Когда я припоминаю события последнего времени и делаю попытку разобраться в их головокружительном вихре, — мне и теперь еще кажется, что на самом деле все случившееся является плодом моей расстроенной фантазии. Или просто одним из тех необъяснимых бредовых пароксизмов, которые иногда, без всякой видимой причины, поражают мозг вообще здорового и нормального человека. О подобных пароксизмах я вычитал однажды в капитальном труде какого-то весьма известного невропатолога. Характерным признаком такого скоропреходящего заболевания является то, что человек, оставаясь видимо совершенно здоровым, абсолютно теряет способность различать реальные события от событий, порожденных его воображением.

Временами я готов был уверовать в то, что и со мной случилось нечто подобное. Если бы непосредственно после всего происшедшего мне каким-нибудь чудом удалось оказаться в полном одиночестве, я, без сомнения, утвердился бы в этом мнении окончательно. Но я не один. Меня окружают люди, бывшие не только свидетелями, но и участниками разыгравшихся событий. Каждый из них служит живым и непосредственным напоминанием всего пережитого. Разговоры с этими людьми, а также взволнованные пересуды, до сих пор еще не затихшие в городке, свидетельствуют, что случившееся не бред, а факт. Непреложный и реальный факт.

Но лучше всего подтверждает происшедшее обыкновенная, средней толщины тетрадка в простом клеенчатом переплете.

Эта тетрадка лежит сейчас передо мной. Ее страницы исписаны крупным и четким, бесконечно дорогим мне почерком. Я пробегаю эти отрывистые, порой торопливо и беспорядочно набросанные записи на испанском языке, — и снова и снова переживаю события последних дней.

Как я был глуп! Глуп и преступно слеп. Я положительно не понимаю, как все то, что является для меня теперь столь ясным и понятным, или совсем не обращало на себя моего внимания, или казалось плодом излишней, ни на чем не основанной подозрительности.

Джон Гарвей, — пусть все случившееся поможет вам излечиться от вашей излишней доверчивости к людям. Доверчивости, которая столь странным образом сочетается с присущей вам, как вы уверяете, прозорливостью. Любовь плохой советчик, дорогой сэр. Очень плохой советчик, смею вас уверить. Мне кажется, сейчас вы ясно понимаете это. Если это действительно так — я очень рад.

И еще прошу вас на будущее время: ради Бога — поменьше самомнения и несокрушимой уверенности в своей непогрешимости. Вы — отличный коммерсант; вы человек выдающегося государственного ума и прекрасный политик. Но в жизни, дорогой мой, в повседневной обыденной жизни, вы часто оказываетесь беспомощным ребенком.

Помнится, когда Джордж сказал вам однажды, что ваша голова оценена революционным правительством в миллион бумажных долларов, вы презрительно улыбнулись и совершенно искренне уронили: «Это дешево, слишком дешево». Если вы имели в виду голову коммерсанта, государственного человека и политического деятеля, — цена за нее, действительно, могла быть выше. Но голова Джона Гарвея, как рядового обывателя… Нет, любезный сэр, за нее я не дал бы и десятой части назначенной суммы. И притом по курсу нынешнего дня. Ни центом выше.

Как вы думаете, милостивые государи, кто во всей этой истории оказался самым умным, прозорливым и здравомыслящим человеком? Держу пари — вам никогда не угадать. Знаете, обладателю какой головы я завидую? Обладателю головы Джефферсона. Джефферсона, моего камердинера. Он, и только он, оказался пророком и давно предвидел здоровым инстинктом простого человека все, что случилось.

Вы не завидуете мне? Вы правы: когда человек, управлявший некогда полумиром, приходит к убеждению, что его голова ничего не стоит в сравнении с головой его камердинера — здесь вряд ли есть место для зависти.

Как ни тяжело, но все же надо записать все случившееся. Итак — я начинаю.

* * *

Это случилось ровно через двадцать четыре часа после возвращения с нашей веселой экскурсии «за покупками».

Утром в этот день я встал в самом превосходном настроении духа. Я позавтракал, выслушал обычный доклад и сделал кое-какие необходимые распоряжения. Оставшись один, я взглянул на часы: было только девять часов. До момента, когда я мог зайти за мисс Мэри для того, чтобы отправиться с ней на обычную утреннюю прогулку, оставалось еще более получаса времени.

Я прочел накопившиеся за истекшие сутки радио-граммы и еще раз порадовался безошибочности высказанных мною не так давно предположений. В течение последнего месяца Европа почти целиком освободилась от сатанинского рабства и постепенно начинала оправляться от многолетней, казавшейся уже неизлечимой, болезни.

Воскресшая повсеместно фанатическая религиозность делала для красных правительств совершенно немыслимой борьбу со стихийными, правильно-организованными восстаниями народов. Народы, уже освободившиеся, оказывали вооруженную поддержку народам еще боровшимся и только начинавшим восставать. Образовывались коалиции, заключались союзы.

Если религия, по мнению красных пророков, была для народа опиумом, то для них самих она оказалась смертельным ядом.

