Ой ідуть наші запорожці,Народная песня.
Аж риплять сап’янці...
Да лежять, лежять паны в кармазинах
По два й по три в ямці.
Ой як крикнуть полковники
На сотників грізно:
«Ой не тратьте, вражі сыны,
Козацького війська!»
— «Ой раді б ми не тратити —
Не можна спинити:
Наважились вражі сыны
Й ноги не пустити.
Отвязавшись от запорожцев, Черевань на силу перевел дух, от усталости и волнения.
— Бгат Василь! сказал он, давай мне скорее коня. Чёрт возьми эту раду! Вот не в добрый час надоумило меня ехать с этим бешеным Шрамом!
Василь Невольник отправился за конями, но кругом происходила такая суматоха, что он совсем потерялся и, подобно щепке на волнах, был увлекаем то в одну, то в другую сторону. Долго ждал его Черевань, а тут буря становится все сильнее и сильнее, со всех сторон его теснят, толкают; пот катится с него градом.
— Где это нечистый подел моего Василя! говорил он в досаде. Бгатику Петрусь, не оставляй хоть ты меня. Ой, когда б мне добраться по живу, по здорову в свое Хмарище! Созывай тогда себе раду, кто хочет!
Когда ж провозгласили запорожцы Бруховецкого гетманом, толпа тотчас сделалась тише. Сперва Гвинтовка отвел своих единомышленников к лагерю, потом отошли туда и другие полки Сомковы. Только запорожцы шумели и волновались вокруг гетманского стола, как злые осы вокруг гнезда своего, да поселяне гудели по всему полю, как трутни. С полчаса никто из этой сволочи не знал, что делается перед их глазами в казацком войске. Поклон сотен Сомковых Бруховецкому показался им началом сражения, и многие постарались заблаговременно обезопасить себя бегством. Только когда двинулся Бруховецкий с князем и со всеми московскими и казацкими силами в Нежин, по всему полю раздались восклицания черни:
— Хвала Богу! Хвала Богу! Нет теперь ни пана, ни мужика, нет ни убогих, ни богатых! Все заживем в довольстве!
— Что ж, братцы? говорили иные, пойдемте панским добром делиться. Теперь панов полон город.
— Э, будет еще время погулять по городу! Вон казаки в Сомковом таборе хозяйничают. У Сомковой старшины, говорят, полны возы одних кармазинов.
— Ну, кто куда хочет. Везде будет обо что погреть руки.
И одна часть алчного на добычу сброду толпами бросилась к городу, а другая к Сомкову табору. Поле однакож не опустело. Многие, в упоении радости, позабыли о добыче, которою приманил их сюда Бруховецкий, и, наняв музыкантов, водились с танцами по всему полю. Веселость их в такую смутную годину, звон музыки, топот танцев и радостные припевы заставляли Петра и Череваня еще сильнее чувствовать горесть. Они одни были здесь свободны от чар, которыми упоил Бруховецкий казаков, мещан и мужиков; они с нетерпением желали выпутаться из этого омута, и только ждали, пока Василь Невольник возвратится с лошадьми.
Не прошло полчаса, как валят опять толпы народу со стороны города, а навстречу им другие, со стороны лагеря.
— Куда вы? спрашивают.
— А вы куда?
— Мы в табор.
— А мы в город.
— Э, чёрта с два!
— Как?
— Так, не пускают! Московская сторожа не пускает нашего брата в город.
— Напрасно ж и в табор будете соваться. Казаки сами там хозяйничают, а нашему брату дают оглоблею по шее.
— Что ж это? Неужели это нас казаки убрали в шоры ?
— Видно, не хуже, как и Выговский Москву!
Тут подбежали новые толпы:
— Беда, кричат, пропало дело! Слышали вы, что говорят запорожцы?
— А что ж они говорят?
