Решительно невозможно быть кем-то и ни во что не верить.

В области познания невозможно изгнать всякую веру и основываться только на опровергаемых представлениях, как это приписывают науке. Наука в действительности лишь меняет одни символы веры на другие – приемлемые для современного сознания. Знание растет (строится) на каркасе веры, является формой ее существования. Вера скрепляет всякое знание – и опытное, и теоретическое, и рассуждение, и доказательство. Без клея веры рассыпается любая конструкция знания. Человек же, действительно отказавшийся от веры (значит, и от знания), приходит туда же, куда и Сократ: «Я знаю лишь, что я ничего не знаю».

Мы говорим здесь не о религиозном чувстве, не о субъективном переживании, а об объективном и необходимом способе включения человека в культуру, цивилизацию, историю, способе, вне которого такое включение либо неполноценно, либо невозможно вообще. Вне которого нет собственно человека.

В конечном счете мы есть то, во что мы верим. Наша вера определяет нашу судьбу (может быть, совсем иначе, чем обещано самой верой). Без веры мы никто.

Мы включились в доминантную веру европейской (то есть средиземно-балто-черноморской) цивилизации тем же способом, что и Древний Рим – путем принятия христианства в качестве государственной религии.

 

Кризис либерально-демократической веры

Христианство явилось (и остается) революцией в человеческой культуре. Подлинно (действительно) существующим стал признаваться отнюдь не видимый (материальный, натуральный) мир, а единый и невидимый Бог, волей которого и поддерживается существование мира. Без этой революции в мировоззрении никогда не смогла бы появиться на свет и современная наука. В то же время Бог христианства в отличие от других религий единобожия – не только абстрактный субъект, но и личность, открывающаяся и доступная человеку еще и в человеческой же ипостаси. Что во многом определило доминантный характер нашей веры, ее развитие и кризисы (ереси).

Христианство окончательно и бесповоротно утвердило и закрепило отличие человека не только от животного мира, но и вообще от любого биологического вида, в т. ч. и homo sapiens, живущего в рамках традиций рода и племени. Христианство аккумулирует догадки о человеке, содержащиеся в иудейской и греческой традициях, других религиях. Критики христианской веры на этом основании говорят, что в христианстве нет ничего нового. Даже если принять их сравнительный подход, то он все равно выявит главное: единый и невидимый Бог (иудеи), который есть слово и истина (греки), воплотился в человеке, показав ему тем самым путь к божественному. И этот путь открыт Христом каждому. Каждый может стать Человеком. И именно этот человек стал жить и действовать в Истории. До христианства никакой Истории не было и быть не могло.

Европейская вера менялась. В этом и состояла история европейской культуры и цивилизации.

Каковы бы ни были специфические различия и конфликты между историческими версиями христианства – православием, монофизитами, католичеством, протестантством, англиканами, многочисленными сектами (ересями), верой атеизма (страстным отрицанием христианского Бога), а также с младшим братом христианства исламом, – сегодня все эти конфликты уже в прошлом.

Сегодня европейское сознание в своей повседневности не задается вопросом о Боге. Этот вопрос контролируют разновидности светской веры, сформировавшиеся в результате кризиса и разложения христианского массового сознания. Две самые влиятельные из них – коммунистическая (социалистическая) и либеральная (демократическая). При всей нешуточной вражде друг с другом (на этом основании ведутся современные религиозные войны) они отличаются только техническими деталями. Джонатан Свифт едко высмеял эту характерную черту европейской цивилизации, описав в своем романе как войну «тупо-» и «остроконечников».

Обе разновидности светской веры суть обожествление натурально и материально данного «человека» – либо как индивида (либерализм), либо как коллектива, коллективного существа (коммунизм). Обе они создают вместо Бога фиктивный субъект истории – обожествленный «народ», объявляемый метафизическим источником власти (а значит, и всего остального). Обе они заменяют путь человека к Богу (который открыл исключительно Христос и который и создает человека) на путь «человека» к себе – с целью простого и массового принятия этих светских вероисповеданий. В лучших традициях Рима и Киевской Руси эти светские религии везде, где распространены, являются де-факто государственными.

Сегодня рушатся и эти вероисповедания. Неясно, какое из них окажется последним. Несмотря на то что западная демократия и либерализм одержали победу в религиозной борьбе с коммунистической верой СССР (мы проиграли вовсе не в «холодной», а именно в религиозной войне), стабильность западного общества (и США, и Европы, и Японии) ничто без обеспечения общего высокого уровня потребления. А это строго то же самое, что сулил социализм.

Ничего подобного демократия США не обещала и не могла обещать своим гражданам ни в XIX веке, ни в первой трети ХХ – до Великой депрессии. Зато тогда США были открыты для всех желающих. Сегодня они, как и Западная Европа, всеми силами защищаются от внешнего мира – так же, как когда-то СССР. Запад опустил свой собственный «железный занавес».

Анализируя и сравнивая западную ветвь европейской цивилизации и российскую, мы всегда будем находить больше сходств, чем различий. Россия в ХХ веке ускоренными темпами прошла, опередила и возглавила все исторические процессы европейского религиозного генезиса и кризиса веры. Мы пережили и религиозную войну, и инквизицию, и дехристианизацию, атеизм и утверждение светской веры. Если чего и не успели за большую часть ХХ века, то к началу XXI полностью «догнали и перегнали». Мы должны воспользоваться своим историческим опытом переживания современных религиозных проблем, правильно осмыслив этот опыт и сделав из него необходимые выводы.

Современный либерально-демократический дискурс вынужден тщательно скрывать от самого себя свое собственное действительное родство социал-коммунизму. Его кризис – как и кризис открытого социал-коммунизма, уже ставший историей, – неизбежен, это бомба замедленного действия. К ее взрыву мы должны быть готовы. Тем более что границы возможного в рамках светской (массовой) веры нам известны.

В то же время мы владеем эталоном христианства, который хранит православие. Функция такого эталона – не в массовой идеологической работе, а в обеспечении исповедующих подлинную веру.

 

Христианская революция

Первая великая революция европейской средиземноморской цивилизации, созданной мышлением греков и практикой римлян, – это революция иудейской веры, иудейского знания о едином невидимом Боге, это христианская, монотеистическая и гуманитарная революция. Она означала реальную встречу Бога с человеком, что и есть предмет собственно веры. Человек после пришествия в мир Христа получил возможность разговора с Богом, стремления к Богу, спасения в Боге, а не просто служения Ему. Эта революция определила до того неясное еще у Платона отношение человека к идеальному, обосновала, собственно, смысл существования человека – греки этого сделать не смогли. Христианская революция ввела принцип существования самого идеального. Одновременно родился и главный соблазн европейского человека – самому стать Богом, занять Его место.

У идеального есть недостижимый центр, предел, к которому человек может двигаться бесконечно, – Бог. Любая идея в этой функции ограничивала бы мир идеального – с чем и столкнулся Платон. Бог – создатель и хозяин идеального мира, принцип его единства, а через него и мира вещей. Бог делает возможными и необходимыми не ограниченные ничем синтез и гармонию.

Человек подобен Богу, значит, мир идеального – и его мир. Значит, сам человек может через творчество менять идеальный мир, который не есть застывшая данность. Любой сотворенный человеком идеальный мир ограничен, его можно разрушить, опровергнуть, проблематизировать. И сотворить новый.

Бог – рамка для этого неограниченного творения и претворения. Бог – возможность работать с идеальной картиной мира, менять частное знание об идеальном, опираясь на постоянную и неизменную веру в Него, Который не тождествен никаким частным идеальным сущностям.

Христианством была открыта высшая сущность человека, благодаря которой он может участвовать в жизни и процессах идеального мира. Душа – в мышлении, в то время как у греков душа вполне материальна (к чему апеллирует современная психология).

Христианство стало интеллектуальной революцией, перевернувшей и реорганизовавшей всю греческую программу мышления, открывшей для нее ранее недоступные горизонты. Наука Нового времени никогда не могла бы появиться без интеллектуальной парадигмы христианства. И эта наука шагнула далеко за пределы науки греков.

Христианская революция во много раз увеличила мощь европейского цивилизационного проекта. Государство теперь должно было стать бого-сообразным. Его статус и власть – а значит, и долг – становятся абсолютными. Государь же отныне не просто представитель идеального мира, мира правил и норм. Он выразитель воли Бога. Душа Государя должна вмещать государство и быть соразмерной ему. Государь лично отвечает перед Создателем за человечность государства. Он сам становится (т. е. обязан быть) примером и образцом человека. Смысл существования государства – защита истинной веры (т. е. в Бога), обеспечение существования и процветания Церкви (общины верующих).

Противопоставление государства обществу как сумме индивидуального эгоизма, как материальному фактору связано с выполнением им (государством) этой цивилизационной миссии. В этом противостоянии на христианское государство возложена миссия защиты позитивной человеческой свободы от принуждения, зависимости и эксплуатации (то есть рабства разного рода) со стороны общества.

 

Кризис западного христианства

Передовым вариантом реализации европейского проекта после падения так называемого Великого Рима стала Восточная Римская империя – Византия (это название дано ей Западом). Западная же Римская империя была, как известно, уничтожена варварами, которые, собственно, и стали впоследствии западноевропейскими народами, осознавая отпечатанную на них в основном дохристианским римским владычеством и войнами цивилизацию. Для Запада во времена расцвета Византии наступили «темные века».

Поэтому, отказавшись от построения Града Божьего на земле, начав рецепцию римского права, западные страны (интегрированные тогда существенно больше, чем сейчас) стали использовать христианство для построения светской власти. В эту политику закономерно вписывались и мероприятия по прозелитическому распространению католической веры – Крестовые походы, миссионерство, обращение (и завоевание) других народов. По этой причине Запад делал все для уничтожения Византии – государства изначального христианства, хотя она могла бы быть его сильным союзником для защиты от натиска исламидов. Но в цивилизационном смысле Запад считал Византию более опасным соперником, чем ислам. Тем не менее Византия простояла тысячу лет.

Этот урок «партнерства» с Западом Россия выучила, главное – его не забыть.

Россия приняла цивилизационную европейскую инициацию от Византии задолго до ее падения. В том числе мы обрели и сохраняем наименее искаженный, ортодоксальный вариант веры в Христа – православие.

Кризис же западного христианства характеризует всю историю Запада. Сначала он выразился в самом появлении католичества (папской ереси). Далее – в инквизиции и Реформации (включая появление англиканской церкви и многочисленных протестантских сект). После – сначала в деизме, абстрагировавшем Бога от его Личности, а потом и в неизбежной на этом пути идеологии Просвещения, представлявшей собой полностью негативную религию, веру в «ничто» вместо веры в Бога. Просвещение готовилось и предшествующей идеологией Возрождения, верой в человека, понимаемого в дохристианском, языческом смысле.

Просвещенческое «ничто» весьма функционально. На это «пустое место» впоследствии с легкостью подставляются и Природа, и Разум, и самообожествленный Человек (человек, обожествивший свою природу и свой разум), народ. Так или иначе, Человек становится на место Бога. Западноевропейский человек объявляет себя самого источником Воли, то есть усилия по отношению к бесконечному. Развивается философия обоснования субъекта, который есть основа либеральной свободы, предполагаемой волевой состоятельности как индивида, так и народа – источника власти.

К началу ХХ века эти носители «субъективности» уже демонстрируют явные симптомы несостоятельности, а начало XXI века обнаруживает ее окончательно. Реально ни индивид, ни народ (ни их промежуточное состояние – коллектив) ничего не могут. Они – материал истории. Кризис, который мы переживаем во всех измерениях – политическом, культурном, экономическом, – есть кризис философии субъекта, религии человекобожия.

Это вовсе не значит, что разрешение кризиса, выход из него лежит на пути «объективизации». Сам объект есть фикция того остатка бытия, пассивного и мертвого, который остается после вычитания из него воли, присвоенной человеком. Любой «объективизм» всегда заканчивается вульгарным материализмом и натурализмом – через попытку объективно обосновать узурпированную человеком субъективность, не нашедшую основания в себе самой. Так материя – условность, вполне пригодная в рамках метода размышления, – объявляется существующей, разумной и в конечном счете Божественной.

 

Наука и идеология: расставание с Богом

Просвещение выдвинуло вместо принципа синтеза знаний в рамках теологии – идеи средневекового Университета – принцип Энциклопедии, знания, лишенного теологического, философского и методологического осмысления, знания разрозненного, частного, аналитического. Именно в этом виде и создает его разделенная по предметам наука Нового времени. Идея Энциклопедии как таковая была выдвинута, чтобы похоронить цивилизационный проект Университета как якобы провалившийся.

Вера в Бога, позволившая появиться собственно Науке и толковавшая существование как проект и проблему, была с помощью Просвещения замещена верой в Природу (исходившей из очевидной каждому данности существования). Отсюда берет начало натурализм – идеология и обоснование научного и философского метода вульгарного материализма, имеющего в конечном счете языческую природу (вещи существуют сами по себе такими, какими мы их воспринимаем). Верой в Природу были наделены и сами ученые – хотя и не все и не сразу.

Для открытия фундаментальных законов Бог был необходимым интеллектуальным условием. Таков Он у Ньютона, Лейбница, Кеплера, Коперника и многих других. А вот француз Лаплас может обойтись «без этой гипотезы», занимаясь лишь расчетами на базе уже имеющихся законов. Эйнштейн позицию Лапласа и многих других идеологических последователей натурализма не разделяет. В частности, он не приемлет квантовую механику, поскольку убежден, что Бог «не играет в кости». При этом специальную теорию относительности Эйнштейн строит с использованием очевидного метафизического монотеистического положения – свет обладает очевидным абсолютным существованием, коль скоро он был создан ранее всего другого. Это позволяет сделать онтологический вывод из известного эксперимента Майкельсона – Морли, до которого сами экспериментаторы не додумались.

Природа не мыслит и не является личностью в отличие от Бога. Те, кто формулировал фундаментальные законы науки, ясно осознавали, что сама возможность их формулировки, само их существование как законов невозможно без обеспечения их существования в идеальном мире, без существования самого идеального мира, без возможности нашего проникновения в него. Совокупность этих «условий» существования идеального и есть Бог в европейской цивилизационной парадигме. Аристотель вообще не предполагал самого существования законов в своей физике. Он считал физический мир приблизительным, а не точным. Натура (т. е. природа) в переводе с древней латыни – это родовое отверстие у овцы, буквально «то, что рождает». В этом качестве природа переносит из языческого, мифологического, магического сознания в научное и философское принцип «подобное от подобного». В «научной» идеологии, не имеющей отношения к самой науке по существу, Природа как магическое начало отвечает за наделение существованием того, законы чего открыты и «уже существуют» (ведь иначе они – не законы).

Впоследствии эта формальная онтологизация смыкается с «идеологемой опыта», утверждающей, что научное знание якобы вытекает из опыта. Опыт действительно становится предметом научного мышления, но прежде всего – как преобразуемый этим мышлением. Для этого научный метод содержит в себе эксперимент, «допрос» Природы. Наука целенаправленно опровергает имеющийся опыт и создает принципиально новый. Снова и снова.

Проследив путь, по которому эволюционировала идеология Просвещения, заместившая Бога Природой и Разумом, мы увидим, как личностная ипостась Бога (у Природы явно отсутствующая) контрабандой возвращается сначала частично, через божественные функции просвещенческого Разума, а потом – и в полной мере, через обожествленного Человека. Хорошо известного нам по коммунистической идеологии как «Человека с большой буквы» или по либеральной – как «Личности, творящей, что ей хочется». Просвещение еще не знало, что все «законы» относительны и будут проблематизированы.

Изгнание Бога из научной методологии и философии идеологией натурализма приводит к необходимости Его скрытого, нелегального присутствия в научном мышлении. Роль этого сакрального убежища долгое время играла математика, вовлеченная в научный метод до такой степени, что без нее он уже невозможен. Математика довольно долго обеспечивала «непосредственную данность» самодостаточного («божественного») существования идеальных объектов. Однако «неклассическая» ситуация в науке ХХ века, масштабный кризис математики и логики возвращают нас к вопросу о восстановлении необходимой полноты философского, методологического, теологического пространства. В котором только и возможно действительное понимание феномена научного мышления, его границ, перспектив дальнейшего развития, а также восстановление синтетической картины мира, фрагментированной натурализмом (Просвещением) с помощью энциклопедического знания.

В XIX и ХХ веках просвещенческий энтузиазм идеологов натурализма не только не иссяк, но, напротив, получил мощный допинг в виде социального прогрессизма, опирающегося на промышленную революцию, использующую научные результаты предыдущих столетий. В рамках идей социального прогресса Человек уже вполне осваивается в роли Бога.

Наукой уже в XIX веке обобщенно называли инженерное дело. А в это же время в самой науке в узком смысле довольно быстро выяснилось, что фундаментальные законы вовсе не окончательны, что новый опыт, создаваемый самой наукой, позволяет формулировать их совершенно иначе раз за разом, что научное знание исторично. Математика также лишилась своего сакрального значения. Выяснилось, что любое доказательство условно, следовательно, исторично. Выяснилось, что претендующие на объективность сущности типа натуральных чисел, множеств, геометрических фигур (начиная с точки) неочевидны, могут задаваться по-разному. Иными словами, объективность привносится в математику откуда-то извне. Течений и направлений в математике (как и в логике) вообще много, они сильно различаются и противоречат друг другу. И в каждой математике существуют утверждения, которые нельзя ни доказать, ни опровергнуть.

Таким образом, самое время вспомнить, что объекты науки даны нам вовсе не естественным образом, а являются искусственными конструкциями (творениями) мышления, и человеку они даны через мышление. В этом отношении человек подобен Богу, создавшему мир, в точном соответствии с христианской теологией и верой.

А вот как мышление дается человеку? Как он попадает в мышление, как подключается к нему? С теологической точки зрения – в результате откровения, через Историю. Человек должен «принять» мышление, соответствовать ему. Как минимум человек должен знать, что мышление и сознание ему не принадлежат, они даны ему в пользование. Что это мышление – как одна из ипостасей Бога – обращается к нему.

Наука Нового времени как историческая смена онтологических картин мира стала возможна именно благодаря метафизике единого Бога, открывающегося человеку. Это главный интеллектуальный шаг европейской цивилизации после Древней Греции, и совершен он благодаря христианству. Европейская наука – один из путей Откровения, вызов человеку.

Западное христианство не смогло реализовать духовный «проект Университета» – выход духовной жизни в т. н. «темные века» из монастыря в мир, при котором теология является условием и источником развития философии и науки, и все они образуют синтез знания. Оно слишком завязло в социальной практике и не смогло адекватно отнестись к собственному детищу – Науке Нового времени. В результате такой продукт христианской теологии и философии, как наука Нового времени, оказался изолирован идеологией Просвещения от своего собственного источника и происхождения, лишен рефлексии. Утрата философских, теологических, методологических рамок науки была объявлена прогрессом, шагом вперед. Интеллектуальная ситуация, созданная таким пониманием прогресса, уже в начале ХХ века осознавалась как кризисная, как «Закат Европы», то есть «Закат Запада».

 

Просвещение: от Человека к индивиду. Торжество светской веры

Идеология Просвещения совершает еще одно искажение исходных постулатов европейской цивилизации. Изначально причастность к мышлению и идеальному не может быть гарантирована человеку. Это вопрос его судьбы.

Первым актом действительного мышления, благодаря которому человек включается в мышление, является понимание. Оно может и не состояться, не случиться, человек может «не сподобиться». Ведь понимание направлено не на вещь, не на сущее, не на знание, а на бытие, из которого все появляется и куда все исчезает. Понимание исторично, возникает благодаря участию в истории, ее проживанию. Условия включения в мышление заданы культурой, нормами, они известны. Но чтобы воспользоваться ими, их нужно понять. А вот заставить понять, видимо, нельзя. Сначала человеком должна овладеть воля к пониманию, мышлению, существованию. В своих отношениях с Богом человек подлинно свободен.

Здесь пролегает онтологический предел всякой власти, самодостаточности всякого социального единства, претендующего на поглощение человека. Подлинная вера в Бога лежит за пределами отношений власти. Ими пронизано общество, ибо оно само есть борьба за власть. Поскольку всякое государство должно стремиться к суверенитету, к полной юрисдикции над любыми отношениями власти, к заключению любой власти (и следовательно, общества) в себе, то вера в Бога – и только она – позволяет установить внешнее отношение к государству, дать ему назначение, создать государство как средство контроля над властью.

Однако можно подменить веру отношениями власти, которые будут веру имитировать. Достаточно исключить из веры Бога. Конечно, такая вера заведомо не может сформировать позицию и положительные требования по отношению к государству. Напротив, вера сама становится инструментом общества в борьбе за объявление государства элементом этого общества, в подчинении ему государства в качестве орудия власти.

Подменить веру властью можно, только навязав частное знание (а знание всегда частное) в качестве онтологии, всеобщего представления о существующем. Последнее, в свою очередь, требует корректировки меняющейся исторической действительности, ее подгонки под заданную онтологию власти. Метод тут один: ограничение внимания к явлениям и уничтожение самих явлений, не укладывающихся в официальную картину.

Ортодоксальное христианство в этом пункте исходит из невозможности навязать веру, из веры как принципа свободы человека. В этом смысл сказанного: «Богу Богово, а кесарю – кесарево». Католицизм произвел фундаментальное замещение веры властью – как внутри Церкви (Церковь только одна, подчиняется только папе, папа при жизни получает статус непогрешимого), так и вне ее (католическая Церковь играет ведущую роль в установлении и обеспечении светской власти государей). Католический прозелитизм – движущий механизм в захвате Западом всей планеты, основа нового колониализма (если «старым» считать колониализм дохристианского Рима).

При всей ненависти к Церкви идеология Просвещения по методу стала прямым продолжением католического прозелитизма и миссионерства: уверовать должен буквально каждый, и это «возможно», поскольку верить теперь нужно в себя, в субъективность. Просвещение взяло на вооружение принцип Декарта «мыслю, следовательно, существую». Акт мысли полагается просветителями как самоочевидный, натурально данный. В то время как мышление совершенно не тождественно самоочевидной для индивида психике.

Мышление в этом отношении подобно такой инфраструктуре, как язык. Не человек говорит «языком», а язык «человеком» и «через человека». Каждый человек обнаруживает себя в контексте исходно заданного и исторически развернутого языка – он осваивает речь и вырабатывает собственный способ участия в языковой деятельности. Так и мышление существует как особая субстанция. И лишь будучи подключенным к этой субстанции, существует человек. Иными словами – чтобы существовать, надо как минимум мыслить. Декарт же полагал «я мыслю» за несомненную данность, из которой вытекает существование субъекта.

Можно сказать, что способом освоения человеком мышления по аналогии с речью является ум, интеллект. Носящие, как и речь, внешний, объективный, орудийный характер, они есть средство участия человека в мышлении. Ум – не психика и не сознание в современном вульгарно-материалистическом понимании. Ум сопричастен бессмертному существованию души. Из чего состоит ум? Мы уже постулировали, что для акта мышления нужен как минимум акт понимания, который сам по себе – событие историческое, судьбоносное. Однако нужна еще проверка: мышление ли это? Понимание ли это? Что, собственно, понято? Таким образом, вслед за актом понимания для включения в мышление необходим еще и акт рефлексии: нужно установить, имело ли место понимание и на что именно оно было направлено.

Уже здесь идеальное существование человека принципиально расходится с натуралистическим пониманием существования индивида. Индивид в переводе с латыни означает «неделимый». То есть его существование постулируется материалистически – как мы его видим. Человек же (в отличие от индивида) существует в мышлении множественным образом (т. е. идеально делимым образом). Уже на самом первом отрезке вхождения в мышление он расщепляется как минимум на две позиции – понимания и рефлексии. Необходимость связи этих позиций рождает другие интеллектуальные функции, такие как мысль – коммуникация, мышление в конструкциях знаков и символов, мыследействие.

В конечном счете индивид в обеспечение своей неделимости отделен не только от других индивидов, но и от бытия, от мышления. Он сам бытийствует, сам мыслит: сначала «себя», потом «объект».

Человек же в отличие от индивида, наоборот, включен в бытие и мышление – или точнее, бытием и мышлением включен в них. Его корни в мышлении прорастают все глубже во всех направлениях исторического времени. Множественность позиций человека в мышлении позволяет встречаться в мышлении большим распределенным в пространстве и времени коллективам людей – таким образом, мышление становится общим делом человеческого рода, историей. Однако если не было понимания, т. е. в родовом смысле слова откровения, полагания существования – ничего этого не было бы.

Чтобы обеспечить каждому индивиду способность мыслить, т. е. существовать в качестве обязанности, картезианские идеологи полагают мышление за натурально данный признак также натурально данного индивида, т. е. за род сознания, психики. Это, конечно, подмена предмета. Она обеспечена фрагментарным энциклопедическим знанием «обо всем», которое заменяет в этом случае действительность мышления. В принципе, такая конструкция реализует католическое требование каждому уверовать в Бога, даже если этот каждый с Ним и не встречался (не понимает), но существование которого гарантирует Святой Престол.

Так родилась собственно светская вера, кризис которой мы наблюдаем сегодня как кризис веры не только в коммунизм, но и в либерализм и демократию вместе взятые.

Именно благодаря властному навязыванию веры западное католическое христианство претендовало на непосредственное осуществление светской власти Церковью (и осуществляло ее), что привело к вырождению духовного поиска (откровения) в идеологическую работу, к идеологическому охранению собственной власти и репрессиям на идеологической основе (инквизиция и охота на ведьм). Идеология Бога, пропаганда Бога приводит к его вульгаризации, материализации, натурализации, к требованию непосредственно усматривать его проявления в вещах (явлениях, событиях). Это путь назад, к язычеству. Бог находится не «по ту сторону» материального, поскольку там вообще ничего нет (в том числе и «Природы»). Бог находится по эту сторону идеального, как его творец и гарант его существования, как личность.

Православие – точка отсчета для «перезагрузки» христианской веры и продолжения прерванного пути. Сегодня, когда необходим рывок в развитии гуманитарных, а не точных знаний (не физики в широком смысле слова), это может быть очень продуктивным. Русские гуманитарные дисциплины должны быть средством выражения и развития русской души, рождением которой во многом мы обязаны православной церкви Киевской Руси. Начала православной философии есть в нашей культуре.

 

«Западники» и «славянофилы»: бессмысленный спор

Россию некорректно рассматривать в ряду стран так называемого Востока.

Спор с Западом для нас имеет другой смысл и другие геополитические параметры, нежели для стран настоящего Востока – Китая, Ирана, Ирака, Индии, Японии. Наша рецепция оснований европейской (средиземноморской, средиземно-балто-черноморской) цивилизации полна и окончательна. Мы проросли из этого корня, и, хотим мы того или нет, мы такие же европейцы, как и все остальные, – то есть обречены бороться со всеми прочими европейцами (как и они друг с другом) за первенство и наследство. Это один из определяющих кодов нашей цивилизации.

Глупо – как это делают западники, а также их современные наследники, неолибералы всех мастей – призывать к слиянию с культурно и географически определенным Западом, к заимствованию чужих национальных социальных институтов или тем более виртуальных «европейских стандартов». Разве сам Запад однороден? Разве слились Франция и Германия? Или США и Япония? Англия и Италия? Мы обязаны отстаивать собственную идентичность и версию развития цивилизации, если не хотим исторической смерти.

Так же недальновидно игнорировать тот факт – как это делают славянофилы и их современные последователи «евразийцы», – что мы, приняв тысячу лет назад проект европейского цивилизационного устройства жизни, при всех наших культурных отличиях от различных других географических европейцев не имеем никакой другой исторической программы самоопределения и деятельности, кроме как европейской. Отказавшись от нее, мы просто исчезнем.

Лишь вульгарному материализму участников с обеих сторон мы обязаны продолжением спора «западников» и «славянофилов» по сей день, попыткам свести характеристики цивилизации к ее материальному, географическому, экономическому измерению. Противоречия между различными носителями средиземноморского цивилизационного проекта заключены уже в самом этом проекте. Если бы их не было – не было бы и Истории.

Нам же просто придется приспособить, обтесать или выгодно использовать свои (действительно существующие) материальные особенности в рамках функциональных нагрузок европейского проекта.

Западники не понимают, что отличия от западной версии цивилизации действительно существуют, но определяются отнюдь не «материалом» людей и культуры, а множественностью решений европейской системы уравнений. Они не понимают, что мы реализуем другой идеальный вариант развертывания европейской ойкумены, который, может быть, и является основным, а не «отклоняющимся» (если не считать эти варианты равноправными). Западники думают, что став «европейцами», мы тут же будем приняты в «семью» европейских народов, будем «дружить» с ними. Хотя с точки зрения самого Запада никакой семьи европейских народов нет, т. е. гармонии просто не может быть. Никто не воевал друг с другом и не истреблял друг друга беспощаднее, нежели европейцы. И ответом на этот многовековой опыт взаимного истребления европейцев является еще один многовековой сценарий – возрождение в Европе имперского порядка. Правда, теперь под «зонтиком» США: после Второй мировой войны – это уже история американской империи.

И здесь мы подходим к другой ошибке, которую делают западники современные: европейцем можно быть при слабом государстве или вообще без такового. Это уже не заблуждение, это ложь.

Существование, действие и выживание в европейской истории возможно только через собственное сильное государство. Личность и человек не существуют иным образом в истории. Те государства в мире, которые осуществляют рецепцию европейских достижений сегодня, делают это исключительно с целью собственного усиления (как Петр I).

Сама экспансивная природа европейского государства (и цивилизации) как проекта приводит к принципиальному соперничеству государств, к их борьбе за выживание, к потенциальному стремлению, в том числе стать единственным государством на континенте. Истории неизвестно ни одно государства европейского типа (да и не только европейского), которое бы ставило своей целью выживание другого государства как таковое. Отказ от этого принципа приводит к удалению из истории, прекращению исторического бытия, цивилизационной смерти отдельных людей и целых народов. Может, кто-то и будет этим высокоразвитым европейцем, но уже не мы, отказавшиеся от своей страны и истории.

Очень хорошо это понимали англичане и другие европейцы, заселившие Северную и Южную Америки. Создав минимальное хозяйство и население, они решительно отделялись от материнских империй с помощью оружия, пропаганды и собственного государственного проекта. Им нужны были свои страны – при всем культурном родстве с породившими их государствами.

Попытки осовременить сегодня спор «западников» и «славянофилов» нелепы вдвойне по следующей причине.

Очевидно, что мы, реализуя свой цивилизационный проект, сумели раньше других европейцев обнаружить ключевую проблему новейшей европейской истории. Мы гораздо раньше наших соперников пережили религиозный кризис доминирующей христианской веры, причем в самой острой форме. Мы на собственном опыте познали, что такое полная и окончательная замена веры в Бога верой в ту или иную социальную конструкцию, что такое отказ от критического мышления, отказ от постоянного проектирования и перепроектирования систем организации жизни и деятельности. Мы уже знаем, что такой отказ приводит, в свою очередь, к быстрому вырождению человека, государства и общества, к поражению в борьбе за историческое существование. У нас есть опыт исторического летального исхода – смерть СССР. Следование этому сценарию будет означать и смерть России.

У американцев есть поговорка: ты умри сегодня, а я завтра. По сути, Запад – и в первую очередь США – играют именно в эту игру. Они пытаются максимально оттянуть свою кончину, избежать того, что однажды довелось пережить нам. Соответственно, у нас больше шансов раньше западных европейцев вернуться на путь Откровения (понимания и мышления), на путь раскрытия Божьего замысла о мире и сотворения мира, то есть вернуться в Историю.

 

У изначального европейского принципа мышления и самоопределения нет материальных пределов. Путь к Богу не имеет конца. Но все наши мысли и действия, все государства, все вещи, все жизни, все смыслы, все знания и представления, все ценности имеют и начало, и конец. Они (и мы) должны рождаться (происходить) и умирать (разрушаться).

Это и есть история. Она освещена внутренним светом нашего понимания себя, мира, Бога. История состоит не из вещей, а из событий, т. е. из изменений самого существования, из проявлений воли и представлений, из того, что имеет смысл и значение. Историю нельзя разделить на части, как вещь. И нет смысла говорить об истории вещи. История, как и Бог, одна – в качестве принципа и рамки самоопределения, мышления, воли.

«Своя» история, история человека – это его участие в единой истории культуры, мышления, цивилизации, это его связи с ними и их изменение, это то, как он видит и понимает историю в целом, понимая и определяя самого себя. Глупо думать об истории России, истории русской цивилизации (то есть истории русских европейцев), как о том, что происходило на ее территории, да еще и в сегодняшних границах. Границы, как известно, периодически меняются. Польша длительное (историческое) время входила в состав Российского государства. Является ли ее история частью истории России? Такое направление мысли бесперспективно, да и поляки обидятся. История России (или для России), – это история всего, что составляет Россию, всего, что определяет ее прошлое, настоящее и будущее, история всех влияний и вкладов мира в Россию и всех влияний и вкладов России в мир.

Словом, история России – это мировая история, приводящая к России и освоенная (присвоенная) Россией. История России – это сфокусированная в России История мира. Такой истории России у нас пока не написано.

Мы, например, не понимаем (и просто не знаем) исторического процесса возвышения и тысячелетнего существования Византии (то есть христианской Римской империи, Восточной Римской империи) как прототипа и источника нашей собственной культуры и государственности, в свою очередь, принявшего историческую эстафету непосредственно у Великого Рима.

