«Грустно и непонятно» – такую помету сделал Александр II на первом сообщении о бездненских событиях. Увы, лукавили его императорское величество, наводили, можно сказать, тень на плетень. Ничего неожиданного, а тем паче непонятного в бездненских волнениях не было. За три года до них царь сам писал своему министру внутренних дел Ланскому: «Кто может поручиться, что, когда новое положение будет приводиться в исполнение и народ увидит, что ожидания его, т. е. что свобода по его разумению не сбылась, не настанет ли для него минута разочарования? Тогда уже будет поздно посылать… особых лиц для усмирения. Надобно, чтобы они были уже на местах».
Так что не надо лукавить. Все было известно заранее: и «минута разочарования», и «необходимость усмирения». Кстати, «особые лица» также были, по царскому повелению, своевременно на местах. И, подобно доблестному графу Апраксину, не стеснялись бросать солдат против безоружных крестьян, буквально ошеломленных столь странной волей, которую изволили им даровать. Участники кровавого действа в Бездне не были обойдены царской милостью. Свиты его императорского величества генерал-майор граф Апраксин был удостоен ордена святого равноапостольного князя Владимира третьей степени.
Гошка, лежа с простреленной грудью у родителей Викентия в городе Спасске, ничего этого, понятно, не знал и знать не мог. Как ни старался Викентий поскорее обеспечить врачебную помощь, прошло три дня, прежде чем уездный лекарь, близкий друг семьи, извлек пулю и начал лечение. На вопрос о том, что он думает о состоянии пациента, врач ответил:
– К сожалению, ничего хорошего. Трое суток при простреленном легком – многовато. К тому же большая потеря крови. Впрочем как говорили древние и, заметьте, вполне справедливо: «dum spiro spero», то есть пока дышу – надеюсь. Из этого будем исходить.
Две недели Гошка провалялся в жару и бреду. А когда пришел в себя, долго не мог сообразить, что с ним и где он находится. Внезапно, толчком все вспомнил: и плотную толпу, и направленные на нее ружья, и трескучие залпы, и мужиков, оседавших под пулями. Застонал не от физической боли, от кошмарного видения. Над ним склонилась мать Викентия.
– Очнулся? Слава богу!
Подошел Федор Гаврилович:
– Долгонько, братец.
Гошка с тревогой повернул голову:
– А Викентий Федорович где?
– Жив, здоров. Уехал в Казань.
Гошка провел в доме Прозоровых больше месяца. Сначала в постели. Потом, едва передвигаясь, по комнатам. И наконец, на положении выздоравливающего.
За это время произошло немало примечательных событий.
16 апреля в Казани студенты университета и духовной академии устроили демонстрацию, затем на городском кладбище отслужили по жертвам панихиду. Здесь пламенную речь сказал один из преподавателей университета Афанасий Прокофьевич. Щапов, закончив ее словами: «Да здравствует демократическая конституция!» Сие не осталось не замеченным властями, и он в сопровождении жандармского офицера был выслан из города. На соответствующей телеграмме генерал-адъютанта Бибикова царь дал указание: «Щапова в Москве не задерживать, а привести сюда в Третье отделение».
Через день, 18 апреля, ранним утром в присутствии жителей села Бездна и селений Спасского уезда был зачитан приговор:
– …подсудимого крестьянина Антона Петрова, 31 года… казнить смертию, расстрелять!
Командир казанского батальона внутренней стражи подполковник Соловцев доносил рапортом Александру II:
«По приговору полевого военного суда, учрежденного над крестьянином Казанской губернии Спасского уезда села Бездна Антоном Петровым, означенный крестьянин за возмущение и подстрекательство прочих крестьян к беспокойству и неповиновению расстрелян. Приговор сей исполнен 18 сего апреля, в 7 часов утра 4-м резервным батальоном Тарутинского пехотного полка».
Итак, казнен смертию. За что? Парадоксально, но… за веру в царя. Именно она была основной ошибкой, главным заблуждением Антона Петрова, или, правильнее, Антона Петровича Сидорова, тихого и смирного крестьянина из села Бездна. А уж от нее – все остальное.
