Андрейка, привет!

Я пишу тебе последнее письмо. Завтра мы самолетом вылетаем обратно в Женеву. Шмелев сделает там отчетный доклад о результатах поездки, и через неделю вы с Зойкой будете встречать меня в Шереметьеве. (Поцелуй ее за меня, вы все же оказались порядочными людьми, что отложили свадьбу!)

Конечно, самое главное ты знаешь из газет, но все-таки я опишу тебе кое-какие подробности. Письмо сохрани, потом использую его как основу для очерка.

Заранее хочу сказать, что результатами поездки очень доволен. Ты представляешь, что значит для молодого журналиста в самом начале своей, как выражается мой достопочтенный коллега Брегг, «карьеры» присутствовать при таком инциденте. Вот тебе и буржуазный мир в полный, так сказать, рост! Я рад за науку. Все же не удалось этому шарлатану и деляге замутить ее чистые воды и обмануть честных людей.

Короче, все оказалось липой! Но сказать так, значит ничего не сказать. Самое интересное, самое поучительное как раз заключается в том, что это стало возможным. Это целый роман, который я когда-нибудь напишу. А пока ограничусь узкими рамками настоящего письма.

Так вот, слушай и мотай на ус.

Вошли мы в залив Порт-Филипп. Еще один лоцман поднялся на борт, еще какое-то начальство. Оказывается, то, которое влезло раньше, все это время занималось иммигрантами: от них требуют заполнять анкеты толще телефонного справочника. Для нас все проще: посмотрели чемоданы, спросили, не везем ли семена, оружие, фрукты и т. д., а у пассажиров первого класса эта процедура еще короче.

Буксиры протащили «Атлантиду» по узкому фарватеру к центру города. А потом началось то же, что было при отплытии: оркестры, кинохроника, конфетти, серпантин, шум, гам. Выходим на причал, озираемся, от всей этой суматохи голова кругом идет. И вдруг прямо к нам — четыре «кадиллака». Ну, брат, я таких не видел! Прямо с нашу «Атлантиду» каждый. Шоферы разукрашены, что генералы. Оказывается, это для нас Маккензи вызвал.

Город красивый. Весь одноэтажный. Домики, домики, домики, все маленькие, яркие, перед каждым — газончик, палисадничек. Едешь, и конца-края им нет. Движение левостороннее, забавно, Андрейка, так и кажется, что кто-нибудь встречный налетит.

Город молодой, ему всего сто тридцать лет. В центре — высокие дома, отели, рестораны, магазины, банки.

Остановились в «Савой-отеле». Роскошный, в современном стиле.

Не успели переодеться — за нами пришли машины, повезли в Университет святого Маврикия. Объяснения давал Маккензи. Директор только что ему ботинки не лизал. Учится там восемь тысяч студентов. Платят сумасшедшие деньги. Все «сынки» и «дочки», у каждого своя машина.

Университет красивый. Множество небольших зданий из серого камня с черепичными крышами. А между зданиями газоны, клумбы, аллейки. Большой стадион, бассейн, спортзал. Есть у них солидная библиотека, научные корпуса. Словом, университетик, будь здоров!

Вечером Маккензи устроил банкет. Сколько было народу, не сосчитать, наверное, весь Мельбурн. Наутро — экскурсия, а вечером — торжественный обед... И тут Михаил Михайлович собрал всех голубчиков и сказал:

— Вот что, дорогие коллеги, не знаю, как вы, а я, к сожалению, располагаю весьма ограниченным временем. Я очень ценю гостеприимство нашего друга Грегора, но срочные дела в Москве заставляют скорее приняться за дело, ради которого мы проделали столь долгое путешествие!

Леверу-то, видимо, хочется покутить, но он высказался в том же духе.

— Вы правы,— проворчал и мрачный Холмер,— надо делом заниматься.

Маккензи туда-сюда. Но ничего не попишешь.