Мы не интересуемся источниками своей революции. Мы не понимаем, что это был экспорт в Россию английской революции (через Францию). У нас нет представлений о заложенных в нее (революцию) средств управления миром в целом и нами в частности, не говоря уже о самих механизмах, средствах и участниках экспорта.

Мы не понимаем специфически немецких источников нашего права и нашего социализма как оппозиции английской линии либерализма и индивидуализма (а также английскому праву) в рамках светской веры. Мы склонны думать, что права у нас нет, и поэтому нам необходимо какое-то «европейское право» вообще.

Мы не отдаем себе отчета в том, что эти линии мысли (немецкого идеализма и английского сенсуализма) не просто «теории философов» из «истории философии», а практические, конкурентные стратегии исторической борьбы. За ними стоят, с одной стороны, линии Аристотеля и Платона в понимании человека – как политического животного и как существа, причастного миру идей соответственно (предпосылка христианской революции). С другой стороны, из английской и немецкой философий вытекают исторические практики борьбы. Для Англии – за выживание острова – с неизбежной претензией на захват внешних ресурсов и контроль над заморскими территориями. Для Германии – борьбы за предельно рациональное, системное использование ограниченного ресурса при отсутствии «жизненного пространства».

Глядя на проблему шире, стоит заметить, что ничего нельзя понять в истории России в рамках исторической схемы «Античность – Средние века – Ренессанс – Новое время – Просвещение – Новейшее время». Абсурдность этой схемы и во временном, и в пространственном измерениях ясно показал Шпенглер в «Закате Европы». От себя добавим лишь, что в современном сознании эта схема призвана обосновывать «неизбежное» избавление от веры в Бога, прежде всего, от христианства, светскую веру в прогресс и другие современные светские религии, включая т. н. экологию, а также мировую гегемонию Запада.

 

Идея истории

Вместе с проектом государства-цивилизации греко-римский этап развития человечества инициировал собственно Историю как процесс становления европейской цивилизации, приключения идей, мышления, абсолютного духа в материальном пространстве собственных реализаций.

У Древнего Египта, Вавилона и других цивилизаций Истории в этом смысле, видимо, не было. Было скорее повторение и воспроизводство одного и того же. Эти цивилизации жили в Вечности, в космическом цикле смены суток, сезонов, лет и даже эпох, на пути из этого мира в загробный, но не во Времени, имеющем направление (как у греков и римлян), начало и конец (это уже для христиан).

Время дает цель и смысл жизни отдельным поколениям и даже отдельным людям, Время делает актуальным настоящее, а через него – и прошлое с будущим. Для европейца история – это актуальное пространство существования его целей и действий как идеальных сущностей, смысла его жизни и деятельности. Если благодаря Времени мы можем впервые заметить происходящие изменения, соотнести их со своими усилиями, следовательно, впервые можем, собственно, действовать.

Человеческое действие – основное содержание Истории. Это не значит, что мы говорим о субъекте. Напротив, человек находит себя в Истории, поскольку История – это место и время, где к человеку обращается Бог, истина, сущность Бытия. Именно в Истории Бог, истина, сущность Бытия замечают человека, открываются ему. Если человек находит свое время и место, история раскрывается как должное: что нужно сделать, чтобы быть человеком.

История, даже если мы еще не знаем ее (т. е. не имеем исторической рефлексии – не путать с историографией, со «сказками», которые презирал Декарт), уже дана нам как обстоятельства нашего действия и условия нашего собственного существования. Но это не исключительно и не в первую очередь материальная данность как таковая. История не просто «свернута» в вещи, в материальное наличное прошлое. Если бы было достаточно самих вещей, не было бы и действия, истории. Однако вещи меняются, создаются, разрушаются, и источник этих изменений – вне материального, не внутри него.

История – не «результаты» изменения вещей, не временные «срезы» их «состояний».

История – внутренняя жизнь самого источника изменения, действия, его оснований.

История – это сила, смысл, назначение событий, обнаруживаемых в действии, в том числе вещных обстоятельств. События – это развитие действия, то, что меняет его обстоятельства, его цели и нас самих как его агентов.

История – это максимально возможное для человечества действительное включение в процессы мышления, в идеальный мир.

История – это объемлющая рамка (контекст) по отношению к другим способам включения в мышление, таким как культура и язык.

История – один из каналов Откровения, носящий всеобщий характер, адресованный ко всем людям во Времени и пространстве, во всех обстоятельствах.

История – способ человека мыслящего (включившегося в мышление) вырваться за пределы пространственно-временной редукции собственного сущего, на которую он, казалось бы, обречен. Причем, как выражался Маркс, способ «вполне посюсторонний». Культурное и языковое творчество само по себе теряет свой смысл и функции, если не является историчным.

В историческом должном лежит понимание того, что нам дано историей как «наше время», или «современность». Причем дано не как неодушевленный, косный, мертвый, вульгарно-материальный набор «ограничителей» или «ресурсов». Исторические обстоятельства следует понимать как разумные, одушевленные, действующие сущности. Типы этих сущностей весьма и весьма разнообразны. Это всегда люди, а также народы, государства, культуры, организации, языки. Такова, наконец, сама деятельность человека, как родового существа.

Понимая это, правильнее будет сказать: не «что дано», а «кто дан». Разумеется, есть и исторически сложившиеся материальные ограничения, они же возможности. Но они – как и в любом невульгарном материализме – должны пониматься как предел и актуальная граница мыслимости (умопостижимости), как то, что принципиально вторично, что не имеет собственной сущности, а проявляется по отношению к совершенному идеальному полаганию. Такое материальное, определяемое всегда относительно мышления и деятельности, не первично. По мере развития мышления материал исчезает и появляется «в то же мгновение» заново при смене типа мышления. Собственной преемственности, длительности существования, т. е. истории, у материала нет.

История – это вызов пониманию. Историю, а значит, и собственную судьбу, собственное должное, нельзя понять без философского или теологического размышления. Без обнаружения бытия. История имеет смысл только как целое, как вся история. Только так ее и можно понять.

 

Посылы Бытия

Развитая политическая нация – то есть народ, доказавший способность к историческому выживанию путем создания и развития одного или нескольких государств, – не может не стремиться к метафизическому прояснению собственного существования, к прояснению бытия как такового. История и есть проживание, испытание посылов к судьбе, к существованию, к бытию.

Здесь мы смело можем следовать главному метафизику и, можно сказать, методологу метафизики – Мартину Хайдеггеру. Европейская история – то есть собственно история, никакой другой нет, – есть история истины, история изменения истины. Мы могли бы даже сказать – судьба истины. Мы, русские, втянуты в эту историю, мы ее неотъемлемый орган.

Если мы хотим обрести себя – а значит, избавиться от обмана, – мы должны вспомнить всю эту историю: то есть нашу историю целого и в целом, понять свою связь с каждым элементом истории, с каждым судьбоносным посылом. Это исполнимо, поскольку как раз история ничего не скрывает. Наоборот, она сама есть процесс раскрытия сущности бытия, то есть истины. Поэтому история может и должна быть источником понимания.

Мы – орган европейской истории, европейской цивилизации, ее фокусировка, носитель, один из посылов и так далее. Поиски себя за пределами этой целостности – как в пространстве, так и во времени – пустое занятие, которое не прибавит нам ни ума, ни силы, не обеспечит будущее. Это обман. И дело вовсе не в комплексе неполноценности (или борьбе с ним) – что, мол, мы европейцы не хуже других европейцев. А нам говорят, что «хуже», что именно «недоевропейцы».

Это не предмет для спора. Не следует доказывать очевидное. Это провокация – одна из тех, что поддерживают обман. И это попытка отнять у нас главный ресурс существования и развития – собственно историю. «Вы не отсюда – и это не ваше». Мы это уже слышали от Гитлера. И от Наполеона. Так что перед этими нациями, как верно сказал президент Путин, у нас нет комплекса неполноценности. Как и перед другими континентальными гостями. Теперь они все наши партнеры по истории. Скажем честно: имеется кое-какой пиетет перед англосаксами. Мы их в войне не побеждали (да и войны как таковой в современном понимании не было – Крымская не в счет), по их территории не прошли. Однако и побеждены не были – поддаться обману еще не значит проиграть в смертельной схватке (в этом смысле не было никакого «поражения в холодной войне»). Они от нас всегда ускользали, всегда прятались за чужими спинами. Их истинное лицо еще нам не открылось. Потому быть нам партнерами по истории они пока не могут. И возможно, уже не смогут.

Так что русское самоопределение осмысленно только как европейское, только как европейцы мы можем занять изначально судьбоносную позицию, после чего выявится наша европейская уже специфика – возможно, весьма конфликтная и неугодная другим европейским же партнерам.

Вся целостность европейской истории обозрима. Общих посылов европейской цивилизации не так уж много. И ко всем мы так или иначе подключены.

Вот основные посылы нашего собственно европейского исторического бытия:

– иудейское знание о Всевышнем, едином и невидимом Боге, доступное непосредственно только через племенную принадлежность еврейскому народу;

– греческое мышление, открывающее истину и освобождающее человека в его сущности от семьи, рода, племени;

– римская власть, основанная на военной силе, политике и манипулировании народами, ведущая к собственному самовозрастанию;

– вера в Христа, открывшая путь к Богу и истине для каждого.

Это все. Остальное – империи, науки, экономики, революции – явления соединения и перерождения изначальных элементов.

 

Наше происхождение

Родиной нашей культуры являются Спарта, Афины, Рим, Иерусалим и Константинополь. Термином «европейская» в отношении нашей цивилизации мы будем пользоваться в силу сложившейся традиции. Правильнее было бы говорить о «средиземноморской» цивилизации.

США, Латинская Америка, Канада, Австралия, Новая Зеландия – все это «выплески» европейской цивилизации за пределы «материнской», средиземноморской Европы. Такой же выплеск и зона ислама, точно так же являющаяся версией, ветвью единого европейского (средиземноморского) цивилизационного корня. К нашей цивилизации следует относить и Турцию, наследницу Османской империи, и Арабский Ближний Восток. Русские (народы Российской империи и русской культуры) – также европейцы по цивилизационному происхождению.

У всех перечисленных ветвей общая Святая Земля (от Иудеи до Мекки) и общий исходный планетарный регион самоутверждения – Средиземное море, а также близкие ему моря – Балтийское и Черное. «Морской» характер цивилизационного корня определил впоследствии и дальние морские (океанские) сообщения, само появление «выплесков». России пришлось догонять других европейцев в морском развитии, завоевывать выходы к морям. Трудности этого процесса дали России толчок к сухопутной экспансии, создавшей самую большую страну мира.

Борьба между ветвями европейской цивилизации (католиками и православными, коммунистами и либералами, христианством и исламом, между их государствами и империями) порождена именно их цивилизационным родством, близостью, а не различием. Именно друг в друге видят они достаточно сильного и опасного противника, имеющего сходные интересы и претендующего на те же ресурсы, а потому подлежащего покорению (или уничтожению) в первую очередь. Такое соперничество – генетическая черта самой европейской цивилизации, важнейший механизм ее ускоренной эволюции, т. е. развития.

Борьба – действие, ведущее к мышлению. Борьба востребует мышление, направленное на реорганизацию и модернизацию имеющихся форм деятельности. Война развивает. Война оформляет и разделяет государства, но и создает общие интересы. Достаточно вспомнить хитроумного Одиссея, изобретающего все новые способы и приемы борьбы с превосходящим по силе противником, ищущего выходы из безвыходных ситуаций.

Мыслить то, чего еще нет, мыслить то, что еще только может быть создано или организовано, наличное же мыслить как доступное для изменений – эта установка и есть родовой код европейской цивилизации.

Платон две с половиной тысячи лет назад различил и разделил мир вещей и мир идей. Собственно, с момента этого различения и целенаправленного культивирования мира идей и начинается история. Именно в этот момент средиземноморская цивилизация принципиально разрывает с судьбой традиционных древних социумов. Теперь вся совокупность образцов жизни и деятельности, по которым воспроизводится тело социума, у европейцев находится, прежде всего, в «идеальном», в форме идей, а не только в виде материальных организованностей, подверженных распаду, неконтролируемым изменениям и т. п. Согласно Платону, подлинное существование есть только в мире идей. Вечное существование возможно лишь в мире идей в отличие от человеческого историчного мира, где у всего есть начало и конец.

У европейской средиземноморской цивилизации принципиально иной механизм воспроизводства, нежели у традиционного социума. Идеальные образцы жизни и деятельности противопоставлены людям внешним образом. Воспроизводство социальной системы осуществляется по этим образцам, а не через материальную преемственность поколений. Таким образом, сложная социальная организация и вся совокупность деятельности на новом месте (новом материале) может быть воспроизведена «с нуля». Более того, в процессе этого воспроизводства могут корректироваться «чертежи» и реализоваться модернизированная версия социума.

Это обстоятельство вместе с внутренней конкуренцией-борьбой-войной предопределило экспансионистский характер европейской цивилизации, а также ее способность восставать из пепла кризисов и разрушений. Там, где традиционные общества гибнут безвозвратно, европейская цивилизация воспроизводится, должным образом изменяясь сама и меняя материал.

Традиционные социумы также становятся материалом для нашей цивилизации и захватываются ею в более или менее конфликтном режиме. Поэтому европейская цивилизация захватила и взяла под свой контроль другие цивилизации на планете, имевшие другое устройство, другой родовой корень, другую священную землю (Гималаи). Индия, Китай, Япония, Юго-Восточная Азия, Африка (кроме Северной) не являются изначально частями, ветвями или выплесками европейской цивилизации. Тем более не являлись таковыми уничтоженные европейцами индейские цивилизации Северной и Южной Америки.

Сегодня (начиная с XIX века) неевропейские цивилизации последовательно сами осуществляют рецепцию европейских цивилизационных конструкций. Это последняя стадия подчинения их европейскому порядку. Китай начал с коммунизма, Индия – с аналога американской демократии, Япония – с империализма европейского типа. При этом все они в материале все еще остаются традиционными социумами (цивилизациями). Поэтому их историю, проблемы и противоречия развития нужно рассматривать особо. Здесь важно, что ни западное распространенное обобщение этих стран с Россией как «Востока», ни проведение любых аналогий между Россией и этими странами как «восточными» или «традиционными», «архаичными» совершенно неправильно.

То же самое можно сказать о наших цивилизационных «братьях» – исламских арабах, о Турции и ряде других стран, которые по происхождению, как и Россия, относятся к европейскому (средиземноморскому) родовому цивилизационному корню. Их точно так же нелепо рассматривать ни как традиционный социум, ни как планетарный «Восток» (Индия, Китай, Япония, Юго-Восточная Азия).

Их вера (в основном ислам) берет начало из того же корня, что и христианская, она лишь не стала доминантной в смысле европейского экспансионизма. Может быть, пока не стала. Мы связываем этот факт с отсутствием в этой вере явления Бога в образе человека, человек не имеет здесь своей, признаваемой Богом воли, нет идеи прощения человека Богом. Аллах – это во многом вернувшийся грозный Всевышний иудеев, устанавливающий людям правила и законы, не слишком интересующийся отдельной личностью, а тем более – каждой личностью, сообщающий нечто людям лишь по своему усмотрению, Бог Ветхого Завета. В этой вере меньше человеческого измерения. Это до известной степени контрвариация, шаг назад. Зато эта вера, по существу, не знает ереси человекобожия, светской веры в Человека как в Бога, ставшей главным кризисом христианства, причиной его возможного падения, основой как либеральной, так и коммунистической идеологии.

Россия – это Восток европейской цивилизации, прямое историческое продолжение Восточной Римской империи, образовавшейся после раскола Великого Рима. Никакого различия в цивилизационном происхождении между Россией и, например, Грецией просто нет. Различие – в масштабах сохраненного наследия. В России он несопоставимо больше. Россия защищалась и не была завоевана. В этой связи становится понятной особая заинтересованность России в твердых позициях на Балканах.

Одним из главных объектов критики советской историографии была идея «Москва – третий Рим» (и в этом советская наука была преданным союзником историографии западной). Критиковалась в основном претензия на якобы ничем не обеспеченное величие. Якобы далеко и Москве, и России до двух величайших в европейской истории империй.

Дело, однако, в другом. Москва – не третий Рим, а второй Константинополь. Таково наше действительное происхождение. Определяя и признавая свой генезис, мы активируем программный, генетический, а точнее, культурно-исторический код, который заложен в фундамент нашего исторического существования.

Эта идея невероятно важна и самодостаточна. Не имея ответа на вопросы «Кто мы? Откуда?», нельзя ответить правильно и на вопрос «Куда мы идем?».

 

Основания европейского проекта

Собственно, цивилизация как европейское понятие – это искусство жить в городе, т. е. в точке концентрации всех процессов, определяющих собственно человеческое бытие. Этим точным термином мы обязаны римлянам, а самим городом – грекам.

Античный полис – это больше, чем государство или общество. Это, собственно, и есть отклик человека на призыв бытия к расширению его сущности. Деревня – всегда внутренний, встроенный, подчиненный элемент европейской (средиземноморской) цивилизации, который наша культура всегда эксплуатирует и по необходимости организует. Можно представить себе аграрные цивилизации, в которых власть организует жизнь и деятельность в основном крестьян, будь то Китай или Египет. Но и там власть и государство для своего утверждения нуждаются в защищенном городе, нуждаются в цивилизационной основе. Китайская деревня также цивилизационно несамодостаточна. Была, пожалуй, только одна цивилизация, противопоставляющая себя городам, где силовой фактор закреплен не в городе (и даже не в замке), – кочевников Чигисхана, но экспансия монгольской империи была столь стремительной, что ее хватило лишь на пару столетий.

Европейская цивилизация – это, прежде всего, европейский город. Черты греческого (римского) города по сей день проступают в облике любого полноценного европейского города: храмы, административные здания, площади, стадионы, цирки, каменные дома. Города переживают захватившие их государства.

Основателями европейской цивилизации являются греки. Они сделали общедоступной культуру города, культуру искусственного происхождения всего, культуру, имеющую авторов и конкретное место, время и обстоятельства создания каждого элемента, культуру человека, которому открывается истина. Которую мы и определяем как культуру мышления. Греческая программа мышления является также и программой учреждения соответствующей этому мышлению социальной организации.

Собственно, проект европейской цивилизации подытожил и внятно сформулировал Платон. Проект этот строится на противопоставлении мира идеального (мира идей), того, что существует вечно и независимо от жизни людей, и мира материального – мира человеческой повседневности и вещей, т. е. мира временного и преходящего во всех своих проявлениях. Платон утвердил принцип устройства человеческого мира вещей по образу и подобию, в соответствии с устройством мира идеального и его «жителей» – идей. При этом мир идей имеет приоритет, он первичен по отношению к миру вещей. Подобие является односторонним принципом. Вещи подобны идеям, но не наоборот. Мир идей содержит идеи и отношения между ними, которые не подобны никаким вещам. Нельзя «прийти» к идеям, «идя» от вещей. Идеи можно лишь «вспомнить». А вот прийти от идей к вещам и можно, и нужно. Этот путь и есть собственно История.

Основной единицей соответствия человеческого мира миру идеального (а значит, и единицей цивилизации), по Платону, является государство. Государство – своего рода клетка цивилизации. Основными отличиями проекта цивилизации, т. е. государства, по Платону, от существовавших великих цивилизаций Египта, Вавилона и других традиционных обществ стали:

– возможность освоения человеком идеального пусть и относительная, но способная к продолжающемуся развитию. Платон обосновал реальность участия человека в мышлении, т. е. самое существование мышления как человеческого;

– принцип наложения проекции идеального на материал дает свободу относительно природы материала, из которого создается государство. Платоновское государство, а значит, и европейская цивилизация, может быть реализовано в принципе на материале любого или нескольких любых этносов, традиционных обществ. Разница будет лишь технической. Такое государство не зависит от традиций и сакрального в них, от рода как такового, т. к. в основе лежит доступное любому человеку, а не только определенной касте, жрецам идеальное, мир идей. Присоединяясь к вере греков, человек покидает род как единственное и главное основание своего бытия. Это не значит, конечно, что родовая организация общества исчезает. Но она становится материалом, который начинает жить по законам другой системы, в которую он включен. Собственно, греческие, а впоследствии и римские боги были обречены уже в этот момент.

Осуществленная самим Платоном попытка опробовать проект на конкретном греческом городе-государстве не имеет исторического значения перед лицом той тотальной реализации проекта, которая последовала после. Европейское государство-цивилизация универсально и независимо от материала реализации (материал зависим от него) и поэтому абсолютно экспансивно. Вместе с проектом государства-цивилизации возникло и представление о возможности экспансии одного государства-цивилизации на весь географический мир, создание ойкумены, империи. С этой версией проекта Аристотель отправил Александра Македонского в первый поход, а римляне доказали принципиальную жизнеспособность и историческую реализуемость такого проекта.

С тех пор идея мирового господства одного государства, борьбы государств за это господство, является ведущей в европейском цивилизационном развитии. И сегодня европейцы от нее не отступились. Отказ от этой идеи означал бы отречение от самих основ европейской цивилизации.

Потому наличие своего государства, своей страны – единственный способ жить и быть, т. к. европейская цивилизация в силу своего устройства основана на внутренней борьбе и внешней экспансии. Отказ от своей страны означает, в принципе, отказ от дальнейшего существования в качестве носителя цивилизации такого типа.

 

Принцип исторического синтеза

История России есть история европейской (средиземноморской) цивилизации, ее восточной самодостаточной ветви. Но никак не какой-то части европейской цивилизации и никак не того, что ей противостоит. Это значит, что история России – это и история Европы, понятая как своя собственная, а также – и мировая история, понимаемая как развитие и распространение европейской цивилизации.

История России – это история всех народов (в общем-то одного русского сверхнарода), вместе создавших и Киевскую Русь, и Российскую империю, и Советский Союз, вместе раздвигавших границы европейской цивилизации. Мы обладаем наследием Крещения Руси, православным христианством, а также уникальным историческим и культурным опытом общей государственной жизни в течение более 500 лет на одной территории, опытом солидарного общежития православных христиан и мусульман. По праву прямых наследников нам всем и каждому из нас принадлежит вся наша европейская история, все достояние европейской культуры.

Русские (все русские по государственной культуре народы) «генетически», культурно и социально совместимы с западной ветвью европейской цивилизации. Поэтому возможны переносы и обмен элементами между ветвями. Поэтому возможны взаимная «любовь», «ненависть», «ревность», «зависть» и т. п. Но и радикальные отличия вплоть до противопоставления (и невозможности определенных «переносов») понять нельзя, не разобравшись в истории развития общего корня.

В постижении особенностей своего исторического пути нам не поможет вульгарно-материалистическое славянофильство – что у нас якобы «все свое», «традиционное», иное, изначально и всегда происходящее в ином месте и в иное время. Так может быть у Китая или Индии (но и у них не до конца так), или у Бутана и Непала, но точно не у России.

Так же бессмысленна «теория» двух идентичностей русских – «западной» и «восточной» («азиатской») – предлагаемая западными идеологами для наделения нашего сознания шизофренией и создания почвы для гражданской войны. История России должна мыслиться и делаться как история европейской цивилизации, как «фокусировка» общего средиземноморского исторического процесса.

Россия – один из героев общеевропейской цивилизационной драмы. По отношению к ней применим принцип греческого театра – единство времени, места и действия. В этом плане греческая трагедия – предшественник христианского историзма, для которого в качестве обреченного на гибель героя выступает человечество, а в качестве единого места и времени – собственно история человечества, имеющая начало и конец. Христианский апокалипсис (окончательное откровение, открытие всех тайн) – интеллектуально позитивный, развитый род катарсиса. Можно сказать и по-другому: историческое знание приобретает смысл лишь при актуальном синтезе в понимании, в отличие от естественно-научного знания, синтез которого может быть «отложен» и вынесен в более общее философско-методологическое и теологическое пространство, в развитие предмета, а смысл может быть и вовсе не востребован.

Из сказанного вытекает важное методологическое следствие. Чтобы понять историю России, нужно из позиции этой истории промыслить и общую европейскую, мировую историю, и историю западной ветви европейской цивилизации, с тем чтобы понять их как свои собственные. Одну – как тождество, другую – как отличие, но не внешнее, необъяснимое, неумопостигаемое, а внутреннее, рожденное собственными механизмами развития. Легко догадаться, что такая картина исторического процесса будет сильно отличаться от картины, представляемой на Западе. Западную историю придется освободить от западной же идеологии, т. к. нет более эффективного носителя идеологии, чем исторические представления и знания.

Первое, что мы должны сделать как для целей исторического синтеза, так и для деидеологизации западного историзма, – отказаться от идеи интеллектуального, культурного и цивилизационного превосходства Запада. Идеи столь естественной и для западников, которые высказывают ее открыто, и для славянофилов, которые скрывают ее за ширмой нашего «особого пути», замкнутости, несравнимости с Западом. Идея превосходства как идея истории основана на нашем «отставании» от западной ветви.

Да, мы более поздняя и потому во многом более, а не менее исторически развитая ветвь европейской цивилизации. Мы на многие современные события западной ветви смотрим из будущего, многое из западного исторического будущего для нас уже в прошлом. Произрастая из единого цивилизационного корня, мы находимся в постоянном и двустороннем (а вовсе не одностороннем – только от «них» к «нам») обмене культурными и цивилизационными результатами исторического творчества, в процессах обоюдного и взаимного влияния. Наши мышление, деятельность и культура принципиально «генетически совместимы». Поэтому никакое достижение «у них», как и «у нас», не может являться решающим преимуществом ни для кого в историческом состязании.

Нам нужно отказаться от идеи «исторического мира и полного объединения с Западом» как от вредной и исторически неперспективной утопии. Эта утопия разрушила наше государство в 1985–1991 годах. Это ни в коем случае не означает подготовки «превентивной» войны (такого в нашей истории вообще не было) или отказа от военных, экономических и политических совместных действий. Напротив, базируясь на собственном суверенитете, а далее и общем «Восточно-европейском проекте», мы можем такие действия совершать, а при определенных условиях и навязывать. Например, «Европу от Атлантики до Тихого океана». Разумеется, такой план подразумевал бы замену США на Россию в роли гаранта общеевропейской континентальной безопасности и развития.

Никакого нашего растворения «в Западе» не может быть ни в каком обозримом будущем. Наш вариант европейской цивилизации до конца не исчерпан в своем историческом развитии. «Слияние» означало бы решение проблемы раскола Великой Римской империи на Западную и Восточную, что не просматривается. «Диалектика» их относительно самостоятельного развития и отношений пока не понята и не отрефлексирована.

Главный кризис Запада (а значит, и наш) еще впереди. Запад по-прежнему хочет подчинить нас политически и экономически. Другой исторической концепции развития и целей у него нет. Мы должны быть раздроблены и ассимилированы. Наши ресурсы должны быть захвачены и использованы. Нам не стоит об этом забывать. Поэтому наш план должен заключаться в самосохранении и ассимиляции элементов посткризисного Запада. И он (план) не может быть чисто военным.

Столицу империи на Восток двинул сам римский император (ее не варвары учредили). Мы называемся третьим Римом ошибочно: по существу, мы являемся вторым Константинополем. К этому привела христианская революция европейской цивилизации. Языческие культы востока Средиземноморья оказали меньшее сопротивление христианизации, нежели западные, религиозное сознание этой территории оказалось созвучно христианству. Западная империя гнила, прежде всего, изнутри, варвары лишь добили ее, а Восточная после этого простояла еще тысячу лет. Она – Византия – в конце концов пала (само падение, впрочем, было растянуто на двести пятьдесят лет) и уступила геополитическое первенство Западу, но как цивилизация непосредственно продолжена нами. Мы просуществовали еще тысячу лет, но теперь вновь встал вопрос о будущем.

Поэтому нам надо полагать реальность и непрерывность нашей собственной истории как истории европейской цивилизации, продолжать и развивать свою собственную философию, прежде всего постмарксизм и православное философское богословие, а также строить на их базе собственный корпус социально-гуманитарных дисциплин. Нам нужна критическая рефлексия английских, французских и немецких заимствований в нашем мировоззрении и их проблематизация через призму нашей истории.

Две цивилизационные ветви – это надолго.

Нет смысла верить в свое падение, поражение и уничтожение как в историческую неизбежность и даже данность – это просто глупо. Однако сегодня нам навязывается именно такая уверенность в качестве господствующей идеологии. Стоит возвысить голос против системного, идеологического поклонения Западу – и в ответ поднимается многоголосый вой «экспертов», «ученых» и «общественности». Не стоит забывать, что Запад свои успехи (включая капитализм и науку) все равно получил за счет веры, а теперь именно религиозные (и в поверхностном, и в глубинном смысле) основания западной ветви европейской цивилизации (и западной веры) находятся в глубочайшем, многоуровневом и многоэтапном кризисе, в том числе и сравнительно с нами. От такого «партнера» с неизбежностью нужно ждать подвоха, подножки и предательства на каждом шагу.

 

Наше государство изначально есть империя. Мы не просто защищаем кусок земли и собственную этническую принадлежность. Наше государство – самодостаточный планетарный носитель для полного воспроизводства культуры и цивилизации, человеческого бытия.

Разумеется, у европейской цивилизации не один такой носитель. Мы находимся в отношениях конкуренции и взаимовлияния с другими носителями этого же класса. Это определяет нашу историческую динамику, актуальную желательность и потенциальную возможность нашего устранения другими сомасштабными государствами-империями. В принципе, любое государство по своей сущности претендует на то же самое, что и мы. Но не все могут справляться с этой задачей в течение всего времени своей исторической жизни.

Считалось, что по итогам Первой мировой войны с Русской империей покончено, как и с Австро-Венгерской, Британской, Османской и Японской. Но по итогам Второй мировой оказалось, что не покончено. Многие страны выбыли из этого состязания и теперь являются сателлитами, фактическими элементами империи США. Но это пока не мы. Надеяться, что нас оставят в покое, не приходится – из-за нашей исторической претензии, на которую «настроена» наша культура, социальные институты и политические традиции. А также из-за всех тех богатств, которыми мы пока обладаем благодаря труду и деяниям всех русских поколений.

«Русский» – это не этническая принадлежность, это, прежде всего, государственный статус человека (речь не о должности), обоснованный общей историей, культурой и языком. «Русский» – это осознанная опора на русское государство для личного участия в истории, обретения смысла жизни. Только империя может позволить и себе и человеку освободить и свою и его идентичность от ограничений натурального, в том числе генетического характера, предоставить человеку историческую свободу не только от рода, племени, но и от так называемого «общества».

Это свойство империи есть прямое проявление характера европейской цивилизации, выражающегося в принципиальной экспансивности, безразличии к материалу реализации, отсутствии изнутри установленных пределов. Поэтому любые конкретные границы для европейца по культуре – явление временное. В принципе волей Бога (или «человека», занявшего Его место) должны быть охвачены все люди, весь мир. Отсюда – целенаправленное европейское проникновение за известные географические границы, миссионерство, конкиста, тотальная (в отличие от античной) колонизация территорий (греки селились только у берега моря и не шли в глубину). Мы участвовали в этом процессе одновременно с другими европейцами, преодолевая в первую очередь не море, а сушу в планетарных масштабах. Освоение нашего собственного пространства и сегодня остается нашей цивилизационной целью.

 

Государство европейского типа

Мир окончательно захвачен европейской цивилизацией. Те страны, что изначально не принадлежали к этой культуре, вынуждены европеизироваться. Однако это не означает само по себе, что мир должен стать буквально одним государством. Империя сегодня может строиться за счет отношений подчинения территориальных самоуправлений (формально имеющих титул государств) реально суверенному государству (формально их в себя не включившему).

Идеология тотальной власти над миром сегодня доминирует, она представлена в «безобидной» фразеологии «глобализации». И создана эта идеология – так же, как и ее практика – вовсе не США, а католической церковью. Вот ее краткое выражение: «один Бог, один Мир, одна Церковь, один Папа». Собственно, эта идея и выражена в слове «католический» – т. е. в переводе с греческого «вселенский, всеобщий».

Ортодоксальная (православная) христианская вера допускает существование многих самодостаточных церквей, решающих одну задачу. Мы не стремимся к прямому господству над миром и сейчас. Мы отвечаем за свою самодостаточность.

Посткатолическая идеология власти сегодня представлена в мире неявно. Она используется в реальной политике вовсе не Ватиканом, а современной версией Британской империи, созданной на базе США (передача управления состоялась по итогам Второй мировой войны) и имеющей в качестве государственной религии светскую веру в демократию.

Европейская экспансия на новый материал продолжалась не менее двух с половиной тысяч лет с момента ее создания. За это время из захолустья и задворок географического мира европейская цивилизация почти полностью поставила под контроль планету. Этот процесс шел несколькими путями.

Россия более 1000 лет назад осознанно и согласно самостоятельно принятому решению стала источником европейской экспансии. И сформировалась на этом первом пути как страна и государство. Поэтому мы и говорим об общем европейском цивилизационном корне. Большинство стран Западной Европы шли вторым путем – за счет завоевания и подчинения. Они европеизировались извне.

Третьи страны, изначально сформированные безотносительно к Средиземноморью, попали на путь европеизации – внешнего влияния европейской цивилизации – совсем недавно. Объем этой европеизации включает в себя «не много» и точно «не все», по сравнению с Западной Европой он принципиально ограничен. Это только капиталистическое промышленное производство, наука и инженерия, а также демократические представительские формы правления.

