1

Доктор Решид сидел у себя в кабинете — пил чай и просматривал свежую почту.

В последние дни на душе у него было смутно и тревожно. Он много думал. Вернее, не столько думал, сколько мучился в бесплодных попытках отогнать от себя надоедливые и не приятные мысли. Что им нужно? То кружил вокруг да около генерал Ришелье, то полковник Франсуа «по пути» зашёл в больницу…

Доктор понимал, что высокопоставленные военные заинтересовались им не случайно, они неспроста уверяют его и своих дружеских чувствах. Постепенно им овладевали подозрения, пока ещё неясные, но неприятные.

По обыкновению осторожно — не помешать бы сыну — приотворила дверь Джамиле-ханум.

— Ахмед-джан, Мустафа пришёл… С ним какой-то француз… Безрукий.

Глаза Джамиле-ханум были вопросительно-тревожны. Решид недоуменно поднял брови.

— Безрукий?

— Да, дорогой… Ни разу не видела его, говорит, что тебя хочет видеть. Может, сказать ему, что ты спишь… или ушёл куда-то?

— Нет-нет, мама, пусть подождёт, я сейчас выйду. А ты пока приготовь нам чай.

Решид переоделся и направился в гостиную, гадая, кто бы это мог быть.

Гость поднялся ему навстречу, смущённо покашливая.

— Извините, господин доктор… Зашёл, видимо, не вовремя, оторвал вас от дел.

Густой голос нежданного гостя показался доктору знакомым. Он пристальнее вгляделся в худое, морщинистое, чисто выбритое лицо и вдруг широко раскрыл объятия.

— Мсье Бенджамен!.. Дорогой учитель!.. Вы ли это? О господи!

Они сердечно обнялись. Усевшись в мягкое кресло у низенького столика с майоликовой крышкой, Бенджамен с интересом рассматривал своего бывшего ученика.

— А вы молодец, Ахмед, честное слово! Случись встретить вас на улице — не узнал бы. Да и то, сколько времени прошло!.. Помните Луизу? Бедняжка уже два года лежит в постели без движения. В прошлом месяце я был в Париже, случайно встретил её мать.

Решид слушал, не отрывая глаз от Бенджамена, который будто бы вернул его в детство. Он отлично всё помнил: и первый школьный день, и горькую мальчишескую обиду, когда его посадили за одну парту с этой девчонкой, Луизой. Тогда Бенджамен, красивый, молодой, увлечённый, преподавал древнюю историю. Его любили все и назвали любовно «наш Демосфен». И действительно, он был поразительно красноречив, остроумен, эрудирован, знал массу французских, арабских, латинских пословиц, слушать его было очень интересно, так же как и бродить с ним по разным развалинам, оживлять по его рассказам древние руины, воссоздавать на месте бесформенных, поросших травой глыб могучие укрепления, боевые башни, дома ремесленников, населять их людьми, чей прах давным-давно уже развеял ветер по необъятным просторам Сахары.

Безжалостное время наложило своё клеймо на этого некогда энергичного, красивого человека. От молодости и красоты Бенджамена не осталось и следа. Перед доктором сидел человек с усталым серым лицом, с отёками под глазами. Он как-то уменьшился весь, будто усох. Левый рукав был пуст выше локтя.

Подвинув к Бенджамену стакан чаю, доктор негромко сказал:

— Не думал я, что вы в Алжире, дорогой учитель. Как попали сюда?

Бенджамен начал рассказывать о своих мытарствах. Как он, уехав из Алжира во Францию, был призван в армию и попал в Индокитай, как оттуда, потеряв руку, вернулся в Париж и почти полгода скитался без работы, пока, наконец, не обосновался в одном селе близ Тулона.

— А с октября прошлого года, — говорил он, — я снова в Алжире, учительствую в одной деревушке под Орлеаном. Ещё весной пытался разыскать вас, да вы были в отъезде, сегодня пришёл с большой просьбой… — Бенджамен снял правый туфель, покопался в нём и протянул доктору узкий и тонкий конверт.

Решид разорвал конверт, быстро пробежал глазами густо исписанный маленький листок. Лицо его потемнело, на переносице образовалась глубокая складка.

— Где сейчас Халед?

— Он пока по ту сторону гор, — ответил Бенджамен, пытаясь понять, какое впечатление произвело на доктора письмо. — Сегодня ночью его перевезут в Орлеан, по слухам, ему очень плохо — два тяжёлых ранения.

— Два?

— Да. Хотели в Тунис везти, обстановка не позволила. Единственное, что нам оставалось, это обратиться к вам. Вы, кажется, лично знакомы…

Селим Халед… Да, Решид хорошо знал его. Когда-то они были закадычными друзьями, вместе кончали среднюю школу, вместе жили в Париже. Решид изучал медицину, а его друг юриспруденцию. 1-го октября 1954 года он оказался в числе тех, кто поднял знамя борьбы за освобождение Алжира и затем стал одним из руководителей борьбы народной за независимость, умелым военачальником. Французы не раз пытались заманить Халеда в ловушку, но он всегда ускользал от них и вскоре появлялся там, где его никак не ожидали. Однажды Халед средь бела дня освободил из тюрьмы пятерых узников, товарищей по борьбе, и бесследно скрылся вместе с ними.

Всё это вихрем пронеслось в мыслях Решида и, даже не подумав о том, чем ему грозит участие в судьбе друга юности, доктор сказал:

— Я готов ехать.

Бенджамен взглянул на него с благодарностью.

2

Шестой час вечера — самое оживлённое время в городе. Особенно многолюдно и шумно бывает в это время на улице Виктуар. По ней двумя встречными потоками непрерывно движутся автомобили, тротуары заполнены прохожими, из раскрытых окон гремит музыка. Просто не верится, что через каких-нибудь три часа здесь воцарится мёртвая тишина, лишь изредка нарушаемая мерным шагом патрулей да шумом проехавшей военной машины.

