— Ты зачем пришел? — Люся смотрит на Александра холодно, даже враждебно.
Александр стоит перед дверью, он немного запыхался, взбегая по лестнице. В глазах — виноватое выражение. Он молчит.
— Так в чем дело? — Люся говорит тихо, но каждое слово больно ударяет Александра. — Я спешу. Мы договорились с Виктором. Он сейчас должен звонить...
При последних словах виноватое выражение исчезает из глаз Александра. В них начинают плясать синие огоньки. Он решительно входит в дверь, заставляя Люсю отступить.
Так же решительно он снимает пальто и прямо проходит в Люсину комнату. Ей остается только следовать за ним.
Инициатива перешла к Александру.
Он поворачивается к Люсе и, глядя ей прямо в глаза, говорит:
— Ты думаешь, я поверил? Ты считаешь, что я совсем уж ничего не соображаю? Ошибаешься. Я прекрасно знаю, что никакого свидания с Виктором у тебя нет. Да и не будет. Ты ему не позвонишь. А позвонишь, так очень ты ему нужна...
Вот этого ему говорить не следовало. Люсины щеки заливаются румянцем. Она перебивает:
— Не нужна? Посмотрим! Посмотрим, кто кому позвонит, как только он узнает, что мы с тобой расстались...
Но тут Александр не выдерживает. Он хватает Люсю за руки, крепко сжимает их и цедит сквозь зубы:
— «Расстались!» Мы не расстались и не расстанемся! Ты это прекрасно знаешь. Я не могу без тебя. Не могу. И ты без меня не можешь...
Последние слова он произносит совсем тихо, отпускает Люсины руки, делает шаг назад.
— Какая самоуверенность! «Не могу без тебя». Еще как могу.
Но в Люсиных словах отнюдь не звучит весь тот яд, который она хотела бы,в них вложить. Скорее — растерянность.
— Люська! С этим надо покончить. — Александр снова говорит решительно. — Прости меня. Я действительно вел себя грубо. Прости. И не будем, больше об этом. Я пришел к тебе с важным делом. Очень важным.
— Слушай, Алик! — Люся села в кресло. Она говорит печально и не смотрит на Александра. — Ты ошибаешься, у нас действительно все кончено: Я не люблю тебя. Если хочешь, мы будем встречаться, но только как товарищи. Твой Виктор меня, конечно, не интересует, да и никто другой, можешь не беспокоиться. Но и с тобой я не хочу больше... Ты мне не нужен такой. Мы совсем разные люди. Так лучше расстаться, пока не поздно...
— Ты с ума сошла, Люська! — Александр в смятении подбегает к ней, старается заглянуть в. глаза. — Подумай, что ты говоришь. Ведь два года! А ты из-за какой-то ерунды — и вдруг...
— Не ерунда! — Люся вскакивает с кресла. — Не ерунда! Ты должен понять...
Но объяснению не суждено было закончиться В дверь постучали, и раздался громкий голос Нины Павловны:
— Люся, Алик. Дети! Идите чай пить.
Ни Александр, ни Люся, увлеченные своим драматическим объяснением, не услышали, как вернулась Люсина мать. Они знали: когда Нина Павловна зовет пить чай, отказываться бесполезно. Она все равно будет стучать в дверь (не входить — этого она себе никогда не позволит), стучать и звать.
Люся поправляет прическу, Александр — галстук. Оба еще не остыли от волнения. С выражением досады на лицах они медленно идут в столовую, садятся за длинный, накрытый белой скатертью стол. Чаепитие в семье Донских — ритуал, которого не может избежать никто, если находится в доме в девять часов вечера. Это знают все. Одни в связи с этим стремятся к девяти прийти, другие, наоборот, удрать.
На столе возвышается древний, украшенный медалями самовар (купленный не просто в комиссионном, а в комиссионном в Туле), вазы с печеньями, крендельками, пирогами, коржиками — все домашнего приготовления.
Внушительная батарея банок с вареньем, джемом, бутылочек с настойками и наливками занимает край стола — и все тоже домашнего изготовления.
