Полтора года минуло.

Вырос между избами деда Михея и его сына Савелия забор. Дед ставил. Прежде сени разобрал, не допустив к тому Григория. Потом сам же высоченный из сосновых брёвен, врытых торчком, возвёл тын-забор. Ни человеку через него не перелезть, ни собаке не перепрыгнуть, ни курице али другой домашней птице не перелететь. Так-то!

Не простил дед Михей своему сыну подлости-преступления, которое стоило жизни невинному человеку. Проклял. Сказал:

— Всякие у нас в роду были люди. Таких — нет. Лишаю тебя родительского благословения. Навеки. Не сын ты мне более, я тебе — не отец. Живи, коли можешь и ежели позволяет гадючья, змеиная совесть… — Плюнув, повернулся круто.

— Пожалеешь, папаня! — в спину отцу пригрозил Савелий. — Ещё придёшь ко мне за милостью…

Вот тогда и поставил дед Михей между двумя избами забор.

В день, о котором речь, обедали Глазовы в саду. Невелик он. Не более чем у других посадских людей. Полдюжины яблонь, столько же вишен да слив, ягодных кустов десяток. Прежде был обширнее сад. Избегая свары, дед Михей половину отдал Савелию. Подавись!

Под яблоньками — стол. Вокруг скамейки. Прохладно здесь даже в самый летний зной.

Шесть человек за столом: дед Михей, бабушка Екатерина, их старший сын Григорий с женой Грушей и Собинка с невестой Катей. Про то, что Катя невеста Собинки, пока никто не знает. Кроме них, конечно. Дедуни нет. Помер минувшей осенью.

День воскресный, и потому на дощатом столе, застеленном белой скатертью, разных блюд более обычного.

Посерёдке — глиняная миска с холодной заливной рыбой. Подле — банка с тёртым хреном, что шибает до слёз. Рядом горчица. Здесь же хлеба каравай. На блюде особом пироги с капустой и мясом — на выбор. И то и другое накрыто от мух чистой тряпицей. Зелени на столе вдосталь по летнему времени. Тут и кувшин с желанным пенистым, прямо из погреба, квасом.

Мать Собинки принесла чугунок с тушёным мясом и второй — с разваристой гречневой кашей. Степенно, неспешно обедают Глазовы. Куда торопиться в воскресный день?

Многое переменилось с той поры, как Собинка ходил на Угру. Осталась пушка Вепрь на Никифора, Герасима и Андрюшку.

Собинка опять плотник. Вместе с дедом и отцом ставит избы. Такое их главное дело-ремесло. Однако зовут в плотницкой слободе — Пушкарь. Уважительно зовут, без насмешки.

Да и знают слободские парни: у Собинки-Пушкаря — при нраве тихом и справедливом — кулаки крепкие.

Катя мамке Собинкиной первейшая помощница.

Впрочем, это только Собинка с Катей думают, что взрослым неведомо про их мечты.

— Добрая девочка, — говорит дед Михей про Катю. — Худого слова не скажет.

— Славная, — соглашается бабушка.

— И работящая… — Это уж мать Собинки.

Отец молчит: с другими согласен.

Хорошо в доме Глазовых. Тихо и мирно. Видят старшие: подрастут — поженятся Собинка с Катей. И все тому рады.

Однако от всего, и от худого тоже, не отгородиться и самым высоким забором-тыном.

Не успели убрать посуду, в саду — новый человек, Савелий.

Нарядно одет, щегольски даже.

— Хлеб да соль!

— Едим, да свой, а ты там постой! — хмуро ответил дед Михей, Савельев отец.

— Братья! Отче! — Савелий укоризненно покачал головой, поиграл масляными глазками. — Нешто так родного сына встречают? К столу бы пригласил осушить чарочку… — глумился над отцом с матерью, над родными.

Пошёл в гору Савелий. Ноне он посадский староста и, стало быть, родному отцу, не говоря уже о брате и племяннике, — начальство.

Треснул по столу дед Михей:

— Говори, зачем пришёл?

— Прости, батюшка, я было по-родственному… — балаганил Савелий.

Однако нового отцовского окрика ждать не стал. Выкатил вперёд грудь:

— Слушайте, холопы, слово государево…

Начал перечислять, какие работы надлежит им исполнить завтра на великого князя.

Дед Михей — отец его родной — было в спор. Прикрикнул Савелий высокомерно и властно:

— Дело знай и помни!

Ушёл, громко хлопнув калиткой.

Дед Михей в гневе крикнул следом:

— Мало драл сукиного сына! Дождёшься, попотчую вожжами по старой памяти…

— Будет тебе… — принялась успокаивать бабушка. — Себя побереги.

И ей попало под горячую руку:

— Родила на свет!

Будто бабушка и правда в чём виновата.

А калитка в сад стукнула снова. Животом вперёд — Авдюшка.

— Тятенька не здесь ли?

Не за тятенькой пришёл, поганец. С Кати Евдокимовой глаз не сводило Савельево чадо.

Собинка из-за стола, кулаки сжавши, встал. Ровно ветром сдуло Авдюшку!

Спросила Катя печально:

— Неужто всегда так будет?

— Одолели ордынских ханов, — сказал Собинка. — Авось и до своих жирных и брюхатых доберёмся!

— Хорошо бы… — сказала Катя.

При разговоре об Орде всегда делается грустной Катя. Памятны ей годы горького полона. И смерть мамки. И гибель безвинного отца.

Знали в Москве: убит был вскоре после угорского стояния хан Ахмат. Своими же сородичами. Но рыскали по степи его сыновья. Бывший Катин хозяин и владелец — царевич Муртоза — среди них. И об этом тоже было известно.

Дед Михей словно прочитал Катины мысли.

— Не горюй, девочка! — сказал. — Прошлого, вестимо, не поправишь. Но ордынская власть над нами кончилась. Не вернётся более. И то великая радость!

Прав оказался дед Михей Глазов, московский плотник.

Предстояли впереди жестокие битвы. Крови немало было пролито, мук принято. Но никогда более Русь не платила унизительного ордынского выхода-дани, не была более под властью монголо-татарских ханов.

Всему этому положили конец военные действия осенью 1480 года на Угре.