Океанский лайнер «Атлантида» возвышался над причалами марсельского порта, словно гигантский айсберг. Оркестры один на верхней палубе, другой на берегу, гремели всей мощью сияющих на солнце труб; серпантины густой разноцветной паутиной протянулись от перил корабля к перилам дебаркадера. Посыльные в ярких формах, с бесчисленными пуговицами выгружали из пикапов присланные в адрес отъезжающих корзины цветов и коробки конфет.
Капитан и его девять помощников, сверкая золотом галунов и крахмальной белизной кителей, неподвижно застыли на мостике. У главного трапа бортовой комиссар и уполномоченный компании, широко улыбаясь, встречали именитых гостей. Накануне они провели бессонную ночь, заучивая имена наиболее значительных пассажиров, имена их жен, детей, любовниц, общественные и деловые посты.
— Господин сенатор, мы рады приветствовать вас и госпожу Джекобе на борту нашего лайнера! Этот маленький сувенир — свидетельство наших чувств.
— Марсель, ты гордость нашего бокса! Мы не сомневаемся, что ты окажешься достойным своего великого отца. Желаем тебе победы в твоем австралийском турне. Прими этот небольшой подарок на счастье.
— Мадемуазель Ренар, разрешите вас поздравить от имени компании и всего экипажа с вашим юбилейным двадцать пятым фильмом, в котором вы будете сниматься в Австралии. Разрешите вручить вам наш скромный сувенир...
Сенаторы и миллионеры, чемпионы и кинозвезды, генералы и послы поднимались на борт, окруженные секретарями, камердинерами, горничными и телохранителями.
В широких коридорах первого класса прохаживались бортовые детективы, многоопытным взглядом отмечая тех, кто несет в руках шкатулки с драгоценностями, кто по рассеянности может зайти в чужую каюту и кто может зайти в чужую каюту отнюдь не по рассеянности.
На набережной, у трапа, на верхней палубе десятки фото- и кино-корреспондентов стрекотали и щелкали камерами. Сверкали блицы, репортеры то и дело подскакивали со своими, похожими на кукурузу, микрофонами к очередной знаменитости.
Шмелев, Левер, Холмер и Маккензи ехали в первом классе. Австралиец все же добился от Объединенных Наций для научной группы и для себя билетов в первый класс. Пока ученые поднимались по парадному трапу вместе с остальными привилегированными пассажирами, составлявшими приблизительно пять процентов от общего числа (для них было предназначено девяносто процентов корабля), другие тридцать или сорок процентов, ехавшие во втором и третьем классах, проходили на корабль по среднему трапу. Их приветливо встречали, хотя без речей и подарков, разводили по каютам и желали счастливого пути. Среди этих пассажиров были остальные участники экспедиции. А через кормовой трап, крутой и узкий, расположенный где-то далеко-далеко от оркестров и серпантина, в «Атлантиду» втискивались составлявшие добрую половину ее населения обитатели четвертого и пятого классов — возвращавшиеся на родину неудачники, эмигранты, несколько лет копившие на билет, чтоб уплыть, наконец, в Австралию, сказочную страну, где для каждого есть работа.
Здесь уже не было улыбок и приветствий. Здесь хмуро и ворчливо покрикивали на замешкавшихся десятый помощник капитана и представители эмиграционных властей. Пассажиры стадом, пугливо озираясь, изнемогая под тяжестью баулов, мешков и сундуков, старались проскочить в узкую дверь, словно за ней они наконец-то окажутся в безопасности от жизненных невзгод.
Слышались крики, плач детей, ругань, беспрерывное тяжелое шарканье сотен ног.
А у парадного трапа гремели оркестры, жужжали кинокамеры, подъезжали и отъезжали огромные лимузины.
«Атлантида» совершала рейс ежемесячно. Это было событием, и компания окружала его рекламной шумихой. Конкурировать с авиа-компаниями становилось все труднее. Комфортабельные плавучие города частенько отправлялись в рейс полупустыми.
