Величественна красота тайги, неисчерпаемо ее разнообразие. На каждом шагу неожиданно встречаешь что-то новое, и это новое одно другого чудеснее и краше.

Перед рассветом над моей постелью несколько раз пикировала и подымалась к вершинам деревьев серая пушистая летяга. С расправленными шерстистыми перепонками-крыльями она бесшумно проносилась над биваком, чтобы опять прильнуть к стволу с противоположной стороны. Последний раз на рассвете она прилипла к стволу лиственницы далеко от бивака и потом где-то скрылась.

Утром, в начале пути, из кустика выскочил темно-бурый пушистохвостый соболь и, взобравшись на ель, долго наблюдал за моими движениями, показывая острые ушки из- за густой зелени еловых лап. На редколесье из-под самых ног выбежал испугавшийся, уже по— зимнему белый заяц. Он заставил меня вздрогнуть от неожиданности и за три секунды скрылся в таежной молоди.

С каждым спуском и подъемом, с каждым поворотом перед глазами встают все новые и новые картины, одна другой краше.

Мысли и чувства в тайге как-то сливаются с окружающей природой, и ты не только видишь ее величие, а всем сердцем ощущаешь ее дыхание, и твоя жизнь и жизнь тайги, кажется, слились воедино. Под покровом величественных деревьев тайги человек испытывает чувство глубокого покоя. Тайга стоит спокойная и мирная, она вздыхает, отдыхает и твоя душа, а в голове рождаются новые чудесные мысли и направляют сердце к новым порывам. Тоскует и хмурится тайга — скучают и тоскуют ее гости.

Тайга богата не только деревьями и травами, грибами и ягодами, птицей и зверем, она не только хранит руды, уголь и алмазы… Она — источник народной мысли. В ней, как в великой книге, ищущий найдет рецепты от недугов и методы лечения; формулы сложных химических веществ и звуки чудесной симфонии; ответы на вопросы разума, и спокойный целительный отдых для души.

Литераторы и музыканты, художники и инженеры, врачи и ученые в трудные часы своего творчества с ружьем или без него часто уходят в тайгу за советами, за помощью. Русские леса помогали творить, делать открытия Чайковскому и Павлову, Шишкину и Пришвину, Ломоносову и Менделееву. Сибирская тайга служила научной книгой Ползунову, Щапову и Обручеву.

Мысли о тайге помогли забыть о жажде. Только в двенадцать часов, когда во рту пересохло так, что не поймешь, чего больше хочется — пить или есть, — на пути попался маленький ручеек. Утолив жажду прозрачной ледяной водой, шагаю дальше, высматривая поляну, где бы отдохнуть и пообедать. Рядом с живым ручейком идти веселее и, кажется, легче.

Но мой попутчик шаловлив, как семилетний мальчуган. Он то прыгает со смехом и звоном по ступенькам галечника, то проваливается вниз и надолго исчезает под толщей мха, то спрячется в густых пожухлых зарослях папоротника, то опять, выскочив на открытое место, с веселым говорком прыгает по валунам.

А желанной поляны все нет.

Но, что такое?.. Лес вдруг без опушки оборвался и ручей шел на широкое пространство, заросшее изуродованными низкими и корявыми сосенками. Эти причудливые деревца, словно после страшного вихря, склонились в разные стороны, задрав кверху узловатые ветви.

Тороплюсь к удивительному месту, но., земля вдруг уходит из-под ног, и я вместе с нею с глухим всплеском по шею погружаюсь в обжигающую холодом муть воды… Ноги дна не достали… Роняю палку и взмахами рук стараюсь удержаться на поверхности мути… Тело коченеет, а мозг отказывается подсказать, что случилось, как выйти из беды. Инстинктивно стремлюсь плыть обратно, туда, откуда шел, но на том месте, где я несколько секунд назад шагал по земле стояла такая же муть, а дальше — грязно-бурый, почти двухметровый обрыв преграждал путь к тайге. Из стен обрыва на меня насмешливо глядели свежеобнаженные белые валуны.

Барахтаясь, стараюсь приблизиться к обрыву. В шею колет прилипшая хвоя, у самого рта, перебирая ножками, плавает паук, на всплывшем грибе нашел себе убежище черный жук, рядом плавает мокрая и маленькая утопшая белка.

