Все происходило как обычно. И не так. Дело в том, что самолет приземлился в новом аэропорту — «Шере-метьево-2». Даже видавший виды Монастырский был поражен размерами, комфортом и красотой нового аэропорта. Не надо было, как раньше, ждать автобусов, подаваемых к трапу. Прямо из самолета через красный мобильный коридор-рукав пассажиры вошли в здание аэропорта, быстро прошли паспортный контроль. Почти сразу подвезли чемоданы. Таможенники тоже долго никого не задерживали— при новой электронной технике им незачем было залезать в чемоданы: они и не открывая их видели все, что там находится.

И вот черная «Волга» мчит Монастырского по новой широкой дороге, а потом по Ленинградскому шоссе в город.

Всюду видны признаки надвигающейся Олимпиады— сине-белые указатели, в том числе и на английском языке. Москва, как хорошая хозяйка, прибиралась в доме, наводила красоту перед прибытием гостей. Елена Ивановна, улыбаясь счастливой улыбкой, держала мужа за руку и молчала. Она страшно боялась, когда он летал самолетом, пыталась скрыть страх, чтобы не волновать его, но, когда он в очередной раз благополучно приземлялся, воспринимала это так, словно он вернулся по меньшей мере из космического полета и чудом остался жив.

Зато Сергей не умолкал ни на минуту. У него даже за самую короткую отлучку отца скапливалось такое количество новостей, что требовалось проехать не до Москвы, а до Владивостока, чтобы успеть все их выложить.

Хотя Монастырский устал после перелета и отвлекался, глядя на любимые московские пейзажи, он уловил в торопливой речи сына какую-то непривычную нервозность, словно тот без конца говорил о мелочах, чтобы не сказать о главном. Но может, это только показалось?

Машина мчалась по Ленинградскому шоссе, которым Монастырский всегда восхищался. Сам он жил в новом доме на шумном Садовом кольце и неизменно завидовал тихим или зеленым уголкам столицы. За окном машины пробегали знакомые аллеи, дома, перекрестки, Аэровокзал, стадион «Динамо», гостиница «Советская»…

Монастырский был счастлив. Тревожное настроение улетучилось без следа. Елена Ивановна уже сообщила, что утром звонил зам, просил передать, что все в порядке, никаких ЧП нет.

Да и что, собственно, ему не хватает для счастья? Монастырский любил свою семью, свой дом, хотя отнюдь не был тем, кого принято называть «домашним человеком».

Он был женат двадцать лет. В конце года предстояла, как он выражался, «почти серебряная» свадьба. Елена Ивановна была на шестнадцать лет моложе — ей недавно исполнилось сорок. Но выглядела она старше, — наверное, потому, что была полновата, спокойна, нетороплива в движениях, эдакая не мама, а мамаша, не жена, а супруга. Она была красива — синеглаза, белозуба и белокожа, с пышной грудью, стройными полными ногами. Эдакая русская красавица, начинающая увядать! Вокруг глаз лучились морщинки, еще недавно намечался, а теперь, увы, уже имелся в наличии второй подбородок, появился живот. Последние десять лет Елена Ивановна последовательно и настойчиво ежедневно… собиралась делать утреннюю гимнастику.

— Если бы, — корил ее Святослав Ильич, — ты хоть сотую долю энергии, с какой ты собираешься ее делать, употребила на то, чтобы просто делать, за тобой ни одна чемпионка по гимнастике не угналась бы.

Елена Ивановна вздыхала, сознавала, принимала теперь уже твердое, окончательное решение. На этом все и кончалось.

— И ведь встаешь — семи нет! — удивлялся Святослав Ильич, — Целый день крутишься. Магазин, рынок, уборка, стирка, готовка, пылесос таскаешь — ни один штангист столько железа за неделю не перетаскает!

— А вот размяться утром пятнадцать минут не хочешь, — и он безнадежно махал рукой.

— Я хочу, — слабо возражала Елена Ивановна, — не получается. Понимаешь, — как начну зарядку, так меня в сон клонит.

— Ну, знаешь, — возмущался Святослав Ильич, — тебе к врачу надо! Уникальное явление: все люди от зарядки просыпаются, а ты засыпаешь! На тебе можно диссертацию защитить.

— Жили дружно, никогда не ссорились. Да из-за чего они могли ссориться, если Елена Ивановна всегда и во всем была согласна с мужем! Иногда его это раздражало.

— А может, я не прав! — восклицал Святослав Ильич. — Может, ерунду порю! А ты все «правильно» да «правильно». Ты можешь иметь собственное мнение, отличное от моего?

— Зачем? — мягко улыбалась Елена Ивановна. — Меня вполне устраивает твое. Тем более ты сам говоришь, что всегда прав.

— Так это аргумент не для тебя, — улыбался Монастырский, — это для «внешнего пользования».

Он очень любил жену. Она же вообще не представляла своей жизни без него. Слава был для нее высшим авторитетом во всем, и за его могучей спиной она уютно укрывалась от всех невзгод, трудностей, необходимости принимать решения.