Морем плавали главным образом эмигранты, для которых авиабилеты были недоступны. Однако для них нужны были корабли без бассейнов и роскошных номеров. Весь лайнер — сплошной четвертый класс, с каютами на шестнадцать человек. Эдакий современный рабовладельческий бриг. Чем больше напихать людей — тем больше доход.
«Атлантида» имела 60 тысяч тонн водоизмещения. На ней были открытые и закрытые бассейны, теннисные корты, театральные кинозалы, галереи роскошных магазинов, бесчисленные бары, рестораны и кафе.
Почти все это размещалось на трех верхних палубах и предназначалось пассажирам первого класса. Для них было и синее небо над кораблем, и тропическое солнце, и альбатросы, для них был неоглядный горизонт и сказочные пейзажи берегов.
Пассажирам второго и третьего класса вход наверх был запрещен (исключение делалось лишь для ближайших сотрудников «первоклассников», в том числе и для участников научной группы). У них были свои прогулочные палубы, опоясывавшие корабль и открывавшие вид с одной какой-нибудь стороны, свои рестораны, кино, церковь.
Что касается эмигрантов, то у них ничего не было, кроме огромной столовой. Морем они могли любоваться через иллюминаторы кают, вечно задраенных, так как располагались они над самой водой,
С удвоенной силой загремели оркестры, заревела сирена, и «Атлантида» медленно и величаво, влекомая полдюжиной буксиров, стала отходить от берега. Натянулись, порвались цветные серпантины, упали в воду недоброшенные букеты, унеслись в небо воздушные шары.
Облегченно вздохнув и стерев со лба пот, отправился домой уполномоченный компании, помчались в редакции и студии фото-корреспонденты и репортеры, чтобы назавтра миллионы читателей смогли прочесть о важном событии, а миллионы телезрителей улицезреть его.
Роскошные машины увезли в отели и прибрежные виллы одних провожающих, автобусы и такси — других, а третьи, вытирая украдкой глаза, пошли пешком, высчитывая в уме, дотянут или не дотянут до первых денег, что должны им прислать из волшебной Австралии уехавшие за счастьем сыновья и мужья.
Выслушав доклады подчиненных о том, что посадка прошла благополучно, капитан спустился в ходовую рубку. Через несколько минут его вызвали к радиотелефону. Вернулся капитан мрачный и злой. Царь и бог на корабле, со всеми своими галунами и орденскими колодками, для компании он был таким же служащим, как любой стюард. И только что ему была устроена из далекой столицы солидная головомойка: сенатору Джекобсу в корзинку с подарками положили две бутылки вина, забыв о том, что Джекобс — президент Национального общества трезвости! Не успела отплыть «Атлантида», как секретарь сенатора по пассажирскому радио выразил директору компании возмущение и сказал, что в дальнейшем сенатор, видимо, будет пользоваться услугами другой компании. Куда смотрели капитан и его бортовой комиссар? О чем они думают? Водить корабли может каждый дурак, вот обслуживать пассажиров надо уметь! А тот, кто не умеет, пусть переходит на угольщик или лесовоз. Теперь надо было идти извиняться, а потом докладывать о результатах директору. Чтоб им всем пусто было! До пенсии надо тянуть еще два года...
Впрочем, все эти заботы величественного, всемогущего капитана были неведомы пассажирам.
Те, трюмные, завалились спать в жарких, душных кабинах, «промежуточные» распаковывали свои чемоданы, устраивались. «Первоклассники» знакомились со своими владениями и любовались морем.
Озеров отправился навестить Шмелева. Это было, конечно, предлогом — не терпелось осмотреть «Атлантиду». Он уже знал, что весь корабль — это первый класс, и, имея разрешения проникать туда, решил сразу же им воспользоваться.
Поднявшись в быстроходном лифте на верхнюю палубу, Озеров прошел по широкому, устланному мягкими коврами коридору и постучал в каюту № 12. Здесь помещался Шмелев. Рядом в каюте № 14 жил Левер. Тринадцатой каюты в первом классе не было. Не было их ни во втором, ни в третьем. В четвертом и пятом были. Действительно! Каких еще неприятностей от жизни могли ждать пассажиры этих классов?..