Перебравшись через Виктуар, Мустафа свернул в узкую тесную улочку. Он только что расстался с Бенджаменом и теперь торопился в Старый город — сообщить товарищам, что доктор Решид согласился поехать в Орлеан. Времени у Мустафы было в обрез, а надо ещё успеть встретиться с человеком, который будет сопровождать доктора в Орлеан.

Не успел парень сделать нескольких шагов, как навстречу вынырнули два подвыпивших молодчика с нашивками отряда европейской обороны. Один, засунув руки глубоко в карманы, насвистывал какой-то мотивчик. Поравнявшись с Мустафой, он подставил ему ногу. Мустафа споткнулся, но не упал. Тогда третий парень, толстый, плечистый, схватил его за ворот сзади.

— Он не из тех ли смельчаков, которые вчера грозили нам ножами? — спросил толстяк.

— Точно, он самый! — подтвердил подставивший ножку. — Попался, свинья! — и резко пнул Мустафу в живот.

— Покрепче надо… Вот так! — сказал со смешком толстый, показывая, как надо бить.

От нестерпимой боли у Мустафы потемнело в глазах, В другое время он не спустил бы обиды, даром что был один против троих. Но сейчас он думал лишь о том, как поскорее добраться до Старого города. Мустафа сдержал себя и, пересиливая боль, попытался уйти.

Толстяк снова схватил его за шиворот:

— Стой, не уйдёшь!

Старушка-француженка, нагруженная сумками с провизией, попыталась защитить Мустафу.

— Отпустите парня, безобразники! Перепились и лезете в драку. Не стыдно вам?!

— Иди, божья угодница, куда шла! — огрызнулся толстый. — На свои деньги пьём, не на твои — тебе что за дело?!

Вокруг моментально собралась падкая на зрелища толпа любопытных, большинство французов. Мустафа понял — добром ему не уйти и силой рванулся в сторону.

— Убери-ка руки!.. Я тебя не задевал! — крикнул он.

На Мустафу набросились все трое. Кто-то из зевак-французов насмешливо бросил:

— Эх вы, трусы! С одним щенком справиться не можете!

— А ты чего стоишь, опустив голову? — сказали из толпы по-арабски. — Дай им как следует!

— Ну-ка, я его сейчас… — пробормотал подогретый выкриками толстяк, намереваясь схватить Мустафу.

Мустафа успел увернуться и, изловчившись, нанёс ополченцу сильный удар по мягкому, словно тесто, боку. Тот побледнел и зашатался. Мустафа приготовился рассчитаться с зачинщиками ссоры, но в этот миг третий молодчик, до сих пор не принимавший участия в драке, опустил кулак на его голову. В кулаке, видимо, был зажат кастет: у молодого алжирца плетьми повисли руки, всё завертелось перед глазами. Второй удар поверг Мустафу наземь.

3

Медикаменты и хирургические инструменты давно были уложены в дорожный саквояж. Доктор Решид то и дело озабоченно посматривал на часы. Уже половина седьмого, а Мустафы нет; через час опустят все шлагбаумы у контрольных постов и без специального разрешения коменданта из города никого не выпустят до рассвета.

Подождав ещё минут десять, доктор решительно вышел из больницы и сел в санитарную машину — в конце концов до Орлеана он сумеет добраться и без провожатых.

Селение находилось всего в тридцати шести километрах от города, у северного подножия одного из горных хребтов, каменным караваном тянувшихся до самой Сахары. Когда-то оно называлось Азера, но лет пятьдесят назад колонисты за гроши скупили земли бедняков-феллахов, часть которых ушла в горы, а часть осталась батрачить у колонистов в новом посёлке, получившем громкое название — Орлеан.

Решид бывал в Орлеане не один раз. Прямую как струна дорогу, обсаженную садами, можно одолеть за какие-нибудь тридцать минут, но сейчас доктор потратил целых полтора часа. Дважды его останавливали контрольно-пропускные посты, и дважды он, нервно покусывая губы, должен был молча наблюдать, как бесцеремонные солдаты деловито, неторопливо роются в машине.

Только в сумерки попал Решид в селение. Миновав маленькую церковь, почти скрытую за стеной стройных тополей, свернул с дороги и направил машину к восточной окраине, где на отлогом склоне холма виднелась школа. На полпути ему преградили дорогу два человека, в одном из них доктор узнал Бенджамена. Он сел рядом с доктором, и машина тронулась к его дому.

Решид не задавал вопросов, но по лицу учителя видел, как тот встревожен известием об исчезнувшем проводнике. Пока они ехали, совсем стемнело. Вокруг не было ни одной живой души. Машина бесшумно вошла в раскрытые настежь ворота обнесённого забором просторного двора.

Бенджамен провёл гостя в большую комнату на втором этаже. Обстановка её удручающе подействовала на доктора. Круглый стол и четыре стула посредине, в простенке между окнами, выходящими на восток, ещё один — письменный, заваленный книгами, книги и затрёпанные стопки журналов в старом канцелярском шкафу у правой стены, давно вышедший из моды диван — у левой, чадящая керосиновая лампа… Всё подавляло своей убогостью.

Скрывая острое чувство жалости к Бенджамену, Решид шутливо произнёс:

— О-о! Чем не банкетный зал!..

— Сейчас организуем и банкет, — отозвался Бенджамен, прикручивая фитиль в лампе. — Располагайтесь на диване.

Старик, встречавший их во дворе, накрыл стол скатертью, расставил блюда и горшочки с едой, несколько бутылок вина, доктор добавил к ним коньяк.

За ужином Бенджамен заговорил о настроениях в алжирском селе.