Зато и Монастырский не знал домашних забот. Елена Ивановна держала дом — «тыл», как выражался Святослав Ильич, — в идеальном порядке. И, что было странно, учитывая ее мягкий характер, она отлично воспитала сына — ведь у Монастырского на это, как он ни старался, времени оставалось немного.

Сергею стукнуло в этом году шестнадцать лет. Он учился в физкультурном техникуме, имел первый разряд по борьбе самбо; рослый в отца и мать, красивый парень. Девчонки обрывали телефон, и, как заметил Монастырский, Сергей стал вести с ними весьма продолжительные беседы. Не то что год назад! Тогда он резко перебивал своих словоохотливых подруг, возвращался домой не позже десяти, и вообще, кроме спорта его, казалось, ничто не интересовало.

Но то было год назад…

А теперь Сергей мужчина — шестнадцать лет! И вот он, в отличие от матери, далеко не всегда и не во всем согласен с отцом.

Но отношения у них самые близкие, и расхождений по «принципиальным вопросам» нет. Хорошая семья, дружная, крепкая…Когда кончилась война, гвардии капитан Монастырский прослужил еще пару лет в Германии, а затем демобилизовался. Тогда, в конце и после войны,' люди в армии порой оказывались на неожиданных для себя должностях. Так и разведчик, позже артиллерист Монастырский вдруг стал комендантом небольшого немецкого городка. Среди прочих дел заботился советский комендант и о восстановлении различных зданий, сооружений, в том числе стадиона.

Трудно сказать, в этом ли причина или в чем другом, о, вернувшись домой и демобилизовавшись, Монастырский в свои двадцать четыре года стал директором стадиона в маленьком украинском городке. Сначала-то стадиона вообще не было, были перекопанное поле и груды битого кирпича. Но он сумел мобилизовать людей, что-то «выбил», что-то выпросил. Словом, отстроили стадион заново, появились спортсмены, и пошла работа. Через несколько лет Монастырский был избран председателем городского совета спортобщества «Эстафета», потом областного, республиканского. К тому времени он заочно окончил строительный институт, да еще и педагогический.

Работать он умел, и в 1974 году (ему как раз минуло пятьдесят) Монастырский был избран председателем Центрального совета «Эстафеты», которым и руководил седьмой год.

Начальство и подчиненные уважали его и ценили. Общество процветало (что, разумеется, не исключало множества забот, хлопот, порой — неприятностей, всегда— трепки нервов). Так что Монастырский мог считать себя счастливым человеком.

С недавних пор за рубежом, да и у нас в печати, стали все чаще мелькать выражения «капитан индустрии», «капитан промышленности», «капитан производства». Слово «капитан» воспринималось теперь как высокая оценка директору завода, главе крупного предприятия.

И однажды на каком-то большом совещании руководящий товарищ, похвалив «Эстафету» и ее председателя, сказал:

— Товарищ Монастырский — спортивный капитан в самом широком смысле. Не капитан команды, а капитан спортивной индустрии, понимая под этим словом все: и строительство, эксплуатацию, использование спортивных сооружений, и организацию массовой физкультурной

работы, и воспитание спортсменов высшего класса, и проведение соревнований любого масштаба, Словом, спортивный капитан, который уверенно ведет корабль, имя которому «Эстафета»…

Звучало все это немного высокопарно, но по существу отражало истинное положение вещей. А главное, звание «спортивный капитан» прочно закрепилось за Монастырским.

— Капитан так капитан, — пожал плечами Монастырский. — Когда-то был капитаном нашей волейбольной команды, потом артиллерийским капитаном, теперь вот спортивный. Не все ли равно? Важно, что капитан.

…Приехав домой с аэродрома, сели ужинать. Елена Ивановна превзошла себя (так бывало каждый раз, когда Святослав Ильич возвращался из зарубежной командировки). Зная слабость мужа, она уставила стол бесчисленным множеством разных закусок, овощей, солений и прочей снедью.

Быстро «отдушившись» с дороги, еще весь красный от горячих струй, Монастырский, радостно потирая руки, сел за стол. Вот когда он почувствовал, что действительно счастлив. Любимая семья, уютный дом, замечательный ужин. И уверенность, что на работе все в порядке.

Вино в семье Монастырских не было в почете — все же «на две трети спортсмены», говорил Монастырский и с укоризной смотрел на жену, эту «неспортивную треть». Иногда пили пиво, особенно в жару, «потому что холодное». Вот и сейчас пара запотевших бутылок стояла на столе.

— Ну, за твой приезд, — сказал Сергей, поднимая налитый на два пальца стакан. — Будь здоров и счастлив!

Монастырскому показалось, что в голосе сына прозвучала тоска.

Он внимательно посмотрел на него, выпил глоток ледяной жидкости и собрался задать вопрос, но в этот момент зазвонил телефон.

— Слушаю. — К аппарату подошла Елена Ивановна. — Добрый вечер, Степан Денисович. Минутку. — Она прикрыла трубку рукой и вопросительно взглянула на мужа.

