Зайдя в магазин любого спортивного бренда в Москве второй половины 2010-х годов, легко можно было услышать вопрос консультанта: «Вам кроссовки для спорта или для жизни?» Таким образом, сама мысль, что человеку может понадобиться спортивная обувь «для жизни», как будто уже не кажется удивительной. Кроссовкам посвящают свои материалы интернет-ресурсы о моде, их упоминают в сборниках советов по стилю в числе обязательных предметов современного гардероба не только для мужчин, но и для женщин. Вместе с тем чуть более пристальный анализ этих материалов, а также практика спортивных брендов запускать отдельные линейки товаров для жизни (lifestyle) и продвигать их особенным образом заставляет задуматься. Почему мы до сих пор сохраняем верность устойчивому культурному стереотипу, что обувь для города должна быть какой-то особенной и не любые кроссовки могут быть признаны подходящими? И что позволяет или не позволяет отнести обувь в данную категорию?

Вопреки всем дифирамбам в адрес кроссовок со стороны модной прессы, вопрос, насколько уместна спортивная обувь вне спортивной площадки, по-прежнему поднимается — как минимум в повседневном дискурсе о костюмных нормах. Не менее любопытным представляется и то, каким образом сегодня определяются границы контекстуальной уместности спортивной обуви или обуви спортивного стиля?

 

Кроссовки за пределами спортивных площадок

Проникновение специализированной спортивной обуви в повседневные практики, непосредственно не связанные со спортом, началось задолго до современного бума на athleisure, с которым моду на кроссовки часто, но, как представляется, не вполне справедливо связывают. Энтузиаст современной кроссовочной культуры Боббито Гарсия вспоминает, что, когда он в конце 1990-х — начале 2000х годов видел в разных статьях в СМИ упоминание о «новом феномене кроссовок», то квалифицировал это как «дезинформацию» (Semmelhack et al. 2015: 16). Сам Боббито предлагает отсчитывать начало современной кроссовочной культуры скорее с 1970-1980-х годов, а ее корни искать еще раньше — в 1950-х годах. Читательница популярного модного блога Man Repeller вспоминает свой личный опыт, связанный с кроссовками, начиная с 1970-х годов, и также приходит к выводу, что они укоренились в повседневных костюмных практиках раньше, чем это представляется другим комментаторам и автору исходного поста: «Я вероятно старше, чем большинство людей, которые оставляют здесь комментарии… На самом деле я не могу вспомнить время, когда кроссовки совершенно бы не котировались или считались совершенно некрутыми <…> Мой аргумент. они не перестают быть стильными, просто меняются их формы».

В действительности вариантов ответа на этот вопрос оказывается еще больше. Другие исследователи, говоря о превращении спортивной обуви из сугубо специализированной в повседневную, пусть и с оговорками, не без оснований указывают на десятилетие после Второй мировой войны, на промежуток между двумя мировыми войнами и даже на рубеж XIX и XX веков.

Действительно, еще в те времена, когда на рынке доминировала спортивная обувь из резины и текстиля, рекламные кампании продвигали такие кеды как многофункциональный аксессуар, идеально подходящий для разных видов времяпрепровождения. Слоган одной из рекламных кампаний фирмы Hood представлял кеды этой марки как обувь «для спорта, для каникул, для всех летних занятий» (For sports! For Vacation! For all summer occasions!), а Keds выпускали рекламу, темой которой становились разные виды семейного досуга. Само понятие «активного отдыха» наделялось специфическим смыслом: это был уже не спорт в чистом виде, не тренировки тела ради цели, диктующие сугубо функциональный подход к костюму, а то, чем занимаются ради удовольствия в неформальной обстановке. Соответственно, и костюм для активного отдыха мог быть менее формальным, чем в других ситуациях городской жизни.

Как отмечает Элизабет Семмельхак, в период Второй мировой войны спортивные туфли в США уже воспринимаются как неотъемлемая часть повседневного гардероба, часть национальной американской униформы. Поэтому включение их в список товаров, производство которых подлежало нормированию и ограничению в военное время, в 1943 году вызвало бурное возмущение общественности и вскоре было пересмотрено (Semmelhack et al. 2015).

Реклама спортивной обуви Hood. 1924. Из коллекции Назима Мустафаева

Как видно по этим и множеству других примеров, рост рынка спортивной обуви обеспечивало отнюдь не только увеличение числа занимающихся тем или иным видом тренировок или игр. В разгар «беговой революции» 1970-х издатель журнала Runner’s World Боб Андерсон под впечатлением от посещения профильной выставки в Хьюстоне отмечал, что беговые кроссовки часто «носят люди, которые занимаются чем угодно кроме бега» (The interplay 1975: 26). Сам термин running shoes в то время часто использовали не только для обозначения конкретно обуви для беговых тренировок, но и как термин для современных кроссовок вообще — в противовес обуви на резиновой подошве с текстильным верхом, которую в то время чаще всего называли sneakers.

Делать вывод о популярности того или иного вида спортивной обуви в конкретный период исследователям костюма во многом позволяет именно то обстоятельство, что люди начинали использовать такую обувь не только по прямому назначению, что, разумеется, существенно увеличивало объемы продаж. Но практически никогда в таких случаях речь не идет о реальном соотношении числа занимающихся баскетболом, к примеру, к числу любителей тенниса. Таким образом, данные о том, что к примеру, в 1977 году 40% всей проданной мужской обуви в США составляли беговые кроссовки, не означают, что все их покупатели были бегунами. Еще более ранние примеры миграции спортивной обуви в повседневный городской гардероб относятся к концу XIX века. Томас Тёрнер обнаружил любопытный эпизод из истории обуви для лаун-тенниса, зафиксированный на страницах прессы: в 1893 году, когда лето в Англии выдалось особенно жарким, более комфортные и легкие теннисные туфли проникли с загородных кортов на улицы Лондона. Обозреватель издания Western Mail констатировал, что за четыре-пять лет до этого подобный выбор обуви для города считался бы однозначно шокирующим: это было равносильно тому, «чтобы заявиться в лондонский театр в охотничьей куртке и гетрах», и означало бы вопиющее нарушение общепринятых вестиментарных норм (Turner 2016). Однако нравы быстро менялись, и скоро этот комфортный стиль сам стал новой нормой.

Действительно, фотографии начала XX века часто показывают людей в теннисных туфлях не только на корте, но и, например, во время загородных прогулок или на пляже. Можно вспомнить, что подобная трансформация произошла, например, и с соломенными шляпами-канотье, которые когда-то считались уместными на отдыхе, но не в городе, а затем проложили себе дорогу и в более формальные ситуации городской жизни. А сегодня эти головные уборы считаются скорее элементами элегантного ретростиля и ассоциируются с элегантностью.

Этот и другие примеры дают Тёрнеру основание сделать вывод, что туфли для лаун-тенниса еще в XIX веке совершили тот переворот в общественном сознании, который традиционно приписывают кроссовкам в последней четверти XX века. Иными словами, спортивная обувь давно начала прокладывать себе дорогу в повседневный городской гардероб, и кроссовки на городских улицах не являются отличительной чертой только нашего времени.

В то же время в разные исторические периоды существовали разные представления о контекстуальной уместности подобной обуви. Набор социальных ситуаций, в которых кроссовки воспринимаются как подходящий или как минимум привычный элемент, с течением времени постоянно расширяется, как постепенно меняется и отношение к спортивной обуви. «Еще до Джеймса Дина спортивная обувь была заявлением о модных амбициях — но никогда в такой степени, как сегодня», — писала автор статьи в газете The New York Times в 2007 году (Korkki 2007). Однако заявления модной прессы о том, что кроссовки теперь можно носить в любых ситуациях, применительно к реальным повседневным практикам по-прежнему можно считать значительным преувеличением.

Попытки объяснить, почему потребители начинают носить спортивную обувь и экипировку не только во время занятий спортом, традиционно грешат двумя крайностями: красивой, но чрезмерно возвышенной теорией о желаемой самоидентификация с участниками спортивных зрелищ и чрезмерно приземленным и простым объяснением о стремлении к бытовому комфорту. Пример первого подхода дает в своей «Похвале красоте спорта» Ханс Ульрих Гумбрехт: «Несколько лет тому назад, когда я сопровождал группу из тридцати студентов колледжа на экскурсии в традиционные японские дома в Киото, мы все последовали традиции снимать обувь перед тем, как войти в частное или религиозное помещение. Взглянув на груду кроссовок Adidas, Nike и Reebok, я осознал, что был единственным из тридцати одного американца, на котором была неспортивная обувь. Явно никто из этих тридцати не собирался участвовать ни в каких спортивных мероприятиях — по крайней мере, не больше моего. Я увидел в этом незначительном социальном факте возможное указание на то, что спорт, замаскированный под культуру развлечений, быть может, выходит из своих традиционных берегов и проникает в нашу обычную жизнь, втягивая нас в роль безостановочных потребителей спорта, а не в роль болельщиков» (Гумбрехт 2009: 97-98).

В то же время неясно, как подобная жажда самоидентификации поражает всех без исключения, особенно если учесть, какое двусмысленное положение в культуре отводят спорту многие философы и мыслители. Далее мы еще коснемся вопроса, почему спортивное происхождение обуви в контексте разговора, например, о моде часто воспринимается как репутационный недостаток, а не наоборот. Если бы такая жажда самоидентификации со спортсменами действительно имела место, не требовалась бы система культурных посредников (в роли которых часто выступают кино, музыка или субкультуры), которые помогали бы изменить отношение к спортивной обуви в повседневном контексте. Эти посредники убеждают рядового потребителя, что, несмотря на существующие культурные стереотипы, кроссовки в повседневном гардеробе — это нормально, более того, они могут иметь символическую значимость. Одного авторитета индустрии большого спорта и ее звезд оказывается недостаточно, чтобы спортивная обувь смогла осуществить по-настоящему широкую экспансию в повседневные практики.

Вряд ли правильно также сводить разговор исключительно к дискурсу удобства. Во всяком случае, он не дает исчерпывающего ответа на вопрос, почему из всех доступных форм комфортной обуви человек выбирает тот или иной вариант. В случае спортивной обуви нередко встречаются примеры, когда одни ее виды кажутся потребителю приемлемыми и даже симпатичными, а другие вызывают негативные реакции вплоть до резкого отторжения, безотносительно объективного комфорта. Например, человеку могут нравиться теннисные ретромодели, но современные баскетбольные или беговые кроссовки кажутся уродливыми, хотя они, скорее всего, будут более комфортными. Нерациональные аргументы оказываются важны даже там, где функциональные качества, казалось бы, должны иметь абсолютный приоритет — в профессиональном спорте. Несмотря на то что во многих случаях спортсмены, как и солдаты, ограничены вариантами командной униформы или контрактными обязательствами, лишены возможности руководствоваться при выборе экипировки исключительно собственным вкусом, они, как обычные потребители, оценивают свою профессиональную экипировку с разных позиций. В одном из интервью знаменитый хоккеист Владислав Третьяк объяснил, что, помимо защитной (то есть утилитарной), спортивная экипировка несет в себе также эстетическую и воспитательную функции, поскольку «удобная, красивая, аккуратная форма дисциплинирует, заставляет подтянуться, помогает почувствовать принадлежность к коллективу, обязывает быть верным своей команде» (Третьяк 1986). В книге «Золото Альберты», знакомящей читателей с подробными биографиями советских олимпийцев, рассказывается история лыжницы Виды Венцене, которую «в мир спорта привлекла красивая форма». Говоря о мотивах, побуждавших ее ходить на тренировки в начале карьеры, олимпийская чемпионка Калгари вспоминала: «Очень понравились яркие тренировочные костюмы спортивного клуба техникума, которые носили старшекурсницы — члены сборных. Хотелось и мне иметь такой» (цит. по: Чеканаускас 1989).

Для спортсменов-любителей и неспортивных потребителей кроссовок эстетическая составляющая по понятным причинам оказывалась еще более значимой. Помимо практических соображений, потребителей интересуют и другие аргументы, даже когда приоритетным при выборе обуви действительно является соображение об удобстве.

В 1981 году газета The New York Times опубликовала письмо некой Лоррейн Бадни из Коннектикута. В нем читательница рассказывала, что возраст и проблемы с коленями в сочетании с желанием по-прежнему вести привычный активный образ жизни с долгим шопингом, посещением музеев и осмотром городских достопримечательностей вынудили ее купить себе первую пару кроссовок, хотя она «не бегает, не занимается джоггингом, и даже не ходит слишком быстро» (Street-Wise Sneakers 1981). Свое приобретение Бадни при этом называет «комфортной, хотя и страшненькой парой» (comfy ugly pair). Она также признается, что решающим аргументом для нее стала «элегантная женщина», которую она увидела в Метрополитен-музее: дама была в «хорошо сшитом костюме Chanel и с подходящими аксессуарами» и — тут автор употребляет выдающее острую эмоциональную реакцию выражение «Но что у нее на ногах?» — «заметно поношенные бело-голубые беговые кроссовки». «В то время как мое лицо было искривлено от боли, ее излучало блаженство и счастье под хорошо уложенными, седыми с голубым отливом волосами». Далее автор задается вопросом, «почему бы производителям кроссовок и беговой обуви не разработать какие-то варианты комфортной обуви, которые можно было бы носить на улицах или даже в деловой обстановке?».

Сегодня мы можем констатировать, что за прошедшие десятилетия пожелания таких людей, как Лоррейн Бадни, исполнились. Производители спортивной обуви отреагировали на существующий запрос так же, как реагировали на появление новых видов спорта, хотя и не сразу. «Мы должны поблагодарить мир моды за то, что носить кроссовки с чем угодно стало… круто. Хотя обувь на плоском ходу и ботинки всегда будут частью моего гардероба, сама возможность пробежаться с ускорением по лестнице и успеть на отходящий поезд, не получив при этом мозоли и не повредив мои широкие ноги <…> освобождает. Ношение кроссовок освобождает <…>» — настаивает еще одна читательница блога Man Repeller (Syrett 2016).

Однако признание кроссовок в качестве стильного аксессуару не сделало их выбор менее пристрастным. В другом комментарии к тому же посту его автор делится опытом выбора удобной обуви в условиях специфического дождливого климата и необходимости много ходить: «Runners (как мы называем кроссовки в Ирландии) кажутся привлекательными в этих условиях, потому что сейчас их выпускают и в более элегантных вариантах, чем грязно-белые Asics, которые люди носят по дороге на работу, или вырви-глаз-неоновые кроссы, которые носят в спортзале». Несмотря на то что это высказывание и процитированное выше письмо Бадни разделяет несколько десятилетий, обе женщины считают, что некоторые виды спортивной обуви не подходят для приемлемого на их взгляд городского гардероба.

Этот и другие примеры показывают, что, помимо практической мотивации, при выборе элементов своего гардероба люди по-прежнему руководствуются и соображениями иного характера, даже когда выбирают нечто заведомо удобное. И в каждом конкретном случае сложно сказать, в каком процентном соотношении на самом деле находились эти разные типы мотивации.

Как представляется, за эмоциональными реакциями на спортивную обувь в повседневной жизни и попытками их рационализировать аргументами «это некрасиво» или «это неуместно» часто стоит комплекс устоявшихся культурных значений, которыми подобные реакции обусловлены.

В этом контексте интересный материал дает анализ маркетинговых инструментов, которые производители спортивной обуви использовали, чтобы вовлечь в круг своих покупателей не только спортсменов, профессионалов или любителей, и убедить все большее количество людей носить кроссовки за пределами спортивных площадок. Как утверждает Томас Тёрнер, именно предпочтения потребителей побудили выпускать викторианские туфли для лаун-тенниса в самых разных вариантах от моделей с простым однотонным верхом до «украшенных» (например, двухцветных с контрастной отделкой), которым отдавали предпочтение многие «любители», игравшие в теннис на вечеринках в саду (Turner 2016). В XX веке производители адаптировали ее соответствующим образом, стремясь помочь людям вписать спортивную обувь в повседневный гардероб. Так, adidas выпускал некоторые модели в коричневом цвете, чтобы людям проще было сочетать такие кроссовки с повседневной одеждой (в первую очередь с брюками), а также давал им названия, которые ассоциировались не со скоростью или атлетизмом, а с удовольствиями отпуска и сибаритского времяпрепровождения — например, «Майами» или «Ривьера» (Turner 2013). С этой же целью Nike позднее начал выпускать популярные модели своей обуви в темно-синем варианте — чтобы они лучше сочетались с джинсами (Найт 2017). Таким образом производители в некоторых случаях отказывались от специфической яркой эстетики кроссовок и уходили от чрезмерных ассоциаций со спортивностью.

В этой главе мы рассмотрим представления о неуместности кроссовок в повседневном гардеробе как культурный конструкт и попробуем проследить механизмы их формирования. С этой точки зрения интерес представляет консервативная позиция в отношении кроссовок: почему и в каких ситуациях спортивной обуви в гардеробе говорят «нет».

 

Мода

Одна из вероятных причин неприятия кроссовок заключается в том, что в течение долгого времени их считали элементом антимоды и не воспринимали как статусную обувь.

В январе 1980 года The New York Times опубликовала подборку фотографий знаменитого Билла Каннингема, запечатлевшего новое явление на улицах города: женщин в длинных меховых шубах и в кроссовках. Текст к фотоподборке не без иронии спрашивал: «Интересуетесь, какая обувь подошла бы к тем роскошным соболям, ради покупки которых вы продали лодку и машину и заложили дом? Как насчет кроссовок?» Далее отмечается, что «конечно, кроссовки могут быть не к месту на более формальных вечерних мероприятиях. Однако для определенных занятий днем, таких как поход за мороженым или в книжный магазин, трудно найти что-то практичнее. Кроме того, „кроссы — это шикарно“» (Footwear 1980).

Удивление, граничащее с непониманием, было, по всей вероятности, довольно распространенной реакцией на подобные вещи, особенно со стороны старшего поколения и людей традиционных взглядов. Одна из моих русскоязычных информанток вспомнила, как в 1980-х годах имела возможность наблюдать нью-йоркских женщин в шубах и кроссовках, похожих на тех, что попали в объектив Каннингема, и это произвело на нее столь шокирующее впечатление, что она «до сих пор не может воспринимать кроссовки в городе».

Другая статья, опубликованная в том же 1980 году и, что важно, размещенная в разделе «Мода», фиксировала похожие тренды уже на летних улицах Нью-Йорка, где некоторые женщины носили кроссовки с шелковыми платьями и габардиновыми костюмами, а бизнесмены-мужчины сочетали костюмы в тонкую полоску с кроссовками adidas. Комментарий автора отражал неоднозначную реакцию на подобные эксперименты: «Когда в 1976 году Карл Лагерфельд показал кроссовки в своей кутюрной коллекции, все смеялись. Образ был воспринят как что-то вроде пародии: кто мог представить, что женщина станет носить спортивную обувь с приличным платьем или костюмом? Это казалось просто забавным, но породило нечто большее, чем хихиканье. То, что казалось абсурдным четыре года назад, сегодня претендует на то, чтобы быть авангардом» (Stanfill 1980). Там же автор отмечает, что влияние спортивной экипировки на моду чувствуется не только на улицах, но и на подиуме в коллекциях прет-а-порте, в модных магазинах (на манекенах и в костюмах продавщиц некоторых магазинов), в кино, рекламе и даже на церемонии вручения премии «Оскар». В частности, наряд актрисы Лорен Хаттон описывается в статье как «свитшот и шорты из золотого ламе». Там же приводится высказывание модельера Перри Эллиса, что он с удовольствием разработал бы кроссовки, поскольку чувствует, «что в них есть красота, которую еще предстоит раскрыть».

