ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИИ ОТ ПОЛЬШИ (ТОМ 2)

П. А. Кулиш.

ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИИ ОТ

ПОЛЬШИ

(1340—1654).

В ТРЕХ ТОМАХ.

ТОМ ВТОРОЙ.

МОСКВА.

Университетская типография, Страстной бульвари.. 1888.

Из „Чтений" Императорского Общества Истории и Древностей Российских при

Московском Университете;

Глава XI.

Страх соединения Козаков с азиатскими соседями.—Связь между Московским и

Польским разорениями.— Главные действующие лица в ускорении Польской Руины.—

Спасительный план великого полководца и гражданина.

У наших днепровских Козаков, по их инстинктам, было больше общего с Татарами,

нежели с какою-либо частью польскорусского населения Малороссии.

Мы видели, что польские короли поступали с козаками так, как поступали древние

русские князья с дикими обитателями пустынь, лежавших за рекой Росью с правой

стороны Днепра и за рекой Сулойс левой; именно: привлекала их себе на службу, как и

других иноплеменных ордынцев.

Страх соединения Козаков с азиатцами против европейской гражданственности

заставил польское правительство ухаживать за двумя изменниками своими, Евстафием

Дашковичем и Димитрием Вишневецким. Тот же страх принуждал Польшу платить

Татарам гарач и вооружать хана против низовой вольницы для очистки от неё

запорожских пустынь.

С своей стороны козаки, называя панов неблагодарными, старались ладить с

Крымцами, и чуть было не поступили на службу к хану под предводительством

Самуила Зборовского, назвавшагося ханским сыном. Раздраженные намерением,

польскорусских властей взять их в крепкия руки, и обманувшись в рассчетах на Татар,

они пытаются ниспровергнуть панов собственными силами, о помощью

накопившагося в безглавом обществе разбойного элемента. Но, когда домашния

средства оказались недостаточными,, козаки служат крымским ханам в их борьбе с

турецким господством, и по-старому приглашают Крымцев для опустошения панских

владений. Паны бьют Козаков на урочище Медвежьи Лозы и задабривают подарками

Татар. Козаки снова служат хану, под предводительством Дорошенка, Снова паны бьют

их, в Переяславле, н разлучают съ' Крымцами посредством подарков. Въ

1637 и 1638 годах со стороны Козаков повторяется та же попытка привлечь Татар к

совместному набегу на панские имения, а со стороны панов отправляются к хану возы

кожухов, жупанов, сапогов и денежной дани.

Тяжелые вздохи, с которыми козаки слушали на Масляном Ставу евангельские

внушения проповедника, присланного Петром Могилою, не замедлили сделаться у них,

волчьим воем и медвежьим ревом, а когда ярость побежденных панским оружием

стихла, они вернулись к той мысли, которая поддерживала нх бунты со времен

Косинского: стали в десятый раз искать своего торжества над панами в татарской

помощи. Долго выжидали они благоприятных для того обстоятельств. Но Польша жила

в согласии с Москвою; Бонецпольский отражал козацкие набеги могущественно, и в

1644 году поразил Крымцев под Охматовым так сильно, как будто воскрес памятный

им панский коз'ак, Стефан Хмелецкий.

Накопец „перекопским царемъ* сделался Ислам Гирей, проведший всю молодость в

польском и турецком плену. Это был дикий фанатик магометанства, надменный своим

родом, который, по его взгляду, был выше султанского. Козаки, вращаясь по своим

интересам в магометанском соседстве, знали его с той стороны, которая была им на-

руву, и обратились к нему с предложением своего подданства, лишь бы он помог им

одолеть „Ляховъ". Но Ислам-Гирей презирал христиан вообще, смотрел на них, как на

существа низшие, и если входил с ними в договоры, то лишь для того, чтоб их

обмануть, как человек обманывает животных. Предложение днепровских джауров было

им гордо отвергнуто. Это Козаков не остановило. Они, с своей стороны, презирали

мусульман, и называли их поганцами, неверными псами. Они Татар и Турок

ненавидели почти столько же, как своих панов; если же, в последствии величались

дружбой и братством Крымцев, то делали это в опьянении торжества" над панами и на

досаду Москалям, которые долго 'взвешивали, можно ли принять их „под высокую

царскую руку". Отвергнутые в десятый раз, козаки терпеливо ждали времени, когда

интересы „неверных псовъ" соединятся с их благоверными интересами для

опустошения „Християнской Земли"*),

*) Кобзарские думы называют Христианскою Землею, иначе Святорусским Берегов,

безразлично и Восток и Юговосток польских владений, когда говорят о возвращении

пленников из татарской и турецкой неволи.

Между тем колонизация малорусских пустынь, по усмирении Козаков и Татар,

пошла так успешно, что у Конецпольского явилась мысль — выместить Кипчакскую

Орду совсем из „Таврики" и заселить Крым христианами. Эту мысль Конецпольский

давно уже оборачивал в уме своем и совещался о способах к её осуществлению с

преданными ему людьми. В 1645 году изложил он свой проект на бумаге, по не

решался покамест публиковать, в виду всеобщего стремления землевладельцев к

мирным занятиям, которым больше всего мешали миновавшие с 1638 годом козацкие

бунты.

Проект Станислава Конецпольского замечательнее всего тем, что в нем

польскорусской республике указывалась необходимость искренно-тесного союза с

Московским Царством. Колонизатор малорусских пустынь признавал в московском

правительстве такия способности к заселению новоприобретенных земель, что он был

готов предоставить в его распоряжение Крым по изгнании из него Татар. Он признавал

за „МоскалямиС4 также и уменье удержать навсегда в своем обладании „Таврику", к

чему, очевидно, считал не способными своих единоплеменников, Поляков. Дело это

представлялось ему опасным с одной только стороны, именно с той, что Москва, заняв

Крым, и живя в таком близком соседстве с козаками, может, пожалуй, отторгнуть от

Польши п Козаков, и „всю Русь"; но всё-таки приходил он к заключению, что для

Польши лучше было бы иметь в „Таврике" соседями подозрительных приятелей,

„Москалеве нежели явных неприятелей „язычниковъ".

План этот, столь же человечный, как и дальновидный, занимал знаменитого

охранителя Польши так серьезно, что осенью 1645 года послал он в Крым искусного

геометра и рисовальщика Себастиана Адерса, родом из Мазовии, под видом купца, для

снятия на план и изображения тамошпих городов и крепостей. Но через год с

небольшим Конецпольского пе стало, и его внезапная смерть открыла свободный ход

роковым событиям, которые, повидимому, один он мог бы остановить.

Эти события возымели свое начало в тех обстоятельствах, которые сопровождали

Московское разорение. Из Московского разорения вытекало разорение Польское.

Одним из действующих лиц на сцене смут, последовавших за прекращением

династии Рюриковичей, явился малолетний польский королевич, Владислав. Его

царствование в Москве про-

вогласил величайший полководец своего времени, Станислав Жовковский: значит,

не было оно мечтой личностей мелких. Все десятилетнее царствование талантливого

короля Стефана было исполненною кипучей деятельности пропагандою подчинения

Москвы Польше и введения обоих государств в широкий план християнской войны с

неверными. Эта пропаганда не осталась без последствий и по его смерти. Одним из

них было унаследование мысли Стефана Владиславом. Скучая дома под опекой

клерикалов наставников, живой и мечтательный королевич неожиданно увидел себя

самодержцем народа, готового, повидимому, посвятить себя тому делу, которое тогда и

в героических понятиях рыцарства, и в набожных внушениях духовенства было

величайшею славою государей и государств,— освобождению христианского света от

мусульман. Король Сигизмунд, оттесняя сына от московского престола, только

усиливал в его воображении сияние полновластной царственности. В то же самое

время, в уме отрока напечатлевалось и обладание шведскою короною, которой

домогался по-своему мечтательный отец. Походы в Московию, продолжавшиеся, с

промежутками, от 1604 до 1618 года, еще больше развили отроческие и потом

юношеские грезы Владислава. Не мало способствовало возрастанию истинно

польского высокомерия и его путешествие по Европе, где всюду принимали его, как

будущего носителя трех корон, польской, шведской, московской и, по духу

панегирического века, на каждом шагу высказывали, что провидят в нем совершителя

подвигов могущественной царственности. Наконец, его воцарение в Польше,

приветствуемое единодушными восторгами всего народа и блистательная победа над

воеводою Шеиным у Смоленска, по его самомнению, как будто рукою самой судьбы,

вели его к престолам и завоеваниям, точно другого Александра Македонского.

В виду крестового похода на Турок и преподанного ему отцовскими клерикалами

освобождения Гроба Господня из рук неверных, король Владислав, наперекор самому

папе, сделался сторонником польских протестантов и покровителем наших

противников церковной унии. Но, готовясь к своим великим подвигам, он, и при жизни

отца, и по своем вступлении на престол, содействовал развитию в Польше той

разрушительной силы, которая, по его смерти, подавила, строительную.

Козаки, стучавшие в московские ворота булавой Сагайдачного, приводившие Турок

в отчаянье под Хотином й на Черном море, ратовавшие за сочиненное ими „ломанье

веры“ на Трубеже и на

Альте, ложившиеся одни на других в Медвежьих Лозах и под Кумейками,

истреблявшие цвет польского рыцарства на Суле и оказавшиеся неодолимыми в своих

окопах на Старце,—были, можно сказать, его созданием, его тайной отрадою в борьбе с

панским полновластием, его великою надеждою в будущем. Рост их увеличивался с

каждой потерей из козацкого дела. Они, в неудачах своих, проходили курс науки

крушения, основания которой преподал им обиженный панами шляхтич Косинский, и,

падая под ударами культурников, подвергались только новому и новому искусу в своем

руинном ремесле. Козацкая энергия в подвигах опустошения соответствовала энергии

старших козацких братий, колонизовавших малорусские пустыни с быстротой

изумительною. Смерть величайшего из польскорусских колонизаторов и

могущественнейшего из обуздателей козатчины, Станислава Конецпольского,

обозначила в судьбах Польши поворот, после которого началось торжество

разрушительной силы над строительною,— началась победа номадов над

культурниками...

Но возвратимся несколько назад.

1645' и 1646 годы были моментом последнего благоденствия, возможного для

Польши. Европу оглушал не прерывавшийся третье десятилетие уже боевой гул;

Европу потрясали кровавые войны, а в Польше царствовала тишина, тем

драгоценнейшая для шляхты, что кругом ревела буря,—для шляхты, но не для её

короля. Она его томила. Великие замыслы Владислава IV ограничивались, покамест,

заключением славного мира с Москвой, Турцией й Швецией, а было ему уже 50 лет от

роду, й он всё еще стоял при начале своего дела, так точно, как и в легкомысленном

отрочестве. Вот чтб его томило в победительной Польипе среди счастливой тишины!

Владислав не принадлежал к тем сильным характерам, которые упорною работою

преодолевают встречаемые затруднения и постепенно достигают предположенной

цели. Не обладает он способностью созидать средства для войны и выбирать людей,

которые бы умели и желали содействовать ему в великом предприятии; проживал так

или иначе все, чтё было у него в руках, и попадал в зависимость от Сеймующей

шляхты, в то время, когда, надобно было ею повелевать; выпрашивал у неё денег,

угождал влиятельным сановникам, делал уступки, и этим уничижал царственное

достоинство свое. Всякий раз, когда приступал он к делу (пишут о нем Поляки), не

доставало у него средств для

исполнения; то разом начинал несколько предприятий, то впадал в унылое

бездействие. И как было ему ве унывать, когда вся Европа воевала, а он, который

сознавал себя рожденным для блистательных побед, сидел сиднем на своем

прославленном престоле? Любили и хвалили его в Польше за спокойное царствование;

называли даже великим, но за что? за то, что он умел преодолеть жажду славы, и

победил не только Москву, Турцию, Швецию, но — и самого себя. Таким образом

ставили его выше Александра Македонского; но это была горькая ирония. Победитель

терзался громкою хвалою молча, и готов был на самые отчаянные планы. Мысль о

Турецкой войне сделалась наконец его маниею.

Несколько лет уже, не объявляя сейму, пропускал он сроки посылки Татарам

обычных подарков, а от их мстительных набегов заслонялся бдительным стражем

границ, Конецпольским. Когда донские козаки, с помощью днепровских выписчиков,

овладели Азовом, торжествуя разом над Портой и над Крымцами,— он порывался к

ним на помощь, соглашал к тому же и московского царя. Его уносчивое воображение

озарилось картиной завоеванной Таврики, картиной заселения днестро-буго-

днепровского Низу, богатства черноморской торговли и обращения убогих неучей

Козаков к обильной и просвещенной мещанской жизни в приморских городах. Но

расхозяйничавшиеся землевладельцы не желали воевовать с Татарами, опасаясь войны

с Турцией, требовали удовлетворения Крымцев подарками, а Турок — надлежащим

посольством. В 1643 году султан подтвердил мир с Польшею, и запретил Татарам

вторгаться в её владения. Татары, однакож, продолжали вторжения, как были наконец

страшно поражены Конецпольским, с помощью князя Вишневецкого, под Охматовым,

в 1644 году.

Тогда король выступил опять с проектом Крымской войны. Время было

благоприятное. В Крыму происходили замешательства. Недовольный ханом Мехмет-

Гиреем турецкий султан, Ибрагим, вскоре после Охматовского поражения, свергнул его

с престола, велел выпустить из заточения брата его, Ислам-Гирея, и наименовал ханом.

В Орде открылась усобица между сторонниками братьев Гиреев. В это время Турция и

Венеция готовились взаимно к войне, которая обещала быть долголетнею и для Турции

гибельною, так как султан Ибрагим был „не в полном уме“, а государство его терзали

междоусобные войны. Король возымел надежду подавить Крымцев беспрепятственно

со стороны Турции.

После, победи под Охматовым, созвал Владислав сенаторекуго раду и провел в ней

постановление, чтобы с этого времени подарков Татарам не давать. Постановление

состоялось в конце февраля 1645 года. Ближайший сейм должен был подтвердить его, а

между тем король стад готовиться к войне, которая долженствовала возгореться

одновременно с Турко-Венециянекою: велел строить арсеналы в Кракове, во Львове, в

Варшаве, вызывал инженеров и ремесленников из-за границы, запасался военными

снарядами. Хан Ислам-Гирей прислал послов, домогаясь подарков. Король задержал их

до сейма, а на сеймики выслал универсалы, предрасполагавшие шляхту к

подтверждению постановления о подарках Татарам, состоявшагося в сенаторской раде.

Главным помощником его был канцлер Оссолинский. В блестящей и злотворной

деятельности этого сановника история видит воплощение общественных и

государственных недугов, которыми неисцелимо уже разболелся тогда расслабленный

организм Королевской Республики. Я представлю только выразительнейшие черты

зловещей личности.

Род Оссолинских принадлежал к древнейшим, но не можновладным домам старой

Польши. Отец канцлера первый возвысился до сана воеводы, следовательно и сенатора.

Он отличался таким умом, гражданским мужеством и даром слова, что пользовался

равным уважением со стороны противоположных и враждебных между собою партий:-

явление редкое в жизни политических обществ. О матери канцлера почтенный биограф

его, доктор Кубаля, говорит, что это была одна из тех великих матрон, которых

возвышенная жизнь протекала в тишине и спокойствии. Над её гробом, по его мнению,

можно было бы повторить слова, сказанные Замойскнм о её брате, Фирлее: „Собраны

сливки с нашего молока*.

Но на вопрос апостола: „течет ли мутная вода из чистого источника?* приходится

отвечать здеРь утвердительно. Чистейшие источники старопольской жизни были

повсеместно возмущаемы иезуитами у самого жерла их. До того умели эти ревностные

служители папы подделаться под самые благородные характеры простосердечных

Полонусор., что пагубное воспитание, даваемое ими панским детям, прославлялось,

как наилучпиее. Так было и с домом Оссолинских.

Юрий Оссолинский, будущий канцлер, лишился добродетельной матери на пятом

году жизни, а добродетельный отец, на девятомъ

году, отдал его в иезуитскую гимназию в Пултуске, считавшуюся наилучпгею в

Польше. Здесь оставался он три года, которые совпали с тем временем, когда польские

иезуиты, с королем Сигизмундом III во главе, обработали дело первого Лжедимитрия.

Насажденное ими в польских сердцах лукавство приносило уже свои плоды, и

заражало атмосферу общественной жизни на широком пространстве. Под влиянием

общего извращения чувства правды, честный Полонус доверчиво погрузил сына в

самое жерло религиозной и политической фальши.

Перед воцарением Сигизмунда Вазы, он оказал императорскому австрийскому дому

памятное для отого дома усердие, и теперь послал сына в иезуитскую академию в

Граце, состоявшую под главным заведыванием эрцгерцога Фердинанда, будущего

императора, который любил и чтил орден иезуитов „как мать", сохранял его „как

зеницу ока" и объявлял во всеуслышание, что „лучше желал бьт, чтоб его собственный

дом исчез, нежели иезуиты".

Биограф Оссолинекого говорит, что „никогда бы в Польше не мог усвоить он таких

католических воззрений", какие усвоил па всю жизнь в тесном общении с семейством

Фердинанда и с иезуитами. Четыре года провел он в грацкой аптеке ядов, отравлявших

умы и сердца католического мира, а эти годы соответствовали тому крушению

нравственности в москворусском и польскорусском народе, посредством которого

иезуиты едва не погубили Московского Царства заодно с будущим его приростом,

воссоединенною Малороссией).

По тогдашней общественной оценке, установленной, как в Австрии, так и в

Полыпе, иезуитами, Юрий Оссолинский получил воспитание блестящее. По оценке

нашего современника, его биографа, монастырь и монарший двор было все, что он

видел; людей таких, какими онп есть, Оссолинский не знал и не понимал,—можно

сказать, что в течение четырех лет не развился он вовсе... В этом-то и состояла суть

иезуитского воспитания.

Господствовавшая тогда в Польше мода велела образованному юноше, перед

вступлением в государственную службу, совершить путешествие по Европе. В этом

Долякоруссы опередили Москворуссов тремя столетиями; но иезуиты обратили

преимущество их в ничто.

Молодой Оссолинский прежде всего посетил Голландию, которую так великодушно

силился вырвать из католических рук Вильгельм Оранский, и которая вверила ему

власть на все время

войны за свободу совести. Прошло уже 24 года после того, как вооруженный

иезуитами фанатик своим выстрелом положил конец человеколюбивым подвигам

Вильгельма,—и представитель „вольного Шляхетского Народа*, путешествуя по

местам, которые Вильгельм Оранский прославил в истории борьбы с деспотизмом, не

находил для себя другого дела, как богомольничать в католических церквах. Бледный и

худой от прилежного учения, едва вышедший из отрочества, юноша „был похож на

клерика*. Он состоял уже членом церковного братства Марии Панны и такого же

братства Св. Духа, а в Кракове вписался у бернардинов членом братства Св. Михаила.

Сохранились его записки, проливающие безотрадный свет на людей, которые

считались лучшими и даже великими в Польше. В них Оссолинский рассказывает о

характеристической проделке, которую он сочинил самостоятельно, на шестнадцатом

году жизни, по случаю болезни сопровождавшего его, в качестве телохранителя,

Далмата Посседари. Вот его собственные слова: „Посседари заболел так, что три

недели, от тяжких страданий, находился почти в беспамятстве. Опасаясь, чтобы меня,

mиodego chиopca, не ограбили, или не умертвили, я выдал себя за его слугу, одевшись в

лакейское платье и говоря, что это убогий воин едет из Москвы в Нидерланды на

службу, а меня, как знающего немецкий язык, уговорил в Силезии ехать с собою*.

В Лувене, славившемся своею разноверчеекою академией, Оссолинский слушал

весьма прилежно целый год философию, право, историю, политику, блистательно

защитил диссертацию „De optimo reipublicae statu*, посетил Фландрию, Англию, оттуда

переехал во Францию, провел опять целый год в Париже, усовершенствовался во

французском языке, в математике и в красноречии. Кроме того брал уроки верховой

езды, игры па лютне и танцев, изучая в то же время всякия публичные церемонии н

торжества. После того отправился на год в Падую, где учился итальянскому языку?

стилистике и декламации. Из Падуи ездил в Рим, чтоб изучать церковные дела. Здесь

он погрузился в омут клерикальной казуистики, под руководством чествуемого при

папском дворе доминиканца, Авраама Бзовского, славного автора Церковной Летописиг

как отец вызвал его домой по случаю предпринимаемого королевичем Владиславом

похода в Московию, на который он смотрел? как на дорогой для молодого человека

случаи проложить себе дорогу к дишштарствам и пожалованиям.

Теперь Юриии Оссолишский но был ужо похож бледною худощавостью на клерика.

Теперь он чаровал всем глаза прекрасною наружностью u тем, что называлось тогда

grandezza, тем искусством лицедействовать в роли публичного оратора и

общественного деятеля, которое он усвоил себе в высокой степени, как самое важное

достоинство молодого аристократа. Только смех был на его выразительных устах

„слишком редким гостемъ*. Но что нас поражало бы неприятно в молодом человеке, то

еще больше возвышало его во мнении общества польскорусских магнатов, более ИЛИ

менее одураченных иезуитским взглядом на вещи. Во всех положениях жизни он был

всё тем же клериком, являвшимся в разнообразных ролях,—до того, что, когда сму

пришлось соперничать за невежу с богатейшим из польскорусских панов, князем

Янушем Острожским, и Януш выезапио скончался, оигь устранение соперника с его

дороги приписывал Госиоду Богу, и „благодарил святой маестат Божий за его великое

провидеиие (za wielk№ opafrsznoњж Boї№ Jego Њwiкtemu Majestatowi dziкkowaи)*.

Это ero собственные слова.

„Во всем его повествовании* „(говорит о записках Оссо.шнского его биограф)*

„видим его постоянно в (ксензовеком) орнате, и дурно ли, хорошо ли он поступает,

всегда у него Господь Бог на устахъ*.

Перл иезуитского воспитания не мог оставаться в Польше без соответственной

оправы. В виду угроз Османа II завоевать Польшу по Балтийское море, чтоб, окружив

Европу своим флотом в соединении с голландскими и немецкими протестантами,

начать борьбу с австрийским домом,—надобно было согласить Англию к

противодействию магометанам. Органом этого соглашения был избран блестящий

питомец иезуитов, и, чтоб его несравненная grandezza делала надлежащее впечатление,

дали ему каким-то—выражусь по-польски-pok№tnym способом громкий титул графа

Тенчинского. В своей сияющей оправе, поражающий высоким, по мнению

современников, просвещением, 26-летний посол оправдал перед Иаковом I английским

и его парламентом составившееся в Польше мнение о его краспоречип. Как отец графа

Тенчинского своим честным вмешательством примирял враждебные партии даже во

время' конференции, так наружность, ораторские позы и декламация сына его

производили на польских верховодов такое впечатление, что когда, в позднейшее

время, поднимался он с места в законодательном собрании, самые сварливые люди

умолкали ради одного

удовольствия слушать его. „Он царствует словом (ille regit ilictis)“, говорили о нем

приверженцы. „Обезоруживает умы и сердца (animos et pectora mulcet)", прибавляли

враги его... Так было и в Англии. При всем 'разномыслии своем, и тории и виги

заслушались цицероновской латыни посла красавца. Речь, произнесенную

Осеолишским перед королевским троном, восхищенный Иаков повелел напечатать на

латинском, ан гл шоком, французском, испанском и немецком языках.

Так и должно было быть. Оссолишскиии владел в совершенстве искусством лести,

и постигал истинно иезуитски слабые стороны тех, к кому обращал свое усладительное

и вместе грандиозное слово, в декламации же превзошел он всех своих учителей. Но

грустное впечатление делает ныне та част речи польского посла, в которой он

изобразил, какая предстоит опасность всей Европе, и наипаче Англии, в случае падения

Польши. Эти слова, внушенные блестящему оратору его национальным высокомерием,

выслушивались в то время, как нечто разумное, людьми, державшими в своих руках.

богатства и судьбы вселенной. Такое же* впечатление производит и торжественный,

пышный, преисполненный почтения к Польше прием посла её с самого появления его

на английской территории. То была горькая ирония так называемого рока,

возвышающего и низвергающего гражданские общества в видах потребностей

человечества.

Торжество политического витии польского в Англии было полное. Но Иаков I

относительно недалекой уже английской революции был то, что Сигизмунд III

относительно приближающейся Польской Руины. Будущие кромвелпсты, пуритане,

озабочивали его не меньше, как и будущие хмельниисты, козаки, тревожили

современного ему короля польского. Посольство Оесолияского и его продолжительное

пребывание в Англии не имели никаких результатов.

К чести польскорусских правительственных людей, сенаторов и земских послов,

созданный иезуитами государственный человек не имел большего между ними хода до

конца жизни Сигизмунда Вазы. Из панской добычи, которою львы польской олигархии

делились яростно между собою, Оссолинский добился только трех старостью Этого

было бы достаточно для многих других панов, но слишком мало для человека с его

завоевательными средствами. Только перед смертью старого короля благоприятели

сделали его надворным июдекарбием, что, при его выработанной в иезуитскихъ

школах деятельности и ловкости, дало ему возможность держать в руках и

Коронный Скарб.

К чести ума и сердца Владиславова надобно также сказать, что, будучи

королевичем, Владислав держал Оссолинского в почтительном отдалении. Но

Оесолинский, возвышаясь медленно, заставил нового короля, оценить свои

способности выше, нежели ценило их олигархическое правительство. В качестве

надворного подскарбия, то есть министра двора, принимал он важное участие в

избрании на престол сына почившего короля, и сделался его оратором, его приватным

министром. Новый король осыпал его вдруг такими дарами, что одну только

пожалованную ему саблю ценили в 10.000 злотых. Но Владислав ИУ сверх того

подарил ему собственный дворец в Варшаве, шестерню дорогих лошадей, 60.000

наличными деньгами, богатые обои, которыми были украшены хоры краковского

собора, и бидгоское староство, одно из богатейших в Польше. Сколько эта чрезмерная

щедрость озлила некоторых олигархов, столько привлекла она к восходящему светилу

можновладства других, заинтересованных шо-своему в королевских пожалованиях.

Результатом умножения благоиириятелей нового вельможи было то, что

коронационный сейм согласился на замену его дедичных добр королевскими добрами,

называвшимися Смердиною и находившимися в его „державе*. Подобная мена всегда

составляла выгоду частного лица, и была для Оссолинского своего рода наградою,

которая опять привлекла к нему многих, видевших в этом собственный интерес.

Оесолинский начал играть в одно и то же время две роли, невидимому

несовместимые: католическая партия видела в нем своего представителя, так точио как

и протестантская, или что в сущности было одно и то же, разноверческая. Питая

противоположные надежды одних и других, шдвизался он для себя лично, вовсе не для

короля, и в то время, когда казалось, что католичество для него всего дороже, или, что

для разиоверцев он рискует своею репутацией в католическом свете,—па дне его души

таилась польская рги а

ѵ иа, поддерживаемая Суращттми Ивзуса в польских

можновладниках весьма старательно.

Новый глава олигархической республики, король Владислав, избрал политику,

противоположную политике миновавшего царствования. Но его мнению, друг и

наставник отца его, император Фердинанд И, в своей ревности к церкви, обнаруживал

делюбовь к своему народу. Владислав заявлял не только религиозную тертьмоет) но и

религиозное согласие. Предполагалось привлечь к дея-

тельному участию в предприятиях короля и протестантов, и державшихся с ними за

руки православников важными уступками в их домогательствах, только эти уступки

надлежало сделать таким способом, который бы успокоил негодование католической

партии и самого папы. В проведении такого неудобопонятного для нас церковно-

политического проекта Осеолинский вырос во всю высоту своего злотворного гения, в

котором проявился оиезуиченный гений самой Польши.

Желая возвратить своему дому протестантскую Швецию, новый король обещал не

ограничивать свободы польских диссидентов ни* какими мерами; а намереваясь

объявить свои права на московский престол, привлекал он к себе дизунитов. Между

тем первенец новой династии московских государей, пользуясь промежутком

бескоролевья в Польше, вознамерился отнять у неё старые ворота своего царства,

Смоленск. Польских патриотов тревожило опасение, как бы Москва не привлекла к

себе малорусских православников, которых они воображали солидарными в их

национальных и общественных интересах. Перемирие со Шведами истекло уже. В

случае новой войны, боялись, как бы Шведы не нашли себе доброжелателей в

Королевской Республике. При таких обстоятельствах, правительственные паны-

католики, в бескоролевное время, были принуждены к уступкам диссидентам и

совершенно предоставили новому королю успокоение „схизматиковъ*, как называют

Поляки православных и ныне.

В качестве воина, король действовал искренно, но советники и руководители его, во

главе которых стоял Осеолинский, основывались на иезуитском правиле, по которому в

присяге слова и намерения могут быть и не одинаковы, так что, кто перед Богом

обещает исполнить данное слово, но в то самое время вознамерился не исполнить его,

того присяга не обязывает ни к чему. Когда Владислав произносил торжественную

присягу—ввести в самую жизнь то, чтЬ обещал диссидентам и православникам

ревностный католик, литовский канцлер, Альбрехт Станислав Радтши, *) присутствуя

при этом оффициально, шепнул ему на ухо: „Не могите ваша королевская милость

пметь этого в намерении*] па что король

*) Это древнерусское имя писали еще по-русски в ХѴИ-м столетии (автор

Боркулабовской Хроники) п в ХѴП-м (Кулаков, Самовидец). Я вишу его по-русски в

XIX-м.

ио

ОТПАДЕШ Г МАЛОРОССП ОТ ПОЛ МШК

отвечал честно: ..Кому присягою устами, тому присягаю и намерениемъ*.

Слова Ради ви л fi служат историку ключом к объяснению дальнейших действии

католической партии, представляемой в своем лице Оссолинскиш.

Зная обнаруженное этими словами правило, папский нунций тотчас успокоился на

счет сделанных схизматикам уступок, лишь только ему сказали, что уступки

вынуждены временною необходимостью, в видах войны с Москвою; что король обещал

вести унию иным, более прочным способом; что отправит к папе посольство для

объяснения своих действий, и не только обещает ему привести на лоно католической

церкви польских схизматиков, но и Шведов, и Москву, против которой идет воевать,

повергнет к ногам святого отца. Собственно королю нужно было не позволение, а

молчание Римской Курии, потому что католическая партия была довольно сильна для

того, чтобы все планы его рушились, еслибы папа объявил свое несогласие на те

пункты перемирия с иноверцами, в которых присягнул король.

Существовал в Польше обычай—по восшествий на престол нового короля,

посылать в Рим посольство для засвидетельствования Апостольскому престолу

государственной подчиненности, которою' Поляки гордились, как ревностнейшие из

всех воителей под знаменем Св. Креста. Теперь надобно было снарядить посольство,

как для оправдания сделанных иноверцам уступок, так и для других, менее важных для

короля дел, из которых особенное внимание русского историка обращает на себя

ходатайство шляхты перед святым отцом о приостановлении перехода панских, иначе

земских, имуществ в руки духовенства.

Уже четыре короля старались приостановить это зло, угрожавшее Польше, по

словам самих католиков польских, обратить ее в „духовное государство*. В последние

годы царствования Сигизмунда III особенно усилился зловещий переход светских

имуществ к духовенству; на других же имениях отяготели такие долги, что много

богатых землевладельцев было вытеснено духовными людьми из имений, а сыновья их

„принуждены были жить среди Козаковъ"’. Папским нунциям, резидовавшим в

Польгае, представлялась уже возможность — „в короткое время обратить в

католичество всю русскую шляхту, а за нею мещан и мужиков, без всяких увещаний,

одним тем, чтобы все 23.000 дигнитарств и бенефиций, находившихся в распоряжении

короля, раздавать одним только духовнымъ*,

Послом в Рим был избран человек, пользовавшийся доверием не только таких

панов, какие возвели на митрополию Петра Могилу, но и таких, какие стояли за

сшитиой у литовского канцлера, когда он шептал королю достопамятное слово о

налтренин. Самые иезуиты надеялись, что им, как ордену полусветскому, Тенчишский

граф, помимо орденов монашеских, исходатайствует разрешение святого отца на

обращение шляхетского сословия в безземельников. Но у них, сверх того, была еще

тяжба с Краковской Академией, которую они теснили своими школами. Они и здесь

возлагали надежду на своего питомца, так точно как надеялись па него и академики.

В качестве великого посла, Оссолипский воспользовался вывезенными из Москвы

сокровищами короипак* скарба, для того чтоб явиться перед Западною Европой

представителем „величайшего из монархов Севера, короля польского, шведского и царя

московскаго". Наглядным представлением могущества своего монарха и своею

собственною пышностью ему надобно было облегчить себе достижение

предположенной цели в том городе, „где" (по замечанию самих Поляков) „богатым и

сильным редко в чем отказывали". Но, так как богачем он всё-таки не был и „денег

напрасно тратить не любилъ", то в приготовлениях к своему посольству должен был

прибегнуть к соображениям, свойственным его изворотливости.

Прежде всего подобрал он себе „дворянъ", отличавшихся мужественною красотой,

богатством и образованностью, из которых бы каждый представлял с таким

достоинством особу посла, своего пана, с каким он самъ—особу короля, и чтобы, видя

их, можно было сделать выгодпое заключение обо всей шляхте. Зная, с каким

великолепием появлялись в Риме посольства французские, постановил он: „чтобы то,

чтб у них было из серебра, у него было из чистого золота,—что у них из золота, то у

него из драгоценных камней,—что у них из драгоценных камней, то у него из

диамантовъ". А для того стоило только взять из коронного скарба на показ все

блестящее да истратить соответственно незначительную сумму на выставку,—и глаза

Римлян будут ослеплены. Кортеж его состоял из 300 людей, 20 экипажей, 30 верховых

лошадей, 10 вьючных верблюдов и соответственного количества нагруженных ЕСЯКИМ

добром брик. Все это было распределено и построено с такой глубокой

обдуманностью, для поражения Римлян изумлением, с каким гениальный воин ведет в

огонь свои победоносные колонны. В довершение дешевого эффекта, Оссолинскии

везъ

т. її.

папе подлинную грамоту Константина Великого, которою Константин подарил

церкг.п город Рим. Грамота эта, по завоевании Турками Константинополя, сделалась

достоянием канны московских царей, а по взятии Москвы великим Русином

Жов'ковслагм, попала в польские руки: „драгоценный подарок для папы п славный для

Польской нации", как пишут Поляки.

В то самое время, когда Оссолинскин дивил представителей католической Европы

театральным великолепием своей обстановки, получено было в Риме известие о

торжестве короля Владислава над московскою ратью под Смоленском. Это событие

вдохновило польского оратора такою громозвучностью, хвалебною для короля и папы,

а порицательного для Москвы, что святой отец тут же сказал своему камерленго:*) „И

Цицерон не говорил бы лучше".

Слушали латинскую речь Оссолинского послы французский и других католических

государств. Было чтб слушать им. Представитель могущественнейшего монарха Севера

приветствовал главу западной церкви такими например словами:

„Сколько ни есть народов, покрывающих Север Европы на широком пространстве

от Карпат до Каспийского моря и от Ледовитого океана до моря Черного, все они, в

лице моего монарха Владислава, преклоняются ныне пред престолом твоим, святый

отче: ибо все тамошние народы—или принадлежат его маестату по праву

наследственному, или же, покоренные оружием, признают его повелителем своимъ".

Национальное самохвальство польского посла находило в Риме полное сочувствие,

когда он говорил: „Оттоманский полумесяц, разрушивший столько городов

укрепленных, перешагнувший столько непроходимых пропастей и быстрых рек,

истребивший столько христианских поселений, останавливают Поляки голою грудью.

Что татарская свирепость не разлилась по всей Европе, этим обязана Европа одной

Речи Посполитої! Многократно победили мы Москалей, христиан только именем,

самим же делом и обычаем горших из всех варваров,—победили, и наконец

прекраснейшую часть их областей обратили в нашу провинцию... Узришь еще, с

помощию Божией, перед своею столицей и одичалых скандинавских львов,

присмиревших под могучей рукою Владислава; узришь

*) Это звание носят при дворе папы кардинал, управляющий юстицией и

финансами. После смерти папы до избрания нового, камерленго управляет папским

царством.

перед собой отступников общего пастыря, н затворишь их в овчарне своей", etc. etc.

Чтобы заручиться помощью самовластной олигархии в великих предприятиях

короля своего, проектировал Оссолинский еще прежде союз католических магнатов

под фирмою рыцарского братства беспорочного зачатия. Это братство долженствовало

состоять из 48 членов, возвышенных папою в княжеское достоинство и обязанных

повиноваться в войне с неверными великому магистру, польскому королю. Пана, чрез

своего нунция, обещал дать санкцию проекту Оссолишекого, который, служа

мечтательным видам Владислава, в то же самое время представлял Римской Курии

новый способ обладания Польшею в лице богатейших и могущественнейших её

олигархов. Теперь, восхищенный послом и посольством, наместник Христа утвердил

Братство беспорочного Зачатия, и дал Оссолннскому титул римского князя. Зато ж и

римский князь уверял Христова наместника, что в Польше „весь сейм, сенат и и народ

больше заняты борьбою за религию с согражданами своими, нежели безопасностью и

целостью общего отечества".

Но тут Оссолинский зашел уже слишком далеко в обольщении властителей земли:

основавшись на его уверении, папа не поступился ниодшш епископством И ишодннм

храмом из той добычи, какую получил в дольской Руси чрез посредство измышленной

иезуитами унии. Наряженная пм конгрегация нвь 4 кардиналов, 4 нрелагов u 4

ученейших теологов, после пятинедельного взвешиванья этого вопроса на

католических весах, не могла найти никакого способа, которым бы Апостольская

Столица могла принять самомалейшее участие в возвращении схизматикам их

предковекоии собственности. Оссолинский добился того, что пана запретил

монашеским орденам в Польше приобретать земские имущества (однакож фактически

оказалось это невозможным), добился СВОИМИ ИСТИННО иезуитскими уловками, через

самих же иезуитов, и того, что иезуитские школы, основанные в Кракове вопреки

привилегированной королями Краковской Академии, были закрыты; но вопрос

униатский de jure остался в том же положении, в каком был при Сигизмунде III.

Таким образом то, для чего собственно ездил ОССОЛИНСКИЙ в Рим, послужило

только к его славе среди толпы, стекавшейся со всего света в столицу католичества, и к

его возвышению в глазах людей, ценящих заслуги но титулам. Возвращаясь в отечество

через Флоренцию, Венецию и Вену, он был принимаемъ

ОТПАДЕШЬ МАЛОРОССП ОТ ‘ПОЛЬШИ.

точно владетельный потентат; и осыпаем беспримерными подарками, а Фердинанд

II австрийский вручил ему на ирощ&нье диплом, которым княжеское титло,

присвоенное имениям Оссолииского, сделалось принадлежностью, как его особы, так и

его потомков; Фердинанд наименовал его князем Римской Империи. Латинским языком

различие между двумя титулами виражалось так: Princeps Ossoliсski, Dux in Ossolin.

Возвратясь в отечество, Оссодишекий подучил в награду обширные имения в

завоеванной королем Северии, к которым прикупил еще Батурин с его окрестностями и

Конотоп. Теперь он был вполне магнат, или то, что Шшворуесы называли на всю губи/

пан.*) Но король был им недоволен; иезуиты обиделись; духовные и светские

можновладники завидовали; шляхта видела свои надежды обманутыми, а его титулами

была разогорчена.

Всего досаднее шляхте было то, что Оссолниекии не привез из Рима запрещения

всему духовенству приобретать земские имущества. Уже давно ходили в Польше

тревожные толки, что духовенству принадлежит в Короне больше имений, нежели

королю и дворянству* В педавнее время некоторые монашеские ордена, путем

судебных обязательств, получили в Великой Польше по 15, 20 и 30 еел? а под нашим

Львовом католическое иоповство и монашество приобрело покупкой столько имений,

что „еслибы надобно было выбрать подсудка, го пришлось бы выбирать монаха или

монахиню*'. Лучшие из католиков были такого мнения, что „безмерное расширение

церковных имуществ затрудняет согласие между сословиями светским и духовным,

помогает возрастанию еретичества, подкапывает рыцарство и грозит католической

церкви презрением, а отечеству руиною... Могут наступить такия времена* (говорили

многие), „когда шляхта де будет в состоянии и даже не захочет оборонять духовенство:

тогда еретики возьмут себе все*.

Но, впустивши козла в огород еще тогда, когда невежество мешало знать его

свойства, шляхта не знала теперь, как положить предел его вредоносности. В

облегчение „сословия рыцарского хотели стеснить церковную собственность разными

обязательствами. „Речь Посполитая* (твердили поумневшие вотще люди) „окружена со

всех сторон грозными неприятелями. Нет у неё других крепостей, кроме шляхетских

порогов. Шляхтич должен приготовлять сыновей

*') Взято с польского pan cala gкba (gкba—рот).

к воепной службе, покупать вооружение, держать на готове коня, отбывать военную

службу на собственном содержании, идти на посполистое рушение и поїти всегда

впутываться в долги, при этом оставлять хозяйство, во время похода нести

значительные траты, издерживаться па воспитание детей, давать приданое дочерям. На

его голове лежат пожертвования, монашеские ордена, записи костелам, содержание

каплиц и гробовищ, церковные расходы, десятина, литургийная плата (mcsziic),

зерновая десятина (maиdraty), выкуп пленников, сеймикованье, трибуиальные расходы,

военные смотры. Духовные же никаких издержек не несут, и потому обростают нерьем,

скопляют деньги и скупают шляхетские имения. Было бы справедливее, чтоб они от

своего достатка уделяли шляхте, а не от шляхты приобретали добра, которые должны

ненарушимо переходить из рыцарских рук в рыцарские, чтоб и Речь Посполитая, и

костелы оставались целыми... Республика—хозяйка у себя: может она воспретить

всензам и монахам приобретение шляхетских имуществъ".

Много было всяческих пререканий со стороны противников и защитников

духовенства. Защитники успокаивали шляхту законом 1607 года, но которому

духовным нельзя ни приобретать светских маетностей, ни держать их за собой

пожизненно. Противники отвечали,—что „этого закона невозыоашо привести в

исполнение но причине могущества духовенства, которое не признает его. Да его легко

и обойти, потому что, хотя бы закон и ангелы писали, а дьявол в в нем лазейку найдет.

Вот папа запретил монахам приобретать имущества, а монахи твердят, что под

предлогом милостыни (jaиmuїny) приобретать дозволено".

Дело кончилось тем, что на сейме 1635 года было запрещено всему духовенству

приобретать земские имущества. Но сеймовые постановления часто оставались в

Польше мертвою буквою. Духовные органы Сейма, епископы, отстаивали сильно свое

полное обладание жалким Шляхетским Народом, и только юридически не устояли

против соединенных усилий шляхты.

Король, будучи в согласии с антиклерикалами, настоял и на том, чтобы сейм, не

взирая на папу, подтвердил его примирение с малорусскими противниками унии.

В этом случае бессилие общественного мнения в Польше, колеблемого во все

стороны, выразилось тем, что маршалом Посольской Избы выбран был не кто другой,

как тот же, недавно всех огорчивший Оесолинский, и он-то, главным образом,

содействовалъ

сеймовому постановлению относительно юридического спасения шляхты от

старательности духовенства.

Но зато его великолепный проект о титулах, сопровождаемых ношением орденского

креста на золотой цепи, подложенной лентою,— проект, за который ухватился

Владислав для подкрепления своего ничтожного монархизма, сепмуюицаа шляхта

отвергла решительно, для сохранения своего гражданского равенства, надобно

помнить, только номинального.

С тем же упорством стояло законодательное собрание и против войны, которой

жаждал король, мечтая возвратить отчину предков своих, Шведское Королевство, н

достояние козакоииаиского оружия, престол наших Рюриковичей, занимаемый уже 2В

года Романовыми,—возвратить с тем, чтобы соединенные силы трех монархий

обратить против Турок, а в конце концов обессмертить себя завоеванием Гроба

Господня.

Добиваясь высшего и высшего положепия в государстве, Оссолинскин поддерживал

рыцарскую мечтательность короля, и в то же самое время комбинировал всевозможные

события в пользу всемирного владычества римского папы. В 1638 году оп был

наимеиоваииь коронным нодкаицдером, а в 1645-м.ъ—коронным великим канцлером.

Восходя со ступени на ступень, оп, подобно многим счастливцам того времени, веровал

в свою звезду, ворочал всем законодательным собранием, смотрел на него сверху вниз,

и дошел до того, что нроизносил перед соединенными Посольскою и Сенаторскою

Избами такия слова, которые, но выражению его биографа, были „дерзким

пренебрежением всего законодательного собрания*. Но этим-то и брал он у короля,

который постоянно боролся за монархические права свои с сеймовыми

представителями панской республики. В 1639 году, из-за его открытой наглости против

маршала Посольской Избы, государственный сейм был что называется сорван. Но

собственным словам Оссолпнского, он „карабкался выше и выше по скалам, и

преодолел самую фортуну*. Немудрено, что такой .фаталист политической интриги

был вдохновением рыцаря-короля, и держал его до конца под своим пагубным

влиянием.

Едва ли не самым лукавым, иначе—самым глубоким, дипломатическим замыслом

Оссолишекого было создание в Польше малорусского патриархата, напрасно

приписываемое Владиславу. Но пословице ex ungue leonem *), оно похоже больше на

изворотливаго

*) По когтям узнают льва.

ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССП ОТ НОЛЪПШ.

выскочку-магната, нежели на простодушного война-короля. Еслиб удалось

Оссолпгискому облечь Петра Могилу патриаршим саном, то этим самым была бы

расторгнута историческая связь польской Руси с Востоком, следовательно и с Русыо

московскою, уния с западною церковью совершилась бы сама собою, и тогда бы

оправдалось таинственное обещание короля, что оп устроит новую унию, более

прочную п могущественную, нежели Брестская, которую нарушил он ради того же

Петра Могилы. Один папа, но не киевский митрополит, как у нас думают, был

препятствием к созданию малорусского патриархата, который разлучил бы навсегда две

русские народности, и сделал бы в истории римской церкви имена Оссолинского и

Петра Могилы одинаково великими. Для сохранения церковной традиции во всей

ненарушимости, святой отец неумышленно погубил Польшу и, на вечное горе своих

поклонников, спас от исчезновения в польском элементе Малороссию.

Кстати замечу здесь, что в Риме вовсе не понимали, как стоит у нас униатское дело.

Находя немыслимым утвердить малорусский патриархат, папа находил возможным для

Петра Могилы и его приятеля, Адама Киселя, среди тогдашнего смятения малорусских

умов, объявить себя католиками. Б 1643 году он звал своими письмами того и другого

на лоно римской церкви.

Да, король был воин, а не политик. Вопреки приемам Оссолинского, который, с

именем Господа Бога на устах в добрых и злых поступках, всегда действовал так, что и

козы были сыты, и сено цело, он прослыл в Риме „ главным опекуном еретиков и

схизматиковъ"; он поссорился из-за унии с папой Урбаном VIII, и вооружил его против

себя так, что святый отец велел иезуитам сделать королевского брата, Яна Казимира,

членом своего ордена, и собственноручно уведомил о том короля. Владислав был задет

этим за живое, и не мог удержаться от слез. Надоело ему наконец возиться с

церковными делами. Он предоставил поповское попам, и погрузился в комбинацию

борьбы с мусульманами во славу своего, можно сказать козацкого, имени.

С осени 1644 года на папском престоле, вместо Урбана VIII, сидел Иннокентий X,

отличавшийся дружелюбием к польскому воинственному королю. Под его ласковым

влиянием, у Владислава ожила с новою силою мысль об изгнании неприятелей Св.

Креста из Европы. Осуществлением этой мысли король, очевидно, наделся дать пной

оборот церковным делам в Польше. Притом же он имел в виду ниспровергнуть

империю Оттоманов чрез посредство

христианских подданных султана: мечта, сделавшаяся популярною и в козацкой

республике со времени пребывания в ней Александра Оттомануса, назвавшего себя

крещеным султаничем. Поэтому не следовало ему огорчать константинопольского

патриарха и его Греков малорусским патриархатом, который нашу церковную

иерархию привел бы прямой дорогой к „единости" с церковью римскою. Да и папу

надобно было по возможности ласкать уважением церковных традиций, рассчитывая

на его денежную помощь...

Григорий XV помогал Сигизмунду III деньгами во все время войны с Османом II и

платил ему 10.000 скуди*) ежемесячно до конца жизни, для содержания военной силы

против Турок, пе считая щедрого пожертвования, сделапного кардиналом Бамберини.

Такой же помощи ожидал и Владислав IV от папы Иннокентия X. На письмо свое о

пособии получил он ответ благоприятный. Папа обещал помогать Полякам, очевидно, в

виде подкупа пх относительно унии, которая была, как сознается польская

историография,— „зеницей ока католической церкви". Посылая в ГИольпту нунция

Торреса, архиепископа адрианопольского in partibus infidelium, то-есть титулярного или

будущего, папа велел ему действовать по предмету соединения церквей тайно даже от

короля и примаса **), открываясь во всем только трем лицам, Оссолинскому, Селяве и

Терлецкому, которые должны были наставлять его, как поступать с примасом, чтоб он

помог у короля и стоял за Брестскую унию на сейме.

Этот наказ обнаруживает сам по себе, какого двуличного человека сделал своим

наперсником Владислав IV в особе канцлера, и чего надобно было ждать от

королевского любимца в решительные моменты внутренней и внешней политики.

Оссолинский придумал способ для открытия военных действий против Турции без

согласия польской палаты депутатов, называвшейся Посольскою Избою и польской

палаты перов, называвшейся Избою Сенаторскою. Король был от него в восхищении.

По плану канцлера, известное уже нам постановление сената об отказе Татарам в

подарках должно было оставаться во всей силе до полного собрания на сейме обеих

законодательных палат. Раздосадованные отказом Татары не замедлят вторгнуться в

польские границы. Тогда король воспользуется предоставленным ему правомъ

*) Итальянская монета scudo ценилась в 5 франков 35 сантимов.

**) Вспомним, что и в Наливайково время примас чуждался церковной уаии. (См.

выше стр. 108 первого тома).

„отвращать от государства опасность собственными средствами\ ѵ.м> оборонной

войны перейдет в наступательную и займет Крым. Турки станут оборонять свою

Татарию. Панам, домогавшимся от короля мира, по-неволе придется поддержать честь

польского оружия и вторжением в Турцию предупредить повторение Хотинской войны.

Обещанные папою деньги, вместе с его влиянием на католическую партию, устроят

остальное. Таков был, в общих чертах, млап Оссолинского.

Шляхта, в своем вечном разладе с патмщ желала Турецкой войпы, подобно её

родственникам, козакам, которые постоянно расходились в своих интересах с богатою

и мирною частью населения Речи Посиолитой. Оссодинский умел и дома не хуже, как

ма-грани цей, направлять умы к предположенной цели; но его задушевная цель всегда н

для всех оставалась тайною. В качестве великого, то-есть коронпого, канцлера, он, в

сеймовой пропозиции 1645 года, высказался так:

„В обеспечение украипиых земель мы основывались на платеже Татарам подарков,

которые оии попросту зовут гарачем. Ито г всюду ославленный стыд нашего народа

сносили мы еще, пока наша дань утоляла в Орде жажду грабежа и пленения в Полыпе.

Теперь же, когда весь Крым едва не обратился в разбойничий вертеп тех, которые

увозят паши подарки, король предполагает вам на размышление: хотите ли оставаться в

таком посрамлении, платя за собственные утраты, или же, уповая на милость Боною, на

дознанное счастье и доблесть нашего монарха, на пламенную готовность вождей

служить отечеству и па мужество войска, желаете поступить, как велят намъ—

неизвращенная слава наших народов, безопасность папшх братий, достоинство

шляхетской крови и, наконец, свобода стольких душ, кровью Спасителя нашего

искупленных, прикованная к языческим галерам на гибель христианства. Не хочет его

милость король отдавать на страшном Божием суде отчет в таком мпогкестве своих

подданных, отуреченных, Божие имя ругающих; не желает он также кровавых слез,

взывающих к Богу о мщении и прошибающих небеса. Готов он вверенных ему людей

заслонпть от их песчастья собственною грудью и там искать свободы, откуда приходит

неволя*.

Польско-русские магнаты, при всей своей гордости, можно сказать царственной,

издавна привыкли продавать королям свои услуги за дигнитаретва и пожалования.

Владислав задобрил представителя когда-то православных Острожских, Доминика,

князя на Остроге

т. ии.

Заславского, литовского подканцлера Льва Сопигу, Юрия Скумпна Тишковдча,

Иеремию князя Вишневецкого, Януша Радивида, а в том числе и фактора продажи,

Юрия Оссолинского, раздачею—кому воеводства, кому гетманства, кому города, кому

богатого староства. Прочие „дука“ польской олигархии должны были ждать и

дослуживаться такой же раздачи. Но кроме дигнитарств и королевициш, у Владислава в

руках были еще римские скуди, которые было предположено делить между

пособниками Турецкой войны. Победитель московской рати покупал у панов, под

видом помощи, косвенное позволение выступить на новое поприще военной славы, и

фактические государи Польши обещали явиться к титулярному королю своему с

контингентами, как союзники. Когда Татары будут отражены и прогнаны, в чем, после

Охматовского поражения, не сомневался никто, победители „на их шеяхъ“ въедут в

Крым; но то будет уже не войско Речи Посполитой, а хоругви польских панов:

различие, с польской точки зрения, существенное. Всем будет казаться, что воюет не

король, не Королевская Республика, а Заславский, Радивил, Вишневецкий и другие по

собственной] воле (па swoja rкkк), без ведома и дозволения короля в отмщение за

татарский побег на их владения. Этим де способом крымские ханы не раз высылали в

Польшу своих мурз; не один раз и Порта, повелев хану вторгнуться в Украину,

оправдывалась потом, что случилось это без её ведома. А чтобы Турки не помогли

Татарам, козаки, с позволения коронного гетмана, пойдут на Черное море и не допустят

галер турецких в Крым.

В ожидании папского ответа касательно 500.000 скуди ежегодно на два года, король

поставил отдать Москве город Трубчевск и звать ее к совместным действиям против

Татар, а из Турции црийдет к нему известие, лишь только загорится война с Венецией.

Ведя свои дела по обдуманному таким образом плану, король мог обойтись без

постановления сейма. Довольно было для него— согласия обоих канцлеров, коронного

великого гетмана да нескольких первенствующих панов.

Весною 1645 года ожидаемая Турко-Венециянская война вспыхнула, и в конце

апреля турецкий флот в 348 кораблей вез уже сильное войско, сухопутное и морское,

для завоевания острова Крита, считавшагося оборонными воротами Венеции.

С другой стороны хан Ислам-Гирей, не получив гарача и сведав об универсалах,

которыми король побуждал свою Республику к войне с Татарами, просили у турецкого

султана так-назы-

ваемого эмира, то-есть дозволения вторгнуться в Полый) со всеми крымскими,

ногайскими и буджацкими ордами.

Султан подозревал волошского господаря в неверности, боялся, чтоб король не

поддержал его и не соединился с Москвою против Татар, как об этом носился уже слух

в Турции. В июле прислал он хану просимый эмир.

Король спокойно вызывал татарский набег, так как недавно получил известие, что

новый хан не совладает с собственными подданными. Трудно было предвидеть, что

султанский узник, освобожденный по прихоти полупомешанного деспота, разыграет

вместе с завзятым козаком столь важную роль в пользу московской царственности,

какую готовился разыграть интриган канцлер с послушным ему королем в пользу

всемирного владычества римского папы. Но Ислам-Гирей был не таков, каким

воображали его в Польше.

Ориенталист Гамыер-Пургшталь рассказывает, что, привезенный из заточения на

острове Родосе в Стамбул, не знал он, чтб его ждет, и был принят грозным в своем

полуизступлении султаном над купальней (в июне 1644). „Смотри, Исламъ*, (сказал

полураздетый Ибрагим) „я сделал тебя ханом. Отныне будь другом друзей моих и

врагом врагов моих. Кроме моего слова, не слушай никакого другого. Сколько тебе

летъ*?—„Сорокъ* (отвечал новонареченный хан). Но хотя только-что начал я садиться

наседло, надеюсь править моим боевым конем хорошо на службе падишаха*. Тут на

него накинули соболью шубу, опоясали дорогой саблею, и царственный Гирей, гордый

внушением султана, обратился к великому визирю с такими словами: „Так как вы

сделали меня ханом, то надеюсь, что будете поступать по моим просьбам и не станете

давать мне наказов, обращаться с неверными. Между мной и ими сабля*.—„Да правит

Аллах тобою! мы не будем в это вмешиваться*, отвечал визирь.

Прибывши в Крым, Ислам-Гирей обезглавил своих врагов, отправил в Польшу

послов за гарачем, а часть мятежной Орды послал в Московию, под предводительством

своих приверженцев. В числе их находился и Поляк Свидерский, которого Татары

звали Ояус. Но спокойствия в Крыму новый хан восстановить не мог. Сторонники

бывшего хана ушли на Буджаки, и ждали возвращения своих из похода, чтобы

низвергнуть Ислам-Гирея. Видя грозящую опасность, испросил он у султана эмир, по

которому все орды должны были идти под его бунчуком в Польшу.

Известие об этом могло прийти Б Варшаву не раньше половины июля 1615 года.

Орда обыкновенно набегала в начале января, если не по первой траве: оставалось

полгода на приготовления к отпору.

Король тотчас послал довслеиие строить чайки, чтобы весною 1646 года, в

отмщение за „неожиданный® пабе г Татар, они могли появиться на море; коронному

великому гетману велел (в августе) написать к визирю, что если Татары осмелятся

вторгнуться в Польшу, то он покроет Черное море козацкнмии чайками; воеводе

Мстиславскому приказал отдать немедленно Трубчевск царю, а послу своему в Москве

велел предложить ему союз для соединения вооруженных сил обеих держав против

Татар.

Недавно наследовавший своему отцу молодой царь, Алексеи Михаилович, назначил

в Варшаву великих послов с наказом трактовать с королем о войне с Татарами.

Одновременно с вестью о близком вторжении Орды прибыл в Польшу

веиецияпекий посол Джиованни Тьеполо с просьбой о помощи Венеции. Именно

просил он, чтобы король, для разъединения турецких сил, повелел козакам идти на

море и выжечь на побережьях заготовленный лес и галеры, которые строили из него

Турки.

Владислав знал этого венецияица, как приятного человека, еще во время своего

путешествия по Европе. Потом Тьеполо приезжал в Польшу послом и ознакомился с

этим государством. Джиованни Тьеполо был представитель одной из древних и

знатнейших венецианских фамилий: предок его был дожем; а знатность рода Поляки

ценили выше всего.

Владислав слушал посла весьма благосклонно; обещал употребить всю свою власть

и „повагу® для того, чтобы как можно скорее угодить Венеции; сожалел, что

наступающая зима не позволит козакам идти на море, и при этом сказал, что должен

еще посоветоваться с коронным гетманом и с канцлером.

Оссолинский также выразил свое усердие: секретно уведомил посла, что король

готовит войну против Татар; что может предпринять ее, не созывая сейма; что послал к

папе с просьбой о денежной помощи, и теперь ожидает нетерпеливо прибытия нунция;

наконец спросил дружески: ие может ли и Венеция в предстоящей войне помочь

какою-нибудь суммою? Татарская война (говорил он) npimoe.Ya бы ей не малые

выгоды. Но Тьеполо отвечал, что не

ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССП ОТ НОЛЫПИ.

имеет от своего правительства поручения трактовать об этом предмете-

Между тем султан Ибрагим, испуганный письмом Конецпольекого, послал (в конце

сентября)ж хану гонца с повелением не вторгаться в Польшу. Вместо того, позволял

ему воевать Московское Царство.

Паиа денег не прислал, потому что не имел, а тут пришли вести о претерпенных

Венецианцами поражениях и неожиданных турецких победах. Венецианская крепость

Канея была взята, а с нею и весь остров Каидия, древний Крит, передовой редут

Венеции со стороны Турок, очутился у них в руках. Опасность грозила всей Италии.

Это подало канцлеру мысль, чтобы 500,000 скуди, которых король просил у папы,

заплатили итальянские князья вместе с папою, в виде благодарности за помощь Италии

в её опасном положении, И потому, когда нунций и Тьеполо просили его о немедленной

отправке Козаков на море, Оесолинский объявил, что король, глядя па дело Венеции,

как на свое собственное, предполагает подать ей более действительную помощь,

нежели козацкий морской поход, п открыть им замысел Владислава воевать с Турцией.

Но, так как наступательной войны король, без согласия сейма, предпринять не может,

то будет вести войну оборонительную, под предлогом освобождения государства от

татарских набегов, из чего, очевидно, возникнет война наступательная: ибо Турки,

будучи вывуждены помогать Орде, тем самым заставят Поляков дать им отпор па

Черном море. Этак незаметно начнется открытая война, не подвергая короля со

стороны сейма упрекам в нарушении мира и ломанье присяги. Но на войну с Ордой и

на вооружение многочисленного войска козацкого королю нужны деньги, а потому

желает он, чтобы папа, Венеция и князья итальянские в течение двух лет заплатили

миллион скуди, „с тем чтобы поделить эти деньги между можновладниками*. Речь

свою канцлер завершил просьбою обдумать королевское предложение и представить

его своим дворам, так чтоб это дело получило твердое решение и конец. С своей

стороны король написал в Венецию и еще однажды к папе.

Тьеполо уведомил венецианский сенат о плане канцлера, но, должнб быть, не очень

поддерживал его, так как объявил немедленно, что воина с Татарами не подлежит

решению Венеции.

Между тем пришли в Варшаву несомненные известия,—что оба господаря,

волошский (молдавский) и мультянский (валахский) по-

зо

становили воспользоваться Турецко-Венециянскою войною для того чтобы

свергнуть с себя мусульманское иго; что они послали с этою целью'к королю послов;

что Греки, Болгары и другие завоеванные Турками народы замышляют восстать, и,

наконец, что московский царь отправляет посольство в Польшу для заключения союза

против Татар.

Эти известия подвинули Владислава на дальнейший шаг. В начале октября, через

несколько дней после последнего совещания, уведомил Оссолинекиии венецианского

посла и папского нунция,— что султан запретил хану вторгаться в Польшу, и потому

предлог к войне с Ордой отменяется, но что на то место вскоре прибудет от

московского царя посол, уполииоченныГи заключить с Польшею союз ц предложить ей

великую вооруженную силу; что Волохи и Мультяпы постаповили свергнуть турецкое

иго, и что, при таких обстоятельствах, появление короля на границах Турции вызвало

бы в ней великое смятение, которое было бы сигналом широкой войны с Портою, лишь

бы Венеция без отлагательства дала потребные на то средства... „Тогда мы“ (говорил

канцлер) „оставим царское войско с горстью наших против Татар, а сами с союзниками

приблизимся к Дунаю, а в то же время пихнем толпы Козаков к Царьграду".

Эти слова воспламенили Вепецианца. Тотчас пишет оп к своему сенату, чтобы

безотлагательно решались действовать в интересе столь великой важности; сам же, не

теряя времени, на собственный рыск, договаривается с Оссолинским, u предлагает от

имени Венеции ежегодно по 500.000 талеров на два года. Польша и по истечении двух

лет будет нуждаться в помощи; поэтому желал Оссолинский знать: может ли дожеская

республика заключить с королевской республикой наступательно-оборонительный

союз? что же касается похода на Черное море, советовал послу, чтобы постарался

снабдить коронного гетмана деньгами для поощрения Козаков.

Это былп предварительные переговоры, в которых король не желал принимать

участие, дабы не открывать своих мыслей и не связывать себя каким-либо обещанием

до получения ответа из Венеции. Несколько раз повторял он венецианскому послу, что

было бы очень хорошо, когда бы королевская власть в Польше соответствовала его

добрым желаниям; что все зависит от решения Рима, Венеции и князей итальянских;

что не имеет права объявить наступательную воину, и что указанный предлог войны с

Татарами

ОТГТАДЕНТЕ МАЛОРОССП ОТ ПОЛЬШИ,

был единственным способом открыть ее; козацкиии же поход откладывает он до

совещаний с коронным гетманом.

Все внимание короля, повидимому, было сосредоточено на Москве. Сведав, что хан

получил дозволение вторгнуться в её пределы, немедленно уведомил он о том царя, а

брацлавский каштелянСтемпковскии, королевский посол при царе, заключил с ним

оборонительный союз, которым король обязался, по первому известию от московских

воевод о вторжении Татар, выслать войска свои на помощь Москве, чтб для неё было

бы важной услугою в тогдашних обстоятельствах.

Ислам-Гирей, успокоив мятежи в Крыму, отправил в декабре 1645 года в Московию

30.000 отборной Орды, под предводительством брата своего, Нурадин-султана (второго

соправителя), „чтоб он поздравил нового цара“. Нурадин побил, как было слышно,

московских воевод в Рыльском уезде, разбил царскую рать и три недели опустошал

пограничные области между Путивлем, Рыльском и Курском, гоня бесчисленное

множество скота перед своими чамбулами. Коронный нолевой гетман, Николай

Потоцкий, по повелению короля, выступил с 15.000 войска в помощь Москве: но, по

причине страшных морозов, польское войско с трудом добралось до реки Мерла;

оттуда не могло двинуться дальше и с большими потерями в людях и лошадях

вернулось печально домой. Так пишут Поляки. Но страшные морозы не помешали

Нурадин «султану сделать удачный набег и прийти в Крым с ясыром и скотом. Он

отправил к царю гонца (говорили в Польше) с требованием десятилетней дани; в

противном случае грозил, дав отдохнуть коням, через 40 дней вновь опустошать

Московское Царство.

Когда полевой гетман вступил на помощь Москве, великий гетман прибыл в

Варшаву. Он был уже старик, но рассудил за блого жениться вторично, и ехал для того

в имение Оиалинского, Рытвяны. Однакож, постоянно думая о войне с Татарами и

завоевании Крыма, хотел утвердить короля в его предприятии, представить свой проект

и защищать его лично, так чтоб этот проект был регулятором переговоров с

московскими послами, которых вскоре ожидали. Кроме того, вез он королю важные

известия, которые могли дать замыслам его другое направление.

О проекте Конецпольского было говорено у меня поверхностно. Здесь представлю

его в полном виде, как документ великой важ~ ности в оценке польско-московской

взаимности.

Коронный великий гетман, в присутствии нескольких дружественных сенаторов,

прочел королю и катщлору свой „Dyskurs об уничтожении Крымских Татар и о союзе с

Москвою**, состоявший в следующем:

„Относительно вооруженного союза с Москвою против Татар, кто не видит, как

этот союз нужен ей и приятен, особенно теперь, когда Орда уничтожила почти

половину царства? (Эго было написано по-польски и для Поляков, которых надобно

было предрасположить в пользу проекта) Счастливые бы пастали времена, когда бы

Таврику заселили христиане, прогнав язычников, что совершенно нетрудно.

„Давно я оборачивал в своей голове это дело: но, глядя на его легкость, тотчас вижу

и трудность, зная, как мы привыкли относиться к общественному благу. Нам жаль и

этого малого гарнизона в Украине, а, пожалуй, и на Кодаке: еще больше было бы жаль

того, чем бы надобно было удержать Крым.

„Поэтому было бы лучше предоставить Таврику Москве, получив от неё за то

помощь и вознаграждение из соседних областей. Москва съумела бы наверное заселить

и держать ее, основав, по своему обычаю, колонии. Тогда вернулся бы к ним Азов, а

турецкия войска не могли бы к ним ходить сухим путем, а хоть бы морем и пришли, то

Москали, снабдив гарнизоном четыре порта, были бы безопасны, чего не было бы с

нами, потому что, еслибы мы взяли и держали Крым, тогда бы война велась не в

Крыму, а в Польше.

„Но когда примем в соображение врожденную зависть Москвы к нашему пароду и

дознанную скользкость её верности, то это дело представляется весьма опасным (res

periculi plena). Ибо, заселив это место, Москва привлекла бы к себе все хрестиянство,

прилежащее к Эвксинскому Понту и Азовскому морю; потянула бы она и Татарские

Орды, которые бы отделились уже от Турок, и могла бы ими быть нам тяжелою. А что

еще больше, живя в таком близком соседстве с козаками, кто знает, не оторвала ли бы

их от нас и верою, и надеждой добычи (spe praedae), а потом — и всей Руси.

„Думая потом несколько лет, каким бы способом обезопасить себя с этой страны,

напал было я в мыслях на один способ: женить королевича (Яна) Казимира в Москве,

под условием, чтоб ему Москва отдала, в виде приданого (ratione dotis), некоторые

соседния с той страной области, дала бы помощь для завое-

ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССП ОТ ПОЛЬПП.

вания Таврики, и до тех пор ее держала, пока бы он там пе утвердился (pуkiby sobie

nie ugruntowaи sedem), в чем приняла бы участие и наша Речь Посполитая. Часто

беседовал я об этом с моими приятелями, не желая о том заводить речь выше, так как у

пас все считается невозможным. Теперь же, когда королевич (Ян Казимир) принял

другое положение *), а королевич Карл **) верно бы на такой брак не согласился,

особенно там, где так трактуют женихов, других же особ не представляется,—едва ли

не лучше (satius) было бы иметь в Крыму подозрительного приятеля Москаля, нежели

явного неприятеля язычника.

„Ибо, чтб касается усиления Москвы новозавоевательными народами, то и ныне

эти народы находятся во власти язычников, я однакож Господь Бог Речь Посполитую

держит, а сильнейшие должны быть (в союзе) с сильнейшими (tortiores cum Tortioribus).

Москва же волей и неволей расширяется, и их непременно бы за собой потянула. К

тому ж,е, будучи с нами в союзе, имея также что делать и с Турками, которые бы такую

яктуру не оставили без внимания, уповаю, пребывала бы в приязни с нами, которые бы

ей в том помогли.

„Нам же легче было бы иметь дело с Турками: потому что, когда бы Татары были от

них отделены, тогда бы, без всякого затруднения, сделали мы своею границей Дунай,

шагнули бы и дальше. К этому же есть у нас способы. За Крым вознаградили бы нас

Волотская и Мультянская земли, а то, пожалуй, и Седмиградская, провинции столь ж,е

богатые, которые 4бьг могли сами собою вести войну с Турками, в следствие чего

отечество наше было бы и безопасно извне от неприятеля, и свободно внутри (in

visceribus) от контрибуций и от своих войск (подразумевается, стол же вредоносных,

как и неприятельские).

„Все-таки надобно бы осторожно предлагать это Москалям. Они по природе

горделивы (pyszni), упорны и в каждый предмет привыкли вникать основательно(w

kaїdej rzeczy zwykli siк zasadzaж*)^ Поэтому было бы невыгодно предоставлять им в

обладание Крым тотчас с начала, а надобно только требовать от них помощи. Потом,

когда б они держались (в Крыму) крепко, уступить им (Крым) таким способом, чтоб

они дали Речи Посполитої за до-

*) Т. е. поступил в орден иезуитов.

*”) ДРУГ<>Й брат Владислава, Карл Фердинанд, т. II.

мощь какую-либо сильную область, чтобы обязались спасать (ratowaж) нас от

Турок, ^всякий раз когда в том будет надобность, и договор с нами сохраняли

ненарушимо. Я не теряю надежды, что когда б это дело повели искусно и достойным

образом (decenter), то они, в нынешней кручине своей, глядя на свои обширные

области, дымящиеся после пожаров, и на пленение такого множества душ

христианских, ухватились бы за случай к отмщению*,

Такова была мысль, которою Коцецпольский, можно сказать, завершил свою

достопамятную деятельность. „Dyskurs* его можно назвать духовным завещанием

глубокомысленного и честного гражданина, оставляющего свое отечество в руках

людей легкомысленных и любящих только себя. Как бы предчувствуя, что после него

будет коронный поистине „великий гетманъ*, как и его предшественник, уверял в

счастливом окончании задуманного им дела под условием, что к войне с Татарами

приступят не так, как ухитрился оиезуиченный канцлер с подчинившимся ему королем,

а „искусно, законно, соответственным способом и порядкомъ*, то есть с ведома,

согласия и одобрения Королевской Республики.

Вслед за этими словами, обеспечивающими будущность Польши, из его уст

излилась похожая на грозящие письмена Валтасарова пира весть,—что козаки,

„раздосадованные невозможностью ходить на Черное море, откуда они бывало

привозят много добычи, и убедясь в своем бессилии восторжествовать над панами*,

стали недавно трактовать с Татарами, обещая поддаться хану, лишь бы он искренно

помогал им воевать „Ляховъ*. Имя Богдана Хмельницкого, как творца нового бунта,

долго не было еще произнесено. Это показывает, что он воспользовался многолетнею

работой других и могучим течением событий.

Глава XII

Два различные плана войны с Турцией, —Смерть великого воина и патриота.—

Секретные сношения короля с козаками.—Лады у Москвы с Польшею.—Мечты короля

о завоеваниях. —Сношения с иностранными дворами по предположенной войне,—

Вооружения короля. -Оппозиция сторонников мира.

Реляция Конецпольского о козаках не испугала короля; напротив, она послужила

ему новым доказательством необходимости Турецкой войны. Добиваясь поприща для

великой славы, Владислав созвал сенаторскую раду. Нунций и венецианский посол

объявили на ней свою готовность доставить часть суммы, потребной для козацкого

похода на море. Конецпольский не одобрял трактатов с Венецией, Римом,

итальянскими князьями, а чтобы воевать одновременно и с Турками, и с Татарами при

таких субсидиях, каких желал канцлер, об этом не хотел и слышать.

Он советовал отменить условия, предложенные Оссодинеким, и настаивал, чтобы'

заинтересованные князья доставили с разу миллион екуди, а кроме того платили по

500,000 скуди ежегодно в течение трех лет, так как оттоманская сила вся обратится на

Польшу. Только па таких условиях соглашался Конецпольский держать совет о войне с

Турцией. Относительно же козацкого похода отвечал венецианскому послу, что сжечь

200 турецких кораблей в самих верфях значйло бы покушаться на дело трудное и

чрезвычайно опасное. Но против козацкого похода не возражал, и кончил свою речь

тем, что король и канцлер дадут ему окончательный ответ сообразно течению дед. С

этим он и уехал из Варшавы к своей невесте, панне Опалишской, с которой обвенчался

в январе 1646 года.

Теперь король настойчивее прежнего стал торопить богиню случайностей, которой

одной поклонялся. Теперь он согласился на козацкий поход, о котором Тьеполо просил

его до сих нор безуспешно. В начале января состоялся договор, по которому, с

открытием весны, козаки должны были выдти в море на 40 чай-

ках. Тьеполо обязался уплатить им 20?000 талеров тотчас, а остальные 40,000 в

течение двух лет, ежегодно по 20,000. Король обещал иривеети в движение все

пружины, чтоб уничтожить лес, галеры и даже верфи в Стамбуле.

Не знал Владислав ИУ во чтб играет. Определенного плана действий у него не

было. Во всем он полагался на фортуну, которая вскружила ему голову еще в детстве.

Канцлер надувал его парус то с одной, то с другой стороны, но думал всего больше о

том, чтобы, в случае крушения, обезопасить лично себя. Различие между его

внушениями и советами Коиецпольского состояло в том, что он рассчитывал на

итальянский союз и на нридунайеких князьков; а коронный гетман желал опираться на

собственные силы и соединиться с Москалями. Коронный гетман советовал завоевать

сперва Крым и поделиться им с северными соседями, как будто знал, что без этого

Крым сделается жерлом пожаров и руины для страны, которую предки его,

Конецпольские, начали колонизовать с XIV столетия. Не прочь был он служить королю

и в войне Турецкой; но происходившие до тех пор переговоры по этому предмету не

удовлетворяли его.

Он был против какого бы то ни было оборонительно-наступательного союза; не

доверял Итальянцам; боялся, чтобы, при обстоятельствах, для них благоприятных, не

помирились они с Турками и не оставили Королевской Республики без помощи. Но его

мнению, действительным обеспечением польского рыцарства от купеческого

вероломства была бы только уплата вперед миллиона дукатов и но полумиллиону в

течение трех лет.

Но самым выразительным различием между планами коронного гетмана и

коронного канцлера было то, что гетман предлагал войну законную, предпринятую с

согласия Речи Поеполитой, а канцлер не обращал внимания на средства, лишь бы

достигнуть цели. Оссолинский знал, что на войну с Турками Речь Посполитая не

согласится ни в каком случае, а на войну с Татарами согласилась бы без затруднения.

Это различие во взглядах сделалось причиной неприязни между канцлером и

гетманом, выразившейся в колком письме Оссолинского Конецпольскому.

1645 год еще не вполне благоприятствовал замыслам короля; зато в первые месяцы

1646-го приходили одна за другою вести, побуждавшие его к окончательной

решимости.

По утрате Канеи, Венеция показала столько энергии, что в течение нескольких

месяцев, к удивлению всего света, выставила для борьбы с Турцией 53 галеры, 6

галиотов для. бомб, 40 больших вооруженных кораблей, 4 бандера и значительное

число мелких судов. Венецияпская синьория постановила-—не дать турецкому флоту

вернуться для обеспечения своего завоевания в Кандии, где турецкий гарнизон в Канее

начинал уже бороться с недостатком съестных припасов.

Тьеполо получил благоприятный ответ на предложение короля. Синьория назначила

для Польши 600,000 талеров на два года, по 300,000 ежегодно, вместо ежегодных

500,000, которых домогался король от папы н князей итальянских. Но Тьеполо, на

собственную ответственность, уменьшил эту сумму, и сказал королю, будто сенат

назначил только 400,000 скуди, но 200,000 ежегодно, после чего прекратит платеж, и

синьория будет свободна от всяких обязательств.

Король согласился в принципе н на эти условия, в надежде, что недостающую

сумму пополнит папа с итальянскими князьями, в виду страшных приготовлений Турок

на суше и на море.

С делами внешней политики тесно вязались у Владислава домашния дела, которых

печальная сторона для нас виднее, чем для современников.

Французские придворные дипломати, в соединении с польскими хотели сперва

женить его на французской принцессе Марии Людвике Гонзага, княжне мантуанской,

превознося до небес её небывалую красоту и преувеличивая до миллионов её довольно

скромные доходы. Но влиятельный при французском дворе капуцин, Валериан Нагни,

при деятельном участии Оссолинского, повернул делом так, что Владислав избрал в

подруги жизни Цецилию Ренату, дочь Фердинанда II австрийского. От этого брака

родился у него сыи, которому, как думал отец, было предназначено воспользоваться

иовымы завоеваниями Полякоруссов. Не долго жила на свете королева, и едва

разнеслась весть о её смерти, как перед царственным вдовцом явились агенты

европейских дворов с портретами принцесс, предлагая на выбор любую. Король по

политическим соображениям, предпочел всем ту самую Марию Людвику Гонзага, от

которой отвлекли его усердные советники. Важную роль в этих соображениях играло

то обстоятельство, что княжна мантуанская производила свой род от Иалеологов, и что

астрологи, по сочетанию планет, предсказывали ей престол Восточной Империи.

Тот же самый Осеолинский, который в 1637 году женил его на Цецилии Ренате,

называя себя „простою глиною, из которой король мог лепить что-угодно“,—в 1646-м

помог сделаться польскою королевой Марии Людвике, все-таки прославляемой

красавицею. Незадолго перед её прибытием в Польшу, до короля дошел слух о её

тайном романе, в котором она компрометировала себя открывшеюся случайно

перепискою. Это обстоятельство, вместе с её 34 годами и увядшей красотою, так

поразило Владислава, что он не мог скрыть своего отвращения и в торжественной

встрече нареченной королевы польской. Однакож заставил себя доиграть роль

осчастливленного паладина, и мужественно выслушал речь своего Мефистофеля-

каицлера, который приветствовал королеву, как цветущую лилию Франции, чудесно

пересаженную Владиславом в свой вертоград среди морозной зимы; как венец,

украшающий собранные им отовсюду лавры; как залог возвращения могущества

ГИалеологов; как сочетание богов, оправдывающее сочетание планет; как надежду

рождения новых победителей от победительницы защитника всего христианства.

В марте прибыли в Варшаву послы волошские п мультянские, под тем предлогом,

что поздравляют короля со вторым браком, но в сущности для того, чтобы трактовать о

Турецкой войне. Вслед за ними прибыло наконец и посольство московское, для

договора о войне с Татарами.

Свадебные празднества заставили отложить па некоторое время все политические

дела. Варшава закружилась в танцах. Женидьба единственного сына Осеолинского

совпала с пиршествами королевскими, и увеличила национальную манию

гостеприимства, в котором Поляки не дали превзойти себя ниодпому народу. Но когда

опьянели до забвения всего на свете действующие лица приближающейся трагедии,—

их отрезвила неожиданная весть о смерти великого воина и патриота. Станислав

Коыецпольский скончался, едва пережив свой медовый месяц.

Безпощадная в своей иронии судьба Польши соединяла не раз великое со смешным

нераздельно: новый Александр Македонский, счастливый супруг прелестной, как

цветущая лилия, принцессы, не вставал с брачного ложа от подагры, и плакал о смерти

своего Гефестиоыа в подушках.

Плакало в Польше о смерти Коиецпольского многое множество людей и получше

короля Владислава. В наше время, когда панегирики стоявшим на политических

высотах людям вышли совсемъ

из моды, и когда Поляки нередко изрекают суровый приговор над знаменитыми

своими предками, польская историография следующими словами характеризует

почившего на веки строителя Королевской Республики:

„Это был великий гражданип, счастливый воитель и знаменитый хозяин. Щедрый

от благоразумия, благотворительный от сострадания, полный огня и таланта,

деятельный, мужественный и слову своему верный, в сохранении тайны точный, в

дружбе непогрешительный. Гнушался он лестью, уважал отечественные законы и

обычаи, а своим доблестям придавал еще больше блеска великою ученостью и

остроумиемъ" *).

Общественное мнение о нем выразилось в глубокой горести множества людей,

которые в смерти его, даже в составе его имени Конец-Польский суеверно видели

конец Польши **). Но из всехъ' предвещателей страшных бедствий, которые чуяло

собирательное сердце нации по заходе светила польской чести и доблести, никто не

предсказал грядущего так верно, как волошский господарь, будущий сват и жертва

кровавого Хмельницкого.

„Я считаю смерть его за величайшую для христианства утрату" (сказал он) „и могу

только оплакивать его со всем моим народом. Вы, Поляки, еще не знаете, что вы

утратили, но не пройдет двух, а найдальше трех лет, когда не только вы, но и все

христианство будет горевать о потере столь великого сенатора и полководца".

Король веровал, что один Конецпольский мог отвлечь козаков от их руинных

подвигов и направить эту дикую силу к государственной пользе. Лишь только миновал

в нем первый припадок горя о потере друга, которого только теперь оценил он по

достоинству, и военачальника, которого заменить кем-либо было немыслимо,—он

отправил гонца к Днепру, разузнать, чтб делают козаки. Тьеполо писал в Венецию, что

Владислав „оставался между страхом и надеждою, что теперь будет, и признался ему,

что боится (козацкого) бунта, который все уничтожатъ".

Королевским гонцом был Иероним Радзеевский, в последствии польский эмигрант

и предатель, рассказывавший в Париже о своей поездке в Украину Французу Линажу,

автору известных за-

*) Слова Д-ра Еубаня.

**) Имя Koniecpojski, разделенное пополам, буквально значат по-русски Конец

Польши.

пи сок о бунте Хмельницкого. Это был hono novus между польскою знатью, как и

Оссолинский; но разницу между ними составляло то, что источник, из которого

вытекла его пройдотеская душа, был мутен. Главными заслугами, поднявшими его отца

из средней шляхты на степень воеводы и сенатора, были подвиги старопольского

гостеприимства. В его имении Радзеевичах, в семи милях от столицы, стояла

знаменитая корчма на 200 лошадей, с дворовыми строениями на 1000 гостей, с

десятком или более пушек, сопровождавших своим громом панские виваты, с

неисчерпаемым винным погребом и с отличною кухнею. Там сановитый пан

Радзеевский предлагал усладительный отдых заграничным и земским послам, равно

как и членам Сенаторской Избы. Там Сигизмунд III и Владислав IV гостили по

нескольку дней с ряду, Не было во всей Польше таких веселых, обильных и свободных

пиров, как в Радзеевичах, и вот почему сын достойного родителя, Иероним, сделался

любимцем короля Владислава. Впрочем он получил изысканное воспитание, владел

несколькими иностранными языками, говорил смело и плавно, знал то, что называли

тогда историей, знал польские законы, вернее сказать—казуистику, и при этомъ—

теорию военного искусства. Но всего глубже изучил он при дворе важную в панской

жизни науку интриги, и в 1645 году был избран маршалом Посольской Избы, то-ееть

умел показать себя достойнейшим представителем палаты депутатов. В этом звании

выступал он против королевского правительства; но сам король руководился такими

сбивчивыми правилами в выборе людей, что отправил его в Украину по секретному

делу величайшей важности.

Иероним Радзеевский уехал из Варшавы под предлогом осмотра имений жены

своей. Оставшись молодым вдовцом после первого, весьма выгодного брака, съумел он

жениться на княжне Евфросинии Вишневецкой и, что еще замечательнее, отбить ее у

пана Денгофа, с которым она была обручена. её-то вено поехал он осматривать в

Украине.

Был у него там старый знакомый, войсковой асаул, Иван Барабаш, сын Димитрия,

гетманившего козаками в 1617 году. Этому Барабашу отдал он „королевские листы", в

которых король уверял, что козакам будут возвращены их „прежния права". Барабаш

уведомил о том дружественных Козаков, и в том числе кума своего, Богдана

Хмельницкого, войскового писаря, пользовавшагося большою популярностью в

козацкой среде. Четверо вой-

ОТПАДЕНИЕ МА.ТО PO СОШ ОТ ПОЛЫНИ.

сковых старти п отправились немедленно в Варшаву, именно: Иван Барабаш, Илья

пли Ильяпт, известный между козаками под именем Вирмеиа (Армянина), а между

панами—под именем Вадовского *)и Нестеренко и Богдан Хмель, которого паны, для

польского благозвучия, именовали Хмельницким. Радзеевский рекомендовал

Хмельницкого особенному вниманию короля, как бы оправдывая древнюю пословицу:

„подобный подобному нравится".

С этими представителями Запорожского войска Владислав совещался ночью, в

присутствии только семи лиц, которых козаки, в своих показаниях, называли

сенаторами, принимая за польского сенатора и самого Тьеполо. Оп повелел козакам

быть готовыми к сухопутному и к морскому походу, но против какого неприятеля, не

обозначил. Козаки предлагали ему к услугам 50.000 войска, „а повелит король"

(говорили они), „то, по его мановению, станет нас и 100.000". За это король обещал им

вернуть „старые привилегии", увеличить число реестровиков до 20.000 и не дозволять

польским хоругвям „лежать на лежахъ"* дальше Белой Церкви.

Говорили в Польше после катастрофы, что король, давая козакам обещания, утаил

это от своего канцлера, а Радзеевский (по словам Линажа) рассказывает в Париже, что

роковую тайну знали только четыре сенатора. (Это напоминает нам Стефана Батория,

доверившего свой замысел о Турецкой войне только четырем панам). Как бы то ни

было, но совещания польского короля с козаками представляют вид заговора против

республиканского государства. В позднейшей обвинительной записке, известной под

заглавием: „Польза Канцлерских Советов (Compendium Bad Kanclerza)", этот заговор

взваливали на Оссолинского; писали даже, будто козакам тогда шепнули, чтоб они

свергнули свое иго (excutiant jugum). Но мудрый последователь апостолов Лойолы во

всех случаях, где чувствовалась личная ответственность, не оставлял явных следов

своей прикосновенности к делу. Он мог и руководить заговором, и в то же время

держаться в стороне от заговорщиков. Сигизмунд III и его советники, иезуиты,

поступали не в одном случае по правилу; в случае успеха своевольников,

воспользоваться успехом; в случае неуспеха, являться перед светом с омовенными

руками. Этому правилу в настоящем случае мог следовать и Оссолпнский.

*) Шляхетская фамилия Вадовеких существует в Варшаве и ныне.

т. II.

ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССП ОТ ПОЛЬПП.

Одновременно с таинственным пребыванием Хмельницкого в Варшаве велись

переговоры и с послами того государства, которое, по праву возмездия за свое

разорение, воспользовалось результатами готовящейся в Польше усобицы. Московских

послов было четверо, и во главе их стоял царский дядя, боярин Василии Иванович

Стрешнев. Он отличался прекрасною наружностью и такими же „обычаями*.

Литовский канцлер говорит в своем дневнике, что „не видал еще у Москалей большего

рационалиста и политика*. Посольство это приехало для подтверждения Поляновского

договора с молодым царем Алексеем Михайловичем, и, как доносил королю

Стемпковский из Москвы, имело наказ трактовать секретно о союзе против Татар.

Московские сановники не захотели принять участие в свадебных пиршествах,

чтобы не сидеть на последних местах в ущерб чести своего государя, поэтому заболели

все четверо, и явились только на аудиенцию 24 (14) мая.

Король назначил пять сенаторов, под управлением обоих канцлеров, для rozgoworu

с ними. Но представители Москвы не упоминали о союзе и не домогались аудиенции

секретной, очевидно выжидая почина от сенаторов, или от короля.

Не дождавшись этого от польских дипломатов, Стрешнев заговорил о

необходимости согласия между християнскими государями, и объявил царскую волю

заключить с королем договор против Татар, которые набегают ежегодно на оба

соседния государства и тысячами уводят христиан в неволю. Речь свою закончил он

такими словами:

„Ведомо учинилось нашему великому государю, что турецкий султан, Ибрагим,

побежден от Венетов, и что турецкия войска обсадили критскую Кайею, а теперь осада

их погибает от голода: затем что султан помочи послать не может. Тот же султан, желая

построить сто новых галер, не имеет способных людей, и для того послал к крымскому

хану, чтобы шел тотчас на Московское Царство да на Польское королевство и набрал,

бы невольников пй новые галеры. И теперь самое время, чтоб оба великие государи

соединились для обороны веры. Наш государь крепко мыслит о том, чтобы

соединиться с вашим государем. Послал он войско для обороны своих украип, под

начальством бояр, князя Никиты Ивановича Одоевского да Василия Петровича

Шереметева. Если Татары пойдут на королевскую украину, то великий цапи государь

желает помогать королю своим войском соединенно

с войсками королевскими. И вам бы, радпые паны, надлежало мыслить о том, и

короля вашего приводить к тому, чтоб он, для избавленья Христианства в это столь

удобное время, благоволил отворить Днепр и повелел днепровским козакам с донскими

козаками воевать Крымцев, а гетману своему повелел бы, чтоб он стоял на’ Украйне в

готовности и с царскими воеводами ссылался бы, как обоюдно становиться против

Татар и в каких местах соединяться".

Сенаторы отвечали: „Мы от всей души тому рады, и молим Бога, чтобы

благословил десницы обоих монархов, поднятые над головами язычниковъ".

Когда, после заседания, доложили королю, он обрадовался чревычайно. Но

созванный на другой день совет министров постановил, выведать сперва у послов,

имеют ли они полномочие трактовать об этом предмете.

Послы объявили, что им дан только словесный наказ. Тогда коронный канцлер

сказал им,—что сенаторская рада откладывает эго дело до посольства, которое король u

Речь Посполитая отправят в Москву.

Послы поникли головами и, вернувшись в свое жилище, тотчас послали к царю

гонца.

Московский царь желал того самого, что и польский корол: желал воспользоваться

Венецианскою войной и завоевать Крым. Когда Отрешиев ехал в Польшу, война с

Татарами была в Москве делом решенным. Князь Семен Михайлович Пожарский

получил приказание созвать в Астрахани, в виде охотников, ногайских мурз да

Черкесов и привести их на Дон. Воеводе Кондыреву было наказано собрать в Воронеже

3.000 царской рати из украииыых городов, соединиться с Пожарским и двинуться к

Азову, в помощь донцам, которые между тем должны были начать с Татарами войну. В

арриергарде стояло 80.000 войска под начальством Одоевского и Шереметева.

Стреганев держал все это в секрете. Он желал, чтобы король позволил запорожским

козакам соединиться с донцами и вторгнуться в Крым, как эго не раз уже они делали, а

когда б Орда вторгнулась в Московское Царство, в таком случае оба союзные

государства должны были помогать друг другу, как в прошлом году. Еслиб его желание

исполнилось, то царь воспользовался бы козацкой помощью и, в случае надобности,

обороною со стороны польского войска, а Москва не была бы пп к чему обязана, такъ

как было .известно, что Менгли-Гиреи замышляетъ* идти не на Полыпу, а на

Московское Царство. Данный ему ответ разрушал его план и грозил царю опасностью.

Не теряя времени, Стрешнев начал секретно трактовать с королем, высказал

царские предположения п объявил, что царь, „доверяя королю, как брату, желает, чтобы

союзною христианскою рукой общий неприятель был обуздан и уничтоженъ*.

Готовность Москвы ускорила окончательную решимость короля. Настало наконец

время ударить соединенными нольекомосковекими силами на Татар, о чем так страстно

мечтал, чего так энергически добивался еще Стефан Баторий. Но главный советник и

деятель Татарской войны уже не существовал. Король постановил предоставить войну

с Татарами Москве, сам же он, имея свободные руки, ударит на Турцию.

После совещания с панами, Стрешневу дань такой ответ:

„Король повелел коронному нолевому гетману сноситься с царскими воеводами по

предмету отражения татарского набега, как и в прошлом году гетман был готов прийти

в помощь царским войскам, только морозы помешали. Король желает, чтобы в

настоящем году войска обоих монархов стояли на готови для обороны обоих

государств от набега, дальнейшее же, большее дело хотел бы отложить на будущее

время, так как запорожские козаки не могут скоро выиидти на море: ибо все их челны

сожжены, а новых ныне делать нельзя. Король думает, что Татар наилучше воевать

тогда, когда султан разошлет Орду на свою службу. Дозволить козакам воевать Крым

совместно с донцами король не может: ибо между Польшей и Турцией вечный ыиръ“.

К такому ответу привели сенаторов отчасти известия из Крыма и приезд татарского

посла, который привез королю „все направленное к миру“. Дело в том, что хан

поссорился с султаном, и можно было надеяться, что не вторгнется в Польшу,хотя бы

король u нарушил мир с Турцией. Этим способом еще но крайней мере на один год

освобождалась Польша от набега Татар, которые сами искали мира и должны были

отражать Москву. В наихудшем случае, то есть, когда бы хан, во время войны с

Турцией, вторгнулся в Польшу, король обеспечил себе московскую помощь.

Так стояли в Польше вещи по отношению к тому государству, которому вскоре

самиї Поляки, споткнувшись на Баториевском вопросе о всемирном господстве папы

под эгидою польского рыцарства, дали

возможность возвратить с лихвою потери, понесенные в отрицании такого

господства. Мечтательный король и мечтательный по своему канцлер были только

стимулами многовековой борьбы между великими силами—католичеством и

православием.

Со времени таинственных переговоров с козаками, Владислав не переставал

обдумывать план Турецкой войны, которая долженствовала кончиться изгнанием Турок

из Евроаы, воссоздание Восточной Империи и, без сомнения, введением обеих наших

России в систему единой вселенской церкви.

Происшествия, случившиеся в последние месяцы, благоприятствовали его

замыслам. Все вокруг него устраивалось так, чтобы вовлечь Польшу в эту войну.

Вооружения Венеции, предлагаемые ему субсидии, посольство московское, обоих

придунайских княжеств и татарское, все побуждало его к действию. Турция была

развлечена внутренними' волнениями: ей угрожала междоусобная война. В азиатских и

европейских провинциях готовились восстания, которые Венецианцы поджигали.

Можно было надеяться, что, с приближением польского войска, все турецкие

христиане встанут и увеличат силы короля в десять раз. Владислав надеялся также, что

папа, император, князья итальянские и немецкие, Франция, Испания, даже Швеция—

поддержат его предприятие. Он хотел склонить к войне с султаном Персию и Морокко,

рассчитывал и на Москву, что она, завоевавши Крым, даст ему помощь. Словом,

замышлял привести в движение весь мир и, во главе Христианства,

уничгожитмогущсетво магометан, а потом дела пойду т сами собою к устрой ству

всемирной империи с такой основою, которой бы позавидовал и сам Александр

Великий, с основой всеобъемлющего и всеиросвещающего католичества.

Воображение короля-мечтателя, работая день и ночь над одпоии мыслью, питалось

постоянно новыми впечатлениями. Он был еуе верен; он думал, что его будущность

предопределена в ходе небесных светил, и верил предсказаниям астрологов. Он и свою

жалкую жешидьбу считал счастливым предзнаменованием, так как Мария Гонзага была

последняя наследница ИТалеологов, и льстецы, еще до замужества, предсказывали ей

греческую корону. „В её происхождений (говорит её брачный контракт) „видели

соединенными имя, надежду и святость Восточной Империи{£. Каждый день приносил

Владиславу какое-нибудь счастливое известие; все, как бы каким чудом, как бы

чародейскою силою приведенное в движение, соединялось для осуществления планов

его.

ОТПАДЕНИЕ МАЛОНиССШ ОТ ПОЛЬШИ.

Окружавшие короля ласкатели поддерживали его рыцарские фантазии. Кроме

Оееолинекого, то были большею частью иностранцы, люди характера отважного, как

раз под стать козакоиольскому характеру Владислава.

Впереди всех стояли два брата Магпи, родом Миланцы , ко торых отец заслужил у

императора поместья в Чехии. Известный уже нам капуцпн, Валериан Магни,

молчаливый, видом смиренный старик, был теолог, астролог и философ,

прославившийся множеством суеверных сочинений, изданных в Вене, Антверпене,

Болоний, Кракове и Варшаве. Под монашеской рясой скрывал он такое же честолюбие,

каким пылал титулярный польский король среди фактических королей польских. Он

метил попасть в римские папы на земле и в прославленные Божии святые на небе. Его-

то внушениям Владислав был обязан мыслью о крестовом походе еще в звании

королевича. Глубокою верою въ‘свои католп* ческие утопии, поражающею ученостью,

пронырливым умом и суровою монашескою жизнью Валериан Магни внушал всем, кто

с ним сближался, уверенность в его будущности, но больше всех своему брату, графу

Магыи. Тот желал быть королем, и надеялся взойти на какой-нибудь престол, когда

старший брат воссядет на Святом Седалище в Риме, а Владиславъ—на троне

Палеологов в Константинополе. Граф Магни появился в Польше еще в 1637 году, в

качестве агента своего брата, кануцина, по сватовству короля за Цецилию Ренату, и с

того времени пользовался чрезвычайною благосклонностью Владислава за свою

говорливость обо всех европейских дворах, которых тайны были ему известны в

подробностях, а в особенности за свою преданность идее абсолютного монархизма и

критику республиканских учреждении.

После этих двух ближайших к королю иностранцев, пользовался его

благосклонностью Фаитони Итальянец, простонародного происхождения, поэт и

музыкант. Видя, что в Польше пренебрегают простолюдинами, не взирая на их

таланты,—он сделался ксензом каноником и королевским секретарем. За это Поляки

ненавидели его столько же, как графа Магни за порицание республиканских обычаев.

Но король вверял перу Итальянца то, чего не смел вверить ни одному Поляку,—и те из

кичливых Полонусов, которые под безмолвием секретаря видели влиятельного

советника, осыпали его подарками.

Далее следовал Джиовашш Баптиста Тьеполо. Этот Венецианец был приставом у

Владислава, когда од, в звании польскаго

королевича, гостил в Республике Святого Марка. Владислав по любил его и

приглашал в Польшу; по Тьеполо обещал явиться к нему не прежде, как он будет

королем,—и в самом деле приехал к Владиславу IV в Гродно. Он был принят как

нельзя ласковее, и с того времени Венециянцы стали видеть в нем „приятеля польского

короля*. Так он попал в посланники, когда синьория обратилась ко всем дворам с

просьбами о помощи. Этот в сущности такой же пустой малый, как и все

приближенные к особе короля иностранцы, не сделал в Польше ничего путного ни для

Владислава, ни для своего отечества. Играя роль глубокого политика, он веровал в

счастливую звезду польского короля, и был готов рисковать своим имуществом для

войны с Турками. Предок его, Джакоббо Тьеполь, был первым венецианским князем в

Кандии (1212) и привел Венецию к обладанию этим островом, где дом нобилей

Тьеполо владел значительными имениями. Естественно, что король, в своей страсти к

войне, подчинялся странности, с которою венецианский посол проповедывал

козакопольский поход на Черное море.

Но на первом месте в числе тех, которые советовали королю воевать с Турцией,

стоял талантливый пройдоха, Оссолииский. Правда, план его состоял только в том,

чтобы принять под королевское верховенство господарей, очистить от Татар Буджаки,

занять турецкия крепостцы над Черным морем между Днепром и Днестром, поселить

по нижнему Днепру и черноморскому берегу Козаков. Правда п то, что для выполнения

этого плана пе надобно было вербовать большего войска и собирать громадных сумм,

так как нигде в этих местах не было турецких гарнизонов, которые султан постягивал

для войны с Венецией. Достаточно было вооруженных сил двух господарей,

обыкновенного квартяного войска, Козаков п венецианских субсидий, разделенных

между можновладииками. В случае же, когда бы Турки, по истечении двухлетнего

договора с Венецией, захотели возвратить утраченные провинции,— господари и

козаки могли бы сами себя оборонять, безо вся г их издержек со стороны Речи

Посполитой. Ко, хотя канцлер и не переходил, в своем плане, через Дунай, тем не

менее план этот был первым шагом Польши в Турецкой войне, вторжением в пределы

Турции, и потому король следовал доверчиво советам своего канцлера. С своей

стороны Оссолииский не видел законной или казуистической неоходимости отступать

от своих предначертаний из-за того, что король замышляет идти дальше. Занять приду-

найские княжества было не трудно, а дальнейший поход зависел от стольких

обстоятельств и требовал таких приготовлений, что на него можно было смотреть, как

на создание фантазии, которое исчезнет само собою, лишь только столкнется с

действительностью и с оппозицией всего Шляхетского Народа; изолировать же явно

короля с его великолепными плавами значило бы—отказаться от опоры своего

могущества не только в ГИолыпе, но и за-грапицею. А в тот век, когда Валленштейн

читал в созвездиях свою великолепную будущность, чего не мог вообразить о себе

польский выскочка, которому казалось, что он побеждал и самую фортуну? II король и

королевская республика—по всему видно—были только орудиями и, если

понадобится, жертвами его махинаций, так точно, как и в глазах его создателей—

иезуитов.

Канцлер стоял тогда в зените своего значения и влияния. Великия и малые земли

искали его благосклонности. Дворы его палат, его передния и залы былп переполнены

шляхтою. Когда он шествовал в королевский замок, или возвращался от короля, ему

сопутствовала целая группа сенаторов. Роднтле канцлера, приятели, слуги—все сияло

лучами монаршего благоволения.

И не был антураж Оссолинского мелким ласкательством людей, добившихся кой-

как „сенаторской лавицы". Вся Польша, претворенная иезуитами во что-то совсем

непохожее на грубую, но честную и благородно гордую Сарматию времен

доиезуитских, видела в коронном канцлере то, что, за исключением разве некоторых,

желали бы Поляки видеть в своих сыновьях и внуках. Когда великий канцлер выдавал

дочь свою, Терезу, за Сигизмунда Денгофа, сокальского старосту, серадзского

воеводича и племянника по сестре коронному великому гетману Коеецпольскому (а

было это в феврале 1645 года),—во второй день свадебных церемоний panna mиoda

получила 70 дорогих подарков из разных сторон Полыни; в третий день опять

поднесли ей S0 подарков, в числе которых были приношения от седмиградского князя,

Ракочия, от князя курляндского и почти от всех польских городов; а подарки в тот век

считались не посулами, предосудительными для честного дома: они были выражением

внимания и почитания; они у знатных и богатых людей составляли предмет особенного

честолюбия. В этом смысле сосчитано, что молодая пани Денгоф получила свадебных

подарков на

150.000

злотых.

Король отличал канцлера от всех своих подданных, и делал ему почести,

подобающие принцам крови; а самый гордый,

знатный и влиятельный из можновладников, глава католической партии в Польше,

князь Альбрехт Радивил, передавая невесту из родительских рук в руки жениха, счел

достойным своего сана и характера превозносить заслуги Оссолпнского. После

краткого изложения истории дома его, повествовал он широковещательно о жизни и

делах самого канцлера: как Оссолинский с юных лет, подобно пчелке, брал и

усматривал то, чтб было услугою королям, опорою отечеству и утешением

собственному дому; как он, будучи послом и маршалом Посольской Избы, улаживал

величайшие затруднения; как счастливо выполнил посольство в Англию; как своим

красноречием и пышностью возвещал в Риме славу и величие своего короля; как

убедил Апостольскую Столицу к соизволению по предметам величайшей для Речи

Посполито и важности; как в Регенсбурге содействовал элекции императора

Фердинанда III, и устроил бракосочетание императорской дочери с королем; как строил

замки, костелы, семинарии; как из чужих краев привлекал в Польшу монахов

небывалых дотоле в ней орденов; современные же заслуги коронного канцлера, его

труды.и попечения литовский канцлер оставил „похвалам веков грядущихъ".

II так вот они, те люди, которые устраняли всякое зазрение совести п все сомнения

короля, которые утверждали его в опасном замысле и окружили туманом общих в

Польше понятий о долге и честности, сквозь который он смотрел на свет. Капуцин

Валериан и граф Магнп, каноник Фантони, венецианский посол Тьеполо и коронный

канцлер Оссолинский заменяли для него людей дальновидных, одаренных умом п

сердцем Конецпольского. Владиславу казалось, что все того жаждут, чего жаждет он.

Король только с теми проводил приятно время, с кем говорил свободно о своих планах,

п потому сделался для прочих недоступным. „Только эти люди имеют свободный

доступ к королю" (писал современник). „Королевские слуги сторожат каждую дверь; не

отойдут и не поднимут портьеры ШИ для кого, пока иш кто-нибудь из этих великих не

прикажетъ".

При таких-то обстоятельствах образовался широкий план Владислава IV, и так

сросся с его душою, что никакие затруднения, никакие препятствия пе могли потом

прогнать его из королевской головы. Владислав стоял па своем до самой смерти, не

взирая на то, что все от него отшатнулись.

В апреле 1646 года, пока еще московские послы не выехали из Варшавы, Турецкая

война была у него делом решенным, какъ

т. ии.

у московского царя—Татарская. В этом месяце были кончены его договоры сь

Москвою, с козаками, с послами господарей и с Венецианскою Республикой.

Тьеполо уведомил свою синьорию, что волошский господарь пойдет к Дунаю с

30.000 войска, которое будет служить авангардом королевской армии. То же самое

сделает мультяитскип господарь с 20.000 войска. К нему де послан литовский полевой

гетман, князь Януш Радивил, для понуждения к скорейшему выполнении* •

заключенного с королем договора. Князя седмпградского уведомил король чрез

нарочного гопца о своем предприятии. В течение нескольких недель воспамерилея он

собрать более 20,000 козацкой милиции, кроме 6,000 регулярного войска,

обыкновенной своей гвардии. Далее писал Тьеполо, что король повелел полевому

гетману, чтобы, в соединении с московскими полководцами, готовился вызвать войну с

Татарами, а когда в июне п в июле будет отворен Днепр, козаки выйдут па море;

наконец, что он призвал к себе нунция и отдал ему собственноручное письмо к папе, в

котором просил о скорой, столь необходимой помощи.

Тьеполо, как сказано выше, уменьшил сумму 600.000 талеров, которые Венеция

ассигновала для Польши, и предложил королю от синьории только 400.000. По смерти

Коиисцполъского, „для воспламенения и пробуждения ума короля®, прибавил еще

100,000, говоря, что делает это сверх данного ему наказа. В счет своей прибавки, он

тотчас отсчитал 20.000.

В то же время Владислав дал аудиенцию двум греческим монахам. Опи уже четыре

месяца ждали её с письмами от восточных архиереев, которые молили короля о

помощи польским войскам, клятвенно уверяя, что оно будет сильно поддержано ими и

всею Грециєю.

Ба беду Полыни, тут же вынырнул из забвения известный уже нам Александр

Оттоманус, иначе султан Ахия, если не ктонибудь другой под его именем. Теперь ото

новорожденное чадо самозвагтщины, выработанной папскими приверженцами на беду

России, назвали султаном Захиею Огтомашю, иначе Александром графом Монтенегри.

В конце прошлого года, следовательно через десять лет после напрасных подступов к

царскому правительству, проявился он во Львове п обратился к королю с уверениями,

подобными тем, которые Москва извела уже к их истинному значению. Владислав не

сомневался, как и его любимцы козаки в 1625 году, что на Турок встанут все Греки и

турецкие Славяне.

Венецианская Республика предполагала выслать войска в Фриули и Далмацию, и

поддержать восстание в Боснии, которое действительно вспыхнуло в нескольких

местах. К Стемиковскому, своему послу в Москве, король послал наказ, чтоб, узнав

хорошо намерение царя, составил прелиминарные пункты наступательно-

оборонительного союза.

Владислав постановил-—увеличить силы свои в нервом году войны до 50.000,

именно до 20.000 козацкой милиции и ВО.000 регулярного войска различных

вооружений, которое повелел вербовать и в Польше и в Германии. Немецкою конницею

должен был предводить генерал-лейтенант, граф Баудисен, пехотою—генералмаиор

фон Вндедь, артиллерией—Крпштоф Артишевский.

Кроме того король рассчитывал на помощь польских панов u надеялся, что, в случае

надобности, оин предоставят в его распоряжение свои надворные хоругви, состоявшие

почти из одной конницы.

По ревнивому исчислению Шляхетского Народа, боявшагося воинских подвигов

своего короля, Владислав надеялся, в случае, когда бы султан перенес воину в Польшу,

противопоставить ему

100.000

козацкой пехоты сверх С.000 реестровиков, 52.000 панской конницы,

30.000 регулярного войска и 50.000 войска господарского всего до 250.000, к которым,

но окончании Крымской войны, должно было присоединиться 100,000 московской

рати.

Войну было предположено начать безотлагательно. В конце июля Владислав

намеревался выступить во Львов, 4 августа—соединиться с нолевым гетманом и

двинуться к Подольскому Каменцу. Оттуда гетман должен был, с частью войска и с

панскими ополчениями, идти к Днепру и там, в соединении с московской ратыо, стоять

против Татар; король же, с сорока слишком ты сячами, предположил направиться

между Днепром, Бугом и Днестром на Очаков, Белгород и другие ближайшие

приморские города, выбить из Буджаков Татар и овладеть турецкими крепостями. А

чтобы Турки не препятствовали с сухого пути, волошекий u нультянский господари

обещали оборонять переходы через Дунай, лишь бы только им было послано в помощь

сколько-нибудь польского войска.

. Таков был план кампании 1646 года, фантастический на взгляд панов домоседов и

хозяйственной шляхты, но сравнительно с НИЧТОЖНЫМИ ополчениями будущей

безгосударной Польнш—грандиозный. Оставалось только найти предлог к нарушению

мира с Турцией и сочинить законное в глазах Речи Посполитий основание

для ведения войны; ибо королевская присяга не дозволяла Владиславу, без

соизволения сейма, ни собирать войско, ни заключать союзы, ни вести наступательную

войну.

Оссолпиский изыскал на то способы. Военные действия короля должны быть

обращены против Татар, но против Татар Буджацких.

Турецкое название Буджак по-русски значит куш. Буджаыг, или куты, обнимали

край между Черным морем, Днестром и Дунаем, с городами: Бендеры (Тепшь),

Пзманл, Акерман (Белго’род), Килия u Рени. Там, в XYI столетии, поселились

Ногайцы, крымские бунтовщики, подобные утикачам па Запорожье, и распространили

свои кочевья за Днестр. Жили они, как и наши запорожские козаки, почти

исключительно добычею, а добычным поприщем служили им Нодолия, Украина и

Волынь.

Первым и главным условием мира, заключенная между Речью Посполитою и

Турцией в 1684 году, было: „чтобы Татары были выселены из Буджаков и кочевья их

сожжены". Это была сотШио sine qua non со стороны Польши. Но Турция не

выполнила своего обязательства. Хотя король безнрестанно настаивал на рассеянии

этой орды, она, как бы на зло ему, дозволяла усиливаться Буджацким Татарам, так что

число их в 1645 году возросло до 20.000 наездников. Это были Татары самые

воинственные, самые дикие, наилучше вооруженные и наииболыне чуждые промыслам

мирным. Если на Крым смотреть, как на Украину Турции, то они для крымского хана

были то, что для колонизаторов польской Украины были запорожцы, а для турецкого

султана—то, чем запорожцев желал и, при других условиях, мог бы сделать июльский

король.

Целые области между Буджаками и Малороссией были заняты кочевьями сбродных

Татар. В широких промежутках между их кочевьями, милях на десяти и больше, не

было никому ВОЗМОЖНОСТИ ни поселиться, ни проехать безопасно за их разбоями и

хищничеством. Враги крымского хана и слуги турецкого султана, буджацкие наездники

безнрестанно вторгались в польские пределы, не входя глубже шести или семи миль, п,

после нескольких дней грабежа, возвращались обремененные добычей. Турция,

повидимому, смотрела с удовольствием на то, что южные окраины Польши вечно

терпели беспокойства и утраты, вечно находились в оборонительном положении.

II вот эти-то Татары долженствовали сделаться главным неводом к нарушению

мира. В случае упреков со стороны сейме-

вых предеташитолей Речи Посполити, король мог заслониться постановлением,

обязывавшим его „отвращать опасности, грозящие государству, каковы суть набеги

Татаръ". На этом осповании мог ои, под видом войны оборонительной, начать войну

наступательную. Очистив Буджаки и стоя еь войском над Дунаем, дал бы он сигнал

общего восстания христиан Турции, ,а принимая господарей под свое покровительство,

на что имел всяческое право, этим самым начал бы войну с Турцией. Волей и неволей

должна была бы тогда Речь Посполитая помогать ему, еслнбы не хотела ждать *

страшного возмездия.

Начертав мысленно план великой войны в строжайшей тайне, так что и ближайшие

ко двору сановники не догадывались, в чем дело, король повелел призвать в Варшаву

нужных ремесленников, инженеров и вербовщиков, а сам, позабавившись якобы

беззаботно в замке комедией, отплыл по Висле вместе с королевой на охоту в Стембов.

Но там, под влиянием венецианского посла, изменил план действия и решился

выступить с своим замыслом открыто* Вернувшись в мае с охоты, Владислав объявил

публично Турецкую войну, н с лихорадочной поспешностью начал приготовления,

точно как будто совершившимся фактом, энергией своих движений и молвой о

приготовлениях хотел увлечь за собой республиканское государство и подавить в нем

оппозицию.

Это был такой взрыв долго сдерживаемой страсти к славе и величию,

несчастнейшей из польских страстей, что последовательно идущий к своей цели

канцлер должен был ужаеиутьса орудия собственной мечты своей.

Варшава вдруг начала наполняться войском. Предводитель королевских трабантов,

Ян Денгоф, получив повелеиие вербовать гвардию, устроил в самой Варшаве контору

вербовки. Капитаны Плайтер и Корфь, произведенные теперь в подполковники,

вербовали шляхту в Мазовецком воеводстве. Коронная хоругвь была отдана Антонию

Пацу, с повелением набрать несколько полков конницы. Отовсюду звали на войну.

Арсенал наполнялся рабочими, замокъ—новобранцами.

Королевский дворец в Уяздове стоял как бы посреди лагеря, окруженный

палатками, возами, торговками н шумно толкающимися жолнерами. Оседланные коїш,

поминутно выбегающие вестовые, наплыв разнообразно вооруженных офицеров,

муштрующиеся на площади отряды пехоты, звяканье оружия u толпящиеся караулы,—

все это характеризовало главную квартиру полководца, а не резиденцию короля

Сам Владислав, помолодевший, возбужденно деятельный, назначал полковников н

капитанов, отправлял вербовщиков за-гранпцу, пехоту вербовал лпчяо, приказывал

объезашть лошадей, ревизовал ежедневно арсенал. При нем изготовлено 86 пушек,

огромный запас пороху, ядер, бомб и гранат: все это 18 (8) мая должно было идти во

Львов.

С началом августа кампания должна была открыться. В Яссах была назначена

главная квартира короля. Там господари должны были собирать съестные припасы,

фураж и материалы для постройки мостов.

Все приготовления делал король открыто, перед глазами всего света. На

поверхиостный взгляд, ему оставалось только выступить в поле. Но это были действия

или человека сумасшедшего, или же короля, задумавшего решительным движением

спасти государство свое от олигархов, рискуя семейными жертвами и личными

опасностями.

Возможности такого замысла не допускали фактические короли Польши, которым и

во сне не снилось, что даже козак скоро будет нагибать их под свою дикую волю.

Оссолинскиии испугался ответственности перед соправителями своими за поддержку

титулярного короля. Взвешивая две соперничающие силы, канцлер знал, что король

неспособен восторжествовать над оппозицией и увлечет его своим падением, если он

останется явно па стороне государя, возмутившагося против подданных. „Если же

провидению святого маестата Божия® (мог думать на своемъ'языке Оссолинскиии)

„будет угодно восстановить так внезапно Восточную Империю, как внезапно устранен

им с моего жизненного пути непреодолимый соперник, Януш Острожскии, то новый

император без такого каицлера не обойдется, и, при его слабом характере, не трудно

будет мне стать одесную всемирного властителя®.

Оссолинекий решился действовать патриотически. Когда Владислав просил его

приложить канцлерскую печать к так называемым притоведпим листам, которыми

ротмистры уполномочивались вербовать в Польше и за-грашщею войско, канцлер

отказал королю в просьбе. Того мало: он сделался противником войны, которую две

недели назад, вместе с королем, обдумывал.

Отказ в печати со стороны канцлера был делом законодательной

предусмотрительности Шляхетского Народа, вечно боявшагося самовластия не только

в государе своем, но и в его сановниках. Канцлер обыкновенно присягал пе печатать

иришоведныхъ

листов против общественного права, дабы король не мог собрать войско без

позволения своей республики.

Но противником Турецкой войны Осеолинский сделался из опасения междоусобия,

которое могло бы вспыхнуть в Польше ради подавления королевского самовластия. В

то же самое время Турция могла б обратить все силы на Польшу, помирившись с

Венецией. В этом Осеолинский, как человек государственный, был тоже прав. II

турецкое могущество, и венецианское торгашество понимал он вернее своего короля.

Турция в самом деле, видя, что ей грозит война с севера, готова была заключить мир с

Венецией; а синьория, как видно, на то и рассчитывала: ибо, в то самое время, когда

Тьеполо так ревностно хлопотал в Варшаве о Турецкой войне, она в Стамбуле, при

посредстве французского посла, старалась о мире. Синьория решилась купить мир с

Турками громадными суммами, и продолжала войну так, „как будто не хотела

раздражить султана*. Ей было нужно, чтобы Владислав IY выступил открыто с

Турецкой войною, чтоб он обнаружил свои замыслы, и чтобы Турция узнала, чти)

делается в Варшаве. Сам Тьеполо служил ей бессознательным орудием для ослепления

размечтавшагося воителя: он обещал королю три миллиона скуди субсидии, в в случае

когда бы Турция перенесла войну в Польшу, но, по своим инструкциям, не подавал

никакой надежды, чтобы Венеция захотела заключить оборонительно-наступательный

договор с Польшей и обязалась не заключать с Турцией мира без согласия короля; а

король до того увлекся погонею за славой, что принимал, зажмуря глаза, все условия

синьории, не обязывая Венеции пи к чему с её стороны.

К этим двум извинительным причинам отступничества канцлера присоединился

еще и недостаток денег, необходимых для ведения войны, которая требовала издержек

громадных. Здесь неспособность короля к великим предприятиям выказалась

поразительно. Он твердил, что у него довольно средств, и уже в первые дни

приготовлений должен был запять у своей нелюбимой королевы

80.000

злотых, которые раздал полковникам и капитанам. Это само по себе

гнусно, но в герое Христианства еще гнуснее данное Марии Гонзага обещание, что за

этот заем он будет раздавать все должности не иначе, как через её руки. Суммы,

которые обещал Тьеполо от папы и от князя тосканского, оказались весьма

сомнительными. 250.000 талеров, которые венециянский посол занял под собственное

обязательство по 7% у королевы, не были достаточны для войны, которую король

постановил вести приватно, безъ

помощи Речи Посполитой. На одни работы в арсенале шло у него ежедневно по

1.000 дукатов, а как приготовления были рассчитаны на три месяца, то один арсенал

требовал ISO.000 талеров. Желая навербовать 30.000 войска, надобно было но крайней

мере „дат на руку® простым жолнерам столько, что это составляло до миллиона

флоринов, не считая покупки лошадей, мундиров, возов и платы офицерам. Сколько же

надобно было припасти денег, чтобы выступить в поле?

Неудивительно, что Оссолинский, видя, как отступил король от первоначального

плана войны, или вернее сказать-от её таинственности, неудивительно, что он

подчинился общему пегодованито, и не только сделался противником короля,

вылепившего себе магната из „простой глины®, но увлек за собой п всю свою партию.

Поляки полагают, что Оссолинский, обязанный, яко канцлер и сенатор, предостерегать

Речь Посполитую от угрожающей ей опасности, уведомил и некоторых сенаторов о

королевских замыслах. Во всяком случае король, как личность, был почтеннее своего

канцлера. Он входил в положение Оссолинского, и в последствии жаловался перед

венецианским послом так: .,Изменил мне канцлер, как Иуда Христу, не из злости и

ненависти®. Два польские ротмистра, вербовавшие жолнеров от имени короля,

бросились к Оссолпискому с обнаженными саблями, называя его врагом отечества, за

что были наказаны пнфамией. Но король, по невозможности заменить канцлера другим

советником, или же по недостатку твердости характера, продолжал доверять ему, как и

Радзеёвскому.

Получив отказ от канцлера коронного, Владислав надеялся, что не откажет ему в

печати по крайней мере канцлер литовский Но Альбрехт Радивил, приехавши в

Варшаву, писал в своем дневнике следующее:

„12 мая прибыл я в Уяздов, н слышу изо всех уст о войне. Удивляюсь,

расспрашиваю, доискиваюсь причины. Л думал, что Шведы ударили на нас, как

прибыл ко мне коронный канцлер от короля с уведомлением, что, вместо зайца,

поймали на охоте войну... Я спросил: напечатаны ли уже листы для ротмистров?— Еще

нет.—Тогда я сказал, что скорее позволю отрубить себе руку, нежели приложу к ним

литовскую печать. Коронный канцлер был того же мнения®.

Король почувствовал необходимость сделать первый легальный шаг для того, чтобы

втянуть Речь Посполитую в пойманную на охоте войну. Сеймовое постановление 1613

года гласило,—что въ

случае какой-нибудь внезапной опасности, король обязан предупреждать ее „но

докладу радным панам, каких скорее может увидеть". Владислав призвал в Варшаву

самых приверженных к нему членов Сенаторской Избы, чтоб убедить их в грозящей

Польше опасности и склонить к войне. Постановление панов рады узаконило бы его

поступки и—что всего важнее—подскарбий, то-есть государственный казначеи, мог бы

тогда выдать ему сумму, которую Речь Посполитая собирала уже четыре года на случай

войны с Турцией.

Оба канцлера опасались этой сенаторской рады, и потому условились видеться

накануне в саду монахов реформатов для совещания.

„Я советовалъ" (пишет литовский канцлер), „чтобы рады не было, по той причине,

что постановления секретных сенаторских рад всегда зависели от решения короля.

Завтрашняя рада не сопротивлялась бы его мнению, и мы должны были бы взять его

вины на себя, а пока оправдались бы на сейме, общая ненависть задушила бы нас. Вот

почему советовал я отложить раду до коронации королевы, чтобы дать обществу время

ознакомиться с этим деломъ".

Так и было поступлено. Оссолинский убедил короля, точно учитель школьника,

отложить безотлагательное в его революционных интересах дело, и так как оба

канцлера не согласились печатать приповедных листов, то король велел печатать их

комнатною (pokojaw№) печатью. О комнатной печати в сеймовых постановлениях

вовсе не упоминалось, и каждому гражданину представлялся полный произвол

„респектовать" эту печать, или нет.

Когда происходила в Варшаве такая путаница королевского и панского двоевластия,

пришло оффициальное известие о событии, которое говорило ясно, что и на русской

почве Польша стоит неурядицей: козаки вышли на Черное море. Эго известие

произвело в среде можновладников чрезвычайное волнение, точно как будто с их

стороны было сделано все, что мог бы сделать, в качестве панского диктатора,

Конецпольекий для предотвращения подобных событий.

Одновременно с одной революционной новостью поразила нанов и другая: к

Люблину двинулось 40 пушек, а перед арсеналом стояло уже 20 новых, готовых для

похода. Венециянский посол, получив часть занятых у королевы денег, делил их между

офицерами, давая себе такой вид, как будто он управлял войною. Тьеполо обращался с

речью к жолнерам, обещал награды,

т. п.

надзирал в арсенале за работами, объявлял даже, что король выступит в поход.

В то же самое время заграничные газеты говорили о королевских планах,

неизвестных правителям Польши, о договорах с иностранными державами,

игнорировавших права Речи Посполитой.

Все это возбуждало в сенаторах негодование; а тут еще было получено известие о

приближении турецкого посла. Надобно было действовать.

В несколько дней все можновладним пришли в движение и соединились против

короля. Революция королевская вызвала в Польше революцию шляхетскую. Быстро

вскипела оппозиция, и уже литовские „сословия* требовали от короля созвания сейма,

в противном случае, грозили прибыть в Варшаву и держать рады, хотя бы и в его

присутствии. Сенаторы, резиденты и прибывшие по их зову члены Сена торской Избы,

истощив напрасно просьбы и убеждения, стали обхо“ диться с королем дерзко даже в

гостях у Оссолинского. За обедом коронный подканцлер, Андрей Лещинский, указывая

пальцем на послов французского и венецианского, спросил вслух: „Что это за послы?

по какому праву сидят они за королевским столом? Королевская свадьба кончилась:

зачем они остаются у наеъй?

Этой наглости даже и Владислав IV не вынес: он уехал поспешно с королевой и со

своей свитой. Гости Оссолинского остались в великом волнении. Сенаторы принялись

разбирать поступки короля: упрекали,Ато он руководился советами своих иностранцев,

которые разносили по всему свету секреты Речи Посполитой; что сделался орудием

чужой политики в руках венецианского посла; что своим образом действий хочет

вызвать междоусобие; указывали на его болезнь и на лета, на ссору с соседними

государствами по поводу вооружений, и все приходили к тому заключению, чтоб не

позволить ему вербовать войско и не поддерживать войны, которую задумал он

противозаконно, вопреки присяге и без внимания к возможным последствиям.

Канцлер говорил сдержанно, не хотел выступить против короля открыто, и

представлял, что Речь Посполитая имела бы достаточно поводов к нарушению мира с

Турцией. Этим он утвердил многих во мнении, что и сам был участником замыслов

короля.

Паны группировались вокруг литовского канцлера, который делал королю самые

неприятные представления в самых почтительных словах, и Оссолинскии уступил

наконец просьбам своего

панегириста, чтобы к его напрасным убеждениям присоединил и свои. Король

оставался при своей решимости, однакож задержал в Варшаве пушки, приготовленные

к отправке.

Владислав сделался раздражителен, чего с ним до тех пор не бывало. На

непрошенный совет Якова Собиского, относительно Турецкой войны он отвечал с

таким язвительным презрением, что гордый магнат „впал в меланхолию, заболел и

вскоре умеръ*.

К увеличению досады, терзавшей короля, со всех сторон по сыпались к нему

письма от бискупов и светских сенаторов. Особенно горько ему было письмо князя

Иеремии Вишневецкого, товарища Конецпольского в Охматовской победе и самого

воинственного из магнатов, который, будучи в это время опекуном малолетнего

наследника Фомы Замойского, располагал значительною силою. Этот объявил королю

без обиняков, что Турецкой войны предпринимать без ведома Речи Посполитой не

следует.

Но громче всех был голос краковского воеводы, Станислава Любомирского,

считавшагося „великим и первенствующим в государстве мужемъ*. Он обратился к

королю с письмом но просьбе малопольских сенаторов, и его письмо разошлось во

многочисленных копиях и в Польше, и за-граннцей. Любомирский говорил, что король

нарушил права и вольности шляхетские, ломает свою присягу, советы иностранцев

предпочитает отечественным, искренним, опытным, и поступает так, как будто .Поляки

утратили свою верность, или не понимали подобных предприятий и не имели сердца

для смелого дела. Он просил не таить от Поляков войны, в которой дело идет об их

собственной шкуре,.и заключил свое длинное послание надеждою, что настанет время,

когда король уразумеет разницу между теми, которые хотят ему только полюбиться, и

между верными, преданными своими подданными.

Письмо краковского воеводы было сигналом ко всеобщему ропоту. Короля

называли „творцом вредоносных смутъ*, дразнили подметными письмами, похожими

на пасквили, грозили, что сейм разгонит навербованных жолнеров и привлечет

вербовщиков к ответственности.

Король нашелся вынужденным вернуться к первоначальному плану, к походу на

Буджаки, тем более, что в это время папа и князья итальянские обнадеживали его

своею помощью. Владислав начал объявлять публично, что никогда не имел намерения

начинать войну с Турками; что все его приготовления были направлены къ

войне против Татар; что никаких договоров против Турок не заключал, и вообще

ничего без согласия Речи Посподитой предпринимать не замышлял, так как все зависит

от сенаторской рады, которая вскоре должна состояться.

Этим способом успокоил он бурю, которая собралась нал его головою. Правда,

сенаторы не верили, что никогда он о войне с Турками не думал, но были убеждены,

что король уступил их просьбам и желает идти путем законным.

По пословице: „каков приход, таков и попъ“, польские можновладники до тех пор

вертели своими королями, вымаливая и вынуждая уступку за уступкою, пока наконец, в

лице Владислава IV, увидели лукавого дельца по предмету царственности, вместо

государя,—увидели не вершителя общественных дел, а школьника, которого от

времени до времени надобно стращать. Не имея сами гражданского самоотвержения,

требовали его от короля; присягая сами словом и противным слову намерением

воображали, что избирательный король будет верен своей присяге. Рано или поздно

должны были они проиграть в эгоистическую игру государство и раскаяться в своем

иезуитстве.

Поступки Владислава, повидимому, подтверждали то, чтб он говорил... 29 (19) мая

он решительно разорвал договор с Венецией, и объявил пораженному изумлением

послу её, что при таких обстоятельствах, как безденежье папы и князей итальянских,

войны для обороны Италии вести не думает; велел ему вернуть данное королеве

обязательство и принял заем на себя. Согласно просьбе Великополян повелел

изготовить и подписал универсалы под, коронною печатью о прекращении вербовок и

распущении навербованного войска. Запасы пороху, ядер, пушки и всю аммуницию

приказал спрятать, лошадей и возовую прислугу отослала в Стамбул обещал послать

гонца для успокоения султана, а сам предался праздности и забавам, точно как будто

голова его не была ничем озабочена.

И однакож, в то самое время, когда отпирался от всякой мысли о Турецкой войне,

писал он к папе, к итальянским князьям и в Венецию, обеспечивая себя дальнейшею

помощью. Графа Магни дослал, в половине июня, к немецким князьям, приглашая их к

войне с Турцией, а победоносного шведского полководца, Торстенсона, просил

уступить ему свое войско. Князь Януш Радивил выехал в начале июня из Варшавы с

инструкциями к ролощскому господарю. Универсалы о раепущении новобранцев ле-

жали нераспечатанные. Вместо них, новонабранные дружины получили знамена с

надписью: „Во славу Креста (Pro gloria Crucis)w.

Военные приготовления не прекращались, только делались под предлогом войны с

Татарами. В арсенале работы шли день и ночь. На эти работы король ежедневно тратил

по 1.000 дукатов. Из королевской канцелярии было послано приказание к прусским

оберратам, чтобы содействовали вербовке пяти компаний драгун по 200 всадников, под

начальством Крейца и Фабиана фон Кенигсек. Можновладним получили воззвание о

доставке для королевской службы соответственного числа жолнеров. Ириповедные

листы выдавались под комнатною печатью.

Варшава наполнилась офицерами различных вооружений и рангов. Король

ограничивался только сообществом военных людей: с ними проводил время, охотился,

пил, веселился, и так как обладал редкою способностью привлекать к себе и убеждать

людей, то в короткое время такую возбудил к себе преданность, что все были готовы

лезть в огонь по его мановению. Чтобы привлечь к себе военные таланты, наименовал

Николая Потоцкого краковским каштеляном и коронным гетманом. Потоцкий был

противником Турецкой войны, но Татар воевать был готов, и обещал выполнять

королевские повеления.

Имея вождя и войско на своей стороне, король надеялся, что в августе можно будет

начать военные действия и, под видом войны с Татарами, втянуть Речь Посполитую в

войну с Турцией.

Под конец июня разослал он письма ко всем сенаторам с приглашением в Краков на

коронацию королевы и на совет. В письмах жаловался на распущенные вести, якобы

он, без ведома сейма, предпринимал войну с Турцией, просил этим вестям не верить и

успокоить шляхту, так как он готовит войну против Татар, на которых московский царь

уже наступил, пока султан, занятый войною, не может их оборонять.

Предоставляем это рассудку вашей преданности, uprzejmoњci waszej(писал он к

популярному краковскому воеводе, Любомирскому), „столь достойное и с делом короля

согласное намерение заслуживает ли такого превратного истолкования, для того, чтобы

встревожить доверие преданных нам подданных, которое мы столькими благодеяниями

так утвердили в их сердцах, что не опасаемся, чтобы его поколебали порывистые

рассуждения и представления нашего намерения. Требуем, однакож, от вашего усердия,

дабы, но вашей сенаторской обязанности, вы содействовали прене-

брежению этими^ неосновательными слухами и доверчивому мнению о нашей

опеке гражданских прав и вольностей. Впрочем близок уже наступающий сейм,

который, если, по совету панов сенаторов, не ускорит, то на время, определенное

законом, созвать не замедлим, и тогда об этом предмете откровенно побеседуем с

вашею преданностию...

Этим способом король, в течение одного месяца, так обработал общественное

мнение, что в Варшаве никто не подозревал упорства, с которым он держался своего

замысла. Нашлись даже такие, которые готовы были присягать, что король о Турецкой

войне никогда и не думал. Но в провинции не удалось ему так легко отвратить

подозрение: ибо вербунки, происходившие там у всех перед глазами, и новые

приповедные листы под комнатною печатью,—опровергали уверения, что король

оставил мысль о Турецкой войне. Не хотели верить, чтобы против Татар надобно было

вербовать вооруженную тяжело пехоту. Война с Татарами также не была очень

популярна. Появились многочисленные сатиры, летучия сочинения и колкия шутки

против короля и его гетмана. Распускали слух, что Москалей Татары разбили на голову.

Зато приверженцы двора разглашали, будто коронный гетман прислал известие о

завоевании Венецианцами Дарданелл, а для возбуждения религиозной ревности

католиков было распущено в то-же время пророчество о погибели Турок в 1646 году,

вместе с поддельным письмом султана Ибрагима к королю. Султан грозил, что возьмет

Краков, ксензов и их распятого Бога без милосердия потопчет, веру искоренит, монахов

будет разрывать лошадьми. „Пускай де на меня досадует Бог твой: имея за собой

Магомета, я совершу все*...

Уклонения от долга, чести и национального достоинства со стороны короля,

которого панское общество выработало по образу своему и по подобию, для русского

читателя могут казаться посторонними предмету книги. Но я напомню ему, что в

отпадении Малороссии от Польши совершилось отпадение верхних слоев народа от

самой Малороссии, вместе с тою землей, которую наши отступники предали ipso facto

в обладание иноверцев и иноплеменников. Клерикалы обделали свое дело в пользу

полыцизны давным давно. Мы забываем уже, как звали тех, которые были

представителями странной метаморфозы, и пишем в русской истории имена

Радивилов, Сониг и пр. и пр. в ополяченной форме. Но, повествуя о черторые польской

жизни со слов самих Поляков, и часто подлинными сло-

вами Поляков, не должны забывать, что в этом черторые кружились, тонули и

утонули наконец, может быть, лучшие из наших малорусских людей вместе с худшими,

и что поэтому на историю польской неурядицы, почти во всех случаях, можно смотреть

как на горестные воспоминания о наших собственных предках.

Осеолинский—с того времени как склонил короля отказаться от войны с Турцией,

повернул его к первоначальному плану похода и уничтожил преобладающее влияние

венецианского посла,—сделался вновь горячим приверженцем королевских замыслов,

и стал во главе действия. Он умел изгладить в умах мысль о заговоре с королем против

шляхетских вольностей, и разгласил по всей Польше, будто бы король отказался от

войны с Турцией по его убеждению. Великопольские сенаторы благодарили его за

королевское письмо, „в котором де нас его королевская милость уверяет, что ничего

такого не замышлял, чтб причинило бы ущерб нашим правам, и так как ваша милость

был и есть причиною того, за это вашей милости много благодарны®.

Перемена в образе действий Оссолинского очевидна. Через девять дней по разрыве

с Венецией, канцлер явился у венециянского посла и, между прочим, сказал ему, что

„можно бы и не оставлять начатого дела, еслиб только король был уверен, что не будет

оставленъ®, а через несколько недель уведомил Тьеполо, что сенаторская рада

соберется в Кракове и что король нуждается в помощи.

Король действительно нуждался в помощи, то-есть в деньгах, так как после

краковской рады намеревался двинуться во Львов и начать кампанию.

27 (17) июня выехал он из Варшавы в Краков, и в день его выезда выступило ко

Львову 3.000 пехоты. Повелениф вывозить остальные пушки было приостановлено,

дабы не возбудить подозрения.

В Ченстохове король снял с себя саблю, положил на алтарь Богоматери и велел

освятить хоругвь новосформированных гусар. В этом акте Поляки видят его

возвращение к мысли об учреждении ордена и рыцарства беспорочного Зачатия: тем и

другим он мог надеяться привлечь охотников к войне с неверными.

17 (7) июля после коронации королевы, в Кракове состоялось первое заседание

сенаторской рады. Король представил ей то самое, чтб повторял уже целый месяц:

уверял, что никогда ничего противного праву делать не намеревался; что о войне с

Турками не думал; что желал только предупреждать ордынские набеги, но и

войны с Татарами не имел намерения начинать без дозволения Речи Посполитой,

чему де доказательством служит созванная рада; приготовления же и договоры с

христианскими державами делал в надежде, что Речь Посполитая, несомненно,

согласится на эту войну. Потом представил сенаторам причины, которые склонили его

мысли к Татарской войне. Эги причины были: готовность Москвы воевать заодно с

Польшей и* ослабление Турции, которым надлежит воспользоваться. Но совсем

умолчал о козацком союзе с Татарами, из опасения, чтоб этот секрет не сделался

предметом толков. Наконец, просил присутствующих, чтобы не только сами

согласились на Турецкую войну, да и Речь Посполитую искренно к тому приводили.

Сенаторов было в раде 19; предводительствовали ими 5 бискупов. Все они знали

уже о задуманном открытии кампании, усиливались отвлечь короля от войны и

склоняли к созванию чрезвычайного сейма; наконец объявили, что без третьего, то есть

„рыцарского сословия, второе сословие, (состоявшее из сенаторов) и первое

(представляемое особою короля) не имеют права решать вопрос о предполагаемой

королем войне.

Такую же декларацию получил король письменно и от сенаторов отсутствующих.

Так называемый гремиалъпьш (задушевный) лист великопольских сенаторов и шляхты,

адресованный к королю и коронному канцлеру, признавал, как отеческую

попечителъность монарха, так и пользу войны с Ордою; „но поелику* (писали

Великоноляне) „речь идет здесь о войне наступательной, которой без согласия всех

трех сословий начать нельзя*, то они просили Владислава—свои королевские

предначертания приспособить к общественному праву и приостановиться с военными

действиями, доколе сейм не согласится на Татарскую войну, которая де может навлечь

на государство войну Турецкую: ибо и турецкий „императоръ* должен за своих

подданных, и король не на Татар, а на Турок готовится.

Краковская рада продолжалась три дня. Оссолинский поддерживал мнения

сенаторов, как объявил об этом сам в ответе Великополянам. Согласились наконец в

том, что король сзовет 23 (13) октября сейм и уведомит все державы, с которыми начал

договоры, чтобы прислали на сейм послов с определенным и твердым объявлением,

чего Речь Посполитая может от них надеяться в случае, войны. Наконец, сенаторы

признали войну с Татарами необходимою, обещали склонять к ней шляхту, просили

только „униженно", чтобы король не выезжал во Львов и не воз-

• буждал этим Турок, а лучше употребил то время на поправление своего

здоровья. Король отвечал, что должен посоветоваться с коронным гетманом, а когда

ему советовали лучше вызвать к себе гетмана, или через верного человека объявить

ему свою волю, он оставил этот совет без ответа и удалился.

Пытались еще однажды, вечером, сделать ему представление об этом деле, но

король, произнося несколько непонятных слов, велел прислуге нести себя в спальню,

откуда тайком уехал в Неполомицы на охоту.

Гпев бискупов-сенаторов обратился на венецианского посла. Едва король уехал, ему

велели, в два часа ночи, выехать за 4 мили от городского округа. Тьеполо поехал

жаловаться к королю, и застал у него графа Магни, который вернулся из своего

посольства с донесением, что, как немецкие князья, так и Торстенсон отказали в своей

помощи.

„Мы сделали вее" (сказал король венецианскому послу), „чти> были в силах. Все

кпязья отказали нам в помощи; весь народ нам воспротивился; мы подвергли

опасности наше королевское достоинство... Но не сожалеем о том; попрежнему стоим

на своем предприятии, и когда б имели достаточно помощи, могли бы теперь

действовать еще успешнее".

К этому прибавил он, что выезжает во Львов; что значительные силы стоят уже на

границе; но если решительный ответ итальянских князей придет поздно, тогда—все

кончено.

Граф Магни получил тотчас повеление ехать в Италию. Король отправил гонцов к

московскому царю и в Персию, а сам выехал во Львов, повелев остальные пушки везти

за собою.

• Поездка во Львов открыла глаза всем, кто до сих пор верил королю, что он с

Турцией воевать не думает. Вспомнили, что еще в мае говорили в Варшаве публично;

что военные приготовления окончатся в июле; что тогда^же король выедет во Львов;

что в первых числах августа выступит в поле... Поэтому выезд его во Львов считали

началом военных действий против Турции.

5 августа прибыл король в город нашего Льва Даниловича. Его сопровождала

королева, вместе с нунцием, французским послом, Оссолинским и несколькими

надежными приятелями. Едва приехал он в столицу Червонной Руси, как его засыпали

письмами можновладников. Шляхта следила за своим королем, как за

т. и.

опасным врагом. Знали, кто входил в архиепископские палаты, где он остановился,

кто выходил. Знали, у кого король был п с кем говорил. Ловили на лету слова его

дворян. Но пе было возможности проникнуть в окружавшую его тайну.

Король сделал смотр войску. Но видя, что вербовка шла вяло, по недостатку денег,

что шляхта сторопится от военной службы, а можновладники проникнуты духом

оппозиции, решился, вместо дальнейшего пути к Подольскому Каменцу, вернуться в

Варшаву. С этим намерением созвал он, под величайшим секретом, военный совет, и

повелел гетману Потоцкому, ставши с обозом под Каменцем, ожидать дальнейших

распоряжений. В то же время козаки вышли вновь на Черное море, а король отправил

изо Львова к султану письмо, обвинявшее Турцию в нарушении мира, так как

Буджацкие Татары не переселены в Крым. Это письмо было вызовом на войну. Король,

очевидно, надеялся, что Порта потребует объяснений и пойдет на уступки, или же

станет грозить войною. В случае благоприятного ответа со стороны венецияпской

синьории и князей итальянских, как опасения, так и угрозы Порты могли только

помочь королю на сейме для начатия войны. Но еелпбы Венеция ответила

отрицательно, тогда вооружения короля и уступки, ожидаемые от Порты, принесли бы

по крайней мере ту пользу Польше, что Буджацкие Татары были бы переселены в

Крым. Во всяком случае, можно было бы, па основании этого письма, начать

переговоры и доказать Порте ясно, что вооружения короля были направлены не против

неё, а против Буджацких Татар.

Между тем гетман Потоцкий, вместо того, чтобы повиноваться королевским

повелениям, донес обо всем сенаторам, а опп советовали ему, с предостережениями и

внушениями, чтобы медлительностию уклонялся от исполнения королевских

распоряжений. Согласно с панскими внушениями, Потоцкий изыскивал различные

препятствия к немедленному перенесению лагеря под Каменец, пока король, не

догадываясь о его махинации, вернулся наконец в Варшаву ни с чем.

„Был я у короля* (писал в Венецию Тьеполо), „лишь только он вернулся изо Львова,

и нашел его непоколебимым в своих предначертаниях. Король говорил мне, что его

пребывание во Львове встревожит Порту; что бата силистрийский прислал во Львов

соглядатая с уверением, будто Буджацкие Татары получили строгое повеление не

появляться в Польше, а быть в готовности против Москвы. Сказал мне также, что

нетерпеливо ждет возвращения

графа Магни и сейма, и что получил верное известие о козаках: они ободрены

удачею в морском походе и двинулись дальше”.

Поездка во Львов и смотр войска дали шляхте новый повод к нареканиям. Даже

придворные говорили о короле дурно, называли его нарушителем вольностей,

угнетателем народа. Не только словом, но и письменно подрывали опи славу его и

подстрекали общество к бунту.

Двусмысленное в глазах двух государственных сословий поведение Оссолинского п

его секретные совещания с королем во Львове возбудили против него не меньшие

подозрения и досаду, как и против короля,—тем более, что в этом городе, по его

всемогущему влиянию, решен был важный для магнатских партий вопрос о том: кому,

после возвышения Николая Потоцкого до „великой булавы”, король вверит „булаву

малую”, то естыюиевое гетманство. Наибольшее право на этот высокий пост, по

военным заслугам, имел сподвижник Николая Потоцкого в последнем, опасном для

панов усмирении козацкого бунта, Станислав Потоцкий, воевода подольский. За шим

следовал не менее известный воинскими подвигами воевода русский, князь Иеремия

Вишневецкий. Наконец, по обычной в Речи Посполптой наследственности дигни •

тарств, следовало бы малую булаву предоставить сыну великого Конецпольского,

Александру, коронному хорунжему. На ходатайство Оссолинского в пользу свекра его

любимой дочери, Урсулы, черниговского воеводы, Мартина Калиновского, перевесило

все, чем эти три кандидата возвышались во мнении Шляхетского Народа.

Но горестной для Польши случайности, новый коронный полевой гетман был внук

того Калиновского, который „переломал ребра отцу Северина Наливайко и которого

Наливайко называл, в письме к королю, счастливым, что не захватил его дома, когда

налетел на его местечко Гусятин с венгерских гор, сжег замок и разорил местечко.

Теперь потомство самовластного магната глухим еще покамест гулом нового козацкого

бунта вызывалось на боевой суд, по-и;озацти на суд Божий, с наследниками и

учениками дикого Царя Наливая.

Но Божий суд совершался уже над всеми олигархами нольскорусской республики за

их презрения,—совершался в том смысле, какой выражен в русской и польекой

пословице: „кого Бог захочет покарать, у того отнимает разумъ”. Не предвидя, в

гордости многовековых успехов, какое унижение готовится им в наследственных

приватах пх, оши устами многочисленных своих прия-

ОТПАДЕНИЕ МАДОГОСЄШ ОТ ПОЛЬШИ.

телеи и клиентов ревели против нарушения политического равновесия панских

партий и наконец свой рев сосредоточили в безыменном „дискурсе", *) обвинявшем

канцлера в том, что, под предлогом Турецкой войны, намеревался он уничтожить

шляхетские вольности и реорганизовать Речь Посполитую.

„Это давнишняя мысль канцлера" (писал безыменпик) „уничтожить шляхту и

ввести в Польше правление оптиматов (аристократов). Не так он привержен к монарху,

чтобы желать ему правления наследственного; нет, он хочет ввести такое положение,

чтоб у нас не было ни полной вольности, ни полной неволи. Он хочет быть не

министром, а товарищем короля. К этому, после всех его подвигов, были панравлены

его широковещательные дискурсы о Правах Посольской и Сенаторской Избы. С этой

целью сочинил он кавалерию, которой сломили голову, и которую теперь поднимают за

хвост. Для того же искал он в Империи княжеских титулов, и наследственных князей в

Полыпе уничтожал. То же самое обнаружилось в благодарности, вымученной у

шляхты, в контрибуции, выжатой у ксеизов, в складках, выманенных у городов. То же

самое и в вопросе, как повалить Посольскую Избу. То же высказалось и в гвардии для

развода схваток па сеймах. Вот почему не решался он привыкший к вольности народ

привести к строгому повиновению, а довольствовался постепенным увеличением

королевской власти. Не имел он и теперь намерения выступить с насилием; но когда

его захватили врасплох королевские замыслы, захотелось ему воспользоваться случаем

и ниспровергнуть существующее правление в Польше. Давно уже сказа л о нем варвар,

что это польский Ришелье, только что не попал на такого государя, которого мог бы

сделать статуею, а себя—королемъ"1

*) Dyskurs jednego Dworskiego per тоЛшп Listu pisany we Lwowie.

Глава XIII.

Польские сеймики и сеймы. —Возмущение второго и третьего государственных

сословий против первого. — Король отдается в руки своих подданных. —

Недоверчивость Шляхетского Народа к королю. — Новый сейм.—Религиозные дела

вместо политических. — Сеймовая неурядица развязывает королю руки.

Я показывал русскому читателю государственную и обществен* ную жизиь былой

Полыни со стороны её олигархических и охлократических крайностей, сопоставляя в

ней две родственные национальности, руководимые и охраняемые представителями

двух противоположных церквей. Читатель мой был зрителем и цивилизованного, и

дикого геройства её воинов, зрителем соперничества различных сословии и состояний.

Дивный по своеии оригинальности конгломерат, называемый Польским Королевством,

Речью Посполитою Польскою, по-козацки Королевскою Республикой и Королевскою

землей, по пански Шляхетским Народом,—готов теперь, силою своих исторических

судеб, перейти в новую формацию, к гордости одних, к досаде других и к отчаянью

третьих. Радуясь тихо падению погибших „от своих беззаконий" и наслаждаясь

торжеством истинной гражданственности под её призраком, мы с русским читателем

но можем отказать себе в удовольствии вызвать из глубины прошедшего кажущееся

польское величие в истинном его виде,— в виде государственного ничтожества, и

представить национальные доблести польские тем, чем они были действительно.

Зрелище того u другого открывается перед нами всего пора* зителыиее на

тщеславной выставке общественной свободы,—на том пресловутом съезде польских

перов и депутатов, который НОСИЛ прискорбное подобие наших старинных русских

веч.

Все польские сеймы были интересны Б смысле представительства польской

государственности,—как те, на которых народно и величаво появлялся иаш

„святопамятный" с тысячами разнородно вооруженного войска, — зтот прототип

можновладной „приваты",

так и те, на которых оскорбленная гордость велпкого пана готова была превратить

Сенаторскую Избу в дикую сцену кулачного права. Но чтобы видеть полный расцвет

всего химерического в Королевской Республике накануне того ттопта, которым

угрожал ему выделившийся из шляхты разбойный элемент, надобно было

присутствовать на двух сеймах, которые непосредственно предшествовали падению

самоуверенной силы, измерявшей славолюбивыми взорами громадное пространство

между Ледовитым океаном п Средиземным морем, между Атлантикою и морем

Каспийским.

Я посвящу целую главу пересказу того, что па этих двух сеймах видели глаза и

слышал слух наших малорусских предков, кто бы они ни были,—пересказу со слов

самих Поляков. С какишп бы чувствами и мнениями пп описывали оши свое

прошедшее, их верные фактам описания раждают в русском сердце другие чувства, в

русском уме—другие мнения.

Каждому сейму в Польше предшествовали поветовые ееиннки, посредством

которых высказывались общественные желания, u каждый сеймик отправлял па

центральный сейм своего представителя, под названием земского носла. По теории

польского самоуправления, — теории, надобно сказать,прекрасной,—земским послом

мог быть не только крупный, но и мелкий землевладелец-шляхтич, преобладающий

умом u нравственными достоинствами пад прочими „братьями шляхтою"; по па

практике выбор падал всегда на богатого и сильного всяческими связями. Таким

образом прославляемое демократическое правление шляхты в сущности было

аристократическим.

На провинциальных сеймиках 1646 года все высказались против короля. Шляхта

южных воеводств опасалась, чтобы король Турецкою войною не обратил её подданных

в козаки и пе расстроил этим её хозяйства. Литовские папы боялись вторжения

Шведов, которым казалось, что Владислав собирается воевать за свое право на

шведскую корону. Но и война Турецкая могла дать случай Шведам продолжать

военные действия, приостановленные Густавом Адольфом. Всего же больше были

вооружены против короля Ведикополяпе. Свеженавербованные иностранцы причиняли

им великое разорение. Местные старожилы знали на опыте неистовства польского

жолнера, по такой разнузданности, какую представляла военщина, навербованная за-

границей, никто из них не запомнил.

Так оно и должно было быть. Тридцатилетяяя война довела истощенные

государства Западной Европы до необходимости положить конец убийствам,

совершившимся ради одних, или другихъ

притязании. Война, известная под именем Тридцатилетней, была, собственно

говоря, продолжением той войны, которая началась восстанием Нидерландов против

испанского владычества. С промежутками трактатов, контрибуций, набора новых войск

и отдыха старых, военный разбой, освященный воззваниями за веру, честь и свободу,

тянулся не тридцать, а восемьдесят лет. Искусство нападать и обороняться, при

пособии возродившихся точных наук, достигло высокой степени в этот горестный

период жизни западных народов, и породило массу специалистов человекоубийства, от

которых безоружные классы страдали, точно в басне глиняные горшки от медных,

плывущих с ними по одпой и той же реке. Когда наследники и питомцы

восьмидесятилетних неистовств пришли к Великополянам па указанные им сборные

пункты, их жестокое прикосновение было почувствовано всеми до такой степени, что

по всей Польше раздался громкий вопль, и успокоенная в течение последних десяти

лет Королевская Республика узнала с ужасом, что ей предстоит новая всегда опасная

война с Турцией.

По оффициальному заявлению местного воеводы, в Великой Польше было полно

обид и плача убогих людей. „Их слезы* (писал он) „иностранцы жолнеры отсылают к

небесам, насмехаясь над вольностью и правами граждан и грозя публично, что хлопов

обратят в шляхту,а шляхту—в хлоповъ*.Но протесты, угрозы и жалобы шляхты не

помогая п. Польские высшие ведомства привыкли к подобным представлениям. В

Королевской Республике, за отсутствием исполнительной власти, её место занимало

самоуправство. Еще в 1590 году коронный полевой гетман писал к великому, что его

жолнеры будут тяжелы местным жителям. „Но я* (говорил он) „от вашей милости

научился быть контемптор ом подобных вещей. Надобно угождать совести делать, что

разум и нужда Речи Посполитой указывают. Пускай горланит что кто хочет: больший и

справедливейший былбы крик, когда бы нас упредил неприятель". Если так думали

Станислав Жовковский и Ян Замоиский, тем естественнее было так думать Владиславу

IY и Юрию Оссолинскому. Опи молчали на получаемые донесения, и, в надежде

предотвратить гораздо большее зло, продолжали готовиться к войне.

Прусские сословия протестовали не меньше великопольских и перед канцлером, и

перед королевскими полковниками; но все было напрасно. Только провинциальные

сеймики были отголоском таких протестов. Подобно наступающей со всех сторон

грозе, их вечевые взывания готовы были разразиться громом на центральном,

столичном сейме. Всюду носился слух, что король намерен отнять у шляхты

свободу и ввести наследственный монархизм. Одни вопияли, что, вербуя без согласия

сейма войско, он этим самим уже вводит самодержавие в Польше; другие твердили, что

договор с Венеций и война с Татарами были только предлогом к этому. „Король не

надеется долго жить и, не видя обеспечения семилетнему королевичу, со стороны

сейма, прибегает к насильству в его пользу*, говорили некоторые; а один из шведских

сановников высказал публично, что король посылал за помощью к Торстенсону, с

целью ввести в Польше неограниченное правление; что уже Густав Адольф обещал ему

свою помощь в этом деле за отречение от прав на шведскую корону, и что король

теперь снова искал помощи у Швеции, а Швеция обещала ее. Всего больше было

между шляхтой таких, которые проповедывали, что чем бы Турецкая война ни

кончилась, она грозит Полякам утратою свободы. „Если одолеет короля Турция*

(говорили они), „Речь Посполитую ожидает рабство; если Турок побьет король, шляхту

ожидает рабство; если война не разрешится ничем, тогда наш край сделается добычею

жолнеровъ*.

Подобпые толки заняли всех до такой степени, что ни о чем не желали трактовать

на центральном сейме, как о распущении иностранного и королевской гвардии, которая

выросла уже до 5.000. Все сеймиковые инструкции вменяли в обязанность земским

послам: не соглашаться на Турецкую войну, открыть её двигателей, домогаться

распущения вербовок, отправить посла в Турцию для подтверждения мира, заплатить

Татарам недоплаченный гарач, называемый подарками. А чтобы король какою-нибудь

хитростью пе обманул двух сословий, был принят предложенный краковским воеводою

сигнал: противоречие всему\ Если же король не согласится с желанием Шляхетского

Народа, шляхта постановила: сесть па коней и разогнать вербунки.

Королю было известно постановление каждого сеймика: он знал, что сеймики

грозили отказать ему в повиновении; что сенаторы вписывали свои постановления в

гродские книги; знал, какие выбраны послы и какие даны им инструкции. Но при всем

том пе только не оставил своих замыслов, а еще больше, нежели когда-либо, жаждал

войны. „Такой жар пылает в сердце короля* (писал современник), „что надобно

опасаться, как бы он не сгорелъ*.

После краковской рады Владислав разослал ко всем христианским королям и

князьям, даже к их старшим полководцам, приглашения к участию в войне против

язычников, а 3 октября

отправил посла в Персию.Послал и в Париж посла, даби уверить Швецию в своих

мирныхънанеревиях и просить у Франции помощи.

Со всех сторон получались благоприятные известия. Венеция, не дождавшись

Польско-Турецкой войны для заключения с Турцией мира, начала воевать с нею

серьозно. Из Москвы уведомляли короля о начавшейся войне с Татарами. Султан

повелел башам помогать хану. Персы облегли Вавилон. В Палестине и в других

турецких провинциях вспыхнули бунты. Князь Януш Радивил вернулся из Ясс и

Мункача и привез уведомление, что Раковий обязался не пускать Турокт^ через

венгерские границы в Польшу, а оба господаря обещали поставить по 25.000 войска,

дать значительные субсидии и прислать послов на сейм.

Король был в наилучшем расположении духа. Он отправил во Львов другие 24

пушки, 4 большие мортиры и 25 бочек аммуниции.с повелением коронному гетману—

двинуться в Волощину с 22.000 войска. Владислав надеялся, что если

приближающийся сейм не одобрит войны с Татарами, то по крайней мере определит

налоги и прибавку войска на оборону Речи Посполитой; а этого было довольно, чтоб из

войны оборонительной втянуть шляхту в войну наступательную.

При такпх обстоятельствах, среди общей тревоги но всему государству, начался в

Варшаве, 25 (15) октября, достопамятный сейм 1646 года.

Маршалом Посольской Избы был избран Николаи Станкевич, писарь жмудский,

сделавшийся на этом сейме лицом историческим. Шляхта, представляемая земскими

послами, распорядилась на сей раз, чтобы так называемая презентация состоялась не в

Сенаторской, а в Посольской Избе. И вот внесли кресла для сенаторов. При короле

всегда находилось человека три-четыре севаторов-резидентов, радных панов, а всех

сановников, заседавших в сенаторских креслах, было 140. Из этого числа, для спасения

отечества от угрожавшего ему лишения гражданской свободы, прибыло на сейм,

чреватый событиями величайшей важности, только семь. Боясь огорчить—или короля,

или шляхту, отцы отечества выжидали вечевого результата дома. Земские послы, сидя

кругом Избы на скамьях, обитых красным сукном, встретили входящих сенаторов

громким смехом.

В половине первого часа вошел королевский канцлер, а за нимъ—король. По

выражению польского историка, они вошли, как двое обвиняемых. Приветствовали их

молчанием.

т. п.

Маршал Посольской Избы обратился к королю с пожеланием доброго здоровья, и

выразил надежду, что он здоровыми своими советами благоволит утешить Речь

Посполитую, которую изображали собою земские послы.

Ему отвечал коронный подканцлер, бискуп Андрей Лещинский, но с такими

намеками на короля, что скорее казался главой оппозиции, нежели министром короля и

Речи Посполитой.

После его язвительной речи маршал Посольской Избы читал имена земских послов,

которые один за другим приближались для целования королевской руки. Въл числе их

оказалось много врагов его польского величества: они целовали королевскую руку на

воздухе. Этим актом публичного уважения монаршего достоинства кончилась

презентация.

На другой день, в первом заседании сейма, надобно было ждать бури. Но коронный

канцлер Оссолинский, стоя по обычаю на первой ступени трона, произнес

„королевскую пропозицию* с таким благодушием, как будто его только и занимали

ложные слухи на счет короля, которые он тут же уничижал своим пленительным для

Поляков словом. У соотечественников Оссолинского эта пропозиция считается самою

знаменитою из его речей, сказанных им по-польски. Пасторий переложил ее на

латинский язык и поместил в свой Historiae Polonae plenioris paries duae, на вечную, как

он писал, память потомству. Коронный канцлер так ублажил представителей

Шляхетского Народа восхвалением созданной им Речи Посполитой, что один из самых

завзятых земских послов назвал его слово „благотворным елеемъ*, а под конец

пропозиции представил в таком ласкательном виде просьбы короля о многочисленных

нуждах, как его собственных, так и всего королевского дома, что слушателям

показалось неправдоподобным, чтобы король, находясь в такой зависимости от Речи

Посполитой, мог питать замыслы, противные желаниям её. Сохраненная на вечную

память потомству речь много способствовала тому, что сейм, настроенный весьма

враждебно, прошел гораздо тише, нежели можно было надеяться.

Для русского читателя интересно пышное начало её, точно медом помазавшее по

сердцу польскую шляхту, от природы доверчивую и добродушную.

„Населили доблестные Поляки в открытых полях свободное королевство,

окруженное только стеною любви и единодушного между сословиями доверия.

Поставили среди него сторожевую башню коро-

невского маестата, дабы с её высоты во время слышать предостережения единого

повелителя, усматривающего отдаленнейшие бури. Возле башни от имени Сената

воздвигли курию (то есть Посольскую Избу), дабы, вместе с верховными

предостережеииями, во все стороны растекался зрелый и непорывиетыи совет о

потребностях Речи Посполитой. На себя же, неразлучные с боевым оружием, взяли

функцию добровольной, ревностной обороны общественной безопасности.

„Так установленная стояла и, даст Бог, будет стоять непоколебимо целость, слава и

краса нашего милого отечества, усиленного братским присоединением к нашим

предкам великих народов, возвеличенного бесстрашными подвигами королей,

повелителей наших, особенно же расширенного в своих границах отважными делами

его королевской милости, нашего всемилостивейшего государя.

„II однакожъ" (продолжал исполненный гражданского самоотвержения канцлер)

„безчестная жадность приватных выгод силится при всяком удобном случае порицать и

путать столь хорошо обдуманную форму правления. В стачке с самомнением, она всего

неистовее штурмует это главное передовое укрепление взаимного доверия, дабы,

открыв неприятелю и его хитростям общественное блого, тем легче обеспечить свою

ненасытную привату. Вот откуда происходит уклончивость от должного доверия к

предостережениям бдительного и благодетельного государя и в высшей степени

легкомысленное уверение, что ни откуда не грозит нам никакая опасность; вот откуда

превратное истолкование горячей его заботливости; вот откуда пренебрежение к

братской раде сената, а что горше всего— потрясение целого состава Речи

Посполитой", и т. д. и т. д.

Исчислив подвиги короля п жертвы, принесенные подданным для освобождения

отечества, коронный канцлер, в числе таких жертв, упомянул и „усмирение Козаков

бесценною кровью рыцарства", а потом перешел к татарским опустошениям края,

которые де сопровождаются наполнением Крыма и Буджаков христианскими

пленниками. „II до того уже дошла" (говорил он) „языческая самоуверенность, что и

под самый бок его королевской милости, несколько месяцев тому назад, посол

татарский привел в тяжких оковах польского шляхтича, пана Замойского,

заполоненного в Северии, и тут же устроил позорный базар для торга свободною

шляхетскою кровью, к несмываемому стыду наших народов и к неутешной горести его

королевской милости и всего двора, бывшего тому свидетелемъ".

Но напрасно сторожевая башня, олицетворяемая славным оратором в особе короля,

давала сигналы об угрожающей польским гражданам опасности. Красноречивую

пропозицию принялись обсуждать сенаторы, встреченные на презентации громким

смехом со стороны земских послов. Первый из них, архиепископ гнезненскии, Матвей

Лубенский, будучи стар, говорил таким ТИХИМ голосом, что видно было только, как

шевелились его губы, но и ближайшие к нему послы „не могли сказать, произносил ли

он хоть что-нибудь®. Вслед за ним бискуп хелмский, Станиславь Негроконский,

говорил „сухо и холодно®, наступательной войны не советовал, но и подарков Татарам

не одобрял. Далее воевода равский, Андрей Грудзинский, не соглашался па войну, и

под конец наговорил такого, „что никто его и сам себя он не понималъ®. Каштеляна

серадского, Предиелава Быковского, „никто не слушал и не слышалъ®. Каштелян

данцигский, СтаниславъКобержицкий, в „прекрасно речи®, хвалил королевские

предначертания, но настоящей ‘войны с Татарами не одобрял, боясь Турции; советовал,

однакож, быть паготове и не желал распускать вербовок, а только полковников

поставить польских. Каштелян бжезинский, Хабрицкий, войны не одобрял. Каштелян

перемышльский, Тарло, „советовал быть черепахою, сидеть тихо и головы не

выставлять®. Еще два каштеляна сопротивлялись войне. Жарче и смелее всех говорил

нодканцлер, бискуп хелминский, Андрей Лещинский. Он угодил шляхте дерзостями

против короля, но советовал не посылать в Турцию посла, а лучше думать об обороне.

Вообще все сенаторы соглашались в том, что Речь Посполитая должна быть готова к

войне, но каждый из них „боялся королевской немилости®, и не высказался вполне.

Голосованье двенадцати сенаторов тянулось четыре дня. Оссодиииский был

раздражен некоторыми речами, как публичными, так и домашними, которые тогда

произносились в провинциальных кругах, где его называли открыто сочинителем

королевских замыслов. В заключительной канцлерской речи, он излил свою досаду на

коронного подканцлера, Лещинского.

„И у меня® (говорил он) „скорее не хватит жизни, нежели свободы слова. Но

пользоваться свободой мысли в царствование благодетельного монарха, любящего

нрава, вольности и счастье подданных,—в этом еще мало славы, заслуги никакой...

Надобно только благодарить Бога, что в наш век мы наслаждаемся таким счастьем,

истекающим от благотворного царствования его королевской милости... Я подаю мой

голос только в пользу сохранения

неразрывной связи королевского маестата с оо'щественным благом. Тот был бы

общий изменник, кто бы смел маестат монарха разлучать со свободой народа тайным

поджигательством, или публичною декламацией11...

Такое вступление слушали „с великим смущениемъ11. Глаза всех обратились на

подканцлера, которого Оссолинский назвал изменником и декламатором. Лещинский

„сидел бледный, как стена®. Но красноречию Оссолинекого не доставало той

победительной силы, которая заключается в чистоте побуждений и возвышенности

духа. Не один из его слушателей вспоминал о другом „великомъ®, как называли

Оссолинекого, государственном муже,— недавно утраченном Станиславе

Конецпольском, который „скорее делал, чем высказывался®, и которого каждое слово,

произносимое с природным заиканием, растекалось по всей Полыпе. Коронный

канцлер, желая польстить примасу, Лубенскому, неожиданно кончил свою речь

ссылкою на его мнение, „которого никто не слышалъ®. Тогда „поднялся шум, шепот,

смех. Послы не обращали внимания на остальную часть речи, и вынесли убеждение,

что канцлер не хотел высказать собственного мнения относительно распущений

войска, ссылаясь в деле военном на отзыв архиепископа®.

. Со стороны короля делались всяческие заискиванья у третьего сословия в пользу

Турецкой войны. Недавно были им получены от гетмана Потоцкого желанные известия

о грозном для Поляков движении Турок. Король надеялся, что под впечатлением этих

известий, послы озаботятся безопасностью государства, утвердят и войско, и налоги,

вследствие чего ненадобно будет ни распускать вербунок, ни платить им: ибо в таком

случае Речь Посполитая приняла бы их на собственный счет и вернула бы ему

издержки.

Первая речь Оссолинекого при открытии сейма ублажила земских послов,

успокоила опасения, придала надежды сторонникам двора. Да и между послами было

много приверженцев Турецкой войны. Таковы были: Януш Радивил, Александр

Копециольский, Иероним Радзеёвский. Прочие белорусские, червонорусские и

украинские можновладники, заседавшие в Посольской Избе, при всем своем

возбуждении к оппозиции, готовы были стать на стороне короля, еслибы представители

третьего сословия зашли слишком далеко. По признанию Поляков, „многих можно

было, как это делалось обыкновенно, угомонить просьбами, убеждениями, подкупом и

обещаниями, а в наихудшем случае—создать сильную факцию и парализовать

деятельность Посольской Избы®. Таланты Оссолинекого и его

канцлерское достоинство могли сделать много и даже все, когда б он был искренно

предан королю и его грандиозной политике. Но для этого недоставало одного, — чтобы

король, вылепив себе канцлера из простой глины, вдохнул в него самоотверженную

душу. Такой души природа не дала ему самому. При всей готовности своей служить

Христианству и при всем своем геройстве, он был своего рода эгоист и своего рода

трус. Усвоенная шгь с детства лживость, свойственная ему по его природе оплошность,

недостаток определенного начертанного плана действия, внезапные затеи по

вдохновению минуты и школьнические увертки перед судьями гражданского долга,—

все это ослабило достоинство его царственности, раздражало дерзость оппонентов и

придавало им небывалые силы.

81 (21) октября, по выслушании сенаторских заявлений, земские послы вернулись в

свою Избу, недовольные тем, что Сенат стращает их татарским и турецким набегом,

советует готовить войско и требует от них налогов. Они не верили, чтобы Турция

думала о войне с Речью Посполитою, гремели против королевских замыслов, против

советников войны, а когда один посол из Сендомирского воеводства, рассыпаясь в

похвалах канцлеру, подал голос в пользу вооружения,—это возбудило такое

негодование, что несколько человек ухватилось за сабли. В первом же заседании

Посольской Избы, состоялось постановление: отправить к королю посольство с

объявлением, что послы не приступят ни к чему, пока противозаконно навербованное

войско не будет распущено.

Король отговоривался нездоровьем, u едва 5 ноября принял земских послов, да и то

в постели. Он отвечал им чрез посредство Оссолинского, между прочим, что

распущенное войско не преминет грабить и угнетать их сограждан. Если земские

послы и сенаторы не заботятся об обороне Речи Посподитой и решат, что набранное

войско не нужно, король готов распустить его, лишь бы Речь Посполитая указала

способ раснущения.

Изба послала вновь к королю посольство, с требованием, чтоб он выдал главного

советника Турецкой войны и разослал универсалы на расдущеяие жолнеров. Речь

Посполитая не нуждается де в них, так как, в случае надобности, собственною грудью

готова отражать неприятеля.

Король опять откладывал со дня на-день аудиенцию, сказываясь больным, и только

10 ноября принял маршала Посольской Избы Яна Николая Станкевича. Отвечал ему

Оееолинский, советуя вновь, от имени короля, чтобы Посольская Изба, относительно

распущения

войска, держала раду с Избой Сенаторской, так как дело здесь идет о королевском

достоинстве и безопасности отечества.

Коронные послы соглашались на эту пропозицию, но литовские за решением

другого, важного собственно для них вопроса, протянули, дело до 15 ноября.

В этот незабвенный для польских либералов день выступили на сцену действия

познанские послы, именно Болеслав Лещинский, Лукаш Оржельский, Леон ПИлихтинг

и Андрей Твардовский, с инструкциями от своего сеймика, и потребовали „братской

беседы с сенаторами в отсутствии короля".

Предюженная ими братская беседа, называвшаяся collegium vel colloquium, это был

древний парламентский обычай, к которому прибегали только тогда, когда поведение

Короля, или Сената возбуждало опасения. В таком случае два государственные

сословия, в лице своих представителей, соединялись в одно тело, в отсутствии короля

совершенно независимое, и совещались об устранении зла. Диктатура братской беседы

пад верховною властью предпринималась в моменты важныеj когда все легальные

способы оказывались недействительными.

Оссолинский, как мы видели, предлагал уже послам совместную с сенаторами раду

и надеялся от неё великой пользы; но эта беседа была нечто совсем иное. „Если бы

совместная рада происходила в присутствии короля, то сенаторы могли бы отвергнуть

постановление Посольской Избы относительно распущения войска; в отсутствии же

короля опи этого сделать не смели".

Посольская Изба одобрила пропозицию познанских послов и постановила:

отправить в третий раз посольство в королю с требованием, чтоб он разослал

универсалы на распущение жолнеров; чтобы выдал сочинителя Турецкой войны, и

согласился на братскую беседу в своем отсутствии.

Это было постановление опасное для короля, для сенаторов и министров. Нельзя

было па него согласиться, но страшно было и отказать в согласии, именно потому, что,

после каждого отказа, требования Посольской Избы росли, опасность увеличивалась.

Варшава кипела нетерпеливостью вооруженной шляхты, которая наполняла столицу и

была готова, с оружием в руках, поддержать постановление земских послов.

Король решился обещаниями успокоить оппонентов. Когда 16 ноября герой

бесплодной и злотворной революции, Станкевич, потребовал аудиенции, ему отвечали,

что король сам пошлет к третьему

сословию посольство. Действительно в Посольскую Избу прибыли: познанский и

жмудский бискуп, Андрей Шолдрский, брестский, Мстиславский и померанский

воеводы, серадский и данцигский каштеляны. Бискуп Шолдрский, обнажив покорно

голову, объявил земским послам, что не кто иной, как сам король, без всякого

внушения, из побуждений важных и из любви к отечеству, вербовал войско, и что готов

распустить вербунок добровольно, лишь только его намерения представляются

противными праву, если Посольская Изба, с своей стороны, изыщет способ для

обороны государства, возвратит королю издержки, а королеву, которая растратила свои

скарбы, снабдить приличным содержанием.

В ответ на это посольство, третье сословие потребовало, чтобы тотчас были

изготовлены универсалы, и чтобы копии были ему прочитаны. Король, желая угодить

земским послам, немедленно прислал проект универсалов; по его нашли слишком

мягким, и потребовали болео строгого, с прибавкой инфамии на непослушных и писем

к гетманам и старостам, повелевающих карать преступных иностранцев. Король велел

изготовить новый проект универсалов, с объявлением, что жолнеров, которые не

подчинятся коммиссарам и разойтись не захотят, повелевает считать шластрою

(сволочью), лишенною покровительства законов. Эти универсалы обещал он разослать

немедленно.

Неожиданная уступчивость короля показалась подозрительною. Уверяли, что

король, несколько дней назад, разослал полковникам приказ, чтобы на универсалы,

еслибы к ним пришли, не обращали внимания. Твердили, что король выдает новые

патенты; что в Польшу съезжаются иностранцы-полковники и ждут указания, где им

представиться. Некоторые из земских послов предсказывали, что король в случае

крайности, причислит упраздненные хоругви к своей гвардии, количество которой не

определено законом. Другие были готовы присягать, что король играет комедию, и ни

универсалов, ни коммиссаров к войску не пошлет.

Чтоб успокоить шляхту, король несколько раз призывал сенаторов к себе, и уверял

их дружески, что сделает все, чего государство от него домогается.

Между тем ноября 27 пришло в Посольскую Избу известие, что распущение войска

секретно приостановлено. В страшном волнении умов, начались об этом совещания, и

когда один из послов намекнул слегка, что все сделанное до сих пор ни к чему не

приведет, Посольская Изба вдруг постановила несколько

пунктов, и с этим постановлением двинулась „наверхъ" в Сенат, где король

отправлял правосудие.

Станкевич представил Владиславу следующие требования: чтобы действие

универсалов о распущении жолнеров наступило немедленно; чтобы король назначил

коммисеаров для распущения войска; чтобы Козаков приудержан, дабы они не давали

повода к войне с Турцией; чтобы гвардию уменьшил, новых патентов на вербунки не

выдавал, и согласился на братскую беседу с Сенатом в своем отсутствии, с целью

выговора сенаторам за недосмотр и невнимание.

На это требование Оссолинский вовсе неожиданно отвечал коротко, жестко и

неучтиво (niedyskretnie), не пригласив даже, как велел обычай, сенаторов к аудиенции;

что универсалы посланы; что гвардии будет король держать столько, сколько ему

понадобится; относительно Козаков снесется с гетманом; новых патентов пе выдаст, а

на беседу пе согласен.

Дело в том, что король всё еще полагается на свое личное влияние, поддерживаемое

раздачею дигнитарств, надеялся склонить на свою сторону панов, располагавших

значительными боевыми средствами, и, с помощью сторонников войны, подавить

партию мира. Но в Шляхетском Народе распространились уже опасения на счет его

автократических замыслов. Боялись не одних военных тягостей, неразлучных с войной

утрат и бедствий, боялись, и самого торжества над неприятелем.

„Теперь мы свободны в нашем отечестве" (разсуждали республиканцы); „теперь мы

знаем принадлежащие нам права и имеем все средства их отстаивать. Но предположим,

что король, с помощью чужеземцев, завоюет себе Константинополь. 1Иья это будет

собственность? самого ли короля и его союзников, или же Речи Посполитой? Если это

будет королевская собственность, будем ли мы довольны тем, что наш король

усилится? А еслибы король поделился добычею с народом, то какая была бы разница

между Поляками и народами присоединенными к Польше? Новые подданные,

привычные к рабству, повиновались бы королю во всем, а нам достался бы жребий тех

Македонян, которые, бывши свободными, пошли за Александром Македонским па

войну, и вернулись бы рабами, еслиб Александр не умеръ".

В то время победителям на Солопице, в Медвежьих Лозах, под Переяславом,

Кумейками, на Суле и на Старце—не могло прийти в голову, что своим террором над

благодушнымъ

т. и.

хоть и беспутным, королем они напоминали ему те счастливые моменты жизни,

когда козаки, в широковладычной Московии, бросались перед его глазами в быстрые

реки, обращали в забаву страшные морозы, играли смертью и жизнью безразлично, и

своим боевым энтузиазмом увлекали в опасные сражения рыцарскую шляхту. Польское

самомнение, польская кичливость не давали сеймующим Станкевичам приписать

победы под Москвой и под Смоленском тем „хлопам козакамъ“, которые, по

признанию одного из участников голодной Хотинской войны, помогли шляхте отразить

Ксеркса Османа, и сделались „розовым венкомъ" на её голове. Но король Владислав

был выше шляхетской надменности. Ленивая, мечтательная и беспорядочная жизнь,

часто весьма скудная, ставила иногда его самого в положение бездомовного козака.

Любил он бивуак, охоту, отсутствие царственной обстановки, и часто проводил

запросто время в мужицкой хате с простолюдинами гораздо веселее, чем у себя во

дворце с магпатами. В его глазах, как и в глазах Станислава Конецпольского, козаки

были такие же рыцари, как и паны, с важным преимуществом беззаветной

преданности, которой отсутствие сеймовые паны давали ему теперь так горько

чувствовать; и если он мечтал о восстановлении Восточной Империи, то 100.000

„козаков-серомахъ® в его надеждах играли весьма важную рол,— быть может, гораздо

важнейшую, нежели все „королята" с их многочисленными хоругвями. Самое имя

хлопы, даваемое козакам в смысле юридическом, никло в уме короля, от которого

зависело снять баницию и инфамию с преступной шляхты, ворочавшей козацкими

делами, и наградить поместьями тех, которых нужда и беспомощность прогоняли из

общества кармазинной шляхты в серые козацкия купы. Не принимали Станкевичи в

рассчет „дикой милиции днепровской" и на сердце своего короля, поражаемом

беспощадно, как наковальня, патриотически выковывали близкую к яим уже

Хмельнитчину. .

Получив неожиданпо гордый и полный решимости ответ, земские послы вернулись

в свою революционную Избу смущенными. Брацлавский подсудок Николай

Косаковский затормозил законность дальнейших совещаний своим veto (нис

pozwalam), посредством которого каждый земский посол делался могущественным

народным трибуном. В устах Косаковсгеого veto состояло в заявлении, что не

приступит ни к чему, доколе войско не будет распущено. Краковский подсудок

Хрпюпстовский и Малорусс Обухович предложили братнюю беседу хоть бы и в

присутствии короля. Они со-

ветовали идти к королю еще однажды и, в случае отказа в беседе, оставить сейм.

Краковский стольник, Корыцииский, предложил послать к примасу, чтобы назначил

беседу с Сенатом. Некоторые советовали отправить беседу в жилище самого примаса.

Понснтовский пошел дальше всех: он выступил с постановлением о неоказании

повиновения (dc non praestanda obedientia). По ero мнению, надобно было взять с собой

избирательные условия (pacta conventa) и, ставши перед примасом, призвать его в

свидетели нарушения королем прав и пактов, а потомъ—отказать клятвопреступнику в

повиновении. Большинство послов рукоплескали его словам. Обороняли короля

Шумский, Яблоновский, Остророг (имена почтенные в польской анархии, которая

вызвала торжество руинников над строителями). К ним присоединилось много и

других земских послов, советуя просить еще раз о беседе, тем больше, что

приближался уже конец сейма. Не согласились на это земские послы. „Не просить

больше! переговорить с примасомъ*! горланил Шлнхтинг. Корнцинский сравнивал

Владислава с Ксерксом. Понентовский кричал, потрясая над головой рукою: „Кто

отвергает лекарства, тот готовит гибель (qui negat remedia, procurat interitum)*...

Вообще, не было ниодного посла, который бы не сказал какого-нибудь сарказма против

короля, а все королевские замыслы толковали самым злобным образом. Проклинали не

только сенаторов и министров, секретарей, резидентов королевских, князей

итальянских, но „и самого папу*; а один староста грозил публично, что убьет графа

Магни, хоть за это положит головою. Бешенство душило разъяренных. Отворяли двери,

разбивали окна для воздуха; терзали заподозренных; грозили рассекать противников...

Маршал отложил заседание до утра.

А в это самое время Хмельницкий, не зная, что делается с королем, открыл реестр

для 20.000 Козаков, за которыми стояло еще 80.000 готовых на все доброе и на все злое

для Польши, смотря по тому, кто будет ими гетманить: сам ли король Владислав, или

наследник Царя Наливая.

Вечером того же зловещего 15 ноября шляхта совещалась об отказе в повиновении.

Послы грозили, что, если король но распустит войска, они не разъедутся до тех пор,

пока их собратия п избиратели не прибудут в столицу с оружием в руках, чтоб изгнать

из государства непрошенных гостей. Королю грозил шляхетский рокот.

„Если домашняя война не вспыхнула, и потом не раздвоил нас на нашу гибель

какой-нибудь посредникъ* (писал Обухов), „то за эго мы должны хвалить милосердие

Божие*.

„Чтобы в коротких словахъ* (писал прусский резидент) „представить образ того,

что здесь делается, довольно сказать, что ни 1618 год в Чехии, ни начало английского

парламента не посеяли столько вражды, как ныне посеяно здесь. Обе стороны были

готовы броситься в драку, когдаб у одной были деньги, а у другой голова*.

„Все в великом лабиринте* (писал Тьеполо), „из которого, без домашней войны, а

может быть—и потери свободы, не выйдут. Король, невыразимо смущенный, не знает,

что делать*.

Кареты сенаторов летали из Уяздова в замок и обратно. Одни молили короля

уступить, другие королеву—подействовать на мужа, чтб она и делала. Были и такие,

что советовали королю лучше разорвать сейм, но сохранить королевское достоинство.

Король таг и сделал бы, но боялся за будущность сына... В любви к идее государства и

в готовности жертвовать ради этой идеи всем польскому Владиславу было так далеко

до нашего Петра, „как до небесной звезды*.

Он созвал сенаторскую раду и, получив почти от всех удостоверение, что „Речь

Посполитая сама должна почувствовать долг свой относительно общей обороны и

безопасности своей*, решил „отдаться в руки шляхты*.

Когда, на другой день, собрались послы в своей Избе, и одни побуждали собрание

идти к примасу, а другие—вместе с сенаторами к королю, выступил Подкоморий

Великого княжества Литовского, Пац, любимец короля,. и сообщил послам его

решение, под видом уверения, что его королевская милость теперь даст более

благосклонный ответ. Законодательное собрание шляхты, в лице своих революционных

вождей, отправилось в „последний разъ* просить у короляотречения от верховной

виасти.

Маршал Посольской Избы, знаменитый Станкевич, произнес к нему речь, в которой

прежде всего настаивал на том, чтобы жолнеры были „действительно распущены*.

Потом говорил об универсалах, которыми король повелевал содержать его гвардию в

Великом Княжестве Литовском; о козаках, которым он дозволил идти на море; о

братской беседе съ» Сенатом в отсутствии короля; об уменьшении гвардии и

прекращении вооружений.

Король, как бы в вознаграждение за прежнюю ошибку свою, что, без соглашения с

панами рады, дал такой жесткий ответ,

пустил представление Посольской Избы на голосование сенаторов, после чего,

устами канцлера, произнес требуемое отречение в следующих словах, записанных

Альбрехтом Радивилом:

„Украсил Бог дивными триумфами правление его королевской милости, сегодня же

возложил на главу его новый венец, когда он, после стольких побед, победил самого

себя и отдал во власть и в руки своим подданным. Однакоже не без горести принимает

король эги слова маршала, чтобы жолнеры действительно были распущены: ибо не раз

показал свою действительность, когда подвергал свою голову и грудь столь великой

опасности. Что же касается жолнеров, ои повелел их распустить, отправил листы к

гетманам и старостам, отправил еще и коммиссаров. Универсалы Великому Княжеству

Литовскому он отрицает: он писал только частным образом к литовскому лодекарбию,

чтобы не отказывали по экономиям в прокормлении королевской гвардии, которая

прибыла уже к королю. Что до Козаков, то это правда, что они готовили чайки с ведома

Сената: ибо в пактах с султаном написано, чтоб ои не держался за руки с Буджацкими

Татарами, а как он это нарушил, то представлялось необходимым постращать его

козаками. Теперь, удовлетворяя вашим желаниям, король пошлет к гетману листы,

чтобы козаки оставили эти чайки и вели себя спокойно, не давая повода к нарушению

мира. О беседе с Сенатом король иовелел сказать, что в какой форме нашел он Речь

Посполитую, в такой желает сохранить ее и оставить потомкам. Если в этой беседе

будут совещаться о делах королевских, как тому существуют примеры, то король

согласится на то охотно. Наконец гвардии держит король больше ради достоинства и

величия королевства. Если обеспечат общественную безопасность, король готов от gero

отказаться".

Такова была сцена зловещей разлуки государя с его верховною властью.

Осеолинский, желая усладить ее своим „новым венцомъ"* еще увеличил её горечь.

Зато послы вернулись домой в восторге от своего подвига. Теперь многие из них

объявляли публично, что не видят уже надобности в братской беседе. Но предводители

оппозиции хорошо знали, что только посредством беседы достигнут полной

законности и непреложности своего постановления, для чего было необходимо

согласие всех трех сословий, то есть короля, Сенаторской Избы и Избы Посольской.

Казуист канцлер, говоря от имени короля, ограничил эту беседу совещанием о

предметах, касающихся исключительно его особы, а нс общественных дел.

Посольская Изба не могла отступать от состоявшагося своего постановления, хотя

бы дело шло только о выполнении формальности. На основании такого уважения к

народному праву, начали толковать о недостатке последовательности короля, и

достигли наконец того, что король, умиротворяя Шляхетский Народ свой, велел

уведомить Станкевича частным образом, точно товарища товарищ, что соглашается на

братнюю беседу в своем отсутствии безо всякого ограничения. Это был карточный

король, которого побивал даже и такой туз, как Станкевич.

Славное colloquium состоялось 1 декабря 1646 года, в присутствии министров и

сенаторов, которых подъехало в Варшаву столько, что набралось теперь 36, и которых

имена лучшие люди того злополучного времени записали, как бы для „вечной памяти"

о том, что дома выжидало конца бури всё-таки больше сотни представителей второго

сословия. Здесь-то наконец правительствующая шляхта связала своего короля по рукам

и по ногам так, что он очутился „во власти и в руках подданныхъ". Факт совещания о

делах общественных в отсутствии короля считали новою добычей, которой

обогатилась пресловутая свобода Шляхетского Народа. В ближайшем заседании

Посольской Избы главным вопросом дня было исполнение братской беседы, то есть

представление королю пунктов, принятых в ней Сенатом. Все поняли необходимость

этого акта, приняли его единогласно, поспешно изложили постановленные пункты, и

велели уведомить Сенат и короля, что вся Посольская Изба тотчас прибудет „наверхъ".

Все сознавали, что победа зависит от поспешности. Оба королевские маршала, великий

коронный и литовский, находили невозможным ввести в Сенат земских послов, говоря,

что король теперь занимается делом великой важности.

„Нет важнейшего дела, как д^ло всей Речи Поеполитой"! закричали земские послы,

и тотчас двинулись шумно (irzaskiem) наверх.

Станкевич победоносно подал пункты братпей беседы примасу. Сенаторы встали с

кресел, и примас, исчислив требования Посольской Избы, просил короля от имени

Сената—удовлетворить законным желаниям „Народа".

Вслед за ним обратился к Владиславу „свободным голосом (gиosem wolnym)*

брестокуявский воевода, Щавинский. Стоя у своего сенаторского кресла, он говорил,

что светские сенаторы не должны всего бремени своей службы взваливать на

духовных, а все вместе склонять короля к устранению причин зла. Восхвалив потомъ

общими местами отеческую попечительность польского государя, он перешел к

следующим внушениям: „До сих пор мы и по церквам, и по частным домам не иной

слышали голос, как только такой: „„Виват, король Владиславъ""! Но теперь наша

радость изменилась в печаль и в огорчение по причине бедствия убогих, воздыхания

злополучных. Теперь только и слышим, что жалобы, проклятия и вздохи убогих людей.

Первая тому причина—рада иностранцев, которых полон двор. Они дают вашей

королевской милости дурные советы, лишь бы только жить чужим добром.

Невозможное дело, чтобы они любили наше отечество, не имея с ним ничего общего.

Это вы можете видеть из того, что мы скорее получаем известия о том, чтб делается у

вас, из Гамбурга, Любека, или Данцига, нежели из Варшавы. Верьте, государь, что они

причина всего зла, так как под видом услуг вашей королевской милости, ищут своих

приватных интересов. Обращаю мое слово к венецианскому послу. Исполнив свое

посольство, живет он здесь так долго для того, чтобы сделаться началом всего зла,

своими стараниями всю тягость войны с венецианских плеч взвалить на наши.

Следовало бы напомнить ему сентенцию венецианского сенатора, который, в ответ

Чехам на их призыв к союзу против императора, сказал: „„Не хотим зажигать своего

дома, чтобы дымом нашим устрашить императора"". Поэтому покорнейше просим вату

королевскую милость отдалить от себя, иностранцев, так как их советы производят у

нас великое замешательство. Умоляем такжэ распустить иностранное войско,

введенное во внутренности отечества в противность правам и пактам. Оно так нам

надоело, что словом невозможно выразить. Угнетения, претерпеваемые от этих

жолнеров, превосходят шведские и мансфельдовские жестокости: ибо рана от руки

друга болит сильнее. Рука вашей королевской милости, предназначенная для защиты

отечества, так тяжко на нас падает! Причиняет нам боль и злословие жолнеров,

которые смеют хвалиться публично, что нас усмирят, и дивною алхимией обещают

превратить хлопа в шляхтича, а шляхтича—в хлопа".

Последние слова дерзостного олигарха были вещими. Скоро настало время такого

превращения; но дивными алхимиками явились не иноземные жолнеры, а русские

попы да монахи вместе с запорожскими крамольниками, питомцами целого ряда

самозванщин,—вместе с банитами да инфамисами, руководившими козацкою

вольницей со времен Самуила Зборовского.

Коронный канцлер, именем короля, отвечал всем „кроткоа< что он тем больше

склоняется к желанию Речи Посполитой, чем теснейшее видит согласие всех сословий

в пунктах их просьб, и, перечисливши все пункты, заключил желанием короля, чтоб

они были довольны декларацией, и приступили к дальнейшим постановлениям,

причем предостерегал, чтобы не слишком полагались на спокойствие Речи

Посполитой, ничем не обеспеченное.

Заручившись теперь согласием и Сената, и Короля, третьему сословию оставалось

только обеспечить оборонительное постановление (warown№ kostytucyк), дабы в

будущем не случилось чего-либо подобного. Король этому не сопротивлялся, и тем

самым изъявил согласие на изложение такого постановления. Целых два дня трудилась

Посольская Изба, эта спасительная курия Оссолинского, над сочинением акта, по

словам самих Поляков, наших современников, „уничтожающего славу, достоинство и

власть короля",—накануне событий, в которых только государь, облеченный всеми

принадлежностями верховенства, мог бы спасти шляхту от погибельной

несостоятельности присвоенного ею правления.

Акт был прочитан 6 декабря, в заключение достославного, по мнению шляхты,

сейма и занял почетное место в польском своде законов (Voiumina Legum). Этим

оборонительным на будущее время постановлением, от имени связанного по рукам и

по ногам короля, повелевалось: навербованное войско распустить не далее, как через

две недели после настоящего сейма; а которые из навербованных людей не разойдутся,

против тех вооружатся коронные гетманы, старосты и городские власти, как против

своевольных, не ожидая королевских универсалов. Кто из польских граждан

принадлежит к навербованному войску, тем король за непослушание грозил карой

инфамии и конфискации имущества. Он обещал за себя и за потомков своих никогда

впредь подобных вербуяков не делать, приповедных листов под комнатной печатью не

выдавать, никаких войн безь ведома и совета Речи Посполитой не предпринимать, и

никаких договоров с соседними державами не заключать, а заключенных не нарушать;

а кто бы осмелился по таким придоведным листам делать вербунки, того имущество

король будет раздавать кадуковым (выморочным) правом. Обещал также иностранцев

при себе не держать, и к советам их не обращаться, гвардию же ограничить шестью

стами человек из граждан Речи Посполитой.

Король выслушал акт своего уничижения с веселым видом и подтвердил без

колебания, прося только увеличить гвардию до 1.200 человек, что тотчас и сделано.

Этой сговорчивостью он так задобрил шляхту, что она назначила королеве 250.000

французских ливров ежегодного дохода.

Всякий общественный и государственный переворот имеет свое оправдание в

нравственных успехах и в благосостоянии граждан. Созданный задолго до

христианской эры, во времена быстрого развития Греков, идеал республиканского

правления занимает, яко идеал, высокое место в истории культуры; но приближаются к

нему народы не своевольством и дерзостью, а благородством общественных понятий о

долге и чести, с которыми граждане совершенствуют всякую форму правления, и без

которых самая либеральная форма делается лишь видоизменением гражданского

рабства. Со стороны шляхты было бы и разумно и доблестно взять в свои руки

государственное управление во всех его частях, когда бы шляхта стояла на высоте

гражданственного развития, когда бы она была способна защищать отечество от

всяческих врагов единством убеждений своих в том, что надобно делать, и господством

лучших людей над худшими. Но польско-русская шляхта была только самомнительна, и

относительно государственности вовсе не отличалась той способностью, которую

Копецпольский признавал в презираемых ею Москалях, привыкших, по его словам, „в

каждый предмет вникать основательно*. Это доказала она слишком скоро, когда ни

высокая образованность нескольких из её представителей, ни воинские таланты

других, ни громадные богатства третьих, ни великия жертвы остальныхъ—не могли

остановить наплыва двух разноплеменных орд, соединенных только жадностью к

добыче.

Даже и теперь, в сладостном упоении революционным успехом, которого никто не

предначертывал и не ожидал, многие либералы были недовольны своим завоеванием и

не знали, чтб с ним делать. Одни роптали, что опрометчиво ослабили власть и

достоинство короля; другие находили оборонительное постановление мерою

бессильною; наконец, были и такие, что не доверяли королю даже в его уничижении.

Всосавши с матерним молоком совместимость обещания и клятвы с противным

намерением, шляхта ждала от короля нового посягательства на её свободу. „Никто не

может понять* (писал в это время прусский резидент), „какие намерения у короля,

который собрал столько войска, предпринял такое дело, уведомил о нем всех государей,

и теперь вдруг выпустил вой-

Т. IL

ско из рук. Это возбуждает подозрение во всех сословиях. Не доверяют королю,

готовятся воевать навербованных жолнеров, и назначили новый сейм черев четыре

месяца*.

В самом деле, было постановлено созвать новый сейм па 2 мая 1647 года,

собственно для того, чтобы всякую мысль о войпе и всевозможные недоразумения

устранить. Опозоренный, но тем не мепее упрямый в своих замыслах, король, с своей

стороны, надеялся, что в мае будущего года ему удастся склонить Речь Посполитую

исполнять его предначертания, и потому дал свое согласие на созвание нового сейма.

Но едва земские послы успели разгласить в провинции о своем республиканском

торжестве, как он, 10 декабря, объявил, что не увольнит ниодного жолнера. Он

представлял сенаторам резидентам грозную опасность со стороны Турции; и в самом

деле Порта думала тогда о примирении с Венецией и о войпе с Полыней.

Король сделался крайне раздражительным. Сенаторы боялись говорить с ним

оффициально, и не знали, чтб делать. Иакопец прибегпули к хитрости: королю была

подана просьба об увольнении от полковников гвардии, Денгофа, Осинского,

Лессгевана. Король сделался прямым казуистом: начал ссылаться на законоположения,

по смыслу которых (говорил он) сеймовое постановление относится к будущим

вербовкам, но не к настоящим. Тогда несколько духовных сенаторов погрозило ему

законом de non praestanda obedientia, и он обещал оставить на службе только 1.200

человекОднакож, дал полковникам гвардии приказъ—для вида, распустить немного

войска, но лучших жолнеров оставить. 13 декабря он снова переменил свое решение:

оставил гвардию в полном составе и выслал ее в Прусы, чтобы спрятать от сенаторов, а

войска, под предлогом опасности со стороны Турции, велел не распускать. Потом

разослал по полкам нарочитых посланцов для возвращения универсалов разосланных

Оссолинским, а 14 декабря начал снова вербовать жолнеров. Из Силезии несколькими

дорогами вступили в Полыпу навербованные прежде хоругви, грабя и насильствуя но

пути, к неописанному негодованию шляхты, которая, при этом известии, начала

съезжаться для принятия своих мер.

Шляхетский народ чуял давно уже, что стоит на вулкане; наконец додумался, где

находится кратер вулкана, и стал опасаться своего короля всего больше со стороны

украинских бунтов. Еще во время сейма король повелел запорожским козакам

соединиться с донцами и грабить морские побережья, а к султану отправилъ

тогда же посла, в надежде, что он вернется с угрозами. Жолнеры между тем

бушевали. Шляхта начала сильно вооружаться против буянов. Все говорило о вражде

двух партий, из которых одну поддержат козаки. Но готовую начаться в Польше

усобицу остановили сами жолнеры. Видя грозу со стороны шляхты, они

„поблагодарили за службу", и во многих местах, не дождавшись даже уплаты

заслуженного жолду, разошлись. Только тогда король, с крайней досадой, постановил

распустить войско.

Но тем не менее мечтал он о Турецкой войне, надеясь на иностранную помощь со

стороны Швеции и Франции. Опять начались у него сношения по этому предмету с

папой и с итальянскими князьями.

Между тем Россия, рассчитывая па обещанную королем помощь, начала воевать с

Татарами н задела Турцию. Царь просил у него помощи. Но король не мог ыи послать

ему войска, пи одновременно с ним начать войну; не мог даже отправить к нему посла

для заключения договора. Бездейственно должен был он ждать сейма, в страшной

тревоге, как бы не потерять этого драгоценного случая для соединения польских сил с

московскими, как бы союзники Польши, Москали, не обратились в неприятелей.

С этой стороны беда грозила Полякам еще в большей мере, чем со стороны Диких

Полей. Будучи покамест не в силах ме риться е Большею боевыми людьми, Москва

превосходила ее государственным строением. У республиканца Поляка все валилось из

рук, и даже военные средства его были опаснее для него самого, нежели для соседей.

Монархист Москаль держал добытое потом и кровью крепко, не так как его сосед,

легко ему доставшуюся Малороссию. Для нас, потомков тогдашних русских деятелей в

Польше, очевидно, чем были способны Москали воспреобладать над эхозяевами

южнорусской земли, Поляками. Современники не видели того ни с польской, ни с

московской стороны. Москва не управилась еще с остатками покоренной ею

Кипчакской Орды, Крымцами, которые под управлением Ислам-Гирея, сделались

похожи на своих предков, батыевцев. Но из посольства „рационалиста и политика"

Стрешнева мы видим, что завоевание Крыма было у неё на очереди. Смерть

Конецпольского и бунт Хмельницкого с его руинными последствиями отодвинули это

важное дело больше, чем на столетие. Русская жизнь давно уже заявила потребность

подавления ордынцев, но ее постоянно эксплоатировали и тормазили для своей

иноземной политики Ляхи. Питомцы и пособники Ляхов, днепров-

ские козаки, сделались новым тормазом русского торжества над • ордынщиной.

В прошлом году, как мы уже знаем, доицы и подвластные Москве Татары

готовились как бы своевольно, без ведома царя, начать войну с Татарами. Татары, узнав

об их замысле, предупредили их вторжением в московские пределы, но были

отражены. Осмедеиные этим донцы облегли Азов со стороны моря, в то время когда

Кондратов и князь Черкасский заперли Азов со стороны суши с черкесскими,

калмыцкими и астраханскими Татарами. Но тут явился на выручку Азова крымский

хан и оттеснил осаждавших. Хан доносил султану, что донцы готовят 150 новых чаек, с

целью воевать Крым, и просил о позволении вторгнуться в Московское Царство.

Ханские послы прибыли в Стамбул, когда Турки одержали победу над Венециянцами.

В ноябре Турки взяли крепость Реттимо, и султан, закончив кампанию текущего года

этой победою, мог располагать свободно своими силами. Поэтому великий визирь, как

было слышно в Польше, посадил московского посла в тюрьму, и послал хану

повеление вторгнуться в Московское Царство. Ислам-Гирей бросился на добычу и, как

рассказывали за московским рубежем, увел в Крым 40.000 ясыра. В возмездие за это,

царь повелел донцам идти на Черное море, грабить турецкие .города, а сам, собрав

100.000 войска, намеревался воевать Крым и просил у короля Владислава помощи.

Можно вообразить, с какою горечью принял эту просьбу Владислав. Ему были

готовы повиноваться одни козаки, как бы предчувствуя, что покарают за него сборище

панов своекорыстников и, в конце концов, нагнут их гордые выи под Москаля еще

ниже, нежели Посольская Изба нагнула под свою волю королевскую власть.

Все теперь зависело в Польше от одобрения сейма, который должен был собраться

в мае ж1647 года. Король ждал его с терпением, воображая, что достаточно раздражил

мусульман, и что два враждебные ему сословия поневоле должны будут выполнять его

планы. Но и в этом ошибся.

В Стамбуле хорошо зпали, что делалось в Варшаве. У Порты были в Польше

шпионы между купцами Армянами. Она получачала точные вести из Крыма и

Буджаков, из Мультан и Волощини от пограничных воевод-башей своих, а еще больше

от европейских резидентов при султане, которые считали своею обязанностью

уведомлять его визиря о взаимных отношениях християн-

ских дворов. На сей раз Венеция доставила Порте наилучшие извеетия о

королевских намерениях. Она была более вредным другом для Польши, нежели врагом

для Турции. С самого начала Порта знала, что задумал Владислав, и брак его с Марией

Гонзага подтвердил её опасения.

Поляки, по проторенной ими дороге самозванщины, еще в 20-х годах XVII столетия

заявили мысль о покушении на оттоманское владычество посредством самозванного

турецкого царевича, крещенного тайно в християнскую веру. Москва, с достоинством

державы степенной, без шуму столкнула претендента с его ходуль, устроенных

шляхтой да козаками, очевидно, под руководством все той же таинственной интриги,

которая создала и её Лжедимитрия. Но в 30-х годах появился перед Оттоманами

призрак Палеологов из Франции. Князь Нервес, отец Марии Гонзага, вместе с княземъ'

тосканским (который поощрял и чествуемого козаками „Турецкого Царя Ахиюа) стали

готовить восстание Греков и других подвластных Турции христианских народов.

Англия, Испания и Франция обещали им свою помощь. Хотя замыслы князя Нервеса,

наследника Палеологов, оказались такою ж несостоятельною затеей, как и претензии

Александра Оттомануса, но имя его постоянно пугало Турок, бывших свидетелями

потрясения Московского Царства польскими героями самозванщины. Брак польского

короля с наследницей претендента, которого права католическая Европа лукаво

признавала серьезными, был для турецких правителей событием тревожным.

Владислав слыл счастливым полководцем и казался издали грозным.

Были известны Порте, хотя бы только из газет, и сношения короля с Москвою,

Персиею, Венецией, Римом, Тосканой и другими державами. Она подозревала обоих

господарей в неверности и боялась волнения христианских народов, ненавидевших

турецкое подданство. Если взять во внимание, как легко было заохотить к войне Персов

и все християнские национальности в Азии и в Африке к восстанию, то легко понять

опасения Порты, чтобы, в случае войны с Польшею, не загорелся у неё пожар, которого

не могли погасить её силы. И однакож, в виду столь грозной опасности, не могла Порта

решиться на заключение мира с Венецией.

Еще в 1619 году писал испанский посол, что Турки видят в Венеции единственное

препятствие своим стремлениям к господству на морях, и лишь только разделаются с

Персией, немедленно станут воевать за Кандию. Обладание этим богатым островом, по

его взгляду, обеспечит Порте Архипелаг и отворит дорогу в Средиземное море;

поэтому и Венециянам (писал он) не остается ничего иного, как покупать временный

мир дорогою ценою; но лишь только явится визирь неподкупный, ничто их не избавит

от войны.

Вот почему Турки, начавши воевать с Венецией, не хотели кончить войны без

приобретения Кандии. Тем не менее, однакож, был момент, когда Порта колебалась в

выборе неприятеля между Польшей и Венецией,—именно в 1646 году, когда король

объявил в Варшаве Турецкую войну, и особенно, когда выехал во Львов, чтобы начать

военные действия, и послал оттуда ультиматум, требующий переселения Буджацких

Татар в Крым. Султан повелел было стянуть часть войска к Сшшстрии, другую послал

на Буджаки, а с третьей готовился двинуться сам визирь. Все это девалось под

покровом уверений в мире; но король узнал из верного источника, уже после сейма, что

великий визирь убеждал султана к примирению с Венецией и советовал перенести

войну в Польшу. Так близко было осуществление надежды короля втянуть Речь

Посполитую в Турецкую войну; так возможно было соединение России с Польшей без

козацкой руины!

Не получая никакого ответа на свой ультиматум, король велел наконец

Оссолинскому послать гонца в Стамбул, чтоб осведомиться о положении сейма до

начала майского сейма.

Оесолинский послал к визирю письма от себя и от гетмана Потоцкого. Канцлер

вступался за волошского государя Лупула; гетман же обвинял хана, что набегает на

Москву, и требовал переселения Буджацких Татар в Крым.

Король ожидал и желал сурового ответа,—пожалуй, даже заключения гонца в

тюрьму. Но визирь обошелся с ним ласково и представил его султану. Ему дозволили

повторить жалобу на хаиа и дали такой ответ, каким польские короли не раз

отделывались от Турок, когда те настаивали на уничтожении Козаков, именно,— что

„падишаху нет никакого дела до этих людей“, чего никогда прежде от них не слыхали,

и тут же был отправлен с письмом к королю султанский чауш, Согаим-баша.

Прибытие чауша, о котором уведомляли с каждого ночлега, ожидалось в Варшаве

со страхом и надеждою. Шляхта боялась объявления войны; король надеялся, что ему

развяжут наконец руки и позволят козаковать, в роли нового Ахии Оттомануса.

Султанский чауш прибыл в конце января 1647 года, и немедленно получил

аудиенцию. Церемониал его приема замечателенъ

в том отношении, ито Стамбул чествовал еще Варшаву, как соперницу своего

могущества. С высоты утвержденного всячески в политическом мире мнения о Речи

Посполитой Польской правителям её было суждено спуститься, точно с ломких

подмосток, на самую низкую ступень, на ступень господ, подчиняющихся требованию

рабов.

Чауш Согаим-баша выехал из отведенной ему квартиры верхом, в сопровождении

20 конных королевских дворян. Ему предшествовал слуга, неся султанскую грамоту в

мешке из золотой парчи, на подушке, вышитой жемчугом. Надворный маршал,

Казановский, ввел его к королю, окруженному радою сенаторов. Чауш приблизился к

трону медленно и с важной осанкою; вдруг он остановился шагах в десяти и потом

быстро подошел к ступеням трона, упал на колени, поцеловал королевскую руку и край

плаща у короля, ударил челом, потом вернулся на то место, где было приостановился,

взял от своего слуги подушку с грамотой, подошел к Оссолинскому и, когда канцлер

принял грамоту, чауш быстро вернулся на прежнее место, и оттуда произнес речь,

которую толмач повторял попольски.

Султанская грамота была дружелюбная, и сверх титулов, заключалась только в

следующих словах, разбавленных повторениями:

„В пактах между нами написано, чтобы ты удерживал от набегов разбойников и

воров, называемых козаками донскими и запорожскими, а я татарского хана и

буджацкия орды буду крепко держать. Но ты другой год уже не отдаешь хану дани, да

еще и послов его задерживаешь; а я повелел хану ни под каким видом не нарушать

нашего мира, лишь бы ты, помня достоинство святого примирения, отдавал ему

обычную дань и держал Козаков, дабы они не осмеливались выходить Днепром на

Дунай под названием донцовъ".

Эта миролюбивая грамота раздражила короля до такой степени, что он, как доносил

в Венецию посол, „имел на особу чауша известные виды". Однакож, Владислав

отправил Согаим-башу спокойно, с письмом к султану следующего содержания:

„Не понял ты моего письма, отправленного в августе прошлого года. Я требовал,

чтобы ты, согласно пактам, прогнал Татар из Буджаков и переселил в Крым. Теперь,

видя из твоего письма, что ты этих Татар хочешь обуздать, вновь требую, чтобы

переселил их в Крым, и тогда зацветет между нами мир.

ОТПАДЕПИЕ МАЛОРОССП ОТ ПОЛЬШИ.

Отдать подарки хану соглашусь охотно, но под условием, что Татары перестанут

наездничать, пленников возвратят, из Буджаков прогнаны будут, и когда их позовут на

военную службу, обязательства свои будут выполнять верно. Но поелику сие дело

откладывается до следующего сейма, то ожидаю твоего посла с ответом на нынешнее

письмо*.

Вслед за чаушем прибыло в Варшаву от хана пять посланцов, которые объявляли по

дороге мир, и опровергали королевские известия о враждебном настроении мусульман.

У каждого из них было особое письмо, обещающее ничем не нарушать мира и вместе

просящее подарков. Король был взбешен миролюбием азиятдев, велел их остановить й

поместить в пяти милях от столицы.

Но весть о том и другом посольстве разнеслась по Польше, и вдруг все страхи,

которыми король побуждал Шляхетский Народ к Турецкой войне, исчезли. От пих

осталось только подозрение, что не султан короля, а король султана вызывает на войпу.

С своей стороны, король, видя, что не удалось ему закрыть свои замыслы мнимою

Татарскою войною, решился вторично сбросить маску и выступить с Турецкою войной

открыто. Он просил папу выслать в Польшу breve, вызывающее шляхту на войну с

Турцией, а сам старался, через холмского бискупа, Станислава Петроконского,

склонить к этой войне прочих бискупов. Это ему не удалось. Бискуп куявский, Гневош,

выступил с полной твердостью против короля, а прочие сенаторы, сознавая себя, в виду

султанского и ханского посольства, освобожденными от обещания, данного королю на

прошлом сейме, распространили по государству весть о его новых военных замыслах.

Владислав был принужден опровергнуть эту весть, имея в виду приближающиеся

сеймики, но не умел скрыть своего неудовольствия: разослал к остальным сенаторам

собственноручные письма, в которых жаловался на амбицию многих из них и

недоверие к нему, говорил, что постановление прошлого сейма ослабило королевское

достоинство и просилъ—или переменить его, или уничтожить, с вознаграждением его

за причиненный ему вред.

Он сделал еще худшее: вслед за этими письмами, королевская канцелярия, а потом

и Оссолинский, разослали инструкции на сеймики и делибератории к сенаторам,

переполненные жалобами на оппонентов.

„В прошлом году® (сказано было, между прочим, в инструкциях) „было

предпринято королем дело, которое обеспечило бы все-

му христианству и Речи Посполитий мир и безопасность... Но святые помыслы,

вместо благодарности, были осмеяны злостью ядовитых языков, которая дерзнула

броситься на репутацию и достоинство самого маестата королевского, представляя,

будто бы его предприятия насиловали свободу и безопасность подданных, и т. д.

Король, однакож, из-за злости нескольких языков не утратил любви к подданным, и

теперь представляет им опасность Речи Посполито й по причине ненадежной верности

язычников и т. д. и т. д. Для предотвращения этой опасности, хотя бы король мог

предложить действительные средства, давши всей Европе доказательства своего

мужества, счастья и воинской опытности, но желая показать, что свои советы думает

согласовать с намерениями сословий, требует от сеймиков, чтобы поручили послам

своим совещаться о действительных средствах и определить оныя".

Делибератории также выступали жестоко против оппонентов. Король упрекал их в

искании популярности наступлением на его репутацию, и утверждал, будто бы потому

распустил войско, что Речь Посполитая, по уверению сенаторов, сама почувствовала

обязанность позаботиться об общей обороне и безопасности государства.

По повелению короля, и коронный гетман разослал письма на все сеймики о

враждебном намерении Турции, внушая земским послам, чтоб они, имея перед глазами

грозящие отечеству опасности, не полагались на слабые силы квартяного войска и

готовили такую оборону, которая была бы достаточна для сохранения безопасности

Речи Посполитой и отражения неприятелей.

Все было не впопад. И духовные, и светские можновлашики, обиженные

королевскою инструкцией, которая представляла их злоязычными клеветниками,

писали на сеймики, якобы король оскорбляет весь Шляхетский Народ. В это же время

кто-то распубликовал поддельную грамоту султана, объявляюшую королю войну.

Шляхта твердила, что это сделал сам король, и хоть обманщик был открыт и наказан,

но королевская репутация пострадала тем не менее.

Трехнедельный сейм 1647 года начался при самых неблагоприятных для короля

обстоятельствах. Между сеймовыми панами было решено—всячески устранять мысль

о войне, а .чтобы занять умы—покончить с теми религиозными вопросами, над

которыми так долго трудился король. Диссиденты и дизуяиты постановили добиться

собственными силами равноправия, которого король, очевидно, не мог уже им

доставить, а католики грозили лишить и протестан-

т. ии.

тов, и православников всяких вольностей, соединяя религиозные интересы тех и

других с замыслами короля против Швеции и Турции.

Были и другие причины необычайной религиозной ревности со стороны

католической партии. Она боялась, чтобы Польша пе обратилась в духовное

государство, и вооружила уже пятого короля против обогащения пастырей на счет

пасомых. Лелея в душе житейскую мысль о самозащите от господствующей в Польше

церкви, паны, забитые с детства духовными наставниками своими, не могли придумать

иного средства к освобождению земских имуществ от набожного расхищения, как

угодить папе подавлением его отстуи ников и схизматиков у себя дома, в свободной,

теперь, можно сказать, уже и бескоролевяой республике.

В первые дни сейма нунций роздал всем бискупам письма, которыми папа, по

просьбе короля, возбуждал Поляков к войне с Турцией, обещая с своей стороны всякую

помощь. Король отвечал папе на это breve 4 мая, что готов двинуться па освобождение

Гроба Господня, если ему помогут другие государи, и объявил при открытии сейма,

крестовый поход устами придворного Петра Пустынника, ксендза Выджги.

Королевский проповедник с великим жаром гремел против тех, которые осмелятся

сопротивляться христолюбивым предначертаниям великого воителя. Но и папа, и его

варшавский апостол только повредили королю. Как бискупы, так и вся шляхта

вознамерились явить главе вселенской церкви тем еще большее рвение сеймовым

угнетением домашних его противников. Может быть, святый отец, не имея денег для

Турецкой войны, на то и рассчитывал, чтобы, вместо неверной затраты круглых сумм

скуди, увеличить, без всякого риска, свои доходы в разноверном покамест польском

стаде своем. А Поляки, с своей стороны, угождая наместнику Христа дешевою

ревностью к его владычеству, старались освободить земские имущества от чужеядных

порождений римской ехидны.

На новом сейме Оссолинский явился министром холодным и нелицеприятным.

Повторивши в королевской пропозиции инструкции на сеймики, выразил он желание,

чтобы, вместе с весенним пробуждением природы, пробудилось доверие между троном

и народом; уведомил, что на сейм прибудет коронный гетман Потоцкий и поставит

сословия в известность об опасностях со стороны язычников; объявил волю короля,

чтобы Речь Посполитая свергнула с себя постыдный татарский гарач, в виду того, что

московский царь

так горячо и беспрестанно домогается союза; а так как посол за болезнию еще не

уехал в Москву, то спрашивал, какую декларацию должен дать король царю, и как

поступить, когда посол возвратится из Москвы.

В этой же пропозиции, наряду с необходимостью починить и снабдить обороною

пограничные замки Каменец, Кольмак, Владислав, указана была необходимость

ограничить законом излишество в драгоценных одеждах, всюду вошедшее в обычай,—

точно как бы сам канцлер сознавал, что Поляки не способны оборонять грудью того,

чем они дорожили.

На пункты пропозиции, среди напряженного внимания обеих законодательных Изб,

говорил известный уже нам Гневош, куявский бискуп. Громозвучный и ровный голос

его досягал до самых дальних галлерей Сенаторской Избы, где королева, окруженная

двором, сидела в сообществе венецианского посла. Оратор, по рассказу польского

историка, вырастал гигантом с каждым отделом речи своей; глаза его светились огнем

зловещим; лицо выражало маестат Речи Посполитой, а говорил он с таким сознанием

своего превосходства, как будто все замыслы и все поведение короля считал

фантазиями беспокойного и высокомерного недоросля, которого надобно было

проучить. Подобно тому, как король, в инструкциях на сеймики исчислял свои

благодеяния, оказанные Речи Посиолитой, громовержец бискуп начал свою речь

исчислением всех благодеяний, оказанных королю Речью Посполитою. „Воспитание,

снабжение средствами, единогласное избрание на престол, уплата долгов, обеспечение

всего семейства, беспрестанные налоги, любовь и доверие, оказываемые королю во все

время его царствования: вот наши доказательства (гремел сеймовой вития), что в

Польше нет у короля ни злоязычных, ни злонамеренных людей, и было бы лучше, если

бы королевская канцелярия назвала тех, на кого она метила. Таких людей нет в

Польском народе. Их надобно искать между иностранцами, которыми полон двор и

которые королевское сердце отравляют злобою против народа. Поэтому покорнейше

прошу его королевскую милость отослать от себя графа Магни, ксендза капуцина,

Фантони и Бильбони, как людей, вредных для Речи Поснолитой. Надобно также, чтобы

канцелярия отправляла скоро иностранных послов, которые у нас обратились в

постоянных резидентов, выдают секреты Речи Посполитой, и дошли наконец до такого

любопытства, что па этой самой галлерее, в Сенаторской Избе, подслушивают наши

совещания. Хотел бы я спросить венеци-

100

анского посла, позволила ли бы мяе Венецианская Республика так подслушивать

свои рады",..

Когда Гяевош говорил это, обращаясь к галлерее, королева спросила великого

конюшего Платемберга, о чем оратор так разглагольствует. Узнав, что бискуп требует

отсылки всех иностранцев, она воскликнула: „О, какое порабощение (О che serviiu)“! и

удалилась со всем двором.

Гневош говорил далее: горевал о несбывшейся надежде государства; что король

оставит военные затеи; критиковал инструкции и пропозиции канцлера; выражал

недоверие к опасениям со стороны Турции. „Не могу согласиться на наступательную

войну" (гудел он, точно церковный колокол): „ибо вижу, что наших сил пи в каком

случае недостаточно, и потому советую отправить посла к Порте, склонить шляхту, в

случае надобности, к посполитому рушению, козакам строго запретить морские походы

и постановить двухнедельный сейм единственно на случай опасности со стороны

Турции. А чтобы Турция обратила в провинцию Мультаны и Волощину, это напрасные

опасения. Султан этих земель ни Татарами не населит, ни башам не отдаст: ибо земли

эти снабжают съестными припасами его кухню, визирям приносят великие доходы, и

за таким распоряжением тотчас бы в Седмиградии вспыхнул бунт, а волошские и

мультанские мужики разбежались бы в Венгрию и в Польшу":

Долго в таком смысле ратовал против короля бискуп. Король слушал его наморщив

лоб, наконец встал и вышел из законодательной толпы, а по окончании заседания

выразил всему сенату свое бессильное неудовольствие.

Это происходило 4 мая. На другой день, в числе многих других панов, прибыли в

Варшаву два магната, соперничавшие на сеймовом суде за Хороль и Гадяч в нашей

Малороссии. Для обычных в Польше доводов своего права, обратившихся в поговорку

железные доводы (їelazne гасуе), они привели с собой 5.000 так называемой

ассистенции. Один из них, князь Иеремия Вишневецкий, заявил, что на прошлом сейме

кто-то, в его отсутствие, „сделавшись ревизором имений, лежащих на татарском

пограничье", жаловался перед королем, якобы он (Вишневецкий) грозил ему

(самозванному ревизору) киями. „Еслиб я думал об этомъ" (сказал представитель

общественной свободы среди Шляхетского народа), „то наверное он бы почувствовал

это на своей спине". Таково было

101

предуведомление полновластного магната о том, как независимые от короля паны

должны решить его тяжбу.

Между тем дело Турецкой войны совсем упало, а вместо него католическая партия

подняла два вопроса и, поставив их выше прочих государственных интересов, заняла

ими всех сеймующих нанов. Накануне падение Речи Посполитой (она пала в

Хмельнитчину), оправдались ласкательные слова Оссолинского к папе, что Поляки

больше заняты религиозною борьбою с согражданами, нежели безопасностию и

целостию отечества.

Первый вопрос касался арианина Шлихтинга. Его обвинили в издании богохульных

книг, отрицающих божественность Христа, и 11 мая, за таковое возмущение против

Божеского и королевского маестата, он был заочно приговорен к инфамии и

конфискации имущества. Изданные им книги сожжены чрез палача; все арианские

сочинения воспрещены, новых не дозволено печатать, под смертною казнью, и

ариянские школы уничтожены. При сем Оссолинский выразил удивление, как эта новая

секта, будучи пришельцем и гостем в Польше, усиливается притеснить старинную в

ней хозяйку— веру католическую!

Второй вопрос касался полевого гетмана литовского, Януша Радивила, потомка

двух Радивнлов, на которых опирались даже и такие православники, как Иов Борецкий.

Виленский бискуп обвинял этого кальвиниста в низвержении придорожных крестов,

поставленных мещанами в его имении. Дело это ноилотило две недели сеймового

времени, „среди страшного крику одних, которые были воспламенены религиозною

ревностью, других, которые, под этим предлогом, хлопоташ о своих приватах, и

третьих, которые желали показать свой ум в орацияхъ" (пишет современный нам

Поляк-историк). Замечательнее всех показались те орации, в которых, с одной стороны,

взвешивалась оскорбленная „честь Бога", а с другой—„великое имя" обвиняемого.

Когда один оратор заявил, что здесь надобно стоять больше за „кривду Божию", нежели

за „посполитеє право", ошаянский подстаростий, „одноглазый еретикъ" (как назвал его

в дневнике литовский канцлер) заметил, что непристойно сравнивать Божие право с

человеческим. На это коронный нодчаший, ученый Остророг, тотчас ответил ему, что

речь идет не о сравнении, часто „одноглазом и хромомъ", и этот „жартъ" записал в

своем дневнике литовский канцлер, обыкновенно чуждый того, что назвал бы он

празднословием.

102

Оставалась уже только неделя для сеймованья. Тогда Посольская Изба назначила

одних депутатов для коммиссии Шведской, другихъ— для коммиссии Московской по

предмету союза против Татар, и наконецъ—озаботилась уплатою установленному

войску, в числе которых и реестровые козаки уже пять лет не получали жолду.

Дальнейшим совещаниям помешала жалоба послов Мазовецкого воеводства на воеводу

поморского, Деагофа, и каштеляна хелмияского, Горайского, совершавших лютеранское

богослужение в Варшаве во время сейма, на который должна была призываться

благодать исключительно бога католического. Мазуры выступили с таким

„бешенствомъ", что хотели отказать в повиновении познанскому бискупу за то, что, как

он, так и другие ксендзы и даже иезуиты не достаточно ревностно обороняли веру.

Превзошедшие самих учителей ученики ссылались на декрет мазовецких князей 1525

года, воспрещающий, под смертною казнью, произносить какие-либо проповеди, кроме

католических, и повторяли премудрое мнение ломжияского старосты,—что людские

кривды Бог предоставил своему суду, но своп собственные поручил нам. Из-за

придорожных крестов (которые, как видим, не напрасно ставил в Малороссии Петр

Могила) едва не был сорван чрезвычайный сейм; наконец это важное дело удалось

отложить до следующего сейма (а следующий сейм 1648 года собрался уже по падении

свободной Польши). Достойны замечания слова заблудовского плебана, по

свидетельству литовского канцлера, успокоившие земских послов: „Князь Радивилъ—

мой благодетель, и часто приглашает меня к своему столу".

Если заседания королевских законодателей поставить рядом с государственными

думами царских бояр и дьяков, то может поазаться, что здесь умствовали дети, а тамъ

—зрелые мужи. И действительно, католичество, которого самым выразительным

проявлением были иеьуиты, направляло все нравственное влияние своей церкви на то,

чтобы держать и общество, и государство в детской от себя зависимости; а Поляки

превзошли все народы в детской покорности папе, и на ней основывали славу свою.

При конце сейма, когда и такой вопрос, как запоздалая уплата жолду жолнерам и

козакам, оставался еще нерешенным, течение совещаний прервало прибытие двух

коронных гетманов: „ибо многие послы выехали им навстречу", говорит очевидец. Эго

на поминает русскому читателю 1589 год, когда татарский набег увел в неволю

множество панских жен и детей, а сеймующие паны прекратили спешные дела, и

целый день глазели на великолепный

103

въезд князя Василия, которьпи прибыл на сейм ради фамильных интересов своих и

привел такое войско с богатым обозом и артиллерией, которого было бы достаточно

для устрашения Татар, набежавших почти безоружно.

Наконец сеймовое время совсем истекло среди волнений и ссор из-за Божьих кривд.

Посольская Изба не утвердила еще ниодного постановления, не взирая на просьбы

литовских панов и канцлеров, от которых земские послы отделывались воскликами и

непристойными выражениями, забывая даже о присутствии короля, По просьбе

сенаторов, согласились наконец на продление сейма до 27 мая. Обе законодательные

палаты соединились немедленно, и сами „дивились, что сейм начинается в тот день, в

который следовало бы ему кончиться*. Но и тут был поднят злополучный вопрос о

господстве католиков над прочими религиянтами.

Евангелики выступили против него сильнее, нежели когда-либо, жалуясь, что все

исповедания веры, кроме католического, только терпятся в Польше: ибо, по мнению

католиков, велюнекий декрет против иноверцев может быть осуществлен во всякое

время. Протестанты представляли несправедливости и притеснения со стороны

католической партии, а королю припоминали права, конфедерации и его присягу. С

своей стороны бискупы вооружались против диссидентов, представляя

несправедливости и притеснения, терпимые католиками. Оссолинский был умереннее

всех и говорил против католиков за бесчинства, которые они себе позволяли, но и он не

признавал за иноверцами, кроме спокойствия и безопасности, сохраняемых

терпимостью, никаких прав, не только равенства. „В государственных делахъ* (говорил

он) „вы равны с католиками на основании конфедерации, и не имеете причины

жаловаться, ибо занимаете высшие должности наравне с католиками, но занимаете

лишь потому, что вы шляхта, а не потому, что вы разноверцы. Ради вашей религии

никто' не стал бы входить с вами в конфедерацию*. Наконец король объявил, что

желает оставить Речь Посполитую в том же положении, в каком ее нашел, и не видит

надобности в новых постановлениях.

На другой день выступили с своими претензиями наши цравославники, как

арриергард протестантов, которых авангарден были арияне. Здесь важную роль играли

освободившиеся вакансии. В самом начале 1647 года умер киевский митрополит и

печерский архимандрит, Петр Могила. Король, по желанию участвовавших в

сеймованье панов православников, в конце сейма, отдал киевскую

104

митрополию Сильвестру Косову, иначе Косу, воспитаннику Петра Могилы, а

печерскую архимандрию, Иосифу Тризне, происходившему из знатной белорусской

фамилии и состоявшему в родстве с Сопигами. Так как право „подавания" этих

„духовных хлебовъ" (Jus patronatus) принадлежало королю, и панам не за что было с

этой стороны спорить на сейме, то православников наших успокоили обещаниемъ—

нрава греческой религии безотлагательно привести в исполнение согласно пунктам,

изложенным на избирательном сейме, и с этою целью назначили тотчас из сейма

коммиссаров.

Здесь я припомню моему читателю, что литовский канцлер Лев Сопига,

предшественник Альбрехта Радивша, еще до витебской трагедии, пугал униатского

фанатика, Иосафата Кунцевича, петициею, „поданною королю от всего Запорожского

Войска", говоря, что „козаки ждут в Киеве решения назначенной но сему предмету

воммиссии". Но козаки оставили без внимания витебскую трагедию, пе смотря на то,

что из-под бунчука Сагайдачного перешли под бунчук Жмайла. Мало того: спустя два

года, не могли они в Медвежьих Лозах, сказать военносудной коммиссии и её

президенту, Конецпольскому, ничего о своем вмешательстве, при Оагайдачном, в дела

церковной иерархии, кроме того, что об этом „духовные старшие имели переговоры с

коронными властями". В „Пактах с Козаками" после осады их в Переяславе

Конецпольский упрекал их зловредною выдумкой о ломанье греческой веры, „которой

никто не ломалъ", но козаки не ответили ему ни слова на этот упрек. В петиции,

которою запасся, едучи на избирательный сейм, Петр Могила, козаки снова

фигурируют под покровом панской политики. Их даже научили просить об участии в

избрании короля и о том, чтобы „греческая религия была успокоена, и чтобы ее не

беспокоили униаты". Но ответ им отложен до другого времени, а между тем

протестанты, „под видомъ" православников, или, как называли их католики,

схизматиков, представили на сейме свои еретические требования и грозили, в случае

отказа£ противодействовать предстоящему избранию. Протестанты домогались, чтобы

русская митрополия была отдана яравославникам и подчинялась

константинопольскому патриарху; чтобы владыки, архимандриты и другие члены

иерархии были его ставленниками; чтобы унияты, оставив свои места, отдали

православ ным семинарии, типографии и иные места. *) etc. etc.

*) Не любя братстви>, моошшская фавция назвала их здесь иными местами.

105

Это дает нам понять, почему на последнем перед Польским Разорением сейме 1647

года постарались разъединить православников с их покровителями, илидругими

словами—отделить от протестантов их арриергард. Что касается козацких послов на

избирательном сейме, то, по словам литовского канцлера, князя Радивша, им сделали

строгий выговор за дерзостную просьбу об участии в избрании короля, и Сенат сурово

наказал им, чтоб опи не смели больше говорить о том.

По воцарении Петра Могилы на митрополии, козаки сделались не нужными.

арриергарду протестантского движения против католиков. Интересовались греческою

верою такие люди, как Адам Кисе.'иь и Лаврентий Древинский, в качестве

представителей оппозиции католикам; но козаки, в лице своего героя, Сулимы,

чествовали пану в самом Риме, не чуждались даже перехода в католичество, а их

свирепые бунты против панов 1637 и 1638 годов не представляют нам никакого с их

стороны упоминания о том, чтобы права греческой религии, взятые Владиславом на

свою ответственность, были введены в самую жизнь. Теперь на сейме,

непосредственно предшествовавшем козакотатарскому нашествию, о козаках, как

православниках, не было и помину. Образцом восстания за веру творцу этого

нашествия могла служить одна Переяславщина, иначе Тарасовщина.

Сеймовые паны, „дивясь®, что убили все время сеймованья своего в религиозных

треволнениях, начали читать свои постановления „в неслыханном замешательстве®.

Так как Посольская Изба не утвердила до сих пор ниодного закона, то теперь „все

разом, совместно с Сенатом, формулировали, писали, рассматривали и решали®... При

этом разные факции и даже единичные послы подавали свои проекты постановлений

маршалу для чтения, вместе с заявлением, что, в случае непрочтения, сейм будет

сорван, а их единомышленники вторили угрозе неистовыми криками. Было таким

образом прочитано и принято 134 пункта, и большая часть без всякой обдуманности,

посреди восклжкоз, воззваний и протестов.

Шляхетский народ, в последний момент своей политической целости, показал

вполне свою государственную и общественную несостоятельность. Блого личной

свободы, драгоценнейшее из благ жизни, путем самоуправства, превратилось у него в

такое зло, которое могла устранить одна диктатура. Первым на нее претенден том

явился король Владислав IV, но, по его неспособности, завладела диктатурою шляхта.

Присвоив себе верховенство, она явилась

т. н.

106

несостоятельнее самого короля в управлении государством. За отсутствием в этом

безглавом политическом теле единомыслия и самопожертвования, решающая все

споры диктатура вскоре должна была перейти к человеку, который наругался над

польским разъединением свирепыми словами своих кобзарей:

Тим и сталась по всему свиту Страшенна козацькая сила,

Що у вас, панбве молбдци,

Була вбля и дума едина...

Но возвратимся к сейму. Среди неописанной сумат'охн, была подана маршалу

Посольской Избы, (которым на сей раз был избран грабовецкий староста, Сарбевскии),

состоящее из нескольких слов постановление „об удержании (на службе) квартяного

войска соответственно скрипту 1643 года, поданному в архивъ". Лаконическое

постановление было прочитано и утверждено без оппозиции, к великому удовольствию

короля и его канцлера, которые после того немного уже заботились о дальнейшем

сеймованье. Однакож, канцлер воспользовался случаем расположить к себе

раздраженную спором католическую партию. Когда, в последние часы сейма,

протестанты еще однажды возобновили свои притязания, надеясь вынудить у

католиков равноправие угрозою сорвать сейм, Оссолипский поднялся с своего места и,

в тон прочим ревнителям католичества, заговорил языком своего наставника,

Фердинанда II, и его приверженца, Сигизмунда III:

„Очень удивляет меня, что иноверцы, обнадеженные вполне отеческою декларацией

короля, желают чего-то нового, готовые уничтожить состоявшиеся постановления ради

своих претензий. Они думают, видно, что мы больше стоим за какую-нибудь привату,

нежели за веру. Я, не внеся на сейм никакого приватного дела, предпочитаю, чтобы

погиб и сейм, и оборона отечества не состоялась, чтобы даже королевство и весь мир

пропали, нежели чтобы Бог и. вера были ' оскорблены".

Пораженные такими словами, присмирели протестанты, и потом была прочитана

декларация воеводств о налоге для регулярного войска. Наступившая ночь побуждала к

заключению сейма, когда Оссолинский внес мнение короля об уплате долга,

сделанного им на регулярное войско. Не соглашались на это Позяанское и Русское

воеводства, советуя королю требовать возврата своих денег от тех.

107

кто убедил его воевать с Турцией; и король, опасаясь, чтоб они не испортили ему

всего дела, послал маршалу Посольской Избы повеление—как можно {'скорее

приступить к распущению сейма.

„ Постановление о квартяном войске развязало королю в известпой степени руки.

Этим постановлением сейм возвратился к закону 1643 года, который заключался в

следующем:

„Определяя средства для общественной безопасности, поданный о том ad archivum,

за подписью примаса и посольского маршала, скрипт властью нынешнего сейма

одобряем. Наши печатари (канцлеры), подскарбий и гетманы обязаны будут поступать

согласно с опым скриптом, который будет действителен только до следующего сейма".

Общественной безопасности в настоящее время угрожали' Татары вместе с

турецким султаном, домогавшимся для них дани, которой сословия не постановили

давать. Насколько, велика была отсюда опасность, это зависело от усмотрения короля,

коронного гетмана и сенаторской рады, которая, с 1 июля, состояла из одних

королевских приверженцев: киевского бискупа, Станислава из Калинова, воеводъ—

Мстиславского, Николая Абрамбвича, мальборского, Якова Вейгера, каштеляновъ—

каменецкого, Петра Фирлея, Волынского, Казимира Беневского, и еще двух менее

важных. С согласия этой рады, король мог, на основании упомянутого постановления,

готовиться к оборонительной войне и, как того домогался, перейти к паступательной.

Ближайшим следствием сейма 1647 года была аудиенция, данпая 20 июня ханскому

послу, в тронной зале, в присутствии сенаторов. Переступив порог залы в

сопровождении своих товарищей, посол будущего властителя Польши, Исламь-Гярея,

упал на колепи и ударил о землю челом; потом, сидя, представил через толмача

желания хана. Отказали в них решительно, и велели послу выехать без всякого ответа

на ханскую грамоту. Посол просил дозволения поцеловать королевскую руку; но ему

дозволили только коснуться края королевского плаща. Поцеловал он с товарищами

своими край воролевской одежды, ударивши сперва трижды челом о землю; по, вышед

из залы, сказал, что эту аудиенцию считает объявлением войны, и грозил, что хан, с

помоицыо султана, сам приедет за гарачем в Варшаву. Ему отвечали, что Поляки

приймут его, как подобает, и потому не посылают подарков, которых он требует.

108

Трагикомическое явление представляла величавая Польша, дорываясь, накануне

своего падения, к обладанию империей Палеологов. Признаки Польского Разорения,

далеко превзошедшего Московское, паметились тогда уже выразительно. Обыкновенно

думают, что еслибы кто-нибудь из полновластных панов догадался убить „страшного

человека4*, Хмельницкого, передовые в Европе борцы за подавление свободной

совести и процветание свободы личной, Поляки, благоденствовали бы в своей

республике доныне. Но между козаками, кроме Хмельницкого, были Цари Наливай,

были дивные воины Сагайдачпые, были непостижимые в воинском искусстве Гуни.

Русские таланты, не имея простора в иезуитском государстве для его строения, должны

были проявить себя в деятельности разрушительной.... Да и кроме козацких буйтуров,

Польша была полна буйтуров панских, все-таки наших Русичей, втянутных так или

иначе в состав этого „духовнаго*, ксендзовского государства. Гиганты сильной воли и

боевой энергии, они проявляли свое бурное величие в борьбе с разрушительным

разливом русскотатарского козачества; но сами были готовы разрушить Польшу из-за

той дикой свободы, которую Поляки считали верхом человеческого благополучия, и

которую опи внедрили с одной стороны в жолнерах, с другой—в козаках.

Это мог видеть каждый, у кого были бы глаза, и на последнем, едва не

расстроившемся сейме. По рассказу покойного ПИайнохи, самого талантливого из

польских историков, одно событие кончившееся на этом сейме благополучно,—

подобно пролетевшей таинственно буре, бросило на польскую будущность такой же

кровавый свет, как и глухо ревущая покамест в отдалении буря козацкая, дававшая о

себе знать переговорами орды днепровской с ордою крымскою. В сравнении с этим

зловещим эпизодом, все перипетии двух последних сеймов теряют свою

антигосударственную выразительность, и я перескажу его со слов Шайнохи, давая, во

всех подобных случаях, предпочтение органу тех, которые заинтересованы в

характеристике события ближе нас, Русичей.

Был у короля Владислава 1Y известный любимец, Казаыовекий, связанный с ним

тесною дружбою с самого раннего возраста. Когда еще при Сигизмунде III, была

завоевана московская Северия, королевич Владислав выпросил у отца для

Казановского обширные дббра, называвшиеся РОМБОМ. Лет пятнадцать пользовался

Казановский спокойно королевским пожалованием; но в эти годы возмужал князь

Иеремия Вишневецкий, и предъявил старинное право свое на уоменские добра,

опиравшееся на такия данные, что на них вовремя

109

оно не обратили никакого внимания. Вишневецкий был уже славным воином. В

битвах с козаками на Суле и Старце в 1638 году он был правой рукою Николая

Потоцкого, а в поражении Татар под Охматовым помог Станиславу Копецпольскому

настолько, насколько Сагайдачпый Ходковичу—под Москвою. Слава означала в

Шляхетском народе силу, и славный воин повелел своим слугам запять Ромен. Способ,

к какому прибегнул князь Вишневецкий для овладения королевским пожалованием,

мог выработаться только в Польше, которой паны унаследовали кулачное право наших

удельных князей.

В один прекрасный месяц (разсказывает Шайноха), летом 1644 года, в

„губернатору* роменских добр явился, в виде гостя, приятель, принадлежавший к

партии Вишневецкого. Пан губернатор угощалъ» его ужином, к которому, по

счастливой случайности, подоспел другой, третий, четвертый гость, все старые

знакомые губернатора. Но когда встали из-за стола, гости просят пана губернатора

остаться ночевать у них, и в то же самое время столовую наполнили княжеские

жолнеры. Многочисленной дружине непрошенных гостей мудрено было дать отпор, и

губернатор считал себя еще счастливым, что и импровизированные обладатели замка

выпустили его за ворота живым и здоровым. Ему был дан торжественный наказъ—

объявить своему пану, что князь Иеремия Вишневецкий занял Ромен по праву

наследства.

Весь королевский двор пришел в волнение от самоуправства пограничного магната.

Вся Польша наполнилась рассказами о сеймовых замешательствах по поводу вражды

королевского любимца с великим воином. С 1644 года не переставала эта вражда

занимать законодательную власть и обнаруживать ничтожество власти

исполнительной. Вишневецкий был объявлен банитом, но, как ни в чем не бывало,

появлялся в Варшаве и даже в королевском дворце. Король только тем и мог явить свое

неудовольствие, что не захотел с ним видеться. Дело в том, что если одна половина

Польши стояла за королевское пожалование, то другая рукоплескала презрению

воинственного магната к власти закона. Это засвидетельство: вали провинциальные

сеймики, заговорившие в пользу Вишневецкого, лишь только разослал он по всему

государству письма. Наконец король, с большим трудом, примирил врагов, присудив

Ромен Вишневецкому, с тем чтобы он уплатилъ» Казановскому 100.000 злотых.. Это

было сделано в силу решения луцкого сеймика, который дал строгий наказ послам

своим, „чтобы лучше рвался сейм,

нежели чтобы Вишневецкого удалили каким-либо декретом от владения

роменскими добрами, отнятыми у Казановскаго".

„По тогдашнему воззрению на вещи" (говорит Пайноха) „такая мировая сделка

была самым постыдным заключением процесса: ибо в подобных случаях магнаты

ратовали не столько за самые добра, сколько за то, чтоб устоять на своем. Затеяв раз что

бы то пп было, надобно было упорствовать до конца, не обращая внимания на

всяческие оттуда опасности для себя и хоть бы даже для государства... Казановский за

мировую с Вишневецким взял деньги, а такой торг за претензию, за punkt honoru,

подорвал его панскую репутацию у шляхты. Сам король, после их мировой, перешел па

сторону Вишневецкого, как это известно из дневника литовского канцлера. „„Взявши

100.000 злотыхъ" (пишет канцлер) „Казановский подвергся презрению короля и

других... Умеет Вишневецкий побеждать н врагов отечества, и своих собственныхъ"".

„Однакож (замечает красноречивый историк) от таких домашних побед дрожали

стены дома", и о таком дрожании непрочно построенного государства рассказывает

еще более многозначительный пример магнатского гайдамачества со стороны того же

Вишневецкого.

Через год по захвате Ромна у Казановского, захватил князь Вишневецкий у своего

швагера, коронного хорунжого Александра Копецпольского, добра гадяческие. Пан

хорунжий позвал нана воеводу на сеймовой суд 1646 года; по Вишневецкий уклонился

от суда под предлогом болезни. В 1647 году коронный хорунжий готов был сорвать

сейм, если князь не присягнет, что действительно в прошлом году был болен; а

читатель помнит, что оба магната прибыли судиться с железными доказательствами.

Литовский канцлер выразился об этом лаконически, как о деле, не поражавшем

тогдашнего Поляка: „5 мая прибыли в Варшаву воевода русский и коропный хорунжий,

которых ассистенция заключала в себе 5.000, ради неприязни их между собою".

Присягнуть по требованию швагера для магната, не знавшего никакого

принуждения, было таким унижением, что после того оставалось только убить

соперника среди Сенаторской Избы, па что Вишневецкий и решился.

„Узнав об этом требовании" (записал в своем дпешнике дворяпйн Вишневецкого,

Машкевич, и польский историк не нашел в его показании ничего невероятного), „князь

всячески старался уклониться оа присяги (xi№їo zabiegaи rуїno, їeby nie przysiкgaи),

одна-

111

кож, по причине упорства пана хорунжого, не мог склонить его исх атому. Но

сохрани Господи Боже! была бы бездна зла из-за этой присяги. Ибо с вечера, перед

судом, князь Вишневецкий, собравши всех слуг, которых было с ним до 4.000,

собравши всех, кроме пехоты да мелкого народа, сказал всем речь и просил, чтобы все

стояли за него и смотрели на его почин, а потом кончили, что он иачпет. Ибо объявил

то, что, если присягну, то, вставши, тотчас ударю саблею хорунжого и буду сечь всех,

кто бы за него стоял, хотя б и самого короля, а вы все до единого, дворные слуги и

молодежь, протеснитесь в Сенаторскую Избу и мепя поддержите. И было бы все это,

еслибы присягнул. Но сам король Владислав IV с панами сенаторами постарались,

чтобы хорунжий не настаивал на присяге®.

„Яко акт доброй воли® (замечает Шайноха), „эта уступка не вредила в

общественном мнении Конецпольскому®.

Литовский канцлер, в своем дневнике доканчивает характеристику обоих

соперников. Русский воевода овладел Гадячем за то, что коронный хорунжий присвоил

себе Хороль, который прежде принадлежал к добрам князя Вишневецкого, но

сеймовым декретом обращен в королевщину. Не смотря на готовность Вишне • вецкого

к неслыханному покушению, в возможности которого никто не сомневался, король

настолько ценил и боялся бывшего банита, что назначил во дворце домашния заседания

сенаторов, расположенных к одному и другому сопернику. После многократных сходок,

насилу согласили их к тому, чтобы князь отдал гадяческие добра хорупжему, а

хорунжий уплатил князю за хорольские добра 100.000 злотых. „О примирении ихъ®

(пишет литовский канцлер) „долго мы хлопотали и насилу обоих уговорили

поблагодарить короля за интерпозицию своего достоинства. Итак, взаимно обнявшись,

не знаю, искренно ли, расстались они: ибо хорунжий сказал мне: „Что пользы в этом

мире, который скоро запылает еще большею враждою? И потом, пе побеседовав, оба

выехали из Варшавы®.

Оставалось уже только двенадцать месяцев до кровавого мая 1648 года, в котором

враждующие паны должны были мириться для того, чтоб отстаивать свою

колонизацию против собственных подданных.

Глава XIV.

Пророчество о гибели Польши от унии.—Вопрос церковный и вопрос козацкий.—

Вершитель козацких бунтов. — Свидание короля-демагога с козаком-демагогом.—

Надежда на восстание Болгарии.—Козако-татарский союз против Речи Поснолитой.—

Козацкия досады на украинскую шляхту.—Пограничные сношения Польши с

Москвою.—Панское войско идет против козацкого.

Оба заговорщика против „свободного королевства, населенного доблестными

Поляками в открытых полях и окруженного только стеною любви и единодушного

между сословиями доверия*; оба казуиста, пользовавшиеся для своих личных целей

неурядицей олигархической республики и её неспособностью к государственности; оба

великие мужа, которые могли бы спасти свою польскую отчизну, даже и накануне

уготованной ею себе гибели, еслиб не были эгоистами и трусами,—решились отныне

действовать под половом глубокой тайны, и потому осталось весьма мало письменных

следов от их последней игры в политику.

Покров глубокой тайны лежал и на козацких делах того времени. В качестве

преданных королю подданных, козаки сделались наконец главным орудием для

принуждения Королевской Республики к Турецкой войне. Как много значили они

теперь у короля, видно из одного того, что для сношений с ними послал он такого

человека, которого никто не мог бы заметить ни в Лондоне, ни в Риме, ни в Венеции и

Вене.

Но с козаками, кроме военного ремесла их, соединялся у Поляков погибельный для

олигархии церковный вопрос. Возник этот вопрос, как надобно думать, в умах

московских собирателей Русской Земли, и обнаружился в Киеве внезапным

восстановлением православной митрополии чрез посредство Сагайдачного. Теперь он

опирался уже не на таких людей, какими были творцы „Советования о Благочестии", а

на таких, каким явился Петр Могила с его

113

питомцами и креатурами; только Малороссия наша не была успокоена с

религиозной сторони митрополитом, созданным родственниками магнатами.

Монашеские вопли о „наступлении Ляхов на християнскую веру" подхватывали

зложелатели „панов Ляховъ", запорожские крамольники, питомцы целого ряда козако-

панских усобиц, и, вместе с бегавшими к ним банитами да инфамисами, усердно

ширили эти вопли в козацких кошах, куда не имели ходу ни попы, ни чернецы. Огласив

Малороссию при „яровитом католике", монашеские жалобы не переставали

раздаваться и при том короле, которого латинские клерикалы заподазривали в

покровительстве всем ересям.

Один из „юродивых ради Христа" игуменов, Афанаеий Филипович, видел погибель

Польши не в „козацких войнахъ", которые он, подобно многим таким, как он,

энтузиастам, приписывал введению унии, а в самой унии, потворствуемой, по его

словам, даже православною иерархиею. Строгий аскет, бессребряник и вечный

богомолец, Филипович вообразил себя пророком, посланным от Бога предостеречь

короля Владислава от страшной участи, которая должна постигнуть народ его. Не

допускаемый к королю не только светскими папами, но и собственными духовными

„старшими", Филипович зашил свое пророчество в зеленый атлас и бросил Владиславу

в карету. Дерзновение свое оправдывал он словами, которые дают нам попять, что в

православном духовенстве произошло, при Петре .Могиле, такое же деление, какое при

князе Василии постигло православников панов, то есть, что духовные верховники

носили на себе, уже только образ древнего русского благочестия, духа.,же

его.отверглись.

„Некоторые" (писал Филипович) „обращаются ко мне, убогому человеку, так:

Почему ваши вдадыки и старшие отцы не домогаются того, чего требуешь один ты,

ничтожный?... Так, правда! Но не моя вина, что меня всемогущий Бог назначил и

послал к вашей королевской милости с объявлением святой воли Его, подобно тому, как

убогий человек Нафан был послан к царю Давиду", и т. д.

Это было еще в 1645 году. Юродивого игумена, за его безумное, как тогда казалось,

предсказание, держали по нескольку недель в тюрьме. Но он вырывался из-под надзора

тюремщиков, бегал (по собственному рассказу) выпачкавшись в грязной луже нагой, в

одном клобуке и монашеском параманте, по Варшаве и кричал: ^Горе проклятым и

неверным (Ѵэе; maledictis et infidelibus)"! По королевскому распоряжению, Фшшповича

отправили в Киев къ

т. п.

114

Петру Могиле, а Могила поместил его в отдаленном от Украины Берестовском

монастыре, то есть возвратил в ту самую Литовскую Брест, откуда и распространилось

волнение между православным духовенством посредством „синодовъ" и объявления

церковной унии *).

Напрасны были все старания правительства успокоить эти волнения: причины их

таились в „делах давно минувших дней". Ни потачки архиереям, посвященным

иерусалимским патриархом в виду ставленников римского папы, ни признание их

законности в лйце Петра Могилы, ничто не переменило вкоренившагося в народпой

массе убеждения, что паны о том только и думают, как бы „христианскую веру

переменить на римскую". Правительство, озабоченное денежными затруднениями

своими и борьбою шляхетских партий, не удостоивало даже прислушиваться к толкам

русского простонародия, руководимого своим убогим и озлобленным духовенством; а

между тем эти толки смешивались в темных умах с козацкими вымыслами о

поголовном истреблении коронным войском таких местечек, как Лысянка, об избиении

панами жолнерами встречавшейся на походе Руси единственно за то, что она Русь> о

предположении вырезать все православное население Украины вплоть до московского

рубежа и тому подобных ужасах. Две пропаганды, исходя из разных источников и

побуждений, приводили украинскую городскую и сельскую чернь к ненависти и,

можно сказать, освящали в её сердце ненависть к тем, кого называла она Ляхами, в

отличие от тех, кого разумела она под именем Руси. Недоставало только случая к

широкому бунту. Этот случай готовил король с премудрым своим канцлером.

Неожиданно скончался митрополит, с помощью которого Владислав надеялся

оторвать схизматиков от константинопольского патриарха, дабы потом привести их к

такой унии, которая была бы прочнее устроенной Сигизмундом в Бресте. Ревностные

католики не любили Петра Могилы. Им не было дела до его важного, в историческом

смысле, для тс, ирак и в князе Острожском, единения с римскою церковью путем науки,

общежития, родства и национальности. Еще больше не любили Петра Могилы унияты,

у которых отнял он вдруг столько хлебов духовных. Но с Замой-

*) В Московской Патриаршей библиотеке хранятся записки Филиповича,

ожидающие издания.

115

скими, Потоцкими, протестантами Радивилами и окатоличившимися

Вишневецкими он был связан родством и наследственною зажилостью. Это и было

причиною, что никто, а всего меньше сам он, не беспокоил сеймов напоминанием о

козаках, из которых Кисели да Древинские, заодно с протестантами, делали „опекунов

греческой Церкви11 в Малороссии, стращая своих религиозных противников исчужа,

как стращал и Сопига Кунцевича. Смерть законного, хоть и „схизматическаго",

киевского митрополита заставила короля, в начале 1647 года, с согласия нунция,

назначить съезд в Вильне, с целью компромисса между „схизматиками" и униатами.

Малорусский пан Иоаким Ерлич, владелец лежащего не вдалеке от Киева местечка

Ходоркова *), был один из тех представителей православного движения, которые, с

благими намерениями, содействовали, как и Петр Могила, ополячению Малороссии.

Ерлич участвовал в сеймованье 1647 года, и ему надворный маршал, Казановский,

подарил копию состоявшагося в Вильне компромисса. В своих воспоминаниях,

писанных попольски, под названием Latopisiec, он говорит следующее:

„Средство для общего умиротворения, предложенное съездом в Вильне, состояло в

том, чтобы никто из Руси греческого обряда не произносил символа веры с прибавкою

и от сына исходящего Духа Святого; чтобы никто из Руси не порицал и не упрекал

латинников ересью за прибавку и от Сына; чтобы каждый греческого исповедания

Русин говорил, что Святый Дух есть Дух Отца И исходит через Сына, и никто из

латинников не упрекал бы его за то в ереси; чтобы все в Руси греческого исповедания

веровали в третье место, в котором души задерживаются для покаяния, или для

разрешения, и нуждаются в молитвах верных, но никто не должен веровать, что в том

третьем месте есть огонь, а может разуметь огонь не огнем. Вся Русь греческого

обряда, находящиеся в подданстве у короля, должны быть под властию патриарха

константинопольского, но с условием,—что патриарх будет веровать, как написано

выше; что патриарх будет верным, то есть христианином; что будет посвящен по

правилам и будет избран один; что после своего посвящения пошлет к польскому

королю, к митрополиту и епископам русским, и объявит, что такъ

*) В наше время это местечко принадлежало Константину Свидзинскому, которому

историография обязана, между нрочим, и сохранением летоишси Ердича, требующей

более полного и точного издания.

116

верует, как написано выше. Тогда только вся Русь греческого обряда будет ему

послушна, а все другие пункты веры, церемонии, обряды, согласно обычаю восточной

церкви, должны сохранить ненарушимо, без всяких новых выдумокъ".

Каждому из нас, православных, ясно, что этот компромисс был тем же отлучением

паствы от константинопольского патриарха, которое хотели сделать посредством

патриархата малорусского. Теперь король намеревался, все с той же целью, испросить у

константинопольского патриарха согласие иа учреждение в Полыпе экзархата для

Русинов. Всегда злотворное для Польши внушение папского нунция, или папских

духов тьмы—иезуитов, обнаружилось при этом в намерении избрать экзарха

схизматикам вместе с унитами, или же, чтобы его назначал сам король, а с икру должен

был он получать явно—или от местного клира, или (как этого желали унияты) от

константинопольского патриарха, а потом „другую сакру, преподанную папою, от

короля, хотя б и тайно, ради спокойствия совести".

Эти пункты были предложены на сейме русской шляхте (о мнимых опекунах

греческой церкви в Малороссии никто не думал, не думал даже и король, нуждавшийся

в козаках) и выбранному его электу, Сильвестру Косову, которого король, в конце

сейма, наименовал киевским митрополитом. На том же сейме состоялось

постановление, в котором король обещал дизунитам привести в исполнение все права

греческой религии, и с этой целью назначил из сейма коммиссию, которая должна была

притязания схизматиков рассмотреть на месте.

II вот коронный канцлер выехал в Украину, чтобы склонить на месте малорусскую

шляхту греческой веры к принятию Виленских пунктов, чтоб облегчить и проложить

дорогу КОММИССП, выбранной сеймом, с целью введения в жизнь признанных за

дизунитами прав, и, наконец, чтоб исследовать на месте несправедливости, какие они

терпели.

Королевский дворянин Освецим, великий поклонник Оссолинского, вспоминает об

этой миссии канцлера так:

„В августе 1647 года коронный канцлер выехал из Варшавы в задуманную давно

дорогу на Заднеприе, в Батурин, Конотон и другие находящиеся там свои маетности,

которые он держал ленным правом. Тайная же цель этой поездки была вот какая. Так

как королю его милости не удалось в прежние годы присоединить к своей церкви всех

еретиков, то он возжелалъ

117

присоединить обратно к римской церкви греческую веру, которую так давно схизма

от неё оторвала, с намерением при этом случае вместе присоединить дизунитов к унии

и прервать оную козацкую лигу с Татарами. Когда у него в переговорах с некоторыми

панами русских краев и даже с митрополитом киевским явилась великая и вероятная

надежда, упомянутый канцлер, желая привести это как можно скорее в исполнение,

изобрел себе предлог осмотреть заднепровские свои маетности, дабы, под этим

предлогом, тем скорее с ними переговорить и предложить способы (media) для

удовлетворения обеих сторон, сносясь с киевским митрополитом, с Адамом Киселем и

Максимилианом Бжозовским,—которому обещал киевскую каштелянию, *) дабы его

тем более заохотить и на свою сторону привлечь,—яко с старшими главами греческой

религии. В чем они не только великую—дай Бог согласие—надежду, но назначили и

время для публичного трактата на день 16 (6) июля будущего (1648) года. И хотя это

держали в великом секрете, но, так как все дела пана канцлера—хотя-бы были и самые

святыя—возбуждают к нему немалую зависть, то и эта заднепровская поездка

возбудила между шляхтою разные против него подозрения".

„Великий секретъ" не позволил Оссолинскому быть* лично в Киеве и других

близких к нему местах. Операционным базисом тайных сношений служил канцлеру

Батурин, в котором памятником его пребывания осталась данная им Крупецкому

монастырю грамота. Через полстолетия с небольшим, отсюда вел такия же покрытые

глубокою тайною сношения Мазепа. Приезжавшие к нему иезуиты останавливались в

30 верстах от Батурина, в селе Оленовке. Может быть, так поступали и агенты

преемника Могилы, продавая нашу отеческую церковь папистам.

Католические же подозрения, о которых говорит Освецим касались другого дела,

которое обработал Оссолинский, прикрываясь делами' экономическими, а, может быть,

и церковными. Его в последствии обвиняли, что главною целью поездки его в Украину

были договоры с козаками. Враги упрекали его за это в измене государству, делали его

ответственным за бунты, поднятые Хмельницким, и за все несчастия, постигшие Речь

Посполитую в последние

*) А Киселя той же дорогой прочили из киевской каштелянии на брацлавское

воеводство.

118

годы. Приятеля не были в состоянии оборонять его и освободить от упреков ы

подозрений, которые, в страшном раздражении общества, разрослись до того, что их

повторяли наконец и люди беспристрастные. Даже украинские землевладельцы,

которым легче было пронюхать, что делал в Украине королевский наперсник, считали

его виновником Польской Руины. Опасаясь в Печерском монастыре от разлива

Хмельнитчины, прибежавший туда из Ходоркова пешком Ерлич писал в своих

воспоминаниях: „Что сделалось в Польской Короне от хлопства, то все через короля и

гнусного изменою канцлера, человека безбожного,—эта распря и гибель Польской

Короны и столь великое кровопролитие,' поругание и посмеяние от иноземных соседей,

что собственные хлопы и подданные завоевали нас и обратили в ничто".

Про канцлера говорили публично, что по его внушениям король, с помощью

Козаков, хотел отнять у шляхты свободу и ввести монархизм наследственный. Между

обвинителями короля и его советника были и такие, которые утверждали, что король

дозволил козакам увеличить число их войска для того, чтобы, в случае несогласия

сейма на Турецкую войну, козаки не послушались королевского иовеления прекратить

набеги на Турок и Татар. Король выступил бы в поход под предлогом их усмирения,

вошел бы с ними в переговоры и склонил бы их к повиновению позволением воевать с

мусульманами. Козаки сделались бы тогда авангардом королевского войска, которое

Владислав повел бы в Турцию с преданными ему панами, не заботясь о меньшинстве

противников Турецкой войны. А современный французский посол рассказывал своему

соотечественнику, Петру Шевалье, в Варшаве следующее:

„Ходили слухи, по мнению некоторых, весьма правдоподобные, что король, желая

еще однажды поднять давнишний замысел похода на Татар, вошел в соглашение с

Хмельницким, и что Хмельницкий действовал по его воле и повелению, начиная бунт с

тою целью, чтобы доставить королю повод к набору войска против Козаков. Войдя в

Украину, намеревался он присоединит Козаков к своему войску, которое, будучи

предводимо иностранцами, или приверженцами короля, не заботилось бы о воле и

повелении Речи Посполитої!, а пошло бы с королем в Крым и потом против Турок, чтб

неизбежно привело бы к наступательной войне. Между тем Хмельницкий, видя, что

письма, которые послал он с жалобой о козацких и своих собственных обидах, при

всей покорности, с которой были писаны, не имели никакого последствия, напри-

119

тив, коронный гетман готовился против него,—перестал доверять собственным

силам, и призвал на помощь Татар, которые зимовали в Диких Полях и ждали удобного

случая, чтобы распустить по Украине загоны”.

Сколько правды, преувеличений и прибавок во всех этих толках, мудрено сказать,

не имея письменных свидетельств о деятельности Оссолинского в Украине и зная, как

он умел себя маскировать еще в положении путешествующего школьника. Несомненно

одно —что Оссолинский договаривался с козаками. В этом убеждают историка не

только достоверные свидетельства, но и самая необходимость договора, указанная

обстоятельствами.

Десять лет уже, так называемая, козацкая Украина была в глухом, но постоянном

бунте. Хотя такие люди, как Димитрий Гуна, отчаялись в возможности соединить еще

однажды рассеянную козацкую орду и призвать к ней на помощь орду татарскую, но

наследственная привычка многих десятков тысяч людей питаться „козацким хлебомъ”

могла быть подавлена—и то нескоро—привычкою к трудовому хлебу только под рукой

таких великих хозяев, какими были московские собиратели Русской Земли. Кроме того,

в Королевской Республике доступ к дигнитарствам, соединенным всегда с обильным

кормлением, имелитолько шляхтичи-землевладельцы; люди же, теснимые

можновладниками и заедателями шляхетского имущества —ксендзами да

католическими монахами,—по утрате земельной собственности, обращались к

исканию хлеба козацкого. У нас в России не только высшая и низшая старшина

козацкая вошла в состав привилегированного сословия, но даже два сына козелецкой

козачки Розумихи, очутясь, царскою волею, на высших ме стах, как и некоторые

простолюдины великорусские, были приняты древними сановитыми барами в родство

и дружбу. В Польше, как мы видели, знатная шляхта не хотела забыть, что музыкант и

поэт Фантони—итальянский мужичок, не смотря на то, что король сделал его своим

секретарем, а церковь католическая возвела в каноники. Там даже таких деятелей, как

Жовковский и Конецпольский, паны, наследовавшие „великия имена”, называли

людьми мелкими. Следствием „столь хорошо обдуманного государства” было то, что

40.000 Козаков Сагайдачного, этот „розовый венокъ” на головах победителей турецкого

Ксеркса, были заперты. в тесном пространстве Чигиринского, Корсунского и

черкасского староств, и не только не входили в состав государственных сословий, как и

торговые классы, но, за исключением 6.000 реестровпков, считались паи-

120

скими, или, что все равно, старостинскими подданными. Каковы бы ни были козаки

по своему разбойно-воровскому быту, но государство, обязанное им столько времени

славою побед и завоеваний, должно было бы позаботиться о них по крайней мере

настолько, чтоб они, в диком отчуждении своем, не терзали, как выражались паны,

„внутренностей" этого государства. Вместо того, им вечно не доплачивали скудного

жолду; вместо того, Полыпа обрекала на тесноту и убожество, даже тех реестровиков,

воспитанных в школе Конашевича, Сагайдачного, которые были способны орудовать

целыми армиями и, как Дмитрий Гуяя, совершали почти невероятные подвиги

военного искусства. В ваше время говорят это сами Поляки: нам остается только

повторять их признания.

Низойдя, волею законодательной шляхты, до уровня пренебрегаемых украинскими

лыцарямгь „хлеборобовъ" и „гречкосеевъ", козаки Сагайдачного (так величали их и по

смерти великого наездника) влияли на своих товарищей по убогому ничтожеству столь

же вредоносно для „доблестных Поляковъ" Оссолинского, как и наши голодные попы

да монахи, в виду пожирателей русских духовных хлебов. Это было тем опаснее для

Королевской Республики, что и между панскими мужиками было множество воинов,

которых руками паны „граничились" между собою, оборонялись от Крымских и

Буджацких Татар и, сверх того, хаживали с ними помогать Баторию, Сигизмунду и

Владиславу в их прославленных походах. Этим способом интересы козатчины мало-по-

малу сделались интересами громадной массы украинского населения, и в виду так

называемого народа Шляхетского явился даже в летописях и документах столь же

несообразно называемый народ Козацкий.

Очевидно, что Украина, при таком положении общественных дел, находилась в

постоянном, немом покамест, заговоре против государства, которому принадлежала, и

которому была обязана цветущею колонизацией своих ‘ пустынь; а так как Речь

Посполитая успокоить Козаков не хотела и, по своей тройственности, не могла, то

взрыв повсеместного бунта был только делом времени.

Гетман Конецпольский держал козачество в железных, но, по отношению к

реестровикам, справедливых руках, и заставлял его быть послушным. Будучи

доблестным воином, он умел ценить, как мы видели, воинственные доблести Козаков

даже и в то время, когда усмирял их бунты. Он их оборонял и от их собственных

демагогов, по нынешнему кулаков, и от наглых въ

121

пользовании своими правами шляхтичей. *) Он их награждал и землею и другими

„подарками на саблю“... „Но, зная ненадежную верность ихъ“ (привожу слова

Освецима, служившего в звании маршалка гетманского двора), „зная их завзятую

злость и обычную готовность к бунту, старательно наблюдал за их делами и

приватными поступками, дабы заблаговременно предупреждать возможность события.

И, хотя они, чуя над собою бдительную стражу, поступали весьма осторожно в своих

замыслах, однакож не могли уберечься, чтоб ему не были известны сокровеннейшие

дела их чрез посредство шпионов, размещенных в самой среде их. Этим способом

узнал гетман, что козаки, желая вырваться из-под своего ярма, и не смея рвануться

собственными силами, наученные давнишними поражениями, начали трактовать с

Татарами о союзе, обещая поддаться им, лишь бы Татары искренно им помогали

воевать Ляховъ".

С целью разорвать этот союз, коронный гетман находил возможным дозволить

козакам идти на море, советовал королю войну с Татарами и завоевание Крыма.

Король сохранил в тайне известие Конецпольского о козацком замысле, сознавая

себя, в свою очередь, вольным козаком, которому, за все боевые заслуги,

законодательная шляхта связала руки. На козацкую завзятость рассчитывал он всего

больше в Турецкой войне. Мы уже знаем, что, по смерти Конецпольского, он вызвал в

Варшаву Барабаша, Вирмена, Нестеренка и—как его называли в народе—Хмеля; что

они обещали королю 100.000 войска, и что король дал им за это весьма важные

обещания, подкрепленные венециянскими талерами. Была ли в ночных переговорах

речь о козакотатарском союзе, и как стоял Хмель с тремя своими товарищами

относительно этого темного вопроса, мы ничего не знаем. Но королевские обещания и

поход на Черное море, устроенный на полученные в Варшаве деньги, произвели в

козацкой среде великое движение, и так как не было уже на свете великого гетмана,

который даже на козацкий заговор с Татарами смотрел с уверенностью в могуществе

своего режима, то движение между козаками перешло в бурные волнения , грозившие

бунтом.

Этот момент Николай Потоцкий изобразил, в письме к подканцлеру Лещинскому,

такими словами:

*) Сам Хмельницкий упомянул об этом в своем „Реестре козацких Кривдъ", о

котором будет речь ниже.

Т. II.

122

„Надобно было мне удержать Запорожское Войско в повиновении... так как, по

смерти святой. памяти коронного гетмана, распространился слух, что все войсковые

должности будут отменены; однако, эту искру тотчас потушилъ®.

Искра бунта была потушена, очевидно, не чем иным, как допущением тайной

вербовки в козаки со стороны Потоцкого, задобренного в пользу королевских

замыслов, по которым козацкое войско в первый же год войны предполагалось

увеличить до 20.000.

Вербовкой, поукраински затяганъем в козаки, должен был заниматься не кто другой,

как писарь Запорожского Войска., который вписывал годных людей в войсковой реестр.

Он мог принять и вписать столько, сколько ему было угодно, если только в его

реестровку не вникал королевский по козацким делам коммиссар, и это было тем легче,

что новонабрапных затяжцев не нужно было сзывать в полки: они ждали „покилка® по

своим жилищам.

Зная московское (1618), хотинское (1621) и смоленское (1683) сверхштатное

затягиванье в козаки, Еадобно думать, что, по коро.левской регуляции 1647 года, 6.000

реестровиков должны были оставаться под властью королевского коммиесара и

польских полковников, согласно ордииации, а 12 и до 14 тысяч новых затяжцев,

называясь также Запорожским Войском, состояло бы под начальством козацкого

гетмана и козацких полковников. Этим способом король не нарушал постановления

Речи Посполитой, столь важного и столь чувствительного для шляхты (Оссолинский, в

знаменитой своей пропозиции, причислил это постановление, как результат усмирения

Козаков, к королевским благодеяниям) и вместе с тем удовлетворял Козаков, не думая,

как не думали и во времена оны, о последствиях сверхштатной вербовки. Она, в глазах

псевдонравительства польского, была то же самое, что и вербовка, под нужду,

жолнеров посредством приповедных листов, а между тем домогательства Козаков об

увеличении реестра и назначении избирательных предводителей—совпадало с

интересами короля, так как было известно, что, стоило толькЬ дозволить козакам

избрать гетмана и собственных полковников, число их тотчас виростало втрое и

вчетверо. Под разными видами, под видом родичей, козацких чур, пастухов, погонцев и

т. и., они принимали к себе тысячи и тысячи людей, которых исчислить и выискать не

было возможности. Гетманом новых Козаков, вероятно, под скромным именем

„козацкого старшаго®, был тогда назначен войсковой асаулъ

123

Иван Барабаш, а писарем остался Богдан Хмель, для польского благозвучия

зовомый Хмельницким.

Столько, не больше, определенности допускает изучение неопределенной

сумятицы, в которой зародилась истребительная во всех отношениях наша

Хмельниччина.

Польская историография называет Хмельницкого, по его дальнейшим действиям,

превосходным вождем, несравненным организатором и политиком, мастером

изобретательности и предательства. Мы, питомцы гражданственности москворусской,

сторонясь и от панской, и от козацкой славы одинаково, принимаем это мнение без

поправок. Кому, как не Полякам, знать, что такое был Хмельницкий? Родной наш

Хмель, выросши на возделанной иезуитами почве под именем Хмельницкого, был

продуктом культуры польской, продуктом того политического разврата, который резко

бросается члену нынешняго* велико-и малорусского общества в глаза и под

королевской мантией, и под козацким кобеняком. Поляки, прежде наших

разъединенных и перепорченных ими предков, отличили Хмельницкого в толпе ему

подобных Козаков. Они возвели его на самое высокое место, какое только мог занимать

козак в Запорожском Войске, обезгетманенном и разжалованном, по сеймовому

постановлению, в хлопы. Они, устами блестяще образованного Радзеёвского,

рекомендовали его особенному вниманию своего короля. На нашу долю, в оценке

опьянившего козацкую орду Хмеля, остается только кровь, пролитая лучшими из

наших малорусских и великорусских предков но милости его предательской политики,

да к тому еще превращение цветущих областей в безлюдную и голодную пустыню, да

несметный ясыр, которым он оплачивал татарскую помощь, да крайняя деморализация

не только наших мирян, но и самого духовенства малорусского... Если сердце Поляка

сжимается при мысли об этой демонической личности, то пускай оно утешится хоть

малорусским признанием национального позора в той славе, которою козакующая

пресса покрыла ИсламГиреева сподвижника; пускай утешится хоть вечным нашим

со;калением о реках неповинно пролитой и погубленной ясыром нашей крови, ничем

невознагражденной и никем неотомщенной.

Что касается воинской и политической характеристики нашего Хмеля, то он •

сделался вершителем попыток предшествовавших ему бунтовщиков, очевидно, без

определенного плана действий, в силу течения жизни, которая слишком долго

подчинялась панской неурядице, считавшейся нормальною. Он первую свою

молодость про-

124

вел в школе у яроелавогалицких иезуитов, но не порхнул из их рук таким

наметанным соколом своекорыстия, как Осеолинский с австроиезуитской насести;

напротив, мирился с низменным положением панского слуги-козака и мелкопоместного

хозяина до таких лет, в которые порыв к широкой деятельности сохраняется у

немногих. Увильнув от беды, постигшей подобных вему шляхтичей под Кумейками, он

служил верно интересам Конецполъского,—так верно, что никакие шпионы не

заронили в верховном вожде козачества ни малейшего подозрения, до его последнего

свидания с королем. Но, сознавая в себе способности к чему-то большему, не мог наш

Хмель выносить спокойно высокомерия магнатских креатур, в роде Самуила Лаща, с

одной стороны, и подвергаться мстительности новых бунтовщиков козацкихъ— с

другой. Человеку с его грамотностью, природными способностями, подавленной

энергией и мятежной опытностью, не' трудно было стать во главе козакотатарского

заговора, хотя паны приписывали потом непостижимым чарам свой недосмотр

относительно' „давнишних его стачек с перекопским беемъ". Если же козаки скрывали

и от него самого, как от наследственного панского слуги, новое обращение Козаков к

татарской помощи, то оно могло перед ним обнаружиться во время волнений,

последовавших за смертью Конецпольского; а, пожалуй, и сам он был в числе тех,

посредством которых Конецпольский, с величавым спокойствием сильного, сведал о

начинающейся козакотатарской „лиге". Тогда ему представлялось два пути к торжеству

над своими обидчиками: или идти по течению козацких бунтов, все более и более

широкому, или же стать против шляхетского самовластия на стороне любимого

козаками короля.

Хмельницкому была хорошо известна слабость королевской власти. Он знал, что

шляхетский деспотизм никогда не поделится своими захватами добровольно ни с

королем, ни с козаками; знал, что полноправная панская республика без борьбы не

переменит ординации бесправной республики козацкой,—той ординации, которую с

таким трудом завоевали панам Конецпольский и Потоцкий. Король между тем был

непомерно щедр на обещания. Это знало множество людей в Польше и повыше и

пониже нашего Хмеля. Да и по народной философии Малорусса верить обещаниям

вообще считается глупостью: „обицянка—цяцанка, а дурневи радощи". Как

Хмельницкий, так и другие умудренные прежними бунтами козаки могла скорее

надеяться, что Турецкая война, к которой они порывались

125

и для Ахии Оттомануеа, представит королю возможность изменить Польщу в

абсолютную монархию, которая обеспечит им нрава равенства на суде и в

землевладении вернее всяких обещаний. Среди Козаков было много шляхтичей

банитов, много шляхтичей, обедневших под давлением можновладников и чужеядного

католического духовенства. В Запорожском Войске было много вихреватых голов,

подобных Зборовскому. Сидя но пятнадцати и больше лет за Порогами, в отчуждении

от правоправящего сословия, как преемник Наливайка, Кремпский, как товарищ

Лободы, Подвысоцкий, все такие люди, конечно, желали, чтобы король властвовал

без ,королятъ", против которых в последствии гремел Хмельницкий, а козаки, под его

верховенством, были бы такою же самоуправною республикой, как и шляхта. Вот в

каких интересах и стремлениях позволительно историку искать источника тех слухов о

заговоре короля с козаками, которые ходили и до, и после Хмельниччини по всей

Польше. На этой-то связи королевских интересов с козацкими могло основываться и

мнение Козаков, высказавшееся еще в Павлюковщину, что король не будет гневаться за

их бунт.

В 1646 году затягиванье затяжцев Козаков шло быстро. Весело и бурно оглашалась

Еозацкая Украина песнями, которых дошедшие до нас отголоски поражают знатока

дикою поэтичностью народа, забытого тогдашнею Россиею, пренебрегаемого Польшею

и назвавшего себя, как бы в укор им обеим, народом козацким, что собственно значит

разбойноворовским. В его пылком, все преувеличивающем воображении даже Ахия

был благочестивым „Турецким Царемъ*. Теперь король представлялся ему Царем

Восточным: титул, который козаки, уважавшие силу больше всего на свете, перенесли

потом на московского самодержца, согнувшего пх в бараний рог. Доверие к

Владиславу, носившему такое любезное козацкому сердцу имя силы и власти, с

каждым днем возрастало.

Сельская шляхта и замковые урядники, слывшие у Козацкого народа Ляхами, хотя

бы по языку и обычаю были разрусскими, а по родству и вере разблагочестивыми,—

слышала кругом косвенные и прямые угрозы, подобные тем, какие в Великой Польше

делали навербованные за-границей жолнеры. В „доматорах гречкосеях и хлеборобахъ*

проявлялась дерзость, которою еще за полвека до Хмельнитчины гуманный киевский

бискуп, Верещинский, характеризовал малорусского хлопа, „гордящагося украинскою

свободою своею*. Вообще в простонародье обнаруживались чувства, внушенныя' ему е

того поколения, которое назвало панов неблагодарными, и распро-

126

страненные Б темной массе козаками с одной стороны, а мужиковатым,

отверженным новыми „старшими* духовенствомъ—с другой.

Шлихта смотрела с ужасом на глухое волнение окружавшего ее народа, и ждала

сейма, без которого никто не мог ничего предпринять; а король послал для

Запорожского Войска красные китайчатые знамена, с изображением на ;них креста и

своего имени, гласящего о славе, следовательно и о добыче,—знамена, родственные

той хоругви новосформированных гусар, которая была освящена им в Ченстохове. На

Днепре и в Данциге строились чайки и другие суда для морского похода. Из Варшавы

ожидались изготовленные королем корабельные реквизиты. Все козаковатые люди

обзавелись оружием, в ожидании стотысячного „затяганья на войну*. II старым, и

новым затяжцам, и бесчисленному множеству затяжцев будущихъ—грезилось, что

зависимое положение козаковавших так или иначе людей никогда уже не возвратится,

как из Варшавы пришло известие, что сейм не согласился на войну, повелел

распустить, под страшными угрозами, всех вообще затяжцев, как бы они ни

назывались, и строжайше воспретил козакам идти на море.

Невозможно изобразить, какое впечатление сделало ото известие ва окозаченную

чернь, и на тех, кого она звала зауряд Ляхами. Но легко представить, с какою злостью

принялось повелевающее сословие за рассчеты с подчиненными ему, людьми, в том

числе и с прямыми козаками, о которых в последствии не напрасно Хмельницкий

писал, в исчислении козацких обид, что им вырывали бороды.

Постановление 1646 года было первым сигналом к бунту, славу которого

приписывают нашему Хмелю. Зная все обстоятельства, при которых и в силу которых

он совершился, Хмель должен был выбрать один из двух жребиев: или сделаться

жертвой козацкой ярости, как Грицько Чорный и Сава Кононович, или прославиться,

как те, которых имена гремели в подмывающих на разбой и руину кобзарских песнях.

Выбором его властительно управляли события, которых следствия он мог предвидеть

лучше торжествующей шляхты. И в Павлюково время носился уже слух,— что король

сам воюет со шляхтою; что паны держат его в осаде; что король зовет Козаков па

выручку. Теперь Владислав действительно боролся с „доблестными Поляками*

Оссолинского па жизнь и на смерть; действительно, паны облегли его тесно и в

Посольской . Избе, иг в Сенаторской; действительно, звал он Козаков на помощь, йод

ночным покровом, в качестве заговорщика. Как пер-

127

вый клич -Косинского к Татарам получил наконец свою фатальную реальность; как

первое воззвание Тараса Федоровича за веру сделалось в последствии кровавым

девизом Хмельницкого; так и призыв к свободе со стороны государя, обращенный к

единственным подданным, готовым за него идти в огонь и в воду, сделался теперь

всепобеждающим двигателем бунта. „Скованных рабов можно утешать безопасно"

(говорит об этом моменте с образцовым для нас беспристрастием современный нам

польский историк), „можно увеличивать постепенно угнетение до последнего

обессиления, но снять оковы и желать наложить их сызнова, этого без кровопролития

сделать невозможно".

Сообразив такую невозможность, Хмельницкий начал действовать в пользу бунта;

но как, с чего и когда именно начал, никакие точные свидетельства нам этого не

открыли.

Лично ли ему принадлежал почин договора с Татарами, или он воспользовался

работой других, за которою следил, может быть, в качестве шпиона покойного своего

пана, точных известий об этом также не сохранилось. Но если законодательная шляхта

давала ему чувствовать свое кулачное право когда-либо, так это было теперь. Среди

приближенных к коронному гетману войсковой писарь значил много и знал, из-за чего

ему служит; но у гетманского наследника, оффициально чуждого Запорожскому

Войску, он был, естественно, человек лишний; а то, что приобрел по благосклонности к

нему великого колонизатора малорусских пустынь, теперь возбуждало зависть у

старостинеких наместников, так называемых подстаростиев коронного хорунжого,

Александра Копецпольского, и вообще дворян мододого магната. »

Хутор Суботов, с его слободами, населенными смело над рекой Тясмином, в одной

миле от Чигирина, в виду татарских кочевьев, показался Чигиринскому подстаростию,

Данилу Чаплинскому, имением завидным по его пасекам, пастбищам, рыбным входам,

составлявшим главные статьи • полуномадного козацкого хозяйства, и даже по

земледелию, которое процветало тогда в Козацкой •Украине только „под защитою

воткнутой на меже сабли", под защитой не только от Татар, но и от соперников-

осадчих.

С другой стороны, надобно помнить, что подстаростием Чигиринским был, н свое

время, отец Богдана Хмельницкого, Михайло, и что сыну тяжело было видеть

насиженное отцом теплое место во власти какого-то заволоки Ляха. Но, при других

обстоятель ствах, Богдан Хмельницкий мог бы провести век свой мирно, го-

228

ния па украинские и заграничные ярмарки рогатый скот и лошадей, кочуя в пасеках,

попивая с приятелями в свободное от сторожевой службы время и ходя в погоню за

Татарами на своем любимом сером коне, как проводили свой век многие хозяйливые и

козакующие шляхтичи. Этому помешало торжество законодательной щляхты над

королем отразившееся яростно и на орудии королевской власти, ва козаках, во главе

которых стоял наш Хмель.

По смерти коронного великого гетмана, сын его, коронный хорунжий, будучи

озабочен содержанием в порядке громадного наследства после знаменитого

малорусского и червонорусского хозяина, должен был свои старостинские права

передавать подстаростиям, то есть управителям королевщин, а те не находили ничего

выгоднее и покойнее, как отдавать свою „державу* в аренду жидам. Уже и сам по себе

жид, хлопотливый и беспощадный экономист, в роли арендатора, был ненавистен

козаку, как он бывал нен авистен и заслуженному жолнеру. Но жиды, на свою беду,

всегда были готовы к услугам сильного, там, где он притеснял слабого. Так случилось

и в Чигирине.

По рассказу современного Хмельнитчине жида, Натана Ганновера, в этом

старостинском городе держал аренду жид Захария Сабиленский, который, так же, как и

другие заинтересованные в прижимке Козаков, вооружал хорунжого Ёонецпольского

против Хмельницкого,—хотя здесь тотчас надобно заметить, что арендатору

подстаростия не приходилось иметь подобных сообщений с широко* владетельным

магнатом, и что скорее мог выслушивать его изветы разве подстаростий. Как бы оно ни

было, только Ганновер по, вествует в своих воспоминаниях *) так:

Однажды хорунжий спросил жида Захария наивным тоном: „Ведь ты владелец

города: скажи-ка мне, кто именно богачи в нем?“ Намерение же его было навести на

них напраслину, дабы таким образом вымогать у них побольше денег. Захария назвал

ему богачей, упомянув, между прочим, и о чрезвычайном богатстве Хмеля. Услышав о

нем, хорунжий сказал: „Ведь отец мой завещал мне об этом зловредном человеке (слух

позднейший),., да и в самом деле откуда у него взялось такое чрезмерное богат-

*) Они напечатаны порусски вторым изданием в Лейпциге, в 1883 году, доктором

Манделькерном, под заглавием: „Богдан Хмельницкий, рассказ Еврея современника,

Очевидца событий в Малороссии за 1648—1653 годы“..

129

ство? Без сомнения, он ограбил моих же подданных, живущих в моих же

поместьях, следовательно все принадлежит мне“.

Конецпольский (продолжает свою полусказку Ганновер) насильно отнял у Хмеля

один хутор со всем скотом, до нескольких сот штук, чтб составляло около половины его

имущества.

Далее Ганновер рассказывает, выдавая все слышанное им за несомненное,—что

Хмельницкий, в отместку Кионецпольскому, подговорил Татар вторгнуться в его добра,

а потом проговорился об этом на попойке с козаками, и что за это, по доносу жида

арендатора, пан хорунжий бросил Хмеля скованного в тюрьму, намереваясь казнить его

смертью, однакож освободил его, по уверению друзей узника в его невинности.

Для истории Хмельнитчины, свирепствовавшей, между прочим, и над жидами, во

всем этом важна только характеристика жидоарендаторской деятельности в

Малороссии, представленная жидоммемуаристом.

Зависть к чужому куску хлеба, свойственная самим козакам не меньше шляхты,

сделалась, в этой громадной катастрофе, причиною гибели как взаимных завистников,

так и жидов, которые сообщали широкое движение сельскохозяйственной

промышленности, не разбирая средств к наживе, и как это было в Чигирине, по могали

шляхте притеснять Козаков. Но к зависти, обычной спутнице и козацкого, и

шляхетского хозяйства, присоединился еще и другой предмет жадного соискания в

малолюдном и опасном крае— женщина.

Хмельницкий был вдовец и имел уже взрослых детей; но попавшая какими-то

судьбами в козацкую Украину очаровательница степных сердец, Полька, предпочла его

своему коханку, пану подстаростию, Чаплинскому. Подняв обычную в самоуправной

стране войну за свою Елену, шляхетский Менелай вторгнулся в козацкую Трою,

Суботов, и вместе е похищением изменницы, похитил всю хозяйственную движимость

Хмельницкого. Жаловаться на подстаростия войсковой писарь мог только пану

старосте да верховнику козачества, коронному великому гетману. Суды градский,

земский и трибунал существовали исключительно для шляхты. Но пан староста был

потаковник своего наместника, а наместник его расставил по дороге к резиденции

коронного гетмана засады на Хмельницкого, если тому правда, чт5 потом писал

Хмельницкий в „Реестре козацких Кривдъ". Оставалось искать управы только у короля,

и Хмельницкий, в сопровождении десятка Козаков, отправился в Варшаву. Это могло

т. ц.

130

случиться не‘раньше конца ноября 1647 года, потому что Хмельницкий участвовал

в ноябрьском походе на Татар, о чем упоминает он в том же „Реестре", а в декабре он

был уже за Порогами. Как ни сильно терзала козака досада за наезд на хутор и за

похищение любовницы, но для Хмельницкого всего важнее было новое свидание с

королем. Ссора с Чаплинским, очевидно, послужила ему только предлогом для поездки

в Варшаву.

Он появился перед королем в то время, когда король, осно * вываясь на сеймовом

постановлении об удержании на службе квартяного войска, готовился к новому

способу войны с Турцией. Парижский рассказ Линажа со слов Радзеёвского о том, что

Владислав утаил от Оссолинекого сделанные козакам обещания, и что эту тайну

Оссолинский узнал только теперь от Хмельницкого, ничем не подтверждается.

Оссолинскому надобно было играть роль незнающего королевских обещаний.

Владислав принимал нашего Хмеля секретно у себя в комнате, и никто не знал, о чем

они беседовали, но после секретной беседы, король велел написать Александру

Конедпольскому увещание, по всей вероятности, только для прикрытия более важного

дела. В этом увещании пет речи ни о Чаплинском, ни о возвращении Хмельницкому

хутора, (Владислав должен был обойтись кротко с украинским магнатом), а говорится

вообще о притеснении Козаков старостянскими наместниками. рассказ о

драматической жалобе королю на Чаплинского, очевидно, был распространен везде

сперва самим Хмельницким, а потом сделался достоянием стоустой молвы да тех

историков, которых можно назвать „убогими собирателями чужих суждений и вестей".

Слушая мистификацию самого Хмеля и тех, кому он замаливал глаза, современники

верили, что король произнес приводимые Грондским слова: „Ты воин, и если у

Чаплинского есть приятели, то можешь и ты нх иметь", или, как пересочинили эти

слова наши исто рики: „Пора бы, кажется, всем вам вспомнить, что вы воины: у вас

есть сабли: кто вам запрещает постоять за себя"? *) Но странно предполагать, чтобы

заговорщик-король впутывал заговорщикакозака в хуторскую драку, имея в виду

господство над Востоком. Еслибы Владислав и был так прост, как историки

Хмелыштчины, то войсковой писарь надоумил бы его не хуже канцлера.

Убогие собиратели чужих суждений и вестей, повторяя болтуна

*) Костомаров, „Богдан Хмельницкий", изд. 4, т. I, стр. 242.

181

Грондского и наших сплетников-летописцев, сочинили целую повесть о романе

Хмельницкого, о его тяжбе с Чаплинским в местных судах, о его пребывании в

Варшаве во время майского сейма, о возвратном путешествии нового Вильгельма Теля

и соглашении к восстанию представителей русского элемента в Польском государстве.

*) Все эти известия, выдуманные приятелями и врагами его а posteriori, не

соответствуют ни времени, ни положению дел в Речи Посполитой, ни положению

самого Хмельницкого. Смешно воображать, чтоб у будущего Герострата панской

республики было тогда на уме козакотатарское беспрепятственное шествие с мечем,

пожогом и пленением от Корсуня до Львова и Замостья. Даже гениальных

бунтовщиков, каков был, например, современник Хмельницкого, Кромвель, только

непредвидимые случайности приводили к их широким планам. А Хмельницкий сам

говорил послам Яна Казимира, что, будучи человеком ничтожным (lichym), сделал то, о

чем и не думал. С чем отпустил его Владислав, не известно, как и все, что делали

тайком заговорщики против панской республики, после майского сейма. Но, так как и

сам Хмельницкий, во время своего успеха, ничего не высказывал о последних своих

сделках с королем и канцлером, кроме выдумки, что король „велел козакам добывать

свободы саблею“, то видно, что его третировали не иначе, как слепое орудие тайного

замысла, как палку в руке человека, по иезуитскому правилу. От этого предположения

легче перейти логически к бегству Хмельницкого за Пороги и деятельному

соглашению с Татарами, чем от королевской интимности с козаком. Хмельницкий,

очевидно, сондировал почву, на которой поставили его прежде, и, видя, что она

колеблется, решил выбор между королем и ханом, чисто покозацки.

Во время таинственного пребывания Оссолинского в Украине, король делал

военные приготовления, но, умудренный опытом, покрывал их большею, чем прежде,

тайною. В это время умер единственный сын его, ради которого не смел он сделаться

героем и преобразователем Польши. Смерть малолетнего королевича Карла освободила

его от малодушного взвешиванья ведиишх дел pro и contra на весах домашней приваты,

общей всем его приверженцам и противникам в Польше. Он горько сожалел теперь, что

распустил войско, и выразил свое сожаление, как говорят, такими сло-

*) Костомаров, там же, стр. 238—251.

132

вами: „Так как Богу было угодно взять моего сына к себе, то я желал бы, чтоб Он

взял его перед сеймом: не переменил бы я никогда моего намерения'1.

Владислав не мог уже делать новых вербовок, и потому старался обеспечить себе,

на случай войны, помощью Франции п Швеции, отказываясь за это от всякого участия

в готовившемся тогда Вестфальском мире. В это время Венеция начала сухопутную

войну в Далмации, рассчитывая на восстание в Боснии. В Польшу прибыл посол от

императора марокского и, как гласила молва, посланец константинопольского

патриарха, заохочивая к Турецкой войне.

В ноябре 1647 года явился к королю, под великим секретом, посол, облеченный

полномочием большей части Греции, с предложением ему болгарской короны и с

ручательством, что вся Болгария взбунтуется и выставит 40.000 вооруженного народа,

лишь бы только король принял Болгар в подданство и выслал своего наместника, в

качестве предводителя восстания. Этот посол, старик с большою бородою, посещал

короля тайно, под видом чернокнижника, с которым будто бы король советовался.

Только королева и „два польские канцлера" были допущены к этой тайне.

Имя посла было Петр Парцевич. В венецианском архиве хранится интересная

реляция посольства Парцевича.

„Еще в 1630 году* (пишет он) „послали было Болгары, по соглашению с другими

порабощенными турецкими народами, своих посланников к польскому королю

Сигизмунду III и к императору Фердинанду II. Оба монарха приняли послов

благосклонно и обещали свою помощь. Дальнейшие договоры прервало наступление

Густава Адольфа на Германию. Когда начал султан войну с Венецией, между

Болгарами возобновилось движение. Начальники этого народа, как греческого, так и

латинского обряда, видя слабость Турции, вошли в клятвенные договоры и предложили

предводительство мультянскому воеводе, Матвею Бассарабе, обещая ему восточную

корону. Господарь признал нужным отнестись об этом к королю Владиславу, которого

геройские предначертания знал, и которого военное счастье наполняло Туров страхом.

Созвав потом начальников договора, и между ними Петра Деодата, архиепископа

Сардики (Св. Софии), Франциска Марканича, губернатора Болгарии, и других,

советовал отправить посольство к польскому королю; Выбор пал на Петра Парцевича,

миссионера (латинского), который, в сопутствии некоего францисканца, выехал, в

начале 1647 года, в Польшу.

133

Прибыв, по долгом и утомительном путешествии, в Варшаву, в турецкой одежде и

под переменяемыми названиями, представили они королю просьбы Болгар, объявили

свои инструкции, планы и список союзников. Король тотчас написал к гетману, чтобы

держал войско в готовности, и к господарю Матвею, именуя его главнокомандующим

восточной армии (generalissimo di tutto FOriento), и удостоверяя, что в скором времени

поспешит на помощь с другим войском. Посланникам наказал он, чтоб, оставив

поездку в Венецию, возвращались в Болгарию и успокоили народ. Подарил им свой

портрет, говоря: „„Я у вас кажущийся и малеванный, пока приду живой и

действительный (Habeatis me fictum ct pictum, quodusque venero vivus et verus)"®, и дал

им красное знамя, с крестом на одной стороне и с надписью: „Яви славу твою (Vindica

gloriam tuam)“ на другой. Вручил им и перстень, в знак обручения своего с Востоком, и

священническую ризу, яко знак христианской свободы. Королева присутствовала при

прощальной аудиенции и говорила королю так: „„Государь, доверши отважно начатое

дело, а если у тебя не хватит денег, я сниму мои серьги, отдам мои браслеты, лишь бы

дело не остановилось"". Когда послы возвратились с ответом и королевским подарком,

старый господарь помолодел от радости, увидев представителей союза, а они с

восторгом показывали ему, как легко можно завоевать Восток и с какой стороны можно

иметь наибольшую помощь. С того времени католики и православные жили в

наилучшем согласии, исполненные надежд, а Турки присмирели и говорили громко,

что, когда придут Поляки, то они вернутся к вере своих предков и сделаются

католиками, так как царство Магометово уже кончилось".

Когда все это делалось в Варшаве, на Украине произошло событие, которое так

соответствовало королевским планам, как будто Оссолинский имел там дело не с

одними православниками да козаками, а подготовил к содействию королю и главных

представителей малорусской колонизации. Коронный хорунжий, Александр

Конецпольский, и воевода русский, князь Иеремия Вишневецкий, двинулись

одновременно, в ноябре, на Татар. Конецпольский с 4.000 войска, в составе которого

был а Богдан Хмельницкий *), достиг Очакова и, в отместку Татарам за набег на

чигиринское староство, захватил 3.000 лошадей, 1.500 волов, 2.000 коров, 2.000

*) Об этом упоминается в записке Хмельницкого, известной под названием Реестра

козацких Кривд.

134

овец и 50 пленников, а Вишневецкий, с 26.000 своих ополченцев, двинулся к

Запорожью, а оттуда часть своего войска посылал к Перекопу.

Это были обыкновенные походы пограничных магнатов, для обуздания татарских

Козаков, которые своевольно, как и наши козаки, разбойничали и воровали в соседнем

крае. Но Варшава боялась возмездия со стороны Татар, и успокоилась только

известием, что в Крыму вспыхнул бунт. Шнринские мурзы, соединенные с Ногайцами

и с сыновьями Салмаса-мурзы, давнишнего ханского мятежника, вторгнулись в Крым,

вырезали 700 мурз, осадили хана, принудили к уступкам и к принятию визирем Сефер-

Казы-аги, который возбудил этот бунт, а теперь сделался всемогущим министром хана.

Застигнутый бунтом Ислам-Гирей написал сперва жалобу к королю, и просил

гетмана Потоцкого, чтобы не допускал своевольных походов со стороны панов; но

потом созвал мурз на тайную раду. Рада постановила—вторгнуться весною в Польшу.

Отправили к султану просьбу о дозволении и тотчас начали чрезвычайные

приготовления к набегу.

До сих пор Ислам-Гирей держал себя с нашими козаками гордо. Они заискивали его

помощи окольными путями, чрез пограничных беев. Презираемые, как низшие твари,

неверные наездники пригодились теперь ему, как орудия мести над панами.

Между тем но Украине начали носиться слухи, что Хмельницкий бунтует

исподтишка Козаков против коронного гетмана и украинской шляхты. Слухи эти

доходили и до Потоцкого, Всего больше надобно их приписывать подстаростию

Чаплинскому и его приятелям. В интересе каждого из ыихтГ было—погубить человека,

ими обиженного, известного .королей опасного своим значением в Запорожском

Войске. Весьма быть может, что его обвиняли и в призыве Татар па староство

Еонецпольского. Могли даже войти и в соглашение с жидом-ареядатором, показавшим,

что Хмель, на пидпитку, проболтался козакам в отмщении пану старосте за хутор

посредством татарского набега. Как бы то нн было, только дошло до того, что его

схватили и едва не обезглавили. Тогда Хмельницкий решился бежать в пристанище

обедневших, промотавшихся, угрожаемых преследованием закона и беззакония,—за

Пороги.

Разсказы о приключениях Богдана Хмельницкого до бегства его за Пороги, равно

как и кобзарские думы о куме Хмельницкого, Барабаше, прятавшем королевские листы

„в глухом конце под во-

135

ротами®, интересны только, как характеристика козацкой и шляхетской публики

времен Хмельнитчияы. Ограничимся фактом его бегства, в сопровождении двух

сыновей и нескольких приятелей.

Из Запорожья начал Хмельницкий вести переговоры е Татарами. Но в это время

загорелась в Крыму новая усобица, а султан между тем прислал хану запрещение

вторгаться в Польшу, и потому товарищи Хмельницкого вернулись в Украину, чтобы

зазвать к нему большее число Козаков. Хмельницкий же, скрываясь на острове Буцком,

правильнее Бутском, или Бутовском, иначе Товмаковском *), управлял всем движением,

которое прикрывал покорными жалобами своими королю, коронным гетманам и

королевскому по козацким делам коммиссару.

Происходившие в это время в Запорожском Войске волнения напоминали начало

Павлюковщины. Повод или предлог к ним был тот же самый. „ Скарбовые люди®

опять не заплатили за целые пять лет козацкого жолду, и козаки подозревали в утайке

денег панов полковников. Недоверчивая всегда к своей старшине козацкая „чернь®

сделалась теперь недоверчивее, чем когда-либо. Теперь в Запорожском Войске

старшиновали не избранники боевого народа, а панские креатуры, охранители

землевладельческих интересов против козацких. Еще до побега Хмельницкого козаки, в

задорных случаях, поговаривали о повторении над ними того суда, каким павлюковцы

покарали „войсковых изменниковъ®. Самого коммиссара по козацким делам,

ПИемберка, обвиняли они в стачке с полковниками и в утайке жолду.

Но всего больше возмущала Козаков регуляция пропинационных доходов, пошлин

и чиншей в тех королевских имениях, где им было дозволено иметь свою оседлость

(обййстье), или где они занимались чумачеством и шинкарством. Эти доходы были

главными хозяйственными статьями в украиниых экономиях, но они требовали

постоянного надзора, правильного учета-, неутомимой х лопотливости. Ни к чему

этому пограничная шляхта не была способна. Она свои винокурни (винници),

пивоварни (бровары), „кабаки®, шинки, корчмы, мыта, прбмыта и чинши „пускала в

аренду®, а на свой пай оставляла хозяйство, более приличное сословию

господствующему: земледелие, скотоводство, пасеки, бобровые „гоны®, рыбные

„входы®,

*) Бутом называли козаки толмача, пояалорусски товмача. Отсюда и остров

Товмаковский, иначе Товмаковка.

1Вб

ОТПАДЕНИЯ МАЛОРОССП ОТ ПОЛЬШИ.

селитряные „бурты11 и поташные „буды". Арендаторами были почти везде Жиды,

если не Армяне, которых промышленная деятельность, не чуждая подкупа сильных и

прижимки слабых, местному простонародью, „гордившемуся украинскою вольностью

своею", казалась порабощением. А когда „жид-рандаръ" запрещал козаку выкурить

горилки, или сварить меду и пива к свадьбе, крестинам или храмовому празднику,

козак называл это „зневагою" христианской веры, „наругою" над християнскою верою.

Все вместе возмущало козацкую чернь, тесно соединенную с людьми посполитими и,

под влиянием вечно крамольничавших низовцев, приготовляло умы гулящаго" и

убогого народа (класс многочисленный и в нынешней Малороссии) к новому

покушению против господства так называемых „панов Ляховъ".

Король был сильно встревожен бегством Хмельницкого, у которого, как у

войскового писаря, хранились так называемые в кобзарских думах королевские листы.

Он тотчас поручил канцлеру выслать коммиссию для исследования терпимых козаками

притеснений, и велел выплатить козакам за пять лет жолд. Получив же известие, что

хан готовится к войне и послал к султану за эмиром, велел, как уже сказано, коронному

гетману быть ваготове. К сенаторам и панам написал он, чтобы все вышли с дотним

войском своим в поле и расположились на Черном Шляху между Белою Церковью и

Винницею, а московских воевод велел просить, чтобы спешили с помощью согласно

договору. Этим способом долженствовал начаться первый акт Турецкой войны.

В самом деле, отряды Орды Ногайской, Очаковской и Крымской приближались к

польским границам. Но, слыша о великом войске, стоящем между Брацлавом и

Винницею, немедленно вернулись в свои юрты; а гетман и сенаторы, узнав от

волоипского господаря, что султан отказал хану в эмирах, и что Татары ни в каком

случае не двинутся из Крыма, пока не яаростет трава, распустили 30.000 войска, и этим

способом опять отсрочили королевские замыслы до весны. Деятелями этой отсрочки,

оказавшейся гибельною, по исчислению Адама Киселя к путивльскому воеводе, кроме

Николая Потоцкого, были: краковский воевода Любомирский, сендомирский воевода,

князь на Остроге Заславский, киевский воевода Тишкович, русский, — Вишневецкий,

черниговский—Калиновский, староста калучский Замойский, староста львовский

Сенявский, князь Корецкий, паны Немиричи и другие украинские землевладельцы.

Перечислив, сколько кто из них привел войска, коммиссар пограничных съ

137

Москвою дел, Адам Свентольдович Кисель, писал с обычным своим красноречием:

„Яко исчезает дым, тако, Божою милостью, исчезли врази наши: с полей Черного

Шляху в Крым повратили“. Он уведомлял путивльского воеводу, князя Юрия

Долгорукого, что „Венеты и Малтяне" победили многолюдное турецкое войско, и

потому от султана пришли к хану „немеры жестокие, сиречь заказы', чтоб он не

вторгался ни в Польшу, ни в Московское Царство. Это было писано в феврале 1648

года. Имя Хмельницкого еще не произносилось, но Кисель уведомлял пограничного

воеводу, что „войско квартянное зде в Украину притягнуло и положенное есть в

черкаских козацких местах (городах), потому что козаки черкасци! одного пулковника

своего Чигиринского здрадили".

Летом 1647 года Адам Кисель ездил в Москву в качестве королевского посла для

заключения с царем договора против Татар, но, застав царских сановников уже в

мирных переговорах с Ордою, мог постановить съ' ними только такия условия: 1) Оба

монарха не будут задевать Татар, и будут поступать с ними постарому. 2) Еслибы

Татары вторгнулись в Польшу, или в Московское Царство, тогда оба монарха будут

заодно, то-есть будут помогать один другому, и уведомят об этом договоре хана. 3) Но

еслибы хан объявил Польше, или Москве, войну, в таком случае монархи обдумают,

что будет найдучшйм, и король сзовет сейм.

С этого времени начались у Киселя приятельские с царскими людьми отношения,

которыми он пользовался и в качестве коммиссара пограничных с Москвою дел. Когда

на Польшу поднималась из Запорожья непредвидимо грозная буря, у Киселя шла с

царскими боярами деятельная переписка самого мирного свойства. Польша мостилась

хозяйничать на русской земле, отторгнутой у царя в 1633 — 1634 году, с помощью

Козаков. Кисель, не довольствуясь королевскими пожалованиями в Черниговщине,

выпросил у царя позволение—в трех -местах Трубчевского уезда и в двух

Недригайловского жечь золу для выделки поташа, или, как он писал, шмальиуги, „и на

это дело рубить лес в черных диких местах оприч бортного дерева", в течение пяти лет.

С обеих сторон старались определить спорные земли по границе между двух

государств и разобрать „обидные дела" на польскую и на московскую сторону".

Московские власти при этом „всех, до ково што по сыску и по уликам воровство

дойдет, велели пытать по томуж, что с обе стороны людем, хто в какове деле от ково

изобижен, управа в правду учинить, а вороми, смотря по винам, наказанье бес нона-

т. II.

138

ровки дать, чтоб, иа то смотря, иным не повадно было воровать*. Напротив, судьи

„с литовской стороны", по именам: Райский, Конопляный, Белка, Бурый, люди русские,

сперва отказывали в суде своих преступников, говоря, что „шляхта их сама своих

крестьян судитъ"; потом требовали, чтобы крестьянина, обвиненного в убийстве „за

литовским рубежемъ", „казнить смертною казнью без сыску"; а когда им было

доказано, по свидетельству духовника умершего литовца, что обвиняемый крестьянин

за литовским рубежем покойного „не убивывалъ", то пан судья Райский с товарищи „и

с суда усердясь пошли", объявив, что „вперед па рубеж для росправы никаких дел не

будутъ*.

Польские Русичи, намеченные уже силою жизни к воссоединению с Русичами

московскими, в порубежных сделках соседних государств, при одной и той же вере,

смотрели чужеземцами. (В этомъ—начало будущих смут по присоединении

Малороссии).

Московские пограничные воеводы усердно досматривали, чтобы королевские люди,

ни в каком диуие, к воеводам и ни к кому иному не дерзали писать „непристойно", и

чтобы в титулах обоих соседних государей не было „ни прибавки, ни умаленья"... „а

есть ли хто в прописке тител объявится", то чтобы „всяк таковъ" был судим „и казнен

по вине своей, яко явный нарушитель миру*. Ревностным защитникам прав своего

царя, отвоеванных у Сигизмунда и Владислава с такими утратами и жертвами, было „в

великое подивленъе, какими обычаи князь Еремей Вишневетцкой, воевода руской, и

канцлер корунный, Юрьи Осолинской, и хорунжей корунный, и иные старосты и

державцы в листех своих писали, мимо вечного докончанья, неостерегательно, а по

вечному докончанью королевскому величеству царем и великим князем и многих

государств государем и обладателем не отписыватися и не именоватися*... „А люди

они" (внушали царские бояре, как недорослям), „князь Еремей и канцлер, думные и

сенаторы большие, и им бы обоих великих государей честь пригоже оберегать, болыпи

иных простых людей; а на канцлера то дело наипаче и иных людей надлежит, что

государская честь остерегать".

Точно как будто знали царские люди про отзыв Оссолинского перед папой о

Москалях, которые де одним именем христиане, а делом хуже последних варваров.

Теперь, накануне крушения польской силы -и славы, московский боярин Алексей

Трубецкой в простосердечной преданности интересам отечества, требовал, „чтобы

королевское величество, по вечному докончанью, велел нарушителей

139

докончанья казнити... чтоб от того меж обоими великими государи нашими

нелюбья и ссоры не было*.

Это достопамятное по своим повторениям внушение было писано 15 марта, а через

два дня Адам Кисель сообщил московским пограничным воеводам первую весть о

человеке, из которого польскорусская жизнь создала карателя шляхты за её

многовековые злоупотребления личною свободой. Б качестве руководителя

пограничных разбирательств с польской стороны, писал он к путивльскому воеводе,

который жаловался, что „буды отмежованное не уступают, пасек пщельных польские

чиновники не зносять* с царской земли, „и поселили хаты за рубежемъ*, а те с своей

стороны жаловались, „будто его царского величества воеводы с Ахтыра, Олжаного и

Бобрика у хрестян Гадяцкое волости всемше поклоны од пасек, их потом пасеки

многие насильством забрали и колко тысечий пщелы побили, и самих хрестян многих

порезали и порубили*. Кисель не верил таким „зачепкамъ* в противность „вечному

докончанью*, говорил о братской любви обоих пресветлых государей и о дружелюбном

соединении обоих великих государств, и только в конце письма упомянул о событии,

которое занимало его больше всех пограничных ссор и драк:

„Еще же о том тебе весть даю, и ты к его царскому величеству писать будешь, что

никая часть, тысеча, или мало того болш своеволников Козаков черкасцов избегли на

Запорожье; а старшим у них простий холоп, нарипається Хмельницкий; и думають

донских Козаков подбити на море... аще ли же збежить (Хмельницкий) з Запорожа на

Дон, и там бы его не приймати, не щадити, ни на море пустити*.

Деятельный охранитель Речи П осполитой Польской на другой день писал к

воеводе севскому, Замятне Леонтьеву, благодарил за уведомление о Калмыцкой Орде и

прибавил: „Толко того не разумею, што тая Орда в Крыму делами мает: чи сами з

собою междуусобную брань учнут, или обоим великим господарством пресветлых

господарей наших, совокупившися, вражду думають.—На сей стороне Днепра од

Очакова* (уведомлял он, в свою очередь) „Орды нет, толко две албо три тысечи: вся на

Крымской стороне14, и опять. занялся пасеками да будами, не предвидя, что скоро все

польское хозяйство на русской почве пойдет прахом.

Вслед за тем Кисель уведомил путивльского воеводу, Никифора Плещеева, что хан

ласкается, через своего посла, к гетману Потоцкому, к князю Вишневецкому, что тот

посол теперь въ

140

Прилуке, „и до многих из нас (ласкается), со всеми нами братаючися и дружество

хотя имети"; но твердил Москалю поучительно, что татарское дружество с одним

государством есть вражда против другого. Прошли уже (писал он) времена татарских

опустошений то того, то другого из них. Теперь, если Татары хотят быть с нами в

дружбе, пускай будут в дружбе и с Московским Государством. Заключил же свое

послание словами: „Уже бо их приближаеться кончина, родов же христианских Божию

милостю вознесение: Бенетов и Малтан возяесл Господь".

Через три дня „каштелян енерал киевский, житомирский, овручский, староста

носовский", как величали Киселя царские сановники, торопил бояр князя Алексея

Трубецкого, Григория Пушкина и думного дьяка Григория Чистого к скорым ответам на

его письма восклицая: „Толикое время само вопиет, какое бысть умедление! Впредь же

сице да не будет между нами: дружбе убо и любве приятельской есть противно". По

словам Киселя, ему, теперь уже брацлавскому воеводе, вместе с ясновельможным

паном Кракбвским (Николаем Потоцким), было поручено разузнать, по какой причине

некоторые козаки ушли на Запорожье, и „как будут Крымцы думати, промишляти обо

всемъ".

Тут же кстати („еда к тому пришло") уверял Кисе ль царских сановников, что он

жадничает не буд, а славы московского царя: „Мне не буд жадно, но добродетели его

царского величества: слава убо есть и будет в том его пресветлого величества, что

надарил меня, его королевскою величества великого посла; честь же моя, што на мне

просияет, величества есть добродетель".

Неизвестно, что думали себе в бороду царские сановники об уменье Адама

Свентольдича льстить и выпрашивать, которое в Польше преподавалось, как наука

жизни.

Буря между тем незримо приближалась. Лобызаясь письменно с московскими

приятелями своими по случаю „всеславного воскресения Госиода нашего, Иисуса

Христа", Кисель был преисполнен радостных упований, и из „своего города Кобызчи",

близкого к Киеву, . отъехал в „дальний свой город Гощу, за Киев миль тридцать"; если

же „Орда что задумаетъ", намеревался снова прибыть в Украину, и беззаботно писал о

Хмельницком, не предчувствуя, что он превратит в прах и пепел близкие и дальние

панские города вместе с королевскими.

„Своевольною черкасця Войско Запорожское само по дня лося на Запорожу

поймать, и крест на том целовали. Войско же наше ко-

141

ронное, скоро трава начнется, на Шляху Черном-лесу положенно будет, и сам

ясневельможный пан Краковский и с ним пан воевода черниговский, польный гетман,

будет, дондеже объявите я, што Орда думает: аще убо и братається ган, посилаючи к

нам веры не даем. Аще бы з Запорожа збежал Хмельницкий, козак своеволяый, на Дон

и хотел подвизати донцов на море,—по соузе обоих великих господарей наших,

надобно зимать его как здрайцов обоих великих господарстви.

В заключение, Кисель просил приятелей своих передать латинскую грамотку

парскому доктору, который обещал сделать ему водку против его „скорби и болезни,

подакгры*.

Эта болезнь была весьма распространена между польскими панами, и потому имеет

значение историческое. Привычка к пьяной жизни развилась у них в ужасающей

степени еще в царствование Сигизмунда III. Владислав ИУ, как мы видели, страдал

подагрой даже во время вторичного брака. Новый фельдмаршал его, Николай

Потоцкий, был также подагрик. На подагру жаловался в своем бесценном дневнике и

литовский канцлер, Альбрехт Радивил. Если бы шаловливая богиня Венера бросила

яблоко в собрание Избы Земской, или Сенаторской, непременно попала бы в подагрика.

„Старое венгерское* составляло в Польше столь важный предмет государственных

попечений, что на последнем свободном сейме, лишь только панский ареопаг

проглотил без зазрения совести вопрос о полутора миллионах, которые Речь

Посполитая „задолжала жолнеру*, тотчас его занял жизненный польский вопрос „о

skиadzie wina wкgierskiego*. Венгерское вино было, можно сказать, национальною

честью и славою истинно-панского дома. По известной пословице, оно в Венгрии

только раждалось, а воспитывалось и старилось в Польше (Hungariae natum, Poloniae

educatum). Здесь его склады делались ежегодно, с рассчетом пировать, пока Польша

будет стоять на своем вечном основании, на милой шляхетскому сердцу и уму

неурядице. В самом деле, даже во времена последнего окончательного падения панской

республики, поэт Мальчевский написал о Поляках прекрасными стихами то, что они

делали накануне Хмельнгтчины:

Tloch paсski jak serce zdawaи siк otwarty.

A stary wкgrzyn pиodziи nie bez duszy їarty *).

*) И панский погреб, как сердце, казался открытым, а старое венгерское раждаю не

без души шутки.

142

Царские вестовщики были пронырливее панских. В Бакчисарае выведали они от

„полонянина" о козадкой стачке с Татарами и донесли своему государю, а из Москвы

бояре Трубецкой, Пушкин и думный дьяк Чистого, от 10 апреля, сообщили Адаму

Киселю следующее:

„Марта де в 5 день приехали в Крым к дарю з Днепра запорожских Черкас четыре

человека, а прислали де их Черкасы крымскому царю бить челом, чтоб он, крымской

царь, принял их в холопство; а они де стоят на Днепре, а в зборе их пять тысяч; и

просили у крымского царя людей, чтоб им итти на королевского величества Полскую

Землю войною за свою черкаскую обиду; и как де они королевского величества с

людьми управятца, и они де крымскому царю учнут служить вечным холопством, и

всегда с ним на войну будут готовы. И крымской де царь тех Черкас, четырех человек,

дарил кафтанами и держал у себя в Бакчисараех неделю, и, дав им по лошади, отпустил

их назад; а крымским лгодем и черным Татаром приказал кормить лошеди и готовитьца

на королевского величества землю; а в Перекоп к Тогаю, князю Ширинскому, писал,

чтоб Нагайские люди на королевского величества землю в войну готовилися ж. Да и

Татаровя де и Русские полоняники говорят не втай, что царь приказал Крымским и

Нагайским людем войною на королевского величества землю готовитьца. А в Крыме де

голод болшой, и прошлого году хлеб не родился, а ныне скот, овцы и коровы вымерли,

и черные Татаровя войне ради, и без войны де нынешнего лета никаким обычаем

пробыть им не уметь".

В заключение важного известия, оказавшагося вполне справедливым, царские

сановники советовали и принять меры к тому, чтобы не „допустить тех Черкас под

владенье крымского царя". В этом совете заключалась не только христианская, по и

русская мысль, хотя Москали смотрели, в этом случае, на самих Черкас исчужа, точно

Малоруссы времен Ярославовскихъ—на Торков и Берендеев.

Недели две корреспонденты двух соседних держав молчали, словно чуяли с обеих

сторон что-то грозное. Наконец, от 4 мая „римским числомъ" польскорусский сановник

уведомил сановников москворусских (из своего города Новосюлт, зде за Киевом миль

пять) о начавшейся Хмельнитчине, в следующих выражениях:

„Никогда холопская рука, найпаче же зменников, невозможна есть подвизатися

противо своим господином; и тот холоп наш, зменник черкаский, з дружиною своею, в

сих днех аще не из-

143

бежит в Крым, изменпо ю головою своею запечатует: полем убо и Днепром на него

пошло войско наше... Все Войско Черкаское Запорожское есть верно, точию еден

зменник Хмельницкий, простых холопов прибравши к себе, на Запороже збежал; и все

козаки черкаские верные, крест целовавши, пошли Днепром доставати зменника того“.

От 10 римского мая князь Иеремия Вишневецкий уведомил путивльского воеводу,

Плещеева, из Прилуки о слухах, которые приходят, беспрестанно повторяясь, что

„неприятеле Креста Христова иаготове собранных орд на урочище стоят у Княжих

Байраков 40.000 подлинно их сказывают, а того еще не ведомо, в которые стороны; чего

им, Боже, не помоги. Естли в панство его королевские милости Коруны Полские, албо в

землю его царевого величества Московскую мысль им есть итти, все иаготове и за

таковыми вестями по обе стороны Днепра с войсви корунными стоять, а я при здешних

маетностях моих с людьми моими готов есм, ожидаю скорые вести, и повести, вуды

мне лучитца итти. И для того сею грамотою моею его царского величества и тебе знати

даю, чтоб вы были иаготове на большое остереганья от стороны неприятеля Креста

Святаго".

Так плохо порусски писал Русин, переделанный львовскими иезуитами в Поляка.

Про Козаков до него не дошел еще слух. Но в то же время княжеский староста *)

Малюшицкий, по письму Малорусс, сообщил из Красного тому же Плещееву

следующее:

„Пишет его милость пан гетман коронний сторони людей Кримсвих, с которими

сполившися Хмельницкий своевольний в тисячах Козаков чотирох з Ордою, и пана

комисара осадили на вершинах Савсагану в четвер прошлий, и Войско Запорозкое там

посилвует противко Татаров; але предся (однакож) гору береть Орда и под Чегирин

обещаеться подходить рихло (вскоре); и пан полковник переяславский видел в

Кучвасех по сей стороне, в полях, вшир и долго большой миле, Орда стоит и еще

прибывает. И по напису сееи грамоти прибегли з листами от гетмана коронного, же

(что) Орда скупилася с Хмельницким, где все войска обернулися противко их людей".

Наконец Адам Кисель, от 11 мая римским числом, уведо-

*) Паны имели, как и король, старост, которые, по отношению к этим королятам,

были те же brachia regalia.

141

ОТПАДЕНП МАЛОРОССП ОТ ПОЛЬШИ.

мил Плещеева из Гощи о роковом событии на Желтых Водах, на вершинах

Саксагана,—о первом поражении панского войска козаками:

„Нынеча же достиже мя весть о прелести ногайской татарской, што они, егда

ясневельможный каштелян краковский, гетман великий коронный, послал полк оден

войска коронного на зменников черкаских, они, собакове Татары, Крымци и Нагайци,

тот полк на полях, на урочищу Жолтые Воды, осадили; тридцать тысечи Орды на тот

полк пришло, римским числом 2 мая. Они же, в Христа Господа веруючи, храбро и

бодро ополчившися, бранятся; но по нынешнее время што се здеяло, Бог весть*.

Бисель, конечно, знал, что козаки соединились уже все и, вместе с Татарами, били

панов; но* не хотел сказать об этом Плещееву. Он вопиял о скорой помощи к воеводам

путивльвскому, хотмыжскому и к воеводам севским, ссылаясь на договор короля с

царем. Польская Русь, утратившая уже чистоту своего древнего языка и подражавшая

речи московской, с примесью полонизмов, умоляла спасать ее от Крымцев, а в

сущности—от польской неурядицы, породившей руинную козатчину.

Как велика была эта неурядица, мы увидим, перенесясь на правую сторону Днепра,

в лагерь коронных гетманов.

Когда Кисель писал к путивльскому воеводе, что „козаки чер* касци одного

пулковника своего, чигиринского, здрадили*, это значило, что Хмельницкий, еще в

феврале, прогнал из Запорожья стоявший там, в виде гарнизона, Чигиринский полк.

Известие об этом потрясло всю Украину, точно как будто Павлюк еще .однажды сошел

с эшафота. Страх обнял шляхту. Одни бежали в лагерь Потоцкого, другие бросились к

обоим коронным гетманам с мольбой о снабжении Украины гарнизонами. Потоцкий

двинулся с квартяным войском в глубину Козацкой Украины, обеспечил гарнизонами

замки и города, велел свозить пушки с безоборонных мест, убеждал „гродекими

универсалами* местных помещиковъ—не оставаться в их домах, а присоединяться с

надворными дружинами к коронному войску, разослал воззвания к магнатам, чтобы

спешили к нему на помощь, уговорил всех землевладельцев обезоружить мужиков, и

наконецъ—опубликовал грозный универсал, воспрещавший всякое сообщение с

Хмельницким, бежавшим же к нему для своевольства угрожал смертью оставленных

ими семейств и уничтожением собственности. Словом, в запылавшую козацким бунтом

Украину подложил горючего материала.

ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССП ОТ НОЛЫПИ.

145

Нельзя сказать, чтоб он делал „много шуму из ничего". Он, провозившийся с

козацкими бунтами столько времени, еще в декабре 1647 года заявил, что не может

быть в отечестве опасности, более чреватой бедствиями (wiкcej prognans periculum). Он

понимал положение страны и выражал, можно сказать геройски, недоумение, как „с

такою малою горстью квартяного войска" отражать Татар, которые и без Козаков были

весьма опасны; но тем не менее шел на борьбу с ними.

Король, однакож, был крайне недоволен мерами своего фельдмаршала. Король

повелел Потоцкому немедленно пустить Козаков на Черное море, и не подвигаться с

войском в глубину Украины.

Коронный гетман оправдывал свои действия тем, что двинулся спасать Украину по

общей просьбе и по всестороннем обсуждении дела; что не было такого села, такого

города, где бы не призывали к своевольству и не умышляли на жизнь и имущество

панов и державцев, где бы не домогались вознаграждения своих заслуг и не подавали

беспрестанно жалоб на несправедливости и притеснения. О вере, которую наши

летописцы и историки делают первою и главною причиною бунта, предводитель его

усмирителей не упомянул в своем оправдании перед королем ни единым словом.

Зачинщиков бунта он видел только в недовольных экономическими порядками да

материяльными потерями.

„Повидимому, не велика беда 500 взбунтовавшихся Козаковъ" (писал он); „но кто

вникнет, с какими упованиями и надеждами поднят бунт, каждый должен признать, что

было из-за чего мне двинуться в Украину: ибо эти 500 человек подняли бунт в заговоре

со всеми козацкими полками и со всей (мужицкой) Украиной. Когдаб я не поспешил,

запылал бы в Украине такой огонь, который не скоро был бы, или же великими силами,

погашен... Один князь воевода русский (Вишневецкий) отобрал у своих подданных

несколько тысяч самопалов, а сколько же другие! Все это огнестрельное оружие,

вместе с людьми, принадлежало бы бунту Хмельницка'го. Еслибы не были

предупреждены приготовления к б^нту, еслибы не были забраны пушки в разных

местах, которыми своевольные люди (swawola) намеревались овладеть, то какова была

бы сила их, и чт5 делали бы они во владении вашей королевской милости, можете

представить. Впрочем я вовсе не с тем двинулся в Украину, чтобы пролить

христианскую кровь, которая в свое время будет необходима для Речи Посполитой, но с

тем, чтобы, не обнажая сабли, одним только страхом кончить войну. До сих поръ

т. и.

146

козаки не потеряли ниоднои капли крови и не потеряют, если успокоятся. Но вижу,

нто этот безразсудный человек, Хмельницкий, не преклонится перед милостью. Не раз

уже я посылал к нему, чтоб он оставил Запорожье, обещая ему помилование,

отпущение преступлений, Ничто на него не действует. Послов моих задержал. Наконец

послал я и пана Хмельницкого, ротмистра вашей королевской милости, человека

расторопного и хорошо знающего козацкие гумори, с увещанием, ручаясь моим

словом, что волос не упадет с его головы. Но не тронутый и этой благосклонностью,

отправил ко мне моих послов с требованием, чтобы коронное войско вышло из

Украины; чтобы паны полковники, со всею их ассистенцией, были из полков удалены;

чтобы правительственная ординация относительно Козаков была уничтожена*.

Далее Потоцкий доносил королю, что Хмельницкий зовет к себе на помощь Татар,

которые хоть и вернулись главною массою в свои кочевья, но все еще чего-то ждут у

Днепра. Несколько сот Крымцев переправил он даже на сю сторону, с тем чтоб они

сгоняли дольские сторожи, поставленные на разных пунктах для удержания

своевольных людей от побегов на Запорожье. Слышно было, что у Хмельницкого уже

3.000 Козаков. В этом Потоцкий видел доказательство, что он давно уже думал о том,

как начать свой бунт.

„Сохрани Богъ* (продолжал коронный гетман), „еслиб он с этим войском вступил в

Украину! тысячи обратились бы вдруг во сто тысяч, и было бы нам, что делать с этими

своевольниками. Теперь он готовит и укрепляет себе на Буцке город (horod), и решился

сильно в нем обороняться. Высоки доводы вашей королевской милости, которые

благоволите высказывать по предмету отвращения этого несчастья: чтобы дозволить

своевольникам идти на море, еслиб того пожелали. Не того ему хочется, чтоб идти на

море, а того, чтобы жить в стародавнем своевольстве и чтобы ниспровергнуть

священные постановления Речи Посполитой, стоившие стольких трудов и шляхетской

крови. Согласен я, что для общественного блага следовало бы пустить Козаков на море,

именно в интересах самой Речи Посполитой, чтоб эта милиция не залегала поля и не

забывала давнишнего способа войны, который может в последствии понадобиться. Но

в такое скользкое время нельзя этого сделать потому, что одни челны еще не готовы, а

другие хоть и готовы, но не так снаряжены, чтобы годились для морской битвы.

Поэтому неготовые приказал я кончить при себе, а на место сделай-

147

ных кой-как будут присланы другие. Но хоть и будут изготовлены, для этого

необходимо, чтобы козаки были успокоены и в надлежащем порядке отправлены, если

то укажет надобность Речи Посполитий и воля вашей королевской милости. Ибо,

сохрани Боже, чтобы неуспокоенные вышли они на море и, вернувшись, подняли

неугашенный бунт: тогда удержать их в указанной ординации Речи Посполитий

значило бы воевать и с козаками, и с Турками, и с Татарами. Вот почему надобно, по

моему мнению, постараться, как я и стараюсь, угасить сперва нынешние бунты. Но во

всем этом я желаю повиноваться воле и повелениям вашей королевской милости®.

Было это писано, вероятно, в то время, когда султан запретил Татарам вторгаться в

Полыпу. Паны были этим обрадованы, и фельдмаршал окончил свое покорно-

оппозиционное оправдание горькою для короля лестью:

„Рад бы я был видеть в эту зиму победы вашей королевской милости над

неприятелем Св. Креста и новые лавры, украшающие ваше славное имя; но так как

задуманные предначертания вражеские) отменены, чтб видно из прилагаемых при сем

писем господаря, то униженно прошу принять от меня венец служения отечеству®.

Таково было положение измечтанной королем Турецкой войны и действительного

бунта Хмельницкого в конце марта 1648 года, когда Потоцкий, обеспеченный

дружественным письмом Иелам-Гирея, решился послать против Хмельницкого войско

и подавить бунтовщиков, пока они не усилились приливом своевольных людей.из

Украины. Между тем Хмельницкий, в начале марта, заключил договор с Татарами,

отдал хану в залог сына своего, Тимофея, а сам вернулся на Запорожье сзывать к себе

Козаков.

Войско, находившееся в распоряжении Николая Потоцкого и его товарища по

гетманству, Мартина Калиновского, долго стояло в бездействии между Брацлавом,

Винницею и Белою Церковью, в предупреждение татарского набега. От Белой Церкви

до Канева оборонять Поросье должны были польские Торки и Берендеи, козаки, а за

Днепром Посулие защищали многолюдные дружины удельного, можно сказать, князя

Речи Посполитой, Иеремии Вишневецкого. В виду быстро закипающего бунта,

Потоцкий не дождалея королевского универсала для. наступления на Козаков, как

бывало до сих пор, и поспешил на театр своих подвигов 1637 и 1638 годов.

Теперь уж Николай Потоцкий был не тот, что в оные прославленные им годы, когда

Шляхетский Народ восторжествовал над Народом Козацким и, как панам казалось,

навеки подчинил его

148

своей законодательной власти. Болел Потоцкий панскою болезнью, подагрою, и в

Агамемноновском своем походе на Оулу. Десятилетие, проведенное среди

„хлебоядцевъ" и винопийцев гостеприимного дома Потоцких, сделало польского

защитника Поросья и Посулия неспособным сесть на коня. Он ездил по полкам в

карете и во время битвы. Но в отяжелевшем теле носил Потоцкий энергический дух

своих предков, Русичей: ибо не напрасно волочилась Польша за нашими буйтурами,

вовлекая их в свою национальность: она ловила в Малороссии таланты, которыми была

скудна, и этими талантами прославилась в католическом свете. Потоцкий веровал,

подобно православному Ляху Киселю, что „никогда хлопская рука не возможна есть

подвизатися протнво своим господиномъ".

Еслибы сенаторы и вельможные паны, исчисленные в реторическом письме Киселя

к путивльскому зоеводе; предвидели, что новый козацкий царь Наливай всего больше

рассчитывает на соединение Козаков с ордынцами,—не повернули б они своих

ополчений во-свояси до тех пор, пока не сделали бы невозможным столь давно

намеченное слияние польскорусской орды с татарскою. Но гордые победами своего

Потоцкого над козаками и своего Конецпольского над Татарами, они смотрели

спокойно на то, что одна орда раздражена неуплатою жолду, а другая—отказом в

гараче: они забыли* что оба скопища хищников задеты за живое и с других сторонъ*

Победители Косинского и ЕСЕХ козацких бунтовщиков упустили из виду, что

Кояецпольский преследовал Жмайла в непроходимые трущобы Медвежьих Лоз

единственно из-за его попытки вызвать Крымцев на опустошение колонизуемой им

Украины,—попытки, повторяемой упорно козаками в каждом бунте своем и, что

Потоцкий совладал с християнскими ординцами под Кумейками и на Старце только

благодаря их тогдашней вражде с мусульманскими.

Владислав IY был одарен умом вовсе не строительным; но паны, вырвавшие у него

из рук всю власть, оказались теперь несостоятельнее своего развенчанного монарха в

государственном строительстве и в сохранении за собой края, без которого Польша, по

выражению одного простолюдина, была все равно, что рукав без жупана. Сравнительно

с этими пигмеями царственности, он был велик уже тем, что мог бы, так, или иначе,

двинуть в поход громадные войска и в том числе 80.000 их собственного контингента.

Но, низложив титулярного короля своего, фактические короли польские,

легкомысленно играли с огнем, о котором еще отцы и деды их говорили, что его

надобно гасить в искрах. Благоразум-

149

но, или нет воспротивились они войне своего избранника с неприятелями Св.

Креста,—это могло бы оказаться только в непредвидимой комбинации разнообразных

человеческих интересов; но совершившиеся факты говорят нам, что паны не понимали

значения царственности, и либеральною борьбой с Владиславом сделали то, что теперь

Св. Крест несли против них самих Татары руками Хмельницкого, с тем, чтобы под

этим знаменем „землю, текущую молоком и медомъ®, превратить в безлюдную

пустыню.

Чтб касается Потоцкого, то, не поддержанный умом и предусмотрительностью

сенаторов, которые самоуверенно вернулись домой с парада на Черном Шляху, он взял

подавление украинского бунта на свою нравственную ответственность, и должен был

еще оправдывать свое геройское предприятие перед уничиженным королем,

приправляя правду ложью.

Положение талантливого полководца было рискованным и десять лет назад, по

милости правительственной неурядицы. В роковом 1648 году оно сделалось крайне

затруднительным, и потомъ—таким отчаянным, как последний поход незабвенного

Русина-католика, Жовковекого. Недавно видел он перед собой в движении всю

соседню-азиятчину, командуя шеститысячным квартяным войском, которому

авангардом служили еще непошатнувшиеся шесть тысяч реестровиков, а в арриергарде

стояло 80.000 панских дружин. По словам Киселя, враги христианства и цивилизации

исчезли пред лицом этой грозной силы, яко исчезает дым. Теперь главнокомандующий

оною грозною силою очутился против той же азиятчины в виду всего анти-шляхетного

населения Украины, взбунтованного козаками,— очутился с такими силами, которых

едва было достаточно для одних рекогносцировок.

Но Потоцкому долго не верилось, чтобы хан Ислам-Гирей, считавший свой род

старше султанского, низошел с высоты своей кипчакской царственности до

панибратства с бродягами, которых предшественники его отвергли, как „безголовое

тело®. Он лично знал Ислам-Гирея во время его пребывания у отца нынешнего его

сподвижника, Сенявского, и, может быть, заодно с королемъ} расположил приятеля к

тому великодушию, с которым он возвратил своему пленнику свободу. Потоцкий до

сих пор не мог подозревать, что дружеские письма хана были только усыпительным

для панов напитком лести... Но его успокоивало своевременное занятие главных

седалищ украинской козатчины. Сам Потоцкий расположился в Черкасах; полевой

гетман, Калиновский, в Корсуни;

150

прочие полки стояли там же, по реке Роси. Утвердясь на стратегических точках

опоры против степвого варварства, защитник польской цивилизации ждал наступления

мятежников, которые, по его мнению, могли бы увеличить свое число только тогда,

когда бы появились невозбранно среди Козацкой Украины.

Между тем побеги на Запорожье продолжались. По Украине шлялись ив села в село

хмельничане, переодетые—то нищими, то богомольцами, и подготовляли убогую чернь

к нападению на людей шляхетных и зажиточных, которых вообще называли они

Ляхами, а если не Ляхами, то Недоляшкамщ то-есть не достигшими еще полного

ляшества, по-козацки лядсшва, но у которых с Ляхами „один духъа. В течение

полустолетней оппозиции всякому прйсуду (юрисдикции) и всякой власти в Украине,

козаки выработали о себе в гулящем простонародье такое мнение, что только в

козацких сердцах осталась на свете правда, которой нет уже ни у панов, ни у каких-

либо властителей. И в наше время, упорядочненное и счастливое несравненно больше

того бедственного века, кобзари тверд ят в своих песнях категорически:

Уже тепёр правда стоить у порёга,

А тая неправда—в панив кинець стёла.

Ужё тепёр правда седйть у темници,

А тая неправда—с панами в свитлици...

Вообразим тогдашних кобзарей, что они пели, и с какими чувствами их слушали!

Для низших классов украинского населения, образовавшихся путем постоянного

перекочевыванья с места на место, козак, цо простонародной песне душа правдивая в

своем убожестве, сделался идеалом удальства, счастья и вольной воли, до того, что

украинские девические баллады и романсы называют своих героев козаченьками

вместо других ласкательных имен, а женские и материнские украинские песни-плачи

переполнены выражениями тоски о козацких еригодахь, то-есть бедственных

случайностях, не говоря уже о тех песнях мужских, которые, по своему содержанию, не

отличаются от великорусских песен, именуемых разбойничьими, и предают проклятию

самих мастеров, строивших темницы даже для таких преступников, как губители

девиц, вдов и мужних жен. Тогдашняя запорожская пропаганда оправдывала все

преступления и обвиняла всех представителей общественной юрисдикции. Она сулила

черни золотой век безнаказанности, всяческой свободы

151

и незаслуженного трудом богатства. Это была пропаганда крайне опасная и для

правительства, и для той массы, которую поднимала против правительственных

органов порядка.

Украина, занятая теперь коронным войском, еще недавно состояла из одних

козацких кочевьев. Шляхетская хозяйственность пришла сюда с обычаями,

выработанными обществом, сравнительно культурным, и градация этой

хозяйственности начиналась тогда с промысла первобытнаго—с выжигания лесов для

поташной золы, которую Немцы-выходцы научили нас называть шмальцугою. К этому

варварскому промыслу всего больше был склонен местный мужик, глядевший вообще

волком на земледельца-ратая и на его служебников. Заложивши в лесу буду, то-есть

поташной востер, он оставался свободен и празден в своей трущобе во всю охоту

дикаря к спанью и звероловству. К работникам этого рода, называвшимся будниками,

ближе всего стояли пасечники, посекавшие леса, старожившие „бортные ухожаи® в

них и сидевшие пасеками в таких „нётрахъ® (неторенных местах), в которые хищников

ордынцев не вели широкие Татарские Шляхи. За пасечниками следовали чабаны,

кочевавшие в „катрягахъ® при стаде овец, рогатого скота или лошадей, люди, также

свободные ет надзора в своих занятиях и досужие во времени. За ними рабочую силу

хозяйственной жизни составляли могильники, насыпавшие сторожевые могилы и

земляные под именем „могилъ® памятники, селитряные бурты, а в городах и селах

валы, без которых не уцелел бы тогда пограничный поселок и одного года. Далее шли

уже чернорабочие, более или менее стесненные в своих занятиях присутствием людей

культурных, но зато разгульные в своих привычках,— люди, которых называли

„роскишными®. Это были винники, броварники, лазники, отбывавшие условленную

между осадчим (колонизатором) и осадником (колонистом) панщину, или служившие

по винокурням, пивоварням и лёзням, то-есть баням, в селах и городах.

Всего труднее было приучить и приохотить украинского мужика к земледелию,

которое особенно не нравилось попробовавшим козатчины, как занятие, требовавшее

сиденья на одном месте. Ратаи, или пахари пользовались особенными преимуществами

перед панскими подданными, и составляли как бы средний класс между

землевладельцами и тою смешанною массою, которая селилась и кочевала в их

имениях. Эта хаотическая масса сидела по своим местам только тогда, когда голод и

холод смирял ее до готов-

152

ности трудиться изо дня в день. И ремесленники, и хлеборобы заимствовали из неё

рабочия руки для своего производства. Но лишь только наступала весна, каждый нетяга

наровил уйти в безлюдную глушь на независимый промысел, хотя бы для этого

пришлось ему „забирать в торбу детей“.

Из таких-то нетяг, работающих за кусок хлеба мещанам, ратаям и землевладельцам,

низовые козаки составляли свои ополчения, тогда как люди оседлые старались

удержать их дома секвестром их движимости, нажитой, по условию с хозяином, на его

земле и в его заведениях. Удачный морской набег, удачный грабеж татарского,

волошского купеческого ИЛИ панского добра—давали новым гайдамакам средства для

вербовки украинской голоты, которая обыкновенно собиралась в козацкия купы с

дрекольем, а „полатавши свой злыдни", вооружалась списами (рогатинами), саблями и

пищалями. Кобзыри писали с натуры, изображая Хмельнитчину такими, например,

словами:

Который козак шйбди булатнои,

ПшциЫи сеиипядно:

Не мбе,

Тої кия на пл&чи заоирае,

У вийеко до Хмелнйцькою поспишне.

Наслушался Потоцкий рассказов об этом еще в Павлюковщину. Теперь он видел

собственными глазами, как украинская голота перебегает из становища

хозяйственности в становище добычного промысла. Вотще звал он к себе на помощь

вернувшихся во-свояеи Еельможных землевладельцев: они величаво почивали на

лаврах своего степного парада. Напрасно представлял королю, что козатчина должна

быть подавлена окончательно, каких бы жертв это ни стоило Польше, если Польша

хочет владеть своими займищами: король был глух к его представлениям.

Король видал Козаков только в своих походах. Он ценил опустошительные подвиги

варваров, помогших ему восторжествовать над Москвою. Он был готов жертвовать

разорением украинских королевщин в виду возможного завоевания Турции, которое

неотступно занимало его мысли, и потому продолжал высказывать убеждение, что

дружелюбным обращением с казаками всего лучше укротить завзятых; что

дозволением ходить на море козаки были бы совершенно примирены с начальством; а

если есть в Украине какие-нибудь вспышки, то сеймовой коммиссии надобно на-

15В

рядить строгое следствие и предать суду тех, которые своими несправедливостями

подали к ним повод. Члены этой коммиссии, как люди, непричастные интересам

обидчиков и обиженных,—по мнению короля, всего больше могли содействовать

Потоцкому в умиротворении пограничного края.

Еслибы (замечу кстати) была хотя тень догадки у короля, что на Козаков досадуют

католики и унияты,—это высказалось бы теперь в его наказах. Еслибы Хмельницкий

жаловался ему на Чаплинского,—это имя хоть мелькнуло бы в его сношениях с

главнокомандующим. Факты за фактами сыплются обильно зернами исторической

правды в современной переписке, которой перед нами горы, а все вымышленное

отсутствует в ней, на горе сочинителям детских сказок о козаках.

Оставалась одна надежда на сенаторов и вельможных панов, которые так поспешно

увели свои дружины. Но паны всегда собирались в поход медленно; а теперь их

тормазила королевская партия, настроенная миролюбиво на счет Козаков и

воинственно на счет Турок.

Между тем, в начале апреля, Днепр выступил из берегов; воду в реках и речках, как

говорится, пустило. Козаковатого украинца весенняя вода располагала к бродячей

жизни. Дивчата пели своим возлюбленным:

Ой весна красна, ой весна красна,

Та й из стрих вода капле:

Ой ужё ж тоби, ний козаченьку,

Та й мандривочка пахне.

А влюбленные молодцы обещали своим „кралямъ" серебро-золото без счету,

дорогия ткани без меры. Густые купы голоты, тянувшиеся в страну мечтаний о

китайчатых онучах, за Пороги, оправдывали слова кобзарской думы:

А як прийде весна красна;

Будё вся наша голбта рясна.

Подобно весенней воде в Днепре, ежедневно и ежечасно прибывали на Низу козаки.

Напротив силы Потоцкого увеличивались панскими контингентами мало. Паны, не

получая крупных известий об украинских бунтах, считали дело не стоющим

особенных забот. Одна молодежь панская, желая составить себе рыцарскую

репутацию, выезжала в Украину на челе своих блестящих почтов.

154

ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИЯ ОТ ПОЛЫПИ.

О Хмельницком ничего верного не знали, а вести, приходившие с низовьев Днепра,

считали обыкновенными в тревожных случаях росказнями. Не открывая в Украине

новых признаков готовящагося бунта, коронные гетманы оставались попрежнему в

положении выжидательном.

В это время кто-то из приближенных к Потоцкому писал к кому-то, 2 римского

апреля, из Черкас о том, как ему представлялось дело.

„Трудна эта несчастная козацкая война. Хмельницкий лежит на днепровском

острове, называющемся Буцким, от нашего берега в двух милях, а от крымского на

выстрел из доброй пушки. Но пушек там у нас нет. Посылал туда пан Кракбвский пана

Хмелецкого, да Хмельницкий на то не смотрит. Он отделывается только готовностью к

услугам и бьет челом, говоря: что выйдет на влость, *) пускай только его милость пан

Кракбвский удалится с войском и отзовет панов полковников; один коммиссар пускай

останется: он значит у них много.

„Прибыла от его милости короля коммиссиа* (продолжает неизвестный); „но не*

знаю, чтб сделают они без денег, а козакам надобно дать 300.000 (trzy kroж sto tysiкcy),

да отдать под суд полковников и самого коммиссара. Этого пива наварили они. Не мало

обвиняют и пана коронного хорунжого (Конецпольского). Не такто легко успокоить то,

что предстоит.

„Лежим покамест по Заднеприю. Полк его милости пана Краковского в Черкасах;

пана полевого гетмана в Корсуни и в Миргородчине, по всем наследственным имениям

пана коронного Хорунжого; полк пана Чернехбвского (каштеляна черниговского Яна

Одривольского), в Каневе, в Богу славе. После святок тотчас идет на Запорожье сухим

путем, а козацкое войско—Днепром на челнах. Гультаев же на этом острове не меньше

1.500: ибо у них всюду отнимали пашу, чтоб не собирались в одну купу*.

Кто бы ни был писавший это, но его мнение было выражением общего суда

усмирителей козацкого бунта. Дело началось всётаки с недоплаты жолду, как и первые

козацкие бунты. Приучив Козаков к своеволию, которое прощали шляхте, паны хотели

обуздать их Поляками-полковниками. Это для Козаков было и в нравственном и

экономическом отношении бременем тяжелым; игото-

*) В населенную Украину.

155

му-то. Хмельницкий и настаивал на отозвании полковников со всею их

ассистенциею. Козаки павлюковцы, как мы помнимъ* и собственных избранников

обвиняли в заедании жолду: тем более ко-

заки хмельничаое должны были подозревать в этом навязанных им полковников-

Ляхов и коммиссара-Немца; а жолдовой недоимки накопилось так много, что сеймовые

паны проходили ее молчанием и помнили только о полумиллионе жолнерской. Не

меньше полковников и „скарбовых людей" виновным в бунте оказывался и Александр

Конецггольский, позволявший себе поступать с Хмельницким так в XVII столетии, как

предок Мартина Калиновского поступил с отцом Наливайка в XVI.

При этом замечательно, что полевой гетман прикрыл собственным полком все

вотчинные имения Конецпольского. Это показывает, что на них были намерены

наступить козаки Хмельницкого, как на Острожчииу наступили козаки Косииского.

Хмельнитчина, как видим, имела в начале характер частной ссоры, какою была

Косинщина, и король, без сомнения, смотрел на нее не иначе, как на ссоры своих

породят за взаимный захват имений.

Одновременно с приведенной выше реляцией младший Чернецкий привез в Бар

известие,—что у Хмельницкого людей набралось уже 2.500, в том числе 500 Татар, и

что Хмельницкий заявил требование—чтобы ни один Лях не был старшим над

Запорожским войском: „Вот чего наделала жадность полковников и тиранское

обращение с козаками"! писал об этом подольский судья Мясковский, и повторял

предсказание Чарнецкого, что с козаками будет долгая и трудная „голландская война".

Но о вере, коньке наших историков, никто ни слова!

Чтб касается Татар, то козаки, не смотря на соглашения с ними со времен

Косинекого, не все одобряли договор с ханомъ} как это было и в то время, когда Самуил

Зборовский принял название ханского сына. Сохранилась речь одного козака,

записанная кем-то из Поляков помалорусски раньше прибытия татарской помощи:

„Пане отамане и пандве молодци!" (говорил козацкий оратор), „вильно вам волю

гетьманську и свою чинити, та не знйю, чи буде BOHУ гаразд, щоб нам погйнцив за

опекунив соби брати. Дасть Бог, нкше вийсько мбже й самб те справити, що мы хбчемо

через тих пог&нцив од Ляхив оборонитись и в короля, пана нашего, кривды нйшои

доходити".

156

Слушатели закричали на это: „Гаразд! Бог ме*), гараздъ* I Но вместе с татарскою

помощию пришел к Хмельницкому и террор, а террором уже и Царь Наливай завещал

ему подавлять козацкое разномыслие.

Долго скрывал Хмельницкий свои силы и свои намерения (в этом он превзошел

всех своих предшественников). Наконец какой-то козак-чатовник принес панам

известие, что бунтовщик вышел из урочища Микитин Рог (в котором стоял кошем и

Павлюк), и идет берегом Днепра, чтобы стать в куте, образуемом Двепром и рекой

Т’ясмином (подобие тех вил на Суме, в которых с таким успехом оборонялся Гуня). Так

как верный козак не мог добыть более обстоятельных сведений, то было решено

послать в Дикия Поля сильный отряд, который бы отыскал неприятеля и привез от него

к гетманам пленников. Только от них можно было выведать, сколько у Хмельницкого

войска и каковы его намерения.

Отряд был снаряжен в таком составе, чтоб он мог не только открыть, но в случае

удачи, даже истребить неприятеля. Он заключал в себе 1.200 отборных воинов с 12

пушками и множеством походных возов, которые, вместе с артиллерией, представляли

подвижной замок, способный выдержать атаку многочисленной толпы азиятцев, как

этому был не один пример со времен славного и набожного предводителя подольской

шляхты, Мелецкого. Еслиб этому отряду не удалось разогнать християно-

магометанской орды, то, отступая в порядке и раздражая степных наездников

рыцарскими горцами, он должен был привести неприятеля в такое место, где главное

войско воспользуется своим превосходством в стратегии и тактике. Так было

поступлено с павлюковцами под Кутейками. Так, очевидно, вознамерился Потоцкий

поступить и с хмельничанами.

Предводителем посылаемого в печенежскую степь отряда был назначен сын

коронного великого гетмана, Степан Потоцкий, под руководством опытного и ученого

ротмистра Шемберка, состоявшего в должности козацкого коммиссара. Множество

знатных „нанятъ* вызвалось разделить с молодым Потоцким опасности, труды и лавры

стопного похода. Под знаменем дома Потоцких собрался цвет нольскорусского

рыцарства. Лучшие кони, лучшие снаряды, луч-

*) Бог ме—сокращение слов: „Бог мене вбий.*

157

шие польские и русские боевые люди ручались главнокомандующему за успех

предприятия.

Но предприятие было всё-таки рискованное. Силы завзятого бунтовщика были

неведомы, а между тем из -за Днепра пришло известие, что десятки тысяч голодных

Крымцев „висятъ" над Ворсклом и у Кременчуга. Страшно было старому гетману

отпускать сына в таинственную, степь, с которою козак и его конь, по выражению

молодого, слишком рано угасшего польского поэта, составляли одну дикую душу:

I przez puste bezdroїa krуl pustyni rusza,

A step, koс, kozak, ciemnoњж—jedna dzika dusza. *)

Призвал он к себе лучших представителей реестрового козачества и, забывая, что

Хмельницкий еще недавно был таким же, как они, орудием законной власти, забывая

даже собственное уверение, что бунтовщик действует в заговоре со всеми полками,—

просил их поддержать достойным образом сухопутное войско, спускаясь в постоянном

сообщении с ним, по Днепру. При этом Потоцкий старался внушить реестровикам

отвращение к татарскому быту запорожских гультаев, неверному в материальном

отношении и позорному в нравственном.

Основою внушения служила ему мысль,—что козаки живут в Украине так же

привольно, как и шляхта; что роптать на свое положение могут одни выписчики, эти

баниты и инфамисы козачества; что паны, как землевладельцы и высокие сановники,

не только не теснили Козаков, напротив нуждались в добром с ними согласии для

защиты от Татар и домашних разбойников; что и хлеборобы украинские жили, „во всем

изобильно, в лебах, в стадах в пасекахъ®, и что одни крамольники вооружали худших

из нихъ— то против панских урядников, то против Жидов-ареидаторов.

Не сомневался Потоцкий, что люди оседлые и домовитые подорожать своими

достатками, своим почетным положением, и не станут якшаться с одичалыми

лугарями, которые ведут в Украину врагов Св. Креста. Что же касается запорожской

мстительности, которою мятежники обыкновенно стращали людей неподатливых, то от

неё, по его убеждению, реестровики были достаточны охранены присутствием в

Украине коронного войска.

*) И летит пустынными бездороткьями царь пустыни, а степь, конь, козак, темнота,

эта—одна дикая душа.

158

В ответ на речь пана Краковского реестровики уверили его в неизменной

преданности своей, поклялись изловить Хмельницкого, как некогда Сулиму, и он

отправил их на челнах вниз по Днепру, в тех видах, что сын его будет иметь в них, на

всякий случай, готовую поддержку.

Поход молодого Потоцкого был обеспечен... Не даром козаки потом, в своих

революционных рапсодиях, приписывали старому гетману женский разум (рОзум

жинОцький): он в самом деле показал легковерие женское, для которого, в известных

случаях, не существуют и тысячелетия примеров.

Искусному усмирителю козацких бунтов оставалось, невидимому, только выбрать

место, подобное Кумейкам, на которое бы, в случае невозможности поразить нового

Павлюка в Диких Полях, Стефан Потоцкий навел его фальшивым бегством. Такое

место, по предварительным разведкам, находилось в глубине нридненровских пустынь,

за Чмгирином. Туда он и двинулся по следам сына. Все было принято им в

соображение, кроме одного—„что step koс, kozak, ciemnosc—jedna dzika dusza."

Глава XV.

Битва на Желтых Водах.—Битва под Корсунеи.—Строительные действия Москвы в

виду Польского разорения.—Козаки между Польшей и Москвой.—Гибель польских

трудов иа русской почве.—Пощада исконных врагов со стороны московского царя.—

Бунт в Вишневетчине.

Хмельницкий принимал все меры для того, чтобы степь оставалась для панов

немою. Он знал, что против него идет сильный отряд; знал и о том, что по Днепру

спускаются реестровики. Он вышел в Дикия Поля из-за Порогов с восемью тысячами

сбродной козатчины, и всю надежду возлагал на татарскую помощь. Направляясь к

устью Тясмила и к Цыбульпику, памятному по войне 1625 года, последователи Жмайла

и Павлюка остановились при потоке Желтые Воды, на вершинах степной речки

Саксагана, покозацки—„на Саксапи*.*) За Хмельницким издали следовал птериновий

князь Тогай, иначе Тогай-бей.

Этот знаменитый у Татар полководец, тому назад четыре года, был на Желтых

Водах с 20.000 отборного войска, которое вскоре’ Конецпольский, вместе с

Вишневецким, разбил на голову под Охматовым. Теперь он жаждал битвы с панами, и

ждал их приближения нетерпеливо.

Скоро появился отряд Стефана Потоцкого. Солнце склонялось к западу. Никто не

решался начать битву. Молодой Потоцкий поджидал козацкой флотилии.

. . *) Когда козацкио кобзари возбуждали к бунту городскую и сельскую черпь, они

пели, будто бы жиды заарендовали вси козацьки раки. Эти заарендованные реки

нонещалн кобзари не в Диких Полях, а на славний Украини. Первая из невозможных

для жидов рыболовных аренд находилась, но кобзарской думе, па Самкри, вторая—«я

Сапсани, третья—па Гнилий, четвертая— на Пропойной, иначе на Пробойной (по

Папроцному, существовал Пробойный Шлях), пятая—на рицци Кудесци.

160

Но чаты, или разъезды, Хмельницкого вошли уже в сношения с реестровиками.

Узнав, что Хмельницкий ведет за собой 40.000 Татар, реестровые козаки не устояли

против страха запорожской мести над их семьями, над их имуществом и против

соблазна быстрого обогащения на счет панов. Верные правительству полковники были

перебиты, и Хмельницкий привез к себе днепровских аргонавтов на татарских

лошадях.

Весть об этом из неведомых панам Диких Полей долетела к литовскому канцлеру

Радивилу в таком виде:

„Гетманы отправили против Хмельницкого 4.000 Козаков с их полковниками

(Ильяшем) Вадовским, Гурским и Еричевским. Они папали на построенную

Хмельницким небольшую крепость, и прогнали оттуда Козаков, которых было 50.

Между тем козаки (на Днепре), сделавши заговор е Хмельницким, произвели между

собою бунт, схватили королевские хоругви и буздыганы, *) перерезали всех верных

королю Козаков, и послали несколько хоругвей за Еричевским и Барабашем. Еогда они

были приведены, их обезглавили мечем, равно как и Гурского, Вадовского Ильяша,

которого я лично знал, Еолиняку (Kolen№kк), Олексу, Гайдученка, Нестеренка и других

знатных Козаков; потом избрали вождем Джеджалу (Dziaиatycza) и соединились с

Татарами*.

Известие об измене реестровиков смутило коронное войско, окруженное

многочисленным неприятелем. Но в отряде молодого Потоцкого находился знаменитый

в последствии воин,— Чарнецкий,— очевидно, потомок • Русина Чернецкого. Он

ободрил других вождей. Послали вестника к коронным гетманам; решились

противопоставить военное искусство европейское азиатской тактике, и, зная, что у

Хмельницкого всего пять пушек, да и то плохих, надеялись отсидеться до прихода

выручки.

Эту надежду разрушила новая измена. В отряде Стефана Потоцкого было всего 300

шляхтичей. Остальное войско состояло из драгун пана Сенявского (опять имя русское),

навербованных в малорусских провинциях, да из надворных панских Козаков, в

которые поступали большею частью козацкие выписчики. Драгуны сомневались в

возможности отсидеться в степи, имея 50 человек против одного, и последовали

примеру реестровиков, а надворные

*) Буздыгаи знак власти: булава, пернач и просто чекан, покозацки келеп.

161

козаки, в свою очередь, доказали, что не у одного старика Потоцкого был

доверчивый „розум жиноцький", не соображавший того, что простонародная Русь не

была еще полонизована подобно Потоцким, Чернецким, Сопигам (по-польски Sapieha)

и другим потомкам тех, которые, во времена оны, бились недалеко от Желтых Вод на

реке Калке.

Но ум умом, а боевое мужество мужеством. Триста шляхтичей были тоже почти

исключительно Русичи, только по вере, по языку и обычаю назывались, как и сыновья

князя Василия, Поляками. В настоящем случае три сотни польскорусских, или

русскопольских, шляхетных витязей не уступали в стойкости и решимо сти

Фермопильским Грекам. Они замкнулись в четвероугольнике, построенном из

походных возов и. отступая в виде подвижного з&мка, два дня отпугивали

козакотатарские полчища. Но хлынул дождь, быть может, вызванный из сотрясенного

воздуха их же пальбою; отсырел порох; измученные чрезвычайными усилиями воины

едва двигались.

Между тем козаки отняли у них воду, и Хмельницкий прислал к Стефану

Потоцкому его письмо к отцу, перехваченное козацкими чатовниками. Бунтовщик

предложил героям панской республики условия капитуляции. „Мы не можем

трактовать с вами о наших дедахъ" (говорил он), „потому что между вами нет ни

сенатора, ни уполномоченного, которому бы мы могли объяснить, что заставило нас

взяться за оружие. Отдайте нам ваши пушки, и ступайте себе с миром домой".

Потоцкий потребовал от Козаков присяги, точно как будто присяга была делом

надежным не только в Козацком народе, но и в Шляхетском. Козаки присягнули по-

иезуитски, тая в сердце иное намерение. 'Пушки были отвезены в табор Хмельницкого.

„Это кстати козакамъ"! восклицает козацкий историк сочувственно, рассказывая,

как Хмельницкий обратил полученные вероломством пушки против трехсот воинов, и

забывая, что козаки, через десяток лет, поступали еще вероломнее с московскими

ратями.

Но и под выстрелами собственной артиллерии шляхетные рыцари продолжали еще

бороться с козако-татарскою ордою. Они шли в сомкнутом четвероугольнике до тех

пор, пока козаки, заскакавши вперед, не завалили им дорогу срубленными деревьями

на дне степной западины, носившей имя Княжих Байраков, может быть, еще со времен

Варягорусских князей. Тогда Хмельницкий pas-

т. п.

162

ОТПАДЕНИЙ МАЛОРОССП ОТЕ ПОЛЬПИЙ.

бил пушками подвижную крепость в щепья, и бросился с Тата рами на недобитков.

Стефан Потоцкий, весь покрытый ранами, был взят почти мертвый в плен. За ним и

остальные положили оружие. Голову коммиссара Шемберка Хмельницкий приказал

носить на жерди перед своим победоносным воинством. Чернецкого и Сопигу оставил

у себя в плену; остальных увели в неволю Татары.

В каком бы отношении ни была замечательна Желтоводская битва, для нас,

Малоруссов, она незабвенна тем, что, в числе пленников, достался здесь

Хмельницкому шлдхтич православного исповедания, Иван Выговский, известный в

истории, как его ближайший друг, его alter ego, его преемник в коварстве и

предательстве. *)

Итак новый козацкий против польскорусских панов бунт заявил о себе

кровопролитием. Из-за чего же взбунтовались козаки?

Украинские кобзари певали нам, будто они встали за „христианскую веру*;

малорусские летописцы, устами даже лучшего из них, твердили нам, будто бы „початок

и причина войны Хмельницкого есть едино от Ляхов на православие гонение и козаком

отягощения*; козацкие историки, вместе с почтенными археографами, уверяли нас,

будто бы козаки „возстали за жестокия утеснения жителей Малоросийской Украины,

претерпенные ими от Поляков в вере, чести, имуществе и самой жизни*; наконец, сами

козаки представляли себя московскому царю „помирающими за старожитную

греческую веру и за свои вольности, заслуженные кровью*.

Но в первой манифестации желтоводских героев чести и веры нет и помину о вере,

хотя свою рыцарскую честь обнаружили они весьма выразительно. Эта манифестация,

известная под именем „Реестра козацких Кривдъ*, писана самим Хмельницким, и

заключает в себе почти исключительно его личные обиды. Так как очевидно, что перед

королем Владиславом и его правительством нельзя было говорить небывальщину,

которою в последствии козаки

*) Выговского называют волынским шляхтичем, тогда как слава рождения столь

знаменитой личности принадлежит Земле Киевской. Еще в царствование Сигизмунда I,

предки Ивана Выговского, овручские бояре Лучичи, купили у королевы Боны,

торговавшей, как известно, под рукой у короля, должностями и пожалованиями,

„пустовскую землю в Киевском повете, называемую Скочковскою, в Выгове, с

обязательством служить с этой земли земскую службу. Выданную им жалованную

грамоту Сигизмунд I, в 1541 году, подтвердил по ходатайству Боны, а в 1611 и в 1632

подтвердил ее Сигизмунд III.

163

прожужжали уши дарю Алексею Михайловичу, то этот документ следует иметь

постоянно в виду при дальнейшем повествовании, затрудненном сказками историков,

„для истины тупых и равнодушныхъ". Он гласит следующее:

„1. Его милость пан Чаплинский, урядник Чигиринский, выпросил у покойного

пана Краковского себе хутор, собственный наследственный Хмельницкого, королевское

пожалование, утвержденное нынешним его милостию королем; куда наехавши пан

Чаплинский на заселенные слободы с голодным народом, захватил все гумно, то есть

400 коп хлеба, и ограбил хозяйство.

„2. Тот же пан Чаплинский, злобствуя на Хмельницкого за преследование его судом

за его насилия, сына Хмельницкого, десятилетнего мальчика, велел так избить

канчуками среди рынка, что его принесли еле жива, и он вскоре умер.

„3. Пан Коморовский, зять этого Чаплинского, клялся несколько раз перед козаками,

что если не совладают с Хмельницким, то непременно велят его убить.

„4. Его милость пан хорунжий коронный, идучи теперь, после поражения Татар, из

Запорожья, велел взять Хмельницкого под стражу и снять ему голову. Когда

Хмельницкий хотел жаловаться на это пану Краковскому, то по дорогам были засады.

„5. В 1646 году, когда Хмельницкий, добыв двух Татар, представил их пану

Краковскому,—в его отсутствие, взяли у него поволовщину и в конюшне серого коня,

на котором он хаживал в Дикия Поля.

„6. Что понравится панам урядникам украинским в козацком доме, берут насильно.

Козацкая жена, козацкая дочка должны тогда плясать, когда им заиграют.

„7. О таковых обидах его' милость пан Краковский писал несколько раз к урядникам

и державцам с выговором; но это не помогло нимало.

„Теперь Хмельницкий, когда ехал со своим полковником, в прошлом году, против

Татар, которые набежали было на Чигирин,—некто пан Дашевский, как его называют,

Лях, подученный кем-то из старшины, заехав сзади, ударил его по голове так, что

спасла его только мясюрка, а то бы рассек голову. Когда Хмельницкий спросил его:

чтоб это значило? он отвечал: „„Я думав, братику, що ты Татаринъ" “.

„Эту обиду Хмельницкий считает наибольшею, тем более, что

164

его некто Пешта, хам, козак, оболгал (siniњtre tradukowaи) перед его милостью

паном хорунжим, якобы он думал выпроводить армату на море. За это его милость пан

хорунжий, при других относительно Чаплинского претензиях, прогневался и велел

наступить на жизнь Хмельницкого, и тогда Хмельницкий, не зная уже, к кому

обратиться, отправился на Низ к другим подобно ему обиженным, которых немало

живет по тамошним низовым краям и по морским островам, и они избрали

Хмельницкого своим вождем (ducem sobie obrali)".

Кого обиженные низовцы избрали своим вождем, тому надобно было хвататься за

все, чем интересовались беспокойные люди всякого звания и состояния. Для

украинского населения, для малорусских городов и даже для наших панов, которые

говорили уже, писали и думали по-польски, вера была важнее козацкт обид, которыми

войсковой писарь возбудил мятежный запорожский дух,—и однакож он умолчал о вере.

Она, как ему самому, так и всем участникам его бунта пришла в голову только тогда,

когда бунт вовсе неожиданно перешел за пределы интересов козацких.

После своей победы на Желтых Водах, двинулись козаки из Диких Полей к так

называемым Городам, иначе к Городовой Украине, и расположились у самого крайнего

города, Крылова, над речкою Цыбульником. Многие из них помнили 1625 год; многие

стояли здесь под пушками Станислава Конецпольского. Весьма быть может, что те

самые пушки везли они теперь против его наследника, которого добра прикрывал

жолнерами полевой гетман Калиновский, зная, на кого из магнатов злится

Хмельницкий, как злился в свое время Косинский на князя Острожского: ибо в таком

виде представлялся тогда бунт войскового писаря. Сам Александр Конецпольский

находился в это время в своих червонорусских Подгорцах. Там он получил из Украины

известие, что и князь Вишневецкий „от своей Руси в великом страхе и опасности".

Коронный хорунжий спешил в новые осады, и взял сюда с собой из старых 10 пушек.

В Подгорцах о движении Козаков знали уже 21 (11) мая, но ничего не ведали в

лагере гетмана Потоцкого: так искусно был он окружен козаками и татарскими чатами.

Хмельницкий пресек всякое сообщение между атакованным отрядом и главным

войском. Сколько ни посылал Николай Потоцкий так называемых подъездов для

добывания вестей,его жолнеры, даже из Татар и Волохов, попадали в руки

хмельничанам, или же привозили изве-

165

стия неопределенные. О положении передоЕого полка ОН ТОЛЬКО и узнал, что

„слышна издали сильная пальба в Княжих Байракахъ".

Между тем от короля было получено новое внушение. Король писал, через

коронного канцлера, что намерен сам ехать в Украину и своим присутствием привести

Хмельницкого в покорности, а потому повелевал коронным гетманам выйти из

Украины: ибо „они рискуют войском в стране, которая известна им очень мало, а

козакамъ—очень хорошо".

Справедливость этих слов была поразительна. Потоцкий видел, что, добиваясь

напрасно вестей о Хмельницком, он только открывает ему свое положение. Незримые

для жолнеров среди своих пустынь, козаки сторожили все их движения, и ловили

„языковъ" для своего гетмана. Но Николай Потоцкий был зол на Хмельницкого за

покушения сорвать с него лавры, а этими лаврами он, по словам великого

Конецпольского, проложил себе дорогу к бессмертной славе, которая (писал

Конецпольский к Владиславу IV), не умолкнет до тех пор, пока будет существовать

Речь Посполитая. Кумейский победитель загнался в Дикия Поля для того, чтоб

уничтожить в самом начале дерзостное покушение.

Теперь, боясь быть отрезанным от Городовой Украины в стране Печенегов и Торков,

коронный великий гетман двинулся обратно в страну Варягоруссов, как это делали

бывало его русские предки, чтобы поставить себя под защиту „крепленных городовъ".

Когда предводимое им войско достигло древнерусского Поро сия и миновало

Ярославовский Корсунь, восстановленный Баторием, Хмельницкий, в сопровождении

Татар, настиг его, окружил со всех сторон и принудил к битве, которая повернула круто

судьбу Королевской Республики. Поворотное событие произошло 26 (16) мая, между

Корсунем и Стебловым, на левом берегу Роси.

По донесению участника битвы, шляхтича-слуги, Криштофа Любомирского,

Раецкого, писавшего от 28 (18) мая из Полонного, дело происходило такнм образом:

Хмельницкий с 40.000 Татар подошел в панскому войску 25 (15) мая. Козаки

захватили лагерь Потоцкого в весьма неудобном месте, так что надобно было окружить

его шанцами. Сделав это, паны вышли в поле, и провели остаток дня в гарцах. Когда

войеко сошло с поля, Потоцкий велел готовиться на утро к походу табором. Внутри

поместил он лошадей, а все войско, окружив табор, шло пешком в боевом порядке. В

передней части табора находился коронный великий гетман, а в задней—полевой.

О распоряжении Потоцкого Татары и козаки знали уже ночью, не смотря на то, что

приказ был протрублен тихо „сквозь мундштукъ“. Они отправили всю свою пехоту

вперед, с пушками. Лишь только панский табор двинулся, орда наступила на него

сильно со всех сторон. Но от пушечной и ружейной пальбы густо падал татарский и

козацкий труп. Татары отступили, и вместе с козаками провожали табор издали, пока

не навели его на лесную засеку. Здесь густая перестрелка шла с утра до полуночи.

Пользуясь густотой заросли и съузявшеюся дорогой, орда снова начала напирать

сильно со всех сторон. В обозе падало много лошадей. Неприятель оторвал едва не

третью часть панского табора, но артиллерия была еще цела.

Так панское войско (по рассказу Раецкого) прошло около мили в сильной

перестрелке, наконец и в рукопашном бою. На самом выходе из леса находились два

глубокие оврага (wertehy), один против другого, а за ними—пасека, поросшая

высокими деревьями. В этом месте были поставлены в неприметной засаде, на дороге,

пушки и с боков и впереди. Когда панское войско вступило с табором в эту западню,

грянула густая пальба. Правое крыло очутилось перед неприятелем. Впереди у него

был вырытый козаками ров, с одной стороны—табор, а с другой—засека и такой же

ров. Между тем как жолнеры были заняты боем, впереди табора Татары и козаки

овладели артиллерией. То же самое произошло и сзади табора. Тогда Татары пошли на

пролом через табор, взяли в плен обоих коронных гетманов, черниговского каштеляна,

Яна Одривольского, и богатого магната, львовского старосту Сенявского.

Не знали еще этого серединные хоругви, боровшиеся на крыльях. Пользуясь

зарослями, эти хоругви обстреливали табор, который начал уже опрокидываться в яры.

Между тем челядь, сидевшая на господских лошадях, слыша, что гетманы в плену,

бросилась вон из табора. Часть орды пустилась в догонку, другая часть, вместе с

пешими козаками, наступила на защитников табора. Панское войско было разорвано на

части. Одни легли трупом; других перехватали живьем. Ушли только те, которые

оборонною рукой добрались до лошадей. В бегстве спасло их только то, что орда

сперва гналась за беглецами, а потом в тумане'не распознавала и собственных ездоков.

Кроме того, множество Татар и Козаков увлеклось грабежем панского обоза. За

бегущими гнались по две, по три, по четыре мили и многих настигли.

167

Сам Раецкий, первый историк достопамятной битвы, спасся, по его словам, пудом

Божиим. Он был ранен козацкой пулей выше глаза и татарской стрелою в ногу. В это

время Татарин оглушил его, ударив кистенем (kiњcieniem) по шишаку. Когда он

очнулся в кусте и ждал уже смерти, подоспел к нему товарищ и, обстреливая, дал ему

коня-подъездка, который и вынес его из побоища.

Конные беглецы обгоняли множество пеших, но пеших (разсказывал Раецкий)

мужики избивали по дорогам.

Разспрошенный вслед затем кем-то беглый мушкатер дополнил, сколько позволяла

ему тревога, сказание панского слуги следующими подробностями:

На помощь тому табору, который был у Желтых Вод, паны гетманы шли, не имея

больше пяти тысяч войска. Квартяных было

3.000,

волонтеров 2.000. Полковников было два: черниговский каштелян,

Одривольский, и „оберстеръ** Денгоф; ротмистров квартяных гусарских только два:

Сенявский и Болобан (по-польски Baиaban), а козацких (легко вооруженных) три:

Коморовский, Гдешинский, Олдаховский; капитанов четыре: Бегановский, Гордон,

Лакестуди, Флик; волонтеров-полковников три: один — Сенявского, другой — князя

Вишневецкого, третий—Замойского.

Было это войско уже за Чигирином, только в 16 милях от Желтых Вод. Уже были

готовы и хорошие шанцы, а когда пришло известие о великой силе неприятеля, хотели

окопать и табор. Потом, неизвестно почему, 13 (3) мая, перенес пан Краковский обоз ва

полмиди по сю сторону Чигирина. Единственное известие об уничтожении

желтоводского войска, какое можно было добыть во все вре мя похода, состояло в том,

что панские разведчики слышали издали пальбу в Княжих Байраках.

Отступая, панское войско стояло два дня над Днепром под Боровицею, памятною

Потоцкому по выдаче Павлюка с товарищами. Теперь, может быть, он и пожалел, зачем

было раздражать Козаков нарушением данной им Адамом Киселем присяги, что жизнь

их будет пощажена!

Неприятель взял такия меры относительно разведчиков, что из четверых ездоков,

осмелившихся чатовать за большую плату „для языка**, двое попали сами в языки

козакам, а из двоих, спасшихся бегством, продавшийся панам Татарин (Tatarzyn

Przedajczyk) прискакал лежа у коня на крестце, тяжело раненный саблею в зашей.

168

Хмельницкий достигал своей цели: в неизвестности о судьбе сына, Потоцкий

простоял еще и под Черкасами два дня, тогда как ему, с 5.000 воинов, надобно было

убираться за добра ума в Городову ю Украину, за Рось. Только 19 (9) мая узнал он о

поражении своего драгоценного во всех отношениях отряда, но подробно ли узнал,

неизвестно. Наконец, миновав уже Корсунь, знали паны, что Татары переправляются

через Тясмин, у местечка Тясмина. *) Потоцкий стал окапываться, а Корсунь отдал

жолнерам на разграбление, чтоб не достался неприятелю.

Рано утром 25 (15) мая видать было в зрительную трубу неприятельское войско в

белых сермягах. Догадались, что это козаки (козаки-беляки, как называет их кобзарская

дума, в отличие от старшины). Но едва солнце начало всходить, как появился татарский

полк на другом берегу Роси, с противоположной стороны Корсуня, потом и другой, и

третий. Одни переправлялись ниже Корсуня, другие—через Корсунь (придерживаюсь

точных слов реляции). Потоцкий велел зажечь город. Все сгорело, кроме замочка и

церкви в стороне.

В виду неприятеля панское войско стояло целый день в поде, занимаясь герцами. В

прощальной стычке на ночь захватили паны девятерых Татар и козацкого бута, то есть

переводчика. На пытках они показали, что Татар 47.000, что в тот же день к

Хмельницкому пришло более 15.000 Козаков, и что у хана еще больше силы в Диких

Полях. „После этой исповеди" (говорил мушкатер) „им отсекли головы".

Калиновский (продолжает реляция) весь этот день настаивал на том, чтобы дать

битву; но Потоцкий боялся подвергать опасности Посполитую Речь, и говорил, что

понедельник всегда был для него в бою днем несчастным. Наконец решился отступать.

Отдан был приказ готовиться в поход, оставить все тяжелые возы, взять одни

легкие, для таборованья. Двинулись по Корсунской дороге к Богуславу.

Когда дошли до „несчастной дубровки под Гороховымъ" (разсказывал мушкатер),

начался неприятельский натиск; возы опрокидывались; табор наткнулся на поперечные

рвы, которыми козаки перекопали дорогу. .

*) Может быть, это было древнее „селище, Родивонова на Тясмени и с пасеками",

которое кня.иь Федор Глинский „выслужил на князи Александре (литовском) и на

князь Семене (киевском) “ „Акты Западной России", I, № 158.

ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИЯ от полыни.

169

Это было то пагубное дело Хмельницкого и тот важный недосмотр панов

полководцев, о котором кобзарские думы сохранили память в следующем обращении

козацкого гетмана к своим затяжцам:

Гей, друзи молйдци,

Братте козакй запорозци!

Дббре дбайте, барзо гадайте,

Вид села Сятникив до города Кбрсуня ШЛЯХ канавою перекопайте,

Потбцького пиймайте,

Мени в руки подайте.

Гибельная местность, по летописному известию, называлась Крутою Балкою. Паны

(разсказывал мушкатер) оборонялись в ней четыре часа. Был слух, что легло у них на

месте 500 бойцов; остальные, кроме разбежавшихся, взяты в плен.

„Страшное превращение наступило в нашем отечестве!* (писал к примасу Адам

Кисель от 81 (21) мая). „Непобедимое для турецкого императора и стольких монархов,

оно побеждено одним изменником козаком... Теперь уже рабы господствуют над нами...

Откуда мы черпали всяческую силу отечества, все украинные провинции взяли они у

пас, как свои, саблею... Киевское, Врацлавское, Черниговское воеводства называют они

своими; грозят Волыни, Подолии (червоно)русским землям. Так внезапно, так тяжко

этот неприятель растоптал польскую славу и драгоценное отечество наше"!

Оплакав таким образом то, чтб было неизбежно в силу переделки шляхетной Руси в

Ляхву и, в силу польской неурядицы,— то, чем судьба грозила Польше издавна,—

Кисель обращается к причинам гибельного бунта. „Я виделъ" (пишет он), „что Козаков

угнетали и беспощадно убивали больше, нежели простых хлопов (Widziaиem kozakуw

plus, quam prostych chиopуw oppressos i pessime trucidatos)." Но замечательно, что,

будучи присяжным православником, не упоминает он здесь вовсе о церкви и вере; а к

кому бы, если не к примасу, да еще к такому, который чуждался унии, мог он

обратиться теперь с православными сетованиями иа религиозную нетерпимость

католиков, когда бы она вооружила Козаков и сделалась причиною общего несчастия

Нолякоруссов!

Через четыре дня после Киселя писал ЛЬВОВСКИЙ синдик одному из

придворных: „Кончено с нами, мы погибли! (actum est de nobis, periimus!)"—и это было

чувство верное... Корсунские подо битки рассказывали во Львове, что Николай

Потоцкий, в течение 20 т. п.

170

дней, не мог добыть никакой вести о судьбе сына, несмотря на великия награды

разведчикам своим, что Шемберку сперва отсекли руки (его подозревали в утайке

козацкого жолда), а потом будто бы Хмельницкий собственноручно снял ему голову; *)

что Татарская орда представляла уже не рассыпчатую толпу, как прежде, а стройную

милицию; что неприятель наступал на панское войско свирепо и с уверенностью в

успехе, а паны предавались панике и предчувствовали поражение; что украинская

чернь предана Хмельницкому и называет его своим освободителем, а сам он титулует

себя русским князем. По словам синдика, во Львове был сильный всполох, точно как

бы козаки могли появиться в городе ежедневно и еженочно. Были отворены одни

только ворота, загроможденные стечением народа с его пожитками. „Воины среди

рынка, воины в ратуше, воины на стенахъ®, писал синдик. Боялись тайных козней со

стороны греческой веры. Каждого пугал слух, что Хмельницкий разослал 70 Козаков

по всей Польше для поджога городов...

Еще больший всполох произошел в Варшаве. Литовский канцлер записал в своем

дневнике о козаках, что, „когда бы их не приудержала Божия сила, то наверное могли

бы они пройти до самого Кракова и Варшавы без всякого отпора. Ибо такой страх

овладел всеми, что больше думали о бегстве, нежели о защите, и хотя подобное

бедствие постигло Королевство в 1620 году, когда гетманы были разбиты, один убит, а

другой взят в плен, однакож это произошло не в Королевстве и не без короля, пред

наступлением зимы и во время внутреннего спокойствия, а теперь—в 'самих

внутренностях Королевства, в самую весну, от вероломных подданных: ибо не только

козаки подняли бунт, но и все подданные наши на Руси пристали к ним, „и увеличили

козакам войско до 70.000, да и больше еще прибывало к ним русских хлопов, только

Хмельницкий отсылал их к покинутому плугу*.

Когда литовский канцлер записывал такие страхи в своем дневнике, канцлер

коронный получил от Жовковского-Глуха изо Львова следующее донесение:

„Только что прибежал из подъезда, ходившего к Дубну. Пишу, чтб видел. Его

милость пан Сенявский прибыл перед тем в Межибож в сермяге и длинной сорочке.

(Только в мужичьей

*) Шемберк был житель города Львова, как и комендант Кодацкой крепости,

которому козаки также отсекли руки.

ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССП ОТИ, ПОЛЫНИ.

171

одежде мог он добраться до своих имений). Пан Яскульский (слуга Николая

Потоцкого) с ним. Должен (Сенявский) заплатить за себя 20.000 червонных злотых

Тогай-бею... Двоих (пленных) Татар отдали пану краковскому воеводе

(Любомирскому), третий в Острополе. Этот был в раде, когда козаки прощались с

Татарами и обещали платить им ежегодно дань, а Татары должны приходить по

уведомлению со всею ордою. Поэтому не пойдут в Крым, а тут отдыхают в Полях с

этой стороны Днепра в кутах (па budziakach). Другое условие: чтобы не брали (в ясыр)

людей греческой религии, а только Ляхов. В самом деле, стоя под Бердичевом, не взяли

ничего у пана киевского воеводы (Тишковича), который находится в Заславе, где

собирается наше войско, только всюду пьянствовали Татары позорно. Если кого из них

взяли (в плен), то очень пьяного: ибо у одного пана киевского воеводы (в имениях)

выпили 20 бочек вина. В Быстрике не взяли ни малейшей вещи; иногда тайно держали

Русина...Но когда Татары, отдохнув, возвратятся, то будут брать (ясыр) и бить

(негодных для яеыра)... Ихъ

120.000. Козаков стоит под Белой Церковью 30.000, и Хмельницкий велел всей

Украине быть наготове. Каждый хлоп или убил своего пана, или выгнал в одной

одежде с душою и детьми. Города переполнены ксендзами, шляхтою. Хмельницкий

разослал шпионов, чтобы доносили ему о наших приготовлениях, о числе нашего

войска в поле, и где будут его стягивать. Пан Радецкий схватил одного под Дубяом, а

другого под Константиновым. Все сказали тотчас, согласно с Татарами. В пятницу

одного посадили на кол в Константинове, а другой еще живъ*.

Сводя в одно все высказавшиеся в панском обществе мнения о Корсунской

катастрофе, историк останавливается на том, что высказал прибежавший домой в

сермяге и мужицкой сорочке потомок знаменитого исследователя Татарских Шляхов. У

его отца находился в плену Тогай-бей, и пан Сенявский не только возвратил ему

свободу, но еще дал в провожатые 60 всадников. Помня благодеяния, Татарин показал,

что и он не хуже Козаковъ— пиратов, которые по рассказу киевского Русича,

Песочинского, являя купцам Грекам opus misericordiae, захватывали у них деньги да

товары. Тогай-беево opus misericordiae состояло в том, что он за свободу молодого

Сенявского назначил 20.000 червонцев и отпустил его на честное слово. Но пленный

коронный великий гетман поручился за него. И однакож, Сенявский положительно

высказывался, что Потоцкий под Корсунем потерял бодрость духа. По

172

, .

словам Сеиявского, он окопался было на удобной позиции, имел в обозе шмуниции

и съеетных припасов на два или на три месяца, и мог бы дать отпор неприятелю; но не

послушался совета опытных воинов, и согласился с мнением людей неизвестных.

Робость его сообщилась и другим, несмотря на мужество и опытность. Так рассказывал

львовский староста Сенявский, и весьма правдоподобно. Потеря сына и самая

неизвестность о его судьбе и судьбе отряда, составлявшего цвет панского войска (flos

militiae nostrae), должны были истомить душу панского фельдмаршала, а старость и

болезненность довершили нравственное изнеможете. Ревнитель благочестия, Ерлич, не

пощадивший в своих записках и Петра Могилы, полонизованного одинаково с ним

борца за веру, изобразил престарелого борца за дорогую и ему самому Шляхетчину в

отвратительном виде *). Не таким воителям следовало вверять судьбу отечества, да

видно такова была Польша на растленных высотах своих.

Кто знает, какие мысли и чувства томили расслабленного духом и телом

фельдмаршала под Корсунем? Может быть, он вспоминал не одну Боровицу, где он

коварно, иезуитски коварно подставил козакам единоверца Киселя. Может быть,

памятны были ему и „десять сотенъ* искорчившихся на кольях мертвецов на

Заднеприи, которые долженствовали обеспечить за его домом славу спасения

отечества, „доколе будет существовать Польша*. Он знал по опыту, что козаки, уступая

панам в военном искусстве, не уступали им нисколько в наследованной от

Варягоруссовъ’ талантливости. Глядя на обступивших его хмельничан, он, без

сомнения, вспоминал изумительного воина, Дмитрия Гуню, достойного гомеровских

песнословий,—и старое сердце его упало...

Из своего сиденья в неволе Потоцкий прислал двоих слугшляхтичей, из которых

один, Яскульский, войсковой стражник, должен был представить королю реляцию о

погроме войска. Не найдя короля в живых, слуги Потоцкого представили реляцию (от 9

июня, 30 мая) подканцлеру Лещинскому. Прежде всего они в ней

*) Он пишет о Николае Потоцком так: „ ...wiкcej radziи о kieliszkach и szklannicach,

niїeli o dohru Rzeczpolitej i caиoњci onњj; jakoї n nocy radziи o pannach albo dziewkach

mиodych i nadobnych їonkach, bкd№c sam w staroњci lat podeszиych, nie znosz№c sie ani

radz№c kolegi swego Marcina Kalinowskiego Hetmana Polnego, ani innych puиkownikуw i

rotmistrzуw, tak tуї towarzystwa. Z powadu pijaсstwa ustawicznego i wielkiego wszete

czeсslwa zatraciи wojsko...*

173

объяснили, чти> заставило коронного гетмана отступить от Корсуня, где он хотел

было сидеть в осаде. По их словам, козаки, в одной миле от Еорсуня, у Стеблева, стали

отводить воду, так что река Рос вдруг начала мелеть. Об этом записал в дневнике своем

и литовский канцлер. „Козаки и Татары" (говорит рн), „облегши наше войско и воду

куда-то спустивши, привели наших к решимости отступать". Но козаки не облегли еще

панов, и панам рано было приступать к таким чрезвычайным действиям. Козаки могли

пустить между Ляхов только молву о своей гидравлике, чтобы маскировать свое

пионерство в Крутой Балке.

По рассказу войскового стражника, у Хмельницкого было 12.000 Козаков, у Тогай-

бея 40.000 Татар; в том числе Астраханских, никогда не бывавших в Польше, 4.000,

Ногайцев 12,000, Белгородских и Буджацких 20.000. Неприятелю достались и те

деньги, которые привез Потоцкому Будзынский для уплаты Запорожскому Войску,—

более 70.000. Недоставало все-таки 280.000.

Орда (писали слуги Потоцкого) расположилась у Белой Церкви. С одной стороны

Татары, с другой—козаки. У Татар набралось уже более 200.000 ясыру, но они

продолжают еще брать. Тогайбей хвалился перед своим знаменитым пленником, что

теперь они заключили с козаками договор на сто лет; что теперь им не страшно воевать

не только с польским королем, но и с турецким султаном, и что не выйдут из пределов

Польши до тех пор, пока им не доплатят гарач, а козакамъ—жолд, итого

800.000

злотых.

Интереснее всего рассказ шляхтича Собеского, которого козаки схватили на пути из

Кодака и привели в Хмельницкому. Не знал еще тогда Хмель о смерти короля, и

отпустил Собеского под условием, чтоб он объявил панам „некоторые puncta".

Собеский рассказывал на конвокационном сейме оффициально, что Хмельницкий

желает мира и просит помилования, с тем чтоб его оставили при его правах. Он

говорил Собескому, что на челны дал ему деньги король, а на вопрос: зачем вы (козаки)

так поступили с Речью Посполитою? отвечал: „Я, с моим товариством!, был очень

огорчен, притеснен и обижен (utrapiony, uciњniony и ukrzywdzony), а правосудия найти

не мог. Набрался б (у нас) прошений к его королевской милости огромный короб, да

король его милость хоть бы и хотел явить правосудие, никто его у вас пе слушает (nikt

go u was nie sиucha): поэтому он велел нам добывать свободы саблею".

174

Собеский находился в плену у Хмельницкого пять дней и слышал между козаками,

что он сперва держал с асаулами своими тайную раду, а потом объявил пленникам, что

„вы, бедняки, называющиеся теперь шляхтою (wy, chudzi pachoиcy, со siк teraz њlacht№

chrzcicie), будете боярами, а только паны ваши будут шляхтою^ а король единою

главою, которого одного будем слушать и вы и все мы“.

Но Собеский не все еще высказал: остальное сохранил для более секретного

заседания (ad secretiorem sessionem), и до нас не дошла его тайна.

Так отразилось в центре Королевской Республики событие, повернувшее круто

судьбою Польши. Герой этого события, Хмельницкий, долго не двигался от Белой

Церкви. Неизвестно, с каким чувством смотрел он на беззащитную родину, кругом

пылавшую пожарами, кругом представлявшую сцены пленения, насилия, убийства. Но

она была беззащитна до такой степени, что Татары открыли в ней повсеместно базары,

на которых смелые купцы, и в особенности налетевшие из Московского Царства, вели с

ними и с их друзьями, козаками, обширную и разнообразную торговлю. Добытые без