Но Монастырский уже встал. Степан Денисович Ковалев был его первый заместитель.

— Слушаю, Степан, привет, спасибо.

Ковалев извинился за поздний звонок, потом неуверенно спросил:

— Святослав Ильич, вы завтра на совещание строителей поедете или мне? Вы ж только прибыли…

— Поезжай ты, — после минутного раздумья сказал Монастырский.

— И еще, Святослав Ильич, вас не было, а состав команды нашей во второй лиге утверждать пришлось срочно…

— Утвердили?

— Утвердить-то утвердили, но… — Он помолчал. — Цветков не вошел.

— Как не вошел? — Монастырский был неприятно поражен: Цветков — великолепный вратарь, и его место, честно говоря, в команде «Эстафеты», выступающей не во второй, а в высшей лиге. И вдруг не вошел!

— Не вошел, — твердо повторил Ковалев. Несмотря на молодой возраст — ему не было тридцати пяти, — он не робел перед начальством. — Грешки за ним водятся, Святослав Ильич.

— Что за грешки?

— Тренировками манкирует, грубит. Одним словом, зазнался.

— Так, ну ладно, — проворчал Монастырский и приказал — Вызвать мне его послезавтра к девяти часам.

— Что еще?

— Все. Извините, что побеспокоил, но совещание строителей завтра с утра, а про Цветкова хотел, чтоб вы от меня первого узнали.

— Спасибо, Степан, — устало произнес Монастырский, — до завтра.

Он вернулся к столу и продолжал слушать сына, но рассеянно — мысли его были на работе. Постепенно он оттаял и принялся рассказывать о поездке. Не очень многословно. Как обычно. Но точно и образно. Рассказ прервал новый звонок.

— Опять тебя. Наташа, — передавая ему трубку, сказала Елена Ивановна.

Наташа была секретаршей Монастырского. Серьезная, скромная, красивая девушка, исполнительная, добросовестная и преданная своему начальнику. Она порой звонила Монастырскому домой, если тот весь день не был на работе: где-то заседал, выступал, осматривал объекты…

— Добрый вечер, Святослав Ильич, ради бога извините, что беспокою, но дело срочное.

— Давай, давай, Наташа. — Монастырский любил Наташу и порой думал, что, будь у него дочь, он хотел бы иметь такую.

— Звонил Ковров из Каспийска. Прямо умолял его принять на той неделе в любой день. Чем раньше, тем лучше. Просил срочно сообщить, когда сможете.

— Ну не завтра же, Наташа! Завтра у нас четверг. Так. Дай уж мне пару дней разобраться. Сообщи ему: пусть прилетает в тот понедельник, прямо с утра. А что у него?

— Не знаю, Святослав Ильич, — замялась Наташа, — срочное дело, говорит.

Монастырский был уверен, что его секретарша в курсе; ей многие поверяли свои дела, советовались, как мол, «капитан» воспримет предложение, просьбу, идею. Но Наташа, если и давала советы, ему никогда ничего не говорила и ничьим ходатаем не выступала. Цветы, конфеты, всякие пустячки с благодарностью принимала. Более серьезные дары вежливо, но твердо отвергала.

— Ну ладно, — сказал он, — у тебя все в порядке? Никто не обижал без меня?

— Никто. — Наташа весело рассмеялась. — Я сама кого хотите обижу. Я ведь злюка и интриганка.

— Еще какая, — улыбнулся, в свою очередь, Монастырский. — До завтра.

И он повесил трубку.

Ужин, как всегда, стал напоминать пунктирную линию— беседа с женой и сыном все время прерывалась звонками, порой действительно важными, большей частью пустыми.

Усталый и уже весь в делах, Святослав Ильич, наверное, поэтому не обратил особого внимания на странный звонок.

Он подошел к телефону сам и удивился, услышав низкий голос:

— Гражданин Монастырский?

Он невольно переспросил:

— Вам кого? Да, я гражданин Монастырский.

Не успел он произнести эти слова, как Сергей одним прыжком оказался рядом, выхватил трубку и, бросив «Это меня», приложил микрофон к уху.

— Да, да, хорошо, завтра буду. Нет, не опоздаю.—

Он положил трубку и вытер пот со лба.

— Ты что, теперь стал гражданином Монастырским? — улыбнулся Святослав Ильич. — Кто это тебя столь официально?

— Да так, по делу… — пробормотал Сергей.

Но в этот момент снова раздался звонок, и кто-то долго морочил голову Святославу Ильичу всякой ерундой, так что, закончив разговор, он забыл, о чем спрашивал сына.

Спать легли поздно.

А на следующее утро жизнь покатилась своим чередом. В семь утра Святослав Ильич проснулся мгновенно, по давней еще с военных времен привычке поразмялся в лоджии с двойниками и гантелями, поплескался в ванной, побрился и, надев белую рубашку с галстуком, вышел на кухню, где Елена Ивановна уже накрыла завтрак. На дворе намечался жаркий день, но Монастырский считал, что председатель обязан являться на работу в костюме и при галстуке. Он никогда не требовал того же от подчиненных, но все они, кто ворча, кто посмеиваясь, следовали примеру «капитана».