— Не только среди арабов, даже среди французов растёт число недовольных войной. И это вполне закономерно. Всякий здравомыслящий человек задаст себе в конце концов неизбежный вопрос: в чём причина этого варварства? Почему попираются человеческие права целого народа и жестоко истребляется сам парод? За то, что он требует возвращения своих законных прав? Требует восстановления справедливости и гуманности? За это?.. — Бенджамен бросил на доктора быстрый взгляд. — Именно за это. Иных причин нет. Но ведь это признак политического вырождения, душевного убожества. Я француз. Но поверьте, при виде всех этих гнусностей мне стыдно, что я француз. Ей-богу, стыдно!.. Вчера вечером в ресторане я случайно заговорил с одним манором. Он мне рассказал, что в Кабилии задушили в дыму население целой деревни, спрятавшееся в горной пещере! Ни одного человека, по его словам, не осталось в живых. А ведь там были старики, женщины с грудными детьми. Чем не гитлеровские душегубки?! А майор рассказывал так, словно гордился содеянным. Повернётся ли после этого язык назвать его человеком? Да это какой-то Картуш современный! И тревожнее всего, что такой майор не одинок, вся армия заражена шовинизмом.

Бенджамен всё больше воодушевлялся, размахивал здоровой рукой, словно перед ним была тысячная аудитория, а не один-единственный слушатель. Его морщинистое бескровное лицо порозовело, глаза сверкали.

Спохватившись, он внезапно замолчал. Неловко задевая бутылки, налил стакан минеральной воды, громко глотая, выпил.

— Прошу извинить… Вы приехали не лекции слушать… Но когда множество мыслей наваливается на человека, сам не замечаешь, как начинаешь разглагольствовать… Не осуждайте меня.

Если бы разговор этот произошёл год назад, доктор Решил, вероятнее всего, постарался бы переключить его на другую тему. Политику он называл жевательной резинкой; есть люди, полагал Решид, которым нравится не вытаскивать изо рта сладковатую массу и целый день без устали двигать челюстями. А есть и такие, кто считает это бессмысленное занятие бездельем. Однако жизнь, столкнувшая его с политикой вплотную, показала, что он поторопился с выводами.

По своему обыкновению, доктор негромко и неторопливо заговорил:

— Всю жизнь я старался держаться от политики подальше, считал её особой, непостижимой для моего разума профессией. У меня другая специальность-я врач, с какой стати мне заниматься политикой, зачем мне вторая профессия?

— Да ещё такая беспокойная и опасная, — вставил Бенджамен.

— Не в том дело, — возразил доктор, — известный риск есть в каждой профессии. Но сейчас слишком тревожное время, чтобы жить, руководствуясь только своими желаниями, только своим делом.

— Верно, — согласился Бенджамен, весьма довольный тем, что его бывший ученик делает такие успехи в сложной науке социальных и общественных отношений. — Сейчас не до собственных желаний! Под угрозой судьба целого народа… Это очень страшная вещь — истребление народа. Надо всеми силами способствовать прекращению этой безумной войны.

— Вы считаете это возможным?

— А почему бы нет?

Доктор усмехнулся, как человек, вынужденный объяснять очевидное. Машинально подцепив вилкой кусочек курицы, переложил его с блюда на свою тарелку, но есть не стал.

— Дружбу, дорогой мой учитель, потерять легко, завоевать — трудно. Если бы на свете существовали только два человека, гордившиеся бессмертной славой Франции, то одним из них несомненно был бы я. Никогда не приходило мне в голову разделять Францию и Алжир, усматривать разницу между французами и арабами. Так, как я, думали, вероятно, многие. Но страшные события последних лет растоптали добрые чувства множества людей. Как заново добыть втоптанную в грязь любовь? Шрам от нанесённой раны не сотрётся, останется навсегда!

— Сотрётся! — уверенно сказал Бенджамен. — Вспомните, какие зверства чинили немцы в России всего лишь несколько лет назад. А какие теперь добросердечные отношения между Россией и Восточной Германией! Народ не виновен! Вина на тех, кто покушался на доверие народа. Вот вам живой пример. Большинство жителей Орлеана — французы. Правда, не те французы, которые бесятся в шовинистическом угаре, и не те, которые цепляются за прогнившую политику колониализма, эти давно переселились в город. Здесь остались лишь честные труженики, добывающие хлеб в поте лица своего. Спросите у них, чего они хотят — войны или мира. Поверите ли, если я скажу, что все орлеанцы помогают партизанам? Все без исключения! Французское командование пыталось даже переселить их, да только не вышло. Вы, без сомнения, проезжали контрольные посты по дороге. Так вот, за вторым постом с нашей стороны вы сейчас не встретите ни одного французского солдата. Боятся! Ночью хозяева селения — партизаны. И представьте себе, они не делают совершенно никакого различия между арабами и французами. Вот вам результат настоящей политики. Многое от неё зависит, почти все. Да-да, мы можем покончить с национальной враждой буквально в считанные дни. Для этого необходимо только одно единственное условие — вернуть алжирцам отнятые у них права и покончить с войной.

Доктор недоверчиво качнул головой.

— Не спорю, это было бы прекрасно. Но кто вернёт алжирцам эти права? Тот, кто отнял их? Сомневаюсь… Для этого нужна волшебная палочка из сказки. Но мы с вами взрослые люди и знаем, что сказка и действительность отнюдь не одно и то же.

— Кроме волшебных палочек существует ещё история! — жёстко сказал Бенджамен. — Она уже вынесла свой приговор: отнятое силой должно быть возвращено. И пусть кто-нибудь посмеет не выполнить этого приговора! Выполнят, можете не сомневаться, выполнят или погибнут — третьего не дано! Как говорили древние: правосудие должно свершиться, даже если погибнет мир.

В коридоре послышались голоса. Бенджамен замолчал, прислушиваясь. Посмотрел на часы, извинился и торопливо вышел. Глядя на закрывшуюся за ним дверь, доктор задумался. Бенджамен его заинтересовал. «Кто же ты есть, мой дорогой учитель, — мысленно спрашивал его доктор, — мне неудобно задавать тебе этот вопрос, хотя из сказанного тобой я могу сделать вывод, что ты совсем не таков, каким был прежде».

