11–25 октября 1944 г.

Смоленская область.

…Когда мы со смершевцем практически одновременно выхватили пистолеты, я успел за какую-то миллионную доли секунды не то чтобы подумать — вдруг разом осознать: «Все кончено!!» От пули увернуться невозможно, и спасло меня чудо, иначе никак не скажешь: когда пятился назад, не спуская с противника глаз, и одновременно с ним (засек по его взгляду) нажал на курок — за мгновение «до этого» я оступился! Банально оступился, угодив правой ногой в неглубокую канавку! В тот же миг, заваливаясь назад — на спину, я «схлопотал» пулю: но не в сердце, а выше — в левое плечо. Возможно, это падение сохранило жизнь и смершевцу: моя пуля также ушла чуть вверх. К тому же меня спасло еще одно обстоятельство: пуля прошла навылет, не задев кость и верхушку легкого. Правда, крови я потерял изрядно. То, что мы напоролись на засаду и передо мной не обычный солдат-часовой, а оперативник из контрразведки, я понял сразу — еще до того, как мы схватились на ножах. Когда «часовой» на моих глазах мастерским приемом насадил на штык Султана, которого я страховал, меня сразу же пронзила мысль: «Засада!» Потом, уже с простреленным плечом и под аккомпанемент завязавшейся перестрелки, зажав рану рукой, пригибаясь и падая на землю — где ползком, где короткими перебежками, — я бросился к ближайшему лесочку. Там, разогнувшись, бежал еще не меньше километра. Вещмешок, который перед схваткой оставил на опушке, захватил с собой: каким бы тяжелым он сейчас ни казался, без медикаментов и бинтов мне конец. Задыхаясь, упал на землю и лежал без движения минуты две или три, затем усилием воли заставил себя сесть, прислонившись спиной к широкому стволу какого-то дерева. Скинул шинель и гимнастерку, закусив губы от боли в плече, а нижнюю рубаху, пропитанную вокруг раны кровью, просто-напросто разорвал. Потом я лег на шинель и прямо на входное пулевое отверстие вылил остатки спирта из фляжки: обожгло нестерпимо, аж дыхание перехватило! Перевел дух, затем достал из вещмешка индивидуальный пакет и небольшую металлическую коробку — походную аптечку. Щедро промазал йодом из пузырька входное и выходное пулевые отверстия и, подложив специальные тампоны с антисептиком, тщательно и туго перебинтовал плечо. Драгоценного времени потерял немало, зато теперь мог двигаться дальше, не боясь истечь кровью. Когда оделся, уже на ходу положил в рот две фенаминовые таблетки и вскоре почувствовал некоторый прилив сил. Но ненадолго, потому как рана и потеря крови давали о себе знать: сейчас мои силы были далеко не те, что в ночь выброски или вчера, когда единым махом я одолел больше полусотни километров. Единственное, чего у меня хватало с избытком, так это злости — я повторял про себя, сжав зубы: «Врете, товарищи комиссары, так просто я вам не дамся! И не сдамся, не надейтесь!»

Несколько часов я петлял по лесу, пугая след и периодически присыпая пути отхода антисобакином — при этом забирался все глубже в непролазную чащу, в сторону бескрайних и непроходимых болот. Об этом я с уверенностью мог судить по карте, которая уже не раз меня выручала. Наконец на небольшой лесной лужайке я в полном бессилии повалился на землю: сердце готово было выпрыгнуть из груди, глаза застилал кровавый туман — возможно, у меня начинался жар. При этом я продолжал упорно повторять: «Не возьмете… Не на того напали…» Все то зло, против которого я восстал и с которым боролся — как мог и как его понимал, — вдруг представилось мне в виде невысокого усатого человека в полувоенном френче, с трубкой в руке, который, обращаясь ко мне глуховатым голосом с грузинским акцентом, все время повторял: «На колени, колхозный червь! На колени…» Конечно, все это было в бреду, но я и сейчас отчетливо помню ту фантастическую картинку, которую нарисовало мое воспаленное сознание. Я как будто видел огромные весы, наподобие аптекарских, с двумя чашами. На одной чаше весов я — маленький человек, «колхозный червь», винтик огромной государственной машины. На другой — само Государство: с фабриками, заводами, пушками, танками, пароходами и паровозами, огромной армией, милицией, «Смершем» и прочим, прочим… А на вершине этой уходящей в заоблачную высь пирамиды Сам: вождь и учитель, «отец народов». «Сколько же все это весит? Сколько весит Государство?..» — подумал я почти с суеверным ужасом. На одной чаще весов я, на другой — Оно. И один-единственный, почти риторический вопрос: «Кто кого перевесит? Кто кого?..» Как ни странно, но пока эти воображаемые весы почему-то находились в равновесии, и я никак не мог понять — почему? А потом вдруг отчетливо понял: от меня зависит, куда качнутся чаши весов! Только от меня!..