— А вот что. Сунулись иные из наших через огороды да давай хозяйничать в панских дворах, так братчики их киями по спине: «Убирайтесь, говорят, к нечистой матери, мужичье неумытое!» да и прогнали за город. Начали было наши упрямиться, начали говорить: «Мы ж теперь все равны!» — «Вот мы вас, говорят, поравняем нагайками! Убирайтесь, вражьи дети, за добра ума, по своим селам, пока не узнали, по чем ковш лиха!»
— Эге, так вот какая нам благодарность! закричали предводители (у каждой толпы был свой предводитель). Стойте же, братцы! Когда мы помогли кому-нибудь взобраться на гетманский стол, так сумеем и со стола спихнуть. Сбирайтесь в полки, кричите опять в раду! Освободим Сомка и Васюту из неволи! С ними все еще можно поправить!
Взволновался народ, поднялся новый говор, раздались новые крики; но ничего из всего этого не вышло. Толпа потеряла уже прежний энтузиазм. Некоторые подумавши сказали:
— Нет, видно, напрасно перемешивать тесто, посадивши в печь хлебы. Какие посадили, такие и спекутся. Будет с нас и того, что потанцевали дня два с запорожцами.
Другие поневоле должны были согласиться с этим мнением.
— Напрасно, напрасно! кричали они. Ничего из этого не будет. Казаки теперь будут стоять один за другого дружно; погреют только нам бока, да с тем и домой воротимся. Лучше убраться по добру по здорову.
Между тем иные вели между собою такую беседу:
— Я таки схватил себе с одного воза в таборе сало, будет жинке да детям до филиповки.
— А я мешок пшена. Когда б только пособил кто-нибудь дотащить до хутора.
— Ге! что ваше сало да пшено! Мне вон посчастливилось было добыть жупан такой, что пары волов стоил; да вражий казак дал келепом по руке так, что не хотел бы и шестерни. Теперь под косовицу как раз это кстати. Люди будут зарабатывать, а я носись с рукою. Вот тебе и рада!
— Уберемся, уберемся отсюда, пока еще и ног нам не перебили, как свиньям в огороде. Правду сказать, не на доброе мы дело пустились. Лучше сделали наши соседи, что не послушали запорожцев. Теперь стыдно и в село показаться. Будут дразнить черною радою до веку.
И начал расходиться из-под Нежина народ. Замолкла музыка, прекратились танцы и радостные восклицания по полю. Скоро все до последнего смекнули, что веселиться не от чего.
Еще не все поле очистилось от поселян, как сцена на нем опять переменилась. Начали разъезжаться из Нежина паны, съехавшиеся сюда по случаю рады. Иной привез с собою жену и дочерей, рассчитывая весьма благоразумно, что при таком стечении в Нежин казачества, скорее Бог пошлет суженого, нежели в хуторском захолустье. Но тут не свадьба им готовилась. Войсковая чернь, особливо запорожская, напала на их квартиры и дворы по-неприятельски, и начала грабить всех, у кого не было в сорочке голубой ленты. Тогда паны рады были как-нибудь убраться из города; только это не всем удавалось. Иные, защищая свое семейство и имущество, сложили тут же голову, а дочерей их насильно казаки расхватали себе в жены. Но и те, кому посчастливилось выбраться за заставу, не были в безопасности. За ними долго еще гнались по полю запорожцы.
Место, где происходила рада, сделалось теперь позорищем бесчеловечного убийства и грабительства. Едет, например, пан в кованной брике и держит обнаженную саблю или ружье наготове; слуги его верхом окружают брику; а за ними, то приближаясь, то отдаляясь, то заезжая с боку, гонятся на мещанских лошадях без седел запорожцы; ни выстрелы, ни сабельные удары не останавливают их; один падает, а другой лезет еще с большим остервенением; слуги сперва держатся вокруг своего пана крепко, но когда падет и с их стороны два-три человека, бодрость их оставляет, и они рассыпаются врозь; тогда запорожцы останавливают лошадей, рубят колеса, опрокидывают повозки, сдирают с панов дорогие кармазины. По полю валялся не один кованный воз с раненными конями, не одна жена оплакивала убитого мужа, не один пан горько оканчивал жизнь, истекая кровью. Разломанные сундуки, разбросанные одежды, кровавые и изорванные; летящий по ветру пух из распоротых подушек (в которых запорожцы искали денег) довершали ужасную картину. Черевань, глядя на все это, вздрагивал от ужаса: если б Гвинтовка не обезопасил его голубою лентою, не миновать бы и ему такой участи.