В квартире стоял запах кофе и яичницы, что неизменно уже с утра приводило Святослава Ильича в хорошее настроение. Да и Елена Ивановна, свежая с утра, румяная («Ты как булка», — говорил ей муж), улыбающаяся, тоже способствовала этому настроению.

— А где Сергей? — спросил Святослав Ильич.

— Да убежал, пока ты зарядку делал. Какие-то дела у него важные….

— «Гражданин Монастырский»! — усмехнулся Святослав Ильич. — Ты не знаешь, кто это ему звонит?

— Уж третий раз. Сначала думала тебе. Переспрашивала. «Нет, — говорят, — Сергея Святославовича нужно».

— Странно…

Ровно в половине девятого внизу раздался короткий автомобильный сигнал. Опять эти Володины штучки! Шофер Володя был точен и аккуратен, но имел противную привычку, подъехав к дому или совету, докладывать о своем прибытии коротким гудочком. Сколько ни выговаривал ему Монастырский, объясняя, что, может, кто спит или работает и вообще звуковые сигналы в городе Москве запрещены правилами дорожного движения, Володя виновато кивал головой и упрямо продолжал свое.

Центральный совет «Эстафеты» занимал старинный двухэтажный особняк на одном из московских бульваров. За особняком чудом сохранился довольно большой запущенный сад, где днем няньки прогуливали детишек, а вечером по одной на скамейку сиживали влюбленные парочки. Окна председательского кабинета выходили в этот сад.

Машина доставила Монастырского до «конторы», как большие начальники любят порой кокетливо называть государственные или общественные организации, которые они возглавляют. По дороге Володя подробно изложил все эстафетские новости. Накануне по пути с аэродрома он молчал, предоставив слово жене и сыну начальника. Но сегодня брал реванш.

Володя никогда не сплетничал, не кляузничал. Он сообщал обычно приятные, веселые, забавные новости.

— Тебе надо платить тройную зарплату, Вольдемар (так Монастырский называл своего верного водителя). Как редактору многотиражки, как заведующему радиоузлом и как шоферу. Скоро на утренние газеты перестану подписываться — ты мне их с лихвой заменяешь. Вот только международной информации недостает.

— Могу и ее. Но про международные дела, товарищ председатель, в газетах есть, а вот насчет наших, в «Эстафете», маловато.

— Как маловато? — притворно возмущался Монастырский. — Во вчерашнем «Советском спорте» о нашей спартакиаде чуть ли не разворот, на той неделе о Рубцовой очерк, репортаж из Ленинграда…

— Да я не о том, товарищ председатель. Нигде же не сообщается, что Клавка-машинистка родила двойню.

— Когда? — искренне удивился Монастырский.

— Сегодня ночью, — торжествующе сообщил Володя. При этом оставалось тайной, как он успел об этом узнать. Разве что его корреспондентская сеть распространялась и на родильные дома. — А еще в отделе футбола Киселев, тренер, женится на Тамаре Ивановне из бухгалтерии…

— Кстати, о футболе, — перебил Монастырский. — Что там с Цветковым? Он что, не вошел в команду?

— Не знаю, — сдержанно ответил Володя, и Монастырский понял, что про Цветкова ему известны все неприятные новости, но он все равно ничего не скажет.

— Так уж и не знаешь?

На этот раз Володя даже не ответил, а лишь покрутил головой.

— Еще вот товарищ Ковров приезжает из Каспийска…

— Да ты-то откуда знаешь?! — с изумлением воскликнул Монастырский. — Наташа, что ли, сказала?

— Наташа, товарищ председатель, ничего лишнего не говорит, — наставительно заметил Володя. — Сам знаю. Приедет защиты просить.

Тут уж удивление Монастырского достигло предела. Откуда его водитель мог знать, зачем приезжает в Москву председатель каспийского горсовета общества «Эстафета»? Он что, телепат? Впрочем, Святослав Ильич уже давно привык к всеосведомленности Вольдемара. И знал по опыту, что свои источники информации тот никогда не выдает.

— Хороший человек Валерий Иванович, — после паузы добавил Володя. Так звали Коврова.

— Ну, а это откуда тебе известно? — поинтересовался Монастырский, прекрасно понимая, что последние слова Володи были завуалированной просьбой в чем-то поддержать Коврова.

— Был я в Каспийске. Хороший город.

Монастырский вспомнил, что по его рекомендации Ковров года два назад устроил Володю отдыхать на одну из приморских спортивных баз.

— Так вот ты его откуда знаешь!

— При чем тут это? — обиделся Володя. — Я бы и без него разместился. Между прочим, председателя ЦС вожу, не кого-нибудь. А когда там отдыхал, слышал — народ о нем хорошо отзывается. Молодой, горячий, шею, говорят, скоро сломит, но человек деловой и душевный.