И вот на следующий день началась работа. Подали опять эти «кадиллаки», привезли на аэродром и самолетом, после трех пересадок, доставили в город Карнарвон, а потом — в Пилтдоун, на западе материка. Приехали, и тут нас ожидало, наверное, полсотни «кадиллаков».

Привезли в какой-то дворец — это, оказывается, овцеводческая ферма Маккензи. На час езды во все стороны его земли. Правда, большую часть он продал за несусветную цену, когда выяснилось, что здесь может быть золото.

Чтоб ясно было дальнейшее,— маленькое отступление. В западной Австралии добывается до восьмидесяти процентов золота страны (а вообще Австралия среди капиталистических стран по золотодобыче на четвертом месте). Раньше это золото добывалось в районах Калгурли и Кулгарди. А когда мы приехали, то шла усиленная разведка около Карнарвона, в Пилтдоуне, на землях, что продал Маккензи.

Если ты посмотришь на карту и представишь себе, что Австралия некогда примыкала к Индии (что должна была убедительно доказать находка австралоантропа), то увидишь, что место, где находится Карнарвон, почти точно совпадает с местом, где в Индии находится город Мадрас. А именно в этом районе, а также в близлежащем Коларе расположены основные в этой стране залежи золота. Таким образом, эти залежи должны продолжаться и в Пилтдоуне. Отсюда — огромный скачок в цене на маккензевские земли.

Но вернемся к нашим баранам, как говорят французы (пословица весьма уместная в Австралии). Итак, прибыли мы на место и пошли знакомиться с обстановкой.

Проехали по песчаной дороге, осмотрели пресловутый карьер, где был найден австралоантроп и где уже возвышается огромный щит, возвещающий метровыми буквами об этом событии. Правда, окаменелостей там больше не найдешь — Маккензи сказал, что нахлынули туристы и все растащили, даже скелет дохлой овцы унесли.

Познакомились с этим юристом-коллекционером Чарльзом Даусоном. Крепкий старичок, голова лысая, как бильярдный шар, а усы, что у городового.

Он нам опять рассказал, как нашел кость, и какие здесь вообще палеонтологические богатства, и какой замечательный человек Маккензи, без которого ничего этого не было бы.

Вдруг Михаил Михайлович берет его под руку и говорит:

— Ну что мы все будем друг другу мешать, давайте разобьемся на группы. Я, например, побеседую с любезным мистером Даусоном, а вы осматривайте карьер.

Даусон в панике смотрит на Маккензи, тот хотел вмешаться, но Холмер и Левер потащили его за собой, а Шмелев увел этого Дауссна куда-то и четыре (четыре!) часа расспрашивал.

Когда они вернулись к ужину, Даусон словно похудел.

Пробыли мы там два дня и улетели обратно в Мельбурн. Улетели без Левера. Он занемог и остался на несколько дней отлежаться на ферме Маккензи.

Прилетели в Мельбурн. Встретились со знаменитым доктором Вудвардом. Захлебываясь, рассказал он нам и показал результаты исследований, которыми руководил (по старости он теперь только руководит, а работу ведут молодые ассистенты).

Нас сопровождает уйма репортеров. Губернатор принимает, отцы города чествуют, Маккензи устраивает банкет за банкетом.

Осмотр австралоантропа напоминал эпизоды из американского боевика. В машинах, в каждой из которых сидели частные детективы, въехали на территорию университета, прокатили во двор научного корпуса, Там прошли сто дверей, мимо ста сторожей, углубились в какие-то подземные лабиринты и оказались в бронированной комнате, где вдоль стен стоят десятки сейфов. Я думал, Маккензи хранит тут свои трудовые сбережения. Ни черта! Открывают один из сейфов и выкладывают перед нами эту знаменитую кость. Все ее щупают, трогают, надевают очки, потому что света мало. Вокруг толкутся ассистенты, помощники, члены попечительского совета, охранники.

Холмер было заикнулся, нельзя ли еще раз подвергнуть проверке по калий-аргоновому методу, но Вудварда чуть удар не хватил: неужели ему не доверяют! Какое оскорбление! Ах! Ах! Да еще какая-то аппаратура в этом ультрасовременном университете не работает, и на банкет к губернатору опаздываем...