Но не все паны подвергались таким бедствиям. Некоторые давали добрый отпор запорожским разбойникам; другие бросали им из сундуков одежды, и таким образом от них отделывались, но не совсем однакож: схватив добычу, запорожец подкладывал ее под себя вместо седла, и продолжал гнаться за повозкою.
— Эй, люди добрые! кричали паны поселянам, которые, подобно оторопевшим овцам, бродили по полю, — защитите нас, а то и вам тоже будет!
И озлобленные запорожцами поселяне, гнушаясь их кровавою потехою, брали под свою защиту преследуемых панов и окружали их повозки. Если ж иной негодяй и тут не отставал еще, они пускали в дело свое дубье и косы, так что не один поплатился жизнью за свою дерзость.
Некоторые прибегали еще к одному средству спасения: переодевшись из кармазинов в сермяги, вмешивались в толпы простолюдинов, и пробирались домой пешком, а лошадей и все, что при себе имели, бросали в городе на поживу запорожцам и войсковой черни.
Тогда-то поселяне поняли, в какие сети запутал их Бруховецкий, и начали собираться вокруг панов, провожая их домой и охраняя потом их хутора и сельские дворы; а паны начали придумывать средства, как бы освободить Украину от Бруховецкого и его клевретов.
Смотрит Черевань — едет из Нежина и Тарас Сурмач. Запорожцы не трогают его, потому что у него в сорочке голубая лента. В повозке с ним сидит еще с полдесятка мещан.
— Ге-ге! сказал он с горьким смехом Череваню, вот как наши поживились!
— А что там, бгат?
— Да что! Запорожские братчики так нас одолжили, что мы только ушами захлопали.
— А что ж они вам, бгат?
— Да что! Довольно с тебя того, что у бургомистра Колодея расхватали кубки, серебряные коновки, ковши, что мещане снесли со всего города на гетманский бенкет. Стал бургомистр их бранить, называть ворами, разбойниками, так едва и сам не наложил головою. «Не называй, говорят, казака вором! Теперь уже, говорят, миновалось это мое, а то твое; все теперь общее; свое добро, а не чужое разобрали добрые молодцы со стола.» Вот тебе и вольность, которою поманил нас Бруховецкий! Вот и защита от городовой старшины! Это ж еще не все. Тут одни у бургомистра пируют, а там голота разбрелась по городу да давай в крамных коморах хозяйничать. Все из комор растаскали. Мещане к гетману с жалобою, а тот смеётся: «Разве ж вы, вражьи дети, говорит, не знаете, что теперь мы все, как родные братья? Все у нас теперь общее.» Так-то убрали нас в шоры запорожские братчики. Я с своими бургомистрами вижу, что беда, собрался да скорей домой, чтоб и у нас в Киеве не сделалось все общим.
— Бгатцы! сказал Черевань, выслушав рассказ своего земляка, в проклятую годину выехали мы из дому! Когда б у меня тут не жинка да не дочка, то и я сел бы с вами да и убрался б из этого аду! Нужно их захватить да вывезти отсюда!
— Да и хорошо сделаешь, добродею, когда захватишь поскорее. Я слышал, что гетман просватал твою панну у Гвинтовки за своего писаря. Есть слух, что хочет переженить и всех своих бурлак, на панянках.
— Чёрта с два просватает! заревел тут кто-то как из бочки, густым басом.
Черевань оглянулся — перед ним Кирило Тур на своем вороном коне, в сопровождении десяти товарищей.
— Чёрта с два просватает! повторил он. Уже кому что, а Черевановна будет моя. Пускай же недаром били меня за нее киями!
— Кирило! вскрикнул Петро. Кирило Тур! слышишь ли?