Япония приняла этот «пакет помощи» во второй половине XIX века и «в рассрочку» (демократизация стала актуальна только после поражения во Второй мировой войне), а Китай и Индия – во второй половине ХХ века. То же касается и Юго-Восточной Азии в целом. При этом Китай, Вьетнам, Северная Корея заимствовали не демократию, а коммунизм.

Эти недавние по историческим меркам заимствования обусловлены, прежде всего, стремлением к суверенитету, желанием уравнять военные и геополитические шансы с «гегемонами», такими как США, СССР, «развитые» страны Европы, а не с «любовью» или с «завистью» к европейской цивилизации. С точки зрения человеческого материала, культуры, традиций и привычек эти страны существенно не изменились. Они разительно отличаются от географической Европы и США. По итогам ХХ века эти страны своей цели добились – они обрели военное, экономическое и политическое влияние, сомасштабное США, а Китай даже обладает реальным суверенитетом, что позволяет ему быть своеобразным экономическим партнером США. Эти страны «последней волны» европеизации в наименьшей степени находятся под идеологическим контролем глобальной имперской политики США, придерживаются позиций функционального вассалитета и не имеют собственных цивилизационных претензий европейского типа. Такие претензии есть только у США, Западной Европы и России.

 

Русское государство и его враги

Российское государство оформилось в качестве современного европейского государства уже при Иване Грозном, 500 лет назад. Слияние Московии, Казанского, Астраханского и Сибирского ханств можно рассматривать как учреждение современной России. Кроме того, именно при Грозном возник класс чиновничества, и сегодня являющийся основой Российского государства.

Примерно с этого же времени Западом ведется борьба на уничтожение нас как государства государств, как цивилизации. Управляющими этим процессом последние 300 лет являются Британия и, в качестве ее преемника, США. Непосредственных исполнителей всегда хватало. У стран материнской средиземноморской Европы мы всегда вызывали ненависть и агрессию, всегда приходилось обороняться – от поляков, шведов, немцев, французов…

Мы в отличие от них не ставили цель завоевать географический мир. Мы не уничтожали другие народы. Но мы не дали Азии завоевать Европу – и наоборот. Мы не колонизировали присоединенные территории, а делали их равноправной и полноценной частью страны. Такой стала европейская цивилизация в нашем восточноримском, «византийском» исполнении. Тысячелетняя ненависть Запада к Византии теперь обращена на нас. При этом мы отвечаем за куда большую и богатую часть континента.

Мы тысячу лет играем в обороне, а не в нападении. Поэтому русская онтология, принцип существования русского государства и русской власти – это совместное имперское государство, способ совместного исторического действия для всех народов России, основанный на развитии, заселении и освоении ее территорий. Россия за время своего существования построила исторически реальный, а не утопический межэтнический и межконфессиональный мир. Возможным это стало не за счет правовой и политической техники, а прежде всего, за счет действительного цивилизационного лидерства русских, за счет партнерства народов в исторической деятельности. Поэтому нам нельзя ограничивать себя рамками национального государства образца XIX века, которые активно навязываются нам как «современные» механизмы и суть демократии «для нас». Такой русский национализм заведомо разрушителен для нашего способа исторического существования.

Континентальные государства Западной Европы выступали в качестве непосредственных военных врагов Российской империи. Таким же врагом была Османская империя – с XVII по XX век. Западноевропейские страны – Польша (XVII век), Швеция (XVIII век), Франция (XIX век), Германия (XX век) – покушались на Россию в целом и в результате проиграли начатые ими континентальные военные кампании, определившие западно-европейские границы Русской империи. Все эти кампании ставили целью завоевание и ликвидацию России.

Сама Великобритания воевала с нами непосредственно только два раза: в Крымскую войну 1856 года и интервенцию 1918 года, и оба раза в составе сил «коалиции». Однако, будучи долговременным геополитическим противником всех континентальных стран как таковых (воюя против Испании, Франции, позже Германии), Британия стала основным геополитическим противником России как большей и основной части континента, способной взять его под полный контроль. Кроме того, Британия всегда рассматривала Россию в качестве главного своего препятствия на пути к колонизации Азии. Политика Британии, которая из этих стратегических, управленческих соображений чаще становилась тактическим и формальным союзником России (и успешно маскировалась в этой роли), всегда была направлена на создание военных конфликтов для России, управление непосредственными военными противниками России, обеспечение для них благоприятных условий, на то, чтобы не допустить создания континентальных союзов с участием России (Россия – Франция или Россия – Германия). Британия боролась с Россией с помощью Турции (XVII – $5IX вв.), Персии (XVIII – $5X вв.), Японии (1905 г.) и, в конце концов, с помощью гитлеровской Германии (1941 г.). Став империей, лидером в борьбе за мировое господство, Британия не могла смириться с существованием другой империи сопоставимых размеров, при этом недоступной для завоевания «через море». США не могут смириться с этим и сегодня.

Геополитические цели Британии лежали внутри цивилизационных. Британия раньше других западноевропейских стран (почти на 150 лет раньше Франции) прошла через буржуазную революцию, направив экспансию буржуазии вовне страны, решив тем самым проблему отношения общества и государства. Алчность и жажда власти, присущие английскому обществу, были канализированы британским государством на другие территории. Сумев в ходе революции быстро восстановить государственное управление и государственную власть, Британия создала огромные колонии, которые, отделившись от нее, приняли у нее цивилизационную эстафету. США, Канада, Австралия, Новая Зеландия вместе с самой Британией – сегодня это так называемый «бритиш пипл», как говорят сами англичане, единая цивилизационная сила, несмотря на множественность составляющих ее государств.

Возникновение США фактически стало результатом экспорта буржуазной революции за пределы самой Британии, которая стала революцией Американской. Однако это не единственный результат британской международной деятельности. Великая французская революция, которой сами французы так гордятся, есть всего лишь перенесение на французскую почву английских буржуазных политических идей, а сами французские просветители вторичны по отношению к английским буржуазным философам, идеологам, политическим проектировщикам. Наполеон, по сути, лишь подобие Кромвеля. Россия стала следующей целью британского революционного экспорта после Франции и через Францию в том числе.

Англия выработала собственную философию, оппозиционную магистральной линии развития европейского идеализма, идущей от Древней Греции через христианский монотеизм к немецкой классике и далее к марксизму и постмарксизму. Британский эмпиризм и агностицизм стал основой государственной демократической идеологии – краеугольного камня Американской революции и конституции. Так, Джон Локк – один из социальных инженеров-проектировщиков государства в США. В отличие от Платона он был лично успешен.

Британия внесла свой вклад в Реформацию и раскол Католической церкви созданием независимой Англиканской церкви, которую возглавляет не иерарх, а глава государства, что доводит протестантскую революцию до логического конца. Это привело впоследствии к развитию, прежде всего, в британской Америке не антиклерикальной атеистической веры, как на родине Просвещения Франции, а к размножению сект и захвату нового колониального пространства гонимыми на континенте еретиками.

Именно США создали конституцию как элемент государственного устройства, воспринятый в качестве цивилизационного стандарта сначала в Западной Европе и уже через нее навязанный России.

Британия и ее исторический наследник, преемник и продолжатель США сформировали полностью альтернативный русскому способ освоения территорий, предполагающий полное искоренение или порабощение живущих там народов, доведя до совершенства, собственно, западноевропейский способ. Россия в отличие от европейцев, ставших американцами, не освобождала для своей «крови» и культуры территории, а укрепляла жизненные ресурсы населяющих ее народов. Повторить «успех» США в зачистке жизненного пространства, необходимого для создания государственной территории в сопоставимом масштабе, в самой Западной Европе попыталась лишь гитлеровская Германия.

И не случайно Иван Грозный, фактически создавший Российскую империю, стремился к династическому браку именно с английской короной, а не с какой-нибудь другой. В постримской и поствизантийской европейских цивилизациях по сей день никогда не завоеванными и не покоренными остались только два сверхгосударства: империя Британии – США и Русская империя. Трудно назвать это исторической случайностью.

 

Корни русофобии

Русофобия – это патологические страх и ненависть, имеющие характер психической проблемы и соответствующие клинические проявления. Это синтетическое историческое явление, порожденное долговременной геополитической и цивилизационной целевой установкой на ликвидацию Руси и России и регулярными неудачами в достижении этой цели. С западной русофобией бессмысленно бороться, пытаясь изменить, улучшить «имидж», «репутацию» нашей страны, поскольку сама русофобская аргументация иррациональна.

Пока не будет отменена установка на уничтожение России, не может исчезнуть, не может быть излечена и русофобия.

Это не значит, конечно, что не нужно разоблачать «мифы о русских» и заниматься контрпропагандой. Но надо понимать, что тот, кто принял западную позицию против России как против врага и конкурента и вместе с тем органично согласен с мифом о естественном превосходстве Запада, на деле является расистом. А расизм не лечится с помощью рассуждений. Он искореняется путем победы и наказания.

Основа русофобии заключена в факте незавоеванности и непокоренности России, который западное сознание не приемлет – «вытесняет», как сказал бы психоаналитик. Цивилизованный хозяин не цивилизовал силой, т. е. не насиловал, следовательно, не учил, не исправлял своей властью, не оплодотворял, наконец, косный материал, который представляют собой варвары, живущие к востоку от Польши и Австро-Венгрии. Из этого факта делается непосредственный вывод об очевидной нецивилизованности непокоренного. Другого варианта цивилизования западные европейцы не знают, поскольку сами, будучи варварами, были учены римлянами именно этим путем – из-под палки, через рабство.

Достойно сожаления, что, прежде всего, из-за философской слабости позиций сам спор славянофилов и западников о превосходстве западного или российского путей исторического развития стал каналом трансляции западного мифа и пропаганды – через роли обоих участников спора.

Главный тезис любой русофобии состоит в обвинении России в отсутствии свободы и права. Все остальные тезисы о «русском варварстве» зиждутся на этом фундаменте. На деле Русское государство стояло на основах справедливости, то есть более глубокой идеи, нежели право. Справедливость есть порядок, который готовы поддерживать и сохранять сами его участники. Право формально исполняет функцию справедливости, но оно уже требует принуждения. Достаточно просто прочесть Русскую Правду, чтобы оценить ее силу справедливого убеждения в сравнении с правовым принуждением.

Западная цивилизация к моменту создания Русской Правды отказывалась от идеи справедливости дважды, пока та не вернулась в образе социализма. Рим, уходя от принципов справедливости, создал свое римское право. Второй раз тезис справедливости был отвергнут Западом на выходе из «темных веков», на рубеже XI – $5II веков вместе с отказом от построения «Града Божьего на Земле». Этому цивилизационному слому соответствует начало рецепции римского права в Западной Европе.

Нет ничего удивительного в том, что Западная Европа воспроизвела римские порядки. Другой культуры у нее просто не было. Существенно, что буржуазный революционный процесс в Западной Европе (Англия – XVII век, Северная Америка – XVIII век, Франция – XVIII и XIX века) не пошел дальше выхолощенной, формализованной, лишенной содержания справедливости, понимаемой в негативном смысле как правовое равенство. Идеология замены справедливости правом владеет умами западной цивилизации до наших дней.

Таким же образом – либерально, в негативном смысле «от», а не «для» – была реализована и идея свободы. Свобода, равенство и братство как содержательные понятия – в христианском понимании – так и не были постигнуты Западом. Христианская свобода – «для», а не «от», и уж точно не ради торговли. Христианское братство – в Боге – исключает расизм, которым насквозь пропитано западноевропейское мировоззрение с его обязательным делением мира на цивилизацию и варваров. Это размежевание является для Запада основной идеологией завоевания и покорения. Христианское равенство – в Боге и перед Богом, т. е. преодолевающее фактическое неравенство индивидов.

После падения Византии русская православная монархия осталась единственной в мире носительницей идеи справедливости как действительной социальной гармонии и стабильности, а также свободы, равенства и братства в христианском понимании. Позже эта идея войдет и в русский коммунистический проект. Поэтому, решив проблему исторического выживания, внутренне укрепившись, Россия превратилась в серьезного не только геополитического, но и цивилизационного конкурента Западу. Конкурента, которого Запад уже однажды уничтожил в виде Восточной Римской империи (Византии). И намерен уничтожить вновь.

 

Семейный союз народов

До создания единого имперского государства русских, в период т. н. «монгольского» завоевания (которого, скорее всего, не было в буквальном смысле, т. к. современные генетические исследования почти не находят ни у русских, ни у татар следов монгольского генотипа), русские вовсе не были цивилизационно уничтожены или «перецивилизованы», покорены. Они существовали в цивилизационном общении с монгольским (по принятому историческому определению) государством. По существу, подчинение русских состояло в уплате дани – ясака, а также получении русскими князьями вассального «мандата» на правление – ярлыка.

Русские не утратили ни своей культуры, ни своей религии, ни своей социальной организации. Они не должны были скрывать их и прятать. Русских не уничтожили (и не уничтожали) как народ. Русские восприняли от «монголов» (напрямую или через народы-посредники) лидерские цивилизационные идеи: идею большого государства – вместо мелких разрозненных княжеств, освоения большого континентального пространства – онтологию «степи».

«Монголы» подчинили и Китай, который тоже остался при своей культуре. Они были безусловными цивилизационными лидерами. Именно «монголы» показали, что «человек на лошади» может определяться не в локальных границах города или небольшой страны, а на континенте в целом, рассматривая его как пространство своей жизни и деятельности. Чингисхан ненавидел города, он не просто перемещался в пустых просторах, он в них жил и действовал. И вывел в них большой народ. Степи и пустыни стали не препятствием, а возможностью для продвижения на континентальные (планетарные) расстояния: ведь лес и горы это серьезные препятствия. Степь и пустыня для «монголов» стали тем же, чем океан для европейцев, причем на триста лет ранее. Именно «монгольской» («татарской») школе мы отчасти обязаны последующим приобретением 1/6 части суши. «Монголы» привили нам и нашу пресловутую «морозостойкость». Ведь они двигались, жили и действовали в условиях суровых континентальных зим, когда 50-градусные морозы держатся месяцами.

В процессе распада «монгольского» государства русские выделились из него вместе с несколькими другими этносами, объединившимися в одно государство вместе с Московией. Имевшие место военные конфликты не были войной народов. Они были не более чем борьбой за власть в одном общем пространстве нового государства. Государство русских сложилось с полноценным участием других народов без их завоевания, колонизации, покорения или тем более истребления. Московия вместе с Астраханским, Казанским и Сибирским ханствами образовали крайне жизнеспособное государство – Россию, основанное на семейном союзе народов, подлинном братстве, отсутствии какого-либо расизма и этнической неприязни. С 1654 года Российское государство строится совместными усилиями русских, белорусов и украинцев. Все они – ветви одного многоэтнического русского народа.

В России не был уничтожен ни один, даже самый малый этнос или народ. Каждый народ сохранил и «внутреннее» пространство, самоуправление. Каждый народ мог делать «карьеру» в империи в целом. За такую «большую» Родину имело смысл бороться и умирать.

Принцип братства был реализован в конструкции Российского государства задолго до того, как он появился на знаменах и в геральдике Запада, в ходе Великой французской революции. И где он никогда не был реализован, включая самые последние концепции «мультикультурализма», предназначенные для удержания в узде как натурализованных, так и нелегальных эмигрантов, используемых для старой доброй Марксовой эксплуатации труда.

Русское государство исторически защищало Православную Церковь. При этом другие вероисповедания, прежде всего ислам, не чувствовали себя ущемленными. Напротив, мусульманам, отличившимся на государственной и военной службе, полагались специальные награды. Русское государство традиционно защищало ценности, являющиеся общими для православия, мусульманства, иудаизма. Так называемое светское, а тем более антиклерикальное государство к этим ценностям безразлично или даже враждебно. Русская держава должна сохранить эту традиционную опору на межконфессиональный консенсус, а сам консенсус должен стать предметом для институционального проектирования.

 

Наша революция совершена не нами. И не французами, от которых мы, как нам кажется, импортировали ее в течение XIX века, съездив «на экскурсию» в Париж в 1815 году.

Буржуазную революцию как способ подчинения государства обществу исторически создали англичане, Наполеон лишь продолжил в континентальных условиях дело Кромвеля, который при жизни – в отличие от Бонапарта – так и не потерял власть. Но наши аристократы были лишены удовольствия лично столкнуться с Кромвелем, они встретились лишь с Наполеоном. Франция казалась им оригинальным образцом, в то время как им в действительности была Англия. Французская философия и идеология революции – Просвещение – всего лишь переписывала на свой литературный манер английский сенсуализм и его натуралистическую пропаганду. В то время как французы марали утопиями бумагу и жили за счет культурного и политического наследия Ришелье, Мазарини и Людовика XIV, Англия уже почти полтора столетия совершенствовала государственный механизм нового типа. Она уже отобрала господство в Новом Свете у Испании, создала и потеряла главную колонию в Северной Америке, сделала из этого исторические выводы, превратилась в мировую империю, основанную на колониях постамериканского типа.

Нельзя сказать, что наше руководство было не в курсе происходящего. Великий политический проектировщик английского империализма и идеолог власти, основанной на простых элементах – «боли и наслаждении», к которым и сводится человек как политическое и общественное животное, Иеремия Бентам лично консультировал Александра I и его конституционного советника Сперанского. Но не срослось.

Буржуазия пришла к власти в России лишь в феврале 1917-го. Кошмар продолжался полгода. После, ценой террора и Гражданской войны, была восстановлена централизованная государственная власть. Монархия и православие уже не могли сдерживать революцию, это сделали диктатура и немецкая религия коммунизма (социализма). Эту последнюю разделяло подавляющее большинство всех Государственных дум и русских парламентских партий, большевики же сделали ее еще и общенародной.

 

Суть буржуазной революции

Победа общества над государством, составляющая суть буржуазной революции и ее английского оригинала, предполагает обращение общества вовне и ограбление колоний и других стран через «свободу торговли», которую и обеспечивает государство. Франция, пройдя через революцию, была успешна ровно настолько, насколько ей удалось развернуть систему собственных колоний и навязать свой экспорт складывающемуся мировому рынку. А какие колонии собиралась получить Россия? И способна ли она на это?

Проблема власти внутри страны после буржуазной революции решается за счет другого механизма. Знамена этой революции потому и украшены броскими лозунгами свободы и права, что в социальной действительности давно уже выработаны совершенно другие, во многом невидимые, лежащие за пределами правового поля и государства многочисленные механизмы власти, нежели те, которые публично критиковала и отменяла революция. Восстание для того и было нужно, чтобы ограничить старую власть – власть публичную и государственно контролируемую, нормированную правом – и дать возможность резко расширить применение новых, чисто общественных механизмов власти и подчинения. Полагаемый Просвещением Человек и есть на деле объект этих новых механизмов власти. Сегодня о них говорят как о дисциплинарной власти и дисциплинарном обществе. Нетрудно заметить, что наемный труд стал одним из величайших механизмов такой новой власти, созданной во многом именно буржуазией.

В России же дисциплинарное общество в отличие от Запада вовсе не предшествовало как факт буржуазной революции, а было создано ускоренными темпами, проектно в результате действий уже Советского государства. Поэтому после демонтажа публичной государственной власти, основанной на самодержавии, в России возникли хаос и безвластие.

Буржуазная революция может вести не только в будущее, но и в прошлое.

Продолжение нашей буржуазной революции последовало в 1991 году уже в абсурдном варианте с точки зрения английской классики XVII века (и французской XVIII века). Власть от самораспустившейся коммунистической церкви была передана номинальной «буржуазии», которую еще только предстояло создать усилиями самого государства. То есть власть была передана номинальным держателям и внешним управляющим ставшей бесхозной общенародной собственности. Новой олигархии, которая только еще должна была ограбить, но уже не колонии и покупателей дорогих промышленных товаров, как это было в Англии и Франции, а присвоить в первую очередь уже накопленное национальное богатство.

Английская буржуазия захватывала власть, чтобы сделать свое государство инструментом мировой экспансии. Она продвигала – в первую очередь через философию и идеологию, а также с помощью штыков и пушек – идею свободной торговли как механизма и денег как сущности богатства по всему миру, прежде всего, чтобы создать контролируемые ею самой механизмы концентрации, «втягивания» ресурсов всего мира. Свобода торговли всегда понималась Англией как прежде всего английская свобода, английское преимущество английской торговли на английских условиях.

Двух таких центров влияния одного типа в мире быть не может.

Сегодня это влияние перешло от Англии (Великобритании) к США, модернизировалось. Но суть осталась той же. Если мы принимаем эти правила, значит, тоже должны стремиться взять верх над соперником, отобрать у него преимущества, неизбежно вести нескончаемую борьбу, в которой выживет только один. Иначе наша революция обернется против нас самих. Но исторически мы никогда этого не делали. А без войны такие преимущества не отдают. Хотим ли мы оставить свою собственную, русскую стратегию самодостаточности и включиться в борьбу за выживание «по-английски» или «по-американски»? Хотим ли мы отобрать у США возможность грабить весь мир? Ведь если нет, то и смысла для нас в этой революции тоже нет.

Наша последняя русская «английская» буржуазная революция 1991 года в социальном отношении замечательна вот еще чем. В феврале 1917-го олигархи и коррупционеры, устроившие переворот, были исторически сложившимися субъектами, что хоть как-то сближало их с английскими, французскими, немецкими «коллегами», культивировавшими историческую идеологию своей избранности. Нынешняя русская олигархия текущего дня аристократичностью происхождения похвастаться не может. Это буквально такие же советские люди, как и все остальные. Их возвышение – результат чисто формального перераспределения богатств. На своем месте они оказались случайно. Приписывание им характеристик исторической буржуазии типа «предприимчивости», «способности к риску», «прогрессизма», «самодеятельности», «креативности» и т. п. – не более чем художественный вымысел, лукавое мифотворчество.

Понимание механизмов нашей революции невозможно без понимания того, кем стала буржуазия в современном мире. Современная «буржуазия» все ближе к прямому значению собственного имени – «горожане». Никакого другого смысла это слово в себе не содержит. Житель города полностью зависит от денег, все его существование основано на их обороте. Этим он всегда отличался и отличается от аристократии, духовенства, крестьянства, чье богатство и источники жизнеобеспечения не имели собственно денежной природы.

До промышленной революции государства более-менее держали города под контролем, которые тем не менее обладали определенной степенью самостоятельности, будучи центрами торговли и ремесел. Буржуазная (т. е. буквально «городская») революция вернула власть городу, в некоторой степени сблизив современное государство с античным полисом. Отсюда – новая демократия. Разумеется, такое впервые произошло не в Англии. Уже Флоренция времени Данте пережила подобное превращение, позже Венеция, Нидерланды. Но тотальное распространение получил образец именно английской революции, нераздельно связанный с мировой колониальной экспансией.

Маркс считал проблемой победившей европейской буржуазии пролетариат, социальное воплощение негативного класса, придуманного еще Гегелем. Сегодня эта проблема внутри самих европейских государств снята, общий и минимальный уровни потребления так высоки, что ни о каком пролетариате говорить не приходится. В городской эстетике (архитектуре, дизайне, моде) окончательно победил стиль пролетариата XIX века: мы живем в экстерьерах и интерьерах складов и цехов, довольствуясь их минимализмом и прагматизмом. Пролетариат полностью втянулся в буржуазию и стал полноправным горожанином. Таков сегодня любой человек, включенный в современную деятельность, хоть собственник бизнеса, хоть работающий по найму. Различаются только уровни потребления. Но здесь есть эквивалент, уравнивающий принцип: и «Фиат», и «Бентли» – в равной мере автомобили.

Единственный смысл революции 1991 года – это смена принципа распределения богатств. С радикально социалистического – через государственное планирование – на либеральный: кто сколько урвет.

Но что обеспечивает общий высокий уровень потребления – от «Фиата» до «Бентли»? Пресловутая «эффективность» капиталистического способа производства? Единственная разница между социалистическим и капиталистическим предприятием только в том, что при реальном социализме лишние (незадействованные, ненужные для деятельности) люди содержатся в коллективах предприятий, а не в общественных резерватах. А эффективность технологий одинакова в любой точке планеты.

Высокий уровень потребления в государстве может быть обеспечен только опережающим притоком ресурсов извне. Механизмы обеспечения этого притока лишь модернизировались, но не изменились по сути. Сегодня это неоколониальная финансовая политика жизни в долг, который никогда не будет отдан, навязывание сырьевых и вообще специализированных экспортных специализаций странам, эксплуатация зарубежного и иммигрантского пролетариата, политическое сдерживание распространения технологий.

 

Революция как событие мышления

Революция – это историческое событие, заключающееся в изменении способа мышления и господствующих представлений, определяющих опыт и деятельность людей. Как событие мысли она происходит с точки зрения исторического времени мгновенно. Революция – это смена веры, смена парадигмы, господствующей догмы.

Событие революции часто ошибочно связывают с применением насилия против действующей власти. Революция – прежде всего крушение самой власти, обнуление той суммы добровольного согласия с авторитетами общественной коммуникации, которое в конечном счете и есть власть. Над нами властвует то, с чем мы согласны. Вера во что-либо, предрассудки и «идолы» Френсиса Бэкона и есть действительная стихия власти, в которой – вместе с освобождением философии и науки от контроля со стороны веры в Бога и десакрализацией самой власти – разразился исторический шторм.

Великая французская революция произошла не тогда, когда «народ» (то есть толпа) взял Бастилию – своеобразный дом умалишенных под охраной инвалидов, которые сами же впустили нападавших (чтобы те не пострадали) и поплатились за это своими жизнями. Великая французская революция произошла в тот день и момент, когда участники Генеральных штатов отказались сесть в приготовленном для них зале по сословиям, перешли в частное здание, а именно – в зал для игры в мяч (по-нашему, спортзал), в пустое пространство. Стоя, то есть будучи на одном уровне и смешавшись между собой, они назвали себя единым «народом» Франции. Возник новый субъект.

Консенсус, то есть мыслительное согласие, коллективный синхронный мыслительный акт, отрицающий необходимость государства и захватывающий общество, и есть революция. Проходит он бескровно и даже тихо, с мирным воодушевлением. Разруха и кровопролитие начинаются после, когда лишенный идеального организующего начала – государства – социальный организм превращается в материю, природное образование.

Февральская революция в России совершилась в момент, когда Николай II согласился с мнением своих генералов о необходимости отречения, превратив заговор в революцию. Все остальные события (как правило, кровавые) уже не были собственно революцией, но ее социальными последствиями. Что было немыслимо и невозможно – теперь мыслимо, возможно и даже должно. Что существовало и было вечным, теперь более не существует и даже несущественно.

Философское осмысление механизма любой революции наиболее рельефно дано в осмыслении исторического развития одного из самых догматичных видов мышления – научного, принадлежащего к религиозному типу мысли. Общепризнанная современная методология науки описывает научную революцию как смену комплекса догматических представлений. Революция социальная, как и научная, – это смена парадигмы.

Социальная революция происходит как смена социальной парадигмы, онтологии, метафизики – картины существования социального мира, лежащей в основе устройства власти и государства. Такая картина для людей, включенных в социальную систему, необходимым образом имеет характер веры. Вера эта обладает равной силой и для «низов» – «масс», и для «верхов» – «элит». И те и другие ее меняют. Рушится и вся система социального знания, консолидированного социальной верой, онтологией прошлой власти. Правящий класс перестает знать, как править, а управляемый – как подчиняться. Правящий класс лишается своей идеологии, а управляемый – утопии. Эта система социального знания, структурирующая общество и обеспечивающая социальную организацию, не появляется сразу после провозглашения новой веры. Поэтому революционное общество – это общество, полностью избавившееся от государства на какое-то время. Сами революционеры никогда новое государство не строили и на это в принципе не способны. Его строят другие – те, кто революцию прекращает: Кромвель, Наполеон, Сталин.

У революции нет авторов. Сами мятежники – это недовольные, социальные маргиналы, часто террористы, иногда даже носители нового типа мышления (гости «из будущего»), но производит их революционный исторический процесс. Они – дети революции, а вовсе не наоборот. Даже если всех их истребить в какой-то момент, они рождаются (воспроизводятся) вновь. Российскому государству, которое довольно долго в своей истории боролось именно с революционерами, полагая их субъектами, а не с революционным процессом, это хорошо известно. По существу, между декабристами и разночинцами нет никакой внутренней содержательной связи, кроме воспроизводства самого явления недовольства. Советская идеология истории вынуждена была выстраивать связь разных поколений революционеров мифологически («декабристы разбудили Герцена», который «развернул агитацию»). Впоследствии революционеры могут представлять дело так, что революцию «совершили» именно они, но это не более чем пропаганда и самовнушение.

Революции являются естественными процессами, процессами исторического самодвижения (развития) мышления. Они приводят к формированию новых исторических субъектов, которые не надо путать с самими революционерами. В этом принципиальное отличие революций от захвата власти, государственных переворотов, которые производятся как предельно искусственное, целенаправленное действие четко очерченной группы людей и являющейся историческим субъектом – до и после переворота.

Естественный характер революционного процесса хорошо понимали русские консерваторы, крайние правые, осмысляя его – в совокупности с фактом непонимания этого же властью – как неизбежность революции.

 

Революция и контрреволюция

Николая II отстранили от власти и лишили трона вовсе не русские социал-революционеры, не террористы, не большевики, а широкая либеральная оппозиция. Надо думать, ее подавляющее большинство вообще не представляло себе исторической сути происходившего в стране. Это большинство, безусловно, выражало интересы специфической русской буржуазной олигархии, обожавшей военные поставки, и одновременно являлось носителем новой на тот момент социалистической европейской светской веры. Противоречивость такого комплекса представлений очевидна.

Поэтому нет ничего странного в том, что возникшее Временное (и вправду временное) правительство само за восемь месяцев разрушило остатки власти и государства в России. Власть обнулилась, Россия полностью превратилась в революционное общество без государства.

Только тогда власть взяли прагматики, «профессиональные революционеры» (то есть вовсе и не революционеры), имевшие Марксову рабочую теорию общественного устройства и боевую организацию. «Красные» оказались обладателями оснований для построения социального знания нового правящего класса. Им стала государственная бюрократия, освобожденная от сословных ограничений самодержавия, – по сути, основа идеального государства Макса Вебера.

«Красные» стали новым субъектом истории, рожденным революцией. Именно они строили новое Российское государство. В исторической борьбе с «белыми», с либеральной оппозицией государству как таковому «красные» победили благодаря реальному (не словесному) патриотизму – установке на преодоление революции, на создание действительного государства, а не на его фактическое разрушение. А также благодаря обладанию основами самого современного социального знания, способного быть идеологией, знанием о новом управлении обществом. «Красные» не побоялись спроектировать новое Российское государство. Правящим классом стала проектная бюрократия, больше известная как Коммунистическая партия большевиков.

Стремительно развивавшийся в России крупный капитал пошел в атаку на Российское государство еще до 1917 года. Процесс фактического отстранения царя (и династии) от власти зашел очень далеко уже к 1905 году, что выразилось не только в волне восстаний, недовольств и согласии монарха на созыв Государственной думы, но и в ходе и результатах Русско-японской войны. Степень коррупции в военном руководстве стала угрожающей. Повторение этого явления мы видели в современной России в ходе т. н. первой чеченской войны. Институты правящей династии мешали российской крупной буржуазии «зарабатывать», т. е. получать сверхприбыли. Коррупция и вообще диктат «интересов» захватили и Госсовет, и правительство, и военных. Полным ходом шел процесс подчинения Российского государства, представлявшего собой восточно-христианскую империю, финансово-промышленному капиталу, освоившему в ходе Английской и Французской революций практику превращения государства из формы организации общества и системы контроля над ним в орудие самого общества, в оружие правящего класса.

Война 1914 года с Германией была нужна в России прежде всего русским олигархам для извлечения сверхприбылей и для контроля над государством. Переход войны в крушение государства и власти был детально предсказан Дурново в его записке Николаю II в феврале 1914 года в виде развернутого тактического сценария за полгода до начала катастрофы. Все было известно. Не говоря уже о стратегических требованиях Столыпина двадцати лет «спокойствия» для России. К войне толкали и «союзники» России, прежде всего Англия и Франция. Николай II покорился Судьбе, т. е. неизбежной Революции еще в 1914-м. А выглядело все так, что мы вступились за сербов.

Неудивительно, что когда осенью/зимой 1916-го русская армия во главе с императором одержала решительные победы, а перспектива укрепления царской власти, ее легитимности, как сказали бы сегодня, стала в результате весьма реальной, устранение императора и самодержавия стало насущной необходимостью. В этом интересы русской олигархии, либеральной оппозиции, в том числе среди генералитета, а также и Германии полностью совпадали. Так родился февраль 1917-го.

Утопический характер воззрений широкого спектра революционеров всех социальных категорий выявился очень быстро. Что делать, они не знали. Точнее, они делали только то, что давно хотели, но не то, что было нужно и должно.

Взятие власти большевиками в октябре 1917-го было основано на возвращении к решению самых насущных задач выживания государства – прекращения войны с Германией, устранения врагов государственной власти (разумеется, уже новой, поскольку старая самоликвидировалась). В сущности, уже в этот момент некоторые большевики перестали быть революционерами – в силу самоопределения. Революция свершилась – революционеры больше не нужны. Эсеры (как и многие другие) этого понять не смогли, и им пришлось уйти с исторической сцены.

