Я давно уже не заглядывал в тетрадь и не прибавлял к своим отрывочным записям ни одной строчки. Сегодня мне хочется, наконец, подвести итог событиям последнего месяца. Мне необходимо хотя бы на несколько часов стать прежним Джоном Гарвеем. Мистером Джоном Гарвеем из Нью-Йорка. Я должен дать сам перед собой отчет во всех моих мыслях и поступках за эти тридцать дней.

Да, да, — пожалуйте-ка сюда, милейший друг. Пожалуйте к ответу. И заранее имейте в виду — вам не помогут никакие увертки. Вас требует к допросу не кто иной, как джентльмен, который в течение пяти лет повелевал всем континентом Нового Света и привык читать в сердцах людей самые тайные и хитрые мыслишки так же легко, как написанный на отличной машинке доклад секретаря Синдиката трестов.

Итак, — начинайте, высокочтимый сэр. Говорите без всякого стеснения и совершенно откровенно. Во-первых — сейчас далеко за полночь и все давно спят. Во-вторых, если бы в доме еще и не спали, то все равно нас здесь никто не подслушает: когда ушел Джефферсон, я собственноручно запер за ним выходную дверь. Что касается этой бутылки виски и ящика с сигарами, то они свидетели не из болтливых. За их скромность я вполне ручаюсь.

Гм… Я вижу — вы смущены. Вы не знаете, с чего начать? Хорошо, я вам помогу. Что вы скажете, например, о ваших отношениях к мисс Мэри?

Что? Говорите громче, мистер Гарвей. Громче и яснее. Вы лепечете что-то о дружбе? Милый мистер Джон — ваша попытка обмануть меня очень неудачна. Ваши хитрости шиты белыми нитками. В лучшем случае, они могли бы одурачить только какого-нибудь жалкого простака. И то при условии, что его не успели еще просветить проповедники «земного рая».

Ах, сотрите, ради Бога, с вашего лица выражение оскорбленного недоумения. Во-первых — оно очень не идет к вам, а во-вторых, вы не хуже меня знаете, что приведенный вами аргумент зиждется далеко не на прочном фундаменте. Вернее, этого фундамента вовсе нет. Вам угодно знать, почему? Потому, что дружба между мужчиной и женщиной — химера. Слышите ли — химера.

Вы не возражаете? Впрочем — это довольно трудно сделать.

Дорогой сэр! Считаю, что по первому пункту вы разбиты наголову. С вашего разрешения, мы перейдем сейчас к остальным. Если вы позволите, я, для сокращения нашего диспута, просто буду предлагать вам вопросы. Вопросы краткие и ясные, на которые вы должны так же кратко и ясно отвечать. Вы согласны? Отлично.

Итак, если мисс Мэри вам не друг, то кто же она?

Вам небезызвестно, конечно, что не очень старого еще и физически здорового мужчину могут влечь к молодой женщине чувства, число которых весьма ограничено. Я лично всегда подразделял их на две категории: чувства, если можно так выразиться, бесполые и чувства, основанные исключительно на половом влечении. К первой категории принадлежат: чувство родственное, чувство дружбы и чувство симпатии. Ко второй — чувство грубой похоти и, наконец, чувство любви.

Разберем последовательно обе категории. Насколько мне известно, вы ни с какой стороны не приходитесь мисс Мэри родственником. Равно вы не отрицаете и того, что дружба между мужчиной и женщиной — химера. Таким образом, из первой категории остается только одно чувство симпатии.

Нет, милый мистер Джон — вам не поймать меня и на эту удочку. Чувство бескорыстной платонической симпатии со стороны мужчины к молодой и красивой женщине? Ха-ха! Нет, старина — это тоже химера. И вы никогда не заставите меня поверить в нее. — Никогда.

Итак — по третьему пункту первой категории вы также потерпели полное поражение.

