец и герой, которому за его героизм Александр будет завтра петь дифирамбы...

Александр теперь почти не разговаривал с Виктором при встречах. Виктор был с ним так же приветлив и вежлив — быть может, чуть холодней. Но ведь он ничего не знал. Никто, ни один человек не знал о том, что произошло в ту ночь. Только Люся. Люся да сам Александр.

Конечно, многие заметили их разрыв. Но, в конце концов, размолвки у Люси с Александром бывали не так уж редки. Никто уж давно не обращал на это внимания: известно, милые бранятся — только тешатся.

Теперь Александр просто не находил себе места. Он все время — в редакции, на тренировках, дома, в университете — представлял себе Люсю и Виктора. А на улице он то и дело вздрагивал: ему казалось, что это они вон только что скрылись за углом, или вошли в подъезд, или промелькнули в толпе.

Только на двадцатый день их разрыва — Александр точно вел счет дням — он решился все рассказать Ивану Васильевичу.

Если б он в состоянии был что-нибудь видеть, кроме своего горя, он, быть может, и не сделал этого — настолько плох был его тренер. Но в любовном горе человек особенно эгоистичен, он считает, что нет никого на свете несчастнее его, и ждет от всех внимания и сочувствия.

Александр закончил свою исповедь и с надеждой посмотрел на тренера.

Иван Васильевич, морщась от боли, приподнялся на подушке.

Некоторое время он молчал.

— Да, брат, положение у тебя незавидное, — сказал он наконец. — Неважное положение. Насколько я мог узнать твою Люсю, она не из тех, кто прощает то, что она считает трусостью, — Иван Васильевич, морщась, поднял палец и повторил: — Считает. Так что вся загвоздка в том, чтобы доказать ей, что ты не трус. Но как?

— Вот то-то и оно — как?.. — уныло сказал Александр.

Он совсем расстроился. Он надеялся, что Иван Васильевич сразу приободрит его, даст совет, а может, даже сам позвонит Люсе — ведь позвонил же он тогда Лузгину. Но, судя по всему, тренер не считал его дела удачными.

— Конечно, разные есть способы. Я вот тебе расскажу такой случай. Когда я был в тылу у немцев, к нам в отряд попал один паренек. Оказался в окружении, прибился к нам. Злой такой, воинственный, но молодой еще, неопытный. Однажды с группой пошел он на задание. Подложили они мину, отвели проводку, подключили ПМ-2. Паренек этот ждет. Дело нехитрое: наехал поезд на мину — знай дергай рукоятку машинки. А остальные партизаны ушли, у них другие дела были. Вот уж где-то вдали поезд шумит. И вдруг патруль, идет прямо на него. И слышно, перекликается — значит, где-то поблизости другие идут. Ну как быть: стрелять — все равно убьют, ждать поезда — не успеет, патруль рядом. Словом, парень все бросил и сбежал. Между прочим, как потом оказалось, это был единственный правильный выход. Партизаны же другие, что ушли, услышали, что поезд прошел, взрыва нет, забеспокоились, вернулись. Смотрят, машинка на месте (немцы ее не заметили), а паренька нет. Суть да дело, другой поезд идет, — ну они его и взорвали.

А паренек тем временем прибежал в отряд весь белый и докладывает, что и как. И на беду не на начальника отряда напоролся, а на зама его. Был у нас такой неплохой мужик, но почему-то считал педагогичным на всех кричать и всех ругать. Мы-то привыкли, а пареньку впервой. «Дезертир, предатель, трус, сорвал операцию, все погубил, бежал с поста, обнажил линию фронта!» — даже так этот зам кричит. Обычно он уже через полчаса забывал, что говорил, и очень удивлялся, если кто-нибудь обижался на него. Но, повторяю, паренек всего этого не знал. Стоит, губы трясутся. Потом повернулся и бежать. И исчез. Искали мы, искали. Как в воду канул. Тот зам прямо волосы на себе рвал (он, между прочим, после этого случая действительно совсем другим стал). И вдруг получаем сообщение: на таком-то участке взорван эшелон. А мы там ничего не планировали. Через неделю — опять. Что за напасть, думаем! Может, другой отряд действует? Запросили Большую землю. «Нет, — отвечают, — кроме вашего, других отрядов в районе нет». А через несколько дней — опять взрыв.

Тут является наш паренек, заросший, худющий, оборванный, хромает, но сияет, как медная сковорода. «Я не трус!» — говорит. Что ты думаешь! Он, оказывается, тогда, после того как его зам отчитал, поклялся доказать всем, что он не трус. В отряде, подумал, ему больше доверия не будет. Решил действовать сам. Почти месяц жил один — где-то в кустах, в землянках, — голодал. Утащил у немцев тол каким-то непостижимым образом: они в речке рыбу глушили, а он подкрался и унес. И стал сам взрывать поезда. Три взорвал. Тол кончился, жрать нечего. А потом он цель себе такую поставил — три взрыва. Подумал: теперь все поверят, что он не трус. И вот явился в отряд. Ну, дали ему, конечно, как следует за анархизм и партизанщину. (Смешно, да? В партизанском отряде взгрели за «партизанщину»!) А потом все пошло на лад. Толковый был паренек, его через два месяца после того немцы засекли, окружили — два часа отстреливался, раненый, а последней гранатой сам себя подорвал.

Иван Васильевич замолчал. Он лежал желтый, с бледными губами, тяжело дыша.

— Это, конечно, не значит, Александр, что тебе теперь надо пуститься в самостоятельную охоту за бандитами, обязательно троих поймать и чуть тепленькими доставить их Люсе. Нет, конечно. Но один совет я могу тебе дать, брат: пора понять, для чего ты занимаешься спортом. Мы с тобой не раз об этом говорили, да, по-моему, ты и с Люсей на эту тему спорил. Пора, пора тебе понять. Не люди существуют для спорта, а спорт для людей. И не для одного, а для всех. Спортивная жизнь чемпиона, она, конечно, измеряется его спортивными победами, а вот человеческая его жизнь — у нее мера другая. Мы ведь прежде всего люди, а не чемпионы, и не просто, между прочим, люди, а советские. Так что подумай, брат. А насчет Люси, — добавил Иван Васильевич после паузы, — не беспокойся, она сразу почувствует, что к чему...

— Да как она...

— А вот так, — не дал тренер договорить Александру. — Уж поверь мне: сама почувствует, сама поймет и узнает. Если будет что понимать и узнавать...

Потом они еще долго беседовали о предстоящем первенстве, о тренировках, разбирали вероятных противников, строили тактические планы.

Незаметно для себя самого Александр немного успокоился. Отвлекся. Он твердо решил выиграть на первенстве столицы первое место, а главное, победить Орлова. И не просто победить, а с блеском, броском, болевым приемом («Нет уж, — подумал он с усмешкой, — лучше без болевого приема, а то не удержусь, сломаю ему руку или ногу»).

Люсе Александр больше не звонил. Он встретил ее лишь однажды на большом спортивном вечере, где и она и он должны были участвовать в показательном выступлении. Вечер состоялся в одном из крупнейших московских институтов, где спорт любили, где был свой спортивный клуб. Народу собралось много. Пока известный тренер рассказывал о ходе розыгрыша хоккейного чемпионата, спортсменов, девчат и ребят, развели по раздевалкам.

Первыми выступали гимнастки. Когда раздались звуки музыки, Александр прошел за сцену и стал смотреть в маленькую дырочку, специально проделанную для этого в заднике. Выступала Люся. Как она была прекрасна! В своем васильковом купальнике, русоволосая, сероглазая, она напоминала огромную легкую бабочку, порхавшую по сцене. Он знал: в такие минуты Люся обо всем забывала, она вся жила своим выступлением, своими движениями. Как он узнавал ее сейчас — порывистую, быструю, сильную и вдруг мягкую, нежную, задумчивую. Вот она взлетает над сценой, и нога ее почти касается затылка, или, распластавшись шпагатом, она пролетает в метре от земли и вот уже, словно балерина, на носках, трепеща кистями рук, движется к зрителям. До чего же она прекрасна — «его» Люся!

Отчаяние с новой силой охватывает Александра. Так не может продолжаться, он не может без нее, все должно вернуться, стать прежним...

— Вы что-то совсем перестали к нам ходить, Луговой.

Александр вздрагивает от неожиданности. Он не заметил, как Елена Ивановна неслышными шагами подошла к занавесу и прильнула к другому глазку.

— Да вот, дел много, практика, тренировки, у нас первенство Москвы скоро, — бормочет Александр.

— Да, конечно, — продолжая смотреть в глазок, говорит Елена Ивановна, — а жаль, у Люси сейчас новая, очень интересная, программа. Она очень много работает над ней, очень много. Просто удивляюсь на нее, — добавляет, помолчав и по-прежнему глядя на сцену, Елена Ивановна, — у нее, наверное, ни на что времени не остается, буквально ни на что...

Что она хочет этим сказать? — лихорадочно думает Александр. Что? Ведь не случайно же она все это говорит. И потом теперь ясно: Люся ей ничего не сказала. Иначе она бы не стала так с ним разговаривать. Но все же что она хотела сказать?..

Гром аплодисментов доносится из зала. Люся закончила выступление. Она сдержанно кланяется и убегает за кулисы. Аплодисменты еще звучат, когда на сцену выходит следующая гимнастка. Елена Ивановна приникает к глазку. Александр, стараясь не шуметь, идет в раздевалку. Он проводит там минут двадцать, договариваясь с ребятами о выступлении. У них разработан интересный номер, который пользуется неизменным успехом. Они демонстрируют прикладность самбо. Александр в своем обычном костюме и в шляпе выходит на сцену и делает вид, что прогуливается. Вдруг из-за угла на него нападает хулиган (это Борис, для вящей убедительности он облачен в черную кожаную куртку, как «черноблузники» в Нью-Йорке). Молниеносные движения — и «хулиган» лежит на полу (который предварительно устлан гимнастическими матами). В зале — восторженный шепот и аплодисменты. Потом нападают двое, потом — с ножами (они из резины, их купил в магазине игрушек в Японии приятель Бориса, ездивший туда с командой борцов в качестве массажиста). Потом нападают трое. Словом, эта маленькая сцена вызывает большой восторг. После нее обычно без конца подходят ребята и спрашивают, где можно записаться в секцию самбо.

В момент демонстрации приемов Александр очень напряжен. Надо быть внимательным, чтоб не нанести нечаянно травмы партнеру и вместе с тем чтоб все выглядело по-настоящему, а не как-нибудь.

Но, когда выступление закончено и, раскланявшись, они удаляются со сцены, Александр на мгновение встречается с Люсей глазами. Она уже в пальто, уже собирается уходить, но вот осталась все же посмотреть — ведь, чтоб дождаться выступления самбистов, она должна была задержаться минут на тридцать. И задержалась. Зачем? Александр пытается прочесть ответ в Люсиных глазах. Это длится секунду. Потом она поворачивается и уходит. Одна. Другие гимнастки давно ушли. Александр медленно бредет в раздевалку. Что же было в ее взгляде? Упрек? Сожаление? Ожидание? Может быть, она хотела спросить, почему он так легко расправляется здесь, на глазах у всего зала, с тремя вооруженными хулиганами, а там убегает от одного? Потому что у того настоящий нож, а у этих резиновые? Или она удивляется, почему он больше не звонит, не пытается встретиться? Или просто жалеет о том, что прошло, чего не удержать, не вернуть? Что выражал ее взгляд — грустный взгляд больших серых глаз?

Александр медленно надевает пальто и, не попрощавшись с ребятами, идет домой.

 

Глава пятнадцатая

ЕЩЕ СТРАНИЦЫ ДНЕВНИКА

13 января

Я сошла с ума. Нет, это все сошли с ума, а я одна нормальная. Впрочем, ненормальная — это я. И к тому же дрянь, очень плохой и глупый человек. Неужели я так никогда и не стану взрослой? Всегда буду ошибаться и ничего не понимать? Даже себя не понимать? Ну уж себя-то...

Но это дневник, а не выступление на собрании, где надо покритиковать себя за то, что не выпускала стенгазету.

Дневник полагается вести последовательно. Вот и буду последовательной.

Последнюю запись делала 31 декабря. А сегодня — старый Новый год. Сейчас перечла и ревела. С тех пор почти две недели прошло, и я ничего не писала. Я знаю почему. Потому что мне ничего не было ясно. А теперь мне все ясно. Я могу, наконец, взять себя в руки, вытереть сопли и все подробно записать. Не буду подробно! Не хочу!

Мне никогда еще в жизни не было так плохо, как это время. Никогда! Ну, ладно. Без подробностей, но по порядку.

Мы патрулировали прямо в новогоднюю ночь — с четырех часов. Новый год встретили здорово, идем, вспоминаем. И вдруг — грабители. Бросились ловить, и тут — нет, даже страшно вспомнить — Алик струсил! Струсил самым жалким образом. Я сама видела, собственными глазами! Да, я одна только и видела. Когда этот бандит бросился на него с ножом, я думала, что умру от страха. Я чуть молиться не начала. И вдруг Алик отскочил, и бандит этот убежал.

Как странно устроены люди! Когда он бежал на Алика с ножом, я хотела бы стать на пути, закрыть его грудью, мне казалось, что ничего нет дороже Алика и, если тот его убьет, я покончу с собой. Но вот проходит секунда — и я просто возненавидела Алика, мне стало так стыдно, так стыдно, словно я стою голая, словно я подсмотрела чужую тайну.

Я стала уговаривать себя: может, это он хотел прием провести и не успел, или пропустит того мимо себя, чтобы напасть сзади, или, может, я не разглядела, что произошло...

Но потом я поймала его взгляд, и мне все стало ясно. Он струсил и видел, что я это видела! И я просто возненавидела его. Уж лучше б тот его ударил!

Ой нет, такое даже писать нехорошо! Я ж говорю, что я дрянь!

А когда мы выбежали со двора, смотрю, Виктор держит преступника. И все у него как-то элегантно, красиво получается. Он и преступника этого держит красиво.

Потом Алик хотел говорить, оправдываться, объяснять. Звонил. Но я просто не могла с ним говорить. У меня внутри будто что-то оборвалось. Он стал чужой.

А потом на сцене появился Виктор.

Как всегда, мы встретились «случайно». Но теперь я могу спокойно ставить кавычки. Он сам мне об этом сказал. Я шла с тренировки, смотрю, впереди неторопливо шагает Виктор. А я ведь хожу быстро. Нагнала. Говорю:

— Что-то я тебя часто встречаю. Ты, наверное, скоро решишь, что я тебя нарочно подстерегаю то здесь, то на Горького. Влюбилась, мол, но из робости боюсь признаться. А?

А он, как всегда серьезно, отвечает (он, когда мы вдвоем, всегда серьезный, я начинаю свои шуточки — и ничего не получается, как о стену, о его серьезность разбиваюсь). Он говорит:

— Нет, не решу. Я ведь знаю, что ты это не нарочно делаешь.

А я:

— Откуда ты знаешь? Может быть...

А он:

— Потому что это я нарочно делаю. И сейчас, и тогда, и у твоего дома. Просто я делаю это умело, и тебе каждый раз кажется, что мы встретились случайно.

Мне нечего сказать. Я молчу, как дура. И тогда он говорит:

— Нам пора объясниться, Люся. Ты ведь домой не торопишься, у тебя вечер свободный (все знает!). Разреши мне пригласить тебя в кафе, и не на пятнадцатый этаж (ну это уж нахальство, он, наверное, следил за нами). Куда захочешь. Сядем, спокойно поговорим. Пожалуйста!

Я пошла. А что было делать! Вечер-то действительно свободный. У меня теперь все вечера свободные. Алика ведь нет. Я даже не знаю это кафе, в которое он меня привел, — на Горького, где-то около Моссовета.

Я ничего не хотела — кофе только. А он заказывает! И фрукты, и шоколад, и шампанского бутылку. Откуда у него столько денег? Я говорю:

— Ты что это, подпольный миллионер? Или копил последние десять лет специально к этому случаю, когда начнем встречаться?

Он смотрит мне в глаза и говорит:

— Ни то, ни другое, но денег у меня хватает, не беспокойся. А вот за то, что ты сама сказала «мы начинаем встречаться», я благодарю тебя. По этому случаю я и шампанское заказал.

Ну не дура? Ведь действительно сама сказала! Бормочу какую-то ерунду — просто стыдно. А он великодушно делает вид, что все в порядке, наливает мне бокал, и я в растерянных чувствах выпиваю его.

Почему есть такие мужчины, которые могут тебя заставить сделать все, что захотят? Ну просто подавляют. И что я, люблю его? Или хотя бы нравится он мне? Нет. А вот ставит тебя в такое положение, что-то такое говорит, что, если не сделаешь, как он хочет, кажется, будто ты глупая, невоспитанная, маленькая... И волей-неволей подчиняешься...

Впрочем, я ведь соврала: он мне все-таки нравится. Что-то в нем есть, чего нет в Алике. В Алике все понятно, он как на ладони. А этого надо разгадывать.

Он тоже пьет шампанское и еще какой-то графинчик себе заказал — по-моему, с коньяком. Спортсмен — и коньяк! Я его спрашиваю. А он отвечает:

— Пью редко. Когда очень волнуюсь. Сейчас, когда ты первый раз со мной, я волнуюсь.

А сам совершенно спокоен. Но мне все-таки приятно это слышать. И я говорю глупость (этакая кокетливая, жеманная клуха, тьфу!):

— Я не первый раз с тобой — наверное, уж десятый. Ты ведь был у меня, потом Новый год...

Он ничего не отвечает, подзывает официантку и просит принести фужер простой воды. Она приносит. И тогда он осторожно вынимает из кармана тщательно завернутую розовую розу — ту самую, что была у меня в волосах на Новый год (я думала, что потеряла ее), и ставит в фужер. Роза совсем завяла. Но мне почему-то хочется плакать: все развалилось у меня в ту ночь...

Виктор говорит:

— Я тогда украл ее. Ты ничего не заметила. Мне хотелось хоть что-то унести с этого вечера, кроме воспоминаний о нашем танце...

Мы сидели с ним очень долго. В общем, он мне объяснялся в любви. Но он так это делал, что получалось, будто это он, наконец, отвечает на мои пылкие чувства. Удивительный он в этом смысле человек!

Потом он проводил меня домой, зашел в подъезд. Думаю, сейчас начнет целоваться. Приготовилась к отпору. А он вежливо снял шляпу и сказал:

— Все равно я не смогу объяснить тебе, чем был для меня этот вечер. Я позвоню тебе завтра вечером.

И... ушел. А я поймала себя на том, что разочарована. Отпор не потребовался.

21 февраля

Продолжу с того места, где остановилась. Но сначала о сессии. Я сдала ее здорово: одни пятерки. Просто удивительно, откуда что берется! Можно подумать, что я только и делала, что занималась. А я действительно много занималась — надо же было заставлять себя не думать. О чем? Ни о чем. Бог ты мой, об Алике конечно! Если не себе, то уж дневнику-то своему можно было бы, кажется, признаться...

И на первенстве вузов тоже здорово выступила. Елена Ивановна потом говорила, что если я так дальше буду, то попаду когда-нибудь в сборную страны. Очень хвалила, и девчонки — тоже. Да я сама знаю, что выступала здорово. Второе место! Его так, запросто не дают.

Словом, все здорово, все удачно, все хорошо. «Кругом аншлаг», как говорит моя мама.

Виктор позвонил на следующий день. Я очень ждала его звонка. Да, да, ждала. Мы пошли в театр — у него были билеты в третий ряд (нет, все-таки интересно, где он берет деньги). А после театра — опять в кафе. И опять пили шампанское. А он — свой коньяк. Но, по-моему, на этот раз выпил больше, чем надо.

По крайней мере он очень много говорил. Он мне растолковывал свое «понимание жизни».

Довольно оригинальное.