Наконец я у обрыва. Зубами и закоченевшими пальцами, цепляюсь за космы свисающих корней, пытаюсь подтянуться, но мешок тянет назад, в воду. Снимаю и цепляю его за корень. С набухшей ткани стекает вода. В мешке весь запас соли!.. Тревога прибавляет сил, и я, мокрый и грязный, выбившийся из сил, выбираюсь по корням, как по веревкам, на твердую землю. Несколько секунд перевожу дух и с рюкзаком в руках робко — не провалиться бы опять — шагаю в лес, потом во всю мочь бегу от страшного места.

Спешу собрать сухих сучьев. Тело дрожит, как в лихорадке, с одежды стекает грязь, в сапогах неприятно хлюпает вода.

Сучья собраны, достаю нож, чтобы высечь огня и тут вспоминаю, что плохо закупорил трут и он намок. В шлеме за прокладкой неприкосновенный запас — одиннадцать спичек. Вытираю руки травой, снимаю шлем… Спички сухие.

Просушив одежду и рюкзак — в него просочилось воды совсем немного, и соль сухая, — осторожно подхожу к месту загадочного таежного потопа. Оттуда глядят уныло, словно прощаясь, поблекшие вершины затонувших стоймя сосен и елей. Их корни под двадцатиметровой толщей грязной воды еще удерживались в земле, ставшей теперь дном провального озера. Мне приходилось слышать, что такие «провалы» в Якутии не редкость, но увидел впервые.

Тысячи лет назад здесь было озеро. Вечная мерзлота и лютые зимние морозы сковали озеро, превратив его в сплошной лед. А сверху его засыпали ветры песком и глиной, листьями и хвоей. Погребенное озеро не могло таять даже в теплое солнечное лето. На прогретой солнцем покрышке из земли и перегноя прорастали семена сосны, ели и лиственницы; молодые деревца, не подозревая опасности, вырастали в гигантские деревья и умирали, а на их место вставала молодежь.

Но вот климат северной тайги в наше столетие стал теплее. К озеру летом потекли теплые подземные ручьи, все сильнее прогревалась покрышка. Подземное озеро растаяло, поглотив огромный участок леса.

Разглядев унылую картину, стараюсь до наступления темноты уйти подальше от страшного места. Еще до захода солнца выхожу на небольшой отцветающий последним осенним цветом, но еще зеленый луг. От непривычного простора и яркого света закружилась голова, радостно застучало сердце. Хочется лечь в густую, по-родному пахнущую траву, растянуться и, забыв все невзгоды, предаться блаженному отдыху. Но после каждой остановки усталость и вес мешка удваивается, сильнее болит колено, и я продолжаю медленно шагать через луг, лаская ладонями зрелые метелки райграса и мятликов, султанчики лисохвоста и тимофеевки.

Луг кончился, а впереди преграждает путь мрачная картина недавнего таежного пожара. Недогоревшие великаны-стволы, как подгнившие столбы, обугленные и черные, угрожают свалиться от легкого прикосновения или даже от звука и навсегда придавить путника. Кое-где они опираются друг на друга вершинами, образуя арки и причудливые черные пирамиды. Земля покрыта завалом хаотически вздыбленных черных колодин. Кое-где этот хаос уже скрывают густые заросли первого жителя пожарищ иван-чая да неизвестно кем занесенного сюда обитателя пустырей — роскошного лопуха.

Не трудно разгадать, что не больше года назад здесь прошел «комбинированный» — верховой и низовой — пожар при небольшом северном ветре. Мне не так давно приходилось вылетать на ликвидацию таежного пожара, и перед глазами ясно встает картина страшной стихии.

Со скоростью тридцати километров в час, с треском и ревом по вершинам деревьев мчится бушующая миллионами пляшущих языков красная пелена огня. Над кипящей пламенем тайгой подымается огромное плотное облако черного дыма. Удушливая копоть закрыла полнеба, спрятала солнце, запуталась в деревьях, придавила землю; огромное пространство тайги среди ясного дня погружается в черный мрак.

