Вот уже неделя с лишним, как я или совсем не появляюсь в партере или захожу туда очень ненадолго. В последнем случае я всегда стараюсь совместить свой визит с приходом других посетителей. Это очень удобный предлог, чтобы не оставаться наедине с мисс Мэри. Если же встречаюсь с ней случайно во время прогулки, то уже издали принимаю вид человека, который очень спешит и которому некогда тратить время на пустую болтовню.

Я решил, во чтобы то ни стало, подавить мое чувство и выбросить из головы праздные мечты. Раз дело дошло до charme, это совершенно необходимо. И чем скорее, тем лучше. Я не хочу, чтобы Джефферсон оказался прав. Ах, да — вы ведь еще не знаете, что сказал этот достойный человек. Тысяча извинений — сейчас вам все станет понятным.

Вчера после утреннего завтрака мне пришла странная фантазия. Вместо того, чтобы отправиться на обычную прогулку, я взял книгу и прошел в беседку. Беседка эта тонула в гуще небольшого, но очень тенистого сада, примыкавшего к тыльной стороне коттеджа. Рано утром, когда солнце не успело еще нагреть воздух, или вечером, когда с моря начинал тянуть прохладный ветерок, в этой беседке было удивительно приятно и уютно.

Темные тона густой тропической зелени, не пропускавшей ни единого луча солнца, успокоительно действовали на нервы и давали возможность глазам отдохнуть от яркого, все пронизывающего собой солнечного света. Решетчатые стены беседки, сплошь обвитые плющом и диким виноградом, непроницаемой изумрудной стеной отделяли этот уютный уголок от внешнего мира. Тишина нарушалась только птичьим щебетом, да изредка звуком упавшей с большой высоты сухой ветки. В беседке стояли два удобных кресла и столик. Пол был устлан ковром.

Словом, лучшего места для любителя одиночества трудно было сыскать.

Я сидел, курил и читал Джека Лондона. Я очень люблю этого писателя. Его произведения уносят нас далеко от пошлой и скучной повседневности с ее мелкими волнениями и противными заботами. Герои Лондона — крепкие телом и духом люди. Они не боятся вступать в борьбу с жизнью и побеждать ее. Каждый рассказ талантливого автора действует на вас, как освежающий душ.

Я успел прочитать уже порядочное количество страниц, как вдруг внимание мое было привлечено звуком ленивых шагов по усыпанной гравием дорожке. Немного не доходя беседки, шаги затихли. Очевидно, шедшие или остановились, или уселись на стоявшую поблизости скамейку.

В то же время я услышал звук голосов. Говорили не слишком громко, но достаточно явственно для того, чтобы мой чуткий слух мог разобрать каждое слово. Первым моим побуждением было встать и, выйдя из беседки, обнаружить свое присутствие. Подслушивать, хотя и невольно, чьи- либо разговоры — не в правилах истинного джентльмена. Однако, какая то неведомая сила приковала меня к месту.

— Да, дорогой Гопкинс, — услышал я голос Джефферсона, — не нравится мне все это. Очень не нравится.

— Гм… — промычал Гопкинс. — Кстати, как вы думаете, Джефферсон, нас здесь никто не подслушивает?

— Кому же нас подслушать? Мистер Гарвей ушел на свою обычную прогулку, молодая леди еще спит, а ее почтенный братец отправился, по обыкновению, совать свой нос во все дела, которые его ни с какой стороны не касаются. Не беспокойтесь — мы можем говорить совершенно свободно.

Наступила пауза. Я услышал, как чиркнула спичка. Очевидно, оба закуривали.

— Ну, — заметил наконец Гопкинс, — раз так, то выкладывайте, дружище. Что же вам именно не нравится?

— Все, начиная с появления в нашем доме молодой леди и ее брата. Я вам сказал это в первый же день. Помните? Что я вам сказал тогда?

— Точно не помню. Знаю только, что вы были очень недовольны.

— Да. Я сказал: помяните мое слово, Гопкинс, что теперь у нас в доме все пойдет вверх дном.

— Но вы не объяснили, на чем основывалось ваше предсказание.

— Я никогда не болтаю зря, Гопкинс. Хотя я был почти уверен в справедливости моего предположения, но все же я мог и ошибиться. Но теперь я вам скажу, почему я так думал. Видите ли, когда в дом, где живет не старый еще мужчина, попадает молодая, кокетливая и очень красивая женщина, то девяносто восемь шансов из ста говорят за то, что она будет вертеть этим мужчиной, как ей заблагорассудится. Скажите по совести, Гопкинс — разве я ошибся?

— Мне кажется, что если вы и ошиблись, то ненамного.

Мой камердинер презрительно фыркнул.