Вообще, обстановочка...

Но все же сели Холмер и Шмелев за работу, смотрели, проверяли, читали, а через три дня к ним присоединился выздоровевший Левер. Они втроем засиживались до ночи, чего-то писали. И вот на седьмой день нашего пребывания в помещении газеты «Мельбурн-сан» собралась пресс-конференция. Стол с зеленым сукном, на нем — образцы почвы, челюсть австралоантропа (для ее охраны прибыли солдаты и полицейские), фото, бумаги и т. д.

Набралось человек двести: корреспонденты, кинооператоры, фотографы, переводчики. Все очень торжественно. Маккензи сидит как император на коронации, Вудвард глаза платком утирает, Даусон весь красный от радости, что его допустили. И наши трое: Левер потеет, Холмер, как сфинкс, только губами пожевывает, а Михаил Михайлович надел очки, просматривает записи.

Главный редактор открыл пресс-конференцию, представил ученых и сказал, что сообщение о результатах работы смешанной международной научной группы Антропологического подкомитета Исторического комитета ЮНЕСКО сделает советский профессор Шмелев.

Михаил Михайлович очень спокойно, словно он такие речи каждый день произносит, встал, взял в руки несколько листков из блокнота и начал:

— Уважаемые леди и джентльмены, разрешите мне вначале напомнить: сообщение, которое вы сейчас услышите, я делаю от имени всей нашей научной группы. Юридически оно является сообщением и заключением ЮНЕСКО.

Все материалы с детальным описанием сейчас отпечатываются на английском языке и будут вручены после пресс-конференции каждому из присутствующих.

Хочу еще раз подчеркнуть: наше мнение — мнение облеченных довернем своих стран и ЮНЕСКО ученых США, Франции и СССР едино, абсолютно едино. Мы действовали в интересах правды и научной истины.

А теперь перехожу к фактам.

Тишина, брат Андрейка, стояла такая, что слышно было, как эвкалипты растут.

Вот краткое содержание речи Шмелева.

Вся история с находкой австралоантропа является грандиозным и искусным обманом.

Действительно, образцы почвы, подвергнутые анализу калий-аргоновым методом под руководством доктора Вудварда, имеют возраст в миллион девятьсот тысяч лет. Но дело в том, что образцы эти были доставлены извне и искусно смешаны с почвой в месте «нахождения» челюсти. Так же ловко они были изъяты для направления на исследование.

Когда же Шмелев и Холмер подвергли исследованию флюорином самую кость, то выяснилось невероятное. Как известно, это химическое испытание основывается на том факте, что чем дольше кости находятся в земле, тем больше они пропитываются флюорином, содержащимся в почвенных водах. Это, в свою очередь, позволяет довольно точно определить возраст останков.

В данном случае этот возраст сказался ничтожно малым. Можно было бы представить ископаемого человека в возрасте не в миллион девятьсот тысяч, а хотя бы в полмиллиона лет, но чуть ли ни наш современник с такой челюстью был просто невозможен!

Как говорил Шерлок Холмс: «Если отбросить невозможное, все что остается, даже невероятное, должно быть правдой».

Холмер и Шмелев более десяти часов исследовали челюсть австралоантропа. И в результате Шмелев разгадал загадку. Он взял челюсть гориллы, спилил верхнюю поверхность коренных зубов, окрасил ее соответствующим образом и получил челюсть, в точности похожую на ту, которая была «найдена» в Пилтдоуне. Эта последняя была вновь извлечена на свет божий, и ее подвергли — в который раз! — испытаниям с помощью рентгеновских лучей, счетчика Гейгера; измерили количество азота, потерянного костью за время пребывания в земле, и т. д.

