Настане суд, заговорять 

Аноним.

И Дніпро и горы,

И потече сторіками

Кров у сине море

Дітей ваших, и не буде

Кому помогати:

Одцураетця брат брата

И дитины мати;

И дым хмарою заступить

Сонце перед вами,

И на віки проклянетесь

Своими сынами!

Между тем новый гетман пировал в Нежине. Возле него сидели московские послы. Их сановитая наружность резко противоречила плутоватой мине Бруховецкого и дикости ухваток и речей запорожских его старшин. Казалось бы, этим людям никогда не сойтись на общий пир; но такова сила корыстолюбия, что сановитые вельможи не устыдились подружиться с бесчестными разбойниками, а людей, которые сделали бы им честь своею дружбою, предали поруганию и тиранству. За золото Бруховецкого они бесстыдно обманывали своего царя, который во всем на них полагался, и сделались причиною последовавших скоро за тем между Россиею и Украиною войн, которые погубили множество народу с той и с другой стороны и надолго поселили племенную неприязнь и отчуждение.

Тут же за столами сидели и городовые старшины, тайно продавшие Бруховецкому Сомка и его приятелей. Теперь, слушая неистовые речи запорожцев, они невольно вспоминали пиры Сомковы, на которых слышались толки о доблестях казацких, о лучшем устройстве Украины, и не один из них, подобно Иуде, почувствовал, что он сделал; но уже поправить дело было невозможно; поневоле должны были брататься с разбойниками. А те сидят в чужих жупанах, то слишком узких, то слишком широких, пьют горилку, как воду, и в шумном крике хвалятся самыми варварскими делами.

Князь Гагин с удивлением посматривал на пирующих. После чинных московских обедов, этот пир казался ему настоящим Содомом.

 — Неужто у вас в Сечи всегда так шумно пируют? спросил он у Бруховецкого.

Но прежде нежели гетман собрался с ответом, один из братчиков грубо вмешался в беседу и отвечал за гетмана известными стихами:

Когда же запорожцы начали расхватывать со стола мещанское серебро, князь испугался не на шутку и тотчас простился с Бруховецким. А Бруховецкий того только и ждал. Ему хотелось остаться без чужих с своими казаками: не все еще он кончил.

Распрощавшись с князем и его свитою за воротами, он хотел воротиться на двор, как увидел приближающихся к себе двух запорожских стариков с молодым братчиком посредине. Взявши с двух сторон за ворот, они вели его через городскую площадь, сурово поводя из-под седых бровей глазами, подобно волкам, которые, схватив где-нибудь под селом неосторожную хавронью, ведут за уши в лес на расправу.

 — Где это вы, батьки, бродили до сих пор? спросил их Бруховецкий.

 — Да вот, видишь ли, за этим негодяем и обед потеряли.

 — Что ж он?

 — Эге, что! Тут такого стыда наделал товариству, что срам и говорить! Повадился вражий сын ходить к ковалихе. У Гвинтовки под хутором коваль живет, так он туда и повадился.

 — Так это вы поймали его на горячем учинке?

 — Сцапали, пане гетмане, так, как кота над салом. Нам уже давно донесено, что Сенчило скачет в гречку. Э, постой же, вражий сын! Дай нам тебя подсмотреть! Да уже и не спускали с него глаз. Что ж? Тут добрые люди на раде гетмана избирают, а он негодный шмыг да к ковалихе. А мы за ним наглядком. — «Отвори!» Не отворяет. — «Отвори!» Не отворяет. Мы разломали дверь, а он поганый там, как боров в берлоге...

 — Что ж вы это думаете делать с ним?

 — А что ж больше, если не киями? Только уже этого не так, как Кирила Тура. Этому нужно так нагреть бока, чтоб не топтал больше травы.

Запорожцы столпились вокруг разговаривающих и вытянули шеи, слушая, что скажет гетман. А Бруховецкий прежде, нежели изречь решение, окинул глазами окружавшую его толпу, и, видно, взгляд его был понят некоторыми, потому что ему отвечали значительною усмешкою.

 — Ударить на раду! сказал он.

И не прошло минуты, как окличники начали кричать обычный зов, ходя по базару, а посреди площади войсковой довбыш начал бить в литавры.

Запорожцы сходились со всех сторон на вечевой призыв с необыкновенною поспешностью, так что, пока городовые казаки собрались на площади, они успели составить из одних себя в несколько рядов вечевой круг и пропустили в средину его только гетмана, старшин да стариков с обвиненным.