Бенджамен скоро вернулся, пропуская вперёд незнакомого человека. Вошедший оказался молодым человеком, с тёмной кожей, чуть выпирающим покатым лбом и крупными чертами лица. Он был в штатском, однако приветствовал доктора по-военному. Бенджамен представил его:

— Капитан Ферхат. Неустрашимый разведчик.

Встав со стула, доктор пожал протянутую ему руку. Ферхат ответил на его любопытный взгляд таким же откровенным взглядом.

— Халеда не смогли привезти, плохо ему очень… — с тревогой проговорил Бенджамен.

В комнате на миг установилась выжидающая напряжённая тишина: нужно было решать, как поступить. И Решид почувствовал, что его слово будет последним.

— В таком случае надо немедленно ехать, — сказал он, вытирая вспотевшее от волнения лицо. Голос его прозвучал негромко, но твёрдо, словно призыв к действию.

Бенджамен и Ферхат обменялись быстрым взглядом. Оба они понимали, под какой удар ставят доктора. Если откроется, что он побывал по ту сторону гор и оказывал помощь раненому мятежнику, ему несдобровать. Имеют ли они право, спасая одного человека, губить другого? Бенджамен осторожно высказал свои опасения:

— Есть хорошая поговорка: торопись медленно. Давайте подумаем как следует. Дорога непростая — надо перевалить через горы. И может случится, что возле раненого понадобится задержаться на день-два…

Доктор понял, что тревожатся о нём и не дал закончить фразу:

— Обо мне не беспокойтесь, дорогой учитель. Прежде чем выехать сюда, я трезво взвесил всё, что может произойти… Будем надеяться на лучшее.

Бенджамен наполнил коньяком три рюмки.

— Пусть будет добрым ваш путь!

Капитан Ферхат покосился на свою рюмку.

— Спасибо! А рюмки, даст бог, поднимем в день победы. До тех пор мы поклялись не брать в рот спиртного.

Доктор внимательно посмотрел на капитана и тоже отставил рюмку.

— Если позволите, и я присоединяюсь к вашей клятве.

— Выходит, я остался в одиночестве? — улыбнулся Бенджамен. — Ну, что ж, буду с вами солидарен, а бутылку эту мы припрячем и разопьём вместе в день победы.

Три рюмки так и остались на столе нетронутыми.

4

Время приближалось к полуночи.

Покачиваясь на рослом упитанном муле, доктор Решид распутывал бесконечный клубок мыслей. Он рисовал в воображении предстоящую встречу с Халедом, потом разговаривал с Малике: в чём-то оправдывался, в чём-то убеждал девушку; потом вдруг перед мысленным взором возник генерал Ришелье, он явственно услышал произнесённые с упрёком слова: «Даже сокол, лишённый крыльев, не может взлететь, а я, если хотите знать, намерен дать вам настоящие крылья».

Решид потряс головой, отгоняя неприятное видение, и посмотрел по сторонам. Во главе маленького каравана, напевая себе под нос, покачивался в седле капитан Ферхат. Его крупная фигура при свете луны казалась ещё внушительнее.

Где-то вверху послышался ровный рокот самолёта. Возникнув как-то вдруг, он, однако, не приближался, а удалялся, и снова тишину нарушал только цокот копыт по каменистой дороге да мягкое мурлыкание капитана Ферхата.

Глядя на полную луну, доктор вспомнил такие же лунные вечера, проведённые вдвоём с Малике, — чтение стихов, разговоры. Его часто поражала тонкость чувств этой прелестной девушки, её порывистость, непосредственность, какое-то неповторимое изящество. Весь её облик, огромные доверчивые глаза на худощавом лице и даже свойство Малике вдруг дурнеть вызывали в нём нежность и желание защитить её от чего-то, уберечь. И в то же время Решид плохо представлял себе их совместную жизнь. Он привык любоваться девушкой, но сможет ли он жить с нею — делить все невзгоды и радости жизни, поймёт ли она его до конца, этого он не знал. Да и что скрывать, Решида тревожила семья Малике. Он отлично понимал, что, женившись на Малике, свяжет свою судьбу не только с нею, но и с её родителями, а эти родители, особенно Абдылхафид, вылеплены совсем из другого теста. Да и захочет ли он ещё?.. Ох! — доктор Решид будто очнулся, — нашёл время думать о женитьбе!.. Он огляделся. Особенная, дикая красота природы, с разлитым повсюду ровным серебрящимся лунным светом поразила его.

Тропа, что петляла меж низкорослых деревьев, постепенно поднимаясь вверх, вдруг резко пошла под уклон. Ферхат спрыгнул с седла, подбежал к доктору Решиду.

— Не беспокойтесь, са'аб доктор. Здесь небольшой спуск. Я сам придержу вашего мула.

Доктор впервые в жизни ехал верхом на муле, а тут ещё ночь и горы… С непривычки у него одеревенели мускулы, всё тело ныло. С каким удовольствием слез бы он с седла и прошёлся пешком, чтобы чуточку размяться! Ферхат словно угадал его состояние. Он приостановил мула.

— Не сделать ли нам небольшой привал, са'аб доктор? Ровно половину дороги одолели.

Решид с радостью согласился и быстро спрыгнул на землю. Ноги не слушались, особенно правую свело, земля под ним качнулась, и он, с трудом удержав равновесие, виновато улыбнулся.

— Уже и ноги не слушаются… Во всяком деле, оказывается, привычка нужна.

— Точно, са'аб доктор, — серьёзно подтвердил капитан. — Вот я сам… — И начал рассказывать, как впервые проделал длинный путь верхом на муле, да и мул ещё норовистый попался.

Доктор вежливо улыбался, массируя затёкшую ногу. А тем временем муджахиды проворно расстелили на земле палас. Выезжая в дорогу, они прихватили с собой большой термос с кипятком — сейчас прямо в термосе заварили чай.

