В день былой своей печали внемля, Горец в песне горе изливал, Воспевал свою родную землю, Где травинок менее, чем скал. Все смело потоком лет обильным, Но слова, что жгли певца огнем, Пережили памятник могильный, Что разрушен ветром и дождем. Эта песня и теперь близка мне. Боль ашуга на родной земле Вижу в раненном снарядом камне, В расщепленном молнией стволе. В стоне тех, кого утешить нечем, В смерти трав, когда их лед скует, В безысходном крике человечьем Птицы, что от стаи отстает. Боль певца едва ль не с прежней силой До сих пор в горах вершит свои путь, Реет над забытою могилой И мою переполняет грудь.

Кто б ты ни был, будь готов в дорогу, Мысли о бессмертье — это блажь. Я не о бессмертии, ей-богу, Думаю, берясь за карандаш. Как умение строгать тесину, Мысль стара, и даже дураку Ясно: все мы превратимся в глину, Что б ни написали на веку. Я работал не бессмертья ради, Я писал, бывало, день-деньской, На траву лугов, на небо глядя, Удивляясь доброте людской. Все, что пел я, пел я поневоле, Погибал я у земли в плену, Видя золото пшеницы в поле И подсолнечную желтизну. Пел я, видя море в отдаленье И скалу, подернутую мглой, Потому что сам я на мгновенье Становился морем и скалой.