— Ничего себе характеристика… — рассмеялся Монастырский. — «Шею скоро сломит».

Так, беседуя, доехали до «конторы». Монастырский поднялся к себе, поглядел на часы и убедился, что до начала рабочего дня остается еще время. Он всегда приезжал немного раньше. Кабинет помещался на втором этаже, и вела туда роскошная мраморная лестница, украшенная скульптурами неких античных богов и богинь. На потолке были лепнина, разные картины, потемневшие от. времени. Стены кабинета — сплошь дерево, узорный паркет, высокие окна. Давний владелец особняка обладал, видимо, вкусом, а главное, немалыми деньгами. Что было бесспорно, так это то, что предназначался дом явно не под Центральный совет «Эстафеты». Однако Монастырский сумел в короткий срок переделать особняк и довольно удобно разместить в нем все подразделения.

Наташа уже пришла и разбирала утреннюю почту. Увидев Монастырского, она радостно улыбнулась.

— Доброе утро, Святослав Ильич! Какой вы элегантный сегодня!

— Ая-яй, Наташа! Значит, обычно я неряха?

— Ну что вы, — смутилась девушка, — но у вас новый галстук.

— Что правда, то правда. А у тебя новая косынка, — и он вручил ей привезенный из Испании сувенир.

— Ой, спасибо, какая красивая! — обрадовалась Наташа и тут же перешла на деловой тон-. — Телефонограмму Коврову отправила, как пришла. Звонили из райсовета— заседание депутатской группы перенесли на следующий понедельник, из Спорткомитета напоминали о коллегии; из районного управления милиции звонили — спрашивали, когда вернетесь…

— Из милиции? — Монастырский нахмурился. — Что им надо?

— Не сказали. Просто спросили. Наверное, опять позвонят. Теперь еще…

«Еще» продолжалось добрых четверть часа, пока Наташа не доложила всех дел. Затем, оставив на столе утренние газеты, папку с Почтой и еще одну, на которой красовалась тисненная золотом надпись «на доклад», покинула кабинет.

Кабинет выходил на теневую сторону, и сейчас в жару в нем царила приятная прохлада.

Монастырский подошел к высокому окну и выглянул в сад. Из сада доносились свежий аромат зелени, запах сухой земли. Откуда-то слышались приглушенные звуки музыки, отдаленные шумы улицы, детский плач.

Монастырский бросил взгляд на часы — ровно девять.

В ту же минуту дверь распахнулась, и на пороге возник улыбающийся Ковалев.

— С прибытием, Святослав Ильич. Жалею, что вчера вам голову морочил, не мог до утра подождать, да и к строителям сейчас еду. Как съездили?

Начался оживленный разговор, то и дело прерываемый телефонными звонками. Ковалев докладывал о делах, Монастырский пытался хоть что-то рассказать о поездке. Наконец он бросил это безнадежное занятие.

Появилась Наташа и сообщила, что Ковалева вызывают по междугородному телефону в его кабинете. Как только первый заместитель вышел, начался нескончаемый поток посетителей. Вошел начфин Романов, сухой, подтянутый, казавшийся моложе своих семидесяти лет. Он давно мог уйти на пенсию, но не уходил, а поскольку специалистом был первоклассным, его никто не торопил.

Ему нужно было подписать финансовые документы.

За ним появилась инспектор по кадрам. Она принесла анкету нового тренера по легкой атлетике, высказав свое неодобрение. Разговаривали добрых полчаса, вызывали старшего тренера. Наконец совместными усилиями доказали инспектору, что новый тренер человек полезный, деловой, хотя и имел на прежнем месте работы два выговора. Затем ворвалась Воробьева.

— Но так же нельзя! — завопила она с порога. — Только себе, только себе!

Не без труда удалось выяснить, что методический кабинет выписывает не ту учебную литературу и только для кабинета, не считаясь «ни с кем». Монастырский устроил кому следует нагоняй. В течение всего времени не уставал звонить телефон. Его, прямой. Потому что тех, кто звонил через секретаря, Наташа и переадресовывала по назначению. Лишь немногих соединяла. Телефонные звонки съедали массу времени.

— Знаете, товарищ Монастырский, — сказал ему как-то корреспондент спортивной газеты, пришедший брать интервью. — Я тут захронометрировал. Просидел у вас почти час. Представляю, с какой злостью будут смотреть на меня сейчас те, кто ждет в приемной. А беседовали мы в общей сложности семнадцать минут. Остальное время вы говорили по телефону. Надо бы у вас над дверью кабинета повесить красную лампочку. Как вы беретесь за трубку, лампочка раз — и загорается. Чтобы те, кто ждет, знали, сколько времени фактически отнял у вас очередной посетитель. Нет, серьезно.

Они посмеялись. Но телефон действительно спасение и несчастье любого руководителя.