Чашки, стоящие перед каждым, старинны и огромны (не чашки, а ведра, с досадой говорит про них Люся). Люся считает, что при занятиях художественной гимнастикой тесто, сладкое, жидкости противопоказаны. Нина Павловна называет свою дочь (наедине, разумеется) «моя тощенькая» и сокрушается, глядя на ее сильные, словно литые, загорелые летом руки и ноги, тонкую талию, маленькую крепкую грудь. Ей бы хотелось, чтобы ее дочь была пышнотелой и бело-розовой, как красавицы из былин. И чтоб занималась она не «этими неприличными скачка́ми», а музыкой.
В долгой и напряженной борьбе Люся сумела отстоять свой любимый вид спорта, но в отношении традиционного чая, коржиков и пирожков борьба продолжалась.
— Ну как у вас, Алик, дела? Не придирается редактор, нет? (Нина Павловна ошиблась в карьере — ей надо было стать не актрисой, а следователем: она удивительно незаметно и ловко выведывала у всех их дела, планы, мечты. У всех, кроме собственной дочери.)
— Да нет, Нина Павловна, не придирается. — Александр отвечает вяло, он мрачен.
— Это хорошо. Когда начальство придирается, это кошмар. Я помню, в тридцать шестом году у нас был режиссер. Каждому было ясно в театре, что я драматическая актриса, а он меня все время на характерные, на характерные...
— Мама, ты опять мне навалила целую гору! — Люся раздраженно отставляет тарелку, на которую под дымовой завесой своей речи Нина Павловна наложила печений и пончиков.
— Ну так что особенного? Можно подумать, что ты очень хорошо выглядишь! — Но, поймав взгляд дочери, она поспешно меняет тему разговора: — А сейчас чем вы заняты, Алик? Что вам поручили в редакции — что-нибудь очень интересное?
Пораженный такой проницательностью, Александр смотрит на Нину Павловну раскрыв рот. Потом, незаметно увлекаясь, начинает говорить:
— Да есть тут одно задание... Лузгин всегда нам подкидывает какие-нибудь неожиданности. Он на практикантов нажимает. Вот мне поручено поехать на одну фабрику, расследовать письмо. Очень любопытное письмо...
Александр извлекает письмо из кармана и протягивает его Люсе, но Нина Павловна изящным жестом украшенной кольцами руки перехватывает письмо и начинает читать его вслух. Она читает «с выражением», подчеркивая поднятием бровей важные места. Кончив читать, Нина Павловна разражается гневной тирадой:
— Какие все же творятся безобразия! Этот Трюфин — видимо, настоящий деспот. Видите, «он всех подмял» — так и написано! Возмутительно! Надо, Алик, спасти этого... Лукавого. Спасти. Правда, какая-то у него фамилия несерьезная, как в водевиле. Я помню, в Ростове у нас был суфлер Весельчак. Представляете себе, это не прозвище, не кличка, а фамилия у него была такая — Весельчак! Однажды он мне говорит: «Нина Павловна, все смеются надо мной, что делать, посоветуйте, вы наша ведущая артистка, наша примадонна, когда вы появляетесь на сцене...»
— Подожди, мама. — Люся не в состоянии слушать подобные речи и всегда в этих случаях крайне невежливо, по мнению Нины Павловны, прерывает ее. — Дай Алику рассказать, в чем дело.
— Да, да, Алик, продолжайте. Люся, ты вон того возьми, вишневого. Ну как хочешь...
— Видите ли, — Александр обращается к обеим, но смотрит на Люсю. — Там в письме написано, что парня исключили «за общественное безделье». Вот в этом и все дело. Что за «общественное безделье»? Первый раз такое слышу. И, между прочим, в редакции тоже. Даже Елисеич не слыхал...
— Даже Елисеич? — озабоченно переспрашивает Нина Павловна.
— Даже он, — продолжает Александр. — Тут одно из двух: или это какая-то ерунда, безграмотность сплошная. Или, наоборот, что-то новое, чем надо заинтересоваться.
— А почему безграмотность? — вступает в беседу Люся. — По-моему, все очень ясно: на работе парня, наверное, не в чем упрекнуть — норму выполняет, не опаздывает, а по общественной линии, в смысле общественной работы, бездельничает.
— Почему? — горячится Александр. — Он же пишет, что кроссы бегает, на собрания ходит...