Большевики никогда не занимались до этого проектированием новой России. У них не было такой задачи до окончания революции. Они решали насущные проблемы революционной борьбы и укрепления боевой партийной организации. Такая организация могла быть в дальнейшем преобразована в группу власти. В практике ее работы выросли кадры, способные нести бремя реальной исторической работы по строительству государства. Большевики овладели эффективной социологией буржуазного общества, в совершенстве манипулировали догматикой светской веры в социализм-коммунизм. Проект же реального социализма-коммунизма, который нужно было построить «в одной отдельно взятой стране», еще только предстояло разработать. Эта работа называлась «революционной» лишь по словесной инерции. Реально эта деятельность стала контрреволюционной, была направлена на уничтожение революционеров и свертывание революционного общества. В этом суть «красного проекта» в отличие от целей левого движения.

Прямым продолжением революции для революционеров-утопистов – т. е. для «белых», широкой либеральной оппозиции государству – стала Гражданская война. «Красные» же вели войну за восстановление власти и государства. Замечательно, что Ленин, в первую очередь как вождь именно Революции, уже был не очень к месту в этой ситуации. Скорее всего, он это понимал. Его болезнь и смерть сразу после окончания Гражданской войны очень «логичны» и «своевременны», как в будущем будет очень «логична» и «своевременна» смерть Сталина. Инерция революционной утопии и фразеологии войдет в углубляющиеся противоречия с практикой проектирования и строительства реального социалистического государства, экономики и общества, будет преследовать социалистическую Россию в течение всего срока ее жизни и станет одной из причин ее падения.

Проектировщиком, а не революционером выступил новый государь – Иосиф Сталин, прошедший долгий путь выживания и отбора, подлинную школу власти ХХ века. Ему и самому еще пришлось преодолевать инерцию революционности и утопизма, фактически начать и провести контрреволюцию, создать условия для утверждения новой парадигмы власти. Контрреволюция означала для «старых большевиков», не желающих отказываться от революционного образа жизни, безжалостное историческое уничтожение, так как утверждались новое государство и новая социальная реальность.

Контрреволюция в большевистской России стартовала в 1928 году как во внутренней политике, так и во внешних отношениях. Революция свертывалась, а модернизация и проектирование государства – развертывались. Однако полностью прекратить революционные процессы и вернуться к реалистическому консерватизму правящая коммунистическая бюрократия не смогла.

 

Государство и революция

Сегодня ясно, что СССР как государство не сумел за 70 лет своего существования завершить дело Великого Октября – антифевральскую контрреволюцию, так и оставшись в рамках ее светской «ереси» – коммунистической веры. Коммунистическая религия не позволила понять и удержать результаты реального исторического творчества, развития российской государственности как таковой.

Репрессии – направленные на завершение революции социальные контрреволюционные меры – были осуждены как деятельность государства и лично Сталина как государя. А ведь в них принимал участие весь народ и не только в порядке одобрения. Репрессии осуществлялись самим обществом как продолжение борьбы революционеров и контрреволюционеров, а в значительном объеме за счет механизма коммунальных конфликтов (без примеси какой бы то ни было политики) как обеспечение власти при слабом государстве. Ведь и сама власть после периода полной революционной анархии восстанавливалась сначала за счет террора. А при последовательной реализации государственной политики не столько осуждению, сколько историческому осмыслению должна была быть подвергнута именно революция, ее жертвы и последствия. Но это было невозможно – в полном противоречии с действительной практикой государственного строительства Революция обожествлялась.

Все реальные достижения государства при этом всегда умалялись самой же революционной верой в «еще более светлое будущее», а потому не могли быть положены как настоящее, как наличная и самоценная данность, как предмет перепроектирования, продолжения проектирования.

В истории СССР можно выделить несколько волн политических контрреволюционных усилий: Гражданская война, НЭП, подготовка к мировой войне, сама Великая Отечественная, последовавшее восстановление народного хозяйства. В этих периодах можно увидеть несколько системных попыток укрепить государство и построить механизмы его воспроизводства. Соратники по мировой революции справедливо отмечали эти события как отступничество от идеалов «марксизма-ленинизма». Но были и революционные «возрождения» – такие как «перегибы» коллективизации, хрущевский революционизм.

При этом тот факт, что СССР есть наследник Российской империи, не был нормативно оформлен, хотя Великая Отечественная война эту историческую преемственность во многом фактически восстановила. А ведь для воспроизводства государства это необходимый и неизбежный исторический момент. Он не был принципиально и осознанно пройден, как не пройден он и сейчас.

В целом можно констатировать, что благодаря противоречивой революционной идеологии власти и застывшей коммунистической светской вере политическое развитие государства после смерти Сталина стало все больше отставать от интенсивного экономического и культурного развития страны.

Перестройка стала проявлением кризиса светской веры в коммунизм. Вот тут бы и вспомнить об истории пятисотлетней России (с момента создания царства, царя и бюрократии государем Иваном Грозным). Однако русского ума для этого не хватило. Коммунистическую веру заменил импорт либерально-демократического мифа, проводником которого без сомнений был М. С. Горбачев вместе с большей частью верхушки партийного руководства.

Западное общество вновь идеологически сдвинуло нас назад, от «октября» к «февралю» 1917-го. Результат был известен заранее: исторически – снова безвластие, анархия и снова «Временное правительство». Снова та же безумная Государственная дума, та же неуправляемая война – на этот раз в Чечне с перспективой разрастания на весь Кавказ. По существу, это та же тактика наших европейских конкурентов поддержки революции в Российской империи, которая должна привести Россию к поражению в мировой войне. А поражение в этой войне есть не что иное, как историческое уничтожение. Эта ситуация в ХХ веке никогда не снималась с повестки дня, актуальна она и сегодня.

Конечно, никто у нас после краха собственной социальной веры в чужую светскую веру исторически надолго не уверует. Однако не стоит обольщаться. Интенсивность демократической пропаганды очень высока, эта пропаганда обладает преимуществами легитимности. Есть средство и против нашего собственного исторического опыта – нужно до предела оболванить новые поколения, лишить их возможности получать элементарное образование и действительные исторические знания. Необходимые демонтаж образования и интенсивные действия, направленные на деградацию будущих поколений, проводятся в рамках либеральной культурной политики. Так что мы по-прежнему находимся в ситуации революционного общества с очень слабым центром власти и неопределенными характеристиками необходимого нам государства.

 

Мировая буржуазная революция

Буржуазная революция 1985–1991 гг. в Россию была импортирована. Как и в 1917-м. Впрочем, как и во Францию 1789-го. Правда, тогда потребовалось существенно больше времени, французское Просвещение почти полтора столетия переписывало английских сенсуалистов-натуралистов. В ХХ веке англо-американская пропаганда справилась с нами менее чем за полвека. Есть и другое несомненное достижение.

В этот раз экспорт революции был осуществлен не просто в одну страну, пусть и большую. Под удар удалось поставить всю Восточную Европу, а также Латинскую Америку. То есть весь мир европейской цивилизации. А вот экспорт революционного процесса в Китай не удался. В 1989 году Поднебесная ответила на попытку «либерализации» событиями на площади Тяньаньмэнь, без всяких сантиментов расстреляв мятежных студентов. Так же, как Наполеон расстреливал уличные толпы в революционном Париже из артиллерийских орудий силами регулярной армии (это было нововведением, с которого Наполеон и начал делать свою карьеру, – этому судьбоносному моменту в жизни Бонапарта посвящены его широко известные портреты на Аркольском мосту).

Восприятие нами Вашингтонского глобального либерального буржуазного консенсуса в 1989–1991 гг. (как и социалистическо-коммунистического консенсуса в 1905–1917 гг.) ясно обнаруживает нашу историческую судьбу как социума, входящего в популяцию исходных носителей европейской цивилизации. Вот Азия, Китай в Вашингтонский консенсус не поверили, а мы – вместе с бывшими латинскими колониями – поверили. Этот консенсус нас всех разорил, но мы от него не отказались до сих пор. Это нельзя объяснить только политической силой Вашингтона.

Поэтому мы обречены на борьбу в первую очередь с другими «евроцивилизованными» государствами внутри их популяции за свое выживание, а в составе всего евроальянса – с остальным неевропейским по происхождению миром, вооруженным европейскими экономическими и технологическими орудиями. Попытка выйти из альянса в сторону какой бы то ни было «азиатской» судьбы будет ничем не оправдана. У нас там нет никакой почвы и никакой истории. Оставаясь же в альянсе европейского цивилизационного ядра, мы сможем выжить, только либо захватив лидерство, либо сумев завоевать особое исключительное положение (на чем всегда и стояла Россия). И то и другое требует ясного исторического понимания сути судьбы всех государств европейского цивилизационного корня.

Гипотеза заключается в том, что идея мировой революции, высказанная многими теоретиками и практиками европейского развития еще в начале ХХ века, вовсе не была утопической. Нужно лишь понимать мировую революцию на обязательном первом этапе как буржуазную. Тогда экспорт буржуазной революции – закономерность, а лидерство англо-американских государств – следствие их первенства в этом процессе, а позже в управлении этим процессом. Пора и нам брать его (управление процессом) в свои руки.

Мировой же социалистический порядок возможен только после максимального распространения по миру буржуазного революционного процесса, возникновения мирового революционного общества, «растворяющего» в себе национальные государства. Это и есть природа нарастающего глобального кризиса европейской цивилизации. Надо лишь добиться того, чтобы другие государства, и в первую очередь США, «растворились» раньше нас. Есть основания считать, что известная группа неоконсерваторов (начиная с Буша-младшего), сформировавшая политику США сегодняшнего дня, придерживалась подобных взглядов, будучи фактически постмарксистской группой по своим философским основаниям.

Другими словами, непродуктивно и неэффективно рассматривать российские революционные события 1985–1989 – 1991–1993 годов как национальные (что было верно для Англии XVII века, для Франции XVIII и даже почти верно для России начала ХХ). Мы вошли в XXI век участниками мирового буржуазного революционного процесса, осуществляемого альянсом стран европейской цивилизации под руководством ее англосаксонской ветви.

Если буржуазные революции в одной отдельно взятой стране преследовали цель ликвидировать исторически сложившееся абсолютистское государство, развитую монархию, глядя на это государство «изнутри» – с национальной точки зрения, то для мировой буржуазии (олигархии) любое государство в поле ее мировой (глобальной) активности находится извне, является внешним субъектом. И в этой «извне-данности» государство ничем не отличается от монархий, ограничивавших национальную буржуазию в отдельных странах прошлого, но уже без всякой национальной специфики. Поэтому мировая буржуазия стремится к тотальному уничтожению всех исторически сложившихся государств, невзирая на конкретную форму их правления. Она стремится уничтожить историческую сущность этих государств – их суверенитет. При этом ей совершенно безразлично, автократия перед ней или демократическая республика.

Идея мировой буржуазной революции – в ликвидации истории как актуального фактора, в создании всех государственных конструкций заново – как управленческих инструментов, не имеющих собственного исторического содержания, собственной онтологии, подчиненных внешнему и непубличному управляющему. В этом смысл Вашингтонского консенсуса как полного экспортного пакета мировой буржуазной революции. Он есть глобальная политическая программа. Не «экономика» должна подчиняться государству, а государство – «экономике», то есть буржуазному сверхобществу. И чем меньше будет в мире этого государства, тем лучше. Заметим, что тезис исторического уничтожения государства написан как на знаменах либеральной светской веры, так и коммунистической.

Эпицентр мировой буржуазной революции – США – сам погружен в нарастающий кризис. Финансовая несостоятельность «последнего государства» европейской цивилизации – обязательная составляющая глобальной революционной ситуации. Применяя ко всему миру системный революционный мыслительный подход, США не могут исключить из зоны его действия самих себя. Государство, экспортирующее революцию, само неизбежно становится ее мишенью.

Англия восстановила свое государство после революции за счет выведения его из-под удара буржуазии, направив экспансию английской буржуазии (а вместе с ней и свою Революцию) вовне – на весь остальной мир. Но вследствие этого было создано уже новое государство того же типа, однако свободное от исторически сложившихся недостатков – а именно Соединенные Штаты Америки. США не смогли остаться в ХХ веке изоляционистским государством, они перешли к экспансии уже после Первой мировой войны, начав инвестировать в экономику побежденной Германии. После Второй мировой войны США окончательно перешли к экспансионистской модели примирения своего общества и государства, строго следуя британскому историческому образцу.

Сегодня эта модель приближается к пределам ресурсов своего существования.

Всякое следующее революционное общество, присоединяющееся к мировой популяции олигархий, попадает в более сложную историческую ситуацию. Ему остается меньше мирового пространства для экономической и финансовой экспансии, с другой стороны, оно само уже является объектом такой экспансии, с чем не может не считаться. Мучительные колебания Франции между монархией и республикой на протяжении полутора столетий, а также судьба ее колониальной зоны ответственности ясно показывают, что значит быть хотя бы вторым. Судьба Германии в XIX и XX столетиях еще более контрастна и жестока.

Мировая буржуазная революция конца ХХ и начала XXI веков, захватившая практически все общества европейского цивилизационного типа, противопоставляет их всему остальному неевропейскому миру как один коллективный экспансионистский Запад. Судьба Запада в этом противостоянии – в условиях исторического бунта против Запада всего не-Запада, использования не-Западом экономических преимуществ исторической трудовой этики и государственных традиций, не говоря уже о демографических параметрах, – незавидна. То, что проклятие мировой войны настигнет-таки США (притом что войну они развяжут сами), лишь дополняет картину. И мы – часть этого Запада.

Выход для нас – в предвидении будущих фаз революционного процесса, участниками которого мы являемся. Так или иначе, революция сменяется контрреволюцией. Чистая революционная социальная «плазма» не может долго существовать сама по себе. Государства возвращаются – и в этом главный исторический опыт СССР. Истории вне государств и без государств пока не предвидится. США, будучи лидером мировой буржуазной революции, вынуждены соразмерно наращивать государственную мощь в виде концентрированной военной силы, финансов и светской веры. Это главное историческое противоречие (проблема) их существования.

Реабилитация и реформация государства после революции может опираться на разные исторические механизмы – вне зависимости от стиля личности восстановителя государства (Кромвель, Наполеон, Сталин), который неизбежно становится и его историческим реформатором (модернизатором). Голландская, английская и американская революции были канализированы реконструированными (вновь созданными) государствами во внешнюю буржуазную экспансию. Наполеон в своей экспансии оказался ограничен – как и Гитлер, сворачивавший немецкую революцию и демократию. Хотя оба очень стремились к завоеванию мира. Францию после Наполеона возвращали в рамки национального государства всем европейским миром, в результате чего сложился «европейский концерт» – организация европейской цивилизации вплоть до Первой мировой войны. Германию – после обеих мировых войн – тоже. Результатами второй «нормализации» Германии стали и НАТО, и Европейский союз, какими мы их видим.

Легко заметить, что и тот и другой механизмы реанимации и реформирования государства ограничены национальной спецификой, они не могут быть одновременно применены ко всем странам, вовлеченным в мировую буржуазную революцию.

В случае России контрреволюция Великого Октября 1917-го пошла по иному системному сценарию. Социалистическая «революция» оказалась мощным универсальным контрреволюционным механизмом восстановления и модернизации государства, никак не ограниченной местом или национальной спецификой. Поэтому вернуть Россию «в рамки» и «нормализовать» удалось лишь частично.

Выход мирового буржуазного революционного процесса к своим пределам, а именно – поглощение всех стран европейского цивилизационного типа и достижение пределов внешней экономической экспансии, неминуемо обостряет противоречия перераспределения богатств внутри самого евроцивилизационного альянса.

Участники альянса все меньше согласны с руководящей ролью и долей в распределении экономических благ лидера (гегемона) альянса – США. В качестве фактора кризиса к противостоянию стран не-Запада и альянса Запада добавится резкое усиление внутренней борьбы, характерной для любого сложного сообщества, объединенного революционным процессом. Друг к другу революционеры будут еще более жестоки, чем к внешним «врагам».

К чему все это должно привести? Каковы неизбежные следствия Вашингтонского консенсуса?

Так или иначе, но кристаллизация новой европейской государственности, которая только и способна сдерживать Азию, может возникнуть лишь на системной основе. Мировую буржуазную революцию обязана сменить мировая (в отношении мира европейской цивилизации) социалистическая контрреволюция. Она уже не будет иметь многих черт социализма, характерных для одной отдельно взятой страны, защищавшейся от агрессоров в мировой войне. Эта новая государственность определит новых мировых лидеров. Сумеем ли мы осмыслить и использовать свой исторический опыт для участия в этом процессе?

Как ни странно, но предчувствие мировой контрреволюции, прекращающей буржуазную экспансию, содержится уже в катехизисе мирового буржуазного революционера, а именно в идеологеме неизбежности создания Мирового правительства. Олигархия может быть центром мировой экспансии, но она решительно не может образовать правительства, т. е. государства. Ясно, что если в мире и останется однажды лишь одно государство (когда ресурсы всей планеты понадобится мобилизовать для решения действительной, а не выдуманной общепланетарной задачи), то это точно не будет «буржуазное» государство.

 

Продолжительное по меркам истории и развитое волеизъявление масс – часть нашего исторического опыта. Это волеизъявление, конечно, совсем не похоже на буржуазно-демократическое бытие «народа» в качестве метафизических «единственного источника» власти и «носителя» суверенитета, предусмотренных Конституцией России 1993 года. То есть «народ» властью сам не обладает, ему власть не принадлежит – конституционно. Так оно и есть. Революция 1991 года заключалась в окончательном уходе масс из власти, отказе от исторической воли и ответственности, делегировании власти как таковой немногочисленным представителям, которые никто и звать их никак, но при этом они могут делать все, что им заблагорассудится.

Можно считать, как уверяет демократическая пропаганда, что «народ устал» – революция, две войны, репрессии. Когда уже мы заживем нормально, «как все», т. е. не заботясь о будущем, не обращая внимания на проблемы и не решая их, не загоняя себя в рамки дисциплины? И вот – зажили.

При этом отказ от ответственности за свою историческую судьбу осуществили вовсе не те, кто заплатил жизнями и напряжением всех сил за безусловную социально-психологическую реальность общего счастья, созданную в стране к концу 50-х – началу 60-х. Они к моменту «перестройки» действительно состарились. А вот поколения, родившиеся или выросшие в самой этой обстановке счастья, стали считать созданные социокультурные богатства сначала нормой, отправной точкой для начала еще более сытой и еще более счастливой жизни, а потом – чем-то недостойным, чего бедный должен стыдиться перед лицом богатых родственников или соседей.

Современная демократия по своему политическому содержанию – это блажь сытых, коллективный эгоизм и стремление потреблять все больше и больше, не задумываясь об источниках богатства. Сказка Пушкина о золотой рыбке в этом отношении представляется архетипической.

Прежде чем мы начали выбирать из ограниченного круга неизвестно откуда взявшихся людей тех, кто будет грабить нас уже в прямом, а не в переносном смысле (как это якобы делали – в представлениях либеральной пропаганды – управляющие общенародной социалистической собственностью), мы тоже ходили на выборы. Эти выборы были объявлены впоследствии лицемерием и абсурдом, поскольку участвовал в них только один кандидат.

Теперь-то мы знаем, что и семь кандидатов могут быть равно непригодными. Ведь это не выборы из многих тысяч потенциально пригодных руководителей, а только среди тех, кто дорвался до статуса кандидата (если не принимать во внимание «подставных»). И только самим кандидатам выборы дают реальные правовые возможности – бороться друг с другом. Но не нам.

Чем же плох тогда один кандидат? И чем это так уж отличается от ситуации, когда их несколько? Особенно учитывая, что предлагаемая единственная кандидатура никогда не была случайной и соответствовала весьма развернутому и требовательному набору норм. Такое голосование само по себе вполне осмысленно и культурно, представляет собой вотум доверия, известный еще Древнему Риму. Глядя на римлян – самый развитый пример и культурный образец демократии – и продолжая принятую нами у либеральной пропаганды линию обвинений в абсурде, почему бы не пойти дальше: если один кандидат это абсурд, то же касается и первых руководителей. У римлян было два консула, один назначался только как диктатор. Так что тот факт, что в США или Франции один президент, – либо абсурд, либо режим диктатуры («выборной монархии», как говорят сами французы).

Выборы в советские органы власти стыковались с выборной системой внутри партии, т. е. системой власти в собственном смысле. Партийного руководителя выдвигали сверху, но утверждали снизу, он не мог не быть лидером своей партячейки. Поэтому реальная «расфокусировка» нашей власти, утрата ею позиций действительной социальной ответственности, а как следствие – властной компетентности, произошли вовсе не из-за несоответствия выборных процедур «формулам демократии». Выбор таких «формул» в культуре весьма разнообразен, а система советского партийного народовластия работала эффективно более шести десятков лет, разрешала кризисы нашего выживания, считавшиеся многими западными наблюдателями непосильными. Направив критику нашей власти по формальному пути, подсказанному западной пропагандой, мы, в принципе, лишили себя возможности определить действительные проблемы институтов нашей власти, не смогли обеспечить ее воспроизводство. Так что свергать никого не пришлось, верхушка и первое лицо сами совершили предательство, когда институты народовластия уже не работали.

Наша партийная и советская демократия как система выборов и продвижения кадров власти была классической (по культуре) демократией, понимаемой как действительная власть меньшинства над большинством. Эта характеристика неизбежна для любой формы власти, если власть понимается по существу, принимается как первая и основная реальность социума.

 

Сущность античной демократии

В истории Западной Европы демократия в полном смысле слова как основная форма организации власти и государства существовала по большому счету только однажды – в дохристианский период европейской цивилизации, в древнегреческом городе и после в Римской республике. Эта демократия – не что иное, как форма и способ организации социальной солидарности (сплоченности) меньшинства граждан (свободных людей) против большинства неграждан, т. е. несвободных, зависимых людей, прежде всего, рабов. В этом дохристианском государстве понятие свободы было предельно конкретно: противоположность рабству не как злу, а как нормальному и необходимому состоянию части и, возможно, большинства людей в государстве.

Если количество свободных уменьшается, то в пределе остается один свободный – тиран. Так что тирания – предельная форма демократии. Для несвободных неважно, кто их тиран, – один человек или группа. Если же число свободных растет, то все кончается хаосом и властью худших, т. е. «всех». Античная греко-римская демократия – базовая для европейской цивилизации – очень зависима от балансов и пропорций, а потому, как правило, является переходным, а не стабильным состоянием государства, что не раз показывала история европейской цивилизации.

Греческий или римский гражданин не просто голосует. Он обладает долей во власти, которая позволяет ему непосредственно защищать свои интересы. За долю во власти он платит риском для своей жизни и здоровья, поскольку его место в обществе – это место в строю, конном или пешем. У римлян и голосование было организовано по воинским подразделениям. Ни римская, ни греческая демократия не предназначены как институт власти для какого-либо государственного планирования, для какой-либо заботы о будущем. Античная демократия лишь уравновешивает распределение сил влияния и интересов свободных людей в данный момент, сиюминутно. У подлинной демократии нет ни памяти, ни воображения, ни прошлого, ни будущего. За реальное участие во власти античный гражданин несет неограниченную ответственность.

 

От греко-римской демократии к христианскому государству

Христианская революция ввела другое понятие свободы – свободы идеального существования каждого человека, независимо от его власти и власти над ним, свободы от социальной реальности как таковой. Рабство становится уже не сущностным, а техническим понятием. Можно быть свободным, будучи рабом. Разумеется, историческая и материальная трансформация рабства в его новое качество происходит столетиями. Современные люди вовсе не ощущают себя рабами, т. к. никто не приписывает им «рабскую природу» (рабство по рождению). Хотя технически они несвободны ничуть не менее.

С момента христианской революции государство было поставлено в новые рамки. Его носитель – император, государь, монарх – должен был быть уже не просто социально свободен в старом римском смысле. Он должен был быть свободен, как это угодно Богу, т. е. быть человеком в собственном смысле слова, а не только политическим животным. Опять-таки нужно учитывать проектный, идеальный статус этого требования, реализация которого исторически занимает не одно столетие и проходит через массу перипетий. Это же требование предъявляется ко всем социально свободным «членам» государства, т. е. к тем, кто разделяет вместе с Государем возможность сказать: «Государство – это я!», к правящему классу. Христианское государство как цивилизационный проект наделяется функцией защиты и воспроизводства института (способа существования) человека.

Первым человеком, знающим о том, что он человек, что это значит и чем он отличается от политического животного, был собственно Христос. Греки и римляне не смогли в своей философии ответить на вопрос о сущности человека, хотя греческая политика уже была практикой человека. Одно из выражений (но не единственное) обязанности христианского государства защищать человека заключается в необходимости защищать свою церковь и подлинную (т. е. в Бога) веру. Возможность быть человеком в христианском государстве дана каждому гражданину. Проект христианского государства, в отличие от государства платоновского, отделил понятие свободы как онтологическое от понятия власти, обнаружил технический характер любой власти, сделал свободу независимой от власти, а власть как таковую – подчиненной принципам христианской государственности. Государство перестало быть механизмом бесконечного самовозрастания власти, как это было в Древнем Риме и в период республики, и в период империи.

Проект христианского государства разворачивается на материале Византии. Христианский проект (в пределе – построение Града Божьего на земле) развивает проект платоновского государства через трактовку идей блага и справедливости. Западный же мир в начале второго тысячелетия отказывается от идеи строительства Града Божьего на земле и переходит к рецепции римского права.

Греческая и римская демократии в отличие от идей христианской государственности строились на принципиальной склейке и неразличении власти и свободы, на онтологизации свободы как власти. С древнеримской (древнегреческой) точки зрения свободен тот, у кого власть, т. е. гражданин. И напротив – свободный гражданин не может быть сущностно подвластен кому-либо, это делало бы его рабом. Он, не теряя своей свободы, может лишь разделять власть с другими свободными гражданами. Кстати, этот же греческий (римский) гражданин платил за свою «долю власти» в действительной демократии воинским долгом и, если придется, самой жизнью (не деньгами!), обеспечивая тем самым онтологическое тождество свободы и власти.

 

Техническая демократия

Кризис западных христианских католических институтов веры, ее подмена в конечном счете светской верой (вполне сочетаемой как с контррелигией атеизма, так и с многообразным сектантством, оккультизмом и новым язычеством) могут создать иллюзию возможности возвращения к греко-римской, дохристианской модели государства. Таковы были иллюзии Великой французской революции, Американской революции. Участники и наследники этой последней даже воспроизвели онтологическое, сущностное рабство как обязательный элемент своего демократического государства. Продержалась система в этом виде недолго (с 70-х XVIII века до 60-х XIX, почти как советская власть). Потом сущностное рабство пришлось заменить техническим, реальной социальной зависимостью и подвластностью, дисциплинарной властью, лежащей вне правового поля.

Основной принцип демократии – организация власти меньшинства над большинством – при этом выполнялся. Граждане, обладающие правом избирать, составляли от силы десятую часть населения. Тем более что модернизированное капиталом общество создало сверхэффективный механизм социальной зависимости осуществления дисциплинарной власти – трудовой наем. То, к чему стало можно принудить рабочего по найму, не идет ни в какое сравнение с «объемом» принуждения римского раба или крепостного крестьянина. Техническое рабство формально свободных людей стало в модернизированном капиталом обществе куда жестче, чем сущностное рабство времен Древней Греции или Рима.

Маркс пытался выразить суть этого явления через понятия эксплуатации и отчуждения. Однако, прежде всего, это «старые добрые» отношения и механизмы власти.

Буржуазные революции западной ветви европейской цивилизации (Англия, Америка, Франция), определившие устройство западных государств, установили уже не сущностную, не онтологическую демократию греко-римского типа, а демократию сугубо техническую, являющуюся приложением к централизованному государству, сложившемуся в период до революций (голландской, английской, американской, французской). Выборность короля, который называется теперь президентом или премьер-министром, мало что меняет в жизни подавляющего большинства граждан. Они не отдают свою жизнь за «долю во власти», они платят налоги. Соответственно, и получают они от государства только то, что можно «купить», а не «завоевать».

Монархия при этой технической демократии вообще может быть реставрирована, сохраниться как форма государства. Однако техническая демократия в каком-то смысле обеспечивает господство модернизированного капиталом общества над государством, фиксирует историческую победу общества над государством в их непрекращающейся борьбе. Сравнивая пред– и постреволюционные периоды, можно сказать, что аристократия как часть общества всегда боролась с государством, но всегда сама соглашалась стать государством как сословие, жестко выделенная и отграниченная часть социума. Буржуазия, победив государство, отказывается быть сословием, прячась за провозглашенную ею утопию всеобщего равенства, и, как следствие, отказывается быть государством, нести ответственность за власть. Она предпочла бы, чтобы социум самоорганизовывался, а она бы его контролировала, управляла процессами в свою пользу, оставаясь за сценой.

При технической демократии нестабильность государства становится организационным принципом, революция технологизируется и превращается в рутину. Такая техническая демократия есть, по существу, лишь узаконенная форма и рецепт систематического осуществления государственных переворотов мирными, социально бескровными средствами. Точнее, то, что раньше было государственным переворотом, теперь становится постоянным перераспределением «богатств власти» в рамках правящего класса с неясными, размытыми, непубличными границами.

Техническая демократия не имеет ничего общего с «долей во власти», которую имел римский или греческий гражданин. При сущностной демократии выбирается огромное число должностных лиц. Технические представительные институты несопоставимо слабее греко-римских и по относительной численности выборных лиц, и по их полномочиям (вспомним, например, о трибунах, обладавших правом вето). При этом граждан в государстве гораздо больше. Вместо выборной магистратуры работает административный аппарат. Его работники – формально не рабы, но они и не свободны в техническом социальном отношении. Они обладают властными полномочиями, но сама власть им не принадлежит. Они выступают от лица государства и народа, не будучи при этом ни народом, ни государством (в отличие от магистратов сущностной демократии). Такую машину, как государственный аппарат, необходимо контролировать извне, и это становится самостоятельной проблемой воспроизводства власти, источником нестабильности государства. Римские же граждане свою свободу и свою власть обеспечивали сами, не нуждаясь в контроле извне. Но «вместительность» сущностного демократического государства по сравнению с империей несопоставимо мала.

В империи же возможности контроля со стороны центральной власти – императора, суверена – без опоры на сословие весьма ограниченны. Буржуазия, уклоняясь от сословной государственной ответственности, никогда не возьмется контролировать аппарат управления. Напротив, она стремится этот аппарат коррумпировать, приватизировать его властные возможности в интересах частного обогащения. Государство, подчиненное буржуазному обществу в качестве орудия власти, теряет свою сущность и становится госаппаратом.

Христианское государство – каковыми исторически являются современные западные «демократии», что бы они ни заявляли в своих идеологических программах, – взяло на себя обязательство обеспечивать «идеальную» свободу граждан в обмен на действительную передачу власти от общества – группы граждан, распределяющих власть между собой, – государству.

Этот принцип отчуждения власти при одновременном превращении ее из сущностного отношения людей в технику государства действует и в том случае, если идеальный план государства захвачен либеральной идеологией, вытеснившей христианскую идею свободы «для» своей формальной и негативной идеей свободы «от». Власть все равно отчуждается от граждан и общества «демократическим» государством, граждане не получают обещанной позитивной свободы человеческого существования, а получают негативную «свободу» быть эксплуатируемыми обществом, прошедшим модернизацию капиталом.

Техническая демократия, созданная в конце XVIII века в западных государствах (прежде всего в Англии, Франции и США), соблазнившая российский правящий класс и образованных людей России в веке XIX, была явлением сугубо цензовым, что до известной степени роднит ее с демократией сущностной, греко-римской. Демократическое распределение власти в обществе было ограничено сословным, имущественным, половым, расовым цензами в пользу радикального меньшинства избирателей. В этом качестве она была подобием, «отражением» первой и последней сущностной демократии, делящей общество на свободных людей и рабов. Она также являлась способом управления большинством со стороны радикального меньшинства и одним из технических элементов власти в обществе, контролируемом капиталом.

Можно сказать, что техническая демократия является той допустимой и необходимой для капитала модернизацией власти и государства, которая позволяет капиталу эффективнее использовать государство (и власть) в своих целях. Капиталистическое общество ликвидирует позицию суверена и занимает его место – непублично, незаконно, вне права. В отличие от сущностной демократии при демократии технической раздел власти в обществе происходит теневым образом, путем преобразования отношений власти в управление и влияние. Либерализм – идеальное состояние, когда формально свободны все, а реально только избранные (успешные), – становится идеологией капиталистической технической демократии.

 

Всеобщая управляемая демократия

Порядок технической цензовой демократии мог существовать только до тех пор, пока в мире не возникло первое коммунистическое государство, контролирующее половину планеты.

Государство, победившее в мировой войне, обеспечившее себе научно-техническое лидерство (или как минимум паритет с Западом), действительно дало всем своим гражданам то, что оно им публично (то есть правовым образом) обещало. Советский гражданин принимал участие во власти за счет массовой солидарности с публично объявленными историческими целями, к которым власть действительно стремилась. Идеологически конкурировать с таким общественным порядком техническая демократия могла, только став всеобщей.

Обещания Советского государства включали в себя концепцию человека, которую надо понимать как онтологическое содержание понятия «свободы», как постхристианскую светскую религию. Российские коммунисты прошли на один шаг дальше в религиозном кризисе, чем современный им Запад. Эта русская светская вера стала массовой, т. е. верой не только правящих слоев, но каждого советского гражданина, претендовала на полное замещение собой христианской веры. Отсюда – подлинный антагонизм с христианством, с православной церковью, а не просто атеистический нигилизм и социальная вражда с духовенством времен Просвещения и Великой французской революции. Западное кризисное религиозное сознание никогда не могло полностью заместить христианские представления либеральными. Ни в сектантских США, ни в протестантской, англиканской и католической Европе.