Многие публикации в прессе того времени объясняли возникновение новой моды апрельской транспортной забастовкой 1980 года в Нью-Йорке, из-за которой многим людям пришлось ходить на работу пешком. Это сформировало новую привычку, от которой, по мысли сторонников этой гипотезы, оказалось сложно отказаться. Дизайнер Норма Камали вспоминает, что начала носить кроссовки во время забастовки и «сейчас кажется просто невероятным, что раньше… носила что-то еще» (Stanfill 1980). Однако правильнее будет считать забастовку лишь одной из причин. Вероятно, для кого-то она действительно стала чем-то вроде последнего аргумента, однако на людей скорее влиял целый комплекс триггеров, включая беговой бум 1970-х годов и начавшийся еще в 1960-х годах общий поворот к ненарядности (casual), заставивший пересмотреть многие положения формального дресс-кода. Не случайно практика носить кроссовки с шубами была зафиксирована еще до забастовки. Можно сказать, что спортивная обувь в целом шла тем же путем постепенного признания, что и другие виды менее формальной обуви, например лоферы и мокасины (еще в 1967 году The New York Times отмечала, что вопрос о том, уместны ли последние в танцевальном зале, остается спорным, см.: Bender 1967). Но, как можно понять из приведенных выше примеров, путь спортивной обуви в рубрику «Мода и стиль» оказался достаточно долгим и не самым простым, и, вопреки заверениям модных изданий, говорить о быстрой и безоговорочной победе здесь не приходится.

С формальной точки зрения спортивная обувь на законных основаниях попадает в категорию модной еще в середине 1980-х годов, когда бренды вроде Gucci, ассоциирующиеся с одеждой высокого класса, начинают предлагать своей аудитории дизайнерские кроссовки и когда изменения статуса спортивной обуви фиксирует модная пресса. Осенью 1988 года The New York Times цитирует дизайнера Донну Каран: «Все носят кроссовки. Для прогулок. Для спорта. Для комфорта. Что еще остается сказать о кроссовках? Только то, что они вошли в моду» (Morris 1988). Во время презентации новой коллекции бренда DKNY модели были одеты в белую спортивную обувь, разработанную самим дизайнером, со шнурками (этот вариант называется в заметке традиционным) и без них (слипоны). По замечанию автора заметки, белые кроссовки обеспечивали «правильное основание» для «модной классики»: комбинезонов, блейзеров, брюк.

Казалось бы, появление на сцене модных брендов должно было снять все вопросы, но этого не произошло. Присвоение индустрией моды — один из способов легитимации вещей в поле нормативных костюмных практик, тем не менее этот процесс всегда требует времени. Есть много свидетельств, что в 1980-е годы сферы функциональной спортивной одежды и модной одежды все еще воспринимались как не пересекающиеся: при описании продукции спортивных брендов пресса часто использовала уточняющее слово jock, то есть «ориентированное на серьезных спортсменов».

На протяжении всего десятилетия на страницах той же The New York Times продолжался спор о статусе спортивной обуви. Одновременно фиксировалось завоевание ею новых территорий и велись рассуждения о том, как стоит к этому относиться. Градус непонимания колебался от более высокого эмоционального накала в рубриках писем или колонок читателей до более осторожного тона в материалах, посвященных моде. Не было единого мнения, чем все-таки являются кроссовки: модным предметом гардероба, как предлагал новый взгляд, или все же сугубо утилитарным, как считалось раньше? Эта консервативная позиция продолжает определять отношение к спортивной обуви.

В 1986 году в одной из статей кроссовки называли «невзрачными, но утилитарными — как Фольксваген „Жук“ для ног» (Gross 1986). Хотя в рекламном нарративе встречалось совсем другое сравнение с автомобилями — «лимузины для ног», так в сознание покупателей стремились вложить образ, в котором удобство соединяется не с обыденностью, а с роскошью. В другой заметке того же года в описании вариантов обуви, которая сочетается с вошедшими в моду мешковатыми удлиненными шортами, указывалось, что «топ-сайдеры для поклонников классики, сандалии для элиты, а кроссовки и спортивные носки — для обычных парней» (Street fashion 1986). В 1988 году, когда кроссовки успели уже не раз объявить модной обувью, появилась заметка, посвященная привычке некоторых деловых женщин сочетать длинное норковое пальто с белыми кроссовками. Ее автор замечал, что некоторые считают подобное сочетание неуместным, несовместимым, а героине приходится защищать свой выбор с помощью апелляции к рациональному (и потому потенциально беспроигрышному) аргументу: выбор в пользу кроссовок позволяет ей не портить туфли во время вождения автомобиля. Хотя с тех пор прошло уже более тридцати лет, многие аргументы той давней дискуссии могут показаться удивительно актуальными.

Ирэн Андреева в своих воспоминаниях отмечает, что «когда-то бывшее непреложным правило» о необходимости иметь специальные вечерние туфли «разрушено кроссовками» (Андреева 2009: 147). Хотя автор, по собственным словам, симпатизирует «молодежной революции» в моде, все равно в ее интерпретации спортивная обувь оказывается чем-то, что раз и навсегда изменило прежний порядок. Впрочем, очевидно, что в подобных случаях слово «кроссовки» — не столько конкретный тип обуви, сколько символ, эффектный риторический прием. Когда книга о танце постмодерна называется «Терпсихора в кроссовках», мы сразу понимаем, что речь пойдет не о классическом балете. Кроссовки традиционно воспринимаются как один из символов современности и бунта против консервативной иерархичной системы наряду, например, с джинсами.

Еще более наглядно о трансгрессивном потенциале спортивной обуви напоминают заголовки и названия, в которых кроссовки соединяются с чем-то на первый взгляд неожиданным, несовместимым с ними хронологически или идеологически. Название детской книги «Шерлоки Холмсы в кроссовках» напоминает об устойчивых ассоциациях спортивной обуви с детством и юностью. Бостонский музыкальный коллектив, выбравший себе название «Композиторы в красных кроссовках» (The Composers in Red Sneakers), намекает на противопоставление классического и современного, высокой и низкой культуры (которую здесь символизирует спортивная обувь). Выставленные напоказ кроссовки на ногах одетой в традиционное подвенечное платье Джулии Робертс на постере фильма «Сбежавшая невеста» — неуместная гротескная деталь и намек, что дальше что-то в этой истории пойдет не так.

Почему мы до сих пор ставим вопрос о том, в каких отношениях находятся между собой мода и кроссовки? Что дает людям основание делать вывод, что кроссовки победили ту моду, о которой так тоскуют в эпоху быстрой моды и масс-маркета? Или даже убили моду, которая в этом дискурсе как будто уподобляется Римской империи, погибшей от рук варварских племен.

Элизабет Уилсон заключает, что мода — это «такая одежда, в которой главное — быстрая, непрерывная смена стилей» (Уилсон 2012: 20). При этом существуют также пространства антимоды или другой моды — вестиментарные практики, не подверженные столь же быстрым переменам либо формирующиеся как оппозиционные по отношению к системе потребления, диктующей необходимость постоянных перемен. В качестве примера Уилсон приводит традиционную одежду незападных культур (Там же: 247). Туда же, к пространству антимоды, вероятно, стоит отнести и консервативный статусный костюм, своего рода аналог традиционного платья в современной западной культуре, и субкультурные стили, поскольку большинство из них манифестирует свою оппозиционность мейнстримной вестиментарной культуре. Элементы этих практик могут быть присвоены той индустрией моды, которую имеет в виду Уилсон, но в чистом виде они всегда будут восприниматься как нечто постороннее ей. Далее мы рассмотрим, как формировались представления о спортивной обуви как элементе антимоды или другой моды. Чтобы понять, на чем оно основано, рассмотрим вначале, в каких отношениях находятся между собой спорт и мода вообще. С одной стороны, взаимное влияние этих двух форм культуры вроде бы является общепризнанным фактом. Многие исследователи сходятся во мнении, что история одежды в XX веке, говоря словами Элизабет Уилсон, включает в себя многочисленные примеры «миграции спортивной одежды в город» (Уилсон 2012). Кристин Бар называет двумя главными вестиментарными инновациями столетия джинсы и спортивный костюм (Бар 2013: 269).

С другой стороны, мода и спорт до сих пор в определенном контексте воспринимаются как антагонисты. Лигайя Салазар во вступлении к каталогу выставки «Fashion v Sport» указывает на распространенное представление о моде и спортивной одежде «как диаметрально противоположных концах культурного производства» и упоминает «дихотомию между присущей спорту вневременностью и постоянно меняющейся природой моды» (Salazar 2008). В эссе Кристофера Бруарда в том же каталоге приводится цитата, в известной степени поясняющая эту точку зрения. Рассматривая игровую футбольную униформу, автор констатирует, что за десятилетия та претерпела лишь незначительные изменения (в частности, вес и длина трусов), и фотографии игроков 1900-х и 1960-х годов выглядят чрезвычайно похоже. Может, однако, показаться, что моду в данном контексте сводят только к декоративным деталям костюма, с чем вряд ли можно согласиться. Сам Бруард, во всяком случае, склонен считать спортивную униформу «союзом неизменной традиции и прогрессивной инновации» и указывает на cходство этой концепции с тем, как понимал моду Вальтер Беньямин (см.: Ibid.: 24).

Сводить современный спорт исключительно к идее постоянства как минимум странно — достаточно вспомнить, как важна для него идея обновления рекордов, которые сегодня принято фиксировать даже в так называемых артистических видах спорта вроде фигурного катания. А вывод о неизменности силуэтов и форм спортивной экипировки не является универсальным — если это и сработает с футболом, то многие другие виды спорта его, наоборот, опровергнут. Да и в футболе вряд ли можно перепутать игроков 1960-х, 1980-х и, например, 2000-х годов.

Однако на более общем уровне основания для разговоров о диаметрально противоположных концах культурного производства найти несложно. Не стоит забывать, что в западной культуре мода как империя эфемерного возникла в системе, где искусство делилось на изящное и прикладное, причем последнее ценилось не столь высоко. Как минимум со времен Чарльза Ворта мода от-кутюр, как наиболее престижный сегмент модного производства, стремится ассоциировать себя со сферой высокого искусства — как живопись или архитектура. Немало сделал для окончательной концептуализации модельера как художника Поль Пуаре. В своих знаменитых мемуарах, которые вполне могут служить пособием по конструированию собственного творческого образа, Пуаре писал: «Призвание художника проявилось у меня раньше, чем призвание кутюрье» (Пуаре 2011: 21). С тех пор сравнение со скульптором и художником — популярный и весомый комплимент в адрес модельера, призванный выделить его из общего ряда. Перед нами не стоит цель в очередной раз поднять вопрос о правомерности подобных притязаний моды, нам важно только указать на свойственное ей самоопределение, важное в контексте данного разговора.

Индустрия моды как культурный институт склонна понимать себя как более престижную сферу дизайна в сравнении с другими индустриями, связанными с производством костюма. В то же время производство спортивной обуви, как и обуви вообще, долгое время рассматривалось скорее как высококвалифицированное ремесло. По мнению дизайнера и художника Марка Эко, эта точка зрения продолжает существовать и сегодня, что хорошо заметно при сопоставлении моды (как высокого искусства) и индустриального дизайна (как преемника ремесла): «До момента, как индустрия начала переосмыслять границы того, куда дизайн может поднять спортивные товары, кроссовки относились к сфере промышленного дизайна, а не моды. Если Тинкер Хэтфилд создавал высокие баскетбольные кроссовки, сторожа-привратники моды считали это всего лишь работой промышленного дизайнера. Зато когда Louis Vuitton и Марк Джейкобс делают по сути то же самое (и даже копируют), они называют это модой?» (Semmelhack et al. 2015: 57). Эту дискуссию можно считать типичным примером борьбы за гегемонию в культурной сфере — в данном случае, борьбы за право определять, что есть модный продукт. По мнению Эко, спортивная обувь если не разрушила, то подточила основание этой традиционной иерархии: «Кроссовки сделали моду менее фашистской. И это здорово» (Ibid.).

Можно также вспомнить, что в системе, где культура разделяется на высокую и низкую, искусство традиционно причисляется к первой группе, в то время как спорт традиционно помещается в разряд низовой культуры. Существует богатая традиция критики спорта от представления его «сгустком тончайше распределенной, всеобщей ненависти, который оттягивается в состязания», репрессивного средства общественного контроля (или подобия опиума для народа) до культивирования «нормативного представления интеллектуалов о спорте как сфере, не относящейся к культуре в традиционном, интеллектуалистском ее понимании». С этой точки зрения мода, причисляющая себя к искусству как форме высокой культуры, и спорт действительно могут восприниматься как находящиеся на «противоположных концах культурного производства». При этом мода в силу двусмысленности собственного положения в системе искусств оказывается, вероятно, особенно чувствительна к подобным сопоставлениям.

Как отмечают Адам Гечи и Вики Караминас, спорт как концепт внутри индустрии моды скорее выражает абстрактную идею, чем имеет отношение к практической утилитарности (Geczy, Karaminas 2015). Связанные с ним рекламные нарративы часто отсылают к универсальным темам модного дискурса: богатству, здоровью, удовольствию и успеху. Здесь также уместно вспомнить тезис Энн Холландер, согласно которому мода, заимствуя что-то, отвергает его первоначальные значения, поскольку в таких заимствованиях ее интересует лишь эстетический потенциал формы как пространство для экспериментов и возможность добиться новых визуальных эффектов (Холландер 2015). Холландер говорила в первую очередь о заимствования модой мотивов исторического костюма и традиционного платья, но очевидно, что со спортом и спортивной экипировкой она работает таким же образом.

Показательным примером в этом смысле является ретроспорт — пожалуй, единственный безусловно авторитетный спортивный стиль, который принимают и мода как индустрия переменчивых стилей, и консервативная вестиментарная традиция, базирующаяся на культурных архетипах. Если говорить о конкретных формах, этот стиль чаще всего обращается к костюмным традициям 1920-1930 -х годов (в некоторых случаях 1950-х), видам спорта, которые ассоциируются с привилегированным классом и буржуазными традициями, а также к сопутствующей им спортивной одежде. Чаще всего речь идет о гольфе, теннисе, яхтенном спорте. Эту спортивную одежду сегодня мало кому придет в голову использовать для настоящих тренировок (как минимум из-за веса), но для повседневной моды важнее оказываются эстетическая форма и значения, которые ей приписывают.

В чем причина востребованности концепта «ретроспорт»? Мы привыкли смотреть на 1920-е и 1930е годы как на время, когда «пространства моды и спорта сближаются» (Бар 2013: 183). Большую роль в этом сыграли представители высокой моды, такие как Жан Пату или Шанель, работавшие со знаменитыми спортсменами. Однако не меньшую роль, как представляется, играет здесь культурная инерция. Можно ли с уверенностью сказать, что на наше представление об этом времени (как и на выбор видов спорта) не влияет позднейшая традиция воспринимать его как эталон респектабельной элегантности, а отдельные виды спорта — как синоним респектабельного досуга?

Примеры такой традиции дает нам жанр консервативных советов о правильном гардеробе. «Хотя теннис, гольф и все виды яхтенного спорта больше не являются исключительным атрибутом верхушки среднего класса, они все еще ассоциируются с некоторым уровнем успеха», — наставлял своих читателей Джон Т. Моллой в книге «Одеться для успеха», вышедшей во второй половине 1970-х годов (Molloy 1976: 166). Он же полагал, что «вся приемлемая спортивная одежда должна нести ассоциации со стилем верхушки среднего класса».

Исследователи разных направлений ретромоды отмечают, что, хотя многими ее поклонниками движет искреннее желание как можно достовернее воссоздать любимую эпоху, на самом деле они почти всегда воспроизводят идеализированную картину. Мы почти всегда имеем дело с гламуризацией исторического периода. Это хорошо видно на примере двух знаменитых французских теннисистов Сюзанны Ленглен и Рене Лакоста, с которыми в первую очередь ассоциируются элегантные спортсмены межвоенного периода. Это же можно сказать и, например, о британце Фреде Перри. Ленглен, чьи внешние данные позволяли ей выстраивать нарочито женственный образ в соответствии с настроением эпохи, традиционно описывают словами «элегантность, гибкость, грация, а также быстрота и сила» (см., например: Бар 2013: 182). Но не все спортсменки того времени были на нее похожи. Как показывает в своем исследовании Кристин Бар, в период между мировыми войнами карьеру в спорте стремились построить и женщины другого типа, например Виолетта Моррис, чей публичный образ кардинально отличался от Ленглен.

В свою очередь, образ Рене Лакоста как иконы стиля в популярной культуре обладает почти тем же набором качеств, которые традиционно видят в Ленглен. Например, дизайнер Кристоф Лемэр в период своей работы на посту креативного директора Lacoste описывал спортсмена как «воплощение своего собственного стиля» и «очень элегантного, шикарного, творческого, здорового, современного спортсмена, который наслаждался жизнью» (Jaeger 2009: 131).

Элизабет Уилсон считала, что мода, как и капитализм, поселяет «в людях тоску по тому образу жизни и тем возможностям, которые навсегда останутся для них недоступны» (Уилсон 2012: 28). Теннисная ретромода эксплуатирует обаяние эпохи и тоску по образу жизни, который является объективно недоступным в силу временной дистанции. А упомянутые спортсмены, как и образ ретроспорта в целом, представляют собой воплощение проверенной временем респектабельности, которую удобно адаптировать к современности. Это делает их, в своем роде, безупречным модным идеалом.

Хотя теннисные туфли, в которых играли Ленглен, Лакост или Перри, визуально не слишком похожи на современные кроссовки и заметно отличаются даже от моделей 1960-х годов, спортивный ретростиль все же повлиял на современные вкусы в области спортивной обуви. В период между двумя мировыми войнами именно однотонные белые туфли закрепляются как обязательная часть теннисной экипировки престижных клубов и игроков серьезного уровня. Белая обувь без «украшений» становится атрибутом элегантного теннисного гардероба, и в этом качестве упоминается во многих руководствах по стилю (в частности, в упомянутой выше книге Моллоя). Эта традиция в сочетании с модой на ретро, охватившей мир с начала 1990-х годов, сегодня обеспечила низким белым теннисным кедам или кожаным кроссовкам репутацию городской классики и самого элегантного из всех видов спортивной обуви. Выбирая такую обувь, с символической точки зрения люди получают возможность одновременно отдать дань демократичному современному стилю и традиционным вестиментарным нормам элегантности.

На уровне семантики костюма еще одной проблемой в контексте присвоения спортивной обуви повседневной/неспортивной модой стала репутация кроссовок как символа удобства. Это может казаться парадоксальным, но под влиянием культурных стереотипов вопрос физического комфорта в отношении костюма во многих случаях противопоставляется модному или нормативному. За обувью в культуре помимо практической функции традиционно принято закреплять символическую, и между ними часто происходит конфликт. Исследователи костюма находят подтверждение этому в разных культурах, где статусная обувь часто была непрактична и не слишком удобна: например, поднимала своего обладателя на значительную высоту, но препятствовала активному передвижению, строение носка обуви могло не соответствовать анатомическим особенностям стопы человека и реальной форме пальцев и т. д. (Persson et al. 2015: 12-13). Как отмечает Хелен Перссон в своей статье «Объект желания: культ обуви», даже популярные в первой половине XIX века женские туфельки на плоском ходу, которые на первый взгляд могут показаться воплощением удобства, на самом деле могли ограничивать свою обладательницу так же, как туфли на очень высоком каблуке, поскольку верх из ткани и тонкая подошва делали их практически непригодными для передвижения за пределами дома (Ibid.: 13).

Культурные стереотипы, унаследованные прежде всего из аристократической и буржуазной традиций, также предписывают смотреть на костюм как на инструмент самодисциплины. Тело цивилизованное долго воспринималось как тело дисциплинированное, а одним из средств достижения этой цели был костюм, задающий техники тела, санкционирующий одни жесты и ограничивающий другие. Западный костюм привилегированных групп дает множество ярких иллюстраций на эту тему, достаточно вспомнить корсеты или тугие воротнички. Веру в почти чудодейственную силу костюма преображать человека не только внешне, но и внутренне можно считать одной из культурных констант. Здесь можно вспомнить как нападки на моду со стороны пуритан или других борцов за нравственные устои, ратовавших за более «приличное» платье, так и популярное сегодня представление о том, что переодевание из условно домашней одежды в условно уличную (или рабочую) может существенно повысить производительность труда у людей, работающих из дома.