Течение моих мыслей прервало появление Джефферсона. Мисс Мэри просила меня, чтобы я шел гулять, не дожидаясь ее. Она чувствует себя совсем больной и весь день не будет выходить.

— Миледи сама говорила с вами? — спросил я Джефферсона.

— Нет, сэр. Мне передал это мистер Джордж, когда я прислуживал ему за завтраком.

— А мисс Мэри завтракала у себя в комнате?

— Точно так, сэр. — И, подумав, прибавил:

— Я осмелился, сэр, почтительнейше осведомиться у брата миледи, не надо ли позвать доктора.

— И что же?

— Доктора просили не беспокоить, сэр. Мистер Джордж сказал, что кроме насморка и легкого недомогания, миледи ничем не страдает.

— Так что, мисс Мэри целый день не будет выходить?

— Точно так, сэр.

— Хорошо. Джефферсон. Можете идти.

Я скорее огорчился, чем обеспокоился. Опасного, конечно, ничего нет. Просто легкая простуда. Я вспомнил, что вчера мы около часа простояли на палубе «Плезиозавра», шедшего полным ходом навстречу дувшему с юга свежему ветру. Этого совершенно достаточно, чтобы получить насморк. Я мысленно выбранил себя за такую неосмотрительность. Ну что же — я сам себя наказал: сегодня я целый день не увижу Мэри. Это — потерянный для меня день.

Я с досадой надел шляпу и отправился на свою одинокую прогулку. Было скучно и тоскливо. Кажется, мой докучный гость, Демон Уныния, снова намеревается завладеть мною. Он давно не навещал меня. С тех пор, как на острове появились мисс Мэри и ее брат.

Я вспомнил, что последний раз его появление послужило предвестником большой неприятности. Надеюсь, что это было простое совпадение.

Совершенно не понимаю, как мог я раньше бродить в одиночестве по целым часам. Это невыносимо скучно. Даже просто глупо.

Я зашел к садовнику, лично выбрал самые красивые розы и, составив из них огромный букет, приказал немедленно отослать его мисс Мэри. После этого у меня уже окончательно пропала всякая охота гулять. Я быстро вернулся домой и сел за книгу. Но читалось плохо.

Подумав, я решил, что не навестить мисс Мэри было бы неприлично. В конце концов, она не так больна. Долго сидеть не следует, но десятиминутный визит не утомит ее. Без сомнения, я даже обязан оказать больной такое внимание.

После lunch'а я послал Джефферсона узнать, можно ли будет мне прийти около трех часов дня. Через несколько минуть я получил ответ: мисс Мэри будет очень рада видеть меня, но предупреждает, что чувствует себя довольно плохо. Говорил с Джефферсоном опять Джордж. Несмотря на то, что такой ответ был, в сущности, замаскированным отказом, я все же решил идти. Не видеть Мэри целый день я был положительно не в силах.

Ровно в три часа я постучал в дверь ее комнаты.

Мне открыл любезный и сияющий Джордж.

— А, вот вы, наконец. Необычайно рад, что вы пришли. Мэри сегодня капризна, как никогда и я никак не могу рассеять ее дурного настроения. Может быть, вы окажетесь счастливее меня. Прошу вас…

И он указал на стоявшее рядом с chaise longue кресло.

Я поцеловал руку мисс Мэри, сел и всмотрелся в ее лицо.

Оно выглядело скорее расстроенным, чем больным. Очень бледное, все насквозь проникнутое какой-то безысходной печалью, оно как-то странно осунулось и похудело за одну эту ночь. Широкие темно-синие круги залегли под прекрасными, утратившими свой обычный блеск глазами. Несмотря на густой слой пудры, я заметил, что эти глаза хранили следы продолжительных слез.

У меня защемило сердце. Не знаю почему, я вспомнил слова Джефферсона, некогда подслушанные мною в беседке.

— Что с вами? — спросил я по возможности самым беззаботным и веселым тоном.

Она улыбнулась. Невеселая это была улыбка.

— Ах, я совсем, совсем расклеилась, мистер Гарвей, — как-то чересчур оживленно и весело заговорила она. — Вероятно, простудилась вчера на «Плезиозавре». Болезнь — это, конечно, пустяки. Завтра, послезавтра буду здорова. Главное то, что у меня отвратительное свойство: при малейшем недомогании мой характер мгновенно меняется. Все меня раздражает, меня гнетут какие-то глупые, ни на чем не основанные предчувствия и мрачные мысли. Я злюсь на весь мир, плачу, сама не зная отчего, и вообще становлюсь самым несносным в мире существом. Правда, Джордж?

— Правда. Но утешайся тем, что ты не являешься исключением: таковы все женщины, мой друг.

— Все-таки я хотел бы прислать вам доктора, мисс Мэри, — заметил я. — Вы позволите?

— Ах, нет, нет! — совершенно искренне вырвалось у нее. — Я терпеть не могу докторов, не как людей, а как профессионалов, — добавила она, улыбаясь, и продолжала: — Уверяю вас, это пустячная болезнь. Я уже приняла противолихорадочное средство и завтра буду совсем здорова. Вот увидите.