Озеров, не скрывая любопытства, осматривал каюту, трогал кнопки, поворачивал ручки, заглянул в ванную. Наконец, все осмотрев и перещупав, молодой журналист заскучал. Шмелев уловил это.
— Ну что, пошли на воздух? Посмотрим, что там.
Они долго гуляли по верхней палубе, осмотрели специальный городок для собак, бассейны, возле которых уже появились первые купальщики. Из иллюминаторов церкви слышалась латинская скороговорка — там шла служба. Заглянули в кинотеатр, в бар, в кафе,
На палубе они встретили Холмера. Он стоял у перил и курил.
— Ну как, господа, устроились?—спросил он.— Я за прогресс, но все же никакой самолет не даст вам того, что вы имеете на этой посудине. И отдохнуть можно как следует и поработать.
— Что правда, то правда, Холмер. Так вот, не хотите ли поработать? Или вы предпочитаете отдохнуть?
— Нет, отчего ж.— Холмер бросил за борт окурок и повернулся к Шмелеву.— Я собственно и сам хотел вам это предложить. Пойдемте-ка еще раз посмотрим наши материалы об этом австралийском архантропе. Да его, пожалуй, архантропом не назовешь, староват для них. Как вообще его называть?
— Ну, если вы помните,— сказал Шмелев,— то они пишут, чтоб мы сами назвали его. «Нет сомнения, что высокоавторитетные члены научной группы сами сумеют подобрать наиболее подходящее определение нашей невероятной находке...» или что-то в этом роде.
— Да, припоминаю. Вот это и надо сделать, найти ему имя.
— Юра,— повернулся Шмелев к Озерову,— не в службу, а в дружбу, пригласи ко мне в каюту Левера и Маккензи.
— Минутку,— остановил его Холмер,— мне бы хотелось,— он пожевал губами,— сначала посмотреть все это дело с вами. Маккензи все же не является официальным членом группы, а Левер,— Холмер усмехнулся,— Левер, по-моему, сейчас не в рабочем настроении.
— Ну что ж, давайте посмотрим вдвоем,— согласился Шмелев,— но, само собой разумеется, мы сегодня же поделимся нашими соображениями с коллегами.
— Конечно,— подтвердил Холмер.
— Так мы, Юра, пойдем поработаем, а ты пока погуляй. Изучи, так сказать, обстановку и место действия.— Шмелев улыбнулся.
Озеров продолжал осмотр корабля, а ученые направились в каюту.
Некоторое время Холмер и Шмелев сидели молча, наслаждаясь прохладным кондиционированным воздухом, видом моря за окном, тишиной. Шмелев устремил взгляд вдаль, Холмер незаметно посматривал в его сторону.
Этот русский не был, конечно, для него загадкой. Нет. В наше время загадки бывают только в детских книжках. Но все же Холмер, со свойственной ему прямотой, не мог не признать, что представлял себе русских иначе. Он встречал их и раньше на научных конгрессах или конференциях, но особенно близко не соприкасался. Холмер вспоминал, как года через три после войны на одном из научных заседаний впервые встретился с советскими делегатами. Он тогда с напряжением следил за ними, ожидая, когда начнутся пропагандистские речи. Втайне он готовился к отпору. Но речей не было. Советские ученые говорили лишь по существу научных вопросов, очень солидно, аргументированно. Вот тогда-то и произошел инцидент. Оказалось, что позиции его, Холмера, и русского профессора совпадают. Им противостоял канадский делегат. И вдруг, не имея других доводов, канадец стал демагогически обвинять советских представителей в том, что они вмешивают политику в науку.
Это было настолько нелепо, внесло в дружную серьезную обстановку заседания такой диссонанс, что Холмер возмутился. После заседания он долго нервно прохаживался по вестибюлю здания, где шла работа, и, наконец, подойдя к канадскому делегату, сказал ему:
— Вы удивляете меня, коллега, вы сегодня поступили не как ученый. Да! Не как ученый...