В свою очередь, существует точка зрения, что комфортная одежда и обувь могут привести к отсутствию этой дисциплины тела и дисциплины вообще. По этой причине они вызывают беспокойство и даже культурно или социально стигматизируются. Одна из читательниц блога Man Repeller признавалась, что так и не смогла, несмотря на все аргументы модных медиа, найти общий язык со спортивной обувью в повседневной жизни: «Я отказалась от кроссовок довольно давно <…> Я просто чувствовала себя слишком старой и неопрятной, когда носила их. <…> То, что придает высокой худой девушке естественный вид, словно она не прикладывала никаких усилий, делало меня, выражаясь словами моего бойфренда двадцатилетней давности, „похожей на бездомную“» (Syrett 2016).

Хотя модные медиа нередко провозглашают кроссовки символом победившего удобства, в действительности покупатель чаще всего вынужден искать компромисс, балансируя между двумя системами ценностей. Известный шопинг-консультант Бетти Гольбрайх в своей книге советов о моде и стиле пишет: «Моя мама говорила: если вам жмут туфли, вы их носите на лице. Это, конечно, так, однако не нужно забывать о моде и стиле в угоду комфорту. Самое большое удовольствие покупка туфель приносит тогда, когда находится на первый взгляд совершенно непрактичная пара» (цит. по: Гольбрайх 2016). Книга Гольбрайх позиционируется как написанная на основе многолетнего личного опыта, и ее можно отнести к типу «советов о моде с точки зрения здравого смысла». Автор не призывает отказываться от комфорта, однако статус эксперта в области моды не позволяет также и признать его безусловный приоритет. Гольбрайх тем не менее включила кроссовки в рекомендованный базовый набор обуви, уточнив, однако, что использовать их стоит «для любого спорта или активных занятий, даже если они в вашем случае равняются прогулкам по городу» (Там же).

В моде дихотомия противопоставления удобства и стиля проявляет себя в конструировании образа модельера-творца. В романтической традиции одной из важных составляющих образа настоящего художника является примат его воли над желаниями публики. Возможно, именно поэтому важным элементом публичного образа дизайнера из мира большой моды являются диктаторские замашки и стремление навязать модной публике свою волю даже в ущерб ее комфорту. Популярная история моды полна сюжетов о том, как тот или иной человек единоличным усилием что-то ввел в моду или изобрел. Несмотря на то что мода — это бизнес, подозрение, что дизайнеры работают с оглядкой на потенциального потребителя, часто воспринимается критиками и публикой довольно болезненно, как признак упадка, как пораженчество и предательство ценностей искусства. Что бы мы ни чувствовали, читая о том, как в знаменитом платье-конверте Кристобаля Баленсиаги было практически невозможно сходить в туалет, эта эмоция у многих практически наверняка будет сопровождаться восторженным вздохом: «Вот это настоящий художник!» Здесь также можно вспомнить приписываемый Эльзе Скьяпарелли тезис, что нужно подгонять не платье по фигуре, а фигуру под платье.

Учитывая специфику современного костюма, обувь способна причинить человеку наибольшие страдания в том случае, если она неудобная или неправильно подобрана. Риторика превентивной медицины и заботы о себе в определенной степени расшатала привычные нормы, однако не перевернула ситуацию полностью. Как отмечает Роуван Бэйн, «даже в нынешние озабоченные здоровьем времена влияние моды и желания выглядеть хорошо слишком часто перевешивают заинтересованность в благополучии и хорошем самочувствии нашего тела» (Persson et al. 2015: 68). Когда человек делает очевидный выбор в пользу удобства, с точки зрения системы ценностей моды и стиля, это может восприниматься как сарториальное пораженчество. Иллюстрацией может служить история с кроссовками Виктории Бекхэм. Зимой 2017 года певицу и дизайнера впервые заметили на публике в спортивной обуви, и сама Виктория объяснила такой выбор практическими соображениями: «Я не могу больше носить каблуки. Я много путешествую. И одежда должна быть простой и удобной». Такой поход к выбору одежды многие восприняли как идущий вразрез с той философией, которой Бекхэм придерживалась раньше, и эта история стала достаточно громким информационным поводом. Vogue охарактеризовал Викторию Бекхэм как «способную всегда выглядеть готовой к встрече с папарацци», имея в виду, что даже повседневные образы дизайнера всегда четко выверены и работают на ее имидж стильной звезды. Издание People посчитало, что с 2007 года даже в аэропорту Викторию не удавалось сфотографировать в чем-то кроме обуви на каблуках, и заключило, что «если бы кто-то мог прожить жизнь в соответствии с мантрой „мода прежде функции“, это была бы Бекхэм» (Kratofil 2016). Сам этот материал носил красноречивый заголовок «Виктория Бекхэм больше не может носить каблуки. Давайте вспомним ее самую безумную обувь, пока будем скорбеть». Не лишенная иронии, такая подача материала тем не менее создавала у читателей ощущение чего-то экстраординарного, конца эпохи, словно последний бастион традиционный моды сдался на милость кроссовкам.

 

Антимода

Среди значений, приписываемых спортивной обуви как элементу повседневного костюма и формирующих противоречивое отношение к ней, нужно также упомянуть риторику банальности, в которой кроссовки выступают как синоним антимоды и антистатуса. Среди героев, представляющих собой стереотипное воплощение сарториальной непритязательности, встречаются, например, «мама в кроссовках» (mom in tennis shoes) и «папа из пригорода» (suburban dad), а также «разведенный папаша» (divorced dad), на ногах которых подразумевается спортивная обувь. Согласно распространенным представлениям, эти категории людей не следуют модным трендам. Их социальный статус нельзя назвать низким, однако он и не настолько высок, чтобы простить им это пренебрежение или начать воспринимать его как антимодное модное заявление. Этим «мама в кроссовках» отличается, например, от «исполнительного директора в худи», о котором пойдет речь далее.

Когда американский политик Патти Мюррей получила назначение на высокую позицию в сенате США, издание Atlantic озаглавило посвященную этому статью «Из „мамаши в кроссовках“ в одного из самых влиятельных демократов» (Wilson 2011). Определение «mom in tennis shoes» принадлежит самой Мюррей: в начале политической карьеры она позиционировала себя как «человек из народа», способный стать голосом простых людей с рядовыми заботами, и благодаря этому в 1992 году стала первой женщиной-сенатором от штата Вашингтон. Игра слов, которую можно увидеть во многих материалах, посвященных Мюррей, напоминает нам, что с точки зрения статуса (одного из важнейших качеств, трансляцию которого приписывают костюму) образ «mom in tennis shoes», принесший ей первоначальный политический капитал, традиционно ассоциируется с не самой высокой ступенью социальной — и сарториальной — лестницы. В другой статье, посвященной перевыборам политика в сенат с намеком на новые козыри ее политической программы, также говорится, что Мюррей стремится избавиться от «мамского образа» и «пытается сбросить те поношенные кроссовки» ради пары более статусной обуви — «мощных беговых кроссовок» (Kelly 2002).

Термином suburban-dad casual (то есть повседневный образ папаши из пригорода) издание The New Yorker однажды окрестило манеру одеваться тогдашнего тренера сборной США по футболу Юргена Клинсманна на чемпионате мира в Бразилии. Костюм, в котором он выходил на матчи, включал в себя футболку, брюки хаки и кроссовки. Автор отмечает, что Клинсманн выглядел как «отец, тренирующий своих детей в команде до 12 лет, но на мировом уровне» (Crouch 2014). Хотя автор в целом одобрительно относится к стилю Клинсманна и высоко оценивает его предполагаемое желание польстить американской публике (выбрав популярные штаны), он отмечает, что большим амбициям отвечал бы костюм совсем другого типа. «Возможно, нам нужен тренер, который одевался бы как для работы, которую он хотел бы иметь, а не для той, которую он имеет сейчас. То есть (старался) быть меньше похожим на тренера по американскому футболу, а больше — на тренера по (европейскому) футболу мирового класса. Nike, сшей мужику костюм!» (Ibid.).

Здесь мы видим то же стремление разделить обыкновенное и модное/статусное. Костюм Клинсманна напоминал манеру одеваться большинства рядовых американцев как ее часто себе представляют. Однако, когда речь заходит о стиле и статусе, которым костюм наделяет своего обладателя, автор статьи вспоминает о совершенно других желаемых образцах.

Почему образы мамы в кроссовках, папы из пригорода или, к примеру, пенсионера на отдыхе в смысле следования моде воспринимаются как маргинальные и потому стигматизируются? Автор пособия для журналистов и писателей Дональд Мюррей использует понятие «клише восприятия» — узкие рамки, через которые воспринимается окружающий мир (Murray 2000). По мнению автора, к таким клише люди прибегают в ситуации, когда у них мало времени на принятие решения. Одно из таких устоявшихся архетипических клише: пригороды всегда унылы, жертвы всегда невинны, бюрократы ленивы и т. д. Мюррей говорит в первую очередь о журналистской работе, но очевидно, что такие клише через используемые в СМИ образы проникают и в воображение их аудитории. Поэтому пригороды, среда обитания «мам в кроссовках», часто воспринимаются как пространства антимоды или не-моды, а кроссовки как атрибут стиля пригородов — как ее воплощение.

Интересно, что производители спортивной обуви поначалу не только не стремились создать для своей продукции репутацию модной, но даже сопротивлялись этому. Вполне возможно, это происходило под влиянием другого культурного стереотипа — представления о несерьезности, легкомысленности и пустоте моды. Поскольку главным конкурентным преимуществом настоящих спортивных кроссовок были технологии и научный подход, ассоциации с этим легкомысленным миром казались грозящими чем-то вроде репутационных потерь. Представитель одного из нью-йоркских магазинов женской спортивной экипировки пояснял, что они «стараются смешивать моду и функциональность»: «Мы не хотим быть слишком ориентированными на серьезных спортсменов, но в то же время мы не хотим отпугнуть женщин, серьезно занимающихся спортом, слишком большим количеством моды. Поэтому у нас, например, нет бикини. Все наши купальники — для тех, кто всерьез занимается плаванием» (Schiro 1981). В 1986 году The New York Times цитировала представителя компании Nike: «Мы стараемся не использовать здесь слово „мода“. Мы обращаемся к спортивной составляющей» (Gross 1986).

И сегодня позиционирование себя как профессионала функционального дизайна, а не моды может давать свои репутационные преимущества. Владелец брендов C. P. Company и Stone Island Карло Риветти в одном из интервью подчеркнул, что «чувствует себя более комфортно в мире дизайна, чем в мире моды» и мечтает о том, чтобы продукция его фирмы однажды была выставлена в музее рядом с пишущей машинкой Olivetti. Одним из главных отличий его подхода от «подхода мира моды», по мнению Риветти, является упор на «технические исследования и эксперименты», а также внимание к утилитарности: «Вы никогда не увидите на наших вещах карманов, расположение которых не имело бы смысла. Каждая деталь имеет свою функцию и причину быть на том месте, где она есть» (Jaeger 2009: 137). В то же время Риветти указывает на разницу между производством сугубо функциональных вещей вроде военной униформы, рабочей одежды или спортивной экипировки, которые служат вдохновением для его брендов, и повседневной модой. И свою работу описывает как «преобразование рабочей одежды из сферы профессионального использования в сферу гражданского, повседневного использования» (Ibid.: 138).

Но что в представлении потребителя способно наделить функциональную одежду или аксессуар статусом модной и сгладить негативные культурные коннотации? На примере дизайнерских кроссовок можно сделать вывод, что такого эффекта позволяет добиться некая символическая добавочная стоимость.

Сами по себе кроссовки от-кутюр оказались неоднозначным явлением. Некоторые дизайнерские кроссовки визуально так сильно напоминали конкретные, уже существующие разработки спортивных брендов, что это становилось поводом для судебных исков со стороны последних и давало основание обвинить индустрию моды в подражательстве и копировании — тех грехах, от которых десятилетиями страдала она сама. Не случайно размышляя о феномене дизайнерских кроссовок в целом, журналистка Симона Смит критически определяет эту практику как «снисходительную имитацию самых выдающихся силуэтов, придуманных индустрией спортивной экипировки» (Smith 2016). Кроме того, бренды высокой моды часто чрезмерно увлекаются не характерными для кроссовок традиционными приемами декорирования статусной обуви (достаточно вспомнить кроссовки Gucci, обсыпанные имитациями драгоценных камней).

Вместе с тем кроссовки от-кутюр помогли решить важную задачу: заинтересованная категория потребителей получила то, что хотела, — неспортивную спортивную обувь. Мода на кроссовки в повседневном гардеробе всегда воспринималась как пришедшая с улицы, снизу, от субкультур (от респектабельной беговой обуви до обуви маргинальных футбольных фанатов или хип-хопа). Символическая связь с миром высокой моды добавляла спортивной обуви важный символический капитал, которого до определенного момента не было у спортивных брендов. Получая такую символическую надбавку, продукт перестает восприниматься частью аудитории как культурно или социально трансгрессивный.

Модному блогеру Элисон Сиретт принадлежит остроумное сравнение обычных кроссовок с овсянкой без добавок. Сиретт пишет: «До того как дизайнеры стали частью уравнения, Converse были просто Converse, Vans — просто Vans, а кеды Superga — просто Superga. У меня было по паре каждой марки в шкафу, и я могла чередовать варианты на уик-энд. И хотя я иногда играла с их мальчуковой природой с помощью более женственной одежды <…> мои стилистические поиски никогда не доходили до более глубокого контекста. Классические нетребовательные кроссовки и кеды были как овсянка в моем гардеробе: ничего нарядного или особенного, но удовлетворительный результат каждый раз гарантирован» (Syrett 2016). В свою очередь, спортивную обувь, получившую дополнительный символический капитал благодаря поддержке модных авторитетов, блогер сравнивает с овсянкой, в которую добавили кленовый сироп и миндальное молоко, бананы, орехи и шоколадные хлопья.

Со временем стратегию добавочного символического капитала стали использовать и спортивные бренды. Сотрудничество с дизайнерами из мира большой моды помогло им сократить символический разрыв между полями моды и спорта в воображении покупателей. Неслучайно в качестве партнеров спортивные бренды часто выбирают дизайнеров, имеющих репутацию интеллектуальных и авангардных. В качестве примеров можно вспомнить коллаборацию Puma и Hussein Chalayan или Converse c Maison Margiela или Comme des Garmons. Знаток кроссовочной культуры Гэри Аспден назвал такие «коллаборации с третьей стороной» «взаимовыгодным обменом ценностями и активами» (Aspden 2016). При этом главным активом спортивных брендов в этой системе взаимоотношений с точки зрения бизнеса считаются производственные ресурсы и система распространения. Говоря о сотрудничестве с Риккардо Тиши, представитель компании Nike Джарретт Рейнольдс отметил, что «в этом и состоит красота коллаборации — мы можем помочь привести Риккардо в мир спорта, который является нашим экспертным полем. С другой стороны, его видение продвигает наш дизайн туда, куда мы бы не смогли добраться самостоятельно» (Nike 2016). Некоторые такие коллаборации переросли в длительную совместную работу, как в случае с adidas и дизайнерами Йодзи Ямамото и Джереми Скоттом.

Наряду с известными дизайнерами из мира настоящей моды еще одной категорией партнеров с нужным для производителей спортивной обуви символическим капиталом стали представители современного искусства (например, Джефф Кунс), мастера граффити, музыканты и нишевые бренды уличной моды. В некоторых случаях связь со спортом здесь может быть более очевидной (например, когда нишевая марка связана с культурой футбольных фанатов), но все равно она осуществляется через посредника — в данном случае через субкультуру. Главным же оказывается неспортивный символический капитал, который повышает престиж продукта.

Этот процесс можно сравнить с механизмом артификации, чрезвычайно важным для самой индустрии моды. По аналогии с превращением не-искусства в искусство здесь происходит превращение того, что еще недавно считалось не-модой, — в моду. В результате такой трансформации повышается сарториальная заметность спортивной обуви, а заодно ее символическая ценность и материальная стоимость — кроссовки из подобных коллабораций традиционно стоят дороже.

Однако даже появление модных кроссовок (fashion sneakers) не мешает воспринимать поля спорта и моды как два противоположных конца культурного производства. Да и было ли одобрение кроссовок со стороны моды и ее авторитетов таким безоговорочным, как это иногда представляют? Вроде бы приняв кроссовки, мода пытается описать их собственным языком, включить в собственную систему координат. Иногда это происходит посредством традиционных нарративов, которые давно используют модная пресса и реклама. Отвечая на вопрос читательницы, модный колумнист газеты Guardian Хэдли Фриман заключает, что «вся креативность и самовыражение, которые когда-то заключались в модных туфлях, никуда не делись. Они просто были перенесены на кроссовки. И поскольку палитра здесь более ограниченна, чем разнообразие некогда доступных женских туфель, мельчайшие детали кроссовок теперь нагружены значением. Разница между женщиной, которая носит Converse (хипповатая креативность), и той, которая выбирает Superga (хочет стать „законодательницей мод“ (It girl), куда более драматична, чем между теми, кто когда-то носил Ferragamo (старомодная элита) и кто дал клятву верности Chanel (модная элита). Так что, когда вы спрашиваете, какие кроссовки стоит приобрести, Кэролин, это на самом деле зависит от того, что вы за личность. Посмотри на мои кроссовки — узрей мою душу» (Freeman 2017).

Эксперт вроде бы не ставит под сомнение статус кроссовок как модного элемента костюма. Однако спортивная обувь все равно в некоторой степени противопоставляется традиционной моде — в данном случае на основании ее недостаточного разнообразия. Это противопоставление может указывать не только на цеховое, но и на поколенческое предубеждение, ведь предполагаемое единообразие и склонность к квазиуниформе — довольно распространенный упрек со стороны традиционалистов от моды в сторону так называемой молодежной манеры одеваться, непременной частью которой сегодня считаются кроссовки. Впрочем, коллекционеры кроссовок вряд ли согласились бы с утверждением, что выбор, который есть у современного потребителя, грешит недостаточным разнообразием.

Спортивной обуви не только присваивают новые значения, внутри модного дискурса формулируются правила правильного и неправильного ее использования, напоминающие по форме очень старый жанр модных инструкций. Так медиа вместе с идеей одобрения спортивной обуви воспроизводят идею о том, что к кроссовкам в повседневном гардеробе все же нужно относиться с осторожностью. Эти советы призваны помочь обычному потребителю не совершить модной ошибки вместо яркого стилистического заявления. В числе самых популярных рекомендаций: выбирать кроссовки для повседневного и тем более делового гардероба из строго определенных категорий, избегать моделей, предназначенных для серьезных занятий спортом (high-performance), ухаживать за кроссовками так же тщательно, как за обычной обувью, не носить одни и те же модели для занятий спорта и в повседневной жизни. Одновременно посредством списка модных ошибок и оплошностей потребителю напоминают традиционный набор негативных ассоциаций с ординарностью, излишней спортивностью, принадлежностью к низкой культуре и т. д.

Редактор издания Mr Porter Дэн Руквуд, предваряя свой вариант такого списка, представляет его как «несколько полезных указаний, чтобы вы точно не допустили ошибку и не выглядели как менеджер среднего звена по дороге на работу из пригорода во время массовой транспортной забастовки» (Semmelhack et al. 2015: 39). Здесь в роли жупела фигурирует еще один типичный образ немодного обывателя — человека, который вынужден долго ехать на работу и ставит комфорт превыше стиля. Кроме того, Руквуд призывает не носить кроссовки «на действительно формальные мероприятия» — «свадьбы, похороны, собеседования и заседания суда», а также считает, что «для банкиров, продавцов страховки и адвокатов» спортивная обувь — это «строго стиль выходного дня» (Ibid.). Как напоминает Энн Холландер, даже в пространстве демократичной и разнообразной современной моды сохраняются «пространства взрослой элегантности» (свадьбы, суды и офисы) (Холландер 2018), куда кроссовки, с общепринятой точки зрения, не допускаются.