Он считает, что все мы должны приносить пользу обществу. Но это нелегко. Всюду масса дураков, кретинов и бюрократов, которые мешают это делать и от которых, к сожалению, многое зависит. Чтобы иметь возможность быть сильнее, надо «пробиться». А чтобы «пробиться», приходится идти с этими дураками на компромисс, использовать все средства, иногда, может быть, и не очень красивые. Зато потом, когда «пробьешься», ты сможешь обратить все свои силы на пользу общества. Уж тогда никто судить тебя не будет.

В общем, он разоткровенничался.

Я слушала и дивилась — ведь теория-то подлая. Гадкая. Но, может быть, верная? Нет, не верная! Именно подлая. А между тем Виктор — не подлый человек. Вот он смело вступил в борьбу с бандитом, когда Алик-то струсил. Он никогда, даже теперь, не говорит об Алике плохого — наоборот, хвалит его. И за это я уважаю Виктора еще больше. Он ведет себя со мной безупречно.

А теория эта — цель оправдывает средства — неверная!

Об Алике я теперь от Виктора только и узнаю. У него неудачи. Тренер его тяжело болен — все эта контузия, которую он на войне получил. Алик тренируется один, а ведь скоро у них первенство (между прочим, они с Виктором — главные соперники). В редакции какие-то неприятности. Да я еще. Мне его очень жалко. Но, в конце концов, он это заслужил. Ну что я могу сделать, если не могу любить трусов!

И все-таки Алик — молодец. Мне Виктор рассказывал, что он, прямо стиснув зубы, тренируется каждый день. Да еще к Ростовскому бегает, помогает чем может. В журнале ему попало — что-то не так отредактировал, — а он три новых очерка написал. Один забраковали, два пошли. Виктор говорит, декан Алика в пример приводил.

Но Виктор — тоже молодец. Он о себе ничего не рассказывает. Я всегда сама узнаю. Однажды он принес мне многотиражку университетскую. Большой абзац красным отчеркнул. Остальное, говорит, здесь не интересно. В абзаце действительно расхваливают Алика — статья декана.

Потом я стала многотиражку просматривать и вижу целое письмо о Викторе. Из газеты, где он проходит практику, написали, что он делает блестящие материалы, замечательно все схватывает, всем помогает и т. д. и т. п.

Виктор заметил, что я читаю, вырвал газету, скомкал, выбросил, даже покраснел от досады.

— Ерунда! — говорит. — Вот Луговой, тот действительно...

И пошел его расхваливать. Говорит, наверняка чемпионом Москвы станет. А мне ребята рассказали, что Виктор сейчас в такой форме, что Алику с ним не тягаться.

28 февраля

Все-таки Виктор — молодец. Он действительно скромный парень. Я думаю, вся его теория — это больше от винных паров. Я заметила, что чем он больше пьет, тем больше болтает. И вот этого я не могу понять — ну зачем он пьет?

— Ты ведь теперь не волнуешься. Мы уже двадцатый раз встречаемся, а не первый. Ты давно привык ко мне, как, скажем, к своей пижаме. Так зачем пить? Ты же не пьешь от волнения, когда надеваешь пижаму?

— Не пью, — говорит, — потому что никогда пижамы не ношу. А с тобой у меня каждая встреча первая, и я каждый раз волнуюсь. И потом что это за сравнение: ты — и пижама. Как неизящно!

Что правда, то правда — неизящно. Погрубела я. Это на почве устойчивого алкоголизма. Я теперь каждый раз, как мы бываем с Виктором в кафе — а это случается минимум три раза в неделю, — пью шампанское. Скоро, вероятно, сопьюсь окончательно!

Вчера я, наверное, все же выпила больше, чем следует — не один бокал, как обычно (вот уж и «норму» знаю), а два, — и говорю (ну до чего ж я с ним выгляжу глупой!):

— Если ты когда-нибудь, когда мы будем с тобой в кафе, не выпьешь ничего, я тебе выдам премию (слово-то какое нашла — стыд и срам!) — поцелую.

Он никакого внимания — пьет себе.

3 марта

Я уж забыла про тот глупый разговор. Позавчера пошли в кафе «Космос»; ничего там, разумеется, не пили, ели мороженое. Он провожает меня, входит, как всегда, в подъезд. И вдруг берет меня за плечи и говорит:

— Сегодня я ничего не пил. Где моя премия?

Ну взрослая же я! Ну большая! Почти старая баба — скоро двадцать один! И целовалась не один ведь раз. А тут красная стала, как кумач, вся, наверное, пятки и те покраснели. Что сказать-то? Сама ведь напросилась! И почему мне так не хотелось? И как-то стыдно... Все не то... Он обнял меня и поцеловал. Это-то он, конечно, умеет. А мне было неприятно. Ну не знаю, не могу объяснить... В этом подъезде, где мы с Аликом...

Словом, я убежала домой, как девчонка. Заперлась в комнате и реву, а чего реву, сама не могу понять.

На следующий день встретились, были в кино, проводил он меня. Вошли в подъезд. Я вся как струна. А он спокойно, как всегда, попрощался и ушел. Честное слово, вот за одно это я готова была ему на шею броситься!

6 марта

Моя маман провела со мной беседу на морально-этическую тему.

В связи с важностью вопроса она надела свой «главный халат», образца 1925 года, и, наоборот, сняла бигуди. Беседа происходила за чаем. Это чтоб рассеивать мое внимание и снижать бдительность, отвлекая на борьбу против коржиков и варенья.

— Люсенька, я хочу знать истину. Почему Алик больше не приходит?

(Новый и внезапный тактический маневр — обычно мама подбирается к главному тихой сапой, а тут сразу быка за рога.)

Я избираю метод пассивной обороны:

— Он готовится к первенству Москвы.

— Но он и раньше готовился к разным первенствам — и приходил.

— Это очень ответственное.

— А он готовится в Москве?

— Да, — отвечаю, не заметив ловушки.

— Тогда, — вопрошает мама торжествующе, — почему он не звонит?

— Не знаю, — говорю, — может быть, он думает, что у нас выключили телефон за неплатеж.

— Люсенька, я серьезно. — Мама предпринимает обходной маневр. — А вот молодой человек, который тебя провожает, он очень симпатичный и видный, по-моему. Он мне напоминает нашего суфлера — это когда я еще была в Экспериментальном. Тоже такой элегантный, культурный, говорил о литературе, театре. Только вот суфлер он был плохой, все время фальшивил, не то подсказывал...

Пока мама углубляется в свою жизнь в искусстве, я соображаю. Внешность — это ясно: поджидает у окна. А культура? Ага, тоже ясно: наши телефонные разговоры. Мама ведь феномен. Во время войны как дешифровщику ей бы цены не было. Я читала про какого-то немецкого шпиона в Америке. Он по тому, как матрос прощался с девушкой, мог установить, куда и когда идет крейсер, с каким заданием и т. д. Так и мама. Я говорю по телефону «Здравствуй», а она уже знает, кто и зачем звонит, где мы были вчера и где будем завтра и не хочет ли ОН меня соблазнить.

Я применяю тоже неожиданный маневр — полную откровенность:

— Это Виктор Орлов, мама, он за мной ухаживает. Влюблен давно и безнадежно. Два раза пытался покончить с собой. Я встречаюсь с ним из гуманных соображений, а то попытается в третий раз. Это мне бюро секции поручило. Он хороший спортсмен, его надо сохранить в команде.

— Люсенька! Я серьезно. — Мама вываливает мне кило варенья. — Очень вкусное, это из новой банки, ты еще не ела. А он по какому виду, тоже по художественной гимнастике?

Я поднимаю крик:

— Мама! Как тебе не стыдно! Я же тысячу раз говорила! Мужчины, к счастью, художественной гимнастикой не занимаются.

— Да, да, — бормочет мама, — к сожалению, они занимаются художественными гимнастками...

Я делаю вид, что шокирована:

— Что ты говоришь, мама...

— Так он кто? Боксер, борец, этот, как их зовут, тяжело... атлет? Вам же почему-то именно такие нравятся?

— Кому это «нам»? — спрашиваю. — Нет, он самбист, как и Алик, только в другом обществе.

— А он не участвует в этом самом первенстве?

— Ты имеешь в виду Москвы? Участвует. Они как раз с Аликом — главные соперники.

— Ну, а он почему не готовится?

— Он готовится, — отвечаю, чтобы выиграть время.

Мама недоверчиво качает головой.

— А почему он так странно готовится? По-моему, Люсенька, он все время проводит с тобой.

— У него такой метод подготовки, мама. Это ему тренер посоветовал. У него феноменальные природные данные и техника, но плохо дело с морально-волевым фактором. А ты ведь знаешь, ухаживать за мной — это очень укрепляет волю...

— Люсенька, я серьезно! — Мама молчит некоторое время, потом говорит, словно нащупывает: — А для Алика этот — как ты его называешь? — моральный фактор не нужен? У него, наверное, все очень хорошо. Так что только технику надо тренировать. Да? Какое некрасивое слово — «техника».

Я молчу. Мама задумчиво продолжает рассуждать:

— Ты знаешь, Люсенька, в мое время еще были дуэли. Я помню, когда мне было столько лет сколько тебе, из-за меня стрелялись, да, да, что ты смеешься, я была тогда очень красивая и обаятельная. Стрелялись Широков-Раздольский, первый любовник (не мой, конечно, так называется сценическое амплуа), и характерный старик (это тоже сценическое амплуа) Качалов-Данченко — такой у него псевдоним был. Так вот...

— Но, мама, — перебиваю, — в твое время уже не было никаких дуэлей, их бы забрали в милицию за незаконное хранение оружия.

— Не знаю, не знаю, я не присутствовала (мама не любит, когда ее перебивают), — это они мне рассказывали потом и гардеробщицы. Но дело не в этом. Они оба были в меня влюблены, и я с ними была одинакова. Понимаешь? Нехорошо перед дуэлью оказывать предпочтение одному: это несправедливо — ему ведь трудней. Впрочем, теперь другие времена, вы все теперь другие...

Добрая, добрая, все понимающая мама! Как я люблю тебя с твоими коржиками, с твоим вареньем, с твоими неуклюжими дипломатическими маневрами! Такими неуклюжими и такими честными. Ты всегда знаешь, о чем я думаю, чувствуешь, что я чувствую, понимаешь, из-за чего я мучаюсь...

Я сажусь к маме на колени, утыкаюсь ей в плечо и реву. Как раньше, когда была маленькой, когда весила двадцать пять килограммов, а не пятьдесят пять...

8 марта

Сегодня Международный женский день. Алик всегда присылал мне в этот день открытку. Уже двенадцать, а ничего нет.

В половине восьмого утра разбудили весь дом — принесли здоровенную корзину цветов и записку: «Посильно возвращаю украденную розу». Это Виктор. Как всегда, шикарно и изящно.

Восемь часов вечера. Пришла из института и нашла открытку. Прислал все-таки! Прислал! «Поздравляю с праздником, — написано, — у меня ничего не изменилось. Если захочешь — позови». Неважная открытка, дешевенькая и помятая какая-то. Но она мне дороже десяти корзин цветов. Неужели я его все же люблю? Люблю?

9 марта

У меня вчера было такое настроение, что, когда позвонил Виктор и пригласил отметить праздник в ресторане, я не только с радостью согласилась, но и напилась как последняя свинья — выпила два фужера шампанского! Щеки горели, танцевала, смеялась, никогда с ним такой хорошей не была. Какая я дрянь! Как странно устроен человек (я уже сотый раз делаю это оригинальное открытие!). Ведь праздновала-то я Аликину открытку. Моего Алика. Нет, не прощу ему, ни за что не прощу!

Я была такой доброй, что даже согласилась пойти к Виктору в гости. До сих пор не соглашалась. Он живет один, в отдельной трехкомнатной квартире. Я теперь все узнала, он сам рассказал. И откуда у него деньги и костюмы такие. У него, оказывается, отец какой-то работник большой за границей. Они там с матерью уже три года, а Виктор живет один. Получает деньги, посылки. Не хочу к нему идти. Но обещала. Не знаю почему — не хочу. Хотя знаю, что Виктор никогда ничего себе не позволит. Вот мы два месяца встречаемся, а он один раз поцеловал меня, да и то я сама навязалась. Ладно, обещала — пойду.

10 марта

Вчера видела Алика! Ведь я его с тех пор ни разу не видела. А вчера был спортивный вечер — я выступала, он тоже. Мне потом Елена Ивановна рассказывала: он все мое выступление простоял за кулисами, смотрел — весь бледный, говорит. Еще выругала меня: зачем я его мучаю. Финтифлюшкой назвала. А потом он с ребятами приемы демонстрировал. Я нарочно задержалась посмотреть. Мне так грустно стало. Такой он мой какой-то. И вместе с тем смотрю, как он этих ребят швыряет, и сразу ту ночь вспоминаю и как он струсил. И опять злюсь. Ну что делать, скажи, дневник!

13 марта

Это ужасно! Я не знаю, где взять сил писать. Только сейчас я понимаю, почему люди бросаются под поезд, Я читала о таких вещах в книгах, но я никогда не думала, что это может случиться со мной... С кем хочешь, но не со мной. Боже мой, какая же я еще наивная дурочка!

Нет! Я сейчас возьму себя в руки и все спокойно запишу по порядку! Это мне еще пригодится. Я буду каждый день перечитывать эти страницы. Краснеть от стыда, мучиться, переживая все заново. И перечитывать. В наказание и назидание! Чтоб знала...

Итак, вчера я, наконец, пошла к Виктору (мне трудно спокойно писать это имя, но я буду писать методично и точно: это не Люся пишет о себе, это Люся пишет о другой Люсе).

Пошла.

Он живет в Черемушках — не люблю эти дома-коробки. Дома должны быть разные, как люди. И чтоб по фасаду можно было определить, каков дом внутри. У людей тоже должно быть так. Именно так, а не как у Виктора. Дворцовый фасад не должен скрывать прогнившую хибарку. Нельзя обманывать.

Я отвлекаюсь.

Он встретил меня на остановке — так договорились — и провел мимо каких-то арок, скверов, площадок к себе. На пятый этаж. Лифт на ремонте (как в каждом уважающем себя доме), и это очень огорчило Виктора. Он хотел преподнести мне свое жилище — а через него и себя — с самой лучшей стороны. Он вообще все всегда использует — в соответствии с той теорией, — чтобы подать себя с выигрышной стороны.

(Я до сих пор не понимаю, как после того, как он проговорился тогда, потому что ясно, он проговорился, рассказав мне свою теорию, я продолжала с ним встречаться, здороваться...)

Он открыл дверь тремя (тремя!) ключами и пропустил меня вперед. Квартира у него действительно чудесная. Он под разными предлогами водил меня из комнаты в комнату. Теперь я понимаю, что он просто хотел похвастаться квартирой, тогда мне это не пришло в голову.

Уж не знаю, у его закордонных родителей такой вкус или у самого Виктора. Все же вкус я умею ценить. Не зря моя маман говорит, что мне нужно было идти не в институт физкультуры, а в архитектурный — с моим «даром к рисованию», с моей любовью к музыке. Впрочем, это не имеет отношения к делу. Я говорила о квартире.

Обставлена очень по-современному, но как раз в меру, без идиотских крайностей. Все в тон: портьеры, ковры, торшеры. На стенах — всякие заграничные безделушки (вообще, кроме территориального расположения, в этой квартире не было, по-моему, ничего советского, уж не говоря о хозяине!).

Картины хорошие, вазы. Очень много книг.

Кухня, как и вся мебель, из-за границы. Плита — как пульт управления электростанцией. Чтобы управиться с такой кухней, надо, наверное, кончить специальный институт.

В комнате Виктора — гимнастическая стенка, стеллаж со всякими штангами и гантелями, боксерская груша, какой-то станок для гребли... Словом, чего только нет.

Пошли в столовую. Там накрыт стол. Можно подумать, что Виктор принимает английскую королеву или по меньшей мере главного судью первенства Москвы, где он так хочет занять первое место. Какие-то консервы, блюда, закуски... Бутылки, графины... Оказывается, существует приходящая домработница. Она у них всю жизнь в семье, еще Виктора нянчила, теперь — на пенсии, но по старой памяти приходит убирать, а в таких вот случаях и готовить.

(Просто поразительно, как устраиваются люди, да еще такие, как Виктор! А Алик каждое утро сам себе чай заваривает, яичницу делает, может даже обед приготовить, и не плохой, если взять в пример тот, который он соорудил однажды в турпоходе.)

Садимся. Едим. В общем-то все было очень вкусно, так что ела я вовсю, даже пирог ела. Ну, один-то раз можно.

Говорим о том, о сем. Надо отдать ему справедливость, поговорить с Виктором интересно. Он все-таки здорово культурный парень, этот подлец. Он меня потом водил по квартире и о каждой безделушке рассказывал. И чувствуется, он действительно знает. И по части музыки, живописи его не перешибешь. Уж музыку-то я как-нибудь... А он — еще лучше. Помню, однажды после моей тренировки спрашивает:

— Почему ты выполняешь это упражнение под полонез Шопена. Вот у Карпентера есть такая пьеса «Приключение пуешественника»... Там одна часть называется «Озеро». Или другая: «Лают собаки». По-моему это больше подходит.

Я, конечно, тут же сострила насчет «лающих собак», а потом мы с Еленой Ивановной разыскали этого Карпентера. И что же, действительно словно для моего упражнения написано!..

Или вот висит у них на стене репродукция картины. Несколько обнаженных юношей вполне современного вида и старик. Я обратила на нее внимание, потому что один из юношей напоминал гимнастку с обручем.

— Понравилось? — спрашивает он. — Это «Лаокоон» Эль Греко. Сама картина — в Национальной галерее в Вашингтоне.

Я, честно говоря, знала раньше только скульптуру «Лаокоон». О картине не слышала. Об Эль Греко слышала, но ничего о нем не знала. Я думала, он старый художник, — и вдруг такая современная картина...

Я так и сказала Виктору. А он рассмеялся.

— Эль Греко жил с тысяча пятьсот сорок первого по тысяча шестьсот какой-то. Но в том-то и штука, что картина эта его выглядит, словно ее рисовал современный художник. Вообще Эль Греко... — И пошел и пошел мне рассказывать, словно наизусть знает энциклопедию. Да, в культуре ему не откажешь (если культура только в этом).

Кончили мы экскурсию по квартире и торжественный банкет, он ведет меня в переднюю. Там большое зеркало. И вдруг он что-то нажимает, зеркало отворяется, и за ним оказывается маленькая комнатка.

(Пиши, пиши, Люська! Пиши. Эту комнату особенно подробно опиши. Ты ее на всю жизнь должна запомнить! Ох, как стыдно, как трудно писать...)

Комнатка метров шесть, стоит какое-то сооружение вроде серванта, никаких стульев, на толстом ковре одни подушки разбросаны. Под потолком вентилятор, как в индийских фильмах, — такой пропеллер крутится. Полутьма. Красновато-синеватая такая полутьма — ламп не видно.

Он открывает этот сервант — оказывается, бар. Внутри автоматически зажигается свет: всякие бутылки, рюмки — в общем, целая батарея всего.

Я тут же говорю:

— Я пить не буду. Что это ты меня в какой-то альков затащил?

Он смеется.

— Во-первых, это не альков, а бар, во-вторых, не затащил — сама пришла, а, в-третьих, не хочешь пить — не пей. Но я советую попробовать — я тебе сделаю коктейль слабей шампанского. Ты вообще когда-нибудь пила коктейли?

— Нет, — говорю, — ни коктейлей, ни кальвадоса никогда не пила.

— Ну, кальвадос — это дрянь. А коктейли — очень вкусно. Попробуй. Не понравится — ведь можешь не пить....

Тоже верно. Решила попробовать. И мне, дуре, понравилось. Так, слабая водичка, и все. Их можно, наверное, ведро выпить, этих коктейлей. Это я так рассуждала.

Он тоже пьет. Впрочем, он уже за столом выпил достаточно. Видимо, на него это уже действует. Но он такой же сдержанный, ведет серьезные разговоры.

(Боже мой, какой же он подлец, какой страшный опасный подлец!).

Я пью, заедаю вишенками, которые на дне этих коктейлей болтаются, очень занята — не легко поймать вишенку соломинкой — и ничего не замечаю.