Попивая обжигающий душистый напиток и всем телом ощущая блаженное состояние неподвижности, доктор расспрашивал Ферхата о его прошлом — как-то незаметно для себя проникся дружеским доверием к капитану.

Ферхат охотно рассказал, что родился и вырос и Тлемсене, около семи лет проработал на автомобильном заводе «Рено» под Парижем. В пятьдесят шестом году его арестовали за связь с алжирскими революционерами. Через два года он бежал из заключения, через Италию пробрался в Тунис, а оттуда — в Алжир.

— В общем, послужили мы Франции верой и правдой, — закончил он свой рассказ. — Работали на неё, проливали за неё кровь в Индокитае. А что она дала нам взамен?

Доктор промолчал.

Один из муджахидов засмеялся:

— Что нам дала Франция? Могу ответить: познакомила с весёлыми девочками со Страсбур-Сен-Дени. А это чего-нибудь да стоит!

Бойцы одобрительно захохотали. Капитан Ферхат обернулся.

— Верно говоришь, Махрус! Публичные дома, тюрьмы, казармы — вот что дала нам Франция!

Доктор снова промолчал. Он опасался, что разговор, который в равной мере и привлекал и пугал его, может затянуться надолго. Допив из кружки остывший чай, он спросил:

— Ночью на эту сторону гор французы не переходят?

— Какой там ночью! — воскликнул капитан Ферхат, догадавшийся, что доктор умышленно избегает разговора о политике. — Они и среди бела дня не осмеливаются сунуть сюда нос! А мы по ночам даже на окраинах города бываем. День — их, ночь — наша. Едва взойдёт солнце, налетят их самолёты, бомбить начнут, стрелять… Они-то и не дают нам развернуться, иначе мы бы французов вообще из города не выпускали. Вот однажды было…

Капитан, с удовольствием останавливаясь на подробностях, стал рассказывать, как недавно партизаны окружили большой отряд французских войск, которому удалось прорваться с большими потерями. А доктор слушал и ловил момент, чтобы предложить трогать дальше.

Наконец капитан закончил свой рассказ. Решид тут же вскочил.

— Пора, пожалуй?

Муджахиды восприняли его слова как команду и стали подниматься.

Через несколько минут маленький караван снова двинулся в путь.

5

Запершись в своём кабинете, полковник Франсуа вот уже два часа писал письмо. Одиннадцать страниц, заполненных мелким убористым почерком, лежали на столе, а он продолжал строчить не отрываясь. Из Парижа прибыл нарочный генерала Бижара и потребовал исчерпывающих сведений о положении в Алжире, а положение было не из важных и запутывалось с каждым днём всё больше.

Франсуа принадлежал к той части французского офицерства, которая, по словам журналистов, занимала «примирительную позицию», иначе говоря, требовала прекращения войны и более гибкой политики в отношении Алжира. Два года назад он послал в Генеральный штаб личное письмо на тридцати шести страницах, где подробно, и аргументированно излагал свои соображения о необходимости прекращения военных действий в Алжире. «Вашингтон, — писал полковник, — не громыхает пушками, не опутывает границы колючей проволокой и тем не менее является фактическим хозяином всего южно-американского континента — от Аргентины до Мексики».

В своих взглядах на политику в Алжире полковник Франсуа руководствовался далеко не демократическими принципами. Достаточно вручить бразды правления Алжира людям, покорным французской политике, считал он, и Франция останется хозяйкой положения.

«Как бы крепко мы ни закрывали глаза, — писал Франсуа в Генштаб, — рано или поздно будем вынуждены признать, что французское оружие в Алжире направлено не против отдельных личностей, а против всего народа. Наше же командование наивно полагает, что дело сводится к десяти-пятнадцати смутьянам, и гоняется за неуловимым призраком. В результате мы, как говорят арабы, чтобы изловить кукушку, разрушаем прекрасный минарет. Нелепость этого очевидна. На сегодняшний день в Алжире существует единственный авторитет, завоевавший сердца мусульман, — это Фронт Национального Освобождения. И, хотим мы этого или не хотим, нам придётся сесть за круглый стол с представителями ФНО и начать разговор о перемирии. Чем скорее мы поймём эту печальную истину, тем полезнее будет для нас».

Две последние фразы Франсуа подчеркнул красным карандашом. Он знал, что письмо его кое-кого взбесит, и всё же считал себя обязанным высказать всё, что думает.

Действительно, письмо произвело в Генштабе действие взорвавшейся бомбы. Как Франсуа и предполагал, особое возмущение вызвали подчёркнутые фразы. Переговоры с мятежниками? Да ещё о перемирии?! Почти всё письмо было испещрено вопросительными и восклицательными знаками тех, кто его читал. Особенно много пометок было возле слова перемирие, а кто-то даже написал на полях зелёным карандашом: «Трус!» Если бы автором письма оказался кто-то другой, ему пришлось бы плохо, но Франсуа был старый «алжирец»; признанный специалист по Африке, имел влиятельные связи, нашлись у него и сторонники.

С той поры минуло не так уж много времени — всего два года. Для истории срок малый, по, видимо, вполне достаточный, чтобы многие горячие головы переменили своё мнение. И вот в мировой печати появилось сообщение из Парижа о том, что «в начале апреля в Швейцарии состоится встреча с представителями повстанцев». О целях встречи Париж помалкивал, однако и без того каждому было ясно, что речь идёт о мирных переговорах.

Полковник Франсуа снова выступил на арену. Его перечёркнутое крест-накрест письмо извлекли на свет божий из архивов и на сей раз изучали более глубоко.

Полковника принимал в Париже сам генерал Бижар, один из видных руководителей Генштаба. О старом письме не вспоминали. Бижар и Франсуа обменялись мнениями о последних событиях в Алжире. Франсуа получил специальные задание и обещание получить в скором будущем генеральские погоны.