— Нет, не слышу, отвечал юродивый запорожец, проезжая мимо. Какой я Тур? Разве ты не видишь, как теперь все перевернулось? Кого звали недавно еще приятелем, того зовут теперь врогом; богатый стал убогим, а убогий богатым; жупаны превратились в сермяги, а сермяги в кармазины: как же ты хочешь, чтоб только Тур остался Туром? Зови меня или быком, или козлом, только не Туром.
— Да полно, ради Бога! До шуток ли теперь? Скажи на милость Божию, неужели ты опять возвратился к своей старой затее?
— Это ты о Черевановне намекаешь? А почему ж не возвратиться? Сомко твой уже у чёрта в зубах; не бойсь, не вырвется из лап у Иванца! Так кому ж больше, если не Кирилу Туру, достанется Черевановна? Ты, может, думаешь, тебе оставлю? Нашел дурака!
И помчался с своей ватогою к хутору Гвинтовки, оставив Петра в величайшем горе.
Черевань тоже стоял, как окаменелый. В этот день произошло столько дивного, ужасного и потрясающего душу, что добрый человек едва верил своим глазам и ушам. Все, что он видел и слышал, очень похоже было на неестественные события, вяжущиеся одно с другим в тяжелом сне. Ум его был всем этим наконец до того подавлен, что он не мог ни о чем думать, и стоял неподвижно на одном месте, устремив без смыслу глаза на удаляющегося от него Тараса Сурмача с его бургомистрами.
В эту минуту очень кстати явился Василь Невольник с лошадьми. Петро вскочил тотчас на седло, и, не ожидая Череваня, поскакал за Кирилом Туром; но тут перерезал ему дорогу старый Шрам.
— Куда это ты мчишься, сынку?
— Тато! Запорожцы опять хотят украсть Черевановну!
— Оставь теперь и Черевановен, и всех! Пусть себе крадут и грабят, что хочут! Ступай за мною: нам тут нечего больше делать: заклевал ворон нашего сокола.
Что на это отвечать старому, поверженному в горесть отцу? Петро, сделав над собою необыкновенное усилие, последовал за ним молча, но сердце его как будто разорвалось надвое.
— Бгатику! послышался в это время сзади голос Череваня, постой, дай хоть посмотреть на тебя.
Шрам должен был остановиться.
— Где это ты, бгат, был в эту бурю?
— Что о том спрашивать? Прощай, нам некогда.
— Да постой же! Куда ж это вы? Ну, бгат, вот я с тобою и на раде был, — чтоб ее никогда больше не видеть! А что из того вышло? Только бока натолкали да один разбойник едва не послал на тот свет! Что ж ты еще мне прикажешь делать?
— Ничего больше. Поезжай себе с Богом в Хмарище.
— А не будешь больше называть меня Барабашом?
— Теперь Барабашей полна гетманщина!
— Ей Богу, бгат, я кричал: Сомка! Так, что чуть не треснул. Эх, в несчастную минуту выехали мы из Хмарища! Как-то моя Леся услышит про эту раду!.. Постой! Куда ж это вы, бгатцы?
— Куда мы едем, там не бывать тебе.
— Да правду сказать, бгат, слава Богу, что и не бывать! Хорошо погуляли и под Нежином! Вот до которого часу толкаюсь не обедавши!
— Ну, поезжай же себе обедать, не задерживай нас напрасно. Прощай, не поминай нас лихом.
— Прощайте и вы, бгатцы! Да заезжайте при случае в Хмарище, может быть, еще раз ударим лихом об землю.
— Нет уже! Теперь нас больше не увидите, разве услышите про нас! Прощай навеки!
Приятели обнялись и поцеловались. Петро крепко сжал Череваня прощаясь, а тот, как бы поняв его чувство, сказал:
— Ой, бгатику! Не лучше ли было бы, коли б мы не гонялись за гетманами!
С тем и разъехались. Шрам поворотил на Козелецкую дорогу, а Черевань, в сопровождении Василя Невольника, возвратился в хутор своего родственника. Василь Невольник до самого хутора отирал рукавом слезы.