Эта вера затуманила сознание миллионов других крепостных, не давая возможность увидеть правду: «Манифест» и «Положения» не помещичий обман, а акты, подписанные царем и созданные при его прямом участии. Настоящий взрыв крестьянских волнений прокатился весной 1861 года по России. Они охватили около двух тысяч помещичьих имений. Да и понятно. Пора весенних работ. Объявлена воля, а приказчик и сотские гонят на барщину. И почти половина всех крестьянских выступлений была подавлена с помощью солдат.
В Казань Гошка вернулся в конце мая, хотя Прозоровы полагали, что ему следовало бы пожить у них подольше, окрепнуть, набраться сил. Куда там! Гошка рвался к казанским друзьям.
Николай Иванович встретил его тепло, почти как родного. Гошке, как и прежде, было с ним легко и просто. Разлука, а быть может, события и пережитое Гошкой в Бездне еще более сблизили их. Николай Иванович очень подробно расспрашивал о бездненской трагедии. Просил описать Антона Петрова, передать возможно точнее его слова. Интересовался впечатлением, которое он произвел на Гошку. Рассказывал сам о происходящем в России и за границей, словно информировал выпавшего на месяц из дела товарища.
Вечером в день возвращения Гошку ждал сюрприз. Они с Николаем Ивановичем мирно попивали чаек, наслаждаясь покоем и отдыхом, когда в передней комнате звякнул звонок и почти тотчас раздался стук в дверь.
– Войдите. Не заперто! – отозвался на стук Николай Иванович.
В комнату ступила молодая женщина, сопровождаемая Викентием. Гошка поднял на нее глаза и застыл, лишившись дара речи. Аннушка, воспитанница Триворовых! Сколько раз за истекшие месяцы Гошка возвращался мыслями в Никольское и Каменку! Мудрено ли? Вся родня там. К тому же история со Стабарином. Двух крайностей страшился. А ну как помер с перепугу или еще от чего в застенке Александр Львович? Или, неведомо, что лучше, выбрался живехонький и принялся расправляться со всеми, кто был причастен к его наказанию и пленению, и их родственниками? Всякое чудилось Гошке и наяву, и во сне. И Стабарин. И мать с отцом и дедом на дыбе – выпытывали у них, куда делся Гошка. И полицейские приставы и жандармы, разыскивающие, чуть не с собаками, Гошку. Аннушку вспоминал. Как-то она там? Помнился ему случайно услышанный разговор в парке.
– Здравствуй, Георгий, – улыбнулась воспитанница Триворовых. Да что воспитанница, – родная дочь Александра Львовича! Ее лицо приметно осунулось, но стало мягче, спокойнее.
– Здравствуйте, Анна Александровна! – догадался вскочить наконец Гошка. – Как вы сюда попали?
– Вышла замуж.
– За кого?
Все, кроме Гошки, засмеялись. Гошка перевел взгляд с Аннушки на ее спутника.
– Нет, правда?!
– Совершеннейшая, – подтвердил, улыбаясь, Викентий.
– А как же… – Гошка запнулся. У него на языке вертелись вопросы о Стабарине, крепостном состоянии – а ведь это было именно так! – Аннушки.
Викентий, предупреждая их, спокойно объяснил:
– Видишь ли, при всем несовершенстве дарованной воли…
– Завоеванной… – поправил его Николай Иванович.
– …она сделала десятки миллионов людей, – Гошка понял, что студент, щадя самолюбие Аннушки, умышленно не употребляет слово «крепостных», – лично свободными. Так что у Анны Александровны не было необходимости испрашивать чьего-либо разрешения или согласия. Кстати, тебе Гударевы передают, по обыкновению, привет, просят узнать, не забыл ли ты их. И… – Викентий порылся в карманах, – тебе письмо от Сони.
– Спасибо! – багровый от счастья и радости, Гошка взял в руки маленький голубой конвертик, не зная, куда его деть и что с ним делать.