Очередным гостем кабинета оказался старший тренер «Эстафеты» по борьбе самбо Олег Рудин. В свое время Монастырский немало потрудился, чтобы заполучить его. Рудин принадлежал к современному поколению тренеров. Окончил институт физической культуры, школу тренеров, защитил кандидатскую диссертацию на тему «Психология как важный фактор тренировочного процесса»; владел английским языком, имел звание мастера спорта по борьбе самбо, по вольной борьбе и кандидата в мастера спорта по шахматам. Казалось бы, редкое сочетание достоинств. И хотя тренеров мастеров спорта, с ученой степенью, знанием языка и разрядом по шахматам не так уж мало, в том числе и в «Эстафете», Рудин обладал, в отличие от многих, обостренной тягой к новому. Он все время искал, изучал, экспериментировал. Иногда не без потерь. Но в конечном счете сумел создать в «Эстафете» первоклассную команду, дважды выигравшую первенство профсоюзов, успешно соперничавшую с динамовцами и числившую в своем составе победителей и призеров чемпионатов страны.

Конечно, Монастырскому не хотелось расставаться с Рудиным. Но кто больше подходил к отправке в США? И потом такая поездка, честно говоря, полезна не только американцам. Уж Рудин-то использует ее на все сто, да, пожалуй, и на все двести процентов! Ознакомится там с тренировочным процессом по другим видам: боксу, борьбе, дзю-до; зная английский, почитает специальную литературу, вообще расширит горизонт, усовершенствуется в языке. Монастырский считал, что надо использовать любую возможность для того, чтобы его тренеры развивались, «образовывались», повышали уровень своей подготовки. Ну а в стране, в том числе и в «Эстафете», тренеры найдутся, замена есть.

— Садись, Олег, — сказал Монастырский. Он имел неискоренимую привычку всем подчиненным и «равным по званию» говорить «ты», за что корил себя. И порой, спохватываясь, в самый неожиданный момент переходил на «вы». — Излагай, что нового.

— Во-первых, поздравляю вас, Святослав Ильич, с победой. И с Кубком вообще, и с тем, что наши эстафетовцы не подкачали.

— Брось, Олег. — Монастырский поморщился. — С первым Воинова надо поздравить, со вторым — тебя. А откровенно говоря, — никого.

— Так просто было, Святослав Ильич? Как орешки расщелкали?

— Как орешки, Олег. Хотя испанцы — орешки крепкие. Да и американцев, если их подучить, просто не разгрызешь.

— Это верно, — подумав, согласился Рудин. — Им воли к победе, упорства, энергии не занимать.

— Воли к победе или желания победить? — Монастырский хитро прищурился.

— Не одно и то же? — спросил Рудин, нахмурил брови, на секунду задумался и сам же ответил: — не одно и то же.

— Вот то-то и оно.:

— Но знаете, Святослав Ильич, что заметил (я тут за литературой их спортивной слежу все-таки, хожу во ВНИИФК, почитываю)? Они, как метеоры, врезаются, так сказать, в спортивную атмосферу, вспыхивают ярким огнем и гаснут.

— Красиво говоришь, но правильно. У них, скажем, в борьбе вдруг на каком-нибудь чемпионате молодой, отчаянный, талантливый появляется, золото хватает и все! Больше мы его не видим.

— Или характера не хватает, Святослав Ильич, или терпения, или условия у них такие, или просто своего добился: титул, слава есть — надо срочно эксплуатировать в других прибыльных областях, некогда дальше бороться. — Рудин помолчал. — Интересный вопрос. Изучить бы.

— Ну вот поезжай в Штаты и изучи, — серьезно заметил Монастырский.

Вежливо улыбнувшись шутке председателя, Рудин собрался было начать доклад о проделанной за время отсутствия Монастырского работе, но тот перебил его:

— Ты что думаешь, я шучу? Собирай чемоданы и на полгода-годик в Штаты.

— Не понимаю. — Рудин устремил на Монастырского озадаченный взгляд.

— А что тут понимать? Обычное дело. Слаборазвитая страна, в данном случае Соединенные Штаты, просит оказать помощь: наладить борьбу самбо, подготовить борцов, научить тренеров и так далее. — Что, у нас мало тренеров за рубежом работает? Вот и твой черед настал.

— Святослав Ильич, — Рудин недоверчиво помотал головой, — самолюбие им не мешает нашей помощи просить?

— Как видишь, нет. В борьбе самбо мы специалисты. Почему к нам не обратиться? Важен результат. Мы когда-то у чехов учились в хоккей с шайбой играть. Кое-что из этого получилось. Если б мы из Бразилии или еще какой другой страны на годик футбольного учителя пригласили, думаю, наше самолюбие только выиграло бы.

Неожиданно, словно только теперь до него дошло все сказанное председателем, Рудин озабоченно воскликнул:

— Вы что это, серьезно, Святослав Ильич?! Официально есть что-нибудь?

— И серьезно и официально, Олег. На кубок приезжал руководитель большого американского клуба — хочет культивировать у себя борьбу самбо, попросил хорошего тренера. Жду решения руководства, и начнешь оформляться.

— Почему я?