— Давай потанцуем, — говорит.

Нажимает какую-то кнопку, дергает какой-то рычажок — и слышится музыка: где-то в этом баре спрятан магнитофон, да еще стереофонический.

И какая музыка! Какие чудесные вещи! Танцевальная и вместе с тем красивая. Ни одного рок-н-ролла, твиста. Танго, блюзы, медленные вальсы.

Музыка действительно замечательная. А я, когда слышу хорошую музыку, я обо всем забываю. Я все забываю. Просто переселяюсь в какой-то другой мир. И мы танцуем. Танцует он чудесно. Легко, ритмично, не назойливо.

Танцуем и танцуем без конца. У меня голова кружится, щеки горят. Хочется пить, и я, конечно, пью коктейли — они вкусные, холодные.

Болтаем о ерунде. А потом, я сама не знаю почему, задаю ему вопрос:

— Помнишь, ты мне целую теорию излагал о жизни? Помнишь? А для чего тебе я? Я ведь тебе силы не прибавлю с твоими дураками и кретинами бороться...

Он смеется. Красивый он парень. От него еще каким-то одеколоном заграничным пахнет. Я спрашивала. «Лаванда», — говорит.

— Нет Люся, ты мне сил не прибавишь, — отвечает, — наоборот, убавляешь. Просто ты нравишься мне...

— Я убавляю, а спорт прибавляет (всякую чепуху мелю — это то, что я помню, а наверное, еще немало глупостей говорила). Теперь я понимаю, зачем ты спортом занимаешься.

Он опять смеется, но как-то неприятно.

— Э, нет, спортом не для того. Это как раз по теории, как раз средство.

— Какое средство? — спрашиваю. — Физического развития?

— Нет, — говорит, — фактического превосходства... У нас спорт в почете. Если умело действовать, тебе чемпионское звание любую дверь откроет, ключа не надо. И института, и учреждения, и за границу. Ты думаешь, как я в университет попал? Не был бы я мастером спорта — в жизни мне его не видать. Это Луговой сидел корпел по ночам. А я иначе устроился.

И смеется громко. Он, конечно, здорово выпил. Но и я — с этими проклятыми коктейлями, а потому ничего не замечаю.

— Но Алик — ведь тоже мастер спорта, — говорю.

— Мастер-то мастер, да он, кроме того, хорошо сдал, а я провалился, он тебе никогда не рассказывал? Я ведь, кроме языка и литературы, другие-то предметы не очень... Словом, значок меня в университет устроил.

Мне бы возмутиться, а я уже плохо соображаю. Голова кружится, и музыка эта дивная. Мы говорим, а все танцуем. Он продолжает:

— Я это первенство Москвы все равно выиграю. Вот увидишь. Во что бы то ни стало! А потом целиком перейду на дзю-до.

— Дзю-до, — говорю ему, — это ведь ерунда какая-то японская. Алик говорил, что самбо лучше.

Он усмехается.

— И правильно говорил. Дзю-до самбо в подметки не годится, да только с самбо дальше Владивостока не уедешь. А дзю-до — дело другое. Наши ребята уже и в Токио, и в Женеве, и в Париже побывали. Нет, я добьюсь своего — всюду поезжу. Если бы ты знала, Люська (первый раз он назвал меня так), как я хочу попасть за границу!

Он до того разволновался, что даже перестал танцевать. Мы стоим друг против друга. Глаза у него горят, он весь во власти этой мысли (конечно, не напейся он так, он бы в жизни мне этого не сказал, но воистину «что у трезвого на уме...»).

— Да ты и так, — говорю, — тут себе заграницу устроил. Смотри...

— Ерунда, это все, ерунда! Разве это бар? Если б ты знала, какие там бары, рестораны, кабаре! Какие мюзик-холлы, отели! Какие курорты!..

— Ты еще скажи, какие девушки!

Тут он, видимо, пришел немного в себя.

— И девушки там замечательные, — смеется, но ты лучше всех. Лучше тебя нету. А ты разве не хотела бы поехать за рубеж, Люся? — И не дает ответить — А для меня это мечта, главная мечта. Я и на факультет журналистики пошел из-за этого. И язык выучил. Поеду спецкором куда-нибудь в Нью-Йорк или Лондон. Ты знаешь, спецкоры, они ведь ходят куда хотят, ни перед кем не отчитываются, у них представительские, машина! Я бы целые дни по кабаре ходил. Словом, глотнул бы настоящей жизни.

И я понимаю, что он подлец, что вот он сейчас душу передо мной выворачивает, потому что пьян, — и ничего не могу сказать, сделать. Покорно продолжаю танцевать. (Какая это страшная вещь вино — никогда, никогда в жизни я не выпью больше ни единой капли!)

— А он все говорит и говорит:

— Если б ты знала, как мне все это надоело: наши институтские вечера, эти молодежные кафе... Ведь настоящих джазов нет. Я люблю хорошую музыку, знаю ее, я всегда говорю о ней, все удивляются, но, скажу тебе по секрету, хороший, конечно настоящий джаз на террасе над морем, где-нибудь в Майами, прогулки на машине... Вот были бы мы там, сели бы в какой-нибудь «кадиллак», черт с ним, «форд» и поехали за город. Там есть такие специальные дома... Их сдают кому хочешь, паспортов, как у нас, на каждом шагу не спрашивают. Танцевали бы, пили, а потом пошли в нашу комнату! Я бы тебя целовал... Люська!

Ну как мне писать об этом? Вот все, что он говорил, я примерно помню. Может быть, это и не совсем так звучало, но смысл-то уж точно был такой. А вот то, что было потом, я уже твердо запомнила. Я сразу протрезвела, когда он обнял меня, когда стал целовать.

Боже мой, какой это был ужас! Какой ужас! Что он говорил!

— Люся, — бормочет, — перестань. Я же нравлюсь тебе! Тебе нравится, когда я целую тебя! Ты же сама этого хочешь! Иди ко мне... иди... Мы с тобой поедем за границу, я устрою... выпишу... туристкой. Люся! Станцуй для меня. Ты так изумительно выступаешь! Пойдем в большую комнату, сними ты это платье! Ну представь, что ты на сцене... Сними платье...

#img_29.jpeg

Нет! Больше не могу. Откуда только сил у меня хватило вырваться! Или уж он окончательно опьянел, или испугался, когда я закричала, — не знаю, не хочу помнить. Просто не понимаю, как я смогла его оттолкнуть, отбросить его на эти проклятые подушки, выбежать в переднюю, открыть его дверь на двадцати замках. Даже пальто не забыла прихватить.

Вылетела на улицу. Темно. Все дома одинаковые. Куда идти? Пробежала под аркой, под другой. Смотрю, зеленый огонек. Честное слово, я чуть под машину не бросилась!

Влезла, захлопнула дверцу, а сказать адрес не могу: реву, воздуха не хватает. Шофер, молодой парень, повернулся ко мне, помолчал, потом говорит:

— Девушка, вы не плачьте, хотите, я ему морду набью! Ей-богу, набью! Вы не смотрите, что я маленький, у меня третий разряд по самбо.

И, когда он это сказал, я начала хохотать, хохотать, уже не могла сдержаться — наступила истерика.

Самбо! И здесь самбо! Всюду вокруг меня самбисты. До того мне дорог стал этот парень маленький, со своей простой кепчонкой, со своим поношенным форменным бушлатом. Он все так сразу понял, сразу хотел помочь. Наверняка у него нет ни бара, ни «Лаванды», ни заграничных костюмов. Сто, тысячу, миллионы Викторов отдала бы я за такого паренька!

Словом, утешил он меня, как мог. Довез, денег не хотел брать.

— Они вам пригодятся еще, — говорит, потом помолчал и добавил: — И не связывайтесь вы со всякой сволочью. Правда. Вот мой вам хороший совет...

И такое беспокойство у него было в голосе, я прямо чуть не расцеловала его. Сколько все-таки в Москве хороших людей! Майами!

Вот и все. Вот я нашла в себе силы все это написать. Наказала себя. Но все равно простить не могу, Не могу себе простить. У меня такое чувство, что я вывалялась в грязи. Я даже ванну десять раз брала.

Как мне нужен Алик! Как он мне нужен! Я знаю, я все равно ему ничего не скажу. Я никогда никому не расскажу о том, что произошло. Ни за что! Но мне хочется почему-то попросить прощения у Алика. Почему? Не знаю. Мне кажется, что я перед ним виновата. И не только перед ним. Ну что мне теперь делать? Я всю ночь не спала. Голова болит, тошнит. Сейчас десять часов утра. Я еще не выходила из своей комнаты. Мама думает, что я сплю. Может быть, Алик дома? Вдруг! Сейчас выйду — позвоню ему. Из автомата. Все равно мне надо на улицу, на воздух, к нему. Только бы маму проскочить...

 

Глава шестнадцатая

ВЕСНА

Когда раздался звонок, Александр был дома. Он только проснулся. Совершенно случайно. Он никогда в такое время дома не бывал. Но всю эту ночь и он и другие ученики Ростовского, сменяясь, провели у своего тренера на квартире.

Иван Васильевич умирал.

Теперь это не было тайной ни для кого. Тайной оставалось, почему он умирал так скоро. Ведь никто, даже врачи, не знали о сделанном им выборе.

Гореть или тлеть — разве здесь может быть выбор...

Иван Васильевич лежал закрыв глаза, с посеревшим лицом, на котором уже не видны были посеревшие губы.

Что ж, он сделал свое дело. Хотя многое оставалось незавершенным. Вон там, на столе, — листы диссертации, недописанная статья. У постели молча сидят его ученики. И вот этого он не успел еще подготовить на мастера спорта, а вон того — на чемпиона.

Но это не важно. Кто-то другой допишет его диссертацию или напишет новую, еще лучшую, кто-то другой придет в спортивный зал. И этот парень станет мастером спорта, а тот — чемпионом.

Какая разница? Разве важно, кто все это сделает? Важно, что это будет сделано.

Вот так когда-то готовил мастеров Гриша Пылин, на могиле которого он в этом году так и не сумел побывать. Потом мастеров стал готовить он, Иван Ростовский. А теперь это будет делать кто-то другой, так же любящий свое дело, так же влюбленный в спорт.

Эстафета советского спорта продолжается! Это ведь спортивное слово — эстафета. Хорошее слово. Ее несут миллионы, несут далеко, и что ж удивляться, что кто-то выбывает в пути... Так должно быть. Но разве от этого остановится эстафета? Нет, она даже не замедлит своего бега. А это главное. Ее будут нести все дальше и дальше. И то, что он честно пробежал свой этап, — лучшая ему награда. Он сделал что мог, он весь «выложился». Теперь пусть продолжают другие...

Иван Васильевич открыл и снова закрыл глаза.

Александр был подавлен. Уж сколько неприятностей, нет, несчастий свалилось на него за последнее время, Но это было самым тяжелым.

Ведь по существу у него никого не было. Семьи, родственников. Все умерли, кроме старой, почти чужой тетки, у которой он жил.

Иван Васильевич заменял ему всех. Иван Васильевич и Люся.

Люси нет, она ушла, прогнала его навсегда. Теперь уже это ясно. Слишком много времени прошло с той ночи. Она сейчас с Виктором. Что ж, может быть, она права — он ведь герой, умный, интересный парень. Не то что Александр, трус и упрямец. Люся ушла. А теперь вот уходил Иван Васильевич...

Почему, размышлял Александр, умирают хорошие, лучшие люди? Или это так кажется только? Просто когда умирают лучшие — это чувствуют все, а когда плохие — никто не замечает.

И что самое страшное, так это то, что ничего нельзя сделать.

— Ну что я могу для вас сделать? — растерянный, совсем подавленный, задал Александр своему тренеру жалкий вопрос.

Иван Васильевич еле-еле улыбнулся уголками бескровных губ.

— Ты, брат, стань хорошим человеком... И все. — Он говорил с трудом, задыхаясь, очень тихо. — Если не станешь чемпионом... не беда. А вот стань настоящим, честным журналистом, советским журналистом... — Он долго молчал, потом сказал: — Вот что ты можешь для меня сделать...

Так уходил из жизни Иван Васильевич, самый близкий, раз нет больше Люси, для Александра человек.

А жизнь шла своим чередом.

Не прекратились тренировки, и надо было качать гантели, совершенствовать приемы, бегать кроссы, без конца повторять какое-нибудь не дававшееся движение.

Выходил журнал. И хотя Лузгин предупредил Александра, чтоб все, что связано с заботами об Иване Васильевиче, он делал вне всякой очереди — уходил из редакции, вообще не приходил, если надо, — все равно ведь были дела, поступали рукописи, возникали задания.

Дружина несла свою службу. Аккуратно, как всегда, Александр выходил на дежурства. И, наверное, ни один хулиган не ведал, какое ему выпало счастье, что не попался он в те дни в руки Александра Лугового.

...Александр даже удивился, когда раздался телефонный звонок. Кто мог звонить ему в это время? Потом опрометью бросился к телефону: неужели с Иваном Васильевичем?..

— Слушаю, слушаю! — взволнованно закричал он в трубку.

— Это я, Алик. — Голос Люси был тихий, какой-то печальный и еле слышный, будто она говорила издалека. — Ты так нужен мне...

— Где ты, Люся, ты где? Я сейчас приеду! Я одеваюсь! — трубка дрожала в руках Александра.

— Я у «Эрмитажа», — напротив...

Александр, не дослушав, бросил трубку и, схватив пальто, забыв о шапке, ринулся к двери.

Она стояла у автоматов в своем сером, под каракуль, пальто, зябко ежась, несмотря на солнечный уже по-весеннему день. Под самым носом завизжавших тормозами машин Александр перебежал улицу, бросился к ней.

Ничего не видя, не замечая прохожих, они стояли обнявшись, молча, неподвижно. Так встречаются люди после долгой и трудной разлуки.

— Почему ты плачешь? Что случилось? — Александр пытался заглянуть ей в глаза, которые она отводила старательно и безуспешно.

— Не надо, Алик... — Люся взяла его под руку, опираясь на нее всем телом.

— Что произошло? Объясни, Люся!

Но Люся молчала, она отпустила ненадолго руку Александра, вынула из сумочки платок, тщательно, уже не таясь, вытерла глаза и посмотрела на Александра. Они были такие серые и большие, ее глаза, такие красивые, несмотря на покрасневшие веки, на уцелевшие в уголках следы слез. Александр сам не заметил, как наклонился и поцеловал Люсю в глаза. Она часто замигала.

— Ты ни о чем не спрашивай, Алик, ладно? — сказала она ту классическую фразу, после которой уже наверняка начинаются бесконечные расспросы. Но она не дала Александру говорить. — Пойми, я просто захотела тебя видеть, ну не могла больше без тебя. Вот и все.

— А почему ты плакала? — недоверчиво спросил Александр.

— От счастья...

— От счастья плачут не так.

— А как?

На этот вопрос было трудно ответить, Александр замолчал.

— Мы не должны больше ссориться, Алик, — Люся крепко сжимала его руку. — Обещай, что мы больше не будем ссориться!

И все. Оказывается, это Александр с ней поссорился. Он виноват, и теперь он должен поклясться, что никогда больше ссориться с Люсей не будет. Как у женщин все это просто выходит. Но Александр готов был клясться в чем угодно, принимать на себя любую вину. Он был слишком счастлив. На минуту он даже забыл об Иване Васильевиче. Люся сама напомнила ему об этом.

— Скажи, Алик, как Иван Васильевич? Мне говорили, он очень болен.

Александр сразу помрачнел.

— Плохо, Люся, совсем плохо. Врачи говорят, что трех дней не проживет. Он давно болен — последствия контузии, — рано или поздно, говорят, это должно было наступить... Да он еще не берег себя, сама знаешь.

— Ну и что ж теперь?

Александр не ответил. Что ж теперь?

Наверное, надо дальше тренироваться, пожалуй, тренироваться еще больше — ведь с ним не будет его тренера, а с новым придется свыкаться. Надо хорошо закончить практику, хорошо сдать выпускные экзамены, хорошо защитить диплом. Нет, не хорошо. Все надо делать отлично. Ведь единственное, о чем просил его Иван Васильевич, — это стать настоящим журналистом.

Наверное, надо и многое другое: честно жить, честно работать. Надо, наверное, быть таким, чтобы Люсе никогда не пришлось стыдиться его. А главное, самому не пришлось стыдиться себя.

Многое, наверное, надо. Что-то, что он знает уже сейчас, что-то, что узна́ет потом...

Они идут молча, погруженные в свои мысли.

А на улице — март. Сверкая и плача, под солнцем дотаивают сосульки, вдоль тротуаров деловито, бормоча и посмеиваясь, бегут ручейки, деревья затаились в напряженном ожидании — вот-вот будет команда: почки распустить!

Уже продают мимозы. Первые. Хорошо бы приникнуть к их прохладным слабопахнущим золотистым кудряшкам. Но у Александра нет с собой денег, не успел даже надеть пиджак и так и идет в расстегнутой рубашке и пальто.

И вдруг он говорит:

— Люся, давай поженимся...

— Ты с ума сошел!

(Это первая защитная реакция.)

— Почему «с ума сошел»? Ведь рано или поздно мы это сделаем. Так чего ждать?

— Ну о чем ты говоришь? — В голосе Люси упрек. — Ты думаешь, что говоришь?

— Конечно! — Его голос звучит все с большей уверенностью. Он выпалил свое предложение неожиданно для самого себя, не мог не сделать этого. Но теперь он уже борется за него. — А почему нет? Ну чего ждать? Я уверен, что Петр Федорович возражать не будет...

— Ну при чем тут папа? — искренне удивляется Люся.

— ...И Нина Павловна не будет. Хочешь я сегодня приду к ней и официально попрошу...

— Нет, ты действительно сошел с ума! — испуганно восклицает Люся. — Ты хочешь, чтобы с мамой случился инфаркт? Да ты знаешь, кем она меня считает? Первоклассницей. Если б она знала, что мы целуемся, она бы... она бы... Я не знаю, чтобы она сделала!

— А ничего б не сделала, — беспечно заявляет Александр, — была бы рада: вот дочь стала взрослой, полюбила, ее полюбили. Надо выходить замуж, строить семью...

— Нет, с тобой что-то случилось. Ты болен? — Люся снимает перчатку и озабоченно прикладывает маленькую теплую руку ко лбу Александра. — Конечно температура...

— Ну не надо. — Он берет эту руку, осторожно сжимает своими могучими ладонями борца. — Не надо шутить. Я ведь серьезно. Люся.

— Я тоже, Алик. Не будем об этом больше говорить, пока я не кончу институт. Хорошо? Обещаешь?

— Но какое это имеет значение?..

— Имеет! Я очень прошу тебя, не говори больше об этом. Тебе так разве плохо со мной?

— Нет, не плохо... — Александр не знает, как ответить. — Но это не одно и то же. Я хочу, чтобы мы все время были вместе, каждую минуту.

— Не знаю, как у тебя, Алик, но ты всегда со мной, я все время о тебе думаю. Даже когда мы ссоримся... ссорились, — поспешно поправляется Люся. — Так что для меня мы всегда вместе.

Ну что можно на это ответить, как объяснить ей? Александр ничего не говорит.

Люсю беспокоит его молчание.

— Не сердись, Алик. Мне остался год. Можешь подождать?

Но Александр не отвечает. И ей остается только прибегнуть к древнему как мир приему.

— Конечно, если за это время ты встретишь другую девушку... У меня никаких претензий...

Прием действует безотказно. Александр не дает ей договорить.

— Ну как ты можешь! Какие девушки! Если надо, я всю жизнь готов тебя ждать!

Некоторое время, чтобы закрепить преимущество, Люся еще рассуждает о переменчивости мужских привязанностей, о том, как много на свете замечательных девушек, о недостатках своего характера. Александр возмущается, клянется, что никаких девушек вообще не замечает, что если он решил, то на всю жизнь...

Так идут они по московским бульварам и переулкам, скользя по мокрому льду, под звон капели, под болтовню воробьев, под веселый шум радующегося весне города.