И вот Франсуа снова сидит над письмом к Бижару.

Резко затрещал телефон. Полковник вздрогнул, поднял голову, недовольно нахмурился: он строго-настрого приказал дежурному офицеру никого не пускать и не вызывать его к телефону. Какой чёрт посмел нарушить приказ?!

Телефон не унимался. Франсуа всердцах швырнул ручку на полуисписанный лист и поднял трубку.

— Да?!

Несколько минут он слушал, хмурясь и покусывая верхнюю губу. Потом сказал:

— Сейчас приду! — и бросил трубку на рычаг.

Тщательно собрав исписанные страницы, он запер их в сейф, ещё раз внимательно окинул взглядом стол, не оставил ли чего. Любопытных глаз хватает, тот же капитан Жозеф не преминет сунуть свой нос в бумаги, если представится случай, а сведения, отправленные в Париж, совершенно секретны.

Когда Франсуа вошёл в кабинет генерала Ришелье, тот стоял у раскрытого окна, дымил папиросой и делал вид, что любуется луной. Полковника он встретил довольно холодно — вяло пожал ему руку, кивком головы указал на кресло, потом взял лежавший на письменном столе телеграфный бланк, протянул его Франсуа.

— Читайте!.. Неожиданное сообщение.

Полковник взял телеграмму, внимательно прочитал её и, возвращая генералу, приветливо улыбнулся.

— Сердечно поздравляю вас, мой генерал! Очень хорошо и… своевременно.

В телеграмме сообщалось, что генерал назначается командующим зоной. Ришелье, конечно, знал об этом ещё в Париже. Разыгрывая неведение, он просто хотел проверить, какое впечатление произведёт новость на полковника. Он ожидал, что Франсуа не сумеет скрыть своего разочарования, но разочароваться пришлось ему самому: ни в голосе, ни в глазах Франсуа не было заметно ни малейшей фальши, будто и в самом деле рад. Ах, хитрюга! Генерал положил телеграмму в папку.

— И для вас есть приятная новость, дорогой полковник. Думаю, она тоже обрадует вас.

«О присвоении генеральского звания!» — обрадованно подумал Франсуа, а ответил с подчёркнутым безразличием:

— Что ж, перед сном приятно услышать добрую весть, мой генерал.

— Скоро в Швейцарии начнутся переговоры с мятежниками. Станут толковать о перемирии, с чем вас и поздравляю!

Полковник не нашёлся, как сразу ответить генералу — не очень-то приятно обмануться в своих надеждах — и решил промолчать. И всё же издёвка, явно сквозившая в словах Ришелье, ирония, с которой тот сообщил не новую для Франсуа весть, вывели его из равновесия. Он не удержался, чтобы ответно не уколоть генерала.

— Да, генерал, вы правы, новость в самом деле добрая.

Гладко выбритое, приятное лицо генерала Ришелье перекосилось от ярости. Он резко поднялся и зашагал по кабинету, с силой вдавливая каблуки в ворсистый ковёр.

— Ей-богу, полковник, — сказал он, останавливаясь подле Франсуа, — с вамп надо иметь терпение. Ну, скажите на милость, что же тут доброго?! Сесть лицом к лицу с этими разбойниками — значит признать их равными себе!

— А что прикажете делать? — уже совсем не сдерживаясь, воскликнул Франсуа. — Либо мы станем жертвами событии, либо мужественно посмотрим в глаза горькой действительности и попытаемся с честью выйти из незавидного положения. И не нужно бояться их самостоятельности. Пускай попробуют пожить самостоятельно! Что мы теряем? Почти всем колониям дали самостоятельность, у них есть свои правительства, свои парламенты, свои национальные флаги… Вплоть до конституции, все есть! А смогут ли они обойтись без нас?.. Ни одного дня! Все бывшие наши колонии хотят иметь тысячные армии, жандармерию и полицию… Кто будет ими руководить? Кто их вооружит? Кто возьмёт на себя расходы по их содержанию? А экономика? — будто сговорившись с Жераром, всё больше распаляясь, продолжал полковник. — Носят паше, едят наше, на нашем ездят… Как же прожить им без нас?! Один журналист сказал, что они — стадо баранов, гоняющихся в морозную зиму за пробивающейся травой. Окружить их кошары голодом и показать пучок — сразу побегут в нашу сторону!

— Короче, выйти из одной двери и войти в другую. Так?

— Да, можно сказать и так…

— Аминь! — генерал Ришелье иронически улыбнулся. — Вы, господин полковник, с необыкновенной лёгкостью решили все вопросы, но боюсь, не учли одного. После того, как закроется одна дверь, вторая может не открыться. Не забывайте, с кем мы имеем дело в Алжире. Разве можно довериться этим мятежникам! Если завтра, упоённые успехом, они зайдут ещё дальше в своих желаниях, тогда что делать? Снова стягивать войска? Это будет нелегко!

Полковник с той же уверенностью ответил:

— Взяв ключи от новой двери, нужно суметь её открыть и забыть, что существует другой выход.

— О-о! Эта мысль замечательная! Только, когда будете обосновывать её, вспомните, пожалуйста, о северном Индокитае!

— Всё будет зависеть от гибкости и умения наших политических деятелей, — уже спокойнее продолжал полковник Франсуа. — На мой взгляд, если бы и тогда во французском правительстве были такие же дальновидные люди, как сейчас, иным был бы и результат. К сожалению, многие не видели и не видят ничего кроме кончика собственного носа. Такие-то и отдали Северный Вьетнам в лапы коммунистов, а если бы правительство не обновилось, то и от Африки остались бы у нас одни воспоминания.

Ришелье, хмурясь, молчал. Нет, он не согласен с полковником Франсуа. Ведь и индокитайский вопрос решался методом кнута и пряника. Тогда тоже пытались руководить из-за спины марионетки Бао-Дая, а чем всё кончилось? Дерево оказалось бесплодным, и сколько его ни удобряли и ни поливали, корней оно не пустило, пока, наконец, не грянула буря и не свалила его к чертям собачьим!