— Сам не сообразишь? Подумай. Если найдешь более подходящую кандидатуру, скажешь. Заменю. Я, например, лучшей не нашел.

Некоторое время Рудин сидел задумавшись. Потом встал.

— Да, сюрприз вы мне преподнесли, Святослав Ильич. Пойду готовиться.

— К чему будешь готовиться?

— К Америке, — серьезно пояснил Рудин. — Литературу читать, словари доставать.

— Правильно. Самбистов-то подготовишь им хороших? Не просто хороших — первоклассных надо. Твое дело — не уронить марки советского тренера, а вот чтоб твои американские самбисты наших не валили, это уж дело Воинова и его ребят. Пусть вкалывают! Как же? Теперь сам товарищ Рудин соперников готовит, теперь гляди в оба.

Монастырский встал, улыбнулся, пожал тренеру руку.

— Давай, Олег, готовься. Дело серьезное и, сам понимаешь, не просто спортивное. Да и Трентон этот, американский деятель, фигура сложная. Мы еще поговорим о нем.

Оставшись один в кабинете, Монастырский положил тяжелые руки на письменный стол, устремил взгляд в окно. Правильно ли он поступает? Интересно, что заслуживает более высокой оценки: победа советской команды над беспомощной, едва начавшей «ходить» американской или победа американской, подготовленной советским тренером? А почему надо так ставить вопрос? Самой высокой оценки заслуживает тот выигрыш, который достанется на долю спорта вообще. И вот это главное. Хотя кому же не хочется, чтобы победили свои! Только грош цена победе, добытой без труда… Нет уж, пускай Рудин едет и работает на совесть, а мы здесь тоже сидеть сложа руки не будем.

В дверь постучали. Монастырский посмотрел на часы: четырнадцать ноль-ноль. Начинался прием сотрудников по личным вопросам.

Входит мрачного вида мужчина — Николаев из орготдела. Монастырский вздыхает: предстоит тяжелый разговор.

— Садись, 'Николаев, слушаю.

— Товарищ председатель, — говорит тот глухим, тихим голосом, — как же так получается? Я три года жду квартиры. Сами знаете, как живу. Двадцать квартир дали. Я двадцатый, а вместо меня Серовой дают, а она двадцать третья. Я что, в хоромах живу? Вы побывайте у меня. Трещина в половину стены, соседей четыре семьи, окна в темный двор выходят. Где ж справедливость?

Все правильно говоришь, Николаев. Неважная у тебя комната, хоть и двадцать в ней метров, потому и в список тебя включили. Был я у тебя, лично осматривал, забыл ты, видно. И квартиру ту однокомнатную тебе предназначили. Но ты ведь знаешь, что у Серовой. Вдова…

— Ну что ж, что вдова? — перебил, чуть повысив голос, Николаев.'—Кто же ей мешает замуж выйти? Вокруг нее вон сколько вертится! Этот, как его из стройконторы…

— Не стыдно, Николаев? — Монастырский слегка стукнул по столу кулаком, но чернильный прибор зазвенел. — Не стыдно сплетни собирать? Она три года всего как овдовела, дочку воспитывает, у нее зарплата меньше твоей…

— Я ее денег не считаю… — пробурчал Николаев.

— Я твоих тоже считать не собираюсь. Но ты-то один живешь, холостяк. А у нее, повторяю, дочка, и теперь вот двоих первоклашек взяла, ведь знаешь. Значит, она нынче сам-четыре! На кой брала? Понимаю, несчастье такое — сестра умерла. Вполне сочувствую. А племянников зачем взяла? У нас что, государство о них не позаботится, что ли? Не в Америке, слава богу, живем.

— Не беспокойтесь, товарищ Николаев. — Серые глаза Монастырского сузились. — Государство о них позаботится. И о вас тоже. В январе еще квартиры получим. Вы теперь первый в списке. А сейчас кого надо первого размещать: одинокую женщину с тремя детьми или одинокого мужчину, товарища Николаева? Местком ведь тоже так считает.

— Местком… — Николаев иронически усмехнулся. — Как председатель скажет, так местком и укажет.

— Как вас прикажете понимать? — Монастырский встал.

— А чего тут понимать? — Николаев тоже встал, глаза его зло поблескивали. Если председатель приходит на заседание месткома и за эту Серову говорит, кто ж возражать будет?

Монастырский подошел к боковому столику, нажал кнопку интерфона и, не дожидаясь ответа, сказал:

— Наташа, пригласите ко мне Розу Борисовну. Срочно.

— А что я сказал? Я ничего такого не сказал… — забормотал Николаев, но Монастырский отвернулся к открытому окну и молчал.

Раздался еле слышный стук в дверь, и в кабинет вошла невысокая благообразная женщина.

— Звали меня, Святослав Ильич? — Она вопросительно посмотрела на Монастырского.

— Не звал, а приглашал, Роза Борисовна. Не по служебным делам, а по общественным. Будь добра, сообщи товарищу Николаеву, кто присутствовал на заседании месткома, когда окончательно решался вопрос о распределении квартир.