И выяснилось, что челюсть принадлежит вполне современной горилле (чьим предком, как известно, был найденный в Индии палиопитек). Челюсть окрасили в бурый цвет с помощью железистых солей и бихромата калия, придав ей вид ископаемых останков, а зубы искусно подпилили, затем умело закрасили. Однако Шмелев через лупу разглядел на поверхности зубов несколько царапин — следов напильника. К тому же поверхность их была слегка шероховатой, явление совершенно ненормальное, но естественное при спиливании. Эти царапины и шероховатости, разумеется, не были заметны ни на фотографиях, ни на муляже, присланных в Женеву,

Удивительным было и другое: не так уже сложно было обнаружить все эти факты, тем более такому опытному ученому, как доктор Вудвард, Но из бесед и допросов с пристрастием некоторых сотрудников университета, чьи имена научная группа решила пока не оглашать, выяснилось, что ассистенты, проводившие опыты по указанию Вудварда, фактически подчинялись приказам Маккензи и докладывали престарелому ученому то, что подсказывал Маккензи.

Не выдержали испытаний и почти все другие останки, найденные в Пилтдоуне. Однако некоторые, те, что были направлены в дар различным музеям и университетам (где их могли подвергнуть проверочным испытаниям), оказались подлинными. Подтверждение этому было получено по телеграфу. Например, зубы динозавра, кость доисторического носорога. Их нашли в разное время в Тунисе и Олдовее, оттуда они попали в частную коллекцию Даусона. Подозрительный человек, которого видели в Олдовее, занимался там, судя по всему, кражей подлинных древних останков, которые позже подкинули в карьер.

Короче говоря, весь этот знаменитый песочный карьер представлял собой не что иное, как огромную ловушку, в которой были рассыпаны останки поддельные и подлинные, но принесенные из других мест. Маккензи правильно рассчитал, что после «открытия» челюсти австралоантропа вряд ли кто займется проверкой других костей. В ловушку эту попался Вудвард и некоторые другие австралийские ученые и должны были попасться члены научной группы ЮНЕСКО.

Пока Холмер и Шмелев занимались исследованиями в Мельбурне, Левер, сказавшись больным, развил бурную деятельность в Пилтдоуне. Еще на «Атлантиде» он получил анонимную телеграмму, в которой содержался совет «порасспросить соседей Даусона, и тогда выяснится кое-что интересное».

Посоветовавшись с Холмером и Маккензи, которые совместно с ним разработали план проверки, Левер, оставшись в Пилтдоуне один, стал беседовать с «соседями». Выяснились любопытные обстоятельства.

Один из «друзей» Даусона (уж не он ли прислал телеграмму?), зайдя как-то без стука в домашнюю химическую лабораторию коллекционера, застал его за странным занятием: он колдовал над какими-то костями, которые мокли в сосудах, в бурой жидкости, распространявшей едкий запах. Даусон стал сбивчиво объяснять, что он производит опыты, чтоб проверить, как кости меняют цвет.

В то время сосед не обратил на это внимания, но сейчас у него возникли подозрения.

Другой человек, работник банка, тоже коллекционер-любитель, выменял на что-то у Даусона очень интересную окаменелость берцовой кости. Но вскоре он сам убедился, что кость — подделка, о чем рассказал жене. Этот банковский служащий неожиданно умер за две недели до прибытия экспедиции в Австралию. Свою коллекцию он оставил племяннику, которого все эти древние останки совершенно не интересовали и который даже не распаковывал дядиного наследства.

Левер разыскал этого племянника и прокопался целые сутки в пыльных ящиках, сваленных в углу его сарая. И не зря, В последнем, двенадцатом ящике он обнаружил берцовую кость, выменянную у Даусона, с прикрепленной к ней карточкой, такой же, какие имелись и на всех других образцах коллекции. На карточке значилось: «Подделана Даусоном, чтобы обмануть (всех?)». А далее следовала совсем не академическая приписка: «И этот подлец всучил мне ее за один из самых ценных образцов...» Внизу мелким почерком покойный владелец коллекции пояснял, что бурый цвет кости исчезает под влиянием хлоргидрата и обнаруживается довольно распространенная белая окаменелость, каких много встречается в меловых холмах.