— Я не ошибся ни на йоту, Гопкинс, — сказал он высокомерным тоном человека, изрекающего непреложные истины. — Слышите ли — ни на йоту. Разве молодая леди с первых же дней не вертит нашим господином? И разве он в ее руках не сделался мягче самого мягкого воска? Но погодите, увидите, что будет дальше.

— А что же может быть дальше? — флегматично осведомился повар.

Джефферсон вдруг рассердился.

— Да что вы — ребенок, что ли? — почти крикнул он. — Что будет дальше! Дальше будет то, что эта особа — черт ее знает, кто она такая — приберет к своим маленьким ручкам все состояние мистера Гарвея. Помяните мое слово, что это будет так, Гопкинс.

— Ну и что же из этого? Отчего бы мистеру Гарвею и не жениться на молодой леди? Такую красавицу днем с огнем поискать…

Я как можно тише и осторожнее раздвинул плющ и успел еще заметить, как Джефферсон, глядя на своего собеседника, молча и укоризненно качал головой.

— Эх, Гопкинс, Гопкинс, — со вздохом сказал он наконец, — проницательности в вас ни на полцента. Она-то красавица, это верно. Да брат то ее очень уж нехороший человек. Иметь такого шурина — покорнейше благодарю. Врагу не пожелаю, не то что нашему господину.

— Да чем же не нравится вам мистер Джордж, или как там его зовут?

— Нехороший он человек, Гопкинс, говорю вам еще раз. Вот не знаю почему, а не нравится он мне, да и баста. Не нравится. Скверные у него глаза. А у кого глаза скверные, у того и мысли такие же. Головой своей ручаться готов, что замышляет он что-то дурное и против мистера Гарвея и против всех нас. И с молодой леди он не хорош.

— А что?

— Да так… Сколько раз я замечал, прислуживая им, что глаза у девушки заплаканы. А сам он сидит насупившись, как туча, и глядит куда то в сторону. И всегда он смотрит в сторону. Всегда. Хорошие люди так не смотрят.

— Что же — она каждый день так и плачет? — с явным любопытством спросил повар.

— Нет. Первое время я этого не замечал. А вот последние восемь-десять дней, так с утра уж заплакана. Просветлеет только тогда, когда братец ее любезный пойдет вынюхивать все да разговоры в городке разговаривать.

— Гм… А что же он говорит?

— Да так, особенного ничего. Расспрашивает каждого — кто он, откуда, чем раньше занимался, зачем на остров приехал. Скажите, мистер Гопкинс, подходящее ли это дело для джентльмена и сына пароходного короля, за которого он выдает себя?

— А вы думаете, что это неправда?

— Я ничего не думаю, Гопкинс. Я ничего не думаю. Я только говорю, что неподходящее дело для человека, носящего, как я слышал, старинную и родовитую дворянскую фамилию, толочься все время не в своей компании.

— Это-то верно, Джефферсон.

— Ну вот, то-то. И попомните мое слово, Гопкинс, ничего хорошего эти гости нам не принесут. Ничего хорошего — вот увидите. Ну а теперь идемте. Вам пора приготовлять lunch, мистер Гарвей скоро должен вернуться с прогулки.

Вслед за тем я снова услышал скрипение гравия. Голоса стали затихать.

Милостивые государи — я чрезвычайно уважаю Джека Лондона и не думаю отказываться от высказанного мною недавно мнения о его таланте. Да, и не думаю. Но уверяю вас, что после невольно подслушанного мною разговора у меня пропала всякая охота к дальнейшему чтению. Точно так же и беседка, казавшаяся мне раньше верхом уюта, почему-то потеряла решительно всякую привлекательность… Щебетание птиц утратило всякую мелодичность и положительно раздражало меня. Глупые птицы. Трещат целый день и притом без всякого решительно повода!

Я вышел из беседки, прошел в свой «подвал» и лег на диван в кабинете. Это моя всегдашняя манера, когда мной овладевает дурное настроение. Я начал думать.

Прежде всего, мне необходимо было разобраться хорошенько во всем том, что помимо моей воли сделалось мне известным. Мысленно я подразделил все сказанное Джефферсоном таким образом: поведение Джорджа, отношения между мною и мисс Мэри и отношения между нею и ее братом. Я постарался установить, какой из этих трех пунктов заслуживает наибольшего внимания.

Первый представлялся мне совершенно несущественным. Подозрения Джефферсона безусловно неосновательны. Насколько я знал людей вообще — Джордж представляется мне вполне порядочным человеком. Правда, его любознательность могла показаться с первого взгляда излишней. Но надо было принимать при этом во внимание ту необычайную обстановку, в которую почти чудесным образом он попал. Ведь для него существование моего острова явилось такой же неожиданностью, как для Колумба существование Америки. Естественно, такое обстоятельство не могло не пробудить с его стороны любопытства. Если оно даже и переходит границы приличия, то и в этом ничего ненормального нет. Тем более, что ни я, ни мои друзья до сих пор не нашли нужным посвятить Джорджа в сущность дела. Я уверен, что из тысячи самых порядочных людей девятьсот девяносто девять проявили бы такое же любопытство.