Я не стал настаивать. Конечно, болезнь не из опасных. Мы заговорили на другие темы. Мисс Мэри старалась казаться веселой, но в глазах ее я все время читал какую-то мучительную тревогу и беспокойство. Какие дети, в сущности, эти женщины! — подумал я. Легкое недомогание совершенно выбивает их из обычного равновесия.

Посидев около получаса, я стал прощаться. Когда я наклонялся к руке Мэри, мне показалось, что глаза ее остановились на мне с каким-то странным, мучительным выражением.

Но когда я выпрямился — это выражение уже исчезло. Я подумал о головной боли и заторопился. Нехорошо так утомлять больную.

Джордж, все время ни на секунду не выходивший из комнаты, проводил меня до последней ступеньки лестницы.

* * *

Чтобы как-нибудь убить время, я позвонил Стивенсу, Колльриджу и Гюи Смиту по телефону и просил их отобедать со мной.

— А после составим партию в бридж. Согласны? — прибавил я.

— Идет, — последовал ответ Стивенса. — Кстати, как здоровье мисс Мэри? Моя жена собирается после обеда навестить ее. Удобно это?

— Если ненадолго, то думаю, что — да. Больную не мешает развлечь разговором. У нее настоящий сплин.

Пообедав, мы сели за бридж и успели уже сыграть один или два роббера, как вдруг вошла миссис Стивенс. Она приблизилась к столу и сказала:

— Мистер Гарвей, можно вас попросить на пять минут в ваш кабинет? Простите, что прерываю вашу игру, господа, — прибавила она, обращаясь к моим партнерам.

Я тоже извинился, встал и, пропустив вперед миссис Стивенс, пошел в кабинет.

— Мисс Мэри просила передать вам вот это…

Она вынула из-за корсажа большой, сложенный вдвое конверт.

— Что это такое? — изумился я.

— Право, не знаю. Она просила вас прочесть. По-видимому это секрет от мистера Джорджа.

Я ничего не понимал. Я даже смутился. Что за интимность?

— Почему вы думаете, что это секрет? — спросил я, немного придя в себя.

— Потому, что… Ну, вот послушайте. Когда я постучала в дверь мисс Мэри, мне ответил ее голос. Я вошла в комнату и хотела уже спросить, как ее здоровье, как вдруг она выхватила из-под матраца вот этот самый пакет и шепотом быстро-быстро проговорила:

— Ради Бога, спрячьте это за корсаж. Скорее, чтобы не видел брат. Умоляю вас. И передайте мистеру Гарвею. Просите его прочесть и…

Мисс Мэри не успела закончить фразы. Дверь отворилась и в комнату вошел мистер Джордж. Увидев меня, он чрезвычайно изумился.

— Ах, это вы, миссис Стивенс? — Вот не ожидал. Мне как раз пришлось оставить на полчаса сестру и я очень беспокоился, не надо ли ей чего? Вы давно здесь?

Он был, как всегда, любезен, но мне показалось, что в голосе его сквозит недовольство.

— Я едва успела закрыть за собою дверь, — ответила я.

Он сделался еще любезнее, зажег свет и принялся весело болтать. Мисс Мэри участвовала в разговоре мало. Она казалась утомленной и, видимо, чувствовала себя неважно. Пристально вглядевшись в ее лицо, я поняла причину неудовольствия мистера Джорджа: он боялся, очевидно, что мой визит утомит его больную сестру. Я поспешила проститься и пришла сюда.

— Очень вам благодарен, дорогой друг, — сказал я. — Я догадываюсь, что в этом пакете.

— Догадываетесь?

— Да. Я просил как то мисс Мэри описать мне по возможности подробнее ход событий в первое полугодие после переворота. Для записок, которые я составляю, у меня не хватает очень многих сведений.

Я прощупал пакет и вскрыл его.

— Конечно, я не ошибся, миссис Стивенс. Здесь тетрадь — видите?

— Но почему же это передано так секретно? — слегка недоверчиво спросила моя собеседница.

— Мистер Джордж питает такое отвращение к политике, что строго запрещает своей сестре говорить о ней, не только что писать. А его авторитет у мисс Мэри очень велик — вы не могли этого не заметить.

— Конечно, заметила, — живо воскликнула миссис Стивенс. — Мистер Джордж — очень строгий брат. Ну, теперь мне все понятно. Не буду больше мешать вам. До свидания.

И она вышла.

Увы, если все было понятным миссис Стивенс, то должен признаться откровенно, что я ровно ничего не понимал. Расправив сложенную вдвое тетрадь и развернув ее, я увидел, что она содержала ряд отдельных датированных записей. По-видимому, это был дневник. И, судя по почерку, он мог быть дневником только мисс Мэри.

Зачем она прислала его? Зачем просила прочесть? И почему это такая тайна от Джорджа?

Ничего не понимаю. Решительно ничего.

Я сунул тетрадку в маленький висячий шкафчик, запер его, положил ключ в карман и вернулся к ожидавшим меня друзьям.

— Когда все разойдутся, примусь за чтение, — подумал я, разбирая карты.