Левер проверил это и убедился в справедливости приписки. Левер узнал, что Даусон был неплохим художником, а главное, он слыл по всей округе мастером всевозможных мистификаций, фокусов, обманов и шуток. Даусон находился в жестокой материальной зависимости от Маккензи, которому задолжал много денег, потраченных на свои причуды коллекционера и химика-любителя. Поговаривали также, что он не отличался честностью в делах, отчего и был в свое время вынужден покинуть Мельбурн, Про эти дела хорошо знал Маккензи. Одним словом, Даусона он держал в руках.

Научная группа запротоколировала весь собранный ею материал: опросы свидетелей, результаты проверок, увеличенные фотографии челюсти австралоантропа и т. д. Эти-то материалы и составили досье для журналистов.

Выяснять, какими мотивами руководствовался Маккензи, затевая свой грандиозный обман,— заявил Шмелев,— не входит в компетенцию научной группы. Ее задача заключалась в том, чтобы проверить сделанное в Пилтдоуне открытие. Она эту задачу выполнила.

Однако научная группа не может не отметить беспочвенность широкой рекламы в газетах о том, что находка австралоантропа подтверждает гипотезу расхождения материков, гипотезу о том, что Австралия некогда соединялась с Азией.

Если поверить этой гипотезе, логично было бы предположить, что золотоносные пласты, находящиеся в Мадрасе, продолжаются в районе Пилтдоуна. В этом случае обширные земли в этой части Австралии приобретают значительную ценность и могут быть проданы по цене, в десять раз превышающей их фактическую стоимость.

— Разрешите, господа,— сказал в заключение Шмелев,— закончить мое выступление, высказав вам единодушное мнение нашей научной группы. Мы выражаем категорический протест против столь бесстыдного поругания науки, когда она приносится в жертву корыстным интересам бизнеса и стяжательства, когда беззастенчивые шарлатаны, пролезшие в науку благодаря своим миллионам, используют ее ради наживы новых миллионов.

Мы сожалеем, что в наше время возможны подобные факты, и надеемся, что научные круги во всех странах сделают соответствующие выводы и закроют доступ в свою среду тем, кто недостоин носить высокое звание ученого.

Только если ученые всей земли объединятся в своем стремлении трудиться на благо человечества, наука сможет выполнить свои благородные цели!

Вот, брат Андрейка! Михаил Михайлович говорил почти час, и весь этот час зал напоминал немую сцену из «Ревизора». Все журналисты слушали, раскрыв рты, даже забывая записывать. Маккензи словно окаменел. Даусон, казалось, вот-вот отдаст богу душу...

Когда Шмелев кончил говорить, началось что-то невообразимое. Репортеры бросились к телефонам. Маккензи, красный как рак, подскочил к Даусону и... с криком «обманщик» влепил ему пощечину, потом подбежал к Михаилу Михайловичу, пытаясь оправдываться, но тот повернулся к нему спиной и вышел. Вудварду сделалось плохо — прибежали врачи. Описать невозможно!.,

На пресс-конференции журналистам некогда было задавать вопросы, они спешили скорее передать сенсацию в свои газеты. Зато теперь они бегают за учеными по пятам, осаждают отель, обрывают телефон.

Большинство австралийских газет обвиняет во всем Даусона. Маккензи привлек его к суду за злоупотребление доверием. Даусона в тот же вечер арестовали, но кто-то (неизвестно кто!) внес за него огромный залог, под который его выпустили.

Маккензи, как он сообщил журналистам, очень сожалеет о заблуждении, в которое впали члены группы, обвинив его в неблаговидных поступках, и надеется, что оно скоро рассеется. Однако, к великому сожалению, срочные дела призывают его в Мексику. И он тут же исчез. Причем, как уже выяснили дотошные репортеры, в Мексику он не прилетел.

Вудвард лежит в тяжелом состоянии. Общая тенденция здешних газет — замять скандал.