Вонючий дым выгоняет из норок горностаев и соболей, и они присоединяются к стайкам мчащихся с обезумевшими от страдания и страха глазами колонков и бурундуков, зайцев и лисиц. Эту таежную мелочь давят копытами лоси и косули, топчут медведи и волки. Кашляют и мечутся по веткам обезумевшие белки. Одни уже с горящей шерсткой замертво свалились на землю, другие пытаются спастись прыжками… Дым слепит глаза, запирает дыхание. Изнемогшие зверьки валятся на мох и вместе с воющими волками и стонущими медведями становятся пищей рыщущего низом ненасытного пламени. Все живое превращается в дым, в пепел…

Где тайга освоена человеком, и там он не редкий гость, языки всепожирающего пламени появляются часто, и виновник этому — он же, человек. Не любой, конечно, не всякий, а беспечный или вредный. Но кто виновник гибели тайги и ее жителей здесь?.. Кто превратил огромное пространство цветущей земли в пустыню?!.. Ведь здесь еще не ступала нога человека и выстрел охотника не будил веками спящее эхо… Зажечь тайгу здесь могла только молния.

Устраиваюсь на ночь у самой «опушки» гари. За сухими дровами ходить недалеко, но они зачернили руки, испачкали одежду, бороду. На бивак возвращаюсь черный, как из трубы. Но и этого мало: брюки и куртку облепили лопуховые репьи. Сдираю с одежды непрошеных попутчиков и бросаю в костер. Репьи потрескивают, издают приятный запах подогретого растительного масла. И тут вспомнил, что в Японии с давних времен возделывают лопух, как овощ. В его корнях есть сахар и белки, а семена дают душистое масло.

До темноты я успел надергать немного корней лопуха. Из поджаренных кусочков получились приятные сладковатые корочки. Часть засушенных корней растер на камешках и засыпал в кипящую в консервной банке воду. Получился вкусный вроде кофе напиток.

Ночная изморозь упрямо борется за свои права. Уже поднялось солнце, а она, побелив в темноте ночи листья трав, землю, обугленные колодины, не думает оставлять насиженное место. За ночь не прошла усталость, не хочется двигаться с места. Кажется, что поход длится несколько недель, а то и месяц. Привал приходится удлинять, но силы все равно куда-то уходят, слабеют мускулы, а по ночам опять болит колено. Скорее бы добраться до желанной реки, хотя бы до какой— нибудь речушки.

У опушки гари чудом сохранилось несколько березок. На веточках сиротливо колышутся одинокие оранжевые листочки. Нахлынуло желание поговорить, хоть с кем-нибудь обменяться словом. Я снимаю бересту, разрезаю на листочки и, прислонившись спиной к стволу, записываю события вчерашнего дня. На записи упрямо ложится длинная, пахнущая дымом и живицей, жесткая борода. Несколько раз я пробовал сбрить ее лезвием перочинного ножа, но пробы вызывали мучительную боль, и я прекращал ненужные истязания.

Когда-то в детстве такими же ножами мы брили друг другу головы. И тоже до слез царапало и щипало, но мы терпели. Может быть потому, что уж очень хотелось быть похожим на доктора, или помогало взятое потихоньку из дому мыло, не знаю, но никогда не приходилось бросать бритье на половине головы. Здесь, при стирке белья и мытье головы, я легко заменяю мыло настоем из древесной золы, щелочью. Но для бритья этот настой оказался совсем непригодным. Попав в царапины, оставленные ножом на скулах, он в несколько раз усиливал мученье. И вот с бородой приходится мириться.

Заканчиваю запись. Прочтет ли кто живой? И, взвалив ношу на спину, с неохотой вхожу в мрачную гарь. Но, что за звуки?

Слева и справа раздается нежное и звонкое «тив-тив… ци-ци-кее…» Гарь встречает голосами родного края, далекого детства; это перекликаются осенним перезвоном синички-гаечки. Они прожили здесь лето, вывели птенцов, теперь собрались в большие стаи, теребят головки лопуха себе на завтрак. Насекомоядным нашим друзьям уже не хватает в корм бабочек, гусениц и мошек, и они переходят на зимнее.