...Ростовского хоронили через три дня, солнечным, совсем уже весенним днем. И это теплое веселое солнце, Эти голубые небеса были в странном противоречии с еще по-зимнему в черное и серое одетыми людьми, медленно бредущими за гробом по размокшим, затаившим кое-где снег, узким тропинкам кладбища. Людей было так много, что дальние не смогли даже подойти к могиле. Но потом они все прошли мимо нее. Каждый наклонялся, брал горсть желтой промерзлой земли и, задержавшись на секунду, бросал ее в глубокую яму. Людей было так много, что, когда прошел последний, желтая земля наполовину заполнила могилу.

Пришли офицеры и генералы. В отставке. И еще служившие. Друзья Ростовского, однополчане по партизанскому отряду. Седые, с суровыми лицами, хранившими память о грозных и славных партизанских днях. Они проводили уже многих товарищей в последний, безвозвратный путь. Пришли ученики, среди них совсем юные, вихрастые, без шапок. Они смотрели растерянно и удивленно.

Пришли прославленные тренеры, известные всей стране чемпионы, люди науки, руководители спорта в стране.

Ростовского многие знали и многие любили. У него было мало недругов. Но и они уважали его и тоже пришли.

Было мало речей и много венков. Мало слов и много настоящего горя.

Могилу засыпали. Люди разошлись. Последним с Ростовским прощалось солнце. Оно положило на маленький земляной, заваленный венками холмик свои теплые, светлые руки и держало их так до самых сумерек.

Только тогда ушло...

...Виктор был достаточно умен, чтобы не пытаться ни звонить, ни увидеть Люсю. Сначала, встречая ее, он настораживался, но потом понял, что она никому не сказала и не скажет.

Он здоровался с ней, и, если рядом были люди, Люся отвечала ему: она не хотела привлекать внимания. Если никого не было, она проходила мимо Виктора, словно это был воздух.

А вот Александр с Виктором здороваться перестал. И совсем не потому, что догадывался о чем-либо. Нет. Совсем по другой причине.

Однажды, после дежурства в дружине, он возвращался домой вместе с оперативником — лейтенантом из управления милиции, случайно оказавшимся в штабе. Им было по пути.

Говорили о том, о сем. Заговорили о дружинниках.

— Интересное дело, — рассуждал лейтенант, — вот я заметил, что среди дружинников нет нейтральных, ну равнодушных, что ли, отбыть номер — и домой. То есть есть, конечно, но совсем мало. А вот подавляющее большинство — отчаянные ребята и девчата. И ведь что интересно. Иной, хоть и принимают в дружину самых передовых, сознательных, все же нет-нет, а сачкует на работе. Или чего-нибудь натворит. А какой робкий, нерешительный, трусоватый — в кабинет к начальнику робеет зайти. Но на дежурстве, смотришь, совсем другой человек. Никакого хулигана не забоится. Девчонка-пигалица, от горшка два вершка, а иной раз такого бандюгу хватает — любо-дорого смотреть.

Лейтенант помолчал, потом заговорил снова:

— Но есть, конечно, и трусы. Рассуждающие. Это те, кто думает сначала о себе, потом — о других. Потому что вообще-то, — он повернулся к Александру, ища у него подтверждения своим мыслям, — дружинник, милиционер, пожарный — они всегда должны думать о других, а потом — о себе. — После паузы лейтенант добавил: — Хотя, конечно, всем бы надо думать сперва о других. Да... Ну, а вот есть кто о себе — в первую очередь. А не поранят ли, не покалечат, ну его к чертям, хулигана, меня бы не царапнул (лейтенант не заметил, как Александр покраснел). Вот если нас десять или, скажем, хулиганишка этакий невзрачный попадется — тогда другое дело. Такие очень пьяных любят. Пьяный иной раз здоровенный, а слабей ребенка малого, потому нализался уж по самое горлышко. Такого схватить да привести — одно удовольствие: вон, мол, какого орангутанга привел. А орангутанг-то слабей мартышки. Или еще если хулиган сам, как говорится, в руки дается. Вот я вам случай поведаю. Мне у нас в управлении один рассказывал. Под Новый год двое, известные друзья, один только из заключения вышел, на девушек напали. Возле Смоленской дело было (Александр насторожился). Так и так, мол, скидывайте барахло, часы там, сережки — ну какое у двух девчонок добро?

Завели в подворотню. И тут в эту подворотню — дружинники. Бывает так, повезет людям. Вот девчонкам этим повезло. Один из корешей проходными дворами смотался, а другому, как раз тому рецидивисту, податься некуда — так получилось. Он — обратно в подворотню, ножом размахивает. Дружинники — там двое девчат и один парень были — тыр-пыр, а парень уже на улице. И как раз тут еще трое дружинников подоспели. Двое, правда, еще далековато, а третий — рядом. И не просто дружинник, а мастер спорта — боксер или борец там, не знаю. В общем, он хулигана этого скрутил, нож отнял. Похвалили его, часами наградили. А потом выяснилось...

— Что выяснилось? — торопливо спросил Александр.

Лейтенант с удивлением посмотрел на своего спутника, не понимая волнения, прозвучавшего в вопросе.

— А выяснилось, что дружинник-то этот, как увидел того бандюгу с ножом (бандюга, надо сказать, подходящий, крепкий парень), так бежать...

— Как бежать? — задыхаясь, переспросил Александр.

Лейтенант удивился еще больше, но продолжал свой рассказ:

— ...Так, бежать. И тут этот парень грохается во всю длину на тротуар. Там, оказывается, ледок был, припорошенный снегом, — ну, он и поскользнулся. Куда рука, куда нога, нож отлетел... Вот тут-то этот дружинник сразу сообразил, что к чему, парню — на спину, руку скрутил — и привет. Никто ничего не заметил. Другие сбежались, поздравляют. Это все потом тот ворюга рассказал. «Я говорит, — хотел было ему сказать, что, не поскользнись я, никогда б он меня не поймал, а он мне так руку заломил, что аж в глазах потемнело. Скажешь слово, пригрозил, — совсем руку поломаю». Вот так.

— А может, он врет, хулиган этот? — изменившимся голосом спросил Александр.

— Зачем ему врать? Нет, он врать не станет. Я их знаю, уж вы поверьте мне, десять лет с такими вожусь. Он свою десятку получил: рецидивист, вооруженное ограбление, вооруженное нападение на дружинников при исполнении обязанностей. Зачем ему на себя наговаривать, что мол, если б не поскользнулся, так мог и наколоть того дружинника? Нет, он правду сказал. Но я к чему веду... Вот ведь трус был тот дружинник-то, себя берег, а еще боксер!

— Но почему же так все оставили? — дрожащим от возмущения голосом говорил Александр. — Раз это известно, надо было сказать, премию отобрать, вызвать этого...

Лейтенант недовольно посмотрел на Александра, сожалея, видимо, о своей откровенности.

— Ну чего шум поднимать? Это ведь, кроме следователя, никто не знает, ну вот он мне, еще, может, кому рассказал. Начальник управления сам часы вручал, приказ был. А теперь вроде все липа? Ну к чему это? Так — пример для других, а так — конфуз один. И потом, я вот рассуждаю, этот дружинник действительно трусом оказался, но ведь то случайность. Большинство-то на его месте не испугались бы. Хоть ты вот, например. Так зачем из-за одного такого всех дружинников марать! Разве дело в фамилии? Бежал хулиган, дружинник его задержал — вообще дружинник. Это правильно, это нормально. Так должно было быть. А что вот конкретный дружинник был трусоватый и задержание произвел благодаря случайному падению хулигана — это же исключение. А сам факт ведь протекал правильно? Так чего теперь шум поднимать?

Не уверенный в том, что его справедливая, но туманно выраженная логика убедила Александра, лейтенант покашлял и добавил:

— Вы-то, в общем, об этом деле не распространяйтесь. Это ведь я вам только, доверительно...

Александр успокоил его. Но, вернувшись домой, долго не мог заснуть. Вот, значит, как! Вот, значит, каким оказался этот «герой»! Этот хваленый смельчак! Этот Орлов, которым так восхищалась Люся, даже встречалась с ним, наверное, во время их размолвки. Часы получил! Улыбался, скромничал! Хорош! Этот на все способен! Надо вывести его все-таки на чистую воду. Но каким образом? Чем больше размышлял Александр, тем больше убеждался в невозможности этого.

Во-первых, он обещал тому лейтенанту. Человек доверился, а он подведет его, и не только его. Действительно, нужно ли сейчас раскапывать все это дело? В рассуждениях лейтенанта было немало справедливого. К чему ронять авторитет дружины! Да, Виктор — обманщик и трус, но дружина-то не такая. И зачем лишать ее заслуги, которая принадлежит ей по праву. Ну, а главное, как все это будет выглядеть? Мол Виктор пытался отбить у Александра девушку, он главный Александров противник на первенстве Москвы. И вот, значит, Александр все это время копал, рылся и, в конце концов, используя сомнительные показания какого-то бандита, сводит со своим соперником (во всех смыслах) счеты. Да, картина неприглядная! Как посмотрят на него после этого?

Но уж Люсе-то он скажет! Ей он обязательно скажет. Она должна знать, каков ее «герой»! На кого она чуть не променяла Александра!

Александр горел нетерпением скорей рассказать ей обо всем, что узнал в тот вечер, возвращаясь с лейтенантом домой.

Но ей он тоже ничего не сказал. Не смог. Ему показалось это мелочным, недостойным. Черт с ним, с этим Виктором. Пусть его мучает собственная совесть (если она у него есть конечно). А он, Александр, вообще не будет марать руки об эту грязную историю.

Но вот уж Виктору он руки больше не подаст. Ничего ему не скажет, просто перестанет здороваться.

Он так и сделал.

Виктор удивился. Он даже испугался, что Люся рассказала Александру. Потом понял, что здесь другое.

Однажды, выбрав момент, когда они остались вдвоем, он прямо спросил Александра о причинах его поведения. Некоторое время Александр смотрел Виктору в лицо. И было в этом взгляде столько презрения, что Виктор опустил глаза.

Потом Александр сказал:

— Знаешь что, Орлов, возьми-ка ты лучше свои часы, те самые, что тебе вручили за «подвиг» и отдай их дворнику, там, на Смоленском, чтоб получше лед песком посыпал, чтоб не скользили на нем люди. А то ведь на таком льду не только хулиган может поскользнуться, а кое-кто другой, кто пока в героях ходит. Теперь ясно?

— Ясно, — ответил Виктор. Его холодный взгляд ничего не выражал.

 

Глава семнадцатая

ПЕРВЕНСТВО МОСКВЫ

Первенство столицы приближалось. Теперь до него оставались считанные дни. Новый тренер Александра, Завьялов, слегка снизил нагрузку.

Александр был очень занят в журнале. На одной из летучек Лузгин сказал:

— У нас есть раздел «Замечательные спортсмены нашей Родины». Вчера на редколлегии решено в следующем номере поместить большой очерк о Ростовском. Настоящий очерк. Чтобы с его страниц встал человек, боец, воспитатель. Ростовский отдал нам все, что мог. Мы теперь мало что можем сделать для него. Но можем. Вот этот очерк... И напишет его Луговой. Есть другие мнения?

Других мнений не было ни у кого, кроме Александра. Все оставшееся до конца летучки время он провел в смятении. Написать о Ростовском! Это под силу крупному журналисту, писателю, опытному, с именем. А он? Он и не журналист еще. Так, практикант. Куда ему!

После летучки пошел отказываться. Взволнованно объяснил Лузгину причины. Вопросительно уставился на него. Лузгин не прерывал Александра, внимательно слушал. Потом спросил:

— Что, по-вашему, Луговой, самое главное при написании статьи, очерка, да и повести или романа?

Александр подумал.

— Талант, наверное...

— И это. А еще?

Александр молчал.

— Знание того, о чем пишешь, — сам ответил Лузгин на свой вопрос. — Без этого никакой талант не поможет. Надо самому все пережить, понять. Надо все изучить, что относится к эпохе, если, например, это историческое произведение. Алексей Толстой годами изучал царствование Петра. Шолохов родился, жил, воевал вместе со своими героями. Джек Лондон был бродягой, боксером, моряком и путешественником. Да что вы сами не знаете! Так вот, лучше, чем вы, мало кто из пишущих людей знал Ростовского и любил. Вот вы и пишите. Пишите то, что чувствовали к нему. Не гонитесь за биографическими данными, календарными датами. Может быть, у вас пока и мало профессионального умения. Но дело не в этом. Не умение, а душу постарайтесь вложить в этот очерк.

Несколько дней Александр ходил, обдумывал план, начало, конец, советовался с Люсей. Ничего не получалось. Решение, как всегда, подсказал Елисеич.

— Так как писать? — явился к нему со своим традиционным вопросом Александр.

— Дело серьезное, старик, — Елисеич нахмурил лоб, — так просто не могу ответить. Я ведь его мало знал, Ростовского, в смысле лично. Ты хоть расскажи, что он был за человек. Не биографию — это я читал. А вот какой он был.

Александр начал рассказывать. Сначала сухо, все-таки сбиваясь то и дело на биографию. Потом, все больше увлекаясь, заговорил о своих отношениях с Иваном Васильевичем, кем тот был для него, что для него сделал. Он поведал Елисеичу свои беседы с тренером о жизни, о людях, рассказал о последнем напутствии Ростовского, которое он дал своему ученику.

Когда он закончил свой рассказ, Елисеич некоторое время сидел молча, а потом коротко сказал:

— Вот и все, старик.

— Что «все»? — не понял Александр.

— Вот и готов твой очерк. Техника жаль у нас слабая. Был бы магнитофон, я бы включил незаметно, переписал — и все, отдавай машинистке.

— Да нет, — разочарованно протянул Александр, — я же ничего не рассказал. Вот тренировки, потом годы войны, детства я его не знал...

— И не надо! Ты пойми, старик, нужно так писать, чтоб люди не читали о том, о ком ты пишешь, а видели его. Понял? Вот закрыл читатель журнал с твоим очерком и, может, даже не знает, когда Ростовский родился или где школу кончил, но зато чувствует, что был хорошо знаком с этим человеком, что тот не зря жил на земле. Вот из твоего рассказа это видно. Так что теперь валяй, старик, запиши это все. Именно так, как рассказывал.

И Александр сел писать.

Впервые он писал так, что сам не мог оторваться. Не обдумывая заранее, не составляя плана. Слова стекали с пера, выстраивались в строчки, строчки сдваивали ряды, становились в шеренги и превращались в страницы...

Александр начал писать рано утром — днем предстояла тренировка. Но первый раз с тех пор, как стал заниматься спортом, он забыл о занятиях и не пошел.

Он писал и писал. Не перечитывая, не исправляя. Он просто видел перед собой живого Ивана Васильевича таким, каким привык видеть его совсем недавно, каким помнил его и запомнил навсегда — бодрого, веселого даже в болезни, уверенного, точно знающего, что, а главное, для чего надо делать, словно горящего всегда каким-то, тогда еще не ясным Александру, внутренним огнем. Он старался понять и передать главное, чем, по его мнению, можно было определить жизнь Ивана Васильевича. Ростовский спешил. Он все время спешил. Спешил сделать за день то, на что полагалась неделя, в месяц то, на что отводился год. Он не мог мерить время общепринятой мерой. У него были свои сроки, свой предел...

Когда Александр кончил писать, на улице уже зажглись фонари.

Не возвращаясь к рукописи, он вышел из дома и долго бродил по Москве. Впервые после смерти Ивана Васильевича он был счастлив. Он знал теперь, твердо знал, что выполнит последнюю просьбу своего учителя.

Он и вернувшись домой не тронул рукописи. Перечел ее лишь на следующий день. Со страхом. Как ни неопытен еще был Александр, он понимал, что, когда пишешь в порыве вдохновения, написанное кажется тебе прекрасным, безупречным. А потом перечитываешь со спокойной, свежей головой — и видишь все слабые места, длинноты, пробелы. Так на приобретенном вечером в комиссионном очень понравившемся костюме утром, при беспощадном свете дня, обнаруживаешь там потертость, здесь пятно.

Но и перечтя Александр остался доволен своим очерком. Впрочем, в редакцию он нес его с волнением. Ну какой автор — судья своему произведению! И другое. Если б речь шла просто о рядовом материале, он мог быть лучше и хуже, что-то больше удалось, что-то меньше. Но здесь середины быть не могло. Если очерк не был очень хорошим — значит, он никуда не годился.

Лузгина не было в редакции, Александр оставил очерк у Елисеича и нарочно ушел под предлогом не очень срочного интервью. Он не мог смотреть, как старый репортер, вооружившись очками и грызя свой облезлый карандаш, будет читать его произведение. А вдруг он заснет или, отложив листы в сторону, начнет рассказывать Юрке Соловьеву древний анекдот.

Александр вернулся в редакцию после обеда. Секретарша сказала, что его уже дважды спрашивал Лузгин, и Александр поспешил в кабинет.

Лузгин жестом пригласил его сесть. Он молчал. Александру казалось, что сердце его готово выпрыгнуть из груди. Вот так же еще совсем недавно он сидел и ждал, как оценят его материалы о границе. Их тогда оценили хорошо. А теперь это казалось Александру естественным. Собственно, их было не так уж трудно сделать. Другое дело — очерк о Ростовском.

Ведь даже самый трудный пройденный этап всегда кажется легче того, который предстоит.

— Ну что тебе сказать, Луговой (Лузгин впервые обращался к нему на «ты»)? Вот ты и журналист. Поздравляю. Такую вещь мог написать только зрелый, хороший журналист, а не практикант. (Александр сидел не шевелясь, уши его горели, а Лузгин говорил медленно, не как обычно, словно размышляя.) Ты, конечно, еще практикант и не кончил еще университет, ты, наверное, еще немало напишешь и слабых, и неудачных материалов. Но главное — есть в тебе та самая «искра божия». Я, ты знаешь, сам писать не мастак, но как пишут другие — в этом я разбираюсь. Мне, наверное, придется еще не раз ругать тебя, но сейчас говорю тебе прямо, Луговой: ты далеко пойдешь! Только всегда выкладывай себя всего в каждой, даже самой пустяшной, заметке. И никогда не криви душой. Не согласен, не зажегся — лучше откажись писать.

Он встал, обошел, хромая, стол и подчеркнуто торжественно пожал Александру руку.

Александр не знал, что сказать. Он топтался на месте, радостно улыбаясь, что-то бормоча...

В этот момент вошел Елисеич. Он сразу понял, что происходит. Посмотрев, на Александра своими близорукими глазами и пожав ему, руку, он печально изрек:

— Ну вот и смена приходит, Семен Петрович, таким, как я, пора на пенсию. Да, старик, читал я твой материал, радовался за тебя, а за себя расстраивался: сильнее вы нас, старых-то, сильней. У нас опыт, да уж устали. А у тебя все: и молодость, старик, и сила, и талант, наверное. — Он помолчал. — Да, не побоюсь сказать. Талант!

— Ну-ну, — Лузгин улыбнулся, — что это вы, Елисеич, расплакались. Выше, выше голову! У него — талант, у вас — опыт, у всех — любовь к делу. На этих трех китах и стоит наша журналистика. А на пенсию-то рано.

— Ну, рано, положим, не рано, Семен Петрович, — философски заметил Елисеич, — я ее уж шесть лет, как имею право получать. Только как главный редактор знайте: заявление об уходе — единственный редакционный материал, который я никогда не подпишу, даже псевдонимом.

Говорили еще долго.

Домой Александр возвращался пешком, медленно. Вот и стало все хорошо. Люся его любит, Лузгин сказал ему такое... Он ведь никогда комплименты не делает. Осталось третье: первенство Москвы. Он должен его выиграть!

...Первенство проходило в спортивном зале «Крыльев Советов», в том самом, под которым размещался другой зал, где тренировалась Люся.

«В таких условиях, — говорила она Александру, — ты не можешь проиграть. Чуть что — стучи ногой в пол, и я буду бросать обруч в потолок: авось твой противник испугается».