Когда гетман стал на своем месте, под бунчуком и знаменем, все умолкнули, прислушиваясь, что будут говорить старейшины. Вот и выступил на средину один из обвинителей казака Сенчила; но лишь хотел раскланяться на все стороны, как Иван Мартынович велел ударить в серебряные гетманские бубны и открыл раду собственною речью.

 — Паны полковники, есаулы, сотники, и вся старшина, и вы, братчики запорожские, и вы, казаки городовые, а особливо вы, мои низовые детки! К вам теперь обращаю я слово. Когда заохочивал я вас идти со мною в Украину на волю и на роскошь, неужели я тогда против вас злоумышлял? Неужели я думал тогда кормить вас тут киями, а поить на привязи к столбу? Ох, Боже мой, Боже! Я сердца своего оторвал бы кусок да дал моим деткам; а тут седые сечевые головы все кии да кии вымышляют! И за что ж должен погибнуть хоть бы и этот несчастный Сенчило? (Сенчило стоял посреди круга). За то, что случилось, может быть, раз на веку вскочить в гречку! Какой же его бес удержится, когда мы здесь беспрестанно ходим посреди пашни? Хорошо было карать так в Сечи, а тут придется нам за женщин перегубить всех братчиков. Как вам кажется, паны молодцы, правду я говорю, или нет?

И запорожцы со всех сторон заревели:

 — Святую правду, пане гетмане! Святую правду!

 — А вам как кажется, батьки? спросил гетман у стариков.

Но старики, пораженные его речью, стояли потупя головы, и ничего не отвечали. Долго размышляли, стоя посреди безмолвствующей рады, седые патриархи, долго посматривали один на другого, качая головою и как бы не веря ушам своим; наконец один из них, именно батько Пугач, выступил несколько вперед и сказал:

 — Видим, видим, вражий сын, — не смотря на то, что ты гетман, — до чего мы у тебя дожили! Убрал ты нас в шоры, как сам захотел! Вывезли мы тебя на своих старых плечах в гетманы, а теперь ты уже без нас думаешь править Украиною! Но не долго будешь править! Я тебе говорю! Когда начал брехать, как собака, то и пропадешь, как собака! Я тебе говорю, что пропадешь как собака!

 — Потише, батько! вскричал Бруховецкий. Что это ты распустил морду, как халяву? Да это не Сечь: тут тебе гетман не свой брат!

 — Вот какая нам честь за наши труды! говорили огорченные старики. Умно, значит, советовали нам в Сечи: «Эй, не слушайте, батьки, этого пройдохи! Подвезёт он вам москаля!» А мы все еще не верили, все думали, авось либо с помощью Божиею заведем и в Украине такой порядок, как в Запорожье!

 — О, головы вы заплесневелые! сказал Бруховецкий. Какого ж бы тут ожидать порядка, когда б Запорожская Сечь была посреди женатого народа? Вы думаете, для всякого это такие ж пустяки, как для ваших старых костей; а мы-то иначе себя чувствуем... Не москаля я вам везу, а делаю дело по правде, так что ни один братчик на меня не пожалуется. В Запорожье, посреди степи, нужно бурлачить, а в мире нужно жениться да хозяйничать.

 — Но разве ты нам не говорил, окаянный, когда подговаривал нас идти с собою в гетманщину: «Пойдем, батьки, со мною, мы заведем Запорожье по всей Украине»? Разве ты не говорил, что Сечь будет Сечью, а запорожцы будут судить и рядить по своим обычаям всю гетманщину?

 — Говорил, и как обещал, так и исполнил. Сами видите, что запорожцы теперь первые паны в гетманщине; поделал я их сотниками и полковниками; будут они судить по запорожским обычаям всю Украину. Уже и теперь нет ни у мещанина, ни у мужика — это моё, а это твоё; все стало общее; казак везде хозяйничает, как в собственном кармане. Чего ж вам еще хочется? Чтоб я за пустяки колотил киями братчиков? Нет, этого не будет: я не враг своим деткам.

 — За пустяки! Так это у тебя теперь пустяки! На чем держится Сечь и славное Запорожье, то обратил ты теперь в шутку!

 — Пускай себе держится, когда хочет, а мы меж людьми будем жить по-людски; а кому у нас не нравится, тот иди себе в Сечь есть сухую рыбу с квасом.