В материале «Как носить кроссовки на работу (И избежать неприятных последствий)» издание Complex, ориентированное скорее на энтузиастов кроссовок, чем просто на модную публику, также обращается к теме негативных ассоциаций, которые спортивная обувь способна вызвать у других. Например, ощущение неряшливости костюма (символом которой часто выступают неправильные кроссовки в сочетании с плохо сидящими брюками) в деловой обстановке может спровоцировать негативные выводы о деловых качествах его обладателя. Поэтому читателям рекомендуется для работы выбирать кроссовки нейтральных цветов (белого, черного, темно-синего, серого или коричневого) или полностью черные модели без контрастной подошвы и делать так, чтобы «чем меньше они привлекали внимания, тем лучше. Ведь цель — носить кроссовки и избежать неприятных последствий, а не сообщить миру, что правила нарушаются» (Welty 2015). А модели в стиле ретро вроде Nike Tennis Classics, adidas Stan Smiths или Common Projects Achilles, по мнению автора материала, «не выглядят так неуклюже в сочетании с парой брюк или чинос как последние модели баскетбольных кроссовок. Выбор одного из этих вариантов говорит: „Эй, я в теме и не формалист, застегнутый на все пуговицы“, и одновременно показывает, что человек переживает о своей работе и беспокоится, какое впечатление он производит на других» (Ibid.).

Журналист и блогер Ханна Рочелл на правах эксперта по стилю сообщает в своей книге, что любит «смешивать спортивную обувь с чем-то элегантным, чтобы не выглядеть так, будто на самом деле иду в спортзал». Поэтому она носит скейтерскую обувь со строгими брюками, а кроссовки с юбкой-карандаш (Rochell 2014).

Подобную риторику можно обнаружить и применительно к родственному моде на кроссовки феномену athleisure — практике носить сугубо утилитарную тренировочную экипировку в качестве повседневной. Двадцатидвухлетняя студентка Parsons, одетая в кроссовки, легинсы, свободный черный свитер и белый короткий пуховик, объясняет журналисту Business Insider: «Athleisure — это удобно. Некомфортно ходить в симпатичных туфлях целый день. В Нью-Йорке комфорт превыше всего, но я стараюсь добавить немного нарядности, чтобы это не выглядело непривлекательно» (Jacobs, Hanbury 2017). Подобные признания делали и другие участники проведенного изданием опроса, кто-то констатировал, что с приходом новой моды «совершенно разучился наряжаться». Показательно, что этот материал, состоящий из фотографий людей с объяснениями, что на них надето, почему и как часто они одеваются подобным образом, использует все тот же образ «убийства» моды в заголовке: «Мы отправились на улицы Нью-Йорка, чтобы запечатлеть тренды, убивающие традиционный модный рынок».

В этом контексте неслучайным представляется тот факт, что виды спортивной обуви, которые уже вышли из употребления собственно в спорте, получили в модном контексте дополнительное репутационное преимущество. В каком-то смысле модой становится то, что уже перестало быть спортивной обувью. Речь прежде всего о кедах с парусиновым верхом и резиновой подошвой, которые сегодня ассоциируются скорее с ретро и бунтом (в том числе против моды), или кроссовках ретромоделей.

Устойчивые культурные конструкты, которые рассматривались в этой главе, или их отголоски на уровне повседневных практик до сих пор мешают воспринимать спортивную обувь как в полном смысле слова модный предмет. В 2009 году известный блогер Гаранс Доре, посвящая пост кроссовкам на каблуках, отмечала у себя наличие таких предубеждений: «Ничто не могло бы нанести столь сильный удар по моей французской элегантности и шику, как употребление слов «кроссовки» и «стилетто» в одном предложении» (Dore 2009). Норвежская журналистка и исследователь моды Анна-Мария Гранде на своей лекции в Москве рассказала, что, собираясь на это мероприятие после прогулки по городу, она переобулась из кроссовок в ботильоны на каблуках. На вопрос «почему» Гранде ответила, что таким образом старалась создать у аудитории впечатление человека, более компетентного в вопросах моды: «потому что каблуки — значит мода».

 

Статус

Вовлеченность в модную систему переменчивых стилей — не единственное, что определяет отношение людей к костюмным практикам или отдельным предметам одежды. Другим важным критерием, помимо актуальности и новизны, является статус, точнее, сообщения о статусе, которые можно прочитать в костюме. К мечтам о статусе, который можно подчеркивать или пытаться достигнуть, в том числе посредством костюма, могут отсылать как мода переменчивая, так и нестареющая классика.

Согласно устойчивому представлению, костюм несет информацию о статусе того, кто его носит. Вопреки распространенному представлению, даже современный костюм не избавлен от социальных маркеров — или того, что мы за них принимаем. В частности, Элизабет Уилсон отмечает, что сегодня разница между разными классами общества может выражаться в материалах и качестве исполнения вещей, даже если фасоны будут однотипными (Уилсон 2012).

Несмотря на общую демократизацию вестиментарных норм, на восприятие костюма в повседневном бытовом контексте по-прежнему оказывают влияние устойчивые культурные стереотипы. Поэтому часто даже вещи и практики, которые приобрели статус модных как одобренные авторитетами индустрии моды, вопреки заверениям профильных медиа, рисующих картину их безусловного принятия, воспринимаются настороженно или даже отрицательно. Например, книга «Как одеться для успеха» содержит главу с красноречивым названием «Почему модные дизайнеры опасны» (Why fashion designers are dangerous) (Molloy 1975). В представлении рядового потребителя даже модные вещи могут нести информацию о нежелательном статусе и потому тревожить. Как это сформулировал Дик Хебдидж, «нарушение авторитетных кодов, посредством которых организуется и воспринимается социальный мир, обладает силой провокации» (цит. по: Хебдидж 2008).

Руководства, содержащие советы относительно гардероба, часто апеллируют к впечатлению, которое костюм потенциально способен производить на других людей. Типичный пример истории, призванной убедить читателя в важности костюма с этой точки зрения, приводит в своей книге Джон Т. Моллой: «Несколько лет назад один политик со Среднего Запада, баллотировавшийся на не очень значительный пост, нанял меня в качестве консультанта после того, как эксперты сказали ему, что у него нет шансов добиться даже мелких успехов на этом поприще из-за отсутствия харизмы. Я поменял его гардероб и его образ, и сегодня он губернатор своего штата» (Molloy 1975: 15-16).

Ирвинг Гофман описал этот тип взаимодействия в обществе в работе «Представление себя другим в повседневной жизни», где связывал способность производить впечатление на других и способность к самовыражению. Гофман опирается на представление, что «скрытый нерв всякого взаимодействия — это желание каждого его участника контролировать и управлять реакциями других присутствующих» для получения желаемого результата на его действия (Гофман 2000: 35). Костюм как часть внешнего вида в этой коммуникационной системе является одним из элементов социального переднего плана (или личного переднего плана). При этом его можно рассматривать как в контексте произвольного самовыражения (ведь человек в большинстве случаев выбирает то, что на нем надето и как), так и в контексте самовыражения непроизвольного (Там же: 34). Как отмечают Гофман и Пьер Бурдье, на предпочтения человека могут оказывать влияние традиции его социальной группы, культурный капитал, усвоенный в процессе воспитания, и часто это происходит за пределами рефлексии. Гофман также полагает, что значение, которое присваивается элементам социального переднего плана, приобретает форму архетипического клише, поскольку все более сложная социальная организация общества требует менее сложной и по-прежнему понятной системы идентификаций и определений: «Вместо необходимости вырабатывать разные образцы ожидания и разумной реакции на каждое мелкое отличие каждого исполнителя и исполнения от другого наблюдатель может включить данную ситуацию в некую широкую категорию, вокруг которой ему легче мобилизовать свой прошлый опыт и стереотипы мышления» (Там же: 58). Тогда социальный передний план институционализуется в виде обобщенных стереотипных ожиданий и становится «коллективным представлением» и «самозаконным фактом» (Там же: 59-60).

Роль обуви в культуре не сводится исключительно к практической функции защиты ног. Существует много исторических примеров, когда обувь воплощала собой статус, власть и доминирование: позолоченные сандалии фараона в Древнем Египте, туфли с красными каблуками при дворе Людовика XIV и т. д. Историки костюма традиционно рассматривают обувь как носитель социальной информации, источник данных о вкусах владельца и его представлениях о собственной идентичности. Юния Кавамура обобщила эти представления, написав: «Обувь сообщает, кто мы есть, чем мы зарабатываем на жизнь и как мы думаем» (Kawamura 2016: 20).

Несколько упрощая, можно также сказать, что ноги — это часть тела, на которую традиционно смотрят в поисках ответа на вопрос, кто перед вами. Этот укоренившийся в культуре стереотип получил новое прочтение в современных мегаполисах. Так, многие представители кроссовочной культуры из Нью-Йорка склонны объяснять особенное значение, которое придавали обуви в этом городе, тем, что на улицах крупного города люди избегают контакта глаза в глаза, и поэтому смотрят под ноги — и на ноги других прохожих. В результате там «все — про обувь».

Конечно, в реальности этот процесс социальной идентификации по костюму имеет мало общего с эффектными номерами из детективных романов и сериалов, где по внешнему виду сыщики вроде Шерлока Холмса легко и без ошибок считывают биографию и личность владельца. Реальность намного сложнее и интереснее, а язык костюма не имеет словаря и алфавита единого образца. Корректнее было бы сравнить это с шифровальной машиной «Энигма», когда мы имеем сообщение на входе и набор знаков на выходе, однако чтобы верно его интерпретировать, в идеале нужно знать код шифрования. В жизни, как отмечает Гофман, наблюдатели вполне могут «неправильно понимать ситуацию и приходить к умозаключениям, не оправдываемым ни намерениями этого индивида, ни фактами» (Гофман 2000: 38).

Впрочем, в контексте нашего разговора имеет значение, что люди привыкли воспринимать костюм как что-то, что может быть прочитано другими и в определенных ситуациях стать источником важной информации о них самих. Поэтому до сих пор под влиянием культурной инерции мы склонны присваивать практически любой обуви то или иное значение, относить ее к той или иной символической категории. Например, воспринимать обувь как статусную или антистатусную. Хелен Перссон убеждена, что значение обуви как идентификатора статуса и привилегий укоренилось в культуре очень глубоко. Мы воспринимаем эти культурные значения через сказки, мифы, фольклор, не анализируя и не рефлексируя над первоначальными смыслами (Persson et al. 2015: 21).

В числе архетипических клише, повлиявших на репутацию кроссовок в неспортивном/повседневном и деловом контекстах, можно выделить устойчивые ассоциации с детской или подростковой обувью, а также с костюмом маргинальных сообществ (в том числе криминальных).

 

Детство и кроссовочный кризис

В США спортивная обувь в повседневном контексте стала ассоциироваться с детской и подростковой обувью после Второй мировой войны (Semmelhack et al. 2015: 63). К тому моменту развитие промышленности и освоение новых производственных центров с более дешевой рабочей силой (после войны таким центром на довольно долгий период стала Япония) превратили многофункциональную спортивную обувь из текстиля и резины в доступный элемент костюма, и это стерло из памяти тот ореол рафинированной респектабельности, который некогда окружал, например, туфли для тенниса. Кеды и кроссовки стали частью экипировки для школьных уроков физкультуры, а затем превратились в элемент костюма для внеучебного времени. При этом спортивная обувь долго оставалась привязанной к строго определенному неформальному контексту: на другие уроки в 1950-е и 1960е годы в американских школах в спортивной обуви могли не пустить.

Характерное описание будущей звезды шахмат Бобби Фишера в газете The New York Times призвано нарисовать для читателей убедительный образ четырнадцатилетнего вундеркинда, подчеркнуть контраст между его юным возрастом и удивительными интеллектуальными способностями, которые позволяли ему на равных играть со взрослыми: «Роберт Джеймс Фишер, одетый в кеды, штаны хаки и футболку, отхлебнул колы и объявил, что подсел на шахматы в возрасте шести лет» (Talese 1957). В подобной «униформе юности» Фишер появился на пресс-конференции, в ней же он запечатлен на многих своих ранних фотографиях.

В 1960-е годы газета The New York Times отмечала, что баскетбольные кеды на резиновой подошве «в настоящее время являются символом полноценного вступления в отрочество (boyhood)» (Bender 1962). «Проблемы (с материнской точки зрения) начинаются примерно в то же время, когда сын учится читать и писать. Между 6 и 8 годами, попадая в школу, где он получает возможность наблюдать за старшими и подражать им, мальчик обычно требует баскетбольные кеды». Статья также цитирует слова тринадцатилетнего подростка: «Они (кеды. — Е. К.) удобные и они круче (чем простая обувь. — Е. К.)». Популярность спортивной обуви была такова, что дети стремились носить их «в школу, церковь и даже в кровать» еще до того, как по возрасту дорастали до возможности регулярно играть в баскетбол.

Архетипические клише, связывающие стремление носить спортивную обувь в непривычном контексте и юный возраст, оказались удивительно живучими. Уже в 1980-е другой автор того же издания, вероятно, под влиянием всех происходящих со спортивной обувью изменений, пишет о подобных ассоциациях словно об уходящей натуре: «Двадцать лет назад они (спортивные туфли) носили такие имена, как Converse и U. S. Keds, и выпускались для спортивных игр. За пределами площадок их носили в основном мальчики, чем вызывали жуткое беспокойство своих матерей, переживавших за „здоровье ног“» (Gross 1986). Однако несколько лет спустя в той же газете, описывая свою реакцию на нашумевшую обложку журнала Sports Illustrated с заголовком «Кроссовки или жизнь?», его коллега вспоминает те же стереотипные ассоциации с детством или обыденной неформальной повседневностью: «Первая реакция — это смех. Для начала над абсолютно нелепой, совершенно невероятной идеей, что кто-то действительно может жить или умереть или быть убитым за пару обуви, которая изначально была придумана для детей, чтобы те снашивали ее, рассекая по округе, или для взрослых — чтобы те играли в теннис, или стригли газон, или мыли машину» (Berkow 1990). На этом и других примерах мы видим, что кроссовки функционируют как описанная Бартом форма означающего для означаемого концепта (детства, обыденности, спорта, неформального досуга и т. д.) (Barthes 2013: 37).

Начиная с 1960-х годов модный идеал стремительно молодел, и потому, в отличие от стереотипа обыденности, ассоциативная связь с юностью с точки зрения рекламы могла играть роль козыря, продающего аргумента для того или иного вида товаров. Учебник для советских товароведов конца 1980-х годов сообщал: «Спортивная обувь оказала огромное влияние на форму, цвет, детали бытовой обуви XX века. Молодежь особенно полюбила обувь с элементами спортивности» (Козлова 1987: 226). Представление о молодежной моде как некоем специфическом поле со своими законами позволяло частично делать легитимными вещи, стили и практики, которые не вписывались в привычные нормы, позволяло объяснить попытки эти нормативные коды обойти или отвергнуть. Говоря о субкультурах и процессе их инкорпорирования, Дик Хебдидж отмечает, что общество всегда находит в доминирующей смысловой системе «контекст, в который удобно ее (субкультуру) поместить», в результате чего субкультуры «оказываются локализованы в той социальной нише, которую им отводит общественный здравый смысл» (цит. по: Хебдидж 2008).

Нечто похожее можно наблюдать и в отношении не столь радикальных, как панковские, костюмных практик, ассоциирующихся с молодежной модой. Так протестные настроения молодежи, игнорируя политический или социальный подтекст субкультурных движений, было удобно объяснять тем, что этой категории потребителей просто изначально присущи стремление к яркости и некоторой экстравагантности костюма, с одной стороны, и повышенная чувствительность к предложениям коварной и обольстительной модной индустрии, из-за которой молодые люди якобы соглашаются носить нечто уродующее и противоречащее здравому смыслу, с другой.

В этом нарративе молодежь предстает уязвимой категорией потребителей — и одновременно он обеспечивает более мягкое, почти сочувственное отношение к таким внешним признакам бунтарства, как непривычный или экстравагантный костюм. Такая точка зрения как будто подразумевает, что склонность к бунтарству, в том числе в костюме, должна пройти по достижении определенного возраста, а стремление следовать самым провокационным капризам моды кажется видом детской или подростковой болезни, что, разумеется, не соответствует действительности.

В определенном контексте ассоциации с юностью, безусловно, играли на руку спортивной обуви. В то же время ассоциации со стилем не-взрослых людей мешали (и часто мешают до сих пор), когда речь заходила о статусе. Ребенка или подростка традиционно не воспринимают как зрелую личность, способную принимать решение и нести ответственность. Традиционная риторика жизненного успеха предполагает, что в определенном возрасте нужно отказаться от всего детского и повзрослеть, то есть перейти к взрослым практикам, в том числе и в костюме. До определенного момента вырасти для мальчиков действительно означало начать одеваться, как папа, и ходить на работу. Поэтому то, что представлялось естественным и приемлемым для детей (например, носить спортивную обувь постоянно и в любых ситуациях), долго казалось недопустимым для взрослых.

Линор Горалик, анализируя образ «кидалта», который создают современные медиа, констатирует: настороженное отношение к этому типу объясняется популярным представлением о том, что этот неповзрослевший взрослый «инфантилен, недалек и не желает думать о будущем» (Горалик 2008). В числе непременных атрибутов такого неповзрослевшего взрослого часто упоминаются элементы костюма, традиционно ассоциирующиеся с детским гардеробом: например, футболка с героями мультсериалов или комиксов или кеды на работе.

Обувь и одежду определенного рода также могут принимать за нежелание выходить из детства или как знак того, что человек близок к тому, чтобы снова в него впасть. Элизабет Уилсон, комментируя тенденцию возрастных потребителей (старше 60-70 лет) перенимать некоторые костюмные привычки у своих внуков (что любопытно, не у своих детей) и носить кроссовки, джинсы и т. д., полагает, что «тренировочный костюм может придать облику пожилого человека некий налет инфантильности, и, глядя на него, одетого в это подобие гигантских ползунков, нет-нет да и подумаешь: а не впал ли он в детство?» (Уилсон 2012: 243). Как видно по публикациям в американской прессе, обществу особенно непросто было воспринимать всерьез более ранний тип спортивной обуви с резиновой подошвой и верхом из ткани, которая по-русски традиционно называется кедами. Чуть проще пришлось спортивной обуви нового типа, которая ассоциировалась с модными формами досуга взрослых (и, как правило, белых и обеспеченных) людей, например джоггингом или аэробикой и т. д. В 1977 году Vogue даже назвал беговые кроссовки «самым горячим воплощением статуса» (цит. по: Semmelhack et al. 2015: 83).

Хотя сегодня пионерами кроссовочной революции в США часто и не без оснований называют подростков из неблагополучных городских районов, новую моду признавали только тогда, когда ее перенимали взрослые люди с определенным положением в социальной иерархии. Газета The New York Times писала: «Хотя молодежь по-прежнему носит кроссовки, чтобы играть в баскетбол, исполнять брейк-данс или просто болтаться с друзьями, пехотинцами этой революции на резиновой подошве являются ориентированные на статус молодые городские профессионалы, открывшие для себя комфорт и стиль этой обуви» (Gross 1986).

Проблему статусности отчасти снимало повышение цен на спортивную обувь, которое помогало потребителям преодолеть психологический барьер. Как отмечала The New York Times, в 1970-е годы джинсы, кроссовки и футболки, которые в предыдущее десятилетие были частью «обыденной униформы», стали «горячими дизайнерскими вещами», что напрямую отразилось на их стоимости: теперь, отмечает автор, люди обратились к беговым кроссовкам, которые могут стоить по 50 долларов за пару (при наличии других вариантов спортивной обуви за 10 долларов) (Decades 1980).