Дальше, вы никогда не были самцом и только самцом. Вы обманывались, разочаровывались, вы презирали самого себя за доверчивость, но тем не менее вы никогда не искали сближения с женщиной только для того, чтобы обладать ее телом и грубо наслаждаться им. Вы всегда искали иллюзии и если, как вы уверяете, ваше сердце никогда не было способно к любви, то все же вы не станете отрицать, что в женщинах вы старались найти прежде всего это чувство. Вы не любили сами, но требовали, чтобы любили вас. И не ваша вина, если из тридцати восьми женщин, пересекших ваш жизненный путь, ни одна не оказалась достойной оказанного ей вами доверия. Да, вы решительно не при чем, если вместо вас любили ваши семь миллиардов. Вы просто были обмануты, мой друг. То есть, вернее, наказаны Провидением за то, что требовали от других того, чего не могли им дать сами.

К вашей чести, мистер Джон, я должен признать, что грубая похоть никогда не властвовала над вами. Если так было в течение сорока восьми лет, то ясно, что и теперь не может быть иначе. Следовательно, вы разбиты еще по одному пункту.

Остается последний из них — самый невероятный, а именно, что вас влечет к мисс Мэри чувство любви. Что? Вы говорите об абсурдности такого предположения? Хорошо, хорошо, милейший — «Rira bien celui qui rira le dernier».

Дедуктивный метод логического мышления устанавливает как незыблемое основание, что для решения данной задачи должны быть построены на одном и том же базисе несколько различных гипотез. Каждая из них, начиная с самой вероятной, должна быть всесторонне исследована. Второй незыблемый закон того же метода гласит: если путем логики все самые вероятные гипотезы будут опрокинуты, то истина скрывается в той из них, которая кажется самой невероятной и неприемлемой.

Мы перебрали с вами все самые вероятные гипотезы о причинах вашего влечения к вашей гостье. И, за исключением последней, все они опрокинуты доводами логики. Следовательно, сколь это не кажется невероятным, остается признать, что разгадка вашего отношения к мисс Мэри таится в вашей любви к ней.

Законы логики неумолимы и спорить против них бесполезно. Нет, нет — довольно. Словопрения ни к чему не поведут.

Вы влюблены, Джон Гарвей. Теперь мне понятно все: и полная перемена ваших привычек, и ваше вечное сидение в комнатах ваших невольных гостей, и ваше подчинение желаниям и даже капризам мисс Мэри, и то чувство скуки и неудовлетворенности, которое вы ощущаете вдали от вашей милой гостьи. Мне понятна и ваша беспричинная радость, когда вы ловите на своем лице ее долгий взгляд, и трепет, который пробегает по вашему телу, когда девушка кладет на вашу руку свою маленькую бархатистую ладонь.

Вы старый осел, уважаемый сэр, старый осел. Влюбиться в двадцатитрехлетнюю красавицу, стоя на грани шестого десятка! Имея при том всю жизнь позади и впереди никаких решительно перспектив… И какие у вас данные на взаимность? Неужели только то, что молодая девушка охотно проводит время в вашем обществе, гладит вас иногда по руке и смотрит в ваши глаза долгим взглядом? Или, может быть, ее фраза, от которой вы четыре дня назад пришли в телячий восторг и весь день ходили с идиотским выражением высшего благополучия на лице?

Я до сих пор краснею за вас при воспоминании о том, как вы после разговора, приведшего вас в такое состояние, спустились в свой подвал и пять минут носились по комнате, выделывая такие пируэты и антраша, которым позавидовал бы любой каннибал. Мало того, услышав чьи-то шаги и едва успев сесть в ближайшее кресло, вы при виде вошедшего Джефферсона ни с того ни с сего приказали ему принести себе бутылку вина. Затем совершенно без всякой причины подарили почтенному слуге и его приятелю Гопкинсу по сто долларов. Джефферсон, верный себе, не удивился даже и на сей раз. Думаю, однако, что столь странные поступки господина послужили, десять минут спустя, благодарной темой для обмена мнений между обоими слугами.

Что вы скажете на все это, досточтимый мистер Гарвей?