Когда раздался лай собак, все мои видения в один миг исчезли, словно испарились. Я понял, что сбить со следа погоню мне не удалось и планы отсидеться в глухом лесу денек-другой рухнули. Меня гнали в угол, прижали к непроходимой трясине — это был конец. Почти не помня себя, повторяя в горячке: «Не возьмете…», я обреченно полез в болото. Перебираясь с кочки на кочку, цепляясь за пучки болотной травы и ветки редких березок — где по пояс, где по грудь в грязной жиже, — я упорно продолжал свое безнадежное движение навстречу гибели. Конечно, долго так продолжаться не могло: сначала я потерял рюкзак, потом оставил в жидкой грязи правый сапог. В борьбе с жуткой трясиной у меня не было шансов. Когда понял, что окончательно обессилел и дальше уже не двинусь с места — не смогу вытащить непослушное тело, по пояс, а потом по грудь намертво стиснутое скользкими сильными щупальцами болотного спрута, — из последних сил вытащил из кармана шинели пистолет. Лучше застрелиться, чем глотать жидкую вонючую грязь. Когда поднес «ТТ» к виску, услышал простуженный хриплый голос: «Держи! Палку держи, ядрена корень!» Мне показалось тогда, что небеса раздвинулись, и я еще подумал: «Неужели у бога такой хриплый голос?» Затем по моему плечу (хорошо хоть здоровому) больно стукнул длинный березовый хлыст: отбросив пистолет, я судорожно вцепился в него обеими руками и даже зубами. Своего спасителя на берегу я пока не видел — глаза застилал кровавый туман, — но, уже теряя сознание, почувствовал, как чьи-то сильные руки потащили меня из ненасытного чрева трясины…

…Через какое-то время я почувствовал, как кто-то легонько хлопает меня по щекам и уже знакомый хриплый голос повторяет:

— Давай, парень, очухивайся! Очухивайся, ядрена корень, не донести мне тебя… Слышь, парень, очухивайся!..

Еще не открывая глаз, подумал: «Что со мной было?» И сразу все вспомнил — до того момента, как человек с этим самым голосом кинул мне палку. Потом все куда-то поплыло, и сейчас я начал понимать, что, по-видимому, потерял на время сознание. Такого со мной еще не было ни разу в жизни. Зачем-то сосчитав про себя до трех, я широко открыл глаза — и зажмурился! Меня ослепил яркий солнечный свет. «День-то сегодня солнечный, а я и не замечал», — подумалось некстати. А может быть, как раз кстати — кто знает?! Главное, что я был жив! Пусть окруженный со всех сторон врагами, пусть в почти безнадежном положении — но я жив, черт возьми! Меня захлестнула переполняющая все мое естество волна дикой и безграничной радости, почти абсолютного счастья — я жив!!

— Ага, вроде очухался! Глаза-то открывай, вижу ведь — душа твоя в тело возвернулась! — снова услышал я над собой голос человека, которого еще не видел.