Сразу после Второй мировой войны при непосредственном участии неотомистских философов в США формируется проект создания демократии как светской веры. Этот проект – стратегическая составляющая борьбы США и западного мира в целом с советским имперским проектом России, исторически победившим в мировой войне.

Проект светской веры в демократию становится следующим шагом модернизации и перепроектирования США, ставших после войны самым мощным государством Запада. США взяли на себя защиту западноевропейских государств, запретили им воевать друг с другом, сосредоточили в своих руках экономическую выгоду от войны, т. е. стали сверхгосударством, государством над другими государствами. И именно США должны были сформулировать ответ СССР. Подобное проектное решение, разумеется, является насилием над взятым теперь уже в качестве материала механизмом технической, цензовой демократии. Как таковой этот механизм просто не рассчитан на вместительность для всего населения – вместе с женщинами, «латиносами», неграми и бедными. Однако без наделения каждого американца избирательными правами и «избирательным поведением» демократия не может стать официальной религией, верой всей нации, не может стать всеобщей. Не отказавшись от ценза, такую демократию нельзя поставлять в качестве образца на экспорт (старый добрый католический прозелитизм!). С этого момента выработка управленческих решений (а также их политическая реализация), что составляет суть современной власти, и демократические декорации окончательно разделяются и более никогда не встречаются.

Суть производимых властным сообществом подлинных решений и действий публично никогда не обсуждается и, более того, скрывается, что становится существенным условием их реализации. Светская вера в демократию строится как всеобщая за единственным и существенным исключением – само властное сообщество эту веру не исповедует. Эта вера – утопия для управляемых. Западная политика превращается в имитацию дискуссии и «борьбы» за уже вмененные решения. В СССР же продолжает сохраняться публичная власть, открыто обсуждающая свои планы, и, что крайне важно, сама исповедующая собственную официальную религию.

Всеобщая управляемая демократия, вырастая из демократии технической, являясь ее предельным вариантом, в то же время находится уже «по ту сторону» от реальности власти, утрачивает всякую связь с подлинной онтологической демократией Античности. Всеобщая управляемая демократия – это чистая имитация участия во власти с нулевой ответственностью для участника. Всеобщая демократия окончательно оформляет профессиональную политику как сферу деятельности тех, кто, не обладая ни капиталами, ни властью, должен разыгрывать спектакль для массового всеобщего избирателя, подчиняя задаче формирования доверия к этому спектаклю всю свою жизнь, биографию, карьеру.

Всеобщая управляемая демократия открыто противоречит главному признаку реальной власти. Ведь власть – это открытое, публичное подчинение большинства меньшинству. Власть – основное общественное отношение. Государство – высшая цивилизационная форма власти. Ничего этого нет в конструкции всеобщей демократии. Меньшинство якобы подчиняется большинству. Само большинство никому не подчиняется. Государство существует дополнительно к согласному с самим собой большинству только для приведения к порядку меньшинства, поэтому становится сервисным институтом и в исторической перспективе исчезает. Все это потому только так соблазнительно для массового потребителя утопии, что ложно от начала и до конца.

 

Народ и власть

В XX веке развитие ситуации с властью и демократией в мире нашло полное отражение в наших собственных национальных документах. Что говорят о принадлежности власти наши российские Конституции?

Принадлежность власти понятному, физически и юридически реальному субъекту заявлена только в 1906-м (император) и 1918-м (Советы).

В 1937 году власть Советам уже не принадлежит, но еще осуществляется «в их лице». В 1978 году Советы вовсе из «лица» (то есть хоть какого-то субъекта) превращаются в чистый механизм («через» них), одновременно народ наконец-то номинируется на роль обладателя власти. Правда, тут же вводится другой субъект, с точки зрения английского языка (сила=power=власть) также являющийся субъектом власти, – КПСС. Так что власть либо принадлежит просто КПСС, гораздо более определенной по сравнению с народом (это как минимум организация), либо народу опять-таки «в лице» КПСС.

И наконец, действующая Конституция, 1993 год. Никакой принадлежности власти народу в России нет. Народ – лишь носитель суверенитета и единственный источник власти. Это метафизическое, беспредметное положение власти к народу является догматом светской религии демократии. Это чистый символ веры, прямо исключающий возможность реального народа-властителя. Все честно. С этим согласен и демократический здравый смысл: власть не может действительно и актуально принадлежать народу, так как предполагает содержательную наличную непрерывную волю. «Народ» может обладать такой волей только в узком субъективном смысле – как самоназвание конкретного и немногочисленного коллектива людей, такого, например, как авторы американской Декларации независимости. Помните? «Мы, народ Соединенных Штатов…». Это конкретные люди себя так назвали. Или же воля народа, который сам есть меньшинство общества – греко-римские свободные – формулируется разнообразным выборным магистратом.

Расширить такой коллектив воли к власти до массовых масштабов можно лишь в рамках тоталитарного проекта, то есть при достижении реального исторического единства воли. Масса, реально проявляющая не единую волю, а две несогласные воли, исторически неизбежно вступает в гражданскую войну.

Поэтому, разумеется, голосование и выборы – лишь имитация, иллюзия обладания властью. Население (народ в пассивном, объективном смысле, то, что нарождается, демография) не определяет ни содержания властных решений, ни личности тех, кто эти решения продвигает. Электорат выбирает между данными ему кандидатами. За кого бы ни голосовал избиратель, главное в акте голосования – легальный и легитимный отказ голосующего от собственного, личного обладания властью. И осуществляют этот отказ все голосующие. Чем выше явка, тем выше уровень отказа. Поэтому во многих современных западных демократиях голосование является принудительным. А по действующей Конституции в России власть не принадлежит не только народу, но и никому другому.

 

Открытое сословие и народовластие

Глубина контроля государства над государственным аппаратом – один из показательных критериев его (государства) мощи. Ведь государственный аппарат – это не само государство, а лишь его инструмент, в той мере, в которой государство может отвоевать его у общества.

Буржуазная борьба с государством, уклонение буржуазии от государственных обязанностей и сословной ответственности при захвате фактической власти делают государство слабым, неустойчивым, находящимся в постоянном кризисе. Государственный аппарат при этом приобретает самостоятельность и начинает отождествляться в глазах населения с государством. Этот своевольный госаппарат буржуазия объявляет самим неэффективным государством, с которым грех не воевать, от которого грех не освободиться. Такая «борьба» становится одним из имитационных процессов, на которых держится всеобщая управляемая демократия, ее декорации.

Либерализм, на деле максимально ослабив государство, в своей риторике выставляет его всемогущим злом, с которым надо продолжать историческое противостояние. Речь при этом всегда в действительности идет о государственном аппарате, которым буржуазия, то есть общество, продолжает скрыто пользоваться.

Отказ буржуазии стать формально закрепленным сословием власти и нести государственную ответственность за свои действия составляет суть современного цивилизационного кризиса.

Исторически буржуазия стала первым открытым сословием, войти в которое стало возможно не исключительно по рождению, но и по участию в деятельности, благодаря собственным усилиям. Однако первое открытое сословие не стало государственным и вообще отказалось быть сословием.

Советская империя России создала пример современного государственного сословия – формально закрепленного корпуса государственных людей, являющихся субъектами власти и государства, контролирующих государственный аппарат. Этим новым сословием стала коммунистическая партия – ВКП (б), КПСС.

В отличие от старых сословий, ВКП (б) – КПСС явилась тем полностью открытым сословием, не имеющим ограничений по рождению, которое впервые в истории стало основным носителем государственной власти. При этом институт императора, царя, суверена в Советской империи сохранился и эффективно действовал как одна из форм сущностного государства. Опираясь на открытое сословие, советский император – Генеральный секретарь – представлял интересы всего населения, подавляющей массы людей.

Неудивительно, что в таком представительстве (признаваемом и римской государственно-правовой мыслью) нет места конфликту интересов: государственный и народный интересы при этом тождественны. Государство открытого сословия не обслуживает в отличие от демократии – как сущностной, так и технической, – борьбу за раздел национального богатства среди элиты. Оно обслуживает синтетический и синергический интерес всего социума – популяции, закрепившейся на исторически определенной территории благодаря собственному государству.

Мы впервые в истории создали полноценное государство открытого сословия, народное государство, выйдя за пределы любых демократических институтов и ответив на вопрос о принципе воспроизводства государства после буржуазной революции (капиталистической модернизации).

Народовластие в СССР осуществлялось за счет социокультурных лифтов и разнообразных технических демократических процедур (выборов), главными и самыми существенными из которых были выдвижение и вотум доверия путем массового пополнения открытого государственного сословия из всего народного тела. Такое открытое сословие власти не могло не находиться под грузом неограниченной ответственности, один из исторических механизмов которой известен как репрессии. Но дело не в них. Без действительного желания служить народу, будучи выходцем из него, такое сословие не могло бы ставить и решать исторические задачи победы в войне, восстановления страны, построения социализма. А они ставились и решались.

Всех партийных руководителей выдвигала партия. И только они были реальной государственной властью. Право участия в процедурах вотума доверия («выборах») административным работникам было у каждого гражданина. Но не это главное. Главное в том, что каждый обладал реальным представительством своих интересов в системе народовластия. Именно этому уровню реальной публичной представленности интересов каждого гражданина никак не соответствовала западная цензовая техническая демократия буржуазии, именно для конкуренции с этим уровнем представленности интересов населения Запад вынужден был трансформировать техническую демократию во всеобщую.

 

Проектная демократия

Опыт СССР показывает, что демократии есть куда развиваться в ее техническом приложении. Однако в революции 1985–1999 годов мы отказались развивать публичную власть и институционализировать управление социумом. Мы сделали шаг назад, не удержавшись в достигнутом историческом будущем. Естественно, возврат проходил под лозунгом «Мы отстали». Любой такой шаг в прошлое всегда означает комплексную цивилизационную деградацию.

Сегодня большинству становится ясно: мы если и отставали, то количественно, по богатству на душу населения. Что делать, жили без колоний, на суровых северных территориях, требующих ресурсоемкого освоения, да и воевали весь век – и по-горячему, и по-холодному. А качественно мы были впереди. И, безусловно, были суверенны. Могли строить собственные планы, иметь собственное будущее, в котором были уверены. Чтобы народ мог быть носителем суверенитета хотя бы теоретически, нужно, чтобы существовал сам суверенитет. Пока что наш суверенитет нами утрачен. И в первую очередь мы несуверенны в плане мировоззрения, вынуждены каждый день повторять навязанную нам примитивную идеологическую чушь, даже если вовсе в нее не верим.

Современная всеобщая демократия – это ширма, скрывающая сегодня в первую очередь реальных управляющих мировыми финансовыми потоками. Так как мировой центр этого управления (само его существование никем не оспаривается) находится не у нас, то на нашей территории это управление никак не может быть обращено к нашей общей, то есть государственной, народной пользе. Это чужой пылесос. Это управление может ставить лишь цели обогащения узкой местной группы, обеспечивающей внешнее управление. Причем не за счет новой деятельности, а за счет эксплуатации и перераспределения имеющихся общих ресурсов.

Российский денежный класс состоит только из тех, кто видит возможность обогащения через использование места в государственной власти в обмен на любое возможное обогащение внешних агентов. Поэтому у путинского правления при всей государственнической риторике сохраняется жесткая несуверенная либеральная позиция в экономической политике.

Демократия – как современная, так и античная – никогда не заботилась о будущем, она всегда была механизмом сиюминутного согласования и баланса интересов общественной элиты. Те, кто имеет доступ к управлению социумом при современной всеобщей демократии, возможно, и планируют свое собственное будущее и даже весьма надолго. Вот только верим ли мы, что они обеспечат будущим и нас всех? Ведь при демократии каждый за себя.

Западная, прежде всего американская, пропаганда прямо обвиняет русских у власти в нарушении т. н. «стандартов демократии». Хотя богатые русские у власти эту демократию в принципе искренне любят, не научились еще стоять за сценой, лезут на нее сами. Понятно, что за этими обвинениями стоит политика войны против Российского государства как такового.

Однако вопрос все равно остается: нужна ли нам всеобщая демократия, если да, то зачем и как ее осваивать? Поможет ли в этом «импорт» демократии, хотя он и создает элементы внешнего управления страной, скорее всего, противоречащие нашим национальным интересам?

Этот круг вопросов принадлежит к историческим, философским и методологическим (а также научным, насколько это возможно) основаниям политики и идеологии. Он требует содержательного раскрытия. Ставить же цель непосредственно «прийти к демократии», «добиться демократии» – бессмысленно и означает лишь быть под чьим-то идеологическим (и не только) внешним управлением.

Буржуазная техническая демократия в эффективный период своего исторического существования использовала схему «правящая партия – оппозиция». Мы должны создать альтернативный институт публичной дискуссии в государственном открытом сословии, при котором эта дискуссия будет не связана с задачами обновления правящей группы. Конкуренцию программ и проектов и конкуренцию персон за личное участие в отношениях власти нужно институционально разделить и развести. Поскольку в противном случае под видом проектов и программ конкурируют в действительности частные интересы.

Освоение такой схемы и будет, собственно, осмысленной технической демократизацией России, построением механизма воспроизводства власти и ее подлинной легитимации, в том числе прекращением гражданского конфликта 1917 года и воссоединением нации. Такая дискуссия должна быть открыта проектно как способ развития и усиления нашей суверенной власти, поскольку в отличие от английской, американской или французской истории социальной борьбы мы сегодня уже не имеем исторических предпосылок для двух или более партий – и слава богу.

В США две партии растут из Гражданской войны Севера и Юга, в Англии – из борьбы короны и парламента. В «новых» государствах – Германии и Италии, по сути, есть оппозиция «фашистов», замаскированных под христиан, и «антифашистов», т. е. левых. А у нас? Мы изжили «вторую», «белую» партию в полном составе. Наше общество социально-политически однородно, оно исторически «красное», несмотря на созданное искусственно за счет приватизации имущественное неравенство.

Такая дискуссия должна быть частью обязательных процедур функционирования открытого сословия, формально и институционально закрепленной за корпусом граждан, выборных магистратов или сословных должностных лиц. В рамках такого проекта есть возможность какой-либо репатриации «белого» социального элемента.

Технической демократии как одному из механизмов осуществления власти, установления фактического баланса отношений между обществом и государством, разрешения конфликта допустимых интересов есть куда развиваться, если отбросить идолов всеобщей демократии, если освободить демократическую технику от светской демократической веры.

Россия имеет все возможности участвовать в развитии этой полезной демократии, которая есть содержательный способ вовлечения масс населения в деятельностные и исторические процессы, предполагающие активность личности. Поэтому не существует никакого «стандарта демократии». Есть открытый, развивающийся, незавершенный проект европейской цивилизации (как и коммунизм), могущий и обязанный иметь уникальные национально-исторические варианты реализации. В том числе и в плане процедурно-формальном.

Поэтому правильнее в плане проектной демократии говорить о демократизации управления, а не о демократизации власти. Первая должна сделать процессы управления публичными и доступными, превращать управление в самоуправление. Вторая – демократизация власти – в современном мире служит для дробления крупных многонациональных государств на этнические общины и группы местного эгоизма.

Необходимость дальнейшей демократизации управления стоит равным образом и перед Россией, и перед континентальной Европой, и перед США. В своей основе она представляет собой, прежде всего, раскрытие и освоение закрытого олигархической, сословной (и государственной) тайной социального знания о действительной истории и действительном устройстве общества.

Формирование и осознание собственного и общего публичного интереса большими группами (массами) людей есть непременное условие участия населения в политической жизни. Гражданин должен быть способен разобраться в том, что есть зло, а что есть благо для него самого, для его семьи, для его общины, для его страны. А разобравшись, должен быть способен сделать правильный политический выбор, который «нелинеен» и не может быть простым «зеркальным» отражением экономических, этических и других частных устремлений. Только такая конструкция самоопределения позволяет говорить о действительных интересах гражданина. Такая способность к политическому самоопределению есть основное и единственное условие его устойчивости (иммунитета) от внешней идеологической и политической интервенции. Она же должна лежать в основе процедур, порождающих права на участие во власти, осуществление государственных полномочий.

Нашей проектной задачей является в том числе формирование общественных движений нового типа, способных формулировать и отстаивать интересы больших групп населения страны, в пределе – национальные (имперские) интересы за пределами открытого сословия. Такие движения сами не являются актантами воспроизводства власти в отличие от политических сословных сил. Главное назначение этих движений заключается в участии в публичной дискуссии, обязательной для политических сил открытого сословия, а отнюдь не в проявлении лояльности к одной из них.

 

К началу ХХ века социализм окончательно стал основной действительной идеологией цивилизованных европейских стран континента. Мы не были исключением. Так что вопрос был только в том, кто какую модель социализма разовьет.

До США практика социалистического строительства добралась вместе с Великой депрессией и последовавшей политикой Рузвельта. Сегодня социалистическая структура общества в Западной Европе (и в США) замаскирована демократической светской верой и называется потребительским обществом.

 

Русский опыт социализма

Построенный нами (и нами же самими разрушенный) социализм был радикальным (в поздней стадии – развитым, это точное самоназвание), конкурентным по отношению к Западной Европе и вынужденно военным, начиная с Первой мировой войны и интервенции и кончая войной холодной.

Мы далеко зашли в реализации этого проекта, но наш исторический опыт пока не осмыслен, в первую очередь нами самими.

Мы полностью реализовали тезис «о возможности построения социализма в одной отдельно взятой стране».

Мы создали государственное управление суверенным (конкурентным, лидерским) хозяйством со специфической технической экономикой.

Однако мы заимствовали и приняли идеологию и язык потребительского общества, внеся тезис (вульгарно выдернутый из сталинского контекста) о необходимости удовлетворения неуклонно возрастающих потребностей советских людей в программные документы партии и догматику коммунистической религии. За что заслужили от Китая и европейских левых справедливое обвинение в оппортунизме и чем положили начало разрушению собственного властного дискурса.

Западноевропейское и тем более американское общество потребления, созданное после Второй мировой войны как оппозиция социализму СССР, сразу проектировалось как компромисс с обществом капитала. Надо было и массы накормить (и перекормить), и чтобы буржуям сверхприбыли достались. Для этого необходимо было привлечь избыточные ресурсы, избыточные даже по сравнению с обычным стремлением капитала к сверхприбыли (что нормально для исторического опыта колониальных империй). Наши ресурсы с самого начала были ограничены пусть большой, но одной страной. Так что наш социализм обязан был быть аскетичным, а не гедонистическим. Но дело не только в уровне потребления. На историческом опыте мы исследовали, что может (и должно) быть обобществлено, а что останется или впервые станет индивидуальным. Процессы индивидуализации и коллективизации (коммунализации) за ХХ век сформировали на материале городских коммун общемировые привычки европейского цивилизованного человека в стремлении как к уединению, так и к общению.

Советский человек, как и западноевропейский (американский), всю свою жизнь стремился заиметь индивидуальное жилье, а в нем – индивидуальные комнаты для членов семьи. В праздники и мы, и «они» стремимся собраться на площадях. Улицы городов (за редчайшим исключением) не могут не быть в общем использовании. Современный городской коммунализм, сложившиеся стереотипы потребления в рамках городского образа жизни задают тот общий формат жизнеустройства европейской цивилизации, который уже не делится на «социалистический» и «капиталистический» сектор.

Житель мирового города, существующий исключительно через доступ к финансам, является универсальным буржуа. Разница только в количестве денег и престижности (относительном качестве) потребляемых благ. Таким образом, главным социальным процессом в таком обществе становится распределение. Знакомо?

Отличие между компромиссным (т. е. либеральным, буржуазно-демократическим общественным) социализмом и радикальным (т. е. советским, военным, планово-хозяйственным, государственным) заключается в общем количестве распределяемых ресурсов и благ. Это количество определяет лимит затрат на индивидуальный гедонизм как бедных, так и богатых, а также на допустимую разницу в потреблении и социальном престиже (статусе) «верхов» и «низов». Либеральный индивидуалистический социализм второй половины ХХ века, построенный в США и Западной Европе, питается ресурсами всего мира. Советский государственный социализм опирался на собственные ресурсы «отдельно взятой» страны. Что ж, осажденная крепость чаще всего проигрывает. Но это не значит, что либерально-социалистическое сообщество не столкнется с той же проблемой, с которой в свое время столкнулся СССР. Мировой финансовый неоколониализм не вечен. И социализм дефицита станет реальностью всего мира.

Советский социализм распределял «лишних», не включенных или слабо включенных в деятельность людей в трудовые коллективы, делая их социальными организациями, ответственными за порядок и стабильность, в условиях дефицита как деятельности, так и потребления. Социализм западный имел возможность управлять дефицитом деятельности и потребления без подчинения «лишней» массы коллективным ячейкам. Он обеспечивал – в точном соответствии со специфическим отличием либеральной идеологии от коммунистической – индивидуальный формат для имитации деятельности и необеспеченного деятельностью потребления.

Либеральная идеология провозглашает свободу потребления индивида. В обществе, модернизированном капиталом, в основе распределения богатств все равно будет движение финансов, по отношению к которому капитал является способом управления в частных интересах. Иначе сверхбогатые не смогут стать таковыми. Стремление к потреблению имеет своей высшей степенью стремление к обладанию деньгами. Подкупая бедных суррогатным (с точки зрения самих сверхбогатых) потреблением конкретных вещей, сверхбогатые понимают свою свободу потребления как свободу бесконечного аккумулирования денег, как свободу обладания любой вещью и, прежде всего, финансами. В конечном счете богатые «потребляют» сами деньги, концентрация которых и создает управленческие возможности.

Фактически же потребляемые богатыми при либеральном социализме предметы, разумеется, на порядки дороже аналогичных вещей, потребляемых бедными. Однако функционально это те же самые вещи. На материальном уровне разница потребления бедных и богатых оказывается символической, обосновывая тем самым миф равенства, необходимый богатым в обществе капитала для ухода от сословной ответственности. Богатый имеет «то же самое», а платит больше – соразмерно богатству. Это действительно так.

Правда, вещи для богатых имеют другое качество, служат долго – и морально, и физически, многие имеют инвестиционную природу, то есть растут в цене и становятся частью капитала, чего не скажешь о вещах для бедных. Так что, в конечном счете, бедные платят за свои «одноразовые» вещи многократно и в результате больше богатых. Бедные не замечают этого на своем индивидуальном уровне, что неудивительно: ведь они не умеют управлять финансами. Но в целом в обществе на протяжении смены поколений бедные все равно отличают себя от богатых как проигравшие состязание за обладание деньгами, то есть за потребление.

Шаткий социальный мир либерального социализма может сохраняться, если уровень (качество и количество) массового потребления непрерывно и заметно растет. В том числе и за пределами возможностей национального хозяйства и экономики, за счет колониальной ренты. И не дай бог этому уровню начать снижаться хоть на миг – поскольку за таким снижением следует бунт сытых. Это явление социализма, которое пережили и мы в последнюю революцию 1985–1991 годов.

Хотя деньги, финансы – это фикция, управленческий инструмент, однако это инструмент по отношению к деятельности в целом, а не только по отношению к обмену или движению товаров. За ними всегда стоит командующий – тот, кто их концентрирует. В социальной структуре потребительского общества концентрация денег в конечном счете обеспечивает и власть.

Но ведь власть по своему содержанию (в отличие от формы, т. е. противопоставления и добровольного подчинения большинства меньшинству) есть противопоставление личности индивиду (а значит, и обществу), ответственности за других. Именно личностный, персональный характер власти и принцип ответственности являются ее содержательными основаниями, т. е. основаниями добровольного подчинения. Поэтому для либеральной социалистической идеологии и личность, и ответственность сущностно имеют природу денег и непосредственно измеряются и заменяются ими. Таким образом, деньгам в потребительском обществе приписывается собственная сущность.

Обоснование «природы» денег, их «естественного» существования, создание представления об их собственной сущности через идею стоимости – это идеологическая конструкция, созданная по заданию Иеремии Бентама и использованная далее во всей линии английской экономической идеологии, включая и Маркса как европейского революционера и английского экономиста немецкого происхождения. Никакие финансовые технологии сами по себе не могут радикально повлиять на то, что собой представляет человеческая деятельность в данный исторический момент, увеличить ее принципиально возможную «продуктивность» в отношении социальных благ.

Наш радикальный социализм обладал управленческой практикой в отношении деятельности как таковой и практикой распределения благ в условиях реального ресурсного баланса. Эти практики много сложнее свободы индивидуального потребления, они и есть пресловутая социальная справедливость, за знание которой нас упрекают либералы.

 

Способ реализации проекта

У Кубы, Китая, Северной Кореи, Швеции, СССР существуют либо существовали совершенно разные модели социализма. Каждая страна строила свой социализм самостоятельно. Глобализация не отменяет этого факта. Мы должны понять, что социалистическая контрреволюция – наше национальное, а не интернациональное явление. Так же, как когда-то национальным явлением был капитализм. Наш социализм – только для нас, в «одной, отдельно взятой стране».

Наша проблема не в том, какой именно социальный проект был реализован в Советской империи России. Наш проект социализма/коммунизма был, безусловно, конкурентоспособен, прогрессивен и стал вызовом всему миру, и в этом качестве был миром принят. Наша проблема заключалась в том, каким оказался способ его реализации и установления власти.

Российская советская власть использовала для своего обоснования, прежде всего, не содержание проекта, а сам статус страны-проекта («у нас все будет по-новому»). Ведь мыслительная и деятельностная «конструкция» замысла, по существу, делает его пространством абсолютной власти проектировщика. Проект по методу – полностью реализуемая мысль. Других субъектов, кроме проектанта, в пространстве проекта нет. Этот методологический аспект проектной работы наложился на неминуемо военный характер руководства страной, вытекавший не столько из сути проекта социализма, сколько из традиционного оборонительного геополитического положения России.

В ходе непрекращающейся в ХХ веке мировой войны, работая над социальным проектом, мы не занимались политическим развитием методов его реализации. Приказной, административный, военизированный способ осуществления власти до сих пор является символом веры значительной части населения.

Мы до сих пор искренне считаем, что несогласные с «правильным» курсом должны быть устранены, т. к. они «мешают» рационально организованной деятельности. Мы искренне верим, что «начальник» у всякого дела должен быть один, иначе наступит «бардак». Мы не верим, что современный мир деятельности построен на принципе многих, не подчиненных друг другу управляющих «надстроек» над одним процессом деятельности, на гетерархии управления, которая тем не менее не должна разрушать государство и власть, поскольку управление не должно использоваться в функции власти.

 

Религиозные догматы марксизма и русская революция

К 1917 году в России не было других идей по поводу нового общественного строя, кроме идеи социализма. В этом вопросе был достигнут идеологический консенсус. Вопрос заключался в практическом подходе, в том, какие силы, как и при каких обстоятельствах смогут использовать для этого власть.

Царская власть была уничтожена либерально-буржуазной революцией февраля. Более полугода в стране царила анархия. В конце концов Россия оказалась в руках профессиональных революционеров, которые в своем уже далеко не первом поколении превратились в полноценную общественную элиту, стремящуюся к сокрушению старой власти и установлению самих себя на ее место. Эти профессионалы обладали всеми необходимыми средствами: разветвленной боевой организацией, пропагандой, революционной теорией критики и свержения старой власти.

Помимо совершения октябрьского переворота 1917-го им пришлось также преодолеть сопротивление либерально-буржуазной среды (в конечном счете – путем уничтожения самой этой среды), а также привести к повиновению вооружившееся за годы войны население (в массе – крестьянское, но не только). В этом суть русской гражданской войны.

Но дальнейшее сохранение власти подразумевало государственное строительство. И никакого другого проекта, кроме социалистического, просто не осталось. Этот план вовсе не был программой большевистских марксистских террористов. Они владели лишь теорией разрушения и практикой захвата. С этого начинается история противоречия, определившая судьбу нашей версии социализма и ставшая содержанием русской истории ХХ века.

Догматы коммунистической светской веры, основанной Марксом, являются закономерным результатом разложения западного католического христианского сознания. Разложение это происходило с помощью протестантской революции, прежде всего английской, а также французского Просвещения, подражавшего последней. В коммунистических идеалах человек окончательно занимает место Бога и требует для себя соответствующих прав и полномочий.

Русский большевистский марксизм взял эти догматы на вооружение как идеологический таран против самодержавия, как средство подчинения членов боевой организации, ордена революционеров (и до взятия власти, и после) и как средство держать в повиновении остальное население. В новую веру должна была обратиться вся страна (что и было исполнено).

То, что в религиозную действительность марксизма вляпались русские, – неудивительно, в нее уверовал и остальной мир. Но русские, со свойственным им максимализмом, вляпались еще и в гражданскую, а потом и в полноценную религиозную войну. Мы освоили всю многообразную инквизиционную практику религиозного преследования, пройденную католицизмом, и все это в сжатые исторические сроки.

 

О разных сущностях социализма и коммунизма

Однако марксизм как философия, как теория общественного устройства вовсе не обладал позитивным содержанием. Многие авторы рубежа XIX и XX веков, способные взглянуть на Маркса трезво, без религиозного почитания, отмечали, что, по сути, Маркс – всего лишь буржуазный английский экономист (хоть и немецкий еврей по рождению), не вышедший в своей социальной философии за пределы теории Иеремии Бентама и реализовавший ту же программу, что была начата по заданию Бентама еще Адамом Смитом. Такую оценку мы найдем и у Освальда Шпенглера, и у Сергея Николаевича Булгакова.

Маркс не предлагает ничего отличного от мечтаний либеральной и неолиберальной философии. Государство должно умереть. Личность должна свободно реализовать свой потенциал. Все у нее должно быть, и ничего ей за это не будет. Личностью будет каждый. Благополучие Человека обеспечит развитие науки и техники, прогресс, развитие производительных сил. Всем правит экономический эгоизм (пусть коллективный, а не индивидуальный).

Марксистский коммунизм выражает страстное желание бедных овладеть благами богатых, но никак не проблематизирует природу самого богатства. Марксизм – строго та же пропаганда богатства, что и идеология буржуа, но только с обратным знаком. Пролетариат (абсолютно бедные) должен ограбить тех, кто ограбил их. Марксизм – та же английская философия грабежа, отрицающая государство и ставящая на его место общество.

Неудивительно, что, сохранив марксизм в качестве официальной государственной религии, на стадии «развитого социализма» мы записали в программу КПСС ценности потребительского общества (то есть якобы враждебного нам либерально-буржуазного проекта): «удовлетворение неуклонно возрастающих духовных и материальных потребностей советского человека». Противостояние закончилось конвергенцией систем, сближением стандартов коммунального и индивидуального потребления. Мы пали жертвой собственного «диалектического мышления».

Социалистический проект не имеет с вышеописанным ничего общего. Социализм есть забота о будущем и о целостности нации (народа, исторически практикующего политику и государственность). Социализм – это не социальная справедливость, когда нужно что-то у кого-то отнять и кому-то дать (это чисто коммунистическая идея). В противоположность коммунизму, где каждый живет для себя, социализм есть, прежде всего, солидарность, где, по меткому выражению Шпенглера, «все за всех».

Коммунизм стремится к «освобождению» труда, что есть его ликвидация по понятию как неизбежного отчуждения человеком своей сущности, своей жизни (по-гречески – души) ради чего-то отличного от себя. По сути, коммунизм выражает презрение к труду и обещает его историческое уничтожение, замену «творческой самореализацией». То есть богатством, ибо никакой другой социальной действительности у этой «самореализации» нет.

Социализм означает культуру труда как единственно осмысленного состояния человека, когда его жизнь посвящена всем остальным людям, с ним солидарным. Пределом пространства этой солидарности является государство, которое при социализме не упраздняется, напротив, – развивается и усиливается. Социализм – следующий шаг исторического развития власти, после того как власть основывается на богатстве и создает его как инструмент, после распространения власти на хозяйственно-экономические процессы (то есть после буржуазной революции).

Марксизм – «левое» движение, а социализм – точно нет. Социализм отрицает капитал как форму, ограничивающую развитие деятельности, но не рынок как нормальный хозяйственный механизм и средство управления обменом.

 

Коммунизм и сталинская практика государственного строительства

Идеология победившего большевизма была строго марксистской. В этом качестве она была священна – как средство удержания в подчинении, которое не подлежит обсуждению, и как «теория», которая не в состоянии объяснить и даже описать действительную практику хозяйственного, социального и государственного строительства. Абсурдность этого положения дел сформировала специфическую религиозную коммунистическую схоластику, известную как «научный коммунизм». Но не только.

В создавшейся ситуации кроется суть того, что называют «сталинскими репрессиями». Если Ленин как революционный практик был философским эклектиком, ему было наплевать, чем пользоваться, лишь бы добиться сиюминутных целей, то Сталин таким эклектиком быть не мог. Страна была «заряжена» на социалистическое строительство, и Сталин обязан был его обеспечивать. Однако «левые», большевики, марксисты были склонны к продолжению и углублению революции – и внутри страны, и во всемирном масштабе. Их приходилось утихомиривать и устранять.