Все здесь было Александру знакомо и привычно: и мальчишки, в тщетной надежде проникнуть в зал толпившиеся у входа и внимательно разглядывавшие проходивших спортсменов («Вот тот мастер!», «Вот этот, который, помнишь, тогда как кинет...»); и судьи в темных пиджаках и белых брюках, с подчеркнуто строгим видом, спешившие куда-то; и стук падающих на мат тел, возгласы зрителей, аплодисменты, гулко разносящиеся под сводом, объявления судьи-информатора...

Первенство продолжалось три дня. На все это время Лузгин освободил Александра от посещения редакции. Он сказал:

— Даю вам, Луговой (он опять говорил ему «вы»), такое задание. Напишите о первенстве. Не отчет, конечно — как участник вы его не увидите, — а именно «Записки участника». Ну, переживания ваши, наблюдения, мысли. Так что считайте, что вы не освобождены, а, наоборот, в служебной командировке.

Александр приходил за полчаса до начала очередных соревнований. Как тяжеловесу, ему приходилось дольше всех ждать своей очереди.

На этот раз Александру везло. Проиграв по нелепой случайности сравнительно слабому противнику, из борьбы фактически выбыл прошлогодний чемпион Москвы. Александра жребий свел с не очень сильными соперниками. Так что к решающей схватке он пришел без поражений.

У Виктора Орлова путь был несколько трудней, но и он имел одни победы.

Короче говоря, предположения спортивных обозревателей оправдались: вопрос о звании чемпиона столицы в тяжелом весе будет решаться во встрече мастеров спорта Виктора Орлова («Буревестник») и Александра Лугового («Буревестник»).

Так, собственно, предполагали и они сами и их тренеры. Прошлогодний чемпион Москвы был не очень-то в форме, и еще неизвестно, так ли уж случайно он проиграл.

Во всяком случае, Александр твердо решил выиграть. Он не хотел признаваться себе, но прекрасно понимал, что на этот раз им движут не только спортивные мотивы. Выигрыш у Орлова имел для него и другое значение. Он презирал Виктора, он ненавидел его за все: за его ухаживание и временные встречи с Люсей, за его ловкий обман, этот липовый «героизм», за какую-то фальшь, которую он чувствовал в нем, хотя ее невозможно было доказать. За все!

Он должен выиграть у него.

Последний день первенства падал на субботу. Ровно в половине шестого Александр был в раздевалке.

Тяжеловесам предстояло выступать не скоро. Но никто из борцов никогда еще не смог прийти прямо к своему выступлению.

Александр поговорил с ребятами, с тренером. Посмотрел на трибуны. Люся, как всегда, сидела в первом ряду, она приходила едва ли не раньше его.

А вон Лузгин, Юрка Соловьев. Елисеича нет. Он все равно ничего не видит дальше собственного носа. Знакомых полон зал.

Александр вернулся в раздевалку. Там уже был Виктор. Пришлось поздороваться. Слишком много людей вокруг, и все они знали, что Виктор и Александр будут оспаривать сегодня, в последнем поединке первенства, звание чемпиона в тяжелом весе, то есть по существу абсолютного чемпиона столицы.

Александр издали кивнул Виктору. Виктор приветливо, широко улыбаясь, помахал рукой.

Один за другим в раздевалку возвращались участники предшествующих схваток.

Одни — радостные, возбужденные, другие — унылые.

Они горячо обсуждали пережитое на ковре. Кто-то жаловался на судью, кто-то ворчал, что вот еще немного — и он бы... Кто-то, не скрывая переполнявшего его счастья, пел, порядком фальшивя.

Александр начал разминку. Он приседал, растягивал ноги в шпагате, отжимался от пола, делал резкие движения телом, имитируя броски. Побегал, попрыгал.

Наступили самые томительные минуты ожидания.

Наконец настала их очередь — его и Виктора.

И вот они — в зале, разделенные несколькими метрами ковра. Судья-информатор объявляет: «В красном углу — Александр Луговой, мастер спорта, «Буревестник», в синем углу — Виктор Орлов, мастер спорта, также «Буревестник».

Они сходятся на середине ковра, пожимают друг другу руки. Раздается свисток. Схватка начинается!

Не часто встречаются противники, столь равные по своим данным — весу, росту, физической силе, опыту. Даже манера борьбы у Виктора и Александра, несмотря на то, что занимались они у разных тренеров, была схожей.

Это были борцы агрессивного стиля, стремившиеся к чистой победе, не склонные к обороне, а, наоборот, с первых же минут начинавшие активное нападение.

К тому же оба не раз встречались на ковре, наблюдали друг друга в соревнованиях, а потому отлично знали друг у друга все слабые и сильные места, любимые приемы и тактические комбинации.

В таких условиях судьбу встречи, а с ней и звание чемпиона столицы могла решить каждая мелочь, самое незначительное преимущество или, наоборот, какой-нибудь совершенно неожиданный сюрприз.

Именно поэтому борцы начали схватку крайне осторожно.

Несколько секунд они кружились на ковре, примериваясь к захвату, чуть поднимая или опуская руки. Потом схватились.

Александр крепко уцепился за куртку Виктора одной рукой под локтем, другой на плече, в то же мгновение Виктор захватил куртку Александра под мышкой. Потоптавшись, борцы расцепили захват.

Теперь инициативу проявил Виктор. Он держал Александра за отвороты правой рукой чуть ниже, чем левой, но Александр так же прочно держал рукава Виктора под локтями.

Так, распуская и перебирая захваты, борцы ходили по ковру довольно долго.

Наиболее нетерпеливые зрители начали покрикивать с трибун: «Эй, кончай прогулку!», «Давай, Луговой!», «Вперед, Орлов!»

Наконец Александр решился. Он постарался бросить Виктора, зацепив своей левой стопой его ногу. Но Виктор был начеку. Молниеносно просунув правую руку под левую руку Александра, он схватил его куртку на груди. Убрав подальше ногу и встав в левую стойку, он не дал Александру провести зацеп.

Снова наступило положение, которое, пользуясь военной терминологией, можно было бы определить как «позиционная война».

С трибун для зрителей казалось, что на ковре лениво топчутся два человека, изредка прощупывая друг друга нажимом или не очень решительной попыткой рывка.

В действительности борцы были в крайнем напряжении. Александр буквально каждым нервом ощущал малейшее движение, пожалуй, не было бы преувеличением сказать, даже замысел движения своего противника. И тут же реагировал на него.

Это было сплошное трепетание мускулов, нечеловеческое напряжение нервов, когда они натянуты как струна и, кажется, достаточно малейшего прикосновения, чтобы они зазвенели. Но с трибун ничего этого не было видно. Только опытные самбисты, наблюдавшие за схваткой, понимали происходящее.

Неожиданно Александр почувствовал, что Виктор чуть-чуть наклонился вперед, надавливая на него. В то же мгновение он рванул Виктора влево-вперед, проводя бросок через бедро. Почти одновременно Александр молниеносно повернулся влево, слегка присев и составив ноги. Он почувствовал, как тело Виктора поднимается в воздух и летит вперед. В тот момент, когда Виктор уже почти коснулся спиной ковра, Александр, продолжая держать его рукав, отпустил куртку Виктора на спине. Но сделал это слишком поздно, и вынужден был опереться о ковер. Обидно! Бросок на спину... но с падением проводившего бросок — так гласят правила. Все же очко! Преимущество небольшое. Однако преимущество.

Мелькнула мысль: может, бросить атаковать, перейти в «глухую защиту»? При таком равенстве сил он сумеет сохранить набранное преимущество до конца, обеспечив себе победу.

Но Александр тут же отогнал эту мысль. Не тому учил его Ростовский, не отсиживаться — наступать, всегда наступать! Еще несколько взаимных атак не увенчались успехом. А между тем пять минут, половина схватки, были позади. Только на седьмой минуте Александру удалось провести еще один бросок, принесший ему второе очко. Теперь, если Виктору не удастся выиграть схватку «чисто», судьба первенства решена. Просто невозможно себе представить, чтобы за оставшееся время он сумел ликвидировать преимущество своего противника.

Люся сидела неподвижно, сжав кулаки, бледная, боясь словом или жестом спугнуть удачу.

Болельщики Александра уже приветствовали его громкими криками, в то время как болельщики Виктора хранили молчание.

Однако вскоре крики приветствий перешли в крики возмущения.

Попытки Виктора провести подсечку не увенчались успехом, Александр был очень внимателен. Теперь борцы стояли на самом краю ковра. Судья набрал уже в легкие воздух, готовясь засвистеть. Но свистка не потребовалось. Отпустив захват, Виктор повернулся и направился на середину ковра. Александр сделал то же. Он шел быстро, хотя явно устал. Виктор, тяжело дыша, плелся следом, постепенно отставая. Хотя, учитывая положение, как раз ему-то и следовало спешить.

Внезапно, когда Александр, обогнав противника, уже подошел к середине ковра, но еще не успел как следует повернуться лицом к Виктору, тот напал на него. Обхватив туловище Александра, он провел бросок через грудь. Не ожидавший нападения Александр почувствовал, как тело его взвивается вверх и летит на ковер.

По трибунам прокатился вздох. На мгновение наступила тишина, взорвавшаяся возмущенными возгласами: «Не честно!», «Судью на мыло!», «Предупреждение!»

Люся не понимала, что произошло. Она лишь заткнула уши, чтобы спастись от неистового свиста сидевшего за ней парня.

— В чем дело? — нахмурившись, спросил Лузгин. Он еще недостаточно разбирался в тонкостях борьбы самбо (не мог же он, в конце концов, хоть и будучи редактором спортивного журнала, в совершенстве знать пятьдесят видов спорта!).

— Ну, нахал! — кипел Юрка Соловьев. — Ну, нахал! Этот Орлов, я вам скажу, Семен Петрович, — тот фруктик! Я не удивлюсь, если он еще какой-нибудь номер выкинет! А наш Луговой — теленок...

— Да в чем дело? — нетерпеливо прервал его Лузгин.

— Понимаете, Семен Петрович, формально схватка могла не прекращаться, свистка-то судья не давал? Не давал. Значит, продолжайте бороться! Но сколько существует самбо, столько и неписаный закон: дошли борцы до края ковра — сейчас выйдут... Они сами, не дожидаясь свистка, распускают захват, возвращаются на середину и продолжают схватку. Ну нельзя, понимаете, не видел я еще такого, чтоб один из противников возобновлял в этом случае схватку, когда второй к нему спиной. Ну, это, если хотите... вот вы знаете бокс... Бывает, что выходят из клинча, расцепляются без команды «брек». Поднимают руки, отступают на шаг. И вдруг в этот момент один из боксеров взял бы и нокаутировал другого! Формально все правильно, но не делается же. Подло это! Между прочим, Шоцикас наш в Хельсинки примерно вот так и проиграл. Да, с этим Орловым нужен глаз да глаз...

Но к тому времени зрители уже успокоились. Схватка на ковре продолжалась. Теперь Александр имел преимущество лишь в одно очко. Но зато и до конца встречи оставалось всего полторы минуты. Полторы минуты!

Что такое полторы минуты? Много это или мало? На ковре, когда до конца схватки остаются именно эти девяносто секунд, — чудовищно много!

В спорте время подчиняется своим законам. В баскетболе, например. Остается пять-десять секунд до конца, а тренер производит замену. Казалось бы, какое это теперь может иметь значение. А вот имеет! И порой приносит победу.

Каждая штрафная минута для хоккеиста кажется ему длинней, чем год для заключенного. А боксер, оказавшийся в нокдауне и пришедший в себя после счета «шесть», старается отдохнуть еще три заветные секунды, раньше чем вновь вступить в бой.

Что мог сделать Виктор за полторы минуты? Уже было ясно, что Александр сильней. Может быть, и ненамного сильней технически, ненамного лучше подготовлен, не быстрей, не выносливей. Но жила в нем сейчас какая-то внутренняя сила, какое-то особое, невероятное желание победить. Разумеется, и Виктор стремился к победе, и для него она имела огромное значение.

Но желание Александра не ограничивалось рамками спортивной победы. Он не просто хотел победить, он хотел победить Виктора. Это была бы не только спортивная победа, но и победа над злом, над подлостью, над лживостью, которые сейчас олицетворял для него Виктор.

Это была бы расплата.

Но Александру и в голову не могло прийти, что победу эту можно достигнуть нечестным путем.

А вот Виктор уже понял это. Он почувствовал, что Александр сильней, он почувствовал то превосходство Александра, которое не измеряется силой мышц и знанием приемов, которое подчас не заметно ни судьям, ни зрителям — моральное превосходство.

Он уже попытался сомнительным приемом повернуть колесо фортуны в свою пользу. И ему действительно удалось отыграть очко.

Но этого было мало. Виктор понял, что, выиграв очко, он неизмеримо больше проиграл в глазах судей, своих товарищей, своих болельщиков.

Больше рисковать нельзя.

И все же надо что-то предпринять. Сейчас же, немедленно, потому что эти полторы минуты, казавшиеся Александру вечностью, для него, Виктора, промчатся со скоростью света.

Рисковать нельзя. Но рисковать надо. Другого выхода нет. Да и терять больше нечего. Но уж если рисковать, то только ради верной победы.

План был готов. Он давно был придуман Виктором вот на этот самый случай, на случай, если он начнет неминуемо проигрывать.

Надо было только решиться. Решиться привести его в исполнение и сделать это как можно тоньше... Разумеется, никто из присутствовавших в зале, и меньше всех Александр, не догадывались о мыслях, лихорадочно проносившихся в голове Виктора.

На ковре продолжалась схватка. Противники брали и распускали захваты. Пытались проводить броски, подножки, подсечки, парировали эти попытки. Александр вновь сумел набрать преимущество в два очка.

И вот, когда до конца схватки оставалось немногим более минуты, Орлов провел прием. Самый обыкновенный, хорошо известный, тысячи раз проводимый тысячами самбистов. Прием, который в учебнике определяется как «бросок захватом руки под плечо от задней подножки».

Захватив куртку Александра под его правым локтем одной рукой, а другой уцепившись повыше ключицы, Виктор, поставив свою левую ногу к ноге противника, потянул его на себя. Александр быстро передвинул правую ногу, а руками отстранил от себя нападавшего. В то же мгновение Виктор начал проводить бросок. Он должен был пронести руку между своей грудью и грудью Александра. Вместо этого, начав движение, он поднял руку до лица Александра, сильно согнув ее в локте. И, вложив в движение всю возможную силу, обрушил на его подбородок страшный удар локтем. Все описанное длилось не больше секунды. Виктор знал, что делал, — дома перед зеркалом он не раз репетировал этот удар.

#img_32.jpeg

Александр упал как подкошенный. Судья остановил схватку.

Виктор, бледный от волнения, первым склонился над потерявшим сознание противником. Ведь надо же такое! В жизни себе не простит! Это все от переутомления! К концу схватки точность снижается, притупляются рефлексы, координация становится хуже. Конечно, то, что произошло, случается порой. Бывает, что сорвется рука, борец не рассчитает расстояние. Самбо — в конце концов, не плавание. Бывает... Но для него, мастера спорта, это непростительно!

Огорчение Орлова было так очевидно, его желание хоть чем-нибудь помочь столь нелепо поверженному им противнику так велико, что зрители простили ему даже тот его не очень красивый поступок.

Судьи, врач, тренер столпились вокруг Александра. Он не приходил в себя. Удар был слишком сильным — это был по существу самый настоящий нокаут. В конце концов Александра пришлось унести в раздевалку. Судьи и врач недолго совещались, чтобы вынести решение. Совещаться-то, собственно, было не о чем. Пункт 5 параграфа 24 правил ясно гласил: «Если борец не может продолжать схватку, ему засчитывается поражение». Что ж делать, Луговой не виноват, но и Орлов не виноват. Ну бывают же случайности...

Судья на ковре подошел к Виктору и, подняв его руку, объявил: «Ввиду невозможности продолжать схватку победа присуждается Орлову, «Буревестник».

Раздались жидкие аплодисменты, свист.

Через некоторое время призеров вызвали для награждения. Виктор стоял на верхней ступеньке пьедестала почета, Александр, еще бледный и не совсем пришедший в себя, — на второй.

Когда объявили имя Виктора Орлова, нового чемпиона Москвы, он повернулся к Александру, крепко обнял его и великодушным жестом протянул ему свой жетон. Отстранив его руку, Александр поблагодарил слабой улыбкой. Зрители, начавшие было свистеть при имени Орлова, горячо зааплодировали дружескому жесту — они не могли не симпатизировать искреннему огорчению нового чемпиона, его стремлению хоть как-то скрасить своему противнику горечь незаслуженного поражения. Щелкали затворы фотоаппаратов, звучали аплодисменты. Потом все разошлись...

Виктор с друзьями поехал отмечать победу в ресторан. Какая-никакая, это все же была победа. Через неделю вряд ли кто будет вспоминать подробности схватки, а вот имя его, как чемпиона столицы этого года, навсегда войдет в спортивную летопись.

#img_33.jpeg

Александр отправился домой. Они сели с Люсей в такси. Но на полпути он отпустил машину — в такси его тошнило.

На воздухе Александру стало лучше, хотя голова трещала от боли, болели подбородок и шея, в руках и ногах он ощущал неприятную слабость.

Люся молчала. Она не знала, что сказать. Когда там, в зале, она увидела, что Александр лежит без движения, она сразу вскочила и бросилась к выходу. Но к месту борьбы ее не пустили, в раздевалку тоже. А когда она вернулась в зал, Александра уже унесли. Победителем объявили Виктора.

Впрочем, сейчас это не интересовало ее. Бог с ней, с победой! Главное, что с Аликом?

Она металась между залом и раздевалкой до тех пор, пока не увидела Александра, идущего неуверенной походкой, опираясь на тренера, к пьедесталу почета. Только теперь она остро ощутила горечь поражения. Его поражения. Он столько мечтал об этой победе, столько готовился, работал для ее достижения... И если б Виктор был сильней! Если б Александр проиграл в честном бою! Люся сама была спортсменкой и умела признавать поражения, уважать более сильного противника. Но ведь сильней-то был Александр! Он же имел преимущество в два очка. Даже если допустить, что Виктору удался его последний прием, все равно он отыгрывал лишь одно. А там что бы он успел сделать за минуту! Скорей Александр мог еще больше увеличить просвет.

Нет горче поражения, чем в двух шагах от победы!

Люся чуть не плакала: каково ему сейчас там, рядом с этим подлецом, который лицемерным жестом протягивает Александру свой жетон. О! Виктор хорошо знает, что этот жетон останется у него, останется вместе с чемпионским званием, которое в действительности принадлежит Александру.

Подлец! Даже здесь ему повезло, даже здесь на него сработал случай!

Бедная Люся, она плохо разбиралась в самбо! Знай о Викторе то, что знала она, любой из судей и самбистов, присутствовавших в зале, он сразу понял бы истинную подоплеку этого драматического «случая».

Но Виктора Орлова все знали как честного и безупречного спортсмена. Конечно, в этой схватке он допустил не очень красивый поступок, неожиданно напав на Александра. Ну да ведь один раз... Зато как он переживает сейчас, как благородно держится по отношению к Александру...

— В общем, конечно, обидно, — задумчиво говорил Александр, пока они медленно шли к его дому. — Будь моим противником не Виктор, а какой-нибудь перворазрядник, я был бы внимательней. Но уж Виктор-то... Никогда не думал, что он так сорвется. Видно, здорово я его замотал...

— Алик, — Люся подыскивала слова, — ну ты... не надо... все равно теперь не поможешь... Чего зря огорчаться... А, Алик?

— Конечно, Люська, конечно. — Он усмехнулся. — Слезами, говорят, горю не поможешь. Теперь будем трудиться дальше. Теперь у меня до победы не минута, а год, триста шестьдесят пять дней. На следующем первенстве постараюсь взять реванш.