Это было давно. И хотя Холмер уже отделался от нелепых представлений о русских коллегах, но где-то в глубине души продолжал испытывать настороженность. Все же «красные»... Впрочем, со Шмелевым они вот уже скоро две недели постоянно вместе. И Шмелев не вызывал антипатии. Даже наоборот. Холмера влекло к этому сдержанному, приветливому человеку.
Шмелев твердо стоял на своих научных позициях, однако мог пересмотреть их, если приводились убедительные аргументы, не спешил с суждениями, изучал вопросы основательно и всесторонне. Поражала Холмера в советском ученом особенность, которую он не встречал у своих коллег из других стран. О каких бы вопросах ни шла речь — из области палеонтологии, археологии истории, географии, анатомии, минералогии,— создавалось впечатление, что Шмелеву ведома еще какая-то наука, объединяющая остальные.
Ну, может быть, не объединяющая, а простирающая на них свои законы. И вот эти законы, о чем бы ни шла речь, были для Шмелева незыблемы.
Однажды Холмер даже спросил его об этом.
— Конечно,— ответил Шмелев, и Холмеру показалось, что в глазах его мелькнула улыбка,— конечно. Есть ведь просто наука, а есть наука наук. Анатомия мало что дает при изучении математики, равно как и география — для физики, а вот диалектический материализм, исторический материализм нужны в любой науке. Это истинно научная идеология.
Пожевав губами, американец перевел разговор на другую тему. Но, оказавшись в библиотеке женевского Дворца наций (подаренной Рокфеллером покойной Лиге Наций вместе с зодиакальным глобусом), заглянул в некоторые книги, рассказывающие о марксизме-ленинизме...
Ученые работали долго, а когда вышли на палубу, поняли, что отдохнуть им не придется. Несколько журналистов, не входивших в группу специальных научных корреспондентов, сопровождавших ученых, попросили рассказать о целях экспедиции. Первым заговорил Шмелев.
— Ну что ж, попробуем кратко ответить на ваши вопросы. В августе этого года археолог-любитель Чарльз Даусон доставил в Университет Святого Маврикия в Мельбурне, один из крупнейших в стране, обломок кости неизвестного доисторического животного, найденный им в песчаном карьере на западе Австралии. К месту находки выехали видный австралийский палеонтолог доктор Артур Вудвард и сопровождающий нашу экспедицию попечитель Университета Святого Маврикия Грегор Маккензи, у которого поблизости от места раскопок находится имение.
Маккензи организовал в Пилтдоунском карьере раскопки. За короткое время там было найдено более двадцати окаменелых костей и зубов, принадлежавших различным, большей частью известным, доисторическим животным, в том числе динозавру. Восемнадцатого августа доктор Вудвард и Даусон нашли хорошо сохранившуюся челюсть, схожую с челюстью палиопитека. Однако жевательная поверхность двух имевшихся на челюсти коренных зубов была плоской. Только человеческая челюсть благодаря своему свободному движению могла сточить их таким образом. Невдалеке были также найдены остатки черепной коробки. И хотя этот кусок черепа сохранился плохо и был невелик, все же можно с уверенностью предположить, что его владелец имел объем мозга около 800 см3, то есть на 120 см3 больше, чем зинджантроп. Но самое главное в этих сенсационных находках, как справедливо замечает мистер Маккензи, это возраст останков. Если судить по возрасту животных, чьи кости были найдены рядом, обладателю челюсти и черепа было около двух миллионов лет. Первый человек на земле! Был проверен и возраст образцов земли, которые Маккензи, Вудвард и Даусон лично доставили в Мельбурн. Проверяли всеми способами, в том числе и калий-аргоновым. Предположения подтвердились: возраст останков — миллион девятьсот тысяч лет.
Свою находку они назвали Eoanthropus Dawsoni — первочеловек Даусона, в честь того, кто его раскопал. Но потом они предоставили это право нам — авторитетной комиссии ЮНЕСКО. В комиссию входят представители США, Франции и Советского Союза.