В следующие десятилетия появятся кроссовки стоимостью от 100 долларов и выше, что поначалу вызовет неоднозначную реакцию. Однако то, что казалось невообразимым для простой обуви для детей и подростков, было вполне приемлемо для модного продукта. Так высокая цена отчасти помогла кроссовкам избавиться от репутации унылой, простой и общедоступной обуви для всех. Поэтому сложно сказать, выбирали ли нью-йоркские женщины в шубах, попавшие в объектив Билла Каннингема, кроссовки ради удобства или воспринимали их как статусный символ демонстративного потребления.

Сегодня мы часто наблюдаем, что новостным поводом становится обратная ситуация, когда знаменитость, в которой склонны видеть икону стиля, обувает недорогие кроссовки. На это часто указывает факт вынесения цены обуви в заголовок статей в СМИ. Примером могут служить случаи с Викторией Бекхэм или герцогиней Кембриджской Кэтрин, которые появлялись на публике в кроссовках Stan Smith и кедах Superga соответственно.

В 1970-1980-е годы изменившиеся цены и новая иерархия крутизны в поле спортивной обуви, где дешевые модели из резины и текстиля больше не считались самыми желанными, в сочетании со стереотипами мышления провоцировали конфликты между родителями и детьми. Дэррил Макдэниелс, участник хип-хоп-трио Run-DMC, отмечает, что «для многих из наших родителей они (кроссовки) были вещью, которую нам приходилось обувать перед тем, как выйти из дома поиграть во что-то, чтобы не испортить наши школьные парадно-выходные туфли» (Semmelhack et al. 2015: 137). Тратить 40, 50 или 65 долларов на кожаную или замшевую спортивную обувь родители считали напрасной расточительностью, учитывая, что одной пары в условиях активной эксплуатации хватало от силы на несколько месяцев, да и детская нога быстро вырастала. Читательница Эллен Штейн признавалась в своем письме в газету The New York Times: «Когда я смотрю на ноги моих детей, я с болью вспоминаю, что инвестиции в их кроссовки за последние несколько лет к настоящему моменту превысили стоимость нашего дома» (Stein 1986). Женщина констатирует, что «даже трехлетки стали жертвой желания иметь кожаные кроссовки, эту в полном смысле слова главную обувь 80-х» (Ibid.).

На самом деле у связанных со спортивной обувью практик родителей и детей было немало общего. Как и их родители, дети и подростки 1970-1980-х годов по-прежнему стремились обладать обувью, статус которой формировался и признавался в мире их школы. Графический дизайнер и художник граффити Си Адамс вспоминал, что в начале 1970-х годов «в школе все судили тебя по твоим кроссовкам. Так я впервые познакомился с концепцией „крутизны“» (Semmelhack et al. 2015: 73). Руководитель нескольких школ в Нью-Йорке вспоминал, что дети отказывались ходить на уроки физкультуры, если у них была только дешевая спортивная обувь, считавшаяся недостаточно крутой (Eskenazi 1990). DIY-практики апгрейда кроссовок, которыми теперь знамениты 1980-е годы, также были знакомы поколению родителей. Например, в 1960-е годы кеды могли «„приукрашивать“ с помощью разрисованных вручную шнурков» (Bender 1962), а в 1980-е годы в моду периодически входили цветные шнурки и шнурки с рисунком.

Несмотря на это, в конце 1970-х — 1980-е годы родители часто описывали связанные со спортивной обувью взгляды и практики детей как нечто совершенно им непонятное. Отношение к кроссовкам воспринимается как своего рода водораздел между поколениями детей и родителей. Один из авторов The New York Times писал о временах своего детства: «Спортивная обувь, обычно P. F. Flyers, Reds или Converse, никогда не считалась такой стильной и претенциозной. Никто не обращал особого внимания на цвет, вес, материал, поддержку пятки и подъема и все эти новомодные термины. Ты просто надевал свои кеды, потому что наступало свободное время» (Gilman 1977).

По представлениям американских школьников 1980-х годов, статусные кроссовки не должны были выглядеть поношенными, поэтому мальчики чистили их старыми зубными щетками и средствами для обуви каждую неделю. Одна из читательниц, Марта А. Майлс, описывает свою эмоциональную реакцию на эту практику: «Мне становится дурно при мысли о начищенных кроссовках». В то же время женщина вспоминает, что в ее школьные годы существовал свой объект желания: правильная юбка (The Right Skirts), которая имела определенный цвет, украшение, должна была обладать определенными перформативными качествами — и «все это не имело совершенно никакого смысла» для ее матери. Но к детской спортивной обуви, как ей представляется, относились в те времена гораздо проще. Недопонимание, случившееся из-за обуви между Томми, сыном ее мужа от первого брака, и двумя парами его родителей она называет «кроссовочным кризисом» (Sneaker Crisis), повторения которого она не хотела бы. «Для Томми, а следовательно, и для обеих пар его родителей, жизнь не стоила того, если ты не носил в школу Правильные кроссовки (The Right Sneakers). <…> Во время первого Кроссовочного кризиса прошлой зимой мы все сначала сказали, что Правильные кроссовки — это глупость какая-то и покупать их не имеет смысла. <…> Томми хмурился и штурмовал нас по очереди, натыкаясь на непонимание, в то время как мы думали, что учим его здравому смыслу и бережливости и как не позволять стае управлять его жизнью» (Miles 1986).

Описание Эллен Штейн демонстрирует схожие эмоциональные реакции: «В этом сезоне „самыми горячими“ кроссовками были высокие модели с красным и черным и не одной, а сразу двумя парами шнурков: одни черные, другие красные. Сын заверил меня, что дополнительные полчаса, которые уходят на то, чтобы должным образом завязать шнурки, по крайней мере, дают ценный опыт: ведь здесь требуется ловкость рук, а также развивается вкус к цвету и дизайну» (Stein 1986).

В колонке под названием «Кроссовки на снегу, галоши в прошлом» (Sneakers in the Snow, Galoshes in the Past) Джеральд Эскенази рассказывает, что сыновья отказываются носить галоши (а также перчатки и головные уборы) и даже в снег выходят на улицу в кроссовках, что приводит его в ужас и недоумение: «Они практически идут под снегом босиком». «То, что я ношу галоши, так же четко маркирует мой возраст и принадлежность к определенной эпохе, как употребление слова dungarees вместо jeans или тот факт, что я не могу смотреть MTV без чувства тошноты», — заключает автор (Eskenazi 1985). Ответом на эту колонку стало письмо читательницы Мэрилин Сперлинг, чьи дети вели себя похожим образом. Она приходит к выводу, что разрыв, наличие которого засвидетельствовал Эскенази, — «скорее является поколенческим» (Sperling 1985).

Можно сделать вывод, что проблема, породившая это не уникальное для родителей ощущение «поколенческого разрыва», заключалась не столько в самих практиках, связанных со спортивной обувью, сколько в меняющемся отношении к ней. Многие дети 1970-1980-х годов уже не будут отказываться от кроссовок в повседневном гардеробе, когда подрастут, и менять их на модельные туфли в прямом и переносном смыслах (в частности, будут стремиться не к корпоративной, а к альтернативной карьере). И в этом, пожалуй, состоит его ключевое отличие от поколения родителей. Сегодня возникает соблазн сделать вывод, что мода на кроссовки как элемент мейнстрима, а не контркультуры практически выросла вместе с детьми 1970-1980-х годов. В значительной степени это впечатление складывается потому, что многие из них, как Боббито Гарсия, со временем добились высокого авторитета в кроссовочной культуре и получили возможность писать ее историю на основе личного опыта и со своих позиций. Именно это поколение в США изобретет идею реактуализации выпущенных когда-то давно моделей спортивной обуви, которую затем подхватит индустрия спортивной обуви, и это породит бесконечный поток переизданий ретромоделей. Одной из самых распространенных причин для такой реактуализации будет как раз детский опыт активных покупателей: люди приобретают кроссовки, которые имели статус объекта желания во времена их детства, но тогда были недоступны в силу экономических причин.

 

Миллиардеры в худи

[118]

В конце 1980-х — начале 1990-х годов бум компьютерных технологий частично поколебал традиционные представления о том, как может выглядеть успешный человек — точнее, успешный мужчина. Элизабет Семмельхак замечает, что в этот период «одежда, ассоциирующаяся с детством, стала новым знаком мужского успеха» (Semmelhack et al. 2015: 146). Так называемый стиль Силиконовой долины включал в себя такие приметы неформального костюма, как футболки, джинсы и спортивная обувь. Многие адепты этого стиля были очень молоды, и в стилистическом смысле на них, как считается, оказали влияние гранж-субкультуры и скейтерский стиль.

В своем исследовании феномена «новых взрослых» Линор Горалик отмечает: «„Гики“ стали новыми звездами. Для старшего поколения бизнеса, немало напуганного происходящим и учащегося сосуществовать в принципиально новой иерархической системе, имитация принадлежности к субкультуре „гиков“ стала не только символом вовлеченности в яркий культурный тренд, но и важным деловым механизмом, маркером вашей готовности думать, как они, — свежо, неординарно, ярко, и зарабатывать, как они, — невообразимо быстро и бесконечно много. Младшее же поколение, выбирающее себе работу на стремительно растущем IT-рынке, изнывающем от недостатка рабочих кадров, помнило, что именно образ „гениального ребенка“, вундеркинда, является наиболее подходящим ключом к успешной продаже собственного резюме, часто состоявшего из одной фразы о незаконченном высшем образовании» (Горалик 2008).

Этот стиль компьютерных вундеркиндов кардинальным образом отличался от манеры одеваться Уоллстрит и консервативных представлений, которые транслировались литературой жанра «dress for success». Квинтэссенцией этой костюмной нормы был правильно подобранный строгий костюм и рубашка, а также начищенная обувь консервативных моделей и неброских цветов (последнее правило распространялось и на деловых женщин). В книге «Одеться для успеха» Джон Т. Моллой утверждал, что для бизнесменов даже выбор одежды для спорта подлежал строгим правилам и должен был быть предельно консервативным. Спортивная одежда должна была, по мнению автора, сидеть также хорошо, как деловой костюм, и даже лучше. Даже если она сделана из синтетических тканей, желательно, чтобы они выглядели как настоящий хлопок или шерсть (за исключением горнолыжных костюмов). Наиболее выигрышными цветами автор считал темно-синий, темно-бордовый, белый, хаки и бежевый: «Если вы выбираете их, нужно очень постараться, чтобы допустить ошибку» (Molloy 1975: 164). Яркие цвета считаются приемлемыми, только если они «правильно подобраны и соответствуют хорошему вкусу» (Ibid.). Также автор забраковал большинство рисунков и орнаментов за исключением клетки. По мнению Моллоя, «вся приемлемая спортивная одежда должна нести ассоциации со стилем верхушки среднего класса» (Ibid.: 166).

Еще одной характерной чертой консервативного подхода, отсылающей к буржуазной костюмной традиции, является строгое нормирование контекстуальной уместности вещей и костюмных практик. Так, по мнению Моллоя, даже правильно подобранный «костюм для отдыха» является «приемлемой одеждой для американского джентльмена, только когда его надевают для отдыха и никогда — для бизнеса» (Ibid.: 173).

В 2000-е и затем в 2010-е годы «детскую одежду» как символ мужского успеха снова сделало актуальной новое поколение публичных фигур из IT-индустрии, представители которого получили от журнала The New Yorker коллективное наименование «C. E. O. в худи» (the hoodie-wearing C. E. O.) (Hutson 2013). Именно в это время массовая аудитория обратила пристальное внимание на стиль Стива Джобса, частью фирменной униформы которого были серые кроссовки New Balance. Марк Цукерберг появлялся на собственных публичных выступлениях в шлепанцах adidas, в них же его фотографировали просто идущим по улице. Сергей Брин на одной из презентаций Google был замечен в легкой беговой обуви Vibram с пятью пальцами, которые окрестили «обувью сумасшедшей обезьянки» (crazy monkey shoes). Бизнес-консультант Том Сирси писал: «У меня есть много суперуспешных клиентов из Силиконовой долины, которые одеваются в рваный деним, кеды Vans и футболки. Эти люди стоят сотни миллионов, даже больше, но это символ статуса — одеваться как бездомный на собрание совета директоров» (Searcy 2011). Там же Сирси признается, что «в начале 1990-х годов, будучи молодым управленцем, я читал „Одеться для успеха“ Джона Т. Моллоя. Это давало мне четкое понимание, во что одеться, чтобы произвести впечатление. Но стиль business casual превратил все идеи этой книги в старую добрую ностальгию» (Ibid.).

Впрочем, «мода компьютерных гениев», как и другие альтернативные направления, на самом деле не изменила парадигму кардинальным образом, она лишь создала альтернативные варианты. По большому счету, именно статус этих мужчин и размер их банковского счета оправдывал в глазах пристрастных наблюдателей непривычную манеру одеваться, как в XIX и в начале XX века таким оправданием могло служить, например, аристократическое происхождение или статус богемы.

Сегодня оправданием для такой демонстративной скромности также может быть талант, звездный статус или интеллект. Комментируя появление Брина в беговой обуви, автор одного из тематических блогов, носивший аналогичную обувь во время беговых тренировок и ценивший ее функциональные качества, отмечал: «Они (туфли) определенно делают вас похожим на фрика. Однако есть подозрение, что жало презрения и насмешек несколько притупляется от того факта, что у этого человека есть миллиарды и миллиарды долларов. В моем случае люди просто смеются, пока я бегу, и я плачу. А пот скрывает слезы» (Biggs 2009).

Посвященная «С. Е. О. в худи» статья The New Yorker фактически приравнивала нарушение этими людьми вестиментарных норм и стереотипов успешности к таким явлениям, как «жевание с открытым ртом, нарушение правил дорожного движения и выражение непопулярных мнений», и констатировала, что «парни с высоким статусом чувствуют себя свободными нарушать правила» (Hutson 2013). Таким образом, создается впечатление, что с точки зрения большинства такое вестиментарное поведение — по-прежнему скорее аномалия, чем новая норма в полном смысле.

Безусловно, в какой-то степени эти фигуры способствуют если не демократизации костюма вообще, то по крайней мере постепенному расширению понятия «норма» в определенных аудиториях. Но нужно также признать, что параллельно с этим продолжает существовать и консервативная тенденция, когда на пьедестал возвращается прежний строгий дресс-код и идея о дисциплинирующей роли костюма. К примеру, правила дресс-кода для работников РЖД сообщают, что «чрезмерная тяга к вольному неофициальному стилю влечет и соответствующее поведение, которое не может не влиять на результаты труда» (РЖД н. д.). В этом документе кроссовки входят в перечень запретов для мужского делового стиля сотрудников компании.

 

Криминал

Кроссовки и другие элементы спортивной униформы часто ассоциируются с костюмом маргинальных сообществ, в том числе имеющих криминальную репутацию. Как показывает практика, в разных культурах существует свой набор негативных значений, связанных со спортивной одеждой и обувью. В зависимости от контекста речь может идти о британских футбольных фанатах, французских этнических меньшинствах из неблагополучных районов, американских городских бандах или российских гопниках. Для всех этих сообществ, которые традиционно ассоциируются с антиобщественным поведением, характерно (или было характерно на определенном этапе) стремление присваивать себе элементы спортивной униформы, делая их узнаваемой частью своего стиля.

В статье, посвященной семантике спортивного костюма, Джо Терни констатирует, что в «XXI веке спортивный костюм (по крайней мере, в Великобритании) служит также символом антиобщественной деятельности. Его носят „отверженные“ — бунтари, воры, безработные» (Терни 2016: 201).

В свою очередь эксперименты таких дизайнеров, как Гоша Рубчинский, или бренда Vetemens вызывают противоречивые реакции на постсоветском пространстве, где как минимум с конца 1980-х годов существует традиция ассоциировать молодых людей в спортивной экипировке с агрессивными гопниками — обитателями спальных районов, возможно, связанных с криминальной деятельностью. Обложка советского журнала «Крокодил» за октябрь 1989 года изображает стереотипного зловещего старичка и крепких молодых людей с разработанной мускулатурой, одетых в спортивную одежду. На некоторых предметах можно рассмотреть трилистник — товарный знак бренда adidas, символичного для советского потребителя. Подпись под карикатурой представляет диалог участников этой мизансцены: «Мастер спорта по боксу, самбо, карате… — Годен».

Фрагмент обложки журнала «Крокодил» (1989. № 28). Рис. В. Мочалова, М. Вайсборда (тема)

Российские спальные районы или небольшие провинциальные города закрепились в коллективном воображении как своеобразный гибрид американских пригородов и гетто больших городов: они одновременно оказываются воплощением уныния, обыденности (признак пригорода или маленького городка) и опасности (признак гетто).В результате британский, российский, французский или американский обыватель могут разделять сходные стереотипы восприятия в отношении спортивной обуви или одежды на городских улицах.

Кроссовки как элемент стиля футбольных фанатов. Наклейка одной из фанатских групп на водостоке в Таллине. Фото Екатерины Кулиничевой

По этой причине спортивная обувь часто привлекала особое внимание правоохранительных органов. Например, советские, а затем российские криминалисты на рубеже 1980-1990-х годов составили натурную коллекцию подошв лицензионных кроссовок фирмы adidas, производимых в стране, и справочные таблицы с данными о количестве и величине отдельных элементов их рисунка (Герасимов, Капитонов, Носов 1992). Сопоставляя их с отпечатками на месте преступления, можно было узнать тип подошвы и размер обуви. В методичке МВД 1992 года констатируется: «Практика показывает, что среди обнаруживаемых следов особенно часто встречаются отпечатки спортивной обуви типа кроссовок, значительную часть от общего числа разновидностей которых составляют различные модели, выпускаемые по лицензии фирмы „Адидас“ предприятием „ЭКСИ-Спорт“ (г. Москва)» (Там же: 3).

Так формируется еще один стереотип мышления, который связывает спортивную обувь в повседневном костюме с трансгрессией статуса. Перечисляя элементы стиля афроамериканской молодежи, в частности широкие низко посаженные джинсы или спортивные штаны, Эйлин Рибейро отмечает, что «такие вещи, сами по себе довольно невинные, накладывают на носящего их определенное клеймо» (Рибейро 2012: 221).

К этой категории предметов часто относят и кроссовки. Американский писатель Майкл Дензел Смит, описывая свое появление в баскетбольных кроссовках на дебатах в одном из центров изучения «черной» культуры в Гарлеме, подчеркивает: «Я, можно считать, в некотором роде бросил их людям в лицо. Потому что я знаю, что люди ассоциируют кроссовки с отсутствием интеллекта, отсутствием социальных обязательств, с чернокожей молодежью, со сбившейся с пути чернокожей молодежью» (Kurutz 2016).

Можно констатировать, что подобные стереотипные ассоциации сохраняются за вещами, даже когда мода маргиналов становится достоянием широких слоев населения, никак не связанных с породившими ее сообществами. Название посвященной Смиту статьи в The New York Times — «Интеллектуал в „эйр джорданах“» (The Intellectual in Air Jordans) — подтверждает высказанную писателем мысль: образ интеллектуала, отсылающий к миру высокой культуры, и спортивная обувь, которая носит имя звезды баскетбола и ассоциируется с субкультурами, — это нечто непривычное, практически оксюморон. Статья также цитирует одного из преподавателей Смита, утверждающего, что молодой писатель «внес мироощущение и стиль хип-хопа в образ публичного интеллектуала», хотя «обычно, чтобы попасть на ТВ, ты вынужден надевать костюм и повязывать галстук» (Ibid.).