— Возьмешь, Алик, я не сомневаюсь, — Люся вновь обрела спокойствие и решительность. Теперь она говорила уверенно. — Ты знаешь, я почему-то совершенно убеждена в том, что на будущий год ты выиграешь. Ты ведь и сегодня был на голову сильней всех своих противников, в том числе и Виктора...

— Ну, на голову не на голову...

— Нет, именно на голову! — горячо повторила Люся. — Это же факт! Я вот слушала, что говорили на трибунах. Все же там народ разбирается. Они все как один уже после первого твоего приема были уверены в твоей победе!

— Прямо так и говорили? — спросил Александр с улыбкой.

— Вот, представь себе, прямо так и говорили. А один сказал: «Сам виноват. В последнюю минуту с таким противником нужно быть внимательным. Один раз пытался смухлевать — мог и второй». Седой такой, пожилой мужчина, со значком заслуженного мастера.

Александр стал серьезным.

— Так и сказал?

— Так и сказал, — подтвердила Люся.

Он задумался. Нет. Этого не может быть! Не может быть, чтобы Виктор сделал это нарочно! Чтоб так поступить, надо быть не человеком — чудовищем каким-то! Да еще чтоб никто не заметил. Для этого надо специально тренироваться. Что он кэтчист, что ли? Нет, ерунда. Он, конечно, дешевый парень, хвастун. Он мог использовать любую возможность, чтобы выдвинуться, чтобы о нем говорили. Но это уж слишком. Этого бы он делать не стал. Другое дело, что нужно было больше следить за собой, лучше отрабатывать прием. Тем более Виктору, мастеру, претендовавшему на первое место. Ну так ведь он и сам понял это, извинялся. А нарочно? Нет. Это ерунда!

— Ты не забудь сходить к врачу, Алик, — Люся говорила деловито, — надо провериться. А то еще будешь ходить со свороченной челюстью. Зачем ты мне такой нужен! Нет, серьезно. Проверься и позвони Завьялову. Он небось беспокоится. Надо, чтобы вы с ним как следует проанализировали эту схватку. Кстати, и Лузгину позвони. Он же ждет твоих «Заметок участника». Конечно, проиграть — радости мало, но все же главное-то — журнал.

Люся все дальше отвлекала Александра от грустных мыслей, без конца выискивая новые темы разговора: журнал, ее собственные тренировки, институт, экзамены, планы на лето...

Когда они подошли к его дому, Александр совсем успокоился.

Действительно! Что, в конце концов, на этом первенстве свет клином сошелся, что ли? Не будет разве других соревнований? Слава богу, он ведь не собирается заканчивать своих спортивных выступлений. У него еще все впереди, он еще только в начале пути. На этом пути его ждут, наверное, не только неудачи. Станет он еще и чемпионом города, и страны. Да, да, станет. Это одно из его самых страстных желаний, его мечта, да просто его долг, наконец! Он обязан добиться этого. И добьется!

 

Глава восемнадцатая

НА ВСЕ ДАЕТСЯ СЕКУНДА

Этот вечер ничем не отличался от всех других вечеров. И то, что именно сегодня произойдет событие, которое перевернет всю его жизнь, Александр, конечно, не предполагал.

Он был приглашен к Люсе (вернее, к Нине Павловне) на традиционный «чай». А потом они должны были идти на дежурство — сегодня их время было с десяти до двенадцати. Люся прямо сказала Александру:

— Веселого на «чаю» будет мало, Алик. Подозреваю, что маман хочет тебя утешить. Она очень переживала, чуть даже сама не пошла на финал. Я ее еле отговорила. Представляешь, только ее нам бы там не хватало. Но она считает, что ты убит горем, и, разумеется, никто не сможет тебя так хорошо утешить и вернуть тебе былую радость к жизни, как моя мама с вареньем и коржиками вкупе. Так что приготовься. Ничего не поделаешь.

Но Александра не пугала эта перспектива. Он уже примирился со своим проигрышем, хотя нет-нет, да и чувствовал легкий укол: черт возьми, ведь так близко был к победе. Ну да ладно, у него впереди вся жизнь, чтоб заниматься самбо. Успеет он еще и первенство Москвы выиграть, а то и страны. Да, да, еще ничего неизвестно. Этот проигрыш ведь ни о чем не говорит. Он-то знает ему цену.

И потом слишком много было у него хорошего. И в редакции. И с Люсей. Все это время, все соревнования, а особенно после них она была такой хорошей, такой понимающей. Он просто не знал, что она может быть такой. Нежной и мужественной. Она не занималась слезливыми утешениями и не изображала равнодушия: «подумаешь, проиграл, дело большое!» Она нашла тот единственно верный тон — деловой, спокойный, — какой в эту в общем-то грустную для Александра минуту мог принести ему облегчение.

Она не избегала разговора о его неудаче и в то же время умела отвлечь его мысли. Люся оказалась словно вдруг взрослей и опытней Александра. Словно мудрей.

И с радостным удивлением Александр видел возле себя не свою обычную насмешливую, веселую, колючую и требовательную подругу, а умную, энергичную, все понимающую и верную спутницу.

Вот такой она будет и в жизни, с нежностью думал он, надежной и преданной. Уж она-то никогда не подведет. Какое счастье, что она есть у него... Что она у него будет!

...Нина Павловна встретила Александра с печальной и сочувственной торжественностью. Так, наверное, встречал на острове святой Елены Наполеона местный комендант. Она значительно пожала Александру руку, стараясь взглядом выразить всю меру своей симпатии.

На этот раз, кроме полудюжины банок варенья, коржиков и печений, на столе возвышался специально приготовленный пирог.

Когда все уселись за стол, Нина Павловна заговорила, грустно и важно, стараясь как можно тоньше подойти к больной теме.

— В жизни, Алик, бывают тяжелые минуты. Я помню, в тридцать пятом году мне поручили играть роль таксы. Ну шел у нас такой детский спектакль, там были разные звери и такса. Это была очень ответственная роль. В ней не было слов, но в кульминационные моменты надо было лаять. Что ты смеешься, Люся? Ничего нет смешного! Театр — это театр. Я очень выразительно исполняла эту роль. Да что с тобой, Люсенька? Ты подавилась! Я же говорила тебе, бери без косточек! Ах ты, боже мой! Ну, лучше? Так вот, Алик, у меня эту роль отняли, — Нина Павловна горестно посмотрела на Александра. — Режиссер считал, что для таксы у меня слишком низкий голос — контральто. Я боролась, я ходила лаять к худруку. Но ничего не помогло. Это было тяжело, Алик, очень тяжело. И что же, я пережила это. У меня было потом много радостей, много ролей. Вот так и в самбо...

— Но, мама...

— Не перебивай, Люся, не перебивай. Я знаю, что я говорю. Эти судьи — они все жулики. Нет, Алик, вы не возражайте. Все судьи — жулики! Уверяю вас! Я не хочу сказать, что они берут взятки, не в этом дело. Вы им чем-то не понравились! Может быть, они знают, что вы журналист, и боялись, что вы их разоблачите...

— Но, Нина Павловна, ведь Орлов — тоже журналист.

— Журналист журналисту рознь, — глубокомысленно парировала Нина Павловна, — судьи — не дураки, они прекрасно понимают что к чему. В общем, я хочу вам сказать, Алик, не горюйте. Не надо. Это тяжелый удар, но у вас вся жизнь впереди. Не надо убиваться.

— Да я не убиваюсь, Нина Павловна...

— Я все вижу, Алик, все знаю, все понимаю. И я вам говорю: не переживайте...

Нина Павловна утешала Александра до тех пор, пока он действительно не начал расстраиваться.

Заметив это, Люся решительно встала.

— Ну, нам пора идти, мама. У нас дежурство.

— Но ведь, Люсенька, до дежурства еще два часа!

— Да, мама, но нам нужно еще поговорить с Аликом. Мы тут разрабатываем один прием самбо, совершенно неотразимый, который обеспечит ему победу над любым противником. Сейчас мы пойдем его разучивать.

— Люся!

— Ну что я такого сказала, мама? У нас с Аликом чисто спортивный разговор. Тебе просто не интересно.

Они посидели у Люси в комнате и отправились на дежурство. Александр поблагодарил Нину Павловну за чай.

— Будьте осторожны, дети. Не связывайтесь с хулиганами, — напутствовала их Нина Павловна традиционной фразой.

...И вот дружинники идут по участку — Александр, Люся, Нора. Сегодня их участок — парк. В общем-то, парк еще закрыт, его открывают только 1 Мая, но в эти весенние вечера здесь немало гуляющих.

Парк плохо освещен. Лишь дальние уличные фонари добрасывают до него молочный свет. И небо. Оно не очень темное, в звездах.

Дружинники идут медленно. Парк невелик, и спешить им некуда, впереди еще два часа. Александр ушел немного вперед.

— До чего хорошо! — говорит Нора. — В такой бы вечер не улицы патрулировать, а с милым гулять. Впрочем, вы-то совмещаете приятное с полезным, — добавляет она после паузы. — Это я вот третьей лишней мотаюсь. Я вам не очень мешаю?

— Да ты что, Нора, как тебе не стыдно! — без особенного воодушевления протестует Люся. — А где он, твой «милый»? Он вообще-то есть? — переводит она разговор в более безопасное русло.

— А как же! Что я, уж совсем никудышная? — спрашивает Нора, высокая, румяная, чернобровая — словом, «видная». — Он мне говорит, что я самая красивая.

— Кто говорит? — интересуется Люся.

— Ну, милый мой.

— А! Да, он прав, ты...

Но Нора перебивает:

— А Александр твой тоже тебе говорит, что ты самая красивая?

— Тоже, — признается Люся.

— Они все небось так говорят. Трепачи!

— Почему трепачи? — Люся не согласна. — Они и вправду так думают. Каждый про свою.

— Ну уж ты скажешь! Вот Ритка. Знаешь, из нашей команды?.. Она же страшная. Отворотясь не наглядишься! Что ж, Иван ее тоже считает, что она самая красивая?

— Считает — и правильно делает. Для него она самая красивая. Это диалектика.

Нора молчит, подавленная последним, не совсем ясным, а потому особенно убедительным, аргументом.

— Вот в такой вечер, — говорит она, помолчав, — даже хулиганы, наверное, становятся добренькими. Видишь, нет ни одного. Смотри, какое небо, красотища какая! А, Люсь? А мы тут бродим, злодеев подстерегаем. Они все небось со своими девочками сами гуляют. Это только в бурю, дождь — словом, в плохую ночь разбойники хулиганят. Так по крайней мере во всех книгах сказано. Правда?

Навстречу им попадаются редкие гуляющие, кое-где на скамейках сидят парочки. Они пугливо или с досадой поглядывают на дружинников, нарушивших их уединение.

— Счастливая ты все-таки, Люся, — с нескрываемой завистью говорит Нора, — институт кончаешь. А мне еще три года трубить. Ты куда потом?

— Куда пошлют...

— А куда могут послать? А если замуж выйдешь, тогда не пошлют?

— Тогда пошлют туда же, куда мужа.

— А его куда? — настаивает дотошная Нора, кивнув в сторону Александра.

— В Сочи! — неожиданно отвечает Люся, как будто это само собой разумеется.

— В Сочи? — удивляется Нора.

— В Сочи, — подтверждает Люся. — Я там буду в школе преподавать, а он в газете работать. Чем плохо? А самбо везде можно заниматься. Он ведь влюблен в свою самбо больше, чем в меня. Я так, на втором месте, сбоку припека.

— Ну уж ты скажешь! — фыркает Нора, — «Сбоку припека». Люсь, ты его очень любишь?

— Очень.

— А если б он урод был или горбатый, ну, словом, такой — все равно б любила?

Люся смеется.

— Глупая ты, Норка, все-таки — совсем ребеночек. Ну, конечно любила! Что ж я его за цвет волос или походку люблю, что ли? Вот ты своего...

Но закончить Люся не успела. В конце боковой аллейки вдруг раздался испуганный женский визг, крики, громкий смех, топот бегущих ног.

Дружинники остановились, прислушиваясь. Топот приближался, и вскоре к перекрестку аллей, на освещенное дальним светом фонарей место, выбежали несколько человек.

Впереди, спотыкаясь на своих высоких каблуках, шепча задыхающимся голосом: «На помощь!», — бежала девушка. Волосы ее растрепались, лицо выражало ужас. За ней, все время оборачиваясь, как-то боком, спешил невысокий юноша без шапки. Он неумело, но отчаянно отбивался от преследователей.

Преследователей было четверо здоровых, молодых парней. Со смехом и криками, то визжа, то крича петухом, они размахивали прутьями, слегка ударяя ими юношу и девушку.

Когда все они выскочили на перекресток, где стояли дружинники, девушка, споткнувшись, упала, сумочка ее отлетела в сторону. Девушка быстро перевернулась на спину и, вытянув вперед руки инстинктивным защитным движением, закричала: «Не трогайте меня!» Юноша, остановившись рядом, старался закрыть ее от нападавших и бормотал: «Прекратите! Как вы смеете. Я милицию позову...»

Но парни совсем развеселились. Один толкнул юношу так, что тот отлетел к скамейке и упал на нее, остальные окружили упавшую и, пританцовывая вокруг, пересыпая свои угрозы бранью, нарочито угрожающими голосами кричали: «Ага! Ну теперь кончено! Теперь пиши пропало!»

— Эй, друзья, а ну-ка прекратите!

Голос Александра, стоявшего со своими спутницами в тени дерева, прозвучал неожиданно. Кроме того, он не кричал, а говорил спокойно и негромко, и это тоже поразило хулиганов. На минуту они застыли неподвижно.

Александр, Люся и Нора вышли вперед. Увидев, что имеют дело с одним человеком (девушек они в расчет не принимали), парни осмелели.

— А тебе что, больше всех надо? Давно не получал? Соскучился? — К Александру шел самый здоровый из хулиганов. «Килограммов девяносто, — прикинул про себя Александр. — Если они будут подходить поодиночке, — это меня устраивает», — подумал он еще.

Парень подошел ближе и замахнулся прутом. В ту же секунду он уже лежал на земле, не совсем понимая, что с ним произошло.

Но остальные хорошо видели, как растянулся их дружок, сбитый с ног молниеносной подсечкой. Забыв о девушке, которая воспользовалась этим, чтобы вскочить и убежать, они с угрожающим видом начали окружать Александра.

Их было четверо. Он — один. Перед Александром стояла еще другая задача: уберечь своих девушек, не дать им ввязаться в драку. Приказать им бежать он не мог — он слишком хорошо знал Люсин характер, знал, что она смело вступит в борьбу с хулиганами, но и знал, чем это может кончиться.

Неожиданное внес в эту напряженную ситуацию юноша. Он не побежал за своей покинувшей поле битвы подругой. Постояв несколько секунд в нерешительности, он внезапно с криком: «Я вам покажу!» — кинулся на одного из давно позабывших о его существовании парней. Парень не успел обернуться, как юноша, неуклюже схватив за шею, повалил его на землю. Парень был по крайней мере на голову выше своего противника, но неожиданность нападения ошеломила его, и теперь они, хрипя и тяжело дыша, катались по земле.

В то же мгновение остальные бросились на Александра.

Александр видел: теперь они были настроены решительно. Но он был спокоен. Он не испытывал ни страха, ни даже волнения. Пришла та ясность ума, та быстрота соображения, с которыми он выходил на ковер.

Это была схватка, обычная схватка, только наградой здесь была, наверное, жизнь.

Схватку эту надо было выиграть, как всякую схватку. А для этого спокойно наметить тактический план, выбрать лучшие приемы для его осуществления и уверенно, точно, без единой ошибки их провести.

Только на все это дается секунда. Может быть, две или три...

Первым понял, с кем имеет дело, тот самый, что уже побывал на земле. Он вдруг почувствовал, как две железные руки вцепились ему под локтями в рукава пиджака, а в живот уперся твердый каблук. Подброшенный неистовой силой, он поднялся в воздух, перелетел через голову и неподвижно распластался на спине.

Александр рассчитал правильно. Во-первых, схватив противника, он так повернул его, что остальные не смогли приблизиться, во-вторых, применив бросок через голову, он сам на какое-то мгновение оказался на земле, что сбило хулиганов с толку. Он тут же вскочил.

Перед ним стоял один из парней. А где же другой? Ага! Александр почувствовал, как кто-то крепко схватил его сзади за талию, пытаясь свалить. Наивная попытка! Александр резко наклонился вперед, захватил руками ногу нападавшего и так же резко выпрямился, рванув ногу вверх. Он услышал сдавленный крик и стук падающего на спину тела.

Пока Александр расправлялся со вторым противником, девушки не стояли в бездействии. Люся бросилась на помощь изнемогавшему в неравной борьбе юноше. Хулиган, придавивший его к земле, не ожидал этого внезапного нападения. Повернувшись к Люсе, он потерял равновесие и вскоре сам оказался на лопатках. Люся и всхлипывающий, что-то невнятно бормочущий, но отчаянно сражавшийся юноша навалились на хулигана и крепко держали его.

Нора сначала кинулась к первому из нападавших, который после броска Александра продолжал неподвижно лежать. Она сразу же убедилась, что парень не скоро придет в себя. Однако, на всякий случай, она деловито скрутила ему руки поясом от своего плаща, в душе беспокоясь, не испортится ли пояс. Потом она поспешила на помощь Александру.

Теперь перед Александром стоял один противник, но в руке его сверкал нож. Александр сразу понял это страшный противник. И умеющий владеть ножом. Злые немигающие глаза хулигана, освещенные слабым светом фонарей (Александр переместился так, чтобы стоять спиной к ним), смотрели внимательно и спокойно. Рука, сжимавшая нож, не дрожала. Александр видел: этот не волнуется, он будет действовать с ясной головой. И постарается не промахнуться.

Александр не боялся — он точно рассчитал прием. Он весь напрягся перед броском...

Но все нарушила Нора. Не видя ножа, который хулиган держал прижатым к боку, она смело бросилась на него, закрывая путь Александру.

Парень отступил на шаг и быстрым движением поднял нож.

#img_35.jpeg

Теперь Александр не мог провести прием. Единственное, что он мог сделать, это, полагаясь на свою ловкость и реакцию, схватить руку парня любым способом, лишь бы спасти Нору от неминуемого удара. Он так и сделал. Молниеносным прыжком он оказался между Норой и хулиганом. Левой рукой он с силой оттолкнул Нору в сторону, а правой схватил руку, державшую нож.

Но нападавший, как и предвидел Александр, оказался опытным бандитом. Быстро перехватив нож в левую руку, он изо всей силы ударил Александра. Удар пришелся в плечо. Хулиган знал: теперь дружинник разожмет захват — и тогда он сможет спокойно полосовать его ножом.

Но он просчитался. Иван Васильевич не зря уделял столько времени тренировке борьбы одной рукой. Эти трудные и, чего греха таить, не всем его ученикам казавшиеся нужными тренировочные упражнения где-то, когда-то, частенько незаметно для самого ученика, приносили свои плоды. Можно было дать отдых руке, лучше становилась устойчивость.

А вот сейчас это пригодилось в жизни.

Александру показалось на мгновение, что, как у водолаза, у него на ногах — тяжелые свинцовые ботинки, горячий обруч сдавил виски. Боль в раненой руке была чудовищной. Он никогда не думал, что может быть такая боль. «Почему, — мелькали у него в голове беспорядочные мысли, — рука?.. Мышцы, мякоть... Откуда же такая боль?..»

На какие-то секунды наступила пауза. Уверенный в беспомощности Александра, хулиган готовился нанести новые удары. Он опустил нож, выбирая место.

Но тут случилось неожиданное. Одним прыжком Александр оказался перед ним. Хулиган почувствовал, как левая, здоровая, рука Александра, едва коснувшись кисти, проскользнула за локоть и, словно в тисках, зажала сзади плечо. Одновременно надавив своим плечом на предплечье бандита, Александр резким движением заломил ему руку назад, рванув кверху.

Раздался звериный вопль, что-то хрустнуло, нож со стуком отлетел в сторону. Бандит выл от боли, согнувшись пополам, но Александр не выпускал его. Он навалился на него всей тяжестью. Он просто чувствовал, что иначе упадет.