Теперь уж осторожнее, чуть прищурившись, я снова открыл глаза и наконец смог разглядеть лицо склонившегося надо мной человека. Его длинная седая борода сразу же бросилась мне в глаза, в первые мгновения заслонив все остальное. Потом, приглядевшись, я увидел перед собой пожилого длинноволосого мужчину — не мужика, а именно мужчину, ибо в лице его без труда читалась некая интеллигентность. На вид я бы ему дал не больше пятидесяти: хотя седина сильно его старила. Крупные черты лица как бы заострились из-за невероятной худобы — при этом большие карие глаза излучали некий внутренний свет, словно идущий из глубины души этого человека. «Блаженный какой-то… Или святой — вроде юродивого…» — подумалось мне. Главное — он явно не был чекистом-оперативником из советских «органов», будь то «Смерш», НКВД или госбезопасность — этих я отличал сразу…

— Давай, парень, вставай потихоньку, пойдем отсюда. Мне тебя на себе не донести, — заговорил бородач.

— Ты кто? — спросил я первое, что пришло в мою затуманенную, словно свинцом налитую тяжелую голову.

— Человек я, тварь божья, — ответил он просто, потом добавил: — Люди кличут Монахом. Ты меня так и называй.

— Куда же мы пойдем? — спросил я.

— Рядом тут, километра два, может, чуть больше…

— Ты что, дядя, какое «рядом» — тут одна трясина вокруг! — произнес я в недоумении и попытался встать.

— Постой, парень, я помогу!

Бережно поддерживая, он помог мне встать на ноги. Я оглянулся и увидел, что находимся мы на крошечном островке твердой земли, где даже две березки росли. Но вокруг, насколько хватало глаз, расстилался унылый «болотный пейзаж»: редкие деревца, какие-то чахлые кустики, кочки и покрытая зеленой тиной топь.

— Положись на меня и пока ни о чем не спрашивай — всему свое время, — упредил мои дальнейшие вопросы мой спаситель.

Он велел идти строго за ним, в метре позади, след в след. Потом медленно побрел по пояс в воде — одним-единственным, ему только известным путем. Собрав последние силы, пошатываясь от слабости, я двинулся следом — а что мне еще оставалось? Этот Монах оказался довольно высоким человеком, на голову выше меня. Одет он был в потертую кожанку черного цвета, повязан поверх шеи грязным красным шерстяным шарфом — что было на ногах, я не успел разглядеть.

Так мы брели около часа, не меньше. Я совсем обессилел, замерз и уже почти ничего не видел и не осознавал. Когда мы вдруг вышли на твердую землю, я словно провалился в какую-то бездонную темную яму…

Через несколько дней после того, как я окончательно пришел в себя, Монах рассказал: без памяти, в горячечном бреду я провалялся почти трое суток и лишь изредка приходил в себя — на короткое время. Я смутно припоминал бессвязные обрывки кошмарных видений, где меня преследовали какие-то люди, почему-то в черных кожаных одеяниях — они все время пытались утопить меня в зловонной луже, а я задыхался, пытался вырваться, звал на помощь — при этом беззвучно, как рыба, открывал рот в немом крике. На самом деле, как потом рассказывал Монах, кричал громко и даже от этого порой приходил в сознание. В такие минуты он поил меня из металлической кружки теплым противным отваром. Еще помню, как он возился с моей раной на плече: чем-то промывал, потом обкладывал, заматывал — и так много раз. После коротких минут возврата к реальности я снова впадал в беспамятство, снова за мной гнались в кошмарных видениях люди в черном…

Потом я открыл глаза и каким-то внутренним животным инстинктом, который, наверное, сохранился в нас еще от первобытного человека, отчетливо понял — выкарабкался!