А реальным строителям социализма нельзя было открыто формировать свою социалистическую теорию. Социализм должен был считаться промежуточным этапом на пути построения коммунизма, коим он не является и являться никак не может. Практики должны были делать свое дело, по сути, подпольно, тайно, без научной поддержки и идеологического прикрытия.

Отсюда – обширная практика секретности советского строя, видимая безосновательность наказаний. Впоследствии либеральные идеологи припишут абсурд интеллектуальной ситуации патологическим характеристикам личности одного человека. Огромная страна должна была солидаризироваться, собраться, чтобы выжить в продолжение мировой войны. В сжатые сроки всех воров не пересажаешь, их можно только перестрелять. Не говоря уже о шпионах. И одновременно необходимо ради сохранения власти насаждать религию, не имеющую отношения к делу. А новых религиозных фанатиков не подпускать к практике государственного управления и строительства. Нам еще предстоит разобраться в этом подробнее, и все же теория маньяка на троне просто смехотворна в сравнении с реальной сложностью проблемы.

 

Падение и будущее русского социализма

Как и обещал Маркс, то, что однажды происходит как трагедия, второй раз возвращается в виде фарса. Объявленное (и не опровергнутое потом никем) обещание Хрущева о построении коммунизма к 80-му году поставило крест на возможности и попытках рефлексии нашей национальной исторической деятельности. В качестве коммунизма мы заслуженно и закономерно получили перестройку и Горбачева. То есть свободу ничего не делать и надежду на рог изобилия «демократии», «рынка» и «общечеловеческих ценностей».

Что ж, коммунизм, как и его брат-близнец либеральный потребительский буржуазный демократизм, исходит из концепции неограниченности ресурсов, таящихся в социальном и техническом прогрессе. На деле неизбежный дефицит «неограниченности» покрывается грабежом и экологическим геноцидом «недочеловеков». Социализм как честное и открытое социальное знание исходит из явной ограниченности ресурсов.

Марксистский коммунизм, марксистская социальная философия лишены сущностного, онтологического ядра, знания об устройстве мира. Впрочем, этого ядра лишена почти вся западная философия – в этом суть кризиса западноевропейской цивилизации. Отсюда чисто марксистский, английский, натуралистический прием: заменить социальную философию философией «экономической», то есть формальным описанием активности «субъекта», которому позволено все – вплоть до его способности «обмануть» мир.

Принцип примата экономической действительности в философском мышлении, предельно ясно сформулированный марксизмом, – это способ скрыть кризис онтологии и не отвечать на основной вопрос философии, а значит, и исторической практики: что есть мир и кто мы такие? Экономизм, внедренный в западноевропейское мышление марксизмом, есть способ маскировки онтологических проблем со всеми последствиями такой интеллектуальной тактики.

Мы не смогли сохранить и развить свой социализм, поскольку не в состоянии были понять и проанализировать сделанное, ясно сформулировать цели и проблемы. Продолжение социалистического проекта (а другой исторической альтернативы нет) потребует от нас осознанного построения онтологии освоения планеты, проектирования хозяйственно-экономических механизмов солидарности как неограниченного роста населения и накопления ресурсов жизни и деятельности на ограниченной территории. Роста и накопления, не требующего ограбления мира и экспансии, за пределами любых натуралистических мальтузианских представлений, по сей день живущих в любой чисто экономической, то есть формальной и натуралистической системе взглядов на человеческую деятельность.

Наш шанс в том, что мы прошли по этому проблемному историческому пути гораздо дальше других.

Как бы ни различались «экономические модели» социализма в различных странах Латинской Америки, Западной Европы или мира англосаксонской культуры, все они – всего лишь конкурентная и дополнительная имитация социализма, основанная на обществе потребления и пропаганде социальной справедливости. Все они исповедуют марксистско-либеральный тип левой идеологии, практикуют либеральную всеобщую представительную демократию, то есть являются буржуазными обществами, основанными на стремлении к богатству и бегстве от труда. Опыта реального солидарного государства, то есть подлинного исторического социализма в отличие от нас у них нет.

Никакого социализма не построил и Китай, перешедший от чисто коммунистической практики к ее зеркальной кальке – капитализму. То же можно сказать о Вьетнаме. Куба и Северная Корея остаются коммунистическими странами, то есть чистым логическим отрицанием капитализма.

Социализм в отличие от коммунизма не противоположность капитализма, а следующая стадия развития цивилизации, как бы мы ее ни оценивали в категориях «хорошо-плохо», «нравится-не нравится», «хочу-не хочу». Альтернатива социализму одна: грабить самим или быть ограбленными.

 

Развитие сферы расширенного воспроизводства человека как историческая цель для России

Нам сегодня нужен социализм, ориентированный на инвестиции в сферу воспроизводства человека. Этот инвестиционный цикл должен изначально проектироваться как сверхдлинный, заведомо недоступный частному планированию, альтернативный инвестициям в товарное производство и даже инфраструктуру, которые при капиталистическом способе организации общества и экономики не способны поглощать избыточный капитал и не обеспечены ростом рынков сбыта в постколониальной глобальной экономике. Государство должно обеспечить развитие этой сферы. В этом его главная функция в преодолении цивилизационного кризиса общества, модернизированного капиталом.

Воспроизводство (в т. ч. и расширенное воспроизводство) человека, конечно же, не является естественным природным процессом. Человек рождается, формируется, воспитывается и обучается, вводится в культурно-исторические и духовные измерения системным комплексом общественных институтов и практик. Поэтому можно говорить об особой полисфере воспроизводства человека, включающей в себя сферы образования, здравоохранения, культуры, религии, семьи. От качества этой сферы зависит и качество человека, которого она производит. Само состояние сферы воспроизводства человека определяется, в свою очередь, историческим типом общественного устройства.

Демографическая проблематика вторична по отношению к состоянию данной сферы. Если плохи дела во всей сфере воспроизводства человека, то не будет и частного процесса – рождения детей. Рождаемость – системный критерий состояния сферы воспроизводства человека.

Такой системный и комплексный взгляд позволяет, например, ответить на вопрос, почему падает рождаемость в обществе потребления. Общество потребления разрушает институт семьи. В экономической парадигме потребления и обществе конкуренции дети не нужны: рождение ребенка снижает уровень потребления. Лучше делать карьеру, больше зарабатывать, ездить на все более дорогих машинах и т. п. Поэтому общество потребления не самовоспроизводится: дети никому там не нужны. Если дети становятся не более чем участниками конфликта интересов поколений, то их и не будет.

Кроме того, эксплуатация человека через потребление оказалась наиболее сильной формой эксплуатации. Именно потребительское общество изъяло женщину из семьи, переориентировало ее на участие в социально-производственных отношениях. Женщина сегодня «самореализуется» через карьеру, а не в семье. Дети перестали быть для нее приоритетом.

Вообще следует радикально отказаться от прагматического взгляда на воспроизводство человека. Сегодня этот процесс сам подчинен экономике и обслуживает ее. Как следствие, процессы воспроизводства человека конфликтуют с процессами воспроизводства деятельности, приводя, с одной стороны, к появлению «лишних» людей, не включенных в деятельность, а с другой – к кризису рождаемости, когда в одних регионах она избыточна, и дети не получают не только образования, но даже имен и пищи, а в других дефицитна и ведет к старению популяции. Существование, воспроизводство и развитие сферы расширенного воспроизводства человека должны стать не средством решения других проблем, а исторической целью существования страны. Целью, которая сама будет превращать все остальные проекты в средства и, соответственно, «оправдывать» их существование. Поскольку именно эта сфера отвечает за воспроизводство жизни, то есть не только экономического, но и до-, вне– и надэкономического факторов существования народа (нации).

Вся деятельность этой сферы имеет до-, над– и внеэкономический смысл. Более того, именно инвестиции в нее придают смысл и самой экономике как ресурсному источнику для гуманитарной сферы.

Нам необходимо организовать перетекание ресурсов из сферы потребления в сферу воспроизводства человека. Ведь если цивилизационное назначение хозяйства в том, чтобы сделать человека независимым от естественной среды обитания, от природы, то назначение экономики как управляющей деятельности по отношению к хозяйству – сделать человека независимым, освободить от хозяйственной деятельности, создав возможности для других видов деятельности. Экономизация не должна выходить за границы хозяйства и претендовать на всеобщий цивилизационный статус. Другие сферы деятельности – и в первую очередь сфера воспроизводства человека – должны использовать экономику как ресурс.

 

Социализм как альтернатива обществу потребления

Реорганизация сферы воспроизводства человека не может осуществляться через капиталистическую экономику, то есть расширяющиеся рынки расширяющегося потребления, которые обеспечивают самовозрастание капитала. Подчинение данной сферы этим инструментам разрушает ее. Не говоря уже о том, что сам этот тип экономики, понимаемой как рамка для любого типа деятельности, как деятельность, способная ассимилировать любую другую деятельность, а не только хозяйство, находится в состоянии общепланетарного кризиса.

Поэтому нам нужен новый социализм – как тип общества, где экономические процессы подчинены логике системного развития других сфер деятельности, космического творчества, как сказали бы греки. Нам нужен социализм как альтернатива обществу потребления и конкуренции, как системный контекст, необходимый для развития сферы воспроизводства человека.

Нам надо ответить на принципиальный вопрос: во что втягивать наше население?

Точно не надо его втягивать в расширенное потребление, как в США и Западной Европе. Мы не сможем его обеспечить. Миф о единственности общества потребления как модели, к которой нужно и возможно стремиться, должен быть развеян.

Нужно втягивать людей в деятельность и самодеятельность, а также в новые образы жизни. Нам нужно освоение и современной конкурентоспособной деятельности, и наших ресурсов. Обеспечение потребностей должно быть производной от этих процессов, а не их целью.

Современное потребительское общество целенаправленно генерируется финансовым капитализмом и идеей самодеятельности и самодостаточности капитала. Мы же считаем, что капитал – это инструмент управления деятельностью и должен быть поставлен в определенные целевые, ценностные, деятельностные рамки.

Сделать это можно только в достаточно большом масштабе реализации – цивилизационном. Поэтому наша страна претендует не на то, чтобы быть «куском», фрагментом европейской цивилизации, а на то, чтобы воспроизвести и развивать на своей планетарно соразмерной территории цивилизационное целое.

Нам нужен реальный социализм, то есть свободный от системы денег и рынка доступ к социокультурным ресурсам для каждого гражданина. Мы должны воспроизвести реальный социализм в системном альянсе с конкурентоспособной суверенной экономикой, понимая, что социализм – это система поддержания и развития на коротких отрезках времени экономически неэффективных, но ценностно приоритетных и абсолютно необходимых для воспроизводства человека институтов общества, в частности:

– культуры;

– непотребительских моделей жизнедеятельности;

– свободной активности уже, еще или временно неработающих людей;

– поисковых типов активности и самоопределения личности;

– здоровья как того, что не приносит дохода технологиям лечения болезней;

– образования как того, что не приносит дохода работодателям, эксплуатирующим профессиональную подготовку;

– увеличивающейся продолжительности нетрудовой жизни;

– счастливого детства.

 

Россия как центр цивилизационного развития

Есть страны с проектной культурой, проектным движением в истории. А есть те, кто живет во мраке натуралистических предрассудков о естественном течении истории. Первые используют, эксплуатируют вторых. Собственно европейская культура, учрежденная в философии идеализмом Платона, а в социальной практике христианством, изначально носит проектный, прожективный характер. Идеальное позволяет делать будущее предметом социальной и исторической практики. Так что непроектные в культурном отношении страны либо не принадлежат к кругу европейской культуры, либо забыли о своей принадлежности.

Мы всегда – с Крещения Руси до распада СССР – были проектной европейской страной. Приглашение варягов в правители, Крещение Руси, деятельность Ивана Грозного, модернизация Петра – Екатерины Великой, реформы Александра Освободителя, Столыпина, ленинско-сталинский Проект России – все это проектные акты, модернизационная основа нашей культуры.

Россия в 1917 году заимствовала не прототипы (т. е. образцы, уже реализованные проекты), как, например, Япония в 1868–1898 годах, а европейский социалистический проект и европейский коммунистический прожект. Русский проект стал проектированием без прототипов. Для сравнения: о переходе к проектированию страны без прототипов Япония объявила только сейчас, в XXI веке.

Ленин предоставил нациям право на самоопределение, чтобы освободить площадку для проекта. Тем самым он отказался строить Россию как национальное государство. Россия определялась как такое общее цивилизационное пространство, в котором хватит места для самоопределившихся наций, поставивших свои исторические цели. Он отказался от заимствования образцов и сразу взял еще не реализованные Западной Европой европейские идеи. В результате мы оказались в будущем – выиграли войны и восстановили хозяйство, на фоне объективных сверхиздержек установили достойный уровень жизни для всех и каждого. Западная Европа вынуждена была также строить элементы социализма, социальную защиту для своих граждан в рамках конкуренции с советской системой.

Единственный стратегический способ выжить (даже не выиграть) в глобальной конкуренции (глобальной мировой войне) – проектировать, и проектировать без прототипа. Любое заимствование реализованного образца в социальной организации приводит к более слабому, а чаще нежизнеспособному по сравнению с оригиналом результату. Если же заимствование удалось, построенный по образцу социальный организм будет подчинен организму-оригиналу, возникает политика «обучения» как канал реализации власти.

Проект должен сверяться не с прототипом, а с собственной исторической ситуацией, с тем, что имеем только мы, и прежде всего мы. В соответствии с логикой управления развитием нужно воспроизвести социализм, который уже был однажды нами реально построен в самой его жизнеспособной и конкурентной форме, а коммунизм превратить из прожекта, позитивной утопии в проект.

Также следует признать, что мы (русские, россияне, жители России) никогда не были традиционным обществом – как и другие европейские лидеры. Мы – проектный социум. Но в отличие от Запада мы всегда были обществом, способным ставить эксперименты не на других, а на себе. Это наш действительный исторический ресурс. По всей вероятности, мы единственные, кто может в экспериментальном режиме работать с разворачивающимся мировым кризисом.

Американский индивидуализм никогда не позволит работать в режиме социального эксперимента. Россия должна осознать себя экспериментальной площадкой, полигоном проектирования мирового будущего. Такое осознание себя позволяет признать неизбежность давления на человека, которое оказывает не что-нибудь и не кто-нибудь, а История. Именно в России люди могут обладать массовым, распространенным историческим самосознанием, не быть «навозом Истории».

Многие говорят, что Россия должна искать свое место в мире. Это полная ерунда. Россия так же, как Северная и Латинская Америки, – это протуберанец европейской эмиграции и экспансии европейской цивилизации на новые территории. Место России в мире – сама Россия. Ее миссия – создавать исторические шансы и возможности для развития европейской цивилизации в целом, открывать новые пути. Осмысленно ставить перед собой исторические цели Россия может только в цивилизационной конкуренции с Северной и Южной Америками, материнской Европой.

Вопрос об исторической привлекательности России для народов Земли в данной постановке решается просто: те, кто не готов экспериментировать над собой в историческом процессе, должны уехать, а те, кто готов и хочет, должны приехать. Языком исторического и цивилизационного эксперимента должен быть русский язык. Мы должны строить не «страну гарантий», а «страну возможностей», понимая, что это не имеет никакого отношения к англосаксонскому либерализму.

Нам важна наша цивилизационная претензия, материалом для реализации которой является весь мир. Строить Россию как страну в первую очередь для комфортного проживания – значит потерять Россию. У нас может быть проект страны только планетарного масштаба. Только так можно конкурировать с аналогичными проектами США и Китая.

Жизнь в России должна быть испытанием для современного человека и групп людей, никто не должен обещать, что она будет легкой, но она должна иметь исторический смысл, она должна быть захватывающе интересной.

 

Мы – единственная в мире территория континентального масштаба, которая не была колонизирована. Этот факт кратко и емко сформулирован американским руководством в публичном заявлении, что несправедливо, когда столько природных богатств достается одной стране. А без них не могут создаваться все те блага, на которых держится потребительское общество, в том числе и наше.

Наш уровень потребления хотя и ниже, чем у стран G7, но он непростительно, недопустимо высок по сравнению с «внутренними» Бразилией, Индией и Китаем, не говоря уже об Африке в целом, – и это после двадцати лет падения! Свой вклад в наш уровень потребления вносит не только природная составляющая (вместе с техническим и социальным комплексом ее освоения), но и структуры воспроизводства и развития современной деятельности как таковые: наука, образование, здравоохранение, культура, наличные знания и компетентность, технологии и производства. То есть то, что, собственно, и является национальным рабочим капиталом, если отвлечься от финансовых фикций.

Практически весь этот капитал создан предшествующим государственным плановым хозяйством. Смена системных условий привела к его деградации. С целью уменьшения нашего уровня потребления этот капитал должен максимально быстро деградировать и дальше. Чему весьма будут способствовать:

– дальнейшая демократизация извне, то есть расщепление власти по национально-территориальному признаку;

– принятие так называемых «стандартов» в области образования и науки, то есть фиксация заведомо «догоняющих» целей вместо лидерских;

– свобода торговли, то есть предоставление другим государствам преимуществ в продвижении своих товаров при блокировании наших.

Прямое изъятие стратегических ресурсов и «сладких» территорий при полном непротивлении местных демократических самоуправлений после наведения у нас «демократического порядка» – завершающий этап программы колонизации территории России.

Мы сегодня – абсолютно однородная часть мирового европейски цивилизованного потребительского общества, ничем принципиально не отличающаяся от США (и других G7): набор городских коммун, «пустое» пространство между которыми «прошито» скоростным транспортом. Это глобальное потребительское общество при всем восхвалении всего «постиндустриального» в действительности никуда не ушло от дефицита потребляемых благ. Более того, организованное и управляемое капиталом, оно в принципе не может обойтись без такого дефицита, так как дефицит – основа высокой стоимости товаров. Членство в социальных сетях и компьютерные игры не могут компенсировать отсутствия личного жилья и пространства, здоровья, пищи, рекреации, полового партнера, возможностей перемещаться.

Так что жалеть нас некому и незачем, тем более желать «добра» в материальном плане. Нам все еще очень даже есть что терять. И мы, безусловно, потеряем свою долю в мировом распределении, если вместо знания о реальных механизмах этого распределения будем пользоваться утопическими иллюзиями, навязываемыми нам для интеллектуальной дезориентации. Если раньше наш уровень жизни защищала «огненная стена» иначе организованной деятельности, принципиально другое системное, более сложное устройство хозяйства, то сегодня нас защищают только государственные границы, государство как таковое.

Это обстоятельство резко поднимает уровень требований к нашему государству по сравнению с советским периодом истории России, как ни парадоксально это звучит, а вовсе не по отношению к сегодняшнему недогосударству. Если, конечно, мы не хотим добровольно раздать свое добро и пойти по миру.

Удержание и тем более повышение уровня потребления невозможно без реального включения государства в общемировую борьбу за перераспределение богатств, имеющую мало общего с приватизацией, остающейся единственным реальным политэкономическим курсом по сегодняшний день. И это не замаскировать лозунгами «модернизации экономики», придания ей «инновационного характера». Ведь все эти слова – не более чем новая формулировка тезисов об «ускорении научно-технического прогресса» (Горбачев) и «эффективности рынка» (Гайдар). И если государство нуждается в поддержке своих граждан, оно должно будет объяснить им механизмы этой мировой политики распределения без всякой политкорректности, цензуры и оглядок на «большого брата».

 

Финансовая сущность капитализма

Современный капитализм вырастал на плечах торговли и ссудного процента. Центр этого мира и, соответственно, место концентрации основных капиталов перемещались из Флоренции в Венецию, далее в Голландию и, наконец, в Британию и США.

Капиталы формировались во многом за счет обмана целых стран, неравноценного обмена и принуждения к кабальному договору. Вспомним хотя бы о знаменитом обмене стеклянных бус на золото, слоновую кость и рабов в Африке. Изъятие золота на американских континентах времен их покорения цивилизованными европейцами происходило еще проще: золото просто отбирали, а законных владельцев уничтожали.

К середине XVIII века Великобритания была и торговым, и колониальным мировым лидером, опережая и Испанию, и Францию. Прибыль на колониальных товарах составляла сотни, а порой и тысячи процентов. Капитал, сформированный за счет колониальных и торговых сверхприбылей, был в достаточном для инвестиций количестве к тому времени только у британцев. Фактически только они имели возможность инвестировать крупные «временно свободные» средства в промышленные разработки. Поэтому они и стали лидерами промышленной революции. Точно так же можно долго обсуждать роль либерализма в промышленной революции в США в конце XIX века, однако если бы американцам не удалось сформировать к тому времени крупные капиталы на работорговле и рабском труде, то вряд ли бы в США состоялась индустриализация.

Само промышленное производство товаров главной целью имело создание сверхприбыли через объемы сбыта – прежде всего на экспорт. И расширение рынка сбыта всегда было ахиллесовой пятой промышленной модели капитализма. Переход к промышленному производству все новых товарных групп неизбежно приводил к «кризису перепроизводства». Финансовая сущность капитализма никуда не исчезла в результате промышленной революции.

 

Финансовые схемы США

Оказавшись в борьбе за мировое господство перед лицом превосходящего по силе противника – СССР, Северо-Американские Соединенные Штаты вынуждены были не только выстроить собственную, альтернативную коммунизму светскую веру в демократию, но и искать вполне «посюсторонний» механизм концентрации экономических ресурсов, который мог бы противостоять экономической мощи СССР и социалистического лагеря в целом. После окончания Второй мировой войны это обстоятельство стало ключевым и определяющим для процессов мировой экономики.

Участие США во Второй мировой войне было значимо для преодоления ими Великой депрессии 1930-х и ее последствий, однако основным «лекарством» все равно выступила банальная девальвация доллара против золота. В начале этого процесса у всех граждан Соединенных Штатов отобрали все физическое золото под страхом уголовного преследования, ввели мораторий на обмен долларов в собственности нерезидентов и других государств на золото. И только после этого обозначили новую – существенно меньшую – долю золотого наполнения доллара. Известные Бреттон-Вудские соглашения фиксировали такое наполнение доллара золотом, которое давало возможность эмиссионного финансирования хозяйства США в течение десятилетий. Тем более что после войны 2/3 золотого запаса мира в физическом выражении и так было сосредоточено в США. США поддержали свои сверхприбыли также за счет плана Маршалла – финансирования послевоенного восстановления Западной Европы. Однако финансовый потенциал и золотой девальвации доллара, и кредитов под восстановление европейского хозяйства «с нуля» к началу 60-х годов был исчерпан.

Вторая американская депрессия 1967–1980 годов была преодолена Соединенными Штатами тем же способом – с помощью финансовой уловки, только с еще большим цинизмом. Когда президент Французской Республики Шарль де Голль начал требовать обмена скопившихся у Франции долларов на реальное золото, он встретил жесткое непонимание и противодействие американских властей. «Деголлевские» пароходы с наличными долларами обменяли на наличное золото – по Бреттон-Вудсу. Но другие государства получили отказ. А де Голля ждала студенческая революция 1968 года в Париже и отставка.

США ввели мораторий на обмен долларов, а затем и вовсе отказались от золотого стандарта. Эмиссионные возможности долларовой мировой финансовой системы снова резко и многократно выросли.

Однако этого хватило ненадолго. Фактически к 1973–1975 годам хозяйственно-экономическая система США окончательно проиграла СССР. Советская социалистическая система прямого управления всеми без исключения ресурсами оказалась эффективнее и конкурентоспособнее. Советская экономика обеспечила как валовые показатели в натуральном выражении, так и доступ населения к потребительским и социокультурным благам, образованию и здоровью. Сегодня это настолько общеизвестно, что повторять эти прописные истины как-то неловко.

На деле именно плановое хозяйство и централизованное управление экономикой в СССР давало более высокие возможности мобилизации крупных производственных мощностей, позволяло управлять социальными процессами. Последствия военной разрухи в СССР были практически устранены. В то же время США вынуждены были поддерживать заявленный ими опережающий рост уровня потребления – и у себя за океаном, и в Западной Европе. Немаловажно, что такая ситуация очевидного проигрыша в реальной экономической гонке сложилась после того, как СССР понес гигантские потери в ходе Второй мировой войны, а США, наоборот, на этой войне заработали.

К началу 70-х годов ХХ века ситуация стала критической, так как гонка вооружений легла непосильным бременем именно на плечи США. Политические инициативы ограничения роста вооружений исходили от американской стороны, которая уже не могла поддерживать паритетный рост мобилизационных мощностей. Америка стояла на пороге превращения экономического поражения в политическое.

Но этого не случилось, потому что высшее руководство СССР приняло решение «не валить» США, а ограничиться «разрядкой и разоружением». Советская сторона приняла это предложение американцев, посчитав его признаком слабости и уверовав, что в противостоянии двух держав произошел коренной перелом – в нашу пользу. При этом темпы роста мобилизационно ориентированных производств в СССР были сохранены, американцы же их немедленно свернули. Мы считали себя победителями. Как выяснилось позже, совершенно напрасно.

США нашли очередное – и последнее – финансовое решение для выхода из очередного кризиса. Они начали занимать. Это политэкономическое изобретение получило название «рейганомика».

 

Финансовая победа США над СССР

Американский ответ на собственное поражение в 1970-х не мог лежать в силовой плоскости, хотя, казалось бы, еще совсем недавно, во время Карибского кризиса 1962 года, другая модальность противоборства просто не предполагалась. В 70-е ответ США был подлинно асимметричным. Началось использование новой финансовой схемы, элементы которой, впрочем, были тщательно продуманы, подготовлены и задействованы еще ранее, сразу после войны.

Мировыми «деньгами» после войны стал доллар – в том числе и с согласия СССР и лично Сталина. Особенность новых денег, кроме того, что именно они стали мировыми, заключалась в принципиальном отказе от металлического, то есть объективного обеспечения – с согласия всех участников новой финансовой системы. Таким образом, новые деньги обеспечивались только общей верой участников системы в США, в их мировую роль и платежеспособность. Одобрили эту систему и мы. Мы тоже поверили в американский доллар.

Получение «валюты» – долларов США – от продажи нефти и газа стало одной из важнейших экономических задач нашего государства. На эти нефте-, газодоллары мы стремились купить хоть что-нибудь, обычно втридорога и через посредников. Показательна в этом отношении история покупки нами у ФРГ труб большого диаметра для наших газопроводов в Западную Европу, прежде всего, в ту же Западную Германию. США были категорически против этого контракта. Технологии и знания купить было невозможно в принципе – как, впрочем, и сейчас. Вот такой вот «рынок». Поэтому «валюта» рассматривалась сначала как важный, но лишь один из многих экономических ресурсов. Однако, включившись так или иначе в мировую финансовую систему – систему североамериканского доллара, – мы действительно объективно «подписались» и под мировой верой в превосходство США. Неудивительно, что многочисленные работники внешнеэкономических и внешнеполитических ведомств Советского Союза стали одним из передовых отрядов по переносу к нам идеологии главенства Запада и уничтожения СССР.

Чтобы получить доллары, мы продавали нефть и газ, а США просто занимали у всего мира и печатали наличность. С начала 1980-х внешний долг США растет уже не линейно, а по экспоненте. Фактически в дополнение к эмиссии запускается сверхэмиссия. Выпускаются ничем не обеспеченные наличные и безналичные доллары, государственные долговые обязательства, многочисленные дополнительные эмиссии ценных бумаг американских компаний и производных финансовых инструментов. Строится всем очевидная теперь – благодаря сегодняшнему кризису – американская долговая пирамида, обеспечивающая невиданное диспаритетное финансирование американской экономики против всего остального мира и, главное, против СССР.

При этом полученные средства направляются через механизм внутреннего кредита прежде всего в потребление (а вовсе не в опережающее развитие производства или науки), «витрину» свободного рынка и всеобщей либеральной демократии по-американски. Таким образом, решаются идеологические задачи противоборства не только с СССР, но и состязания с Западной Европой, которая тоже должна завидовать США.

Чтобы обеспечить приток со всего мира финансовых средств в пирамиду, создается общепланетарный миф об активах нового типа, о новом типе общества – постиндустриальном, которое якобы «уже строится» и которое приумножит втянутые со всего мира капиталы, обеспечит больший процент, чем оставшееся в историческом прошлом реальное и наличное индустриальное общество. Словами дело не ограничивается: проводится реальная деиндустриализация североамериканской экономики, с выносом производств в другие страны – Китай, в частности, и в Азию в целом. При этом особые отношения США с Китаем начинают выстраиваться именно тогда, когда превосходство СССР становится очевидным.

Создаются сверхдоходные мнимые активы как минимум двух типов. Во-первых, чисто финансовые – это основа любой пирамиды. Во-вторых, «активы развития», основанные на якобы «меняющих мир» изобретениях и открытиях. Ничего нового, именно этим и была реальная промышленная революция – тогда, когда она совершалась. Но теперь это в основном имитация открытий и изобретений, позволяющая «демонстрировать» якобы новый объем, качество и скорость научно-технического прогресса, который объективно, напротив, сильно замедлился во второй половине ХХ века. Эти вторые («инновационные») активы прикрывают первые (финансовые пирамиды) биржевой игры на «капитализации», на «производных инструментах», на необеспеченных кредитах под потребление.

Мир в это поверил. И мы тоже. С учетом еще более раннего признания нами доллара как актива судьба дальнейшего экономического «состязания» была очевидна. «Нереальная» экономика, располагающая неограниченным кредитом всего мира выиграет у любой реальной экономики, особенно если выигрыш фиксируется как решающее превосходство в «экономической идеологии».

Последнее очень важно, так как реальные экономические трудности, которые начал испытывать СССР непосредственно перед своим распадом (первый дефицитный бюджет вообще имел место лишь в 1989 году), никоим образом не могли быть сами по себе причиной катастрофы. Мы переживали и худшие времена – голод, разруху. Экономические трудности послужили лишь пусковым механизмом для финального крушения советской идеологии – светской веры в коммунизм-социализм и привели к краху власти, которая держалась на этой вере.

 

Последний удар

Экономические трудности СССР конкретного периода 1989–1991 годов (можно начать и с чуть более раннего времени) вообще имеют внешнюю искусственную природу (как с подвозом хлеба в Петроград 1917-го).

Может показаться странным, но трудно переоценить вклады в бюджет государства тех лет от продажи алкоголя и от кинопроката. Первый вклад выпал благодаря целенаправленной и совершенно бессмысленной в рамках декларированных целей антиалкогольной кампании (позже свободный рынок всей совокупностью своих факторов приведет к несравнимо большей «алкоголизации» населения, но уже без всяких доходов от нее в казну государства). Второй вклад – кинопрокат – увял как по причине общего идеологического поражения страны, так и в силу отказа государства финансировать кинопроизводство.

В то же время благодаря целенаправленным политическим усилиям США цена нефти упала до 7 долларов за баррель. Арабы получили в обмен на это доступ к внутреннему американскому рынку технологий и инвестиций. Так что окончательное «обезжиривание» СССР было точным тактическим маневром, завершившим последний этап экономического «состязания», главной целью которого было убедить нас в нашей неспособности «догнать» Америку, хотя двумя десятилетиями ранее это было сделано. Но об этом предпочитают не вспоминать.

Вместе с откачкой финансов из бюджета было произведено стремительное вымывание (сброс) сверхдешевой товарной массы за рубеж за счет ликвидации государственной монополии внешней торговли, а также открытия частной конвертации наличных и безналичных рублей. Покупать стало нечего и не на что. Потребительское общество, сложившееся в СССР, взбунтовалось: коммунизм определялся в сознании людей уже не через позитивную свободу, а через потребление и его характеристики. Идеологическая недопустимость джинсов, гамбургеров и видеомагнитофонов лишь дополняла картину.

Крах СССР стал крахом власти, фатально зависимой от деградировавшей и разложившейся светской веры. В ходе всей своей истории СССР так и оставался двойственным образованием. С одной стороны, Советский Союз фактически унаследовал и продолжил историю Российской империи, построив в том числе исторически реальное и успешное социалистическое государство. СССР стал Советской империей России. С другой стороны, эта историческая преемственность всегда в той или иной степени размывалась и затушевывалась коммунистической верой-идеологией. Советский народ сказал несомненное «да» СССР как Советской империи России на референдуме 1990 года и несомненное «нет» как коммунистической «церкви» в момент путча ГКЧП в августе 1991-го.

 

Идеология финансового превосходства

Идеологически Советский Союз потерпел поражение уже в 1970-х, поскольку наши представления не позволили нам понять и просчитать стратегию США. Вместо этого мы стали заимствовать идеологию противника. В комплекс советской «недопобеды» над США в 1970-х вошел не только принятый нами постулат о «мирном сосуществовании двух систем», хотя никакого мира в действительности это не принесло.

Мы подвергли критике за наши репрессии не революцию и ее механизмы, как следовало бы, а государство, антипод революции, идеологически невероятно ослабив его. Мы произвели рецепцию идеологии потребительского общества, начав разбавлять и подменять ею специфически коммунистическую религию, перейдя от трактовки коммунизма как позитивной свободы к коммунизму как неограниченному потреблению. Мы взяли курс на консервацию существующего государственного устройства и механизмов власти, прекратили политическое проектирование.

Все это мы могли себе позволить именно за счет мощной, победившей в историческом соревновании реальных экономических систем экономики СССР и социалистического лагеря. СССР победил США в экономическом соревновании – как одно индустриальное общество побеждает другое, но упустил из виду финансовую сущность капитализма и не справился с разоблачением его политэкономической пропаганды.