— Как кто? — удивилась Роза Борисовна. — Почти все члены месткома. Левин, Александров, Рымарева, Антонова…

— А я? Я присутствовал?

— Нет. А почему вы должны были присутствовать? — еще более удивилась женщина. — Товарищ Ковалев от администрации…

— После месткома ты ко мне приходила?

— Приходила, чтоб.,

— Вот, вот! О чем шла речь?

— Мы просили вне очереди дать квартиру Серовой, потому что у нее…

— Кто мы?

— Местком.

— Я вам не приказывал, чтобы вы товарища Николаева отодвинули и заменили на Серову?

— Святослав Ильич, — тихо, но твердо сказала Роза Борисовна, — месткому никто приказывать не может. И я лично не помню, чтобы кто-нибудь, и вы в том числе, пытались это сделать. Что же касается данного случая, то, насколько я помню, после моего объяснения вы решение месткома поддержали. Что-нибудь изменилось?

— Нет, ничего. Спасибо, что пришла. У меня к тебе все.

— Пожалуйста, Святослав Ильич. — Женщина еще раз посмотрела на председателя с удивлением и, так, видимо, ничего и не поняв в разыгравшейся сцене, вышла из кабинета, тихо притворив дверь.

— Так а я что? — забормотал Николаев, едва дверь закрылась. — Люди сказали, я людям верю. Обидно же! Столько ждал, уж мебель закупил, у друзей стоит, а тут на тебе…

— Слушай, Николаев, не будь ты бабой. Сказал, в январе новоселье справишь…

— А там еще чего-нибудь, опять отодвинут…

— Не отодвинут, — устало произнес Монастырский, — обещаю тебе. Теперь иди, не вешай носа. Пусть друг побережет мебель — в январе переедешь.

Сутулясь, Николаев покинул кабинет, а Монастырский, тяжело вздохнув, приготовился принимать следующего посетителя.

В дверях возник румяный, бойкий паренек — электрик.

— Товарищ председатель, — затараторил он с порога, — пусть кладовщик лампочки дает. Он, гад, торгует ими, вот крест. Я уж два раза сам покупал, на свои трудовые, а он говорит — быстро перегорают, мол. У них срок есть. Они в норме перегорают. Я-..

— Погоди, погоди, — остановил его Монастырский. — У меня прием сотрудников по личным вопросам. А ты с какими-то лампочками! Сказал бы завхозу…

— Так три раза ему, глухарю, говорил! Что об стенку горохом, товарищ председатель. К вам-то по делу не пускают: нечего, говорят, председателя ерундой беспокоить. Вот я на личный и записался, свое гражданское право использовал. Что, нельзя? Иначе-то не попадешь к вам! Кому ж про лампочки тогда?..

— Ну даешь! — расхохотался Монастырский. — Значит, используешь свое гражданское право, чтоб бороться с бесхозяйственностью?

— Так он же, кладовщик, гад…

— Тихо, тихо, — перебил электрика Монастырский. — Чего бранишься? Ты где, в пивной или в кабинете председателя?

Он нажал кнопку интерфона.

— Слушаю, товарищ председатель, — раздался глухой голос.

— Иван Тихонович, распорядитесь, чтобы электрику выдали новые лампочки, а то, говорят, сотрудники в темноте на мебель натыкаются, — и он подмигнул пареньку, который весело подмигнул в ответ.

— На мебель? — глухо прозвучал в интерфоне удивленный голос. — Сейчас распоряжусь, товарищ председатель.

— Значит, покончили с твоим личным вопросом?

— Ага, спасибо. — Паренек радостно улыбнулся и исчез так же стремительно, как и появился.

Больше, к счастью, на прием записан сегодня никто не был, и Монастырский углубился в бумаги. За время его отсутствия их набралось немало.

Вот план проведения спартакиады общества для изучения, а вот план типовой спортплощадки для ознакомления, материалы к коллегии Спорткомитета приглашение на открытие районного Дворца пионеров, список для премирования сотрудников, проекты приказов об отпусках, выговорах, поощрениях… А вот письмо от старого фронтового друга, который упорно писал ему по служебному адресу, так как считал, что там письмо не затеряется. Несколько заявлений сотрудников с различными просьбами, бандероль — в ней книга знакомого журналиста с дарственной надписью. Еще приглашение, повестки для заседаний, проекты писем, которые следовало подписать…

Бывали дни, когда Монастырский подписывал или «расписывал», то есть направлял своим заместителям — начальникам отделов; до полутораста документов.

— А это что за зеленая бумажка в самом конце стопы?

Монастырский некоторое время с недоумением вертел в руках повестку из милиции. С чего бы? По какому такому делу? Может, Вольдемар с машиной что-нибудь натворил? Или пожарная инспекция штраф накладывает? Кто-нибудь из сотрудников в вытрезвитель попал?

Но почему ему? Он ведь не завгар, не юрисконсульт, не председатель месткома, черт возьми! Странно…