Все описанное с момента вмешательства Норы заняло считанные секунды. К тому времени с земли, шатаясь, поднялся парень, пытавшийся напасть на Александра сзади и брошенный им приемом, носящим официальное название «бросок захватом голени против обхвата туловища сзади» (куда быстрее было провести этот прием, чем назвать его).

Увидев это, Нора подскочила к нему сзади и повалила на землю.

Но по парку уже раздавались милицейские свистки, слышался топот бегущих людей, крики, треск мотоцикла. Убежавшая в начале драки девушка возвращалась с милицией.

Через несколько минут можно было подвести итоги вечернего сражения. Двоих хулиганов — одного с сотрясением мозга, а второго со сломанной рукой — посадили в мотоцикл и повезли под охраной в ближайшую больницу. Двоих других повели в отделение.

Александра на машине скорой помощи отправили в институт Склифосовского. Он потерял сознание и не приходил в себя. С ним поехала Люся. Врач попытался было не пустить ее в машину, но, взглянув ей в лицо, поспешно отступил, бормоча что-то себе под нос.

Нора и подвергшиеся нападению девушка и юноша пошли в милицию давать показания.

Люся не плакала. Она сидела бледная, устремив застывший взгляд в пустоту, крепко вцепившись в рукав Аликиного плаща. Это был правый рукав, он висел в стороне, потому что раненую руку вынули из него и перевязали. Но Люсе нужно было чувствовать близость Александра, и она с неистовой силой сжимала этот бесполезный рукав...

Она не уходила из института всю ночь. Приезжали из милиции, из штаба дружины, ребята из секции. Приезжали, шли в справочную, к врачу, подходили к ней, молча, не зная, что сказать, как утешить, стояли несколько минут рядом и уезжали.

А Люся продолжала сидеть, не меняя позы, по-прежнему устремив взгляд в пустоту.

В четыре часа вышел хирург, немолодой, наверное очень усталый. К ней подвела его нянечка.

— Вы насчет Лугового? — спросил он. — Вы родственница? А, понимаю...

Люся встала. Хирург помолчал.

— Ну, что я вам могу сказать... Жизнь его, конечно, вне опасности. Такая рана, если вовремя остановить кровь, для жизни вообще не опасна. Скажите, он ведь, кажется, спортсмен? — задал хирург неожиданный вопрос.

Люся молча кивнула.

— А... каким видом спорта занимается? Не бегун случайно? Хотя по комплекции...

— Он самбист, — тихо сказала Люся, — мастер спорта.

Глядя в пол, хирург пожевал губами, потом поднял глаза и строго посмотрел на Люсю, посмотрел так, словно она была в чем-то виновата.

— Бороться больше не будет. Это твердо. У него рассечены сухожилия, повреждены нервные сплетения. Рука будет действовать, но ограниченно. Футбол, коньки — пожалуйста. Но о борьбе, боксе нечего и думать. И твердо, — повторил он, — навсегда. Сделать тут ничего нельзя. — Потом помолчал и другим голосом добавил: — Справитесь?

Люся молчала. Что она могла сказать? Что бы она сказала, если б ей сообщили, что художественная гимнастика для нее заказана навсегда? Что никогда больше она не сможет уноситься в стремительном полете под любимую музыку, кружиться, танцевать, прыгать... Разве можно объяснить, что значит для человека, влюбленного в спорт, и не просто в спорт, а в СВОЙ, в единственный, навсегда расстаться с ним? Алик мечтал на будущий год выиграть первенство Москвы, когда-нибудь — страны. Ему хорошо давалась дзю-до, и, возможно, он одержал бы международные победы... А теперь все это рухнуло. Теперь ему остались коньки. Может быть, еще фигурное катание...

Хирург спросил ее: «Справитесь?» Что он хотел сказать? Кто? С чем? Потом поняла: справятся ли они с этим горем. ОНИ! Он так и имел в виду. Они вдвоем. Чужой, случайный человек, но он правильно понял. Справляться с горем придется им обоим. И неизвестно еще, кому будет трудней! Но они справятся! Каждый день, каждый час, каждую минуту она должна теперь посвятить тому, чтобы Алик не чувствовал этого горя...

Когда Люся очнулась от своих мыслей, хирурга уже не было. Она подошла к справочному окну, спросила, где будет лежать Александр, долго ли, когда можно прийти к нему.

Она поехала домой. Конечно, Нора позвонила. Там все знают, но она представляла себе состояние матери. Однако, войдя в квартиру, Люся была удивлена. Нина Павловна в шляпке сидела за столом. На столе стоял большой узел, из которого торчал термос. По лицу Нины Павловны было видно, что она всю ночь не спала.

— Я все знаю, Люся, — сказала она дрожащим голосом. — He плачь! Главное, не плачь! (Глаза Люси был: совершенно сухи.) Отец уже уехал, я послала его к министру. Алика надо немедленно перевести в Кремлевку. В этом Склифосовском...

— Оставь, мама, — сказала Люся устало. — С ним все в порядке, ему ничего не надо...

— Как не надо? — Теперь голос Нины Павловны звучал твердо. — Что значит не надо? Вот! — Энергичным жестом она указала на узел. — Варенье, компот, блинчики, потом салат (им, наверное, можно?), бульон куриный, не мясной...

Люся подошла к матери, молча обняла, положив ей голову на плечо. И только тогда Нина Павловна зарыдала громко, шумно, вся трясясь, судорожно обхватив дочь...

...Люся ездила навещать Александра каждый день. Она входила к нему в палату в болтавшемся на ней, великоватом халате. Садилась на постель и брала Александра за руку. Так сидела она долго. Оба молчали. Слова не были нужны. Когда Люся с отчаянно колотившимся сердцем пришла к Александру первый раз, она чуть не расплакалась впервые за все время. Он лежал похудевший, под глазами затаились тени, волосы спутались. Люсю поразило выражение его взгляда. Она привыкла видеть этот взгляд веселым, обиженным, радостным, умоляющим, грустным, каким хочешь, но только не таким, как сейчас, — суровым, жестким.

(Вот так и кончается юность на каком-то неведомом рубеже...)

Даже радость, появившаяся в этом взгляде, когда вошла Люся, была не прежняя бездумная, веселая радость. Сейчас Александр смотрел на нее ласково, чуть покровительственно, смотрел, как смотрит мужчина на любимую и влюбленную женщину — нежно и уверенно.

Он не дал ей ничего сказать и заговорил первым:

— Ты не мучайся, Люся. Я все знаю. Знаю, что с самбо покончено. И ты не переживай. Будем на каток ходить плавать, в теннис играть, в пинг-понг (научусь левой), в шашки, в лото! — Александр улыбался. Но глаза оставались суровыми. — Видишь, как много у нас видов спорта. Я уж не говорю о художественной гимнастике — ты меня научишь. Я тебе такие упражнения с обручем буду выделывать... Но и вообще — ничего страшного.

Люся молчала. Она испытывала к нему какое-то новое чувство, словно робела немного. Роли переменились. Когда он проиграл первенство, он был маленьким, а она опекавшей его взрослой. Теперь взрослым был он. И так, наверное, и должно быть, так теперь, наверное, останется на всю жизнь. Ей хотелось прижаться к нему, хотелось, чтобы он обнял ее за плечи. И идти с ним вот так, долго, долго идти. Всегда.

Александра навещали многие. Приехали Лузгин, Юрка Соловьев и Елисеич.

— Порядок, — заявил Соловьев, как всегда грубоватый и не особенно стеснявшийся в выражениях, — достукался со своей самбо. Но ничего, левая нога цела, а это для журналиста — главное, в гонорарной-то ведомости уж как-нибудь подпись и рукой можно накарябать. — Потом, как бы между прочим, заметил: — Я там написал, как это, ну, в общем «Так поступают спортсмены». Сегодня в «Комсомолке»... Да ладно, потом прочтешь... И вот что, не засиживайся, ждем там тебя...

Елисеич долго кряхтел, вынул из кармана банку килек (которые проносить в больницу категорически запрещалось), бутылку пива (которого Александр в жизни не пил) и какую-то толстую тетрадку.

— Тут я принес, старик, — в смущении бормотал он. — Поешь в случае чего. А это... Тебе читать-то есть чего?.. Словом, тут собрал я, да еще давно, статьи там свои разные, очерки, корреспонденции. Наклеил. Это все старые материалы. Самые первые. Ты просмотри, старик... Может, пригодится, может, интересное что найдешь. Тебе сейчас тут пока делать нечего... А неинтересно будет — плюнь, старик. Я тебе в случае чего какой-нибудь детективчик принесу.

Лузгин был не очень многословен и суховат.

— Ваш очерк, Луговой, вышел, уже есть отклики. Редколлегия признала его лучшим материалом номера. Ну что ж еще? — задумчиво произнес он — и как бы между прочим: — Да, забыл сказать, я тут направил в ваш деканат ходатайство, чтоб после окончания университета вас откомандировали в журнал. Вы как, не против? Я планы ваши какие-нибудь не нарушил? Нет? А то они уже ответ прислали, — Лузгин вынул из кармана бумажку и повертел ею в воздухе. — Согласие дано.

И, только уже совсем прощаясь, неожиданно сказал, наклонившись к Александру так, чтобы другие больные не слышали:

— Молодец Ростовский! Вот кому можно позавидовать — не зря прожил жизнь...

В тот день, когда Александр выписывался и Люся собралась уже идти за такси, Нина Павловна вошла к ней в комнату.

— Люсенька, — сказала она своим самым невинным тоном, предвещавшим обычно какую-нибудь неожиданность, — ты не забыла мелочь — там с шофером расплачиваться. Потом надо, наверное, санитаркам дать? Нет?

— Нет, а что? — насторожилась Люся.

— Ничего, абсолютно ничего. Я просто так спрашиваю. Его там хорошо кормили?

— Хорошо, мама, я потом тебе расскажу, мне уже пора.

— Да? Ну, а теперь кто его будет кормить? — задала Нина Павловна новый вопрос.

— Ну как кто? — задумалась Люся (действительно — кто?). — Эта тетка его, где он живет. Я буду приходить каждый день.

— А ты считаешь, что умеешь готовить? — В свой вопрос Нина Павловна постаралась вложить невыразимую иронию.

— Ну, не знаю...

— Вот именно! Человек выходит из больницы после тяжелейшей болезни, — заговорила Нина Павловна возмущенно, — без сил, слабый, еле живой (как обычно, она была склонна несколько преувеличивать). Ему нужен особый режим, строжайшая диета, слышишь — строжайшая! А его будут кормить какая-то дальняя тетка, седьмая вода на киселе, и моя дочь, которая не умеет спечь даже пирог с яблоками, не говоря уже о меренгах шантильи! Он будет жить у нас!

— Мама!

— Что мама? Что мама? С отцом договорилась. Он совершенно за. Мы его устроим в твоей комнате, а ты поспишь на диване в столовой. Не велика принцесса. Я помню, когда я гастролировала в Катуарах, мы на печках спали, да, да, на печках!

Люся стояла растерянная, не зная, что сказать. И тогда вдруг Нина Павловна подошла к дочери, обняла ее за плечи и, заглядывая в лицо, заговорила шепотом:

— Все равно ведь, доченька, он когда-нибудь будет жить у нас. Правда? Так зачем же ждать?

...Люся мчалась в такси радостная и счастливая. Она обожала Александра, обожала свою мать, своего отца. Даже того шофера, что вез ее к Александру, она сейчас обожала.

Но Александр переехать к Донским отказался.

— Не надо, моя девочка, — он впервые назвал ее так. — Я не ломаюсь. Поверь. Просто сейчас будет народ ходить — так зачем? Ждать-то уж осталось недолго. Ты не передумала? Когда мы поженимся? — И в глазах его сверкнул на миг прежний мальчишеский огонек.

— Когда хочешь, Алик. Хочешь — сейчас? Когда ты хочешь.

— Тогда прямо из больницы — в ЗАГС!

Они смеялись, идя к такси, счастливые, уверенные в завтрашнем дне.

А в машине сидели притихшие, прижавшись друг к другу.

 

Глава девятнадцатая

ПОСЛЕ СУДА

Рука зажила, но на всю жизнь осталась искалеченной. К Александру приходили его тренер Завьялов, ребята, даже совсем юные, новички, с которыми он, как и некоторые другие мастера, проводил иногда по указаниям Ивана Васильевича занятия.

Александр был не только мастером спорта, но и инструктором-общественником и судьей второй категории. Этого тоже требовал Иван Васильевич от своих учеников, это тоже входило в его программу занятий.

— Если ты, брат, научишься учить других, ты не будешь ворчать, когда тебя заставляют делать на тренировках то, что ты считаешь ненужным. Потому что ты будешь на собственном преподавательском опыте знать, что это нужно. Понимаешь? Вот так. И судить должен уметь. Опять же чтобы не бегал после каждой проигранной встречи, как некоторые, и не кричал «Засудили! Засудили!» Когда умеешь смотреть да еще оценивать схватку со стороны судейским глазом, лучше борешься.

Товарищи рассказывали, что делается в секции. Ребятня с блестящими глазами слушала весьма скупой рассказ Александра о происшествии.

Но в секцию он не ходил. Ему было тяжело. При одной мысли о всей этой привычной, родной атмосфере спортивного зала ему становилось так тоскливо, что хоть вой. Он смотрел на свою искалеченную руку, а видел гибкие, сильные тела своих товарищей, их молниеносные мощные движения, слышал падение тел. Он даже ощущал знакомый запах — запах матов, пота, железных гирь...

Теперь все это было далеко и недоступно. И не надо об этом думать. Время — лучший врач, рассуждал Александр, не надо возвращаться к тому, что было для тебя так дорого, а теперь ушло навсегда.

Это как с любимой девушкой. Уж если расстались, лучше не бередить рану, не бродить под окнами, не звонить, не хранить фотокарточек.

Или с журналистикой. «Знаешь, старик, — говорил ему Елисеич, — я никогда не перечитываю свой материал, который не пошел, хороший, конечно, материал. Одно расстройство. Вот, мол, здорово написал, а не пошел, похоронен без толку в шкафу. Не люблю!»

Поэтому, когда председатель общества позвонил ему и попросил зайти, он пошел с неохотой: опять будут речи, вручат ему грамоту, благодарность... Зачем это все!

Но председатель общества не собирался его чествовать. Он усадил Александра напротив через стол и заговорил весьма деловито:

— Скажите, товарищ Луговой, вы ведь, кажется, не работаете еще? Университет кончаете?

— Да, — ответил Александр, недоумевая, к чему эти вопросы. — Сейчас прохожу практику в журнале.

— Но это без зарплаты?

— У меня стипендия в университете. Печатаются кое-какие очерки в журнале — я получаю гонорары.

— Да, я читал ваш очерк о Ростовском. Здорово написано. А что вы скажете, если я предложу вам работу?

— Работу? — Александр ожидал всего, кроме этого. — Какую работу?

— Тренерскую. Да вы погодите головой мотать! Вы лучше вспомните своего тренера и то, что вы писали о нем. Вы не усматриваете некоторого сходства судеб, товарищ Луговой?

Председатель общества был откровенен и деликатничать не собирался.

Александр усмехнулся.

— Ну какое же может быть сравнение...

— Прямое, товарищ Луговой, прямое. Между прочим, я вспоминаю Ростовского, когда он пришел ко мне предлагать свои услуги. Я вот на этом же месте сидел. А он — на вашем. Он по-другому себя вел. Это я тогда колебался, а он... Он не сомневался в успехе. И, как видите, оказался прав.

— Но я же ничего не умею. — Александр был в нерешительности. — У меня опыта нет. И потом рука...

— Странно вы рассуждаете, товарищ Луговой. — Председатель общества посмотрел на Александра с неодобрением. — Рука ваша ни при чем — вы сами это отлично знаете. В конце концов вы спортсмен, а не я. Бороться вы с ней действительно не можете, а тренировать — не вижу никаких препятствий. Опыт, которого у вас, по вашим словам, нет, приобретается. Представьте, такое уж у него странное свойство у опыта, он приобретается. Думаете, Ростовский был очень опытный как тренер, когда сюда пришел? Вы инструктор-общественник, судья, мастер спорта. Занимались у лучшего тренера страны и, надо полагать, немалому у него научились. Сядьте за книги, походите на занятия других тренеров... Наконец, пошлем вас в тренерскую школу. Авторитет у вас есть — ученики вам поверят, особенно теперь...

— Почему теперь?

— Да потому, что вы им такой урок преподали, который не всякому тренеру дано преподать. Ну, словом, согласны?

— Кажется, согласен, — сказал Александр серьезно.

— Ну вот и прекрасно! — Председатель общества широко улыбнулся, и Александр сразу понял, что сухой, официальный тон предшествующего разговора давался председателю нелегко. — Ну вот и прекрасно, — повторил он. — Идите в отдел кадров, я их предупредил. Ну чего вы так смотрите? Вы что ж, думаете, я хоть минуту сомневался, что вы согласитесь?

И Александр взялся за дело. Он действительно стал штудировать книги, и не только по самбо, но и по педагогике, даже по психологии. Часами сидел, наблюдая, как проводят занятия опытные тренеры. Времени у него хватало — ведь самому ему теперь не приходилось тренироваться. Постепенно он все больше и больше увлекался. У него уже была группа юношей.

С председателем общества договорились, что, как только Александр сдаст экзамены, закончит университет и начнет работать в журнале, он поступит на заочное отделение школы тренеров. Лузгин полностью поддержал эту идею.

— Для меня журналист — мастер спорта, тренер, да еще не только с журналистским, но и с физкультурным образованием, — просто находка. Давайте, Луговой, действуйте. Мы вам все условия создадим.

— Ну, а я? — спрашивала Люся. — Где же будет мое место во всех этих твоих делах?

Они сидели в своем любимом кафе, на пятнадцатом этаже, и смотрели на предпраздничную Москву. Александр пригласил ее сегодня сюда весьма церемонно и торжественно, в присутствии Нины Павловны.

— Я намерен отметить получение моей первой в жизни зарплаты. Не стипендии, а ЗАРПЛАТЫ! Говорят, что это полагается обмывать, и мы с Люсей выпьем по коктейлю.

— Нет! Никогда! — воскликнула Люся с неожиданной яростью. — Слышишь? Никогда в жизни я не буду пить этих проклятых коктейлей! И шампанского! И вообще никогда не буду пить! Слышишь?

Александр опешил. Он не мог понять, что так взорвало Люсю.

— Ради бога... Я же так, пошутил. Я ведь и сам не пью. Будем есть пирожные...

Но Люся уже успокоилась.

И вот они сидели за столиком, и Александр излагал ей свои планы. Теперь это уже не его, это их планы. Теперь уже ни для кого не секрет, что скоро — свадьба.

По вечерам, ложась спать, Люся слышит порой театральный шепот матери, беседующей с отцом.

— Ты забываешь, — говорит она мужу этим шепотом, который слышен, наверное, на лестнице, — ты забываешь, что это наша единственная дочь. Единственная. Или у тебя где-нибудь еще есть? Признавайся!

— Нинон! Как ты можешь, — слабо протестует Петр Федорович.

— Так в чем же дело? Единственная дочь первый раз выходит замуж. Ты это понимаешь?

— Будем надеяться, что и последний, Нинон, — бормочет Петр Федорович. — Но к чему этот разговор? Разве я против?

— Еще бы ты был против! — воинственно шепчет Нина Павловна. Она говорит с той вызывающей запальчивостью, с какой говорят обычно люди, убеждающие не других, а себя. — Значит, телевизор надо? Надо. Магнитофон надо? Надо. Я не понимаю, почему ты возражаешь, ведь для Люсеньки музыка — это все...

— Но я же не возражаю, Нинон, — как слабое эхо, слышится голос Петра Федоровича.

— Еще бы ты возражал! Теперь — сервиз. Это необходимо. Ну где он возьмет это? Он же только начал получать зарплату. А насчет кооператива я тебя не понимаю, Петя, неужели ты не можешь их записать? Ну не надо двух — пусть пока однокомнатная.