Не находите ли вы, что столь легкомысленные выходки не вполне приличествуют бывшему президенту Синдиката трестов и нынешнему правителю самостоятельного государства?

И, в конце концов, что сказала молодая девушка? Давайте припомним!

В тот день служебные доклады задержали меня дольше чем всегда, и я вошел в hall партера на час позже обыкновенного. Кажется, я не ошибаюсь? Да, да — именно на час позже. Беззвучно ступая по коврам, я прошел залу, гостиную в стиле Louis XV, зеленую гостиную и очутился на пороге любимой нами мавританской комнаты. Сначала мне показалось, что в ней никого нет. Однако, спустя мгновение, я заметил мисс Мэри. Она стояла в амбразуре окна с таким видом, как будто ждала кого-то. Я не сразу увидел ее, так как она маскировалась со стороны гостиной широкими портьерами и висевшей между ними белой кружевной занавесью.

— Вероятно, ждет брата или миссис Стивенс, — подумал я. Однако, когда я тихонько приблизился к ней и проследил направление ее взора, то увидел, что все ее внимание обращено на дорогу, ведущую к коттеджу от дома Совета Старшин.

Кого она могла ждать с той стороны? Неужели меня? Я действительно с утра пошел на заседание по хозяйственным вопросам. Мы быстро покончили с ними, и затем я отправился по всем учреждениям острова. К моему коттеджу я подошел с тыльной стороны его и, конечно, мисс Мэри не могла заметить моего возвращения, равно как и знать, что я занимаюсь у себя в кабинете. Но я тут же выбранил себя за глупые мысли: мало ли что могло заставить девушку смотреть в окно?

Я нарочно вернулся, ступая на цыпочках, к двери и, слегка закашлявшись, пошел, как можно более тяжело ступая, по направлению к тому месту, где стояла моя гостья.

— Мисс Мэри, — окликнул я ее.

Девушка не слышала.

— Мисс Мэри, — повторил я уже громче.

Она вздрогнула, повернулась и, как-то чересчур поспешно откинув отделявшую ее от меня занавесь, с протянутой рукой пошла мне навстречу.

— Как, — вы здесь? — быстро проговорила она, вся зардевшись от неожиданности. — А я уже целый час смотрю, не покажетесь ли вы на дороге от дома Совета Старшин. Где вы пропадали так долго?

Пусть меня повесят, если в голосе моей собеседницы не звучали нотки упрека и скрытой радости. Вся кровь всколыхнулась во мне.

— Вы ждали меня, мисс Мэри? — спросил я, прикасаясь по обыкновению губами к ее руке.

Она задержала на миг в моей руке свои маленькие, теплые пальчики и, лукаво смотря мне в глаза, ответила:

— А вы как думаете?

Я пробормотал что-то неопределенное.

— Не знаете?

Она выдернула руку и на ходу уже, направляясь в наш любимый угол, бросила:

— Ждала и очень скучала без вас. Очень, слышите?

Я с секунду постоял в столбняке. Очевидно, такой же столбняк напал и на мое сердце. По крайней мере, оно на мгновение замерло в какой-то сладкой истоме, а затем бешено начало колотиться.

Глупое сердце… И сейчас, при одном воспоминании об этом маленьком инциденте, оно опять начинает прыгать. Не будьте ослом, старина Джон! Выпейте-ка виски — это отлично помогает в подобных случаях.

Вероятно, когда я садился на свое обычное место рядом с мисс Мэри (нас разделял только маленький столик), вид у меня был достаточно глупый. Но через секунду я был уже снова самим собою.

— Вы большая кокетка, мисс Мэри, — сказал я, закуривая, с разрешения моей собеседницы, сигару. — Да, очень большая. Если бы это было тридцать лет назад, я мог бы вывести из ваших слов совершенно иное заключение, чем сейчас.

— А именно? — смеющимися глазами, глядя на меня в упор, сказала она.

— Гм…

— Что вас смущает?

— Видите ли, я всегда привык говорить женщинам правду.

— Это очень хорошая привычка.