В американской культуре криминальная репутация кроссовок и других элементов спортивного гардероба закрепилась в 1980-е годы, когда яркая и массивная спортивная обувь, спортивные куртки, кепки и другие элементы униформы в повседневном гардеробе стали ассоциироваться со стилем наркодилеров и криминальных группировок. Проинтервьюированный журналом Sports Illustrated заключенный одной из тюрем вспоминает собственный опыт пребывания в уличной банде во второй половине 1980-х годов: «Я могу проехать по улице и указать члена банды просто по тому, как он или она одеты. <…> Мы видим парня в хорошо скроенных брюках, симпатичном свитере и лоферах. Вы не сможете убедить меня, что он — член банды. Но когда вы покажете мне парня, одетого, скажем, в джинсы Levi’s, ковбойскую куртку или кепку Raider, или соответствующую обувь, вот он будет членом банды. Вы можете сказать это просто по дресс-коду» (Rebelo 1990). В то же время собеседник издания отмечает, что «обувь, куртки и головные уборы — это просто символы; у всех есть символы», однако не одежда или обувь приводит молодых людей из группы риска в банды, а ощущение собственной неустроенности и ненужности в других местах (Ibid.).

Обложка книги «Трасологическое исследование следов подошв спортивной обуви фирмы „Адидас“ (Москва)» (1992).

Страница из методички с изображением рисунка одной из подошв обуви adidas отечественного производства (с. 8)

На рубеже 1980-1990-х годов ситуацию усугубили случаи ограблений и убийств, причиной которых стали статусные предметы спортивной униформы: кроссовки, куртки и кепки профессиональных и студенческих команд. Они спровоцировали широкую дискуссию в прессе, а The New York Times назвала «воров, которые убивают ради крутой одежды», «растущим городским страхом», а сами происшествия — «извращенным показателем самых горячих локальных модных трендов» (Schmidt 1990).

Негативные значения распространились и на другие практики, связанные с афроамериканским или испаноамериканским сообществами американских городов, в частности, хип-хоп-культуру и ее составляющие: рэп, брейк-данс, граффити. Джанис Брэйс-Гован и Хелен Бур-Вудман говорят о концептуализации чернокожего мужчины в кроссовках как угрозы «американской благопристойности» и приходят к выводу, что «связь между кроссовками и культурой рэперов вовлекает кроссовки в социоисторический дискурс, который рассматривает афроамериканского мужчину как преступника, ассоциирует его с насилием и агрессией. Его преступления происходят на улицах, где стереотипно он воспринимается как опасный член банды, хулиган, который угрожает чувствительности среднего класса, конкретно, белого среднего класса» (Brace-Govan, Burgh-Woodman 2008: 99).

Специфическими символами статуса в сообществах, сложившихся вокруг рэпа и брейк-данса, чаще всего были баскетбольные кроссовки из кожи и замши, такие как adidas Superstar или Puma Clyde (модели попали на рынок в конце 1960-х и начале 1970-х годов соответственно). В известной степени это объяснялось тем, что исполнители брейк-данса находили их удобными и подходящими для своих потребностей (хотя разные люди, как показывает практика, предпочитали разную обувь).

Но объяснение этого факта можно также найти в социальной истории баскетбола.

Уже в 1960-х годах, как отмечает Томас Тёрнер, для темнокожих детей и подростков знаменитые темнокожие игроки были одновременно ролевыми моделями и «иконами „черной“ гордости» (Turner 2015). В 1970-х годах, задолго до Майкла Джордана, такие темнокожие звезды, как Карим Абдул-Джаббар и Уолтер Фрейзер, получили контракты с производителями спортивной обуви и выпускали именные кроссовки. Кроме того, с 1970-х в американском профессиональном баскетболе в целом существенно увеличилось количество темнокожих спортсменов: по данным, которые приводит в своей книге Элизабет Семмельхак, к 1980 году афроамериканцами являлись 75% профессиональных игроков в НБА. Для небогатой молодежи из неблагополучных районов баскетбол оказывался воплощением американской мечты о быстрых социальных лифтах. А в общественном воображении постепенно закреплялся образ баскетбола как «воплощения „черной“ идентичности (blackness) в современной популярной культуре» (выражение Тодда Бойда, цит. по: Miner 2009).

Участник Run-DMC Дэррил Макдэниелс констатирует, что, «когда хип-хоп стал доминирующей силой в жизни нашего сообщества, это подняло планку стиля на совершенно новую высоту, и „пумы“ и „адидасы“ превратились в объекты желания для нас» (Semmelhack et al. 2015: 137). В то же время музыкант вспоминает, что он и его сверстники в детстве носили преимущественно более дешевые баскетбольные кеды старого типа с тканевым верхом и резиновой подошвой. Поскольку в 1970-1980 -х годах меняются формы баскетбольной обуви, вместе с ними меняются и предпочтения молодежи. Так баскетбол повлиял на хип-хоп, а затем уже хип-хоп через уличный стиль начал влиять на новые поколения баскетболистов.

Однако в процессе этого означивания баскетбольная обувь в повседневном контексте получила в нагрузку весь комплекс негативных стереотипных ассоциаций, которые существуют в отношении стиля маргинальных сообществ. Разные попытки преодолеть или переосмыслить эти стереотипы мышления имели, как правило, ограниченный успех.

Показательной можно считать историю хита «My Adidas» группы Run-DMC. Сегодня эту песню чаще всего приводят в пример, чтобы проиллюстрировать значение музыкальной культуры для популяризации спортивной обуви и формирования некоторых связанных с ней значений (например, ассоциаций с протестом и альтернативной модой). В то же время «My Adidas» является любопытным памятником некоторым важным общественным дискуссиям 1980-х годов, существовавшим внутри самого афроамериканского сообщества. Как многие темнокожие молодые люди своего поколения, Run-DMC в дополнение к спортивным костюмам часто носили не просто кроссовки, а кроссовки без шнурков и с незаправленным язычком. Эта мода, как считается, пришла из тюрем, где шнурки были запрещены правилами. Вот как описывается механизм возникновения этой костюмной практики в документальном фильме «Культ кроссовок» (Just for kicks): «В тюрьме это не мода. Тебе не дают шнурки, чтобы ты не совершил что-нибудь отчаянное с их помощью. Но, выйдя из тюрьмы и попав домой, те парни решают, что им нравится, как это выглядит, нравятся эти ощущения, и, хотя они теперь снова на свободе, они не вставляют шнурки обратно в свои кроссовки. А потом появляются дети, такие как Джэм Мастер Джей, который говорит: „Хммм, а это выглядит по-настоящему круто“, — и начинает носить свои кроссовки таким же образом — и вот вы уже имеете повальное увлечение» (цит. по: Brace-Govan, Burgh-Woodman 2008: 100).

Эта мода, однако, вызывала недовольство некоторых представителей старшего поколения, считавших, что подобный стиль помешает цветной молодежи добиться признания в мире, где доминируют белые. В частности, против подобной манеры носить обувь выступал врач, общественный деятель и поэт Джерральд Деас, посвятивший этому вопросу поэму «Felon sneakers» (что можно перевести как «Тюремные кроссовки» или «Кроссовки преступника»). Ее текст содержит призыв «всем моим молодым черным братьям»: «Если вы хотите выиграть эту гонку, завяжите свои шнурки, и так вы сможете выдержать темп» (цит. по: Ibid.).

Авторы песни «My Adidas», которую часто рассматривают как ответ на сочинения Деаса, настаивали на другом прочтении спорных элементов костюма. В тексте песни говорится: «У меня есть кроссовки, но я не криминальный элемент» и «Мои „адидасы“ приносят только хорошие новости». Таким образом, представители молодого поколения заявляли о своем нежелании отказываться от самобытного вестиментарного языка в угоду консервативному стилю, который произвел бы впечатление на представителей доминирующей культуры. Одновременно они старались разрушить ассоциативные клише, маркирующие их как антисоциальный элемент, и оспорить негативные значения, которые закрепились за важными элементами их костюма. Брэйс-Гован и Бур-Вудман высказывают мнение, что «воспринимая манеру носить кроссовки без шнурков, Run-DMC приняли ключевой аспект белого колониального нарратива и переиначили его по-своему» (Brace-Govan, Burgh-Woodman 2008: 101).

Дэррил Макдэниелс так объясняет мотивы, побудившие его написать знаменитую песню: «Дети на углах улиц в новых кроссовках» оказались теми единственными, кого обвиняли в провоцировании всех проблем с преступностью, бандами и наркотиками в районе. Я принял это на свой счет. Да, мы зависали на улицах, перед спортзалом, магазином, кондитерской, но не все из нас делали криминальные вещи, чтобы получить свои новые кроссовки. Так что я хотел создать новый образ, с которым могли бы ассоциироваться новые кроссовки и то заявление, которое делают с их помощью» (Semmelhack et al. 2015: 137).

Однако культурные значения и стереотипы мышления подчас оказываются удивительно стойкими. Один из самых ярких примеров — введение дресс-кода в НБА. В 2005 году игроков обязали появляться на любых мероприятиях, связанных с их командой или ассоциацией в целом, одетыми в стиле business casual. Дресс-код, помимо прочего, включал разные виды презентабельной обуви и запрещал кроссовки и некоторые другие виды неформальной обуви — сандалии или рабочие ботинки. Помимо кроссовок, под запрет попали майки без рукавов, шорты, солнечные очки в помещении, одежда спортивного типа, цепи и медальоны, все виды головных уборов (NBA 2005). Идею консервативной реформы приписывают комиссионеру НБА Дэвиду Стерну, который таким образом рассчитывал улучшить имидж лиги в глазах широкой аудитории и поправить ее положение, пошатнувшееся на фоне падения телевизионных рейтингов и скандальных происшествий вроде драки игроков с фанатами.

Предложенный дресс-код многие называли расистским, поскольку запрещенные формы одежды и аксессуары ассоциировались прежде всего со стилем молодых чернокожих американцев. Баскетболист Аллен Айверсон, отдававший очевидное предпочтение описанному выше стилю, заявил в интервью, что авторы реформы «метят в мое поколение — поколение хип-хопа» (Graham 2016). Несмотря на то что все перечисленные выше элементы костюма действительно традиционно ассоциируются со стилем хип-хоп, во многом речь шла об архетипическом клише. Как отмечали, комментируя решения НБА, модные обозреватели, сам «хип-хоп уже уходит от тех вещей, которые НБА объявила вне закона», «НБА опоздала на вечеринку года на два», а баскетболист Айверсон «отстал от моды» (Eligon 2005). Глава линии модной одежды House of Dereon Джеффри Твиди отметил, что «среднестатистическая Америка воспринимает моду хип-хопа как „что-то очень, очень неряшливое“. Но есть другая сторона этого, более взрослая, сексуальная и гораздо более зрелая» (цит. по: Ibid.).

Не оценивая успешность реформы в целом, можно считать, что на деле она, по-видимому, способствовала усилению модного авторитета американского баскетбола и его самой знаменитой лиги. Как констатировал журнал Rolling Stone почти десять лет спустя, «с течением времени игроки НБА приняли, впитали и научились получать удовольствие от нового дресс-кода, в процессе меняя мужскую моду вообще» (Graham 2016). Звезды баскетбола получили признание от индустрии моды, отражением которого стали рекламные контракты, места в списке самых хорошо одетых людей и общая тенденция рассматривать порой весьма экстравагантный выбор одежды баскетболистов не как модный просчет или акт трансгрессии, а как fashion statement. В той же статье приводится цитата представителя издания GQ Style Марка Энтони Грина о том, что «НБА — самая стильная лига в мире, а звезды НБА — самая стильная группа спортсменов всех времен». Неудивительно, что сегодня баскетболисты из НБА входят в число самых популярных соавторов кроссовочных коллабораций, выпуская не только игровую обувь, но и кроссовки «для жизни».

Устойчивостью ассоциативной связи между афроамериканским сообществом и кроссовками можно объяснить скандал, который разгорелся вокруг коллаборации adidas и дизайнера Джереми Скотта. Разработанная им модель кроссовок в качестве дополнения имела оранжевые пластиковые кандалы, которые должны были застегиваться на щиколотке. Хотя сам дизайнер подчеркивал, что вдохновением для него послужили мультфильмы, в частности персонаж по имени «Мой ручной монстр» (My Pet Monster), публика посчитала эту коллаборацию высказыванием на тему рабства и попыткой гламуризации болезненной темы. В результате модель так и не была выпущена в продажу. Исчезновению упомянутых стереотипов часто мешает настойчиво воспроизводящая их индустрия рекламы. Энн Холландер называет этот процесс регулярно возвращающимся в моду «оттенком юношеского беззакония» (Холландер 2018). В 1981 году глава правительства штата Нью-Йорк обратился к транспортному управлению с просьбой убрать из метро рекламу кроссовок Pro-Keds как «отражающую негативные расовые стереотипы». На фото, о котором шла речь, были изображены пять молодых темнокожих парней в расписанном граффити вагоне метро, танцующие под музыку из большого переносного магнитофона, один из них также держал в руках баскетбольный мяч (Subway Sneaker 1981). Так, эксплуатируя моду на маргинальность, рекламный дискурс одновременно напоминает и закрепляет негативные значения и стереотипные ассоциации, которые присваиваются элементам костюма.

Проблема «маргинального» костюма особенно отчетливо проступает тогда, когда его элементы оказываются присвоены модой и вовлечены в систему переменчивых стилей, которые она предлагает. Пытаясь объяснить привлекательность маргинальных сообществ для индустрии моды, Элизабет Семмельхак отмечает, что, как и представители IT-сообщества, в 1980-е годы приверженцы специфической афроамериканской моды, включая наркодилеров и других членов криминальных кругов, в определенный момент стали восприниматься как «новая модель мужского успеха» (Semmelhack 2015). Исследовательница объясняет это тем, что они вполне вписывались в хорошо знакомый и важный для Америки нарратив о людях, преодолевающих трудности с помощью индивидуальных усилий и приходящих к успеху: «Есть типы историй, которые мы рассказываем друг другу в Америке, о том, как мы индивидуально добивались успеха. Романтика „фронтира“ не была доступна в 1970-е и 1980-е, но проблемные городские районы давали много пищи для коллективного воображения» (Ibid.). В контексте «романтики выживания и доминирования», «как и ковбои, еще одна американская икона, экономически неблагополучная молодежь, использовавшая свои „уличные навыки и таланты“, чтобы заполучить (новые) возможности, стала обновленной версией американской истории успеха» (Ibid.).

Еще одним объяснением может быть тот факт, что в эпоху противоречивого отношения к моде и потреблению покупатель, ориентированный на альтернативные стратегии, видит в костюме маргинальных сообществ, как в стилях, связанных с музыкой, источник аутентичности, которую он ценит. Как заметил британский энтузиаст кроссовок Гэри Уорнетт по поводу моды местных футбольных фанатов, «манера одеваться для драки вдохновила поколения людей, которые никогда в жизни не бывали ни в одной, но хотели носить что-то крутое и симпатичное» (Warnett 2014). Маргинальные сообщества, попадающие в поле зрения индустрии моды, не обязательно связаны с «черной» культурой, этническими меньшинствами и большим городом. Например, скейтбординг, в отличие от баскетбола или хип-хопа, до сих пор традиционно ассоциируется с «белыми ребятами» и долго ассоциировался с не-мегаполисами. Как отмечает газета The New York Times, на волне популярности в конце 1980-х годов этот вид активности начал цениться как «принадлежащий к мятежному панк-рок краю» культуры. Эта репутация в значительной степени способствовала спросу на скейтерскую обувь среди тех, кто никогда не стоял на доске.

В то же время ассоциации с вестиментарной культурой маргинальных сообществ и потенциально криминальной средой все еще остаются двусмысленным знаком для окружающих. Неслучайно консервативные советы на тему «как одеться, чтобы преуспеть», призывают избегать таких ассоциаций, чтобы не выглядеть как мафиози или гангстер из Чикаго. Как отмечает Эйлин Рибейро, «мы не можем просто, как нам хотелось бы, дистанцироваться от накопленных обществом традиций и представлений о костюме как некоем символе нравственности» (Рибейро 2012: 217). Присвоение элементов стиля маргинальных элементов, даже если оно происходит под влиянием моды, с консервативных позиций может восприниматься как признак «упадочной неряшливости» (выражение Эйлин Рибейро), инфантилизма или разрушения системы привычных социальных обязательств. Так моральные представление об одежде вынуждают людей воспринимать даже малейшие послабления в этой области как признак нездоровья общества, упадка культуры и первую ласточку необратимых перемен, контролировать или остановить которые потом будет уже невозможно.

 

Как мы выбираем?

Таким образом, с точки зрения семантики спортивная обувь несет в себе множество подчас противоречивых культурных значений. Кроссовки одновременно ассоциируются с модой и антимодой, статусом и антистатусом, с бунтом и обыденностью, жаждой удобства и демонстративным потреблением. Как человек определяет, что из этого пестрого спектра значений оказывается для него наиболее релевантным и актуальным?

В 2014 году группа исследователей из Гарвардской школы бизнеса (Harvard Business School) опубликовала исследование под названием «The Red Sneakers Effect: Inferring Status and Competence from Signals of Nonconformity» («Эффект красных кроссовок: определение статуса и компетенции по сигналам несоответствия») (Bellezza et al. 2014). В центре внимания участников этого проекта были нарушения общепринятых вестиментарных норм, прежде всего отсылающих к статусу, и реакции на подобные нарушения, наблюдаемые в разных контекстах. В терминологии авторов «эффект красных кроссовок» — это появляющийся при определенных условиях «позитивный эффект нонконформистского поведения», связанного с костюмом. Выбранное для термина название отсылало к одному из описанных в исследовании эпизодов: участники семинара воспринимали лектора, пришедшего в красных кедах Converse, как более компетентного и авторитетного. Исследователи пришли к выводу, что в определенных ситуациях подобное трансгрессивное поведение воспринимается позитивно — как знак того, что человек настолько хорош в своем деле, что может позволить себе следовать собственным желаниям, а не общепринятым нормам, и предъявляет оценивающей его аудитории видимые доказательства этого права. В этом случае аудитория склонна присваивать объекту оценки более высокий статус и/или компетенцию. Однако подобный эффект имеет место только при наличии ряда условий. Например, те, кто имел пару выделяющейся обуви, были более склонны присваивать упомянутой женщине-профессору более высокий статус, чем те, кто такой пары не имел. В целом склонность рассматривать подобный сигнал как положительный демонстрировали люди с более высоким уровнем «жажды уникальности» (need for uniqueness) (Ibid.: 49). Кроме того, такое поведение обязательно должно быть интерпретировано как намеренное, а не случайное нарушение, допущенное по незнанию (Ibid.: 39). Только в этом случае оно может служить «альтернативной, не конвенциональной формой демонстративного потребления» (Ibid.: 38).

Наконец, склонность считывать подобные костюмные сигналы тем или другим образом также зависит от контекста ситуации и того, насколько оценивающий с ним знаком (Ibid.: 39). В частности, многие продавцы дорогих бутиков были склонны присваивать посетителю, зашедшему в их магазин в спортивном костюме или шлепанцах, более высокий статус, ведь он может оказаться знаменитостью или состоятельным человеком, который стремится «дистанцироваться от среднестатистического посетителя» таких мест. Однако прохожие, опрошенные исследователями в районе центрального вокзала Милана, в аналогичной ситуации склонны были присваивать более высокий статус «элегантно одетым», а не «плохо одетым» покупателям.

Можно предположить, что на решение, включать или не включать кроссовки в повседневный гардероб, также влияют следующие факторы: насколько человеку свойственна жажда уникальности и стремление к нонконформистскому поведению (а также к демонстрации его внешних признаков, в том числе в костюме), общий социальный контекст, в котором он существует, контекст конкретной ситуации, способность значимой для него части окружения считывать подобные знаки как положительные, модель потребления, которой он следует, и т. д. При этом мода на кроссовки может влиять на некоторые из этих факторов, например увеличивать число людей, которые будут оценивать этот элемент костюма в положительном ключе.