Нет, такая политика не по нутру генералу. Он искренне убеждён, что Францию губит стремление прятаться за спины марионеток. Сила — вот что самое надежное. На кой дьявол надо было маскироваться Бао-Даём? Эта фигура не для большой игры, японцы с ним тоже погорели. И всё-таки Франция поставила на него. Поставила — и проиграла!

В суждениях генерала Ришелье имелась известная доля истины. Он много лет провёл в Индокитае, вращаясь в центре сложных событий. Японцы надели на Бао-Дая корону императора, и вскоре им пришлось уносить ноги из Индокитая, вслед за ними показал пятки и новоявленный «император», с великими мытарствами добрался он до Гонконга, оккупированного английскими войсками. А когда после японцев в Индокитай пришли старые хозяева — французы, снова ярким пламенем вспыхнула освободительная борьба. И в марте тысяча девятьсот сорок девятого года французское правительство заключило официальный договор с Бао-Даём. Было провозглашено «национальное правительство» во главе с ним, создан кабинет министров, «национальная» армия. В Сайгон съехались политические представители зарубежных стран, тех, что играли на руку Франции. Пресса затрубила на весь мир о самоопределении Индокитая. Но вся эта затея лопнула, как мыльный пузырь: после жестокой восьмилетней воины французы с позором оставили страну.

Ришелье знал лично и Бао-Дая и его окружение, ещё о ту пору считал сайгонское правительство «гнилым плодом трусливой политики», и его негодованию не было предела. Ту же самую политику пытаются теперь вести в отношении Алжира! Снова ищут марионеток, чтобы править за их спиной. Разве это не прямое проявление трусости?!

Генерал раздражённо спросил:

— Не вашу ли идею, полковник, реализует Париж?

— Чья бы она ни была, но Париж вынес правильное решение. Момент его не упущен, — спокойно ответил Франсуа.

— Да о каком моменте вы говорите, чёрт побери! — генерал, не сдержавшись, стукнул кулаком по столу. — О чём нам разговаривать с этими разбойниками? Будем умолять, чтобы они отдали нам Сахару, чтобы сохранили наши военные базы? А они ответят: «Нет! Ничего не отдадим и ничего не сохраним!». Тогда как? Нет, полковник, идёт борьба не на жизнь, а на смерть, и подменять в ней оружие политикой — нельзя!

Ироническая усмешка тронула тонкие губы полковника Франсуа:

— Политика, мой генерал, тоже оружие — острое и испытанное.

«Вот такие, как ты, болтуны и губят Францию», — зло подумал Ришелье и, круто меняя тему разговора, спросил:

— Что вам известно о докторе Решиде?

Франсуа пожал плечами: ничего не известно, он не видел доктора уже несколько дней. И тут же вспомнил последнюю встречу с доктором в больнице, но говорить о ней не стал.

С какой-то непонятной заинтересованностью генерал переспросил:

— Несколько дней не виделись, говорите?

От Франсуа не ускользнуло откровенное подозрение, мелькнувшее в глазах генерала, он сухо отрубил:

— Да!

— Так-так… — задумчиво протянул генерал. Он обрадовался, что смог уличить полковника во лжи: донесение о встрече Франсуа с доктором лежало у него в досье, однако с разоблачением спешить не стал и в ответ на грубость полковника вежливо спросил:

— Где же он сейчас?

— Не знаю… дома или в больнице. Если надо, можно его найти.

— Да… Пожалуйста. Он очень нужен…

Полковник с недоумением посмотрел на генерала: не успел приехать, как ему понадобился доктор…

6

Малике свернулась калачиком на софе, в углу полутёмной гостиной. Путешествие утомило девушку, и чувствовала она себя усталой и разбитой, как после болезни. Мучила неизвестность: что с Ахмедом. Вернувшись домой, Малике сразу же позвонила в больницу — доктора там не было, поехала к матери и опять ничего утешительного не узнала. Джамиле-ханум была печальна, не договаривала чего-то. Потом сказала, что не знает, где сын. Вместо того, чтобы утешить мать, Малике сама впала в отчаяние.

Уже совсем стемнело, когда пришла Фатьма-ханум и увела дочь ужинать. Малике выпила только стакан чаю и ушла, сославшись на головную боль. Абдылхафид заметил, что дочке почаще следует бывать на свежем воздухе — уж больно она слабенькая. Но Фатьму-ханум провести было не так-то просто, она сразу сообразила, что дочь страдает не от головной боли, и ещё днём пыталась вызвать её на откровенность. Чуть скрипнув дверью, Фатьма-ханум вошла в гостиную. Легко ступая, подошла к софе, тихо и нежно позвала:

— Малике!.. Что сидишь в темноте, доченька? Свет зажечь?

— Не надо, мама, — попросила Малике, — не зажигай.

— Почему?

В ответ послышался печальный вздох.

Фатьма-ханум присела на край софы, взяла в свои ладони горячую дочкину руку, ласково погладила её.

— Да у тебя, кажется, температура? Может, врача вызвать?

— Ах, не надо, мама! — с досадой сказала Малике. — Нет у меня никакой температуры…

Фатьма-ханум подвинулась поближе к дочери, погладила хрупкое плечо.

— Днём куда ездила, доченька? К Ахмеду?

От необходимости отвечать Малике избавила Рафига. Она прибежала сказать, что прибыли гости: Бен Махмуд и Лила. Фатьма-ханум с неохотой поднялась и в сердцах сказала:

— О, аллах, какой шайтан принёс их на ночь глядя!