— А откуда его исключили? — спрашивает Люся. — Что значит «из коллектива»? Какого коллектива — комсомольского, спортивного?..
— Может быть, из ДОСААФа? — высказывает предположение Нина Павловна, незаметно подкладывая дочери варенье. — Он там пишет, что он член ДОСААФа.
Люся только отмахивается.
Александр озадачен.
— Да, действительно не ясно, что за коллектив...
— А когда ты едешь туда? Где вообще эта фабрика? — интересуется Люся.
— Она в Ивантеевке — завтра поеду. Надо съездить, побеседовать, написать. Потом будут обсуждать, читать, редактировать, могут быть поправки...
— Чтобы хорошо написать, надо иметь рабочее настроение, то есть спокойное, хорошее, — неожиданно изрекает Нина Павловна, заглядывая в самовар, чтобы посмотреть, сколько осталось воды.
Александр и Люся переглядываются. Они прекрасно поняли. Ну конечно. Нина Павловна, как всегда — не нарочно, разумеется, чисто случайно, — услышала их ссору. Она не любит, когда «дети» ссорятся. Некоторое время за столом царит молчание. Его нарушает Нина Павловна:
— Еще налить, Алик? Нет? Ну, как хотите. А ты, Люся? Вот я помню, когда я играла в «Дороге цветов»... У нас тогда был противнейший худрук. Он вечно всем портил настроение, особенно ведущим актерам. Я ему всегда говорила: «Оставьте ваши нравоучения на потом — перед спектаклем у меня должно быть радужное, солнечное настроение»...
— Спасибо, мама, мы пойдем. — Люся встает. Александр тоже.
— Спасибо, Нина Павловна, — бормочет он.
— Пожалуйста, дети. Алик, вы мне обязательно расскажите, чем все это кончится. Я уверена, что будет интересно.
Александр и Люся уходят в Люсину комнату. Горячий чай охладил их воинственное настроение. Люся немного растеряна. Вот он прибежал к ней со своим заданием. Поссорились, поругались. А как только важное, он сразу к ней, обо всем позабыв. Стоял там, на улице, ждал восьми, переживал, наверное...
Это в дневнике легко написать: «расстанемся навсегда!» А как это сделать, когда он вот тут рядом? Она действительно никогда не перечитывает свой дневник, а перечитай его, небось уже двадцать раз там было записано, что сегодня они окончательно расстаются с Александром, что все кончено и т. д. и т. п.
Нет, уж такой ей выпал тяжелый крест, надо с Аликом воевать, спасать его от него самого.
Люся растрогана благородством предстоящей ей миссии. Она поднимает глаза на Александра.
Он сидит опустив голову, устремив печальный взгляд в угол. Но в действительности Александр совсем не печален. Он просто немного сник. Так бывает после большого напряжения. Он так волновался, переживая эту ссору. Как и каждая очередная, она казалась ему самой страшной. А тут еще это ответственное задание. И начало их разговора с Люсей. Но он уже знает, что все хорошо, что она больше не сердится. И ему так легко! Он хочет продлить эти последние минуты тревоги перед окончательной радостью примирения.
Но где-то в глубине покалывают легкие иголочки беспокойства: а вдруг он ошибается, вдруг Люся на это раз не уступит? Он торопливо встает, подходит к ней. Люся стоит, повернувшись к нему спиной, она смотрит в окно на блестящие от прошедшего дождя крыши, на раздвинувший вечерний мрак зеленовато-красный туман неоновых вывесок.
В открытое окно доносятся запах сырого осеннего вечера, шелест автомобильных шин по мокрому асфальту, знакомые звуки улицы.
Александр подходит к Люсе, обнимает ее сзади и, наклонившись, прижимается щекой к ее щеке.
Люся не отстраняется, она стоит неподвижно. Так проходит минута, вторая.
Потом она тихонько, еле заметно трется своей щекой о его.
Все! Мир наступил!
...Они идут, взявшись за руки, по вечерней Москве. Они любят эти прогулки. Любят и зимой, и летом, и конечно весной. И даже, как теперь, дождливой, поздней осенью.
Какое это имеет значение? Свет и тепло они несут в себе...