— Вы находите? В таком случае, вы разрешите мне и сейчас не отклоняться от этого принципа?

— Конечно.

— Ну, хорошо. Так вот, если бы то, что вы мне сказали две минуты назад, было сказано мне на тридцать лет раньше, то…

— Ну, договаривайте же. Какой же вы несносный!

— То я бы подумал, что вы неравнодушны ко мне.

Она, все так же не сводя с меня взора своих огромных лучистых глаз, тихо рассмеялась. Однако я заметил, что где-то в глубине ее зрачков мерцали огоньки серьезности.

— А почему вы сейчас этого не думаете? — деловито и даже строго спросила она.

Удивительные глаза у Мэри. Иногда из них потоками льется невинность девушки и даже наивность ребенка. Иногда же я готов поручиться, что на меня смотрит женщина, которой знакомы мужские ласки. Сейчас она смотрела именно так. Из ее зрачков струились снопы горячего света и в них яркими блестками вспыхивали манящие, многообещающие огоньки. Да, сейчас передо мной сидела не девушка, а женщина. Женщина, искушенная в любви. Я, как зачарованный, не отрывал от нее своего взгляда.

— Ну? — услышал я снова. — Я жду.

Искорки в ее глазах перестали сверкать. Снопы света стали ровнее и потускнели. Женщина превратилась в девушку.

Это вернуло меня к действительности. Какие глупости! Вот что значит почти три года не знать женщин. Я отвел свой взор, пыхнул сигарой и равнодушно сказал:

— Вы спрашиваете, почему я не думаю этого сейчас? По очень простой причине: если в молодости никто не находил меня красивым, то теперь, когда мне под пятьдесят лет, смешно говорить о том, что я могу возбуждать в женщинах какой-либо интерес как мужчина.

Она серьезно посмотрела на меня.

— Милый мистер Джон, — разве красота — это все? Одно из двух: вы или большой лицемер, или человек, стоящий очень далеко от истинной оценки самого себя. Слышите?

— Сомневаюсь, — иронически улыбнулся я.

— Вы напрашиваетесь на комплимент? Тщетная надежда. Но неужели женщины никогда не говорили вам, что в вас есть то, перед чем физическая красота — полнейший нуль. Вы знаете, какое понятие означает французское слово charme.

Я вздрогнул, как от удара хлыста. Опять этот charme. Неужели и она? Это будет тридцать девятое разочарование. Деланно рассмеявшись, я поцеловал ее маленькую ручку и сказал:

— Дорогая мисс Мэри — если бы вы знали, сколько огорчений и тяжелых минут доставило мне в жизни это маленькое французское слово — вы, наверное, не произнесли бы его. А теперь идемте гулять на морской берег. Воспользуемся временем, пока солнце еще не раскалило все на этом клочке земли.

Мэри быстро взглянула на меня, отвела взор и, подымаясь с кресла, сказала…

Как вы думаете, что она сказала? Держу пари — вы никогда не угадаете. Она сказала:

— Какой вы глупый!

Через четверть часа мы шли по мягкому прибрежному песку, слушали ленивый шелест зыби и со смехом болтали о всяком вздоре.

Вот и все, досточтимый мистер Джон Гарвей. Вот и все, что было сказано девушкой. Согласитесь, что у вас не было ни малейшего основания приходить в телячий восторг. Еще меньше основания выкидывать антраша и дарить камердинеру и повару по сто долларов.

Наоборот, дорогой сэр, на вашем месте я пролил бы несколько слез над тем, что вы стоите на границе тридцать девятого разочарования.

Да, тридцать девятого. Ибо тридцать восемь женщин, нити жизней которых были переплетены с нитями вашей жизни, находили в вас этот проклятый charme. При ближайшем же исследовании каждый раз оказывалось, что charme скрывался не в вас, а в ваших семи миллиардах. Правда, теперь их у вас не семь, а пять, но увы, — я почти уверен, что и этого количества вполне достаточно для того, чтобы еще раз обнаружить присутствие charme.