Тот вечер Гошке не забыть вовек. Они сидели вчетвером за самоваром, который подавал не он, Гошка, как обычно, а Николай Иванович. Когда Гошка рванулся было исполнить эту, одну из своих повседневных обязанностей, Николай Иванович остановил:
– Сиди, занимай гостей.
Потом пили чай, который разливала по чашкам Аннушка, и разговаривали. В этот вечер Гошка впервые по-настоящему почувствовал: крепко прижали мужичка баре, во многом надули при освобождении, однако не во всем. Он сам с изумлением отметил – этому помогли, понятно, его добрые и деликатные друзья, – что чувствует себя по-иному, нежели прежде. Точно стена, разделявшая его и их, и впрямь упала, исчезла, растворилась в воздухе, оставив после себя горьковатую, поскрипывавшую на зубах пыль.
Аннушка рассказала новости. Они оказались не очень-то веселыми, однако и не такими трагичными, какими рисовались Гошке. Александр Львович жив, хоть все происшедшее произвело на него очень сильное впечатление. По словам Аннушки, он сильно сдал. Вспышки гнева его стали реже и не такими безудержными и беспощадными, как прежде. Он словно бы спохватывался вдруг – должно быть, вспоминал каменский урок, – скрывался внезапно в своем кабинете и брался за графинчик, который теперь ему неизменно ставили в один из шкафчиков. Гошкины родные тоже живы, особых притеснений от Стабарина не потерпели. То ли потому, что он сознавал их полную непричастность к происшествию, то ли побаивался исполнения Мартыном его угроз. О самом Мартыне – ни слуху ни духу, сгинул. Живется его родичам, как понял Гошка, трудно. Избы своей по сию пору нет, а отрабатывать барщину за землицу, которую еще предстояло выкупить, приходится.
С возвращением в Казань началась новая глава Гошкиной жизни. Николай Иванович во всегдашней своей полушутливой манере выразил это так:
– Ну что, Кирюха, как ни крути, ни продать тебя, ни сменять на кобелька уже невозможно. Стало быть, осталась тебе, учитывая твои заслуги в борьбе с крепостным правом и его носителями, одна дорога… – Николай Иванович сделал интригующую паузу, Гошка навострил уши, – …в университет.
При этих словах Гошка разочарованно заметил:
– Думал, вы о деле…
– Говорю вполне серьезно.
Гошка с недоверием посмотрел на Николая Ивановича. Но он, похоже, не шутил.
– Разве можно?
– Юридически – да. Остальное будет зависеть от тебя самого. Сдашь экзамены – примут, не сдашь – не примут.
– Так ведь провалят…
– Видишь ли, в своей массе университетские профессора не каннибалы и далеко не все ведут свою родословную от братьев-варягов. Один из профессоров, насколько мне известно, сын сельского дьячка и крестьянки. Едва ли он будет тебя умышленно заваливать. Слов нет, университетское начальство без особого энтузиазма встретит твою кандидатуру, но это мы, полагаю, переживем. Не так ли?
Долго в ту ночь не спалось Гошке. А на другой день, выполняя поручение Николая Ивановича, он сделал изрядный крюк, чтобы пройти мимо здания университета. Остановился перед ним. Полюбовался на строгие линии колонн, которые, точно часовые, ограждали вход. Неужели он, Гошка Яковлев, крепостной. (Стоп! Бывший крепостной! Бывший, господа Триворовы!) войдет студентом в этот храм науки? А почему бы нет?
Служитель, проходя мимо Гошки, пошутил:
– Рот разинул – не проглоти!
Гошка ответил озорно:
– Не бойсь, дядя! Мне еще в нем учиться. Потому поберегу!
Служитель изумленно остановился, потом, должно быть, понял Гошку:
– И то! Ломоносов, сказывают, эвон откуда в Московский притопал, а наш у тебя где? Под боком!