Нет, милый Джефферсон. Я очень ценю вашу преданность. Я знаю, что только она побудила вас высказать ваши подозрения против моего гостя, но… но право же, vous êtes plus saint que le pape même.

Второй пункт я признаю более заслуживающим внимания. Хотя бы уже потому, что он совпадает с моими личными взглядами. Обнаружение во мне в тридцать девятый раз charm’a очень удручает меня. И поэтому, Джефферсон, вполне присоединяюсь к вашему уважаемому мнению — мне надо держаться начеку и быть осторожным. Что же касается вашей уверенности в том, что мои миллиарды могут попасть в маленькие ручки мисс Мэри… Нет, — в этом отношении вы можете быть совершенно спокойны. Если этого не случилось в тридцати восьми прежних случаях, то почему должно случиться в данном? Конечно, надо ни на секунду не забывать мудрого изречения: осторожность — мать безопасности.

Мне неприятно только, что Джефферсон подметил мое отношение к мисс Мэри. Если об этом говорит он и Гопкинс, то, вероятно, говорят и другие. Вот это, действительно, нехорошо. Надо будет в корне пресечь эти толки. Конечно, не словами, а поступками.

Итак, по моему мнению, досточтимый Джефферсон, и второй пункт не заслуживает особого внимания. Мне кажется, что я напрасно огорчил четверть часа тому назад бедного Джека Лондона и оскорбил ни в чем не повинных птиц. Но дальше.

Ваши слова, Джефферсон, о заплаканных глазах молодой леди заслуживают, мне кажется, того, чтобы подумать о них. В самом деле, с чего бы плакать по несколько раз в день красивой молодой особе сангвинического характера и прекрасного здоровья? Насколько мне удалось выяснить из разговоров с мисс Мэри, она и брат давно уже лишились родных и живут вполне самостоятельно. Оплакивать, следовательно, некого. Плакать о разорении и расхищенном имуществе тоже как будто несвоевременно.

Скорбеть об утрате родины? Гм… Думаю, что на это вряд ли способны люди, мечтавшие о бегстве в чужие страны, как о величайшем счастии. Мне кажется, что мисс Мэри вряд ли может пожаловаться и на условия жизни в моем доме. К ее услугам — роскошь, комфорт, великолепный стол, библиотека, прогулки, катанья верхом и на моторной лодке. Скучать она не может — ее постоянно окружают мои друзья, а миссис Стивенс обожает ее. В общем, мисс Мэри живется в моих владениях не хуже, чем на любом фешенебельном курорте.

Насколько я мог заметить, брат питает к ней величайшую нежность и любит ее без ума. Держу пари, что скорее сестра огорчает брата, чем брат сестру. Так в чем же причина этих беспрестанных слез? В чем же, наконец, черт возьми?

А что… Что, если Джорджу не нравятся мои ухаживания за мисс Мэри? В конце концов, как я слышал, многие русские помешаны на своей родовитости.

Впрочем — вздор. Чем я не партия для дочери русского эмигранта? И что может иметь Джордж против меня, как человека?

Что же тогда? Неужели… Гм… Джефферсон сказал, что мисс Мэри кажется особенно расстроенной последние восемь-десять дней.

При одной мысли о такой возможности я привскочил и переменил положение на сидячее. Черт возьми… Черт возьми! Если это так, то вы, мистер Джон Гарвей, — счастливейший человек в мире. Слышите, старина?

Восемь-десять дней… Это как раз то время, что я резко изменил свое отношение к мисс Мэри. Ровно десять дней назад между нами встал отвратительный призрак charm'a и заставил меня отдалиться от моей очаровательной гостьи. Неужели причина слез мисс Мэри — моя холодность к ней? Неужели тридцать девятый случай будет исключением, которого я напрасно искал всю жизнь?

Мне опять пришло желание превзойти каннибала в его искусстве плясать. Но я во время сдержался. Какие глупости! Неудачная любовь и неудачные расчеты одинаково легко могут вызывать у женщин слезы. Помните это, уважаемый сэр. Стать идиотом никогда не поздно.

Я устал. Пора бросить весь этот вздор. Если я начну входить в душевные переживания всех окружающих меня людей, то моему другу, архитектору Гюи Смиту, скоро придется построить для меня новый коттедж. В нем не будет никакой мебели, а стены и пол его будут обиты толстыми, мягкими матрацами. Нет, я слишком уважаю милого Гюи для того, чтобы без особой надобности затруднять его проектами новых построек.