Оглядевшись, я увидел, что нахожусь в каком-то подобии землянки — на фронте такие сооружения именовались блиндажами. Только эта, в отличие от фронтовых, была вырыта совсем неглубоко: ее бревенчатая крыша даже выступала над поверхностью земли — это я сразу понял по крошечному окошку под самым потолком, затянутому куском целлулоидной пленки. Тусклый дневной свет, скупо проникающий внутрь через грязный целлулоид, все же позволял разглядеть убогую внутреннюю обстановку сего жилища: два топчана, застеленных сухой травой (на одном находился я), грубый стол из неструганых досок, железная печка в одном углу, в другом — куча какого-то тряпья. Помещение, если можно так его назвать, имело форму квадрата, примерно три на три метра — с земляным полом и земляными же стенами, завешанными драной мешковиной. Хозяина не было, но печка топилась — однако в землянке было холодно и при дыхании появлялся пар. «Фантастика! — подумал я при виде этого, с позволения сказать, жилья. — Неужели он здесь действительно живет?» Сверху на меня была наброшена моя же шинель и еще трофейное шерстяное одеяло — такие выдавали на фронте немецким солдатам в зимних условиях. Откинув все эти покрывала, я попытался встать. Не сразу, потому как от слабости кружило голову и по всему телу шла какая-то противная дрожь, но я все-таки сумел сесть. Потом услышал, как открывается дверь и внутрь, чуть пригнувшись и почти доставая головой до потолка, вошел Монах. Одет он был все в ту же длинную кожанку с шарфом, теплые ватные брюки и высокие резиновые сапоги, какие бывают у рыбаков или охотников, шапки на нем не было, и длинные седые волосы растрепались в разные стороны, словно от ветра. Поглядев на меня своими большими магнетическими глазами, он удовлетворенно хмыкнул:

— Поднялся, паря? Вот и ладненько. Значит, помогли мои травушки заговоренные, а еще мох целебный, которым я рану твою обкладывал. Матушка природа, с божьей помощью и молитвой чудодейственной, лечит не хуже самых искусных лекарей — вот так-то, парень!

— Да кто ты такой? — снова, не удержавшись, задал я все тот же, что и при нашей первой встрече вопрос.

— Я уже сказал, Монах я, божий человек. А тебя как звать-величать?

— Александр…

Я, вопреки правилам, назвал свое настоящее имя, потому как отчетливо почувствовал — здесь не место для всех этих шпионских конспиративных игр.

— Вот и ладненько! Значит, Александр. Давай-ка, парень, для начала откушаем, что бог послал. Слаб ты очень…

Я прожил у него почти девять дней. За это время достаточно окреп, поправился и если не восстановил полностью былую форму, то к дальнейшему движению к цели был вполне способен. А цель у меня была одна: возвращение на «ту сторону» — за линию фронта.

За то время, что прожил в землянке у своего спасителя, Монах не задавал мне никаких вопросов: кто я, откуда, от кого спасался — абсолютно никаких. Я был ему за это очень благодарен, потому как правду сказать не мог, а врать этому человеку мне не хотелось. Впрочем, в один из вечеров (днем он обычно где-то пропадал) Монах неожиданно разоткровенничался и рассказал немного о себе. Оказалось, до начала тридцатых годов он действительно имел прямое отношение к церкви, но не в качестве монаха: он был сельским священником, батюшкой — коих на Руси когда-то особенно почитали крестьяне. В тридцать втором церквушку закрыли — потом из нее сделали колхозный амбар, а отца Андрея (так его звали) отправили в трудовой лагерь для перевоспитания. Попал он на строительство легендарного Беломорско-Балтийского канала.

— Эх, парень, повидал я там всякого… — неторопливо рассказывал мой собеседник. — Сколько же там людей русских погубили! На костях канал этот построили…

Потом он рассказал мне, что был выпущен из лагеря в тридцать шестом, попал на поселение в Архангельскую область. А в тридцать восьмом его снова забрали… В начале войны, где-то недалеко от этих мест, разбомбили эшелон с заключенными, которых перевозили куда-то на восток, подальше от линии фронта. В том эшелоне был Монах — так он снова оказался в родных местах, вроде бы на свободе — а вроде и нет… Когда сюда пришли немцы, ему даже разрешили служить в церкви. Но это его не радовало: слишком много горя, смерти, людских страданий принесла немецкая оккупация. Впрочем, отец Андрей старался, как мог, помогать людям хотя бы словом божьим. Но вот вернулась Советская власть, и перед Монахом встал выбор: что же дальше? Формально он беглый зэк — значит, опять за колючку, на верную смерть? Он выбрал свободу: летом укрывался на этом небольшом островке, который не был отмечен ни на одной карте и известен лишь немногим из окрестных стариков-староверов. Зимой прятался у местных верующих — так продолжалось уже год. «Изловят тебя, непременно изловят», — мысленно посочувствовал я и посоветовал:

— Уезжать вам отсюда надо. Если есть хорошие знакомые, из бывших ваших прихожан — пусть помогут достать хотя бы справку из сельсовета. Таких, как вы, сейчас много: без документов, из оккупированных областей — десятки миллионов оказались в подобном положении. Вполне можно с ними смешаться, выправить себе новые бумаги!