США приложили значительные усилия для маскировки подлинных источников своего благополучия в ХХ веке. Первым источником сверхобогащения стало минимальное участие во Второй мировой войне с одновременным заработком на военных поставках, включая и советский ленд-лиз, вторым – финансирование восстановления Западной Европы. Поэтому мы не услышим в американском изложении истории ХХ века никакой другой версии, кроме той, что именно США победили фашизм и одновременно обуздали Сталина, а все народы должны сказать им «спасибо» за мудрую политику. Иными словами, сверхприбыли США справедливы.

Но есть и более серьезная идеологическая маскировка второго и, наверное, основного источника североамериканского благополучия – эмиссионно-долговой финансовой схемы, подчинившей себе всю мировую финансовую систему.

Основой западной антисоветской пропаганды в период буржуазной революции 1985–1999 годов были безапелляционные философские утверждения прямой зависимости эффективности деятельности от форм социальной организации, ставшие официальной идеологией правящих групп – как горбачевской, так и ельцинской. В эти рамки, по существу, попадает весь набор либеральной политэкономической аргументации: о преимуществах свободной торговли и рынка, частной собственности и отказа от государственного управления экономикой, индивидуализма по сравнению с коллективизмом и коммунализмом, расслоения общества на богатых и бедных, имущественного и социального неравенства вплоть до естественного социального отбора. Все вышеперечисленное объявлялось не только необходимым, но и достаточным условием развития деятельности и общества, движущими силами истории, которые сдерживаются коммунистической властью СССР.

Это неверно. И то, что это неверно, уже довольно давно известно. Деятельность не является производной от социальной структуры. Все точно наоборот: социальные структуры «растут» на подложке деятельности. Это установил еще Маркс. «Производственные отношения» вынуждены исторически следовать за развитием «производительных сил». Советские постмарксисты показали еще в тех же 1960 – 1970-х, что деятельность, ее качество, мощность, степень развития определяются культурой, которую и нужно понимать как транслируемую сквозь историческое время совокупность норм, образцов и эталонов деятельности. Если мы хотим исторического прорыва, необходимо реформировать не формы социальной организации, а концентрировать культуру.

Это философское, то есть уже мировое, общедоступное понимание. Эксклюзивно – исторически раньше, чем все, чем кто-либо, – это понимали цари-модернизаторы: от Петра Великого до Иосифа Сталина. Чтобы обладать деятельностью, нужно обладать культурой. Социальная организация общества означает особенности и условия реализации деятельности. Из социальной организации следует лишь политика реализации. Сам исторический уровень деятельности един при единстве культуры.

Подчинив организацию деятельности социальной организации, как нас поучали западные идеологи, мы запустили механизм разрушения деятельности, ее планомерной деградации.

Советский проект – при всех претензиях к нему по части военизированного, упрощенного подхода к управлению экономикой – стратегически занимался концентрацией на нашей территории европейской культуры, добившись в принципе того же уровня цивилизационного развития деятельности, что и весь западный мир. Миф о деятельностном отставании СССР был заведомой и осознанной ложью.

 

Социализм, построенный в одной отдельно взятой стране (т. е. с опережением по отношению ко всему миру), плановое народное хозяйство с технической функцией денег, полностью контролируемой государством, неизбежно превращали нас в осажденную крепость. Участие в мировой политике сводилось в этом случае исключительно к военному противостоянию, то есть упрощалось. Конечно, военное противостояние и раньше было основной характерной чертой российской политики. Такие коллективные договоренности с участием России, как «европейский концерт» XIX века, навсегда остались в прошлом. Хозяйственный суверенитет СССР был само собой разумеющимся. По мере построения «рыночного социализма» и капитализма в странах Западной Европы и США, конвергенции социальной структуры и образа жизни городских коммун Запада и СССР проблема противостояния свелась к вопросу о количестве ресурсов, доступных для поддержания потребления. США привычно изымали ресурсы из своей зоны влияния, мы же на свою только тратились.

Текущая политическая ситуация нашего государства в принципе не нова. Россия вплоть до Первой мировой войны включительно находилась ровно в такой же ситуации. Промышленное развитие «отставало» от Англии, Франции и Германии. Развивали инфраструктуру (Транссиб, проект, позже ставший ГОЭЛРО, и прочее). При этом в состав России входили еще и Польша, и Финляндия – с их автономией и сепаратизмом, так что Российская империя по многим признакам была федерацией. И ничего, справлялись, хотя системных проблем у государства было немало. Британия правила миром в явной форме империи, но не нами. Европейские дела без нас не решались в принципе.

Так что нам необходимо восстановить преемственность государственной политики (при этом период СССР вовсе не выпадает из цепи, а как раз становится ее важным звеном, системным элементом) и мировой статус государства как империи. Это значит ставить цели по отношению к миру в целом, а не только в «региональном» масштабе.

Управление миром, какими бы завесами оно ни было прикрыто, не может осуществляться вне и без осуществления власти, то есть открытого публичного приказа и публичного добровольного подчинения. Этот элемент все равно присутствует. Конечно, США правят миром еще более скрытно, нежели их культурно-исторический хозяин Британия. Подчиненные страны уже не входят в империю формально-юридически. Это избавляет США от ответственности за них и от социальных расходов. Но без применения власти никакие теневые, в том числе финансовые механизмы перераспределения ресурсов сами по себе не будут работать. Поэтому страны, которые видят выгоду в том, чтобы быть средством, а не объектом управления миром (прежде всего ЕС), и получают соответственно более высокую долю в распределении мировых богатств, все равно находятся во власти США. США же эту власть регулярно демонстрируют. А значит, в какой-то момент эти страны должны будут принять на себя критическую массу накопившихся мировых проблем.

Мы же не сможем играть роль мирового менеджера, аналогичного США, в силу внутренних причин. Мы не только не были колонизированы, но и сами никого не колонизировали. Мы только расширялись. А наша практика распространения социализма принесла нам одни убытки с точки зрения англо-американских ценностей. Так что у нас просто нет соответствующего исторического опыта и идентичности. В глазах хозяев мира мы можем быть только объектом, никакого «среднего» уровня нам не светит.

Поэтому единственно осмысленная для нас историческая цель по отношению к миру на данном этапе состоит в разрушении сложившейся системы управления им. Это невозможно без лишения США их властного мирового статуса – как реального, так и символического. Это означает действительный пересмотр итогов Второй мировой войны: не территориальных, а политических. Практически такая ситуация будет хаосом. Но она лишь поставит других участников мировой политики в условия системной катастрофы, в которых мы живем уже 20 лет.

При этом мы должны будем решить проблему обороны нашей территории и уклонения от участия в возможной мировой войне или критической массе конфликтов, в которых США постараются утопить свои неисполнимые обязательства перед миром (не только финансовые, но и обязательства власти). Кроме того, придется задействовать весь наш антикризисный опыт, а также внутреннее понимание механизмов социализма. «Политкорректная» формулировка такой цели звучит как тезис о необходимости (неизбежности) перехода к «многополярному миру». Этот тезис, собственно, уже озвучен. Теперь мы должны реально «подталкивать» мир в этом «многополярном» направлении, а не ограничиваться заявлениями.

 

Управление как современная форма господства

Либерально-демократический миф с возмущением отвергает проектный подход к истории и социуму в целом, причем на различных основаниях. С либеральной точки зрения проектирование просто невозможно, так как источником истории является не мышление, не Откровение, не картина мира, не ценности, не цели, а «свободная» воля всех индивидов. Точнее, сумма, «суперпозиция» всех индивидуальных воль, изначальный хаос. С другой стороны, согласно либеральной идеологии, проектирование, точнее, его попытки, безнравственны, так как являются подавлением этих индивидуальных воль, превращением многообразия их направленности в единый вектор. То есть проектирование принципиально «тоталитарно».

Оставим в стороне философскую критику либерализма, заключающуюся в том, что фактические, наличные, материальные индивиды продуцируют в качестве своей «воли» именно те самые отвергаемые либерализмом исторически сложившиеся и культурно (нормативно) фиксированные ценности, картины мира, системные обстоятельства мышления и деятельности, которым эти индивиды подчинены. Оставим также в стороне то очевидное практическое обстоятельство, что в самой основе реального функционирования либерально-демократических институтов всегда лежит не «сумма» воль, а реальный общий, то есть прежде всего одинаковый интерес членов сообщества, ничуть не менее «тоталитарный» по своей природе консенсус, подчиняющий себе объединяющихся индивидов. Обратим внимание на то, что главные исторические носители либерального мифа на сегодня – США (или как более точно называл их Сталин – САСШ) сами придерживаются жесткого проектного подхода в отношении не только собственной, но и мировой истории.

Собственно, такой подход вовсе не является позднейшим изобретением. Платоновский проект Государства имеет проекцию на планету в целом. Мысль о том, что государство и есть обитаемый человеком мир, уже содержит в себе идею завоевания внешнего, то есть еще необитаемого мира, и в конечном счете всего мира, в обоих смыслах. Так что стремление к мировому господству, понимаемое в ХХ веке как управление миром и появившееся как историческая практика вместе с войнами Александра Македонского, просто не может быть не чем иным, как проектом по отношению к истории и социуму в целом.

После Второй мировой войны идея господства над миром базируется не только на завоевании территории (расширении империи, метрополии, колонизации), но и на специфическом отношении к управлению миром. Управляющий не властвует и не правит в буквальном смысле слова. Управляющий не имеет никакой ответственности за управляемого, поскольку формально последний полностью свободен, независим. Он (управляемый) уже не колония, а «суверенное», либерально-демократическое государство, самоуправление. Институционально эта негативная свобода – то, что отказался регулировать управляющий, – оформлена как глобальный свободный рынок, который якобы никем не контролируется. Управление – следующий шаг технической модернизации власти, освобождающий ее от систематизации и контроля со стороны государства. Управляемый сам ставит перед собой те цели, которые нужны управляющему, и достигает их за собственный счет. Новая власть над миром имеет отчетливо выраженный интеллектуальный, знаковый, рефлексивный, то есть мыследеятельностный механизм.

 

Была ли реальной угроза глобальной ядерной войны? Была – во время Карибского кризиса 1962 года. После него фактически установилась ситуация ядерного сдерживания, актуальная и по сей день.

Чем же тогда была гонка вооружений, ставшая одной из причин нашего разорения? Эффективным использованием угрозы войны, которой не будет, – при всех инцидентах и шпионской активности. При этом виновато в нашем разорении не развитие технологий, которое обеспечивал ВПК, а в первую очередь поддержание огромных (избыточных) мобилизационных мощностей в промышленности, огромной армии.

То, что мы купились, уступили в рефлексивной игре в угрозы, – следствие военного «упрощения» нашей имперской (мировой) политики. Мы защищали не столько государство Россию, сколько цивилизационную инновацию, радикальный социализм, общественный строй. Правда, военная победа в Великой Отечественной невозможна была без возвращения идей Родины-страны и Отечества-государства в корпус советской идеологии. Лозунг «За Родину, за Сталина!» (так писали) появился уже в период боев на озере Хасан в 1938 году. Это почти точная идеологическая калька русского воинского девиза «За Веру, Царя и Отечество», получившего широкое распространение во время Первой мировой.

Но государство вернулось в идеологию (и политику) все-таки в виде средства, а не в виде самостоятельной ценности. Государство служило социализму, а не социализм государству. Поэтому, когда социализм перестал быть историческим супердостижением, когда и Западная Европа, и США обзавелись социальными функциями государства и обществом потребления, мы наше государство как таковое защитить не смогли. Точнее, не захотели. Мы забыли, зачем оно нужно само по себе. А как средство сохранения мирового первенства оно стало бессмысленным.

 

Что защищаем и на чем стоим

Суверенитет – это содержание власти, ставшей государством. Это в первую очередь точное знание, что именно мы защищаем и от кого. Любые формальные рассуждения о суверенитете бессмысленны, как, например, ставшие популярными представления о полном и частичном суверенитете. Любая власть и государство вынуждены с кем-то считаться. Но понятие суверенитета для того и нужно, чтобы выделить сущности, ради которых и учреждаются государство и власть, которые являются исключительной сферой их господства. И одновременно основаниями самой власти и государственности, в отношении которых не может быть никакого компромисса с чьим-либо посторонним влиянием. Так что суверенитет либо есть, либо его нет. А если нет – то нет и государства.

Мы уже навязали европейской цивилизации социализм (или были первыми в общей тенденции), так что сегодня его следует рассматривать в качестве средства, а не цели. Что мы должны защищать, если хотим выжить?

Ответ на этот вопрос является, по сути, переходом к проектированию государства и страны, к деятельности (мыследеятельности), собственно и определяющей историческую судьбу в рамках борьбы за свое место в европейской цивилизации. Не осуществляя проектной работы в отношении своего государства, мы просто не имеем никаких исторических шансов. Поэтому сама эта проектная деятельность (мыследеятельность) есть первый и обязательный элемент суверенитета, на который, разумеется, наложен внешний запрет – как управленческий («стандарты»), так и собственно властный («у вас должна быть демократия»). Кстати, прекратили мы политическое проектирование государства вовсе не в 1991-м, а гораздо раньше – сразу после смерти Сталина.

Ничего проектировать мы не сможем без суверенитета в области действительной философии и образования. В мире нет другой России, и понимание наших проблем – исключительно наша забота. Нам надо набраться смелости иметь собственный исторический взгляд на мир в целом и на себя в нем. Мы за общечеловеческие (т. е. для всех рас и этносов) ценности, но в нашем цивилизационном понимании человека. Поэтому надо восстановить и продолжить все линии русской мысли, обосновывающие это понимание. А оно не является единым в сообществе европейской цивилизации.

Мы наследники платоновской линии, продолженной христианством: человек идет к Богу, который Сам сделал шаг навстречу человеку, стал человеком, умер как человек. Мы христиане, прошедшие через ересь человекобожия, через иллюзию превращения человека в Бога в ее самом радикальном варианте. И мы при этом храним эталон христианской веры, который позволяет эту ересь преодолеть и избежать нового язычества. Мы противники аристотелевской линии философской мысли, продолженной английским натурализмом-эмпиризмом, согласно которой человек – политическое животное. Мы наследники немецкой философии, понимающей человека как государственного деятеля, обустраивающего жизнь народа, и мы противники английского философского понимания человека как эгоистического индивидуума (социального атома), ограниченного другими такими же индивидуумами. Поэтому в наших ценностных представлениях человек обладает не только правами, но и обязанностями, а также сущностями, которые одновременно и то и другое. Например, совестью. Мы отдаем себе отчет в том, что каждому рожденному только предстоит стать человеком, поскольку это сущность духовная, а не материальная. Иными словами, без морально/этически/нравственного суверенитета мы никакого собственного государства не спроектируем.

Советское народное хозяйство было суверенным. Таковым же было хозяйство России в 1913 году. Сегодняшнее российское хозяйство ни в коей мере таковым не является. Хозяйственный суверенитет вовсе не предполагает полной материальной автаркии, когда все жизненно значимое производится на территории государства. Но жизненно важные циклы, вынесенные за пределы территории, полностью или частично должны быть защищены политическими гарантиями. Разумеется, у нас нет и финансового суверенитета. Экономический суверенитет предполагает как хозяйственную, так и финансовую самодостаточность и самостоятельность.

Основная угроза территориальному суверенитету для нас формируется изнутри при соответствующем управлении извне. К общему демократическому инструментарию «цветных революций» на украинско-арабский манер в нашем случае противник хочет присовокупить как можно более мощный «национально-освободительный» фактор. Против подобного покушения на целостность страны ядерное сдерживание не работает. Если «Россия для русских», то она не для татар, не для якутов, не для башкир, не говоря уже о Кавказе и всех остальных этносах. Без общеимперских целей, входящих в понятие суверенитета, сохранение целостной территории России в исторической перспективе вряд ли возможно.

Вышеописанный «объем» суверенитета предполагает политику, выходящую за контуры военной доктрины. Кроме того, суверенитет как ядро власти и государства a priori не может быть тайным. Мы не можем не знать, что защищаем, на чем стоим. Народность суверенитета не имеет ничего общего с декоративными партийными программами представительной демократии, она есть общенародное согласие, консенсус, невозможный, если сам предмет его не дано знать и обсуждать.

 

Контрреволюция Путина и ее ограниченность

Путинская власть в России до известной степени остановила «наступление» на страну, фактически развернув идеологию контрреволюции (по отношению к перестройке и 1991 году). В этом смысле в рамках аналогии с событиями начала ХХ века Путин и его группа – это скорее «красные», а не «белые». Хотя «белым» ценностям – от Деникина до Солженицына – новые «красные» исправно кланяются. Это одна из слабостей нынешней российской власти. Получив мандат легитимности от народа как антикризисный, а потому сугубо временный управляющий, Путин возглавил не белое (т. е. либерально-демократическое), как в феврале 1917 года, а красное (т. е. ориентированное на авторитаризм) «Временное правительство».

Впрочем, либералам оставили достаточно большое поле, отдав в их руки бизнес на всех бюджетных (и вообще государственных) возможностях. Экономика России осталась либеральной – несуверенной и непроектной.

Именно «красный цвет» путинского правительства дал ему устойчивость и время. С точки зрения наивысшей, то есть римской демократии это совершенно нормально и правильно. В период кризиса (именно кризиса, а не войны, которая велась постоянно) власть в Римской республике от двух консулов переходила к одному диктатору – до тех пор, пока положение не выправится. В нашем случае (как и в Риме) эту временность надо понимать не как краткость пребывания у власти, а как отсутствие решения проблемы воспроизводства власти и Российского государства как такового в историческом плане. Новое красное «Временное правительство» хоть и выступило «против» олигархии в лице конкретных людей, оспаривавших его власть, но сохраняет олигархический характер власти как таковой, ограничив и переключив на себя взаимодействие российской олигархии с режимом внешнего управления страной.

Хотя группа Путина и провозгласила принципы политического суверенитета России, нужно понимать, что реализация этих принципов крайне ограничена полной потерей Россией экономической независимости, восстановление которой как цель пока даже не обсуждается. Это проблема. Реальные шаги в сторону такого суверенитета могут очень скоро привести к переходу холодной войны против нас в горячую фазу, так как именно экономическая несуверенность России – главное достижение Запада в период после революции 1991 года.

Несмотря на то что «партия Путина», правящая публично, выдвигает суверенитет в качестве краеугольной политической ценности, которую не приемлет находящаяся в тени строго проамериканская «партия Семьи Ельцина», путинское правление не выработало пока никакой новой политэкономии для России, кроме политэкономии дальнейшей приватизации и олигархизации. Путинское правление само плодит своих врагов, поддерживая достигнутый компромисс с «партией Семьи». Этот компромисс-консенсус ограничивает время путинского правления.

Чтобы оно было исторически результативным, могло добиться исторически необратимых результатов в усилении России, нужно ставить цели создания государственной инвестиционной политэкономии, при которой государственные инвестиции станут политически защищены, а значит, управленчески и экономически эффективны. СССР такой политэкономией обладал. Текущие локальные попытки государственного инвестирования – Сочи, элементы инфраструктуры, заказы ВПК – разрозненны и единичны, а главное – рассматриваются властью как чисто экономические проекты без каких-либо системных политических эффектов. При этом на олигархизацию и приватизацию направляются несопоставимо большие государственные ресурсы.

Действительная постановка целей экономического суверенитета нереалистична вне проектного режима работы и проектного подхода, вне соответствующей политэкономии. В то же время нынешнее путинское «временное правительство» безотносительно к его внутренней персональной и концептуальной динамике на эту работу не подряжалось, оно руководствуется натуралистической (а значит, вульгарно материалистической) концепцией истории, считая, что естественный характер процессов в ней является первичным. Возводя естественные процессы в ранг первичных, мы просто уступаем «право первой ночи» другому субъекту исторического процесса. В этом выражается принципиальная историческая ограниченность действующего путинского «временного правительства».

Проблему воспроизводства власти и государства в России невозможно решить вне возвращения в политическую действительность проектного подхода. Ведь для того только, чтобы вырастить, подготовить и образовать новое поколение людей, нужно 25 лет целенаправленной работы государства. По всем демократическим нормам за это время пройдет 4–5 президентских сроков, президент должен смениться минимум 2–4 раза. Да и каждые выборы – это потрясение для страны в кризисе, если цели и проект государства не являются стабилизирующим фактором политики.

Преемственность государства и власти может быть основана в современном мире только на преемственности и воспроизводстве длительных проектов, а с учетом необходимого допроектирования и перепроектирования – на воспроизводстве и преемственности самой проектной работы. Современная политика и есть проектирование, распространение власти как на актуальное будущее – действительные цели, планы, проекты, программы всех участников деятельности, так и на будущее потенциальное – то, что еще не свершилось.

 

Западная пропаганда: запрет на мышление и историю

Добавим теперь к вышеизложенному факт внешних репрессий, табу и запретов в отношении нашей собственной общественной коммуникации, рефлексии и мышления. Реальную историческую демократию нам обсуждать нельзя, реальную историю – тоже. Именно тогда, когда мы сами себе вроде бы рефлексию и анализ не запрещаем – как было в 70-е и 80-е годы, – нам ее запрещает Запад через эффективные глобальные институты пропаганды и просто рекламы. Пропаганды и рекламы не только и не столько политической, сколько мировоззренческой, причем товарная реклама – существенная часть последней. Механизм запрета все тот же – религиозный. Наука пропаганды, взяв все лучшее у доктора Геббельса – прежде всего принцип масштабов лжи, тотальной и бескомпромиссной, – шагнула далеко вперед.

Главный миф, строящийся и одновременно эксплуатируемый этой системой рекламы и пропаганды, – миф постиндустриального общества, которому соответствует главная, исторически самая «прогрессивная» культура – культура постмодернизма. Ибо индустриальное общество произвело культуру модерна, а если точнее, наоборот, культура модерна создала индустриальное общество. На этот миф работают многие философские школы.

Наиболее существенное обстоятельство, ставшее очевидным в ходе текущего глобального кризиса, – собственно никакого постиндустриального общества не существует. Если либеральная демократия была идеологическим и институциональным противовесом реальному развитому социализму, то постиндустриализм и постмодернизм должны были выполнять (и выполняют) роль альтернативы утопическим идеям коммунизма. Ведь в постиндустриальном обществе уже решены все проблемы (и задачи) по удовлетворению всех потребностей, обеспечиваемых производством, которое «автоматично» и «невидимо». Люди должны заниматься (так и хочется сказать «производством») лишь увеличением массы и качества информации и знаний, а также свободным следованием своим наклонностям и представлениям.

Экономическая реальность, впрочем, совсем иная. Производство никуда не делось – оно просто вынесено в другие страны (например, из США в Китай) или в нем заняты эмигранты из других стран – новый пролетариат. Людям по-прежнему нужна пища, одежда, жилье, транспорт, жизненное пространство, а не только членство в социальных сетях. При этом нет никакого экспоненциального роста объема знаний и информации, если подходить к ним с содержательной стороны. Напротив, по сравнению с XIX веком и началом ХХ века в фундаментальной науке наметился застой, количество важных открытий неумолимо сокращается. Поэтому обеспечить американскую эмиссию и займы «суммой технологий» не удалось. Пришлось привлекать миф об IT-технологиях, которые якобы доводят технологическую массу до «критической», но этот «пузырек» быстро лопнул. В конечном счете привлеченные мировые ресурсы ушли вовсе не в научные и технологические инвестиции «на благо всего мира» (или хотя бы США), а в американское (и через возвратные каналы западноевропейское) потребление, необходимое для «честной конкуренции» с СССР, и количественный рост военной мощи США для «защиты» от того же СССР.

Чем ближе крах финансовой пирамиды, тем больше денег ей требуется. Показательно, что пришедшийся очень «кстати» террористический акт 11/09/2001 произошел после, а не до начала борьбы с т. н. «грязными» деньгами и введения для всех стран директив вновь созданной организации ФАТФ (1999). Теперь любая финансовая трансакция в мире происходит с ведома и разрешения властей США.

Как не существует никакого постиндустриального общества, так нет и никакой действительной культуры постмодерна, в том числе в качестве поп-культуры. В ее обличье выступает все та же пропаганда. С очевидностью это проявляется в феномене так называемого современного искусства – contemporary art в отличие от modern art. Дохлая акула в формалине «стоит» миллионы долларов (т. е. ее за эту сумму покупают), поскольку она якобы что-то означает. Символично (и не только символично, тут есть предмет для финансовой ревизии), что крупнейшие и дорогие коллекции подобного хлама приобретали именно банки. Реально это фиктивный актив в чистом виде.

А вот постмодернистское сознание в отличие от постмодернистской культуры реально существует, оно как раз явление массовое и обыденное. По сути, это продукт распада вульгарно-материалистического, натуралистического, «вещно» ориентированного сознания, считающего себя «отражением» реальности. Современный мир мышления и деятельности, его историческая реальность уже не вмещаются в такое натуралистическое «отражение» и не ухватываются им. Это натуралистическое сознание в ХХ веке «взорвалось» под натиском «отражаемого» и принципиально «неотразимого» мира мышления и деятельности и теперь разлетается миллиардами осколков, бессмысленные и бессвязные коллажи которых постмодернизм называет «текстами».

Точная метафора этого исторического события показана в фильме The Wall. Свихнувшись под давлением реальности, герой крушит вокруг себя окружающий его материальный мир, бывший миром его жизнеустройства. А потом задумчиво и бесконечно составляет из обломков фигуры и узоры. Это событие в культуре Запада еще требует своей рефлексии, хотя его предпосылка уже осмыслена в начале ХХ века – как смерть Бога у Ницше, закат Европы у Шпенглера, забвение бытия у Хайдеггера.

Постмодернистская пропаганда отрицает любое полагание существования, любую онтологизацию и метафизику, объявляя их (и любое их проявление – например, ценности) тоталитарным актом, деспотией и диктатурой, авторитаризмом, насилием и нарушением прав человека. Без онтологии не может быть и никакого проекта. Поэтому русские – как, впрочем, и любая масса, обязанная подчиняться, – не должны ни в коем случае отдавать себе отчет в исторической реальности своего существования, а значит, не должны иметь действительности своего государства. Если в отношении русских это отрицание России как таковой, то в отношении американцев или европейцев – это маскировка и отрицание действительности их государств под декором всеобщей и формальной представительной демократии.

Так или иначе в основе «запретительной» пропаганды лежит экспорт западного кризиса религиозного сознания и мышления в восточную часть европейской цивилизации.

 

«Крепость» как стратегия

Сегодня, как, впрочем, и весь XX век, мы находимся на положении осажденной крепости. Ничего не изменилось. Добить нас пока не удалось. Мы во многом слушаемся хозяев мира, но все еще потенциально самодостаточны. Наша крепость – это наша территория, наша инфраструктура и наше сознание, не доверяющее до конца постмодернистской пропаганде, наша культура. Сегодня нас больше защищают эти стены, нежели наша активность, деятельность.

Такое положение является стратегически проигрышным, особенно если принять во внимание неизбежную включенность России, Украины и Белоруссии в мировую (глобальную) систему хозяйства и разделения труда. При всем «богатстве выбора» нам в этой системе предложена незавидная роль: обмен сырья на импорт промышленных товаров, лекарств и продовольствия.

Далее последует требование радикально снизить цену и увеличить доступность нашего сырьевого продукта. И это будет требование, продиктованное общеевропейской цивилизационной «справедливостью». Ведь если отказаться от реальности собственной истории – чего от нас, собственно, и добиваются, – то получится, что территорию, столь богатую полезными ископаемыми и столь большую, мы занимаем «случайно». Придется освобождать – возможно, путем дробления Российской Федерации, а также и Украины на компактные «государства» под внешним управлением.

Причем в этом внешнем управлении нас ждет прибалтийско-грузинская модель подчинения США, а не модель ЕС и НАТО, созданная для подчинения Германии, Франции, Италии. Но можно очистить от нас территорию и путем «освободительной» войны – по иракской модели. Делу сильно поспособствует предательство и бунт внутри самой «крепости». Потенциально пригодны для активизации массового бунта два типа конфликтов: на национально-этнической почве и между богатыми и бедными. На Украине будут дополнительно эксплуатировать еще и комплекс неполноценности: «проевропейскую» и «пророссийскую» ориентацию территорий.

Если мы не вернемся к проектированию солидарных, справедливых обществ, обеспечиваемых цивилизационным, континентальным, а это означает имперским, а не национальным государством, наследующим историю как Российской империи, так и СССР, то особых исторических шансов на выживание у нас нет.

 

Самостояние

Нас действительно не подчинили, потому что мы не подчинились. Как и Соединенные Штаты Америки отказались подчиняться Британии. Однако в отличие от них нас никто не формировал – ни предшественники, такие как Рим, ни другие империи. Мы формировали и цивилизовали себя сами, начав со свободного и осознанного выбора православной веры тысячу лет назад.

С этого пути – самостоятельного выбора, цивилизационного самоопределения – нам уже не свернуть. Альтернатива – потеря своей идентичности, цивилизационная смерть. Хотим мы того или нет, но мы и дальше должны исключительно сами заниматься своим цивилизационным продвижением в истории, то есть идти гордым и независимым путем самоопределения, жить своим умом. Любая «помощь» со стороны неизбежно окажется троянским конем. К своим целям и средствам их достижения нам придется интеллектуально и культурно приходить самим, не соблазняясь пропагандой западных рецептов и «легких» путей, на основе принятия и обдумывания нами самими уже сделанного и с нами случившегося, нами продуманного, понятого и непонятого, то есть рефлексивно и исторически. Понимания этого нам в нашей истории часто не хватает.

 

О единстве культуры

Из сказанного вытекает ответ на важный вопрос, нужна ли России модернизация.

От сторонников российской самобытности можно часто услышать, что западное воздействие губительно для России, что нужно изолироваться от него, что Россия может жить только как крепость. Это неверно. Страной-крепостью по собственной воле в течение столетий была Япония до «вхождения в европейский концерт» во второй половине XIX века. Во второй половине ХХ века, особенно после падения СССР, такой крепостью вынужденно стала Куба. И что это им дало? После победы во Второй мировой войне мы жили за т. н. «железным занавесом». Ясно, что он имел в первую очередь военное значение (это значение и сегодня сохраняют визовые барьеры с Западом) и что «занавес» был воздвигнут в большей степени по инициативе западной, а не нашей стороны. Но что это нам дало? Мы не смогли – ни как элита (интеллигенция), ни как народ – разобраться интеллектуально с западной пропагандой, стать умнее ее. В результате она стала средством внешнего управления нами, властью над нами на смене поколений.

Как ветви, выросшие из одного корня, мы генетически совместимы с Западом. То есть изобретенные им «вещи деятельности» (организованности) могут жить и у нас. Равно как и наоборот. Другое дело, что функция, назначение, смысл их, а значит, и способ существования будут меняться в зависимости от целого, от системного контекста. Отдельные «орудия» заимствуют у Запада и совершенно неевропейские цивилизации: огнестрельное оружие, промышленное производство или капиталистическую эксплуатацию труда.

Запад уверен, что таким образом сами эти цивилизации «перерождаются» на западный манер. Эта самоуверенность – не более чем элемент пропаганды. В действительности Запад убежден в своем превосходстве, его позиция в отношении незападных народов откровенно расистская, что тщательно и системно скрывается.

Характерно, что сторонники отказа от обмена и коммуникации (в пределе – и от торговли) никогда не обсуждают вопрос, с какого момента, когда именно нужно «запереться». И что делать с уже заимствованными «вирусами» западной культуры: знаниями, нормами и образцами, – насколько надо вернуться назад. А это, в общем-то, невозможно, как и «родиться назад». Мышление, история не движутся вспять, они необратимы, каждый акт мышления перестраивает все мышление, каждое историческое событие перестраивает всю историю. Поняв что-то и осознав, мы уже не можем этого «забыть». Забвение, отказ от пройденного означают не возврат, а смерть, исчезновение.

Такая «славянофильская» и «евразийская» точка зрения неверна уже хотя бы потому, что все продукты европейской цивилизации принципиально универсальны – как военное применение пороха. Можно, конечно, не употреблять «из самобытности», но тогда нас (и любого другого) ждет судьба японских самураев в столкновении с ружьями. А может, надо еще что-то воспринять «до комплекта» и только потом запереться? Кто будет это определять и как?

Европейская цивилизация живет в процессах непрерывного обмена и коммуникации, в которых и распространяются все результаты ее развития. Иначе процессы ее развития предполагают такое распространение и обмен в качестве необходимых механизмов. Государства обмениваются товарами и людьми, воюют и торгуют. Культура, философия, наука имеют лишь самые общие национальные формы присвоения и являются потенциально общими для всех носителей европейской цивилизации.

Так что модернизация – это исторический процесс конкуренции за опережающее присвоение (реализацию) достижений цивилизационного развития и управление развитием, имеющий характер стратегической игры.

В ее рамках нет выбора: свою культуру необходимо мыслить как общецивилизационную, а ее, в свою очередь, как свою. Ничто, кроме мифологии, не мешает делать это критически. Так, западная русофобия никак не останавливает Запад в его интенсивном и непрерывном исследовании, осмыслении, заимствовании и даже возвеличивании нашей культуры.

В пятисотлетней истории современного русского государства не было моментов, когда бы активная модернизационная позиция государства (государя) не совпадала бы с подъемом империи и укреплением власти, а отказ от модернизации и установка на консервацию достигнутого не приводили бы к проигрышу империи в борьбе за существование и кризису самой власти и государства.