— Но у нас ничего не строится, я же узнавал, да и ты сама ходила. Между прочим, Нинон, ты могла с ним быть повежливее. В конце концов Василий Васильевич — не только председатель месткома, он ведь кандидат наук...

— Бездельник твой Василий Васильевич! Детям нужна квартира, а он не может затеять кооператив!

— Что значит «затеять», Нинон? Это так не делается. И потом ведь у нас три комнаты. Разве этого мало? Они будут с нами.

— Да, конечно, — смягчается Нина Павловна, — я буду рядом, они ведь совсем еще молодые. Им нужен совет, помощь, их нужно, наконец, просто оберегать против таких, как твой, например, Василий Васильевич, бездельник! — снова принимая воинственный тон, говорит Нина Павловна. — И вот для этого рядом буду я.

— Конечно, конечно, Нинон, — покорно соглашается Петр Федорович, — но все же насчет Василия Васильевича ты зря. Кандидат наук...

— И потом, — не слушая мужа, продолжает Нина Павловна, — очень важно, что у них будет пример идеальной семьи — мы с тобой. Всегда — мир, согласие. Никаких ссор. Молодые, Петя, они вначале всегда ссорятся: «я», «нет я», «нет я». Каждый хочет показать, что он главный, настоять на своем. А тут они увидят, как мы живем. В согласии. Все вместе решаем. Никто не командует. Правда, Петя? Петя, ты слушаешь меня?

— Ну разумеется, Нинон, разумеется, никто не командует...

Конца разговора Люся уже не слышит. Накрывшись подушкой, она засыпает, сладко улыбаясь своим голубым снам, которые стали явью.

Люся теперь усиленно занималась в институте — госэкзамены были не за горами. Но не менее усиленно и тренировалась — у нее тоже предстояло первенство столицы. Александр, когда бывал свободен, как раньше, приходил на ее тренировки. Даже чаще, чем раньше. Он присутствовал на всех, даже самых маленьких, соревнованиях и показательных выступлениях, в которых участвовала Люся. Счастливый и гордый, смотрел он на нее. Он стал больше Нины Павловны гордиться Люсиными успехами. Но к этим радостным чувствам примешивалась и грусть. Какая она красивая, какая искусная. Как раскрывается она вся во время этих выступлений. А ему вот это теперь не дано...

Пройдут годы. Люся будет выступать, и, может быть, когда-нибудь осуществится для нее то, о чем он мечтал для себя — она станет чемпионкой страны. Она будет возвращаться с соревнований, еще живя ими, возбужденная, радостная, торопясь рассказать ему, самому близкому, обо всем, вместе с ним пережить все перипетии минувшей борьбы. Он будет радоваться вместе с ней, огорчаться (ведь будут и огорчения), вникать во все мелочи, спорить, подбадривать ее или ругать.

А вот у него этого не будет. Ни волнений борьбы, ни радости побед, ни грусти поражений. Люся не побежит в раздевалку, преувеличенно веселая, когда он проиграет, не скрывая радостных слез, когда он выиграет.

Не будет больше побед.

А может быть, будут? Разве победа его учеников — не его победа? Конечно, они еще очень юные, а сам он еще не очень опытный тренер. Но ведь юные станут взрослыми, мастерами, чемпионами. Сколько радости испытывал Иван Васильевич, когда выигрывали его воспитанники, он, Александр, например. И когда судья поднимал на ковре его руку, Александру и в голову не приходило считать эту победу только своей, только личной. Он был одним из ее «соавторов», а другим был его тренер. И, сойдя с ковра, он прежде всего бежал к нему и поздравлял его. Все поздравляли тренера. Это было естественным.

И может быть, все это ждет и его?

А написать книгу (осуществить свою заветную мечту), хорошую книгу, которую будут читать, будут любить, — разве это не победа? И разве острый спортивный репортаж, увлекательный очерк, умная, интересная корреспонденция, хороший рассказ — разве они не ведут к той же цели? Не привлекают к спорту миллионы таких вот ребят, которые приходят к нему заниматься, не воспитывают у них лучшие качества советского спортсмена, не показывают, на кого равняться?

И разве бесчисленные успехи и победы советского спорта — это не их победы?..

...Александр отвлекается от своих мыслей и смотрит, как Люся, легкая и сильная, носится по залу с белой лентой.

К Александру подходит Елена Ивановна.

— Хорошо?

— Очень!

— Вы знаете, Александр, — Елена Ивановна задумчиво следит за тем, как Люся выполняет упражнение, — она ведь не будет участвовать в первенстве города. Она вам говорила?

— Нет! — Александр поражен. — Как не будет? Почему?

— Видите ли, их курс, весь целиком, взял обязательство на каникулы выехать в колхозы на месяц. Помочь наладить физкультурную работу. А первенство как раз в каникулы. Я думала, она вам говорила...

Елена Ивановна не отрывает взгляда от Люси. «Выше, выше руку, легче!» — кричит она и недовольно цокает языком.

— Елена Ивановна, — Александр расстроен, — а давно это выяснилось?

— Недели две назад. Странно, я думала, вы знаете.

— Ничего не сказала, — Александр недоуменно пожимает плечами. — Ничего. Наверное, не хотела огорчать.

— А ей предложили остаться и не ездить, — продолжая смотреть в зал, говорит Елена Ивановна, — Не деканат, не дирекция. Комсомольское бюро, ее же товарищи. Они-то понимают, что значит для нее это первенство.

— Ну и что она? — в волнении спрашивает Александр.

— Ничего, отказалась конечно. — В голосе Елены Ивановны легкий упрек.

— И это не сказала, — задумчиво констатирует Александр. — А уже две недели как знала...

Елена Ивановна молчит. «Так, так, чуть резче поворот! — кричит она. — Нона Владимировна, пожалуйста, это место еще раз... Резче, Люся!»

На мгновение умолкший рояль звучит с новой силой, лента сверкающей белой змеей прочерчивает в воздухе причудливые арабески...

— Но чего она еще не знает, — опять начинает говорить Елена Ивановна, в голосе ее звучит скрытое торжество, — и узнает только сегодня — это то, что ее включили в состав сборной страны для поездки в Будапешт. Да! Сегодня утром был президиум, утверждали команду. Люсю утвердили единогласно.

Александр не может вымолвить ни слова. Уж кто-кто, а он-то знает, что это значит. Член сборной команды страны! Люся и мечтать не смела об этом. То есть мечтала, конечно, но как о чем-то очень далеком. «Есть другие, — говорила она, — посильней». А вот, оказывается, не посильней, радостно думает Александр, не посильней. Моя Люся посильней! Вот об этом она бы рассказала. Небось примчалась бы сразу же! А о том, что меня огорчит, молчит. Сама-то ведь огорчается в десять раз больше. И молчит. Ведь как она готовилась к этому первенству. И сейчас продолжает, без скидок, не пала духом. Но теперь это не пропадет зря. Теперь она поедет в Будапешт. Да! Есть на свете все-таки высшая справедливость!

Высшая или людская?

Домой Александр провожает Люсю невероятным маршрутом. Они идут по самым своим любимым переулкам. Не так уж рано, но еще светло. Май! Они без пальто. В скверах все начинает зеленеть. Поют птицы. Из окна слышится песня: «А у нас во дворе...» И во дворах действительно сидят доминошники, радуясь теплой погоде, возможности выйти, наконец, на «оперативный простор». Зимой в квартирах не очень-то расстучишься.

Они идут переулками.

Люся, как это бывает иногда с очень счастливыми людьми, молчит. Она устала от переживаний, да еще Алик, противный, разыграл ее. Притворился обиженным, что она ничего не сказала ему про поездку в колхоз. «Подумаешь, Будапешт! Раз ты от меня все скрываешь, меня это не интересует...» Но долго он притворяться не смог. Его ведь тоже распирала радость. За нее, за Люсю.

— Ты только подумай, — говорил он за двоих, — Будапешт! Это же первые международные соревнования по художественной гимнастике. Можно сказать, первенство Европы!

— Ну, ты уж скажешь, — вяло протестует Люся. Но втайне она сама так думает.

— Конечно, первенство Европы! Участвует дюжина стран. Под руководством Международной федерации! Определенно первенство Европы! А? Люська, вдруг ты у меня станешь чемпионкой Европы? Нет, надо нам свадьбу теперь сыграть на всякий случай, а то ничего не выйдет...

— Почему это? — В голосе Люси вялости нет и следа. Она вся поворачивается к Александру.

— Ну, а как же, чемпионка Европы — и какой-то там захудалый мастеришка, да еще бывший. Ты меня на вокзале — приду встречать — не узнаешь. Скажешь: «Спасибо, товарищ, за цветы, спасибо, вы от какой организации, от Большого театра или от Объединенных Наций? Ах, вы бывший — тогда простите...»

Александр смеется. Но Люсю не обманешь, она отлично чувствует горечь его шутки.

— Зачем ты так, Алик, — говорит она с упреком, еще тесней прижимаясь к нему. — Как тебе не стыдно, у меня такая радость, а ты меня хочешь огорчить...

Александру действительно становится стыдно.

— Ну что ты, Люська, ну я дурак, ты права. Но ты же знаешь, я больше тебя радуюсь!

Он хочет поцеловать ее.

— Алик, народ ведь...

Теперь можно немножко пококетничать, скоро они будут целоваться сколько захотят, хоть часами, хоть сутками. Интересно, как это быть женой? Неужели все остается на месте? И люди так же ходят, солнце светит, трава растет? Не может быть! Наверное, все становится, другим. Жена! Она, Люся, — и жена. Невероятно!

Александр провожает Люсю до подъезда, потом становится на свое обычное место, свой «пост», как называет его Люся, — у входа на почту. И ждет, когда в заветном окне зажжется свет.

Он идет домой и улыбается. Можно себе представить, в каком ажиотаже сейчас Нина Павловна. Люсенька едет за границу! Ее дочь!

...Хулиганов судили в середине мая, в первом участке народного суда. Все четверо сидели за перилами на отведенных для них. местах. Вид у них, как у всех хулиганов, когда они оказываются на скамье подсудимых, был довольно жалкий. Обритые, унылые, скисшие.

Сначала их допрашивали. Допрашивал судья, потом — прокурор, адвокат. Затем начали вызывать свидетелей.

Еще перед началом заседания, когда свидетели толпились на улице, греясь на теплом майском солнышке и ожидая, как полагается, добрых два часа, пока съедутся все, кому положено, к Александру подошли юноша и девушка, которых он тогда спас.

— Вы простите, — сказала девушка и покраснела, юноша тоже залился буйной краской, — мне очень совестно, я тогда после больницы ни разу не позвонила вам...

— Хотели еще раз поблагодарить, — сказал юноша.

— Да погоди ты! — Девушка дернула его за рукав. — Телефона не знали... И адреса. Еще раз большое, большое вам спасибо.

— И ребята на заводе тоже просили передать вам большое спасибо, — сказал юноша.

— Да погоди ты! — Девушка опять дернула его за рукав.. — Скажите, можно к вам с просьбой? Тут у нас есть... Ну говори ты, чего молчишь-то? — Она вытолкнула юношу вперед. — Сам хотел, а сам в рот воды набрал!

Юноша переминался с ноги на ногу. Наконец, словно окунаясь в холодную воду, решился.

— Вы, товарищ Луговой, ведь мастер спорта, а? Нам сказали, что вы по самбо мастер. Конечно, я тогда видел, как вы их, но я ничего не видел... волновался очень. А вы сами не тренируете, не учите самбо?

Александр улыбнулся.

— Учу. Я теперь тренером работаю.

— Тренером! — вскричал юноша. — Так тогда, товарищ Луговой, возьмите меня к себе, я очень прошу? Я хотел просить: может, в какую секцию устроите. Но если вы сами, возьмите меня к себе, я очень прошу...

— Мы просим! — вторила девушка.

Теперь, когда юноша высказал главное, он чувствовал себя уверенней.

— Понимаете, товарищ Луговой, я хочу самбо заниматься. Это теперь моя самая заветная мечта! После, конечно, чтоб техникум кончить, — поправился он — он не хотел обманывать.

Александр незаметно оглядел стоявшего перед ним юношу. Да, не очень-то крепкий, но разве это главное.

— А почему ты выбрал самбо? — спросил Александр. — Ты другими видами спорта не занимался? Легкой атлетикой, лыжами, может быть?

— Нет. Удил только.

— Что?

— Ну, удил. На рыбалку с отцом езжу. Но это спортом, наверное, не считается?

Юноша вопросительно посмотрел на Александра.

Александр улыбнулся.

— Да нет вроде. Разве что для рыб. Впрочем, бывают и у рыболовов соревнования. Ну, а почему ты самбо-то выбрал? Придется силенки поднакачать. Там все же сила требуется, а ты не...

Александр посмотрел на девушку и замолчал.

— А вы не беспокойтесь, — вступилась девушка. — Он, знаете, какой настырный. Если надо, он ночи напролет будет тренироваться. Через год не узнаете — силачом станет.

— Нет, правда, я все буду делать! — горячо подтвердил юноша.

— Но почему самбо все-таки? — повторил Александр свой вопрос.

— Бить я их хочу! — вдруг сурово и зло заговорил юноша. — Я, товарищ Луговой, с того вечера возненавидел их. Вы знаете, я даже в милицию ходил, хотел поступить по комсомольской путевке. Не берут: ростом мал. Но я их буду бить!

— Да кого? — спросил Александр.

— Всех их! Хулиганов, воров, бандитов — всех! Вы подумайте, сколько вреда наносят. Ну что мы им сделали тогда? Сидели, никого не трогали. Ведь если б вы не подоспели, что они могли сделать, подумать страшно! Ох, до чего я их ненавижу! Возьмите меня, товарищ Луговой. Я мастером-то не собираюсь, и эти чемпионства мне ни к чему. Бить их хочу! Научите. Ну куда я такой без самбо, сами видите... — Юноша уныло развел руками, демонстрируя свою хилую фигуру.

— Ну вот что, — решительно произнес Александр, — приходи завтра в секцию. Что-нибудь придумаем. Нужно будет, индивидуально с тобой работать буду. Давай приходи. Записывай адрес.

— Ох, спасибо вам, товарищ Луговой! — Девушка сияла. — Он спал и видел, как займется этой самбой...

— Самбо! — строго поправил паренек. — Самозащита без оружия! Не склоняется это.

— Ну да, самбо. Спасибо вам большое! — повторяла девушка.

В этот момент свидетелей стали поочередно вызывать в зал. Собственно, особых свидетельских показаний не требовалось, подсудимые во всем признались и все рассказали сами.

Главарь, Русанов, действительно оказался хулиганом со стажем. Много раз судимым, но ни разу нигде не работавшим. В Москве ему проживать было запрещено, он наезжал сюда периодически, скрываясь у дружков, лазил по карманам, снимал часы у одиноких ночных прохожих — словом, «зарабатывал» на жизнь. Если «заработок» был приличен, его обмывали, и тогда он не мог не похулиганить, не отомстить этим проклятым москвичам, выкинувшим его из своего города.

Так было и в тот вечер. Утром в толкучке на рынке Русанов вытащил у какой-то старушки кошелек с неожиданно большой суммой денег. Весь день пили, а вечером, немного протрезвев, отправились «побаловаться» в парк.

Сбили с какого-то пожилого мужчины шляпу, толкнули женщину в яму, а потом незаметно, из кустов, набросились на этих, юношу и девушку. Напугали, начали стегать прутами. Те побежали, хулиганы — за ними. А тут — дружинники. Так все и вышло.

— Если б знал, — мрачно уставившись в пол, говорит Русанов, — разве полез бы в драку! А так, смотрю, он один, — Русанов, не поднимая глаз, кивает в сторону Александра, — девки какие-то с ним. Думал, сейчас расщелкаем их — и тю-тю... А он мастер, оказывается... А так бы я ни в жисть за нож не взялся.

— Подсудимый Русанов, а у ваших сообщников были ножи?

— Нет... откуда... — хором бормочут остальные хулиганы.

— Подсудимый Русанов, вопрос задан вам. Отвечайте.

— Да что вы, гражданин судья, это же сопляки. Если б не они, я, может, и драться-то с этим мастером не полез. А то смотрю, он их, как детей малых, валяет. Я и вступился за корешков. А как же...

— Но ведь вы хотели ударить девушку-дружинницу.

— Да это я так... Сами знаете, тут уж не разберешь. А так зачем она мне...

— Подсудимый Русанов, расскажите точно, как вы пытались убить ножом дружинника Лугового.

Некоторое время Русанов молчит, потом нехотя начинает рассказывать, видимо, уже много раз рассказанное следователю.

— Я поднял руку с ножом, хотел ударить в грудь. А он за эту руку схватил. Ему несподручно было, потому он девушку эту, дружинницу, которая встряла, выручал, вроде собой прикрыть хотел. Но схватил. А я нож в левую перехватил, дело нехитрое, и ударил. Но уж конечно в грудь не попал — в плечо...

— Жалеете, значит, что не в грудь? — с трудом сдерживаясь, перебивает один из заседателей, пожилой мужчина.

— Чего жалеть? — Русанов пожимает плечами. — Жалеть нечего. Ну, он мою руку отпустил. Я опять нож — в правую. Думаю, уж теперь-то он ничего не сделает — руку-то я ему перешиб...

— И что вы собирались сделать, подсудимый Русанов?

Русанов молчит.

— Собирались ударить опять? Отвечайте!

— Собирался...

— Мол, перед вами человек беспомощный, правая рука не действует, а у вас нож, так? А куда вы собирались ударить?

— Куда придется, — нехотя цедит Русанов, — что я помню...

— Например, в сердце или в живот, так?

— Отвечайте, подсудимый Русанов, вы собирались, ударить дружинника Лугового в сердце?

— Собирался... — еле слышно бормочет Русанов.

— У Лугового на руке была повязка. Значит, вы знали, что он дружинник. Скажите, подсудимый Русанов вы признаете, что намеревались убить ударом ножа дружинника Лугового при исполнении им своих обязанностей?

— Ну признаю...

— Садитесь, Русанов. Следующий.

Суд продолжался три дня.

Он вызвал неожиданно большой резонанс. О нем написали газеты. Выступал общественный обвинитель. Это был молодой паренек, секретарь заводского комитета комсомола. Он был не великий оратор и к тому же не очень выбирал выражения, но отсутствие ораторского искусства с лихвой восполнял его темперамент.

— Таких подонков, — кричал он, обратив на обвиняемых яростный взор, — надо уничтожать! Это не люди! Это мразь какая-то. Мы коммунизм строим, у нас у всех дел по горло. Ребята днем работают, вечером учатся, да еще находят время в самодеятельности петь, на стадионе тренироваться, в туристские походы ходить, в театры, в кино, да еще дружинниками быть, да мало ли еще чего!

А эти, посмотрите на их морды! Ни черта, не делают. Для них развлечение — девчонку обидеть, старуху толкнуть. Тут человек семь часов вкалывает, чтоб деньги заработать. Может, на мотоцикл или там на курорт копит. А эти, подлецы, видите ли, за пять минут у него все отберут, да еще ножом полоснут!

Ну, есть люди ошибаются, провинятся. Один раз. Случайно. Таких исправлять надо. А эти-то ведь уж который раз! Нет, их не то что в коммунизм брать нельзя, их и в социализме-то незачем иметь.

Общественному обвинителю аплодировал весь зал.

Русанов получил десять лет, другие — поменьше.

На этом заседание закончилось. Конвой увел подсудимых.

Свидетели, публика, шаркая стульями, покидают зал. Обмениваясь впечатлениями, не спеша расходятся в разные стороны.

Эти двое идут быстро. Уверенной, бодрой походкой.

Люся взяла Александра под руку. Она идет тесно прижавшись к нему, опираясь на его и теперь сильную, твердую руку. Они идут быстро, их ждут дела.

Большой мир интересных и радостных дел.

Читатель может спросить: а как же Виктор Орлов, что с ним? Ничего. Он по-прежнему здравствует, ходит по нашей земле.

И вот об этом нам тоже не следует забывать...