Вместе со всей документацией, анализами, пробами мы получили точные муляжи находки, фото и кинокадры. Как вы знаете, образцы почвы мы тоже подвергли анализу — все совпало. Однако пока мы можем лишь подумать над именем этого предполагаемого первочеловека. Остальное увидим на месте.
— А какое название все же предполагается? — спросил один из журналистов.— Господин Маккензи утверждает, что новорожденный похож на синантропа.
— Ну, что ж,— вмешался Холмер,— питекантроп — это обезьяно-человек, австралопитек — южная обезьяна. Можно назвать этого, пока еще несуществующего нашего предка, австралоантроп,— так сказать, австралийский человек.
Журналисты зашумели.
— Так или иначе,— заключил Холмер эту стихийную пресс-конференцию,— мы представим наше предложение на рассмотрение в ЮНЕСКО. В ходе работы возникнут, вероятно, и другие названия.
Шмелев вернулся в каюту, открыл окно и долго смотрел на море. Оно все было словно безграничное вспаханное поле, все бугрилось небольшими холмиками, беспрестанно разъединявшимися и соединявшимися. Тонкие водяные связки протягивались между холмиками, рвались, разлетались, снова возникали. Пенные завитки, серебристые брызги метались над этим полем. Над водой низко-низко проносились чайки, оглашая воздух короткой горькой жалобой.
Ученый включил настольную лампу, раскрыл папку и, надев очки, углубился в чтение.
* * *
Пока ученые отвечали на вопросы журналистов, Озеров продолжал осмотр корабля. Просто невероятно, что эта махина мчалась по волнам со скоростью поезда, неся на себе тысячи людей и миллионы килограммов груза.
Чтоб спуститься с верхней палубы на самое дно корабля, где помещался закрытый бассейн, нужно было совершить на быстроходном лифте путь, равный высоте десятиэтажного дома. На прогулку из конца в конец только по верхней палубе тратилось чуть ли не полчаса, а главный кинотеатр напоминал гигантский кинозал где-нибудь на Елисейских полях. И всюду бронза, хрусталь, красное дерево, ковры.
«Атлантида» была замечательным сооружением, и не строителей была вина, что так несправедливо распределились бесчисленные достоинства корабля.
Вот, например, бассейн. Облокотившись на перила возвышавшейся над ним террасы, Озеров долго наблюдал за царившим внизу оживлением. Хотя было еще светло, красные, синие, желтые огоньки подсвечивали изнутри изумрудную воду. На ярких шезлонгах и прямо на зеленом кафеле разлеглись вокруг пассажиры. То и дело кто-нибудь из них спускался в воду по никелированной лесенке, отдуваясь и пыхтя, плескался несколько минут и снова вылезал на берег. Стюарды, стараясь чтоб их не забрызгали, лавировали между шезлонгами, разнося напитки.
Большинство купальщиков, как и вообще пассажиров первого класса, не были красавцами. Это были толстые или, наоборот, сухопарые старики, стареющие или состарившиеся дамы, анемичные девицы, хилые, растратившие здоровье в безделье и кутежах юноши...
Внимание Озерова привлекла молодая женщина, которая только что, промерив бассейн раз двадцать безупречным кролем, вышла из воды. Женщина была красива. Светлые волосы густой волной спадали ниже плеч, синие глаза задумчиво смотрели на воду.
Словно почувствовав, что за ней наблюдают, женщина оглянулась. Искать не пришлось — Озеров стоял на террасе в одиночестве. Их взгляды встретились, и он был поражен гаммой мгновенно сменившихся в глазах женщины чувств. Сначала они выразили недовольство, потом — равнодушие, удивление и, наконец, радость. Неожиданно женщина кокетливо улыбнулась и помахала рукой.
Озеров спустился вниз и представился:
— Озеров Юрий,— сказал он по-английски,— советский журналист.
— Мари Флоранс,— ответила женщина на том же языке,— французская журналистка.