Христианство было воспринято русской цивилизацией в момент ее рождения. Следующей революцией европейской цивилизации после христианства, продолжающей европейское развитие, стало появление науки Нового времени и новой инженерии. Поэтому XVIII век стал для России периодом восприятия идей этой революции, появления русской науки и техники, на эту цель направлены были модернизации Петра Великого и Екатерины Великой. Отсюда – Ломоносов, Академия наук, Московский университет.

Ломоносов (ученик Христиана Вольфа) утвердил важнейший принцип, заключающийся в том, что наша земля может рождать «собственных Платонов и быстрых разумом Невтонов». Что мы можем и должны рассматривать науку как собственное дело, а не заимствование. Что обучение на Западе никак этому не противоречит, поскольку западная наука должна рассматриваться как наша собственная, и наоборот. После революции и войн этот принцип пришлось вспоминать заново. Петр Капица (ученик Эрнеста Резерфорда) писал об этом Сталину в 1946 году и получил заинтересованный отклик именно на эту тему.

 

Кто бы и как бы ни относился к революции 1991 года, падению строя и распаду СССР, главный исторический факт состоит в том, что осуществили это дело предатели, члены самой правящей элиты. Никаких «низов, которые не хотят», и «верхов, которые не могут», не было, была имитация того и другого. Был умело создан резко возросший дефицит потребления, приуроченный к нужному моменту. Члены партии власти предали и дело партии, и собственную страну и осуществили радикальную десуверенизацию собственного государства.

Чего мы можем ожидать от них, оставшихся во власти, и от призванных ими людей, внезапно разбогатевших на разделе общенародной собственности? На кого они будут работать (и работают)? Какой морали мы ждем от них? Какого государства? О ком они будут заботиться? Ведь это они выдвинули лозунг «Теперь каждый за себя». Никакой другой исторической политической позиции у «партии Семьи» нет и взяться неоткуда.

Предательство властной элиты в 1991-м – отнюдь не первое в нашей новейшей истории. Собственно, то же самое произошло в феврале 1917 года, когда генералы в сговоре с депутатами Думы и крупным капиталом уговорили, вынудили Николая II отречься от престола, после чего немедленно арестовали. Никаких насущных проблем, стоявших перед страной – окончание войны, прежде всего, – этот переворот не решил. Но он лишил страну власти и государства. Дальнейшая история показала, что такое предательство смывается только кровью – кто бы ни победил в Гражданской войне. Чем смыть нынешнее предательство?

Мясорубка ХХ века, через которую прошла Россия и в которой она трижды должна была погибнуть (в 1918-м, 1941-м и 1991-м), лишила нас гигантского слоя людей, хранящих историческую память страны в истории своих семей. Аристократия покинула нас в Гражданскую (убита, эмигрировала). Люди, просто знающие две России, полегли на полях Великой Отечественной. Носители советского проекта были деморализованы в 90-е, опустились, многие умерли, погибли. Всех, конечно, не перебили. Но значение действительного исторического знания (при дефиците памяти), являющегося нашим собственным анализом собственного исторического опыта, рефлексией (т. е. анализом собственных деятельности и мышления), в этих условиях неимоверно возрастает. Атака на нашу историю уже началась, давление будет усиливаться. Нас заставят отказаться от всех исторических оснований самоидентификации, в том числе от Победы в Великой Отечественной войне.

В войне можно победить. Отставание в науке, технике и технологиях можно преодолеть, даже стартуя в невыгодных условиях. Это убедительно показывает ХХ век в России. Необходимые потребительские блага можно обеспечить: чем сегодня айпады принципиально отличаются от джинсов 80-х? Дело, однако, в том, чтобы действительно ставить серьезные задачи, а не производить имитацию деятельности. Как любое историческое усилие, эти задачи требуют политической воли. Кто ее проявит? Кто поставит эти цели? Предатели, а также люди, поверившие, что их отцы и деды – преступники, ни ставить, ни решать подобных задач не могут и не будут. Потерянные поколения на это не способны.

Нам не обойтись без поколения, знающего правду. Если власть не воспроизводится внутри политики, нужно обращаться к более широкому контуру социокультурного воспроизводства деятельности. В этом отношении образование и культурная политика становятся для нас едва ли не высшими приоритетами государственной политики. Причем в первую очередь в отношении их суверенного содержания, а не стандартов рынка труда. Этот цикл занимает минимум двадцать лет. И все эти годы надо как-то продержаться на «аварийном» режиме власти и управления. Римская демократия в таких случаях назначала диктатора.

Как бы мы ни соблазнялись чужой заграничной жизнью со всеми ее действительными и мнимыми богатствами, мы должны понять, что, подражая поведению малознакомых людей, мы не получим ни действительных богатств, ни преимуществ, ни судьбы этих людей. За свое придется поработать, свое придется отстаивать, обыгрывать «добрых советчиков», что им понравиться никак не может. И делать нужно будет то, что мы лучше умеем, а не что предлагают. Поскольку получить чужую жизнь «взаймы» на самом деле могут только немногие предатели.

 

Религиозное и геополитическое противостояние

Противостояние светской веры в демократию светской вере в коммунизм, которое «как бы» завершилось, лишь внешне похоже на идеологическое противостояние «нацизм – большевизм», сопровождавшее Великую Отечественную войну. События первого года войны показывают: в глазах многих советских людей нацизм не был лишен бытового и идейного обаяния. Однако он никак не может быть поставлен в один ряд с двумя вариантами универсальной религии человекобожия – либерализмом и коммунизмом.

Если у нацизма и есть философское основание, что-то, что попало в эклектичный нацистский миф из философии жизни, то это скорее возврат в домонотеистический период философии. Жизнь как самосущее произвела человека, который точно не является ее конечной целью. Жизнь в своем космическом и историческом стремлении ведет от человека к Сверхчеловеку, который, впрочем, понимается вполне посюсторонне. Он не Бог – ни в явной, ни в скрытой форме. Философия жизни фиксирует «смерть Бога» как факт разложения европейского религиозного сознания, но не предлагает спасения в рамках новой религии «без Бога». Эти взгляды не смогли стать универсальной догматикой светской веры, предлагаемой любому человеку планеты Земля в отличие от коммунизма и либерализма.

Фашизм как таковой – без идеологии нацизма, которой он пользовался в случае гитлеровской Германии, – есть лишь доведенная до исторического предела практика укрепления власти национального государства и его противопоставления интернациональному империализму – неважно коммунистическому или либеральному. Фашизм есть национализм. Фашизм есть также утопическая идея и попытка построить империю по принципу национального государства, в этом своем имперском приложении он становится нацизмом. Нацизм есть расизм.

В этом отношении все государства континентальной Западной Европы, после Первой мировой войны утратившие исторический имперский статус, тяготели к фашистской форме организации власти, которая в том числе обещала решение конфликта труда и капитала. Именно поэтому гитлеровская Германия в той или иной форме смогла взять в свои руки в борьбе с США, СССР и Великобританией, сохранившимися империями, ресурсы всех стран континентальной Западной Европы, в том числе и «нейтральных». Именно поэтому таким легким оказалось завоевание других европейских стран или военный союз с ними. Вся континентальная Западная Европа воевала с нами как непосредственно участвуя в военном противостоянии, так и передавая Гитлеру необходимые ресурсы.

Наша война с гитлеровской Германией в первую очередь была войной многонационального русского народа Советской империи России, других народов Восточной Европы с немецким национальным государством, его народом и стоящей за ними Западной Европой, а не войной коммунистов против нацистов. Представить Великую Отечественную войну как борьбу коммунистической и нацистской идеологий стремятся, прежде всего, англосаксонские ревизионисты-историки, так как в соответствии со своими геополитическими целями США и Великобритания намеревались использовать Гитлера для уничтожения СССР – России, хотя и не собирались отдавать ему Европу и допускать создания германской империи.

Бескровная победа США над СССР, приведшая к его демонтажу и беспрецедентному разграблению за счет декапитализации реальных советских активов (для мнимой экономики США это было принципиально), дала возможность американской пирамиде (и участвующей в ней Западной Европе) продержаться еще как минимум десятилетие. Нет никаких оснований считать, что цели такого демонтажа и грабежа сняты с повестки дня и не распространяются на Российскую Федерацию, Украину и Белоруссию в их сегодняшних границах.

Целью мировой войны, начатой в 1914 году и продолжающейся попеременно то в горячей, то в холодной фазах, является окончательное решение русского вопроса и уничтожение русского исторически преемственного государства как цивилизационной, политической и географической реальности. Разумеется, лучше всего достичь этого усилиями самих русских. Поэтому окончание собственно религиозного противостояния (и краткосрочное «принятие» восточной стороной веры западных «победителей») вовсе не означает окончательной победы Запада над нами в исходном, базовом, историческом, геополитическом противостоянии. Тем более что в исторической перспективе либеральная и коммунистическая вера показали свою практическую конвергенцию и потерю антагонизма, оказавшись тождественными в догматических основаниях: человеку должна быть обеспечена полная свобода, он сам является божеством и может создавать себя сам, государство должно исчезнуть, должно быть достигнуто изобилие и полностью удовлетворены любые потребности.

 

На последнем рубеже

Почему не распалась Россия – Российская Федерация? Почему также не распалась пока Украина, хотя она гораздо ближе к этой грани? Почему Белоруссию устраивает диктатура? Ведь целью импорта демократизации было создание множества самовольных субъектов, конкуренция между которыми и должна была привести к окончательному демонтажу российской и украинской государственности.

Причины делятся на две группы.

С одной стороны, народ (именно народ, а не «население») сменил веру лишь условно, в рамках краха светской веры как таковой. Вера в демократию у нас имеет крайне условный, имитационный и компенсаторный характер, ее пик пройден – он, собственно, пришелся на перестройку и начало 90-х годов. Именно на осознании этого реального исторического факта строится сейчас внутренняя политика российской власти. Украине еще только предстоит осознать последствия демократизации, которая не остановилась на рубеже веков, а продолжилась революцией 2004 года, поглотившей остатки советской государственности, унаследованной от СССР и УССР.

В России власть и государство имитируют демократию с согласия народа для временной передышки в противостоянии с Западом. Однако стратегической перспективы «управляемая демократия» как институт не имеет, поскольку мы все равно подлежим «демократическому демонтажу» и никакого другого применения эти инструменты не имеют. В управляемую демократию как высшее достижение цивилизации, признаваемое Западом, не верит не только русский народ. В нее не верит и так называемая элита, новые богатые, которые не готовы передать публичные функции власти и полномочия «профессиональным политикам», которым «доверяло» бы население. Новые богатые сами лезут во власть, не полагаясь друг на друга, стремясь самостоятельно обслуживать свою долю в приватизации, лично обладать престижем власти и влияния, иметь особую защиту и реальные права. Их самая высокая социально-политическая мечта – быть «меншиковыми» при императоре. Скрывать и прятать свое богатство они не готовы и не хотят.

Наше будущее заключено в отказе от механизмов светской веры как таковых, от управляемой всеобщей демократии. Оно в возвращении к исходным принципам христианской цивилизации – и в мистическом, метафизическом плане (для этого у нас есть христианская ортодоксия), и в рациональном, онтологическом плане, в плане продолжения всех линий русской философии, всех оснований исторической жизни нашего государства, всей практики русской власти.

С другой стороны, хозяйственный и экономический разгром России в ходе революции 1985–1999 годов не смог сломать несколько единых инфраструктур, ставших материальным скелетом сохраняющегося Российского государства. Это газодобывающие и газотранспортные мощности, система электроснабжения, железные дороги, космический ядерный щит со всем, что его обеспечивает. Это также реальный исторический факт. Опять-таки ничто не гарантирует сохранения этого положения в будущем, так как противник не прекращает поиска «слабых мест» в этих инфраструктурах и цели его не изменились.

В итоге мы находимся теперь в очень тяжелом положении, напоминающем 1942 год: Москву враг не взял, но продвинулся далеко в глубь страны и угрожает жизненно важным ее «органам».

 

СССР построил общество фактического равенства, навязав его в качестве образца всем остальным государствам европейской цивилизации. Мы обладаем опытом современного городского коммунализма, далеко опережающим Запад. Ничего, кроме известного нам равенства и фактического бесклассового общества, за лозунгами демократии и прав человека в позитивном плане не стоит. Именно такое общество и было построено в СССР.

От реального развитого социализма СССР западный городской коммунализм отделял себя, прежде всего, утопией изобилия. Именно эта иллюзия довольства и достатка (и «подпирающее» ее потребительское общество) стали основным нашим соблазном, подталкивающим к разрушению собственного государства. Именно этот соблазн примирял с мыслью о допустимости немногочисленных личных сверхбогатств при выполнении принципов бесклассового, эгалитарного устройства общества в целом – также построенного и на Западе, хотя и в «догоняющем» режиме.

Однако богатство народа в целом охраняется только его государством. Наше государство не могло позволить себе изобилия. Исторические причины этого очевидны и хорошо известны. Но без суверенного государства мы от неизобильного скромного достатка перейдем уже к нищете по типу Африки, Азии, Латинской Америки. Утопия изобилия должна быть разоблачена.

Светская вера как искусственная конструкция имеет короткую историческую жизнь в отличие от «естественного язычества». Идолы демократии и прав человека разделят судьбу идолов коммунизма в самом недалеком будущем. А вот реальность бесклассового эгалитарного городского коммунализма, где единственным образующим социальную структуру процессом является распределение, останется.

Светская вера представляет собой этап социального проекта, когда все имеющие власть (т. е. собственно т. н. «элита») верят в то же, во что и все остальные. И веру эту продвигают. Их программу в этот период можно охарактеризовать как честную и публичную. Далее светская вера деградирует и распадается на идеологию и утопию (Карл Мангейм, 1929), то есть на социальное знание обладающих властью, как эту власть удерживать, и на утопическую веру всех остальных, обучающую подчиняться. Программу власти на этом втором этапе можно охарактеризовать как прагматичную, опирающуюся на рекламу и пропаганду утопии. На третьем этапе массы утрачивают утопическое доверие и власть рушится. Динамику третьего этапа мы хорошо себе представляем на собственном опыте.

Идеология конца истории по Фукуяме требует прекратить всякое развитие государства. Управляемая всеобщая демократия считается окончательной формой и устройством власти. Власть по своей сути может принадлежать лишь немногим. Альтернатива – это анархия. Поэтому при всеобщей демократии люди отказываются от собственного участия во власти в пользу единиц (один к миллиону по порядку величины), которые не несут никакой ответственности за последствия своих действий ни явно, ни тайно. Вряд ли такая конструкция является исторически устойчивой. Однако ее предлагается считать окончательной.

Эгалитарное бесклассовое общество в принципе является кризисным в отношении власти. Все отработанные в истории европейской цивилизации конструкции государств как систем воспроизводства и нормировки власти опирались на сословно или классово структурированный социум. Так что проектирование государства – это не интеллектуальная блажь, а насущная историческая необходимость, стоящая перед всеми членами европейского цивилизационного сообщества. Эгалитаризм снимает всякие рамки и ограничения с конфликтов, делая их основной клеткой социальной реальности. Всеобщее равенство есть одновременно и всеобщий конфликт. Он не может быть разрешен представителями – только самими участниками. Поэтому кризис власти коснется не только нас, чему весьма будет способствовать стремительное истощение ресурсов «изобилия». И практически все реальные государства нужно будет перепроектировать.

Проектируя новое государство, придется кардинально отказаться от использования любой светской веры. В принципе каждый гражданин такого государства должен иметь действительное социальное знание, позволяющее ориентироваться в социуме и стремиться к предсказуемому социальному положению. То есть необходимо расширить «регион» социального знания далеко за пределы элиты и, соответственно, выйти за рамки такого вида действительного социального знания, как идеология. Собственно, никакой элиты – тех, кто знает нечто существенное о власти, чего не знают другие, – остаться вообще не должно. По существу, элита – это пережиток закрытых классовых и сословных обществ, остаточное явление закрытого «правящего класса». Социальная тайна должна быть изгнана из жизни государства. Власть как функция должна быть жестко отделена от всевозможных управленческих нагрузок, не подменяться и не маскироваться ими, освобождаться ими от ответственности. Управлять должен иметь возможность каждый, опираясь на ограниченную им самим ответственность, соразмерно ей получая доступ к возможностям управления. Власть же предполагает неограниченную ответственность. Поэтому властвовать смогут только те, чья ответственность не ограничена и гарантирована их собственной жизнью. Такое государство должно консолидироваться не условным единством мнения, на котором строятся все представительные демократии, а единством социального знания, общего для всех социальных статусов.

Становясь на предлагаемый путь, нам вовсе не нужно забираться в интеллектуальные дебри. Начать надо с простого: перестать слушать вранье, как бы оно ни было соблазнительно и приятно. А для этого надо перестать врать самим, забалтывать очевидные факты и думать, что можно обманывать всех сколько-нибудь продолжительное время.

Если мы хотим выжить, то нам нужно стать не только храбрыми, что мы умеем и что мы не единожды в мировой истории доказывали. Нам нужно стать умным, мыслящим народом, как сказал бы Хайдеггер. Не умом элиты, которой узурпировано право судить, что хорошо, что плохо, а общим имперским умом, который ясно видит наши собственные проблемы и возможности, врагов и союзников. Не коротким умом, ограниченным выгодой момента, а длительным, много превышающим жизнь одного поколения. Наш ум должен быть смелым. Без суверенного русского мировоззрения мы будем обречены уйти с площадки европейской цивилизации.

 

Проектировать новую государственность

Рефлексия, анализ собственного исторического опыта нужны не для «покаяния», а для продолжения процесса проектирования нашей государственности. Нам представляется ошибочным искать четвертую теорию общественного устройства, признавая первыми тремя коммунизм, либерализм и нацизм-фашизм (мы уже отметили выше, что нацизм-фашизм вообще не тянет на универсальную светскую веру, будучи лишь гипостазированной социальной практикой национального государства, национализмом-расизмом).

Да, если подталкивать Россию и к становлению национального государства, и к суверенитету, то мы придем к фашизму. А национальное государство Россия без суверенитета просто не будет существовать в сегодняшних географических масштабах. Коммунизм и либерализм – это не теории, а светские религиозные доктрины. В качестве таковых они действительно могут быть основами цивилизационной конструкции империй, однако между ними вовсе нет той онтологической разницы, которую им приписывают их правоверные адепты. И та и другая доктрина – это вера человекобожия, адаптированная к своей ресурсной схеме. Либерализм опирается на ограбление мира в пользу «золотого миллиарда», а коммунизм исходил из внутренних ресурсов одного, пусть и большого государства.

При философской разработке нового социума нужны другие ориентиры. Будет ли онтологическое основание нового государственного устройства опираться на веру в единого Бога? Спаситель этот Бог или нет? Может ли человек идти к Богу путем, имеющим цивилизационную размерность? Является ли материалом государственного организма сообщество политических животных, человек в его цивилизационном и эволюционном надживотном статусе или постчеловеческая субъективность, для которой человек – пройденный эволюционный этап, прошлое или другая, боковая, ветвь развития? Даже если последний вариант кажется отталкивающим, это вовсе не значит, что мы ему неосознанно не следуем.

Для проектирования новой государственности недостаточно идеологии нового типа – критической, развиваемой и нестатично-религиозной. Нужны еще собственно политические механизмы осуществления проектирования государства, принуждения к проектированию. Политическое проектирование нельзя путать с проектированием хозяйственным, экономическим, хотя последнее становится неизбежным следствием и составной частью первого.

Политическое проектирование не может не быть состязательным, конфликтным процессом, однако эта конфликтность не имеет ничего общего с конфликтностью эгоистических интересов при управляемой демократии, обслуживающей управление обществом со стороны капитала.

Сегодняшнее временное, компромиссное, олигархическое и формально демократическое правление никаким проектированием заниматься не может и не будет. Это не его историческая роль.

Никак формально не представленная в системе власти, но реально существующая партия Путина (группа власти Путина) одержала победу над точно так же формально не представленной, но абсолютно реальной партией семьи бывшего президента Ельцина, не дав последней выдвинуть Медведева на пост президента страны на второй срок. Других реальных политических партий у нас нет. Политэкономические цели правления пока не изменились – это продолжение приватизации.

Партия Путина придерживается курса на политический суверенитет (неизбежно неполноценный из-за отсутствия установки на суверенитет экономический и культурный) и социальную стабильность. Ельцинские либералы готовы вернуть в полном объеме внешнее американское управление, готовы обострять социальный конфликт и дробить страну. Однако и те и другие мыслят себя, прежде всего, крупными собственниками в глобальной (значит, пока американской) экономике. Поэтому существующее правление остается все еще нелегитимным, хотя и легальным.

Не стоит полагаться на высокий рейтинг Путина и партии власти.

Дело в том, что существующее правление не в состоянии строить и ту управляемую демократию, которую провозгласило. Ведь эта техническая демократия предполагает расположение всего крупного капитала за политической сценой. На сцену при этом выпускаются профессиональные политики с искусственной, специально сформированной биографией. Именно им должно быть адресовано избирательное доверие. Наша же имущественная элита – что путинская, что ельцинская, что «нейтральная» – сама стремится разместиться на должностях публичной власти. Она мотивирована не только недоверием друг к другу и к «слишком сложным» механизмам раздела государственных ресурсов, но хотела бы публично демонстрировать свое богатство и власть. Можно сказать, что идеалом нашей имущественной элиты является Меншиков. Такая политическая конструкция вдвойне нестабильна. Люди голосуют за богатых чиновников, потому что больше не за кого, но это не значит, что они будут их поддерживать и защищать в ситуации кризиса власти.

Подлинно легитимным – неважно, через форму управляемой демократии или без нее – станет лишь то правление, которое сможет поставить перед нашими постсоветскими странами и их союзом исторические цели выживания. Трудно представить себе подобную работу без многократного и качественного роста управленческой мощности наших государств: Российской Федерации, Украины, Белоруссии, Казахстана. Усиление этой мощности – прикладная задача политического проектирования.

Нужно трезво оценивать глубину «проникновения противника» на нашу территорию в прямом и переносном смысле. Сформировано множество прямых угроз и неотложных состояний, многие распределены во времени, и их пики еще не пройдены – например, последствия разгрома образования и появление потерянных поколений, деградации технологических инфраструктур. Так что тактика, сиюминутность действий ничуть не менее важна в нашей ситуации, нежели стратегия.

Нельзя, ссылаясь на неясность стратегии и процесс ее якобы продолжающейся «разработки», уступать шаг за шагом, одну ситуацию за другой. Любой проигранный эпизод может стать критическим и привести к потере государства. Глядя правде в глаза, надо учитывать и высокую вероятность войны, либо непосредственно против нас, либо в зоне наших жизненно важных интересов. Бой придется вести, из него нельзя уйти в отпуск. Надо наконец-то вернуться к труду из состояния бездеятельного общества.

Если мы хотим правильно пройти (т. е. использовать) текущий глобальный кризис, который характеризуют как финансовый или экономический, но мы видим в нем черты более глубокого цивилизационного и религиозного кризиса, нам равным образом нужны и тактика, и стратегия. Мы равным образом должны уметь твердой рукой вести корабль сквозь бурю в условиях некомплекта команды и многочисленных пробоин в корпусе судна и при этом знать, куда, собственно, движемся. И не надо уповать на «планы», идолы стабильности и порядка. Иметь дело приходится с постоянно меняющейся ситуацией, с игровыми «многоходовками». Адекватной формой организации в этом случае могут быть только цели, целые кортежи, комплексы и даже системы целей.

 

Наше преимущество: мы были в будущем

Нужно помнить о нашем главном преимуществе: мы уже прошли то минное поле, на которое только вступают (готовятся вступить) США и Западная Европа.

Утратив противника в лице СССР, они сейчас демонтируют весь аппарат «социального прогресса», который был необходим в ситуации религиозного противостояния, демонтируют социализм, поскольку финансовых средств обеспечивать социалистические институты общества вместе с аппетитами капиталистических нет возможности: глобальная долговая модель капитализма в кризисе. В то же время население этих стран как раз созрело для расширения социалистических (коммунистических) прав и свобод, прав и свобод не «от», а «для». При этом интеллектуальных инструментов для анализа реальной истории и текущей ситуации нет. Ничего, кроме тайного возвращения к марксизму, после Фукуямы «там» не появится. Нет исторического опыта, нечего рефлектировать.

И вера «сильна как никогда» – перед крушением. Демонтаж Великобритании – дело запланированного будущего, Шотландия к нему активно готовится. И демонтаж США – дело логичное, если существенно упадет жизненный уровень населения. А ничего другого быть не может, если заставить США по итогам глобального финансового кризиса платить по долгам или хотя бы для прекращения роста безнадежного долга добиться «честного» банкротства. Но даже и без банкротства само прекращение притока заимствований критично для государственной устойчивости США.

«Голос России из Москвы» должен был бы каждый день объяснять эту механику американскому населению на доходчивом английском языке в не очень длинных словах и предложениях. Пора уже нам перестать стесняться в выражениях. Нам нужна не только контрпропаганда (т. е. защита «своих» от «их» влияния), но и собственная встречная пропаганда, у нас есть все основания для ее развертывания.

Мировая буржуазная революция вступила в стадию завершения, за ней последует мировая социалистическая контрреволюция. Вопрос только в том, будет ли она сопровождаться третьей мировой, ядерной войной. Ведь государств – носителей цивилизаций и базовых религий никто пока не отменял. Сегодня границы континентов практически совпадают с границами «внутренних пространств» империй, а уже не просто колоний (в которых основной цивилизационный порядок метрополии не воспроизводится). Таковы США, ЕС, РФ+Украина+Белоруссия+Казахстан, Китай, Индия. Это сулит новые имперские войны и противостояния.

 

К живому мышлению и подлинной вере

Кризис западного религиозного сознания подходит к своему историческому концу. Путь был долог: раскол с ортодоксией – православием, включение в борьбу за светскую власть, идеологизация (Молот ведьм), прозелитизм и миссионерство, инквизиция и Реформация (включая появление не только немецких протестантов, но и англиканской церкви, а также выезд в Новый Свет многочисленных сект), «потеря» науки, провал цивилизационного проекта «университета» и замена его проектом «энциклопедии», появление светских религий, оформление и противостояние трех главных светских религий – коммунизма, нацизма и либерализма. Именно этот путь Фукуяма попытался назвать концом истории – победой либерализма. Однако, одолев другие светские религии, либерализм угасает и сам. Оставшись без противника, он утратил механизмы воспроизводства. Это – исторический конец западной ветви цивилизации и ее религии (предсказанный «закат Европы»).

Такая победа для светской религии (над другими светскими религиями) не может не быть пирровой. Нас ждет мир, где социальный порядок будет учреждаться без организации массовой светской веры в него. Вернется право силы. А ведь именно эта вера создавала у западного человека иллюзию его собственного участия в создании и поддержании порядка. Лишенный иллюзии, поставленный в условия внешней необходимости социальной организации, западный человек будет воспринимать эти социальные обстоятельства как насилие над его индивидуальной волей, как «тоталитаризм». И в этом смысле «тоталитаризм» неизбежен для западной ветви европейской цивилизации, какой бы ни была конкретная конструкция государства и власти.

Такой тоталитаризм сам уже стал обоснованием систем насилия, которые далеко превзойдут по мощности и жестокости «ужасы» сталинских репрессий. То, что сделали с Ираком и Югославией, что делают сейчас с Арабским Востоком, – всего лишь проба пера в новом цивилизационном жанре. Разница с нами пока в одном: столетиями Запад упражняется в насилии над другими, а мы – над самими собой. Но и Запад вот-вот выйдет к пределам внешнего насилия и вынужден будет заняться самим собой, собственной социальной структурой.

У третьей мировой войны будет новое, «человеческое» лицо, ее запрещено будет ненавидеть и осуждать. Она будет цивилизованным мероприятием Запада во имя всеобщей демократии во всем мире. Будет всеобъемлющее, «мирное», повседневное насилие, основанное на тотальном знаковом (прежде всего, финансовом, имущественном, пространственном и идентификационном) контроле над каждым индивидом. Такова плата истории за принятие идеи негативной, релятивистской, относительной свободы, равной свободы индивидов друг от друга как базовой для построения социума.

Действительная, полная, позитивная свобода, свобода «для», а не «от» возможна только в отношениях человека и Бога. Бог предоставил человеку свободу воли и никак ее не ограничил. Человек же и не может, и не должен ограничивать свободу Бога, так как Бог есть источник его, человека, существования.

После падения последней – либеральной – светской веры нужно искать не «четвертую», еще «неведомую», а быть готовым бороться за свое выживание в новом мире без социальной веры. Чем быстрее мы откажемся от попыток залатать брешь в идеологии коммунизма противостоящей ей, но также умирающей идеологией либерализма, тем больше у нас шансов для жизнеспособного самоопределения и продолжения своей истории. Мы должны вернуться от идеологии и светской веры к мышлению, причем мышлению, так или иначе включающему все население. Назовем это русским здравым смыслом или русским умом. Мы должны стать мыслящим народом.

С другой стороны, важно вернуться к основаниям христианства – действительной, а не светской веры – и начать заново осмыслять весь философский, богословский, научный, методологический потенциал европейской истории, и в особенности ее восточной ветви, Восточного Рима. Эта подлинная религиозность (цивилизованность) в рефлексивной, осознаваемой и критической форме полноты пройденного пути – то есть собственно в форме веры как таковой – возможно (и скорее всего), будет уделом немногих (так было всегда), но это вовсе не означает создания касты или сословия. Это добровольный выбор открытого для всех пути.

Восстановление статуса подлинной религии и веры будет атаковано умирающим либерализмом – будут атаковать, как сейчас атакуют ислам, навесив на нас ярлык православного фундаментализма. При этом мы должны избежать ошибки, к которой нас будут подталкивать, и пытаться подрядить церковь на задачу воспроизводства государственной власти. Это власть и государство должны обеспечивать условия свободного воспроизводства церкви и защиты веры. Сами же власть и государство должны учреждаться и воспроизводиться на базе мышления, осмысленной и принятой пройденной истории (и значит, адекватно материалу и его организованностям), а не через светские религии – идеологии ХХ века.

Самое нелепое – отвергать такую власть и государство, такой социальный порядок, как насилие и тоталитаризм. Нам нужно добиться от граждан понимания (как базы и первой действительности мышления) такого государства, порядка и власти. В советском периоде истории России эта задача решена не была (во всяком случае, до конца) – иначе советский проект не был бы так оболган нашими врагами (что нормально) и поруган нами самими, пусть и с их вражеской подачи.

Интеллигенция, претендующая на «разум народа» и заменяющая у нас исторически отсутствующее общество по понятию, не выработала критического осмысления нашей истории, включая советский проект. Скорее она исполнила роль «светского клира», служителей социального культа. При этом она оказалась во власти западного кризисного религиозного сознания, находящегося «в пятой фазе» распада – в колебании между коммунизмом и либерализмом с отдельным отростком в виде нацизма. В то время как задача западной ветви европейской цивилизации, хорошо сформулированная еще Наполеоном, величайшим модернизатором Западной Европы («загнать северных варваров в их льды»), состоит вовсе не в уничтожении коммунистической веры, а в уничтожении русского государства. А якобы уничтоженная коммунистическая-социалистическая вера, которая благополучно присутствует в той же Западной Европе в виде утопических требований привыкших к социалистическим потребительским благам граждан «стран-победителей», хорошо микшируется с верой либерально-демократической. Поэтому наша интеллигенция подлежит перевоспитанию и переобучению в начальных классах европейской школы мысли в первую очередь.

Мы должны ясно понять, что наш собственный европейский цивилизационный базис более ортодоксален и одновременно в плане исторического опыта более развит, чем западный. Нужно еще ответить на вопрос (нужно, прежде всего, самим западникам, но и нам не помешает), чем потерпевший крушение Западный Рим заплатил в своей собственной истории за свой реванш и крушение Восточной Римской империи, за сдвиг ее геополитической базы «во льды». Ведь государство, существующее ради индивидуального эгоизма его членов – граждан, враждебных друг другу, – само не может иметь никакой позитивной основы и быть чем-то иным, нежели сверхиндивидом с обращенным за свои пределы сверхэгоизмом. Недостаточно лишь регулировать конфликты индивидов друг с другом. Так, идея освоения и обустройства мира превращается в идею его завоевания и ограбления. Ссудный процент и промышленная эксплуатация труда радикально усиливают возможности коллективного эгоизма такого государства.

Западный Рим в отличие от Восточного христианскую революцию мышления не принял, а пытался всячески от нее избавиться, вернувшись к принципам цивилизационного устройства дохристианского и «единого» Рима. История западноримской ветви европейской цивилизации – это история антихристианской контрреволюции. Будучи лидерской верой монотеизма, подлинное христианство – православие – способно к консенсусу с другими монотеистическими вероисповеданиями относительно устройства защищающего их всех государства.

Россия – исторический пример такого государства. Государство, защищающее православную общину, способно вместе с тем защищать общину и мусульманскую, и иудейскую. Такое государство нельзя считать аклерикальным или тем более антиклерикальным. Не будет оно и собственно православным. Государство Российской империи, защищающее православную общину и Церковь, исторически стало домом и для других религиозных общин, не создавая конфликта между ними. Это наше историческое достояние. Истинное христианство не принуждает к своей вере и не пропагандирует ее. Война с исламом может быть только католической или сектантской идеей. Общие ценности вероисповеданий Книги являются содержанием Ветхого Завета, то есть Законов, то есть Государства.