— Хорошо, я подумаю, — только и ответил он, посмотрев на меня как-то странно.

Расстались мы хорошо. Вместо утопленного в болоте сапога Монах откуда-то достал мне пару вполне сносных немецких солдатских сапог. Подозреваю, что в свое время они могли быть сняты с убитого — но что же делать, не мог же я идти босиком! Через сутки с небольшим я был около того самого тайника на краю лесной поляны, где две недели назад оставил чемоданчик с рацией, — там же находились таблицы позывных, коды, шифровальные таблицы. Поэтому мне без труда удалось связаться с разведцентром. А еще через сутки я получил «посылку»…

…Я взглянул на наручные часы: десять двадцать утра. Несмотря на все передряги последних двух недель, в результате которых я был ранен и чудом не утонул в трясине, часы шли на удивление точно. «Значит, до встречи еще час сорок минут, — отметил, присаживаясь на весьма кстати подвернувшийся пенек, — что же, подождем». Я был еще слаб, и десятикилометровый переход по лесу меня изрядно вымотал — впрочем, за последние три-четыре дня мое состояние значительно улучшилось. Отсюда, из придорожного молодого сосняка на самой опушке, я хорошо просматривал перекресток проселочных дорог, куда должна была подъехать та, кого я ждал. Или подойти — этого я не знал. Места здесь были глухие, до ближайшего райцентра километров тридцать. «Вряд ли тут появится кто-то посторонний, — подумал я, обозревая в бинокль окрестности, — видно, что здешними дорогами пользуются нечасто». Впрочем, особенно рассматривать было нечего: с моего «наблюдательного пункта», расположенного на возвышенности, я видел лишь уходящие за горизонт бескрайние лесные массивы.

С момента моей выброски прошло всего девятнадцать дней, но окружающая природа за это время разительно переменилась — в последнюю неделю особенно. Подул северный ветер, резко похолодало: по ночам начались заморозки, а вчера даже выпал мокрый снег. С деревьев облетали последние листья, и я с грустью подумал: «Финита ля комедиа — как говорят французы. Набегался по лесам досыта! Пора отсюда выбираться, да побыстрее…» Честно говоря, я совсем было потерял всякую надежду на спасение, но вчера госпожа Фортуна, похоже, снова повернулась ко мне лицом: немцы с самолета сбросили для меня «посылку». Впрочем, не только для меня. В большом брезентовом тюке грузового парашюта находилась экипировка, документы, деньги, еда, оружие и даже медикаменты на двоих. Именно второго агента, женщину, я сейчас и ожидал. Немцы не страдают излишней сентиментальностью: из-за одного-единственного разведчика-диверсанта, притом русского — то есть меня, они вряд ли стали бы посылать транспортный «Юнкерс» в дальний советский тыл. Наверняка все дело в этой незнакомке, которую в радиограмме мне было приказано встретить, сопроводить до линии фронта и лично переправить на «ту сторону». Выходит, она была моим пропуском назад?..

Утро выдалось солнечным и безветренным: мне стало жарко в шинели; я расстегнул две верхние пуговицы и снял фуражку. На плечах у меня красовались новенькие полевые погоны майора военно-медицинской службы, поверх шинели — хромовый офицерский ремень с портупеей и кобурой, в которой покоился новенький «ТТ». Мои размеры, внесенные в «Личную карточку агента», позволили немцам подобрать для меня вполне приличный гардероб — в точности по моему росту и габаритам, не исключая почти новых яловых сапог. Документы тоже были в полном ажуре — об этом я мог судить вполне профессионально, недаром когда-то состоял в специальной команде 1Г! Пригревшись под ласковыми солнечными лучами, я не то чтобы задремал — так, слегка расслабился…