Раньше Гошка читал и занимался от случая к случаю. Теперь пришлось всерьез сесть за полный гимназический курс. Подгонять не приходилось. Напротив, Николай Иванович частенько останавливал:
– Университет – орешек не из легких. Рассчитывай силы. – И гасил лампу в комнате.
Николай Иванович и раньше пресекал попытки выполнять при нем роль личного слуги, то к чему привык Гошка у Триворовых, то есть, к примеру, чистить и подавать обувь или, избави бог, снимать ее. В тот день, когда было произнесено слово «университет», Николай Иванович, на одну из Гошкиных попыток услужить, сказал:
– Давай договоримся. Мы с тобой два товарища, живущих волею судеб под одной крышей и делающих, каждый в меру своих нынешних возможностей, общее дело. Потому – всё на равных началах, ну, разве с учетом, что ты несколько моложе меня.
У Николая Ивановича – удивительный человек! – получалось все легко и просто. По очереди они ходили на базар или в лавочку, по очереди убирали магазин и комнату и даже, что Гошку поначалу привело в смятение, кухарничали и выносили помои. При одном очень бурном Гошкином протесте Николай Иванович серьезно объяснил:
– Христианское учение утверждает, что бог создал всех людей равными. На счет бога, в качестве создателя, у меня как ты знаешь, особое мнение. Но я верю в природное естественное равенство людей. Не думай, что мне доставляет удовольствие таскать помои, – единственная моя цель, чтобы ты сам понял, что ты точно такой же человек, как я, Викентий, Клаус или любой другой, с кем ты сталкиваешься. Ты родился холопом, рабом не по своей вине. Сумей изжить в себе рабское и холопье. В привычках, в поступках, в самих мыслях. Увы, воля выпала куценькая, ты еще податное сословие, тебя могут подвергнуть телесному наказанию, высечь, попросту говоря. Но ты уже не собственность господ Триворовых. И приобретение больших – равных прав перед законом, сравнительно с другими сословиями, – может быть достигнуто только борьбой за них. Добровольно ни царь, ни его правительство, ни дворянство тебе эти права не дадут.
Однажды, это было в конце лета, Николай Иванович вернулся после очередной отлучки непривычно возбужденным и взволнованным:
– Погляди!
«Что нужно народу?» – вопрошал набранный броским шрифтом заголовок двух тоненьких листков. «Очень просто, народу нужны земли да воля», – отвечала первая же строка.
– Здорово! – воскликнул Гошка.
– Действительно, замечательный документ. Прочти непременно. Хотя, на мой взгляд, для дальних целей программа довольно умеренная, но для ближних – проще и яснее не напишешь.
В прокламации, отпечатанной приложением к июльскому за 1861 год номеру журнала «Колокол», рассказывалось о том, как земля и крестьяне оказались во власти помещиков, какова цена нынешней воли, что надобно сделать для того, чтобы добиться подлинной свободы и справедливости.
В прокламации, изданной «Колоколом», – поднаторевший в этих делах Гошка знал, – было еще одно большое преимущество. Обнаружат ее: «Откуда?» «У случайного человека купил на улице» – и весь сказ. Потаскают, конечно, но, глядишь, и отпустят. А попадись со своей, отпечатанной в России, – беда. Будут допрашивать с пристрастием: дабы выйти на подпольную типографию.
Однако, как и прежде, Гошка разносил и «свои», российские листки. О них всегда особо предупреждал Николай Иванович. Было среди них и знаменитое дерзкое обращение «К молодому поколению», правда отпечатанное тоже в Лондоне в герценовской Вольной русской типографии, и уж вовсе опасные московские и казанские листки.
В свободное время – а его Николай Иванович старался, насколько возможно, предоставлять – Гошка самозабвенно грыз гранит науки. Занимались с ним по-прежнему знакомые студенты и регулярно, особенно языками, сам Николай Иванович. Мечта поступить в университет, показавшаяся вначале фантастической, стала, благодаря Гошкиному упорству и стараниям, мало-помалу обретать черты реальности, если бы не одно неожиданное происшествие, внезапно перечеркнувшее все планы и надежды.