Когда они вдвоем, когда им радостно — все кругом уютно и чудесно. Все знакомо, все напоминает что-нибудь хорошее.
Александровский сад. (Люся возмущается: а где Люсинский сад?) Он сейчас уже закрыт. Там темно. Сколько раз их прогоняли оттуда, ворчливо и сочувственно, за поздним часом. Они любили сидеть на скамеечке возле странного грота. И всегда думали: зачем он здесь, для чего, кто его строил и когда?
Покинув сад, выходили на набережную. Иногда стояли часами (да и не они одни). Смотрели на мягкую пляску огней в реке, на неторопливо расхаживающих на той стороне, перед английским посольством, милиционеров, на громадный, удивительно нелепый и мрачный, серый дом, там, за Каменным мостом, мрачный, но сейчас приветливо горящий в ночи сотнями окон...
Они идут направо. Гулко стучат их шаги под аркой моста. Вот и бассейн.
Сколько дней, ярких солнечных дней они провели здесь летом! А зимой и осенью нет. Люся считает почему-то противоестественным купаться под открытым небом, в этой теплой и нежной воде, когда укутанные в тулупы спасатели, словно ошибившиеся сезоном деды-морозы, медленно проплывают в лодках мимо, еле различимые в клубах пара, когда порой с черного неба опускается на бассейн бесконечная осыпь крупных влажных снежинок и, так и не долетев до воды, исчезает все в тех же горячих белых парах.
И сейчас, когда они идут мимо, над огнями бассейна, распирая ночь, клубится белый туман, сверкают береговые огни. И разносится музыка.
Но они идут дальше. Слева остается Стрелка. Они бывают летом и здесь. Садятся в лодку и уплывают далеко-далеко — до Окружного моста, например.
Тайно.
Елена Ивановна считает греблю вредной для «художниц». Плавание, коньки — пожалуйста. А гребля, спуски с гор на лыжах — ни-ни!
Они сейчас идут по набережной. На другой стороне — Парк культуры. А дальше — Ленинские горы. Те самые, с которых Елена Ивановна строго-настрого запрещает Люсе кататься. Но они с Александром, конечно, катаются.
Тайно.
И, разрумянившиеся, вспотевшие, без шапок, извалянные в снегу, порой останавливаются между деревьев, среди таких же веселых, румяных девчат и ребят. Переводят дыхание и целуются.
Явно.
Они и сейчас замирают у парапета набережной. Люся бросает быстрый взгляд кругом. Так. Для проформы. Потом застывают в долгом поцелуе. Идут еще немного и снова застывают...
— Обещай, Алик, — шепчет она, тесно-тесно прижавшись к нему, — что ты больше никогда не будешь огорчать меня.
— Клянусь! — восклицает он горячо и убежденно и после короткого раздумья продолжает: — А ты обещай, что не будешь придираться ко мне. Как ты могла назвать меня трусом? Хочешь я сейчас брошусь по одному твоему знаку в реку? Скажи, хочешь?
Александр легко вспрыгивает на парапет. Становится в стартовую позу пловца, отводит руки назад.
Люся в панике тянет его обратно за полы. Вцепившись в него, яростно шепчет:
— Сумасшедший! Ты что, совсем с ума сошел! А если б упал?
— Ну и утонул бы, — загробным голосом говорит Александр, закатывая глаза, — погиб бы. По твоей вине, ради тебя, из-за твоей несправедливости. И никто не узнал бы, где могилка моя...
— Дурак! Я когда-нибудь изобью тебя с твоими номерами! Вот возьму и сама брошусь.
Люся делает движение к парапету, но Александр ловко подхватывает ее и перебегает с ней через улицу. Он несет ее легко, без напряжения, и ему приятно, что он такой сильный и что она чувствует это. Ей тоже приятно, но она отбивается и протестует:
— Да ты что! Здесь же народ! Ну как тебе не стыдно...
— Не стыдно! — вызывающе отвечает Александр. — Не стыдно! И, кто не согласен, пусть выходит со мной на смертный бой!
Так идут они, дурачась, целуясь, болтая, счастливые и веселые. Опьяневшие от густого осеннего воздуха, от запаха прелых листьев и реки, от радости примирения, от любви. Идут влюбленные и уверенные, ласково объятые родным городом...