Я услышал отдаленный звук приближающегося автомобиля и мельком глянул на часы: до обусловленного времени еще час. Такие вот рандеву — мероприятия более чем рискованные. Не исключено, что вместо той, которую я ожидал, сюда могут нагрянуть опера из контрразведки — кстати, поэтому я пришел много раньше — понаблюдать за окрестностями. После всего, что мне довелось пережить за последнее время, было бы крайне нелепо оказаться в лапах «Смерша». Пригнувшись, я осторожно выглянул из-за сосновой ветки: мимо медленно прогромыхала старая разбитая «полуторка» — в ее кузове, ближе к кабине, стояли несколько металлических бочек. Когда машина исчезла за деревьями, я снова вернулся на «свой» пенек и задумался о Монахе: если бы не он, кормил бы я сейчас болотных пиявок…

…Громкий треск работающего двигателя снова вернул меня к действительности: «Мотоцикл! — определил я на слух. — Притом „наш“, советский — вон как тарахтит, „родимый“!»

Действительно, со стороны Смоленска к перекрестку приближался мотоцикл с коляской. Я поднес к глазам бинокль, и в первый момент меня чуть удар не хватил: мотоцикл был синий, милицейский, а за рулем сидел человек в форме! «Неужели готовят засаду с оцеплением?!» — пронеслось в голове. Но потом я успокоился: во-первых, мотоцикл был только один, что на засаду не тянет. Во-вторых, в коляске я разглядел женщину. Черты ее лица я пока не различал — слишком велико было расстояние, но вскоре по фигуре, по манере держаться, когда она ступила на землю, безошибочно определил — она! Женщина неспешно подошла к дорожному указателю и, очевидно, разглядев мою условную пометку карандашом, которую я нанес почти два часа назад, махнула водителю рукой. Тот, даже не заглушив двигатель, моментально развернулся и через минуту скрылся за поворотом…

Я взглянул на часы: около двенадцати, прибыла почти минута в минуту. Выждав еще пять минут и убедившись, что все в порядке и «хвоста» за ней нет, я вышел из сосняка и спустился с пригорка к перекрестку. Она меня сразу узнала — та самая Надежда, к которой меня привел Сова!

— Здравствуйте, товарищ майор! Не подскажете, в каком направлении город — в восточном или северо-восточном? — произнесла она условную фразу-пароль.

— Вы ошибаетесь, гражданка! Город в юго-западном направлении!

Это был отзыв, услышав который Надежда облегченно вздохнула:

— Так вот вы какой, Крот!

— А вы, насколько я понял из радиограммы, Лотос?

Честно говоря, она приглянулась мне еще тогда, в бараке: невысокая, черноволосая, с ладной фигурой и красивым, чуть смуглым лицом — этакая горячая южанка-казачка… Сейчас, при дневном свете — в скромном драповом пальто и шерстяном платке, с небольшим саквояжем в руках, она показалась мне еще симпатичнее. Впрочем, она была первой женщиной, которую я видел за последние две недели, — может, в этом все дело?

— С вами был напарник, что с ним? — спросила Надежда.

— Погиб.

Она нахмурилась, промолчав.

— Этот милиционер, который вас сюда привез — он что, знакомый? — поинтересовался я.

— Да вы же с ним встречались. Помните, участковый Мамедов?

— Надеюсь, он не в курсе нашей деятельности?

— Нет, конечно. Считает меня растратчицей. Укрывал у себя последние две недели, после вашего ухода. Тогда я решила, что и мне пора «лечь на дно», — стало очень опасно. А Мамедов этот, он у меня в руках — пил, ел, гулял — все на мои деньги. Я про него много чего знаю… Сказала, уезжаю в деревню, к родственнице…

— А теперь, как говорится, к делу. Неподалеку я спрятал «посылку»: там ваша военная форма, документы и все остальное. Теперь вы младший лейтенант медицинской службы Кравцова Светлана Николаевна. Кстати, моя подчиненная! Пойдемте в лес, тут километров пять ходу — по дороге я вам все объясню!

— Слушаюсь, товарищ майор! — с легкой иронией произнесла она.