 — Мы таки и пойдем, вражий сын! Ты нас коленом не толкай. Только хорошо помни, что брехнею свет пройдешь, да назад не воротишься! Плюйте, братцы, на его гетманство! Пойдемте к своим низовым куреням. Гей, дети, кто за нами?

Сечевые батьки думали, что на этот оклик так и посыплются из рядов братчики; но «добрые молодцы» молчали, как немые, и прятались один за другого.

 — Кто за нами? вскрикнул еще раз батько Пугач. Кому любо с нечестивцем погибать в грехах, тот оставайся тут; а кто не хочет потерять золотой своей славы, тот гайда с нами за Пороги!

Но и на вторичный вызов никто ни с места.

 — Так вы, значит, все одним миром мазаны? сказал батько Пугач. Пропадайте ж, поганые! Увидите, до чего вы доживетесь на Украйне с такою правдою. Не долго попануете! Поднимутся и против вас так, как против Сомка да Васюты! И не просите тогда у нас помощи, ледащицы! Хоть пускай мимо самой Сечи плывут по Днепру ваши тела, не двинемся вам на помощь! Хоть огнем тут горите, не придем гасить пожар! Пропадете собаками, когда вздумали жить по-собачьи, и дети ваши не помянут вас добрым словом! Погибайте ж тут, коли так захотели! Чтоб вас так счастье и доля покинули, как мы вас покидаем! Тьфу! Плюю и на тот след, который топтал я для негодяев! Плюйте и вы, братцы! обратился батько Пугач к своим товарищам. А на прощанье скажем этому Ироду, чего мы ему желаем: оно ж его и не минует!

И начали старики один за другим выходить из вечевого круга. И первый, выходя, оборотился, плюнул на свой след и сказал:

 — Чтоб тебя побил неслыханный срам, что ты посрамил нашу старость!

И другой плюнул и сказал:

 — Чтоб на тебя образа падали!

И третий, оборотясь, плюнул и сказал:

 — Чтоб тебя пекло да морило! Чтоб ты не знал покою ни днем, ни ночью!

И четвертый:

 — Чтоб тебя окаянного земля не приняла!

И пятый:

 — Чтоб ты на страшный суд не встал !

И вышедши из собрания, тотчас велели седлать лошадей и уехали со своими чурами из Нежина.

А Бруховецкому того только и хотелось. Посмеявшись вдоволь с своими хмельными клевретами, он сказал:

 — Ну, теперь, братчики, нам своя воля. Отделались мы от глупых мужиков, отделались от мещан, спровадили и старых хрычей к нечистой матери. Теперь пейте, гуляйте и веселитесь! А меня что-то ко сну клонит. Пойду, немного отдохну. Петро Сердюк, проведи, брат, меня домой.

И пошел Бруховецкий к своему гетманскому двору, опираясь на крепкого приземистого казака и едва передвигая ноги. Запорожцы, глядя ему вслед, слегка подсмеивались.

 — Подтоптался, говорили они, наш Иван Мартынович, совсем подтоптался.

 — Еще б не подтоптаться, наделавши в один день столько дела!

 — Да видно и в голову лишний раз с радости стукнул.

Но Бруховецкий не изнемог от трудов и не опьянел на пиру. В то время, когда другие считали его ослабевшим и полусонным, его неутомимый ум затевал новые козни. Не спокойна была его душа от мысли, что Сомко живет еще на свете. Боязливый, при всей дерзости, он представлял себе возможность нового переворота, и мстительный образ Сомка поражал ужасом его воображение. Склонясь на казака, путаясь ногами, как делают пьяные, и зажмурив глаза, как кот, он иногда бормотал к своему спутнику по два, по три слова с таким бессмысленным видом, что и подумать было трудно, что они исходят из трезвого и сильно работающего рассудка.

 — Слыхал ли ты, брат Сердюк, говорил он, такое чудо, чтоб мышь откусила голову человеку?

Петро Сердюк на это простодушно засмеялся.

 — Да это, пане гетмане, только такую поговорку проложено!

 — Гм! Проложено!.. Однакож с чего-то взята эта поговорка... Ох, совсем ноги не несут... Вража старость берет уже и меня в свои лапы... Выпил человек чарку, или не выпил, уже и голова и ноги, хоть возьми да и отруби, как поленья.

 — Это вы, пане гетмане, на радах так уходились.

 — Ох, на радах, на радах!.. Послужил я казакам от всей души... Посмотрим, как-то мне казаки послужат.

 — И, пане ясновельможный! Что вы об этом беспокоитесь! Мы за вас головы все до одного положим!

 — Головы!.. Довольно б с меня было и одной головы... Когда бы кто умел положить ее так, чтоб никогда не встала.

Казак опять усмехнулся и думал:

 — Видно, порядком батько потянул с радости: не знать что городит.

А он шел, тяжело дыша, как будто в самом деле опьянелый, и только от времени до времени бросал своему провожатому по нескольку слов, намекая на голову Сомка и выжидая, не догадается ли он, в чем дело. Но казак на этот раз, как будто с умыслом, был не догадлив. Наконец, когда вступили в замок, Бруховецкий сказал ему:

 — Видишь ли возле конюшни, при самой земле окошко?.. Там сидит вельможный Сомко, что брезгал когда-то всеми, и не было ему равного в целом свете... Как тебе это чудо кажется?

 — Чудо великое, отвечал Петро Сердюк, нечего сказать! Служит вам фортуна, пане гетмане, лучше всякого чуры.

 — Но я расскажу тебе что-то еще дивнее. Послушай-ко, брат, какой мне сон сегодня перед светом снился. Кажется, шел я с тобою домой, и пришел, и лег спать, и проспался, только, проснувшись поутру, слышу, что ночью совершилось неслыханное чудо: Сомку мышь голову откусила! Как тебе кажется, Петро? Что этот сон означает? Коли б ты разгадал мне его, я нашел бы, как наградить тебя.

Задумался казак, но, помолчав немного, отвечал:

 — Что ж, пане гетмане? Не к тому ли это клонится, чтоб запорожец превратился в мышь?

Гетман обнял и поцеловал его за этот ответ, а когда вошли в светлицу, он снял с руки золотое кольцо и сказал:

 — Этот перстень всякого превратит в такую крысу, что проберется, куда ей нужно, хоть чрез двенадцать дверей. Возьми, надень на палец, и нигде тебя не остановят.

Но казак не принимал перстня и пятился назад.

 — Что ж ты отступаешь? спросил гетман с удивлением.

 — Потому отступаю, пане гетмане, что хоть запорожец на всякое характерство способен, но за такое дело еще ни один не брался. Прощай, пане гетмане. Может быть, с хмелем и твой сон выйдет из головы.

И с этим словом вышел из светлицы, оставя гетмана в совершенном остолбенении от стыда и удивления.

Долго стоял он на одном месте, наконец начал ходить неровными шагами по светлице и рассуждать почти вслух:

 — Э! сказал он сквозь зубы, остановясь, стало быть правда тому, что говорят: никогда казак не был и не будет катом!

И начал опять ходить.

 — Чёрт знает, какие глупости! продолжал он. Как будто не все один дьявол — задушить какую-нибудь погань на раде, или дать ножом под бок в подземелье!

И задумался, остановясь среди светлицы. Потом отвечал сам себе полу-словесно, полу-мысленно:

 — Видно, не все одно!.. Почему ж бы мне самому с ним не расправиться?.. Пока Сомко был Сомком, я становился против него смело, а теперь меня как будто страх пробирает...

И опять молча начал прохаживаться по светлице.

 — Враг его знает, думал он, как человеком доля играет... Видно, сам лукавый помогает мне в моих затеях... А правду сказать, лучше, еслиб ничего этого не было... Ох, батько мой Богдан! Не узнал бы ты теперь своего Иванца... Враг!.. И откуда нечистый подсунул мне врага!.. А уже теперь поздо останавливаться... Или я, или он... Два кота в одном мешке не поладят... От чего ж это не хватает у меня силы повершить?.. Была сила свет переставить на свой лад, а теперь боюсь пырнуть ножом под бок... Дивное дело: не боялся человека в полном вооружении, а боюсь в цепях...

Этот несвязный разговор с самим собою то вырывался у него как бы против воли сквозь зубы, то договаривался мысленно. Иногда он останавливался, но не простояв и полминуты, опять принимался ходить. Длинные паузы нередко отделяли ответ от вопроса. Он был злодей, слишком скоро прошедший свою школу и слишком быстро ниспустившийся в мрачную бездну зла: порождения озлобленной души явились ему там без покрова и заставили его содрогаться.