Само название упомянутой выше работы и описываемого эффекта можно считать весьма показательным. Исследователи из Гарварда однозначно относят кроссовки к атрибутам нонконформистских вестиментарных практик. Предложенный ими термин напоминает нам о том, как часто спортивная обувь сама по себе оказывается воплощением трансгрессии и в этом качестве символизирует пересечение некой черты, отделяющей принимаемую и одобряемую форму поведения от сомнительного и даже неприемлемого.

 

Кроссовки и женский вопрос

«Женщины в кроссовках — новый феномен, который становится все более опасным», — так начинается колонка манхэттенского юриста Ричарда Голдштейна, опубликованная в The New York Times в октябре 1985 года под названием «Проблема, подкравшаяся к мужчинам» (A sneaking problem for men) (Goldstein 1985). Поводом для возмущения автора стали нью-йоркские женщины, носившие кроссовки по дороге на работу и непосредственно в офисе и сочетавшие их со строгой формальной одеждой, привычной для делового гардероба. Такие женщины, которые «следуют модному поветрию, тренду или прихоти в ущерб профессиональному образу», по мнению автора, оказывали «негативное влияние на производительность труда, не говоря уже об экономике», а также наносили урон всему феминистскому движению: «Мили протестных маршей с плакатами легко сводятся на нет несколькими шагами по офису, сделанными в деловом костюме и розовых кроссовках. Был бы тот гигантский „шаг“ для всей женской половины человечества, сделанный Джеральдин А. Ферраро, таким впечатляющим, если бы он оставил после себя отпечаток кроссовка?» (Ibid.). Автор отвергает и рациональные аргументы об изменившемся образе жизни, предлагая женщинам «рассказать об этом своим матерям», которые «ходили по тем же улицам» на каблуках — и ничего.

Помимо знакомых аргументов о респектабельном взрослом костюме, двусмысленности удобной одежды и обуви, а также впечатления, производимого на других, в этом любопытном тексте применительно к женщинам возникает еще одна тема — апелляция к эстетике. Поводом к написанию колонки, по словам автора, стал случай в общественном транспорте. Это описание стоит того, чтобы привести его полностью: «В трех футах от меня сидела восхитительная женщина. Волосы, мягкие и длиной до плеч, с несколькими слегка выбившимися прядями, говорили об отработанной небрежности, наводящей на мысли о женственности, которая иначе была бы затушевана дорогой одеждой в мужском стиле. Ее фигура была подтянутой и атлетичной, ее ноги были подчеркнуты прозрачными чулками». Однако — и это вызвало возмущение рассказчика — на ногах у женщины были «пудрового оттенка кроссовки». Тип женщин, сочетавших хорошо скроенную строгую одежду с яркой спортивной обувью, автор называет «привлекательным во всех прочих отношениях», кроме последнего обстоятельства. Но почему этот образ показался адвокату таким провокационным? Почему вообще в женских кроссовках могут видеть проблему?

Валери Стил однажды предположила, что женщина на каблуках вызывает у некоторых мужчин рефлекторную реакцию почти как у собаки Павлова (Стил 2013: 199). Хелен Перссон также указывает на то, что обувь играет важную роль в культурном конструировании понятия «сексуального» (Persson et al. 2015:17). А Элизабет Семмельхак отмечает, что с женственностью и эротической привлекательностью во второй половине XX века ассоциировались не просто каблуки, а в первую очередь тонкие каблуки типа «стилетто» (Ibid: 49-51). Мнение Голдштейна наводит на мысль, что вид женщины в кроссовках может вызывать у мужчин аналогичную рефлекторную реакцию — но с противоположным знаком. Если каблуки, по общему представлению, меняют женскую походку, акцентируя грудь и ягодицы, то кроссовки с точки зрения техник тела не делают ничего подобного. Получается, что, просто поменяв обувь, женщина из источника визуального удовольствия как будто превращается в источник визуального раздражения. В своей колонке Голдштейн сетует, что еще совсем недавно «ужаса и огорчения, которые испытывали мужчины, было бы достаточно для того, чтобы направить ошибочный модный тренд обратно в сторону женственности. Но не сегодня, когда мужские представления об элегантном женском костюме слишком часто воспринимаются некоторыми женщинами как антифеминистские» (Goldstein 1985). Автор завершает свой текст довольно эмоционально: «Так вышло, что я стал адвокатом, и пожизненное наказание за это — вечно быть окруженным мужчинами и женщинами в серых фланелевых костюмах. В таком мире неформальность и немного цвета всегда приветствуются. Но, прошу вас, леди, не на ваших ногах» (Ibid.).

Болезненную реакцию мужчин на подобные сарториальные эксперименты иногда объясняют социальными изменениями. В 1980-х годах в Америке увеличилось число работающих женщин, в том числе занятых в тех областях, которые ранее считались мужскими. По мнению Перссон, отчасти поэтому мужской формальный дресс-код в это время стал более традиционным и строгим — в частности, исчезли мужские каблуки и платформы 1970-х годов (Persson et al. 2015: 51). Сама идея женщины, делающей мужскую карьеру, воспринималась как тревожащая. Поэтому деловые женщины 1980-х годов, как и суфражистки за много лет до этого, под влиянием вечного страха маскулинизации могли восприниматься как потенциально теряющие женственность и даже мужеподобные. Традиционный женский деловой гардероб того времени включал каблуки, которые напоминали о конвенциональной женственности, но при этом не должны были быть агрессивно-сексуальными. Поскольку практически любая спортивная униформа традиционно ассоциируется с «маскулинизацией» (см.: Бар 2013), кроссовки деловых женщин, часто становившиеся поводом для критики со стороны мужчин, могли казаться столь же провокационным объектом, каким за много лет до этого были, например, брюки.

Впрочем, негативная реакция на кроссовки в формальных городских ситуациях встречалась не только у мужчин: недовольство новой практикой разделяли и многие женщины. В письме читательницы The New York Times описывается спровоцированный кроссовками спор с матерью, приехавшей погостить в Нью-Йорк из Бостона. «Необходимость перемещаться между домом и работой — пять миль туда и обратно — превратила меня в беду и наказание матерей, такой вид женщины, которая носит кроссовки днями напролет в центре Манхэттена», — констатирует автор, признаваясь, что променяла на спортивную обувь туфли с открытым носком, через который был виден накрашенный красным лаком ноготь (Weissman 1982). Очевидно, что эти два вида обуви воспринимались самой героиней совершенно по-разному, в том числе в контексте конструирования привлекательной версии себя. Показательным можно считать описание практики переобувания из кроссовок в модельную обувь, к которой автор прибегала в начале, когда доходила до своего офиса: «Две мои идентичности, спортивная и жизнерадостная я и кокетливая я, приходили одна на смену другой» (Ibid.). Однако несмотря на это, со временем она отказалась от переобувания, поддавшись «соблазну комфорта». Впрочем, это объяснение вызвало у ее матери предсказуемую реакцию: «Это не оправдание» (Ibid.).

 

Размер имеет значение

Почему кроссовки на женщинах в неспортивном контексте могли восприниматься как нарушение эстетических норм? Можно вспомнить, что ноги — та часть женского тела, к которой исторически было приковано особое внимание. Женской ступне традиционно предписывалось быть небольшой и изящной, и во многих культурах это считалось одним из показателей привлекательности. Это вынуждало женщин идти на жертвы. Даже изящные туфли на невысоком каблуке или вообще без него, ставшие популярными у женщин привилегированного класса в начале XIX века, в подошве часто не совпадали с реальной шириной стопы своей обладательницы, о чем свидетельствуют следы износа на боках подлинных исторических экземпляров. В свою очередь, баскетбольные и беговые кроссовки 1980-х годов были довольно массивными и не слишком соответствовали этому глубоко укоренившемуся в культуре идеалу. Например, один из авторов The New York Times как-то сравнил популярную в то время высокую спортивную обувь с «гигантскими маршмеллоу» (Leggy look 1984).

В определенном смысле спор о том, может ли женщина носить кроссовки в повседневной жизни, сводился к вопросу о том, какого размера может быть нога привлекательной женщины. Безусловно, история знает знаменитых красавиц и икон стиля с большими ногами, но их скорее можно считать исключениями. Рассказывая о магазине мужской обуви, среди покупателей которого во второй половине 1960-х годов появились женщины, заказывавшие обувь для себя, журналистка Мэрилин Бендер писала: «Большая нога стала модной с тех пор, как Жаклин Кеннеди оставила свою обувь на пороге индийского святилища и предприимчивый репортер рассказал всему миру, что она носит размер 10 А» (Bender 1967). Впрочем, количество таких клиенток в общей массе покупателей было, судя по всему, невелико. К тому же сложно сказать, не выдавала ли автор, говоря о модном статусе больших ступней, желаемое за действительное. Сегодня ситуация осложняется тем, что в среднем ноги у современных женщин, по-видимому, больше, чем у их бабушек и прабабушек, и соответствовать культурному стереотипу о маленькой ноге им объективно еще сложнее.

Как отмечает Элизабет Уилсон, в XX веке женскую моду на бытовом уровне понимали как средство усовершенствования внешнего облика (Уилсон 2012: 26). В этом контексте противостояние кроссовок и каблуков предстает в новом свете. Кроссовки не могут решить проблему большой ноги и выступать в роли такого корректирующего средства. В свою очередь, обувь на каблуке традиционно воспринимается как аксессуар, способный визуально сделать ногу меньше и добиться вожделенного изящества. Потому за ними в культуре закрепилась репутация костюмного инструмента, помогающего женщинам представить миру улучшенную версию себя. Не случайно опыт ношения каблуков в повседневной жизни ассоциируется с преображением. Иллюстрацией в данном случае могут служить практики перевоплощения женских персонажей (makeover), популярные, например, в кино. В другой трактовке каблуки могут восприниматься как знак специфической «женской силы» (girl power), инструмент адекватной (само)презентации и перформативный элемент (Persson et al. 2015: 59). Это представление об обуви совпадает с существующим у определенной части общества запросом на образ сильной женщины, которая не повторяла бы буквально мужские приемы и практики, в том числе костюмные, а вырабатывала бы собственные. Здесь можно вспомнить Вивьен Вествуд, которая «никогда не думала, что есть сила в том, чтобы быть мужчиной второго сорта» (цит. по: Ibid.). Подобные концепции быстро коммерциализировались и ушли в массовую культуру. «Сильные женщины» на эстраде, такие как Дженнифер Лопес или Бейонсе, как правило, выступают на каблуках, а не в кроссовках.

Как усваиваются подобные культурные значения? По мнению Адама Г ечи и Вики Караминас, суждение о женственности выносится «в соответствии с серией устойчивых и мобильных стереотипов, продвигаемых идеологией (буржуазных, гетеронормативных „традициональных“» ценностей), с одной стороны, и (полем) популярной, коммерческой репрезентации (журналы, медиа, кино, телевидение), с другой (Geczy, Karaminas 2015: 77). Но в популярной культуре мы практически не имеем примеров перевоплощений, когда кроссовки и другая обувь на плоском ходу преображала бы женщину и меняла ее жизнь в лучшую сторону так же, как это в традиционном представлении способны сделать каблуки.

 

Споры о женской экипировке

Спорт в целом ассоциируется скорее с нормативной мужественностью, чем с нормативной женственностью. Безусловно, исторически спорт способствовал эмансипации и сыграл большую роль в борьбе женщин за расширение своих прав и возможностей. Но в то же время в этом поле женщина часто оказывалась в противоречивом положении. Спортивный бум второй половины XIX — начала XX века затронул и женщин, но этот процесс сопровождался дискуссией о том, стоит ли представительницам «слабого пола» увлекаться тренировками? Противники новых практик часто апеллировали к медицине и психологии: существовала точка зрения, что женщины слишком хрупки, серьезные занятия могут нанести им непоправимый физический ущерб, а свойственная спортивным состязаниям ожесточенная конкуренция противна мягкой женской природе и способна непоправимо испортить характер.

На заре женского спорта активные физические тренировки часто ассоциировались с риском утраты женственного облика. «Итак, женщины, занимайтесь спортом, но умоляю вас, оставайтесь женщиной», — писал Ле Бретон в статье «Превзойдет ли когда-либо женщина в спорте мужчин?» (цит. по: Суник 2004). Георгий Дюпперон, полемизируя в одной из своих статей с американским профессором Саржентом, отмечал: «Все же несравнимо лучше, если чрезмерное занятие спортом когда-либо и будет иметь плохие последствия, чем если тысячи женщин и девушек будут бездействовать в отношении физического развития из боязни потерять частицу тех чар, которыми они пленяют нас, мужчин» (цит. по: Суник 2004). Кристин Бар объясняет это существовавшим в обществе «страхом маскулинизации» женщин (Бар 2013: 178). Под влиянием культурных стереотипов виды спорта часто делили на подходящие и не подходящие для слабого пола. Если гимнастика, теннис и даже баскетбол, как правило, относились к первой категории, то в отношении, например, футбола, бокса или тяжелой атлетики долго доминировала противоположная точка зрения.

По мнению Семмельхак, начиная с 1920-х годов идея женского атлетизма в массовом воображении во многом была подменена представлениями о необходимости тренироваться ради потери веса и моделирования тела в соответствии с общепринятыми нормами красоты и до сих пор «настоящий атлетизм остается противопоставленным идее желанной женственности» (Semmelhack 2015). В этом контексте уместно ставить вопрос, насколько звезды женского спорта действительно задают телесные стандарты для массовой аудитории, как это происходит со спортсменами мужчинами? Или же они, напротив, испытывают на себе дополнительное давление культурных стереотипов и идеала телесности, который зачастую противоречит их внешнему виду и профессиональным потребностям? Не будет ли справедливым говорить, что как образец воспринимаются только те, кто вписывается в конвенциональные представления о женственности и красоте? Как иллюстрацию достаточно вспомнить дебаты о теле атлетичной теннисистки Серены Уильямс (см. подробнее: Кулиничева 2016а). Устойчивые культурные представления напрямую отражались на восприятии женской спортивной одежды и обуви и часто влияли на ее дизайн. Рассмотрим более подробно примеры теннисных туфель и беговых кроссовок.

Несмотря на то что теннис считался подходящим для женщин видом спорта, и здесь существовали ограничения. В викторианские времена как женская манера игры, так и женская обувь заметно отличались от мужской. Как утверждает Томас Тёрнер, в отличие от мужчин, женщины в тот период чаще всего не позволяли себе демонстрировать атлетичную манеру игры с амплитудными ударами и активным движением (Turner 2016). Исследователь связывает это с культурной инерцией, требовавшей соответствовать конвенциональным представлениям об изяществе и женственности: «В эпоху садовых вечеринок большинство женщин по этой причине одевались для игры в теннис так же, как они оделись бы для других видов летних светских событий: длинные юбки, тугие корсеты, турнюры, перчатки и шляпы» (Ibid.: 488). Если мужская теннисная обувь должна была быть гибкой и легкой, чтобы обеспечивать свободу движений, то женские теннисные туфли иногда выпускались с каблуком и по многим функциональным параметрам уступали мужским — например, были менее крепкими (Ibid.). Несмотря на то что каблуки ограничивали свободу движений на корте и могли испортить площадку, долго считалось, что невозможно убедить женщин покупать теннисную обувь на плоском ходу. Эта позиция, по всей видимости, имела под собой основания. Как показывают многочисленные фотографии и открытки, женщины вопреки рациональным соображениям могли выбирать обувь на каблуке не только для тенниса, но и, например, для отдыха на пляже, где она становилась дополнением к купальному костюму. Некоторые производители теннисной обуви даже предлагали гибридные варианты: судя по изображениям из каталогов и рекламы, они имели одновременно каблук и сплошную резиновую подошву, которая соединяла его с носовой частью ботинка.

Несмотря на то что в XX веке теннисная обувь утратила викторианский каблук, дизайн верха мужских и женских туфель по-прежнему мог заметно различаться. Так, в СССР в 1950-е годы мужские теннисные туфли выпускались в широко распространенном варианте легких ботинок со шнуровкой, а женские — «в виде „лодочки“ с ремешком по косому подъему и с пуговкой» (Варфоломеев 1950: 97104).

Интересный материал для анализа дают открытки рубежа XIX-XX веков, изображающие теннисисток — или, правильнее сказать, женщин с теннисной ракеткой. Как правило, эти фотографии были постановочными, а героини часто не только носили обувь на достаточно тонком каблуке, но и принимали кокетливые, нарочито театральные позы, которые намекают на движение, но не являются отражением реального физического усилия. Такие изображения воспроизводят образ женщины, которая отдает дань модному спортивному увлечению, но не относится к нему слишком серьезно и не выходит за социально приемлемые рамки. В реальности подобный костюм вряд ли можно было назвать удобным и действительно подходящим для серьезной игры, но такие образы, вероятно, убеждали женщин, что им не придется нарушать социальные нормы ради занятий спортом. Эти изображения демонстрируют нам ранний пример того, что Кристин Бар, описывая фотографии знаменитых спортсменок 1930-х годов, назвала «гламуризацией чемпионок». Такая гламуризация, по мнению исследовательницы, одновременно представляла публике новый образ успешной женщины-спортсменки и «позволяла сохранить гендерные нормы» (Бар: 1983). Аналогичные функции, вероятно, выполнял жанр романтической спортивной открытки, изображающей влюбленные парочки в спортивном антураже, например во время игры в бейсбол или теннис. Поскольку спорт на раннем этапе своей истории мог восприниматься как чуждый женской природе, общество было склонно объяснять стремление девушек заниматься активным досугом другими мотивами — например, желанием найти мужа. Это помогало вписать новые практики в привычную картину мира и одновременно могло поощрять девушек интересоваться спортом и не поддаваться страху утратить привлекательность. Жанр романтической теннисной открытки оказался удивительно живучим, и его примеры можно обнаружить даже в середине XX века, когда положение женщин в западном обществе заметно изменилось в сравнении с Викторианской эпохой.

Женщина с теннисной ракеткой в первой половине XX века часто становилась и героиней модных журналов: в данном случае инвентарь не столько намекал на серьезные тренировки, сколько был просто символом модного летнего досуга. Неслучайно такие модели чаще всего демонстрировали не специализированную униформу, а просто летние платья.

Неоднозначное отношение к женщинам-спортсменкам можно проследить и на примере бега. В 1975 году издание Runner’s World опубликовало результаты небольшого опроса, проведенного среди увлекающихся этим видом спорта замужних американок (Heinonen 1975). Оказалось, что многие занимающиеся бегом женщины сталкивались с негативной реакцией коллег, соседей, друзей и даже членов семьи. Как правило, они получали поддержку со стороны мужа и детей, но часто встречали непонимание со стороны собственных родителей и других родственников. Одна из респонденток отмечала, что отношение родных изменилось только после того, как про нее начали писать в газетах: «Сестра и ее муж были смущены тем, как я выгляжу в униформе для бега, но гордятся мною сейчас, когда я стала чем-то вроде местной знаменитости» (Ibid.: 23). Другие респондентки рассказывали похожие истории, что позволило автору Джанет Хейнонен сделать вывод: «попадание на спортивные страницы [прессы] легитимизировало их занятие бегом». Не всегда просто было вписать бег в повседневное расписание, где женщинам приходилось выполнять «традиционные роли: жены, матери, работника, того, кто ведет домашнее хозяйство» (Ibid.). В числе раздражающих неудобств многие участницы опроса называли «мужской шовинизм». Респондента, которую представили как одну из лучших бегуний на длинные дистанции на национальном уровне, констатировала: «Люди верят, что ты „всего лишь женщина“, а не спортсмен, люди не воспринимают тебя всерьез». Другая спортсменка заявляла, что бег — это «спорт, где доминируют мужчины» и «в прошлом [он] считался исключительно мужским». Как следует из той же статьи, в середине 1970-х годов все еще не было однозначного ответа на вопросы, как тяжелые тренировки и сопровождающий их стресс могут влиять на женский организм с физиологической точки зрения (в первую очередь на гормональный баланс и потенциальную способность к деторождению). Это, вероятно, усиливало предубеждение по отношению к тяжелым видам спорта. Однако количество женщин, занимающихся бегом, увеличивалось и в 1981 году, по данным издания, даже превзошло число мужчин (Runner’s World 1981: 10).