Мне, честно говоря, все это порядком надоело. Все же нервы в напряжении. Нас кое-какие газеты поливают помоями и даже видят во всем этом деле «происки Москвы».

Левер летит с нами завтра. Он вместе со Шмелевым сделает в Женеве отчет об экспедиции. А Холмер улетел сегодня к себе в США. Он мрачный, у него какие-то неприятности в университете, газеты что-то пишут о нем плохое. Не знаю, в чем дело, он не рассказывал. Перед отъездом, правда, зашел проститься. Человек он сухой, но тут растрогался. Пожал Михаилу Михайловичу руку и сказал:

— Прощайте, Шмелев, и спасибо вам.

— За что ж «спасибо», Холмер? И почему «прощайте»? Мы еще увидимся с вами.

— Посмотрим,— пробормотал Холмер,— может быть, меня и не пошлют больше никуда. Все бывает. А спасибо вам за то, что помогли кое в чем разобраться. Если б ученые всей земли были такими, как вы, Шмелев, было бы неплохо. Да, неплохо...

Еще раз пожал нам всем руки и ушел.

После отъезда Холмера Михаил Михайлович и Левер заперлись — утрясают детали отчета, а я вот пишу тебе письмо.

Да, это путешествие для меня было не просто странствием по морям и океанам. Это было путешествие в жизнь.

Когда видишь новое, зрение обостряется, а когда находишься за рубежом, далеко от привычного, ясного и в деталях знакомого, оно обостряется вдвойне. И многое, на что раньше не обращал внимания, здесь поражает, наводит на размышления.

Все-таки самый интересный объект для изучения — это человек. По сравнению с ним самая совершенная космическая лаборатория, самый фантастический электронный мозг выглядят примитивно.

Я уже писал тебе о разных участниках нашей экспедиции. Тогда они казались мне совсем другими. Прошел всего месяц, а какие новые стороны открылись в этих людях! И, наверное, их еще тысячи, этих неведомых граней человеческого существа, открывающихся при все новых обстоятельствах проницательному (не то, что я) наблюдателю.

От Маккензи чего-либо хорошего и ожидать было трудно. Что для него наука? Он не то что науку, родных детей не пожалел ради бизнеса.

Иное дело Левер пли Холмер. Они настоящие ученые, каждый со своей сложной судьбой.

А французская журналистка? Кто она? Почему исчезла? Мы договорились с ней в день приезда встретиться на палубе. Я пришел, ждал-ждал, а ее нет. Так и не дождался. И когда на берег сходили, не видел. Думал, позвонит хоть в Мельбурне, особенно когда весь этот скандал разразился. Нет, как в воду канула...

Я соврал бы тебе, если б сказал, что это оставило меня равнодушным.

Не знаю, как тебе объяснить, я привязался к ней. Да, да, это так. Она для меня стала объектом размышлений, раздумий. К сожалению, горьких раздумий.

Наверное, я еще встречу эту женщину. И тогда прямо спрошу ее обо всем, И ей придется дать тогда ясный ответ. Мне, да, может быть, и себе...

Рано или поздно каждый должен дать ясный ответ на любой вопрос, который ставит перед ним жизнь. Чего бы ему это ни стоило.

Этого путешествия я никогда не забуду. Многому я научился, но еще очень многому придется учиться. Учиться у таких людей, как Михаил Михайлович. И знаешь, что я тебе скажу, у таких, как Маккензи, тоже! У Михаила Михайловича — каким надо быть. А у Маккензи — с какими надо уметь бороться.

И потом, я устал здесь от тоски. Ты даже не представляешь, что значит быть без дома столько времени! Нет, ты не думай, я и дальше с удовольствием буду мотаться в заграничные командировки,— это, будь здоров, как интересно! Но надолго — слуга покорный!

Итак, до скорой встречи с тобой и Зойкой, моей... кем же она мне приходится, жена брата? А? Хотел вам на свадьбу в подарок привезти попугая. Боюсь, не довезу.

Если б ты знал, Андрейка, как я хочу домой!..