Приказав Рафиге зажечь свет, она пошла предупредить Абдылхафида. Хозяин и гости вошли в гостиную почти одновременно. Бен Махмуд, едва переступив порог, сразу же стал извиняться:

— Простите, пожалуйста!.. Знаем, что пришли не ко времени, но есть интересная новость. Важная новость! Решили сообщить вам, хотя и поздний час…

— Для вас наши двери всегда открыты, — с улыбкой ответил Абдылхафид.

Когда гости уселись, Бен Махмуд достал из кармана сложенный вчетверо носовой платок, протёр очки, аккуратно сложил платок по прежним изгибам.

— Ну, прежде всего, о вашем озорнике. Оказывается, он задел какую-то девушку, француженку. Два ополченца вступились за неё. Мустафа полез в драку, кинулся, на патрульных, обругал их. Вот и запрятали его в тюрьму, чтобы малость поостыл.

Абдылхафид рассерженно засопел.

— Хорошо сделали, что запрятали!

За Мустафу вступилась Фатьма-ханум:

— Выдумки всё это! Мустафа никогда не тронет девушку!

— Да ещё француженку, — добавила Малике.

Толстое лицо Абдылхафида стало медленно багроветь. Он желчно произнёс:

— Когда понадобятся защитники, вас обеих позовут! А пока пусть посидит, поразмыслит о своём поведении.

Чтобы разрядить обстановку, Бен Махмуд торопливо сказал:

— Всё это ерунда, выеденного яйца не стоит. Если надо, я завтра же могу добиться, чтобы Мустафу выпустили. А вот есть другая удивительная новость: доктор Решид исчез! Да-да, меня только что вызывал полковник! Он и к вам, оказывается, звонил, чтобы справиться о докторе.

Глаза Абдылхафида изумлённо округлились.

— Что-о? К нам звонил полковник?

— Да-да, звонил.

— А какого чёрта делать у нас доктору?!

— Этого я не знаю.

Абдылхафид подозрительно глянул на дочь. Малике, поражённая страшной для неё вестью, сидела едва дыша.

Бен Махмуд, довольный произведённым эффектом, продолжал:

— Да-а, вот такие у нас дела… По словам коменданта, доктор вчера под вечер поехал куда-то на север на санитарной машине. С тех пор его не видели.

— Может, в село какое заехал? — предположил Абдылхафид.

— В какое село? Под городом — только Орлеан, а там его нет.

Абдылхафид молчал, насупясь. Исчезновение доктора Решида мало его беспокоило. Скорее наоборот. «Дай бог, чтобы он навсегда сгинул с наших глаз», — пожелал в душе Абдылхафид и покосился на дочь. А у Фатьмы-ханум были такие испуганные глаза, словно она стояла на краю пропасти.

Малике стремительно вскочила с софы и, пряча в ладонях лицо, выбежала из гостиной. Лила проводила её долгим взглядом.

Выдержав приличествующую моменту паузу и закурив, Бен Махмуд, как ни в чём не бывало, деловито осведомился:

— Можно переходить к новой теме?

Лила взяла Фатьму-ханум за руку:

— Теперь у них разговор долго не кончится. Пойдём лучше отсюда, у нас тоже найдётся чем заняться.

Фатьма-ханум внимательно и с удивлением посмотрела на неё. Лицо Лилы было спокойно, и говорила она своим обычным насмешливым тоном, но глаза были тревожными. «Неужели из-за Малике?» — подумала Фатьма-ханум.

Когда женщины вышли, Бен Махмуд жадно затянулся папиросой и, понизив голос, произнёс:

— Знаете, что ещё говорил полковник? Париж скоро начнёт переговоры с повстанцами. Это будут переговоры о перемирии!.. Мятежники будто бы потребовали встречи на нейтральной территории, и Париж согласился. Что вы скажете на это?

Абдылхафид вдруг вспылил:

— Это вас спросить надо! А я уже давно сказал всё, что думал. Помяните моё слово! Переговоры это только ширма, а там Париж потихоньку заключит с повстанцами сделку, прекратит огонь. Куда побежишь тогда? К кому обратишься? У кого станешь искать защиты?

— Защиту, положим, найти не так уж сложно, — бодрясь, возразил Бен Махмуд. — Только, если правду говорить, и от нас самих многое зависит. Полковник прямо намекнул: если, мол, хотите стать во главе народа, то час для этого наступил. Будете твёрдо держаться правильной линии — сможете вместе с нами принять участие в переговорах с повстанцами в Швейцарии.

— Виляет полковник, дураков ищет! — Абдылхафид презрительно оттопырил мясистую губу. — Народ!.. Что можно объяснить стаду скота? Ну, допустим, приняли мы участие в переговорах, какая нам от этого выгода? Кресло министра предложат? А завтра нас с этого кресла коленом под зад! Нельзя спать спокойно, когда под головой у тебя граната вместо подушки. Тут одно из двух: либо мы, либо — они. Неужели у Парижа порох кончился? Столько войск, столько оружия, а не могут загнать в стойло жалкое стадо животных! Пусть дадут эту силу в моё распоряжение — за несколько дней всех овец в кошары загоню! Ха!..

Бен Махмуд слушал с раскрытым от изумления ртом. Никогда прежде ему не случалось видеть осторожного Абдылхафида в таком состоянии. То всё юлой вертелся, стараясь угодить полковнику, а тут вдруг такая вспышка! Совсем потерял самообладание!..

Абдылхафид же, словно подстёгнутый, разошёлся ещё пуще.

— Если надо заигрывать с мятежниками, я к этому делу и близко не подойду! И никаких бумаг подписывать не стану! Пусть дураков ищут!

Бен Махмуд, не без ехидства, спросил:

— Так и передать полковнику?

— Так и передай! — отрезал Абдылхафид. Вчерашняя беседа с генералом Ришелье придала ему решимости.

Смущённый непонятно откуда взявшейся самоуверенностью Абдылхафида, Бен Махмуд не знал, что сказать. Он снова достал из кармашка сложенный вчетверо платок и стал тщательно протирать и без того чистые стёкла очков.