Глава одиннадцатая
Жирные и брюхатые
Началось удивительное дело.
Стояли на Угре друг против друга два огромных войска. Каждое на своём берегу. И ни одно не стремилось перейти реку.
Выскакивали ордынские всадники к самой воде. Кричали обидные слова. Спрашивали:
— Отчего великий князь не платит выхода-дани? Глупый человек — плакать будет!
Грозились разор учинить русским землям.
А дни шли. И всё оставалось по-прежнему.
Стреляли из луков одни. Другие отвечали. Да вяло. Ровно для порядка. Дабы не забыть, что идёт война.
Даже Собинка пальнул однажды из Вепря. Никифор оговорил:
— Пошто тратишь напрасно заряды? Одному богу ведомо, что ждёт впереди. Ты бы, пока тихо, проведал дядьку своего да Евдокима.
Собинке сделалось совестно. Дядька Савелий, ладно. Не любил его Собинка. А вот Евдокима забыл — худо.
С неохотой оставлял пушку. Однако понимал: сейчас, в затишье, навестить своего друга удобнее всего.
Легко сыскал шатёр великого князя Ивана Ивановича, хотя и не близко, верстах в трёх от мысочка, на коем приютили Вепря. Евдокима и дядьки Савелия там не нашёл.
Пребывают оба, сказывали, при ставке самого великого князя Ивана Васильевича.
До ставки великого князя Ивана Васильевича Собинке пришлось изрядно потопать. Располагалась она в городке Кременце. Была богаче, чем у Ивана Молодого. И людей важных подле неё более.
Евдоким с радостью встретил Собинку.
Дядька Савелий скользнул-сверкнул глазками:
— Племянничек объявился! Слава те, господи! Наслышаны о твоих подвигах. Сам государь Иван Васильевич справлялся.
— Будто бы? — не поверил Собинка словоохотливому дядьке.
— Верно, — подтвердил Евдоким. — Доложил ему Савелий, как ты в нужный часец отогнал ордынскую сотню выстрелом метким из пушки.
Понял Собинка немудрёную, однако верную дядькину хитрость. Предстал тот пред высокими очами с доброй вестью. Дабы через неё и племянника напомнить о самом себе. А всё одно лестно Собинке. Знает о нём теперь грозный великий князь Иван Васильевич. И не по причине пустой — по ратной заслуге. Обрадовался Собинка и даже чуток возгордился тайно.
Виду не подал, однако. Спросил:
— Дела-то как? Чего татары стоят на месте? И мы почему их не трогаем?
Дядька Савелий потрепал племянника по плечу:
— Не наша забота. На то начальные люди есть. Они свою службу справляют. Мы — свою.
Евдоким предложил Собинке:
— По старой памяти, проводи-ка до той рощицы!
Отошли шагов полсотни. Объяснил:
— Дядька он твой, Савелий. А не лежит у меня к нему душа. Корыстный. К сильным льнёт и ластится. Норовит взять поболее, а дать поменее. Не люблю таких…
— Бог с ним, — благодушно отозвался Собинка.
— Да ведь как сказать. В силу входит твой дядька.
Удивился Собинка:
— Плотник не больно искусный. Дед его шибко бранит…
— Не по плотницкой части лежит его умение. Доверенным, близким человеком, стал у Ивана Васильевича Ощеры, окольничего великого князя.
— Ловок!
— И заносчив. Оттого и неохота при нём толковать. А дела, брат, чудные происходят.
— Что так?
— Сдаётся мне, великий князь Иван Васильевич не победы в войне с ханом Ахматом ищет — сговора.
Глянул вопросительно Собинка на старшего друга.
— Откупиться хочет. Ищет лёгкого мира. Наущают его к тому советники Иван Васильевич Ощера и Григорий Андреевич Мамон. И для того посылает великий князь боярина Ивана Фёдоровича Товаркова к хану Ахмату с богатыми дарами.
Задумался Собинка.
— А нешто худо это — мир?
— Смотря, брат, какой. Мир миру рознь. Многие былые князья мирились с Ордой. А дань-выход ордынским ханам с кого собирали? С мужика в первый черёд. Прежде я верил великому князю более, нежели себе. Теперь, в Москве, да и в войске побывав, прозрел. Прав твой дед Михей — ордынские дела касаются не одного великого князя и его ближних людей — нас всех. А у меня с Ордой, сам знаешь, свои счёты…
Грустью-тоской переполнились Евдокимовы глаза. Вспомнил, должно, про жену Анюту и дочку Катю, что томились в ханском плену.
Понял Собинка. Спросил:
— Ничего оттоле не слыхать?
Помотал Евдоким отрицательно головой.
— Нет, брат. Ровно в воду канули.
— Может, найдутся ещё! — попытался утешить Собинка. — Объявятся где ни то.
— Коли не искать, едва ли.
— Как ты их сыщешь? Не пойдёшь же на ордынский берег в самую пасть — вражье логово?
— Пойду!
— Один?
— Поеду с людьми боярина Ивана Фёдоровича, что везут великокняжеские дары. Если что прознаю и сделаю, вернусь с ними. А нет — тайно останусь на ордынской стороне. Пленники наши русские укроют и помощь окажут всяческую. Сыщу родных моих…
Остановился Собинка.
— Возьми меня с собой. Сгожусь, не пожалеешь!
Опять отрицательно покачал головой Евдоким.
— Верю, что пригодился бы. Однако не возьму. Свою голову под топор вольно класть каждому. Чужую — нет. Из Орды не воротиться — проще простого.
Приметив, как опечалился Собинка, спросил Евдоким:
— Мои подарки хранишь ли?
Собинка пожал плечами. Молча показал нож, что на поясе висел.
— А другой?
Молча же Собинка за пазуху полез. Извлёк резную деревянную куклу-девочку.
У Евдокима потеплели глаза.
— Ежели мне и впрямь хочешь помочь, береги её не менее, чем первый подарок.
Вдаль посмотрел, сказал серьёзно, а непонятно:
— Может, тебе и суждено… Кто знает? — Предупредил: — О замысле моём — никому ни слова.
Собинка куклу, с которой, памятуя старый наказ, не расставался, спрятал за пазуху. Нож в кожаном чехле-ножнах поправил на пояске.
Знал Собинка: Евдоким попусту слова не бросает. Коли просил сохранить игрушку, есть тому важная причина. Сейчас не говорит — значит, не время.
Дядька Савелий встретил племянника и друга его пытливым взглядом.
Когда отошёл Евдоким, зевнул притворно.
— О чём разговор был? Чего сказывал Евдоким?
Собинка в дядькины блудливые глаза поглядел прямо:
— Толковал про плотницкое ремесло. Скорее бы, говорит, замирился великий князь с ханом. Тяготы военные надоели до смерти. Жизни тихой и покойной, говорит, хочется.
Удовлетворённо хмыкнул дядька Савелий:
— Разумные слова, коли искренни. Великий князь ищет мира с царём-ханом Ахматом. А находятся смутьяны, что тому противятся. Вишь ты, гнать, сказывают, надо Орду с наших земель навсегда. Того в соображенье не приемлют: должны подойти в помощь хану Казимировы войска. Тогда что будем делать? Умён наш государь-батюшка великий князь Иван Васильевич. Ох, умён! И, слава богу, осторожен. Крымского хана натравил на Казимира. Дабы потревожить его южные границы и тем отвлечь от наших с Ордой забот. Царевича же крымского Нордулата и воеводу звенигородского князя Василия Ноздреватого по Волге слал в Ахматовы улусы, дабы сотворить ему докуку в тылу. Всё-то проницательными своими мыслями предусмотрел государь! А болтуны поганые прозвали его бегунком. В трусости оговаривают… Ужо будет им…
«Вот оно что! — смекнул Собинка. — Стало быть, дядечка, в таких слугах ты ходишь у великого князя. Выслушиваешь да выспрашиваешь, а потом доносишь великому князю и его ближним людям? Хорош гусь, ничего не скажешь!»
Передал Собинка весь разговор и свои подозрения Евдокиму.
Ответил тот задумчиво:
— В одном Савелий прав. Умён великий князь Иван Васильевич. Только не по моему нраву такой ум. Осторожность у великого князя близко соседствует с трусостью. А тут ещё сребролюбцы жирные и брюхатые: Ощера с Мамоном. И их подпевалы. Тьфу… — плюнул в сердцах Евдоким. — Будь моя воля, я бы их в один мешок с басурманами — и в прорубь! Что до службы Савелия у великого князя и его окольничего, здесь ты, пожалуй, угадал. И это надобно крепко держать в памяти.
Два дня спустя отправилось посольство великого князя Ивана Васильевича к правителю Большой Орды хану Ахмату. Повезли богатые дары самому хану и людям его близким. Поехал с посольским обозом среди мужичков, приставленных к лошадям, Евдоким. И, что до крайности удивило Собинку, — дядька Савелий тоже. Впрочем, поразмыслив, понял Собинка: хотели жирные и брюхатые иметь в посольстве лишний глаз, своего верного слугу — тайного соглядатая.
А ещё через два дня посольство вернулось обратно. Не принял Ахмат даров. И близкие его, остерегаясь ханского гнева, отказались от них.
Ханское же слово, по слухам, было таково:
— Я пришёл сюда наказать Ивана за то, что он не едет ко мне, не бьёт челом и не платит дани. Пусть сам явится передо мной. Тогда князья наши будут за него просить, и я могу оказать ему милость.
А князья ханские добавили:
— Должно Ивану у царского стремени вымолить себе прощения!
Это была первая новость. И многие русские воины радовались втихомолку: откушал, мол, государь, ханского миру?! Была и вторая: не вернулся с посольством Евдоким.
Встревоженный Собинка — к Савелию, дядька всё-таки. Забегали у того шустрые глазки:
— Тебе-то что до него? Поди, не родня.
— Друг он мне, — сказал коротко Собинка. — А друзья подчас бывают ближе иной родни. И вернее!
Сузились Савельевы глаза. Полоснули Собинку, ровно острым ножом:
— Друзей-приятелей, племянничек, заводить надо с разбором. А то подведёт иной под беду…
— Евдоким не такой…
— Ошибся, племянничек, ты по малолетству в чужом человеке. На поверку обернулся он змеёй подколодной.
Оборвалось всё внутри у Собинки. Испугался не за себя. За Евдокима. Понял: приключилось с ним несчастье. Однако не унизил себя расспросами. Не доставил такой радости Савелию. Молча ждал, что скажет тот далее. Потомив малость, выпалил дядька:
— Ордынским перебежчиком оказался дружок твой!
— Врёшь! — рванул с пояса нож Собинка.
В руках Савелия — татарский кинжал, подобранный Авдюшкой на серпуховской дороге.
— Остынь, племянничек. Охолони малость…
Опомнился Собинка. Опустил нож.
— Так-то лучше… — спрятал кинжал Савелий. — Виданное ли дело: на родного отцова брата — с ножом?!
— Так ведь врёшь всё… — уже с тоской и горечью сказал Собинка. — Какой он перебежчик? Сам знаешь, жена и дочка у него томятся в ордынском плену.
— Вот-вот! — удовлетворённо подхватил Савелий. — Из-за них и решил предать государя нашего. Выслужиться перед Ахматом.
— Где ж он сейчас-то?
— Далече, племянничек! В аду, в геенне огненной. Расплачивается за свои прегрешения! Голову ему отрубили… — Сощурился Савелий угрожающе: — Надо бы известить великого князя и людей, ему близких, что ты был изменнику закадычным дружком. И, верно, посвящён в его замысел. Да так и быть. Возьму грех на душу. Не выдам племянника, неразумного по молодости лет. Помни мою доброту!
— Будь покоен… — с ненавистью процедил Собинка. — Век не забуду! — И, не внимая злобным дядькиным угрозам, зашагал прочь.
Сыскал Собинка мужиков посольского обоза. Принялся толкаться среди них. В печали горькой тщился дознаться, что же произошло на самом деле. Куда там! Молчат мужики. Не то что стороннего человека, друг друга остерегаются. Вдруг узрел своего старого знакомца, сына боярского Василия Гаврилова. Удивился сперва. Потом рассудил: где ж тому быть, как не подле великого князя Ивана Васильевича?
Слегка под хмельком был Вася Гаврилов, потому весел и добр. Собинку приметил, сам поманил:
— Как жизнь, пушкарь? Слышал, басурман лихо колотишь!
— Ну уж… — смущённо улыбнулся Собинка. И тут же сообразил: «Вот кто должен всё знать про Евдокима».
Когда спросил Собинка об ордынском пленнике, омрачился челом сын боярский.
— С ним худо, брат, вышло. Невзлюбили его великокняжеские советники Ощера с Мамоном. Вхож стал к государю. Про Орду и ближних ханских людей сведущ был. Потому слушал его государь со вниманием, подолгу расспрашивал. А сам знаешь, каково думал Евдоким об Орде.
Согласно кивнул головой Собинка.
— Сказывал: биться надо, ордынскую власть сбросить на веки вечные.
— Верно! А Ощера с Мамоном — за примирение с ханом. И хоть был Евдоким простым мужиком, они почли за лучшее, для себя, понятно, убрать с дороги неугодного человека. Порадел им тут твой дядька Савелий.
— Как же?
— Выследил да вызнал, что решил Евдоким скрыться из обоза в ордынской стороне. И представил дело так, будто в отместку за жену и дочку намеревался Евдоким убить самого хана. Боярину Товаркову то на руку. Вот, мол, сколь великий князь Иван Васильевич тебе, хану, хочет добра. Твоих тайных врагов, хоть бы и русских, всегда готов выдать головой. Великому же князю, напротив, доложил, будто Евдоким наладился перебежать к Ахмату, а он, Савелий, его перехитрил.
— И поверил великий князь?
— Кто знает? Его не поймёшь.
— Неужто так можно? Взять и погубить человека. Безвинного вовсе!
Сочувственно хлопнул по плечу Василий Гаврилов:
— Эх, парень, такое ли бывает!
Давным-давно отправился по своим делам сын боярский, а потрясённый Собинка стоял в растерянности посреди улицы. Решил, наконец, крепко припомнить при случае Савелию историю с Евдокимом. И рассказать обо всём деду, дабы тот знал, каков есть и на что способен Савелий.
Не попрощавшись ни с кем и никому ничего не сказав, ушёл Собинка уже под вечер из ставки великого князя. Невмоготу было оставаться подле ненавистного дядьки.
Однако ни богатые дары, ни Савельева подлость не помогли договориться с Ахматом.
Прервал переговоры великий князь Иван Васильевич. Ждал братьев, с коими теперь помирился.
А хан Большой Орды Ахмат ожидал своего союзника — великого князя литовского и короля польского Казимира.
И зимы.
Злобился и грозился через послов:
— Угра станет, покроется льдом — буду всем войском на русском берегу!