Теннисисты на корте в клубе г. Мунго (Суринам). На девушках — женские варианты теннисных туфель с характерной конструкцией верха без шнуровки. 1925-1927. Groepsfoto op de tennisclub, anonymous, 1925-1927. Gift of D. Jetten, Amsterdam. The Rijksmuseum

Романтические сценки на теннисной площадке. Почтовые открытки разного времени. Из личной коллекции Екатерины Кулиничевой

Это заставило производителей спортивной обуви постепенно пересматривать свое отношение к этой категории потребителей. Еще в середине 1970-х годов журнал Runner’s World относил женщин и детей к маргинальным категориям покупателей, чьи интересы в большинстве своем игнорируются производителями. Проблема была не только в ограниченном количестве моделей, но и в том, что женская и детская обувь в большинстве своем уступала в качестве стандартным мужским моделям (Runners 1975: 68). По мнению издания, только Nike и Brooks в то время выпускали специальные модели для женщин (Senorita Cortez и Vassar соответственно), которые были бы сопоставимы с лучшими образцами мужской обуви. По подсчетам издания, из ста моделей беговой обуви, представленных в спецвыпуске, только три выпускались в маленьких размерах, подходящих для детей или подростков. «Производители беговой обуви работают с нормой и средними значениями. Большинство бегунов — мужчины. Большая их часть — взрослые и имеют большой размер ноги. Большинство в основном бегает по треку или по дорогам. И номенклатура обуви для бега отражает эту статистику. Если вы взрослый мужчина стандартных параметров, тренируетесь и соревнуетесь на треке/на дорожном покрытии, скорее всего выбор обуви вас удовлетворит. Но молодежь, женщины, те, кто занимается спортивной ходьбой или бегает по пересеченной местности, вынуждены в поисках подходящих моделей тратить на поиски куда больше сил и времени» (Ibid.). Проблемой также было найти спортивную одежду нужных пропорций, которая садилась бы на женскую фигуру. Реклама костюмов Moving Comfort сообщала: «Наконец-то — зимний костюм, который не смотрится на женщине как палатка».

Со временем производители пришли к тому, что женские беговые кроссовки должны отличаться не только дизайном (Runner’s World изобретательно назвало такой тип обуви «косметически женственным»), но и колодкой, ведь женская нога, например, в среднем уже мужской в области пятки.

 

«Не все мы хотим чертов розовый»

Дизайн женских кроссовок и сегодня может порождать споры. Решения из числа «косметически женственных» — например, стереотипно-женские цвета, такие, как розовый или лиловый, — до сих пор активно используются производителями. Недостаток выбора вызывает недовольство у определенной категории покупательниц, которая воспринимает спортивную обувь не как элемент формы для спортзала, а как часть своего персонального стиля. Лемара Линдси-Принс в своем исследовании цитирует одну из респонденток: «Не все мы хотим чертов розовый» (Lindsay-Prince 2013: 131). Ф., коллекционер кроссовок из Москвы, придерживается того же мнения: «У мужских релизов и расцветки приятнее бывают. Я ненавижу розовый цвет, когда что-то выходит в розовом цвете, у меня просто мандраж начинается» (Ф., интервью автору этой книги).

Многие женщины воспринимают розовый как цвет детства, неподходящий для возрастных потребительниц. Это предубеждение, вероятно, усиливается оттого, что сам факт ношения кроссовок взрослой женщиной и тем более женщиной в возрасте под влиянием стереотипов восприятия может быть воспринят как признак пугающей инфантилизации. Многие женщины, декларирующие свою принадлежность к кроссовочной культуре, указывают на наличие не только гендерно обусловленных цветов, но и стереотипных представлений о подходящих силуэтах: они признаются в любви к более массивным моделям, хотя традиционно считается, что женщина должна отдавать предпочтение чему-то более изящному (Lindsay-Prince 2013: 132). Такие женщины склонны воспринимать свои вкусы как кардинальным образом отличающиеся от предпочтений среднестатистической женщины (mainstream women), а себя — как маргинальную категорию потребителей, которая не способна в экономическом смысле влиять на бренды и их товарную политику (Ibid.).

Безусловно, индустрии производства и продажи спортивной обуви в целом по-прежнему остаются мужскими сферами, и в основном мужчины решают, какие кроссовки для женщин появятся в продаже. Однако, как отмечает Линдси-Принс со ссылкой на работников обувной индустрии, активное использование розового объясняется обусловленной культурными стереотипами необходимостью: в этом видят «способ включить среднестатистическую женщину (mainstream women) в культуру ношения кроссовок» (Ibid.: 134).

Неоднократно отмечалось также, что даже знаменитые спортсменки, получившие статус ролевых моделей, гораздо менее активно привлекаются брендами к выпуску именных кроссовок, чем их коллеги-мужчины. Писатель Майкл Дензел Смит признавался, что в «джорданах» он «словно становится выше» и «ходит более уверенно» (Kurutz 2016). Но можем ли мы говорить, что в кроссовках от Серены Уильямс женщины будут ощущать себя также, как мужчины в «джорданах»? По мнению Элизабет Семмельхак, знаменитые спортсменки, несмотря на свой статус, не определяют моду. «Кроссовки от женской сборной по футболу — не то, то мужчины (или женщины) хотят покупать. Женщины хотят носить мужские кроссовки <…> Если бы женские кроссовки имели такую же символическую значимость, как мужские, сильный пол также стремился бы их носить, но мы такого не наблюдаем» (Semmelhack 2015). Под влиянием культурной инерции женские кроссовки, в отличие от мужских, воспринимаются как категория товаров, чья аудитория изначально ограничена рамками своего пола. Если заимствования женщинами элементов мужского гардероба имеют давнюю культурную историю, то для мужчин женская одежда, обувь и аксессуары по-прежнему считаются табуированным выбором.

Преимущественно мужской сферой, несмотря на наличие отдельных значимых исключений, считаются не только спорт, но и многие ассоциирующиеся со спортивной обувью субкультуры: хип-хоп, футбольные фанаты, уличная мода (streetwear), культура сникерхедов. Линдси-Принс констатирует, что женщины, декларирующие свою принадлежность к сообществу любителей и коллекционеров кроссовок, часто воспринимают себя как его «невидимую часть» и «исключенных» (Lindsay-Prince 2013).

Автор портала Sole illector в статье под названием «Почему растить дочь-сникерхеда так тяжело» констатирует: «Женщины-сникерхеды всех возрастов все еще имеют дело со стигмой. <…> Парни намного более рады видеть женщину полуобнаженной в паре своих любимых „джорданов“, потому что это сексуально (и я не говорю, что это не так), но они не хотят выказывать уважение женщинам-сникерхедам, которые много работали, чтобы собрать впечатляющую коллекцию. <…> Просто погуглите „мужчины в кроссовках“ и „женщины в кроссовках“ и посмотрите на результаты выдачи. Как вы можете видеть по картинкам, результаты весьма различаются» (Sole Collector 2015). Там же описывается опыт дочери автора: «Никто по-настоящему не изводил меня из-за того, что я ношу. Но много раз парни говорили мне: это несправедливо, что у меня есть определенные (редкие) пары, ведь я не настоящий сникерхед. И я знаю, что они так говорят только потому, что я — девчонка» (Ibid.).

В отличие от обуви вообще, интерес к кроссовкам принято воспринимать в культуре как мужской вид потребления, который не ставит под вопрос, а, напротив, подчеркивает маскулинность. Как отмечает в одном из интервью музыкант Адам Горовиц, «нас учат, что мужчина традиционной ориентации, желающий быть модным или выглядеть „симпатично“ — это женственно и таким образом плохо. <…> Но когда я ношу кроссовки, я вроде как не такой „мягкий“» (Semmelhack et al. 2015: 107).

Многие опрошенные Линдси-Принс любительницы кроссовок также признавались, что люди сомневаются в их сексуальной ориентации. Одна из респонденток отмечала: «Это так глупо, но на меня всякий раз вешают ярлык лесбиянки из-за того, как я одеваюсь» (Lindsay-Prince 2013: 97). Другая женщина подчеркнула, что девушкам «приходится делать прическу и макияж, чтобы их не воспринимали как такой тип» (Ibid.: 96).

 

«Это как пуш-ап для ног»

Иногда противоречия, связанные с женскими кроссовками, совсем как в викторианские времена, пытаются преодолеть с помощью гибридных форм обуви — например, кроссовок на танкетке, популяризацию которых приписывают дизайнеру Изабель Маран. Женщины, выбирающие такую обувь, судя по всему, ценят ее за возможность получить лучшее из двух миров — удобство кроссовок в сочетании с традиционно приписываемой каблуку или танкетке способностью зрительно удлинять ноги (Craft 2014). Известный блогер Гаранс Доре сравнила их с «поддерживающим бюстгальтером для ног» и пришла к выводу, что «такие кроссовки — это стильный аксессуар, как любой другой. А не то, что надеваешь в выходной»: «И как вишенка на торте, они делают ногу маленькой на вид, словно оптическая иллюзия. Мне это нравится» (Dore 2010). Интересно, что по словам самой Маран, она перевела в готовую форму DIY-практики, которыми сама пользовалась много лет: «Я делала так с тех пор, как была тинейджером. Отрезала кусок пробки и вставляла его внутрь кроссовок, потому что хотела казаться выше. <…> Кроссовки очень удобны, но в то же время выглядят не очень элегантно. Добавление небольшого подъема меняет дело, это дает вам ноги — я имею в виду, что я знаю женщин, я сама женщина, так что я знаю, чего мы все ищем!» (Chernikoff 2012). В известном смысле, кроссовки на танкетке можно назвать более жизнеспособным потомком викторианских теннисных туфель, о которых шла речь выше.

Кира Крафт, анализируя интернет-дискуссию вокруг кроссовок на танкетке и их эстетической ценности, приходит в выводу, что критическая реакция может быть вызвана заложенным в них противоречивым сообщением. Наблюдатель имеет дело одновременно с атрибутами маскулинности и женственности и символами двух разных типов телесности, которую предлагается примерить на себя (Craft 2014). Вместе с тем привлекательность такой обуви для женщин также кажется исследовательнице объяснимой. Крафт определяет «современную идеализированную женственность» как «женственность противоречий». В эпоху постфеминизма в реальной жизни женщины вынуждены ориентироваться одновременно на риторику желаемого равенства полов с открытыми для них новыми возможностями и на сохраняющие актуальность консервативные представления о конвенциональной женственности — и балансировать между двумя этими полюсами (Ibid.). Кроссовки на танкетке в этом контексте представляются материальным воплощением такой противоречивой женственности.

Может ли мода изменить противоречивое отношение к кроссовкам в женском гардеробе, сформированное стереотипами мышления и устойчивыми культурными представлениями? Задать новый жизнеспособный стандарт женственности в спортивной обуви, который закрепится в массовом воображении наряду с женственностью в балетках или каблуках? Модный обозреватель Лиза Армстронг дает пример такого переосмысления удобной обуви: «Годами высокие каблуки продавали нам под видом того, что придает силу. Но дай модели кроссовки, и внезапно ее возраст вдруг уменьшается, уголки ее рта поднимаются, походка становится более бодрой. Дайте женщине комфортную обувь — и она немедленно становится счастливее и моложе, контролирует походку. И это — тоже наделение силой» (цит. по: Persson et al. 2015: 63). Определенные изменения, указывающие на переосмысление образа женщины в спортивной обуви, исследователи фиксируют и в порнографии — по мнению Элизабет Семмельхак, «прекрасном указателе того, как желанная женственность конструируется в каждый конкретный момент истории» (Semmelhack 2015). Журнал Elle в статье под названием «Как athleisure прикончил стилетто» оптимистично заключает, что «в 2016 году Кэрри Брэдшоу носила бы кроссовки» (Phelan 2016). Правда, из текста становится очевидным, что здесь подразумевается скорее весь пласт удобной обуви, включая упоминающийся в статье невысокий и широкий каблук. Издание уверяет: «Тренд athleisure дал женщинам разрешение носить комфортную обувь в любых обстоятельствах — и теперь, когда они привыкли к существованию без боли, то вряд ли скоро откажутся от этой возможности» (Ibid.). Но так ли это на самом деле? Проблема в том, что моде свойственна не только цикличность, но и короткая память. Иногда на смену обуви, ассоциирующейся с конвенциональной привлекательностью, в числе модных фаворитов действительно приходит «уродливая обувь». В числе таких «ugly» shoes, появлявшихся на подиумах в последние годы, шлепки как для бассейна, кроссовки, биркенштоки и т. д. (Persson et al. 2015: 63). Однако нет никаких гарантий, что через сезон-другой мода как система переменчивых стилей не откажется от предложенных ею же аргументов в защиту удобства. Сам термин «уродливая обувь», использующийся индустрией моды и потребителями, напоминает нам о куда более давней традиции применительно к женщинам оценивать большую ногу как непривлекательную, а свободную походку — как мужеподобную.

 

Заявление с помощью кроссовок

В то же время противоречивый статус кроссовок в руках (точнее, на ногах) женщин делает их эффективным инструментом намеренной костюмной трансгрессии. Разного рода заявления, сделанные с помощью спортивной обуви, оказываются особенно громкими. И чем более противоречивым будет контекст, тем больше шансов, что на такое заявление обратят внимание.

В сентябре 1985 года звезда сериала «Детективное агентство „Лунный свет“» Сибилл Шеперд появилась на церемонии вручения премии «Эмми» в черном глубоко декольтированном платье без бретелей и ярко-оранжевых кроссовках для аэробики. Шубы с кроссовками на уровне семантики костюма смешивали старый символ статуса с тем, что для определенной категории людей было новым символом статуса, а для консервативного большинства по-прежнему ассоциировалось с антистатусом, и в этом была провокация. Образ актрисы казался таким эпатирующим потому, что в одном ансамбле соединялись символы традиционной женственности (платье и высокие перчатки) и спортивная обувь, которую модные СМИ предлагали считать символом новой спортивной женственности, хотя очевидно, что это представление готовы были разделить не все. На бытовом уровне костюм актрисы воспринимался как сочетание несочетаемого. Издание People отмечало: «Конечно, Вуди Аллен носил дешевые кеды из парусины со смокингом годами, но с точки зрения модного чутья Шеперд играет в другой лиге» (People 1985). Чтобы обосновать (или, возможно, оправдать) свой рискованный выбор, Шеперд заявила следующее: «Мне говорили, что каблуки — это сексуально. Но мне, чтобы выглядеть сексуально, они не нужны. Единственная ситуация, когда мне комфортно на каблуках, — когда я надеваю их в постели. А (на церемонии) я не хочу думать о своих ногах на протяжении четырех часов» (Ibid.).

В 2013 году представительница демократической партии в сенате штата Техас Венди Дэвис использовала тактический прием, направленный против принятия законопроектов путем затягивания обсуждений, — так называемый филибастер. Целью Дэвис было не допустить принятия документа, потенциально чреватого ограничениями абортов. Для этого ей пришлось во время заседания провести на ногах около 12 часов без еды и перерыва на туалет. В нужный день Дэвис пришла в сенат не на каблуках, как обычно, а в розовых беговых кроссовках. Как отметили в блоге On the Runway на сайте The New York Times, кроссовки Дэвис «были практичными и в то же время провокационными» (Wilson 2013). По словам журналиста, они вскоре «зажили собственной жизнью, для некоторых превратившись в символ выбора. В Калифорнии и других штатах законодатели носят розовую обувь в знак солидарности с мисс Дэвис» (Ibid.). Интересно, что речь шла о специализированной беговой обуви, предназначенной для тренировок, — том типе кроссовок, который традиционно воспринимается как неподходящий для формальных ситуаций. Однако по мнению редактора журнала Self Люси Данцигер, в данном случае «дизайн Mizuno кричал: „Я здесь, чтобы работа была сделана“» (Ibid.).

Несмотря на то что в обоих случаях кроссовки были выбраны в первую очередь ради удобства, речь очевидно шла о чем-то большем. Обстоятельства, в которых были совершены эти акты костюмной трансгрессии, превратили их в другой вид fashion statement — заявление о важных социальных или культурных проблемах, сделанное с помощью костюма. Индустрия моды, в целом одобрившая поступки Шепперд и Дэвис, по-своему уважает такого рода модные заявления, поскольку они напоминают: костюм может быть не только средством удовлетворить легкомысленную сиюминутную блажь.

 

Иллюстрации

МОДА

Ил. 1. Кеды Converse c рисунком по мотивам картины Роя Лихтенштейна. Фото Екатерины Кулиничевой

Ил. 2. Кроссовки из совместной линейки adidas и дизайнера Йодзи Ямамото Y-3 как пример сотрудничества спортивных брендов и представителей мира большой моды. Фото Екатерины Кулиничевой

Ил. 3. Кеды-слипоны из коллаборации Vans и дизайнера Карла Лагерфельда как пример сотрудничества спортивных брендов и представителей мира большой моды. Из личной коллекции Екатерины Кулиничевой

Ил. 4. Кеды из коллаборации Converse и бренда Maison Martin Margiela как пример сотрудничества спортивных брендов и представителей мира большой моды. Фото Екатерины Кулиничевой

СТАТУС

Ил. 5. Спортивная обувь как обувь для неформальных ситуаций (и неформального стиля одежды) и активного отдыха. Неизвестный мужчина на рыбалке. США. Автор неизвестен. Из личной коллекции Екатерины Кулиничевой

Ил. 6. Кеды как элемент «униформы детства» и обувь для неформальных ситуаций. Неизвестный мальчик. Ок. 1940-1941. или позже. Автор неизвестен. Из личной коллекции Екатерины Кулиничевой

Ил. 7. Между мировыми войнами многофункциональная спортивная обувь превратилась в характерный элемент детского гардероба. Группа девочек. 1928 (датировка по подписи на обороте). Автор неизвестен. Из личной коллекции Екатерины Кулиничевой

Ил. 8. Кеды как «обувь детства». Неизвестный мальчик. США. 1948 (датировка по подписи на обороте). Автор неизвестен. Из личной коллекции Екатерины Кулиничевой

КРОССОВКИ И ЖЕНСКИЙ ВОПРОС

Ил. 9. Пара игроков позирует на теннисной площадке. На девушке — обувь на каблуках. 1934 (датировка по подписи на обороте). Автор неизвестен. Из личной коллекции Екатерины Кулиничевой

Ил. 10. Отдыхающие на пляже. Он в кедах, она — в изящных босоножках на каблуке. 1930-е. Автор неизвестен. Фото из личной коллекции Екатерины Кулиничевой

Ил. 11. Летние платья из ткани Rodier с рисунками «Гроздья винограда» и «Цветочные луга». Модная иллюстрация из журнала Tres Parisien (1923. No. 8. P. 18). Tres Parisien, 1923, No. 8. P. 18. PALLANZA. — Pour les derniers jours…, anonymous, 1923. Gift of Jonkvrouw С. I. Six, ‘s-Graveland. The Rijksmuseum

Ил. 12. Женские спортивный туфли модели Fleet Foot, компания Dominion Rubber Co. Ок. 1925. Image copyright © 2018 Bata Shoe Museum, Toronto, Canada

Ил. 13. Кроссовки на танкетке — наследники женской спортивной обуви на каблуке и попытка примирить традиционную женственность и спортивность в одном предмете гардероба. Модель adidas Basket Profi Up. Фото Екатерины Кулиничевой

Ил. 14. Ироничный костюмный жест: сочетание кроссовок с яркими носками с надписью «Sex». Амстердам, 2017. Фото Екатерины Кулиничевой

Ил. 15. Современный вариант вписывания кроссовок в повседневный женский гардероб — в сочетании с подчеркнуто женственными вещами. Например, короткой юбкой, носочками с кружевной отделкой, колготками с рисунком или в сеточку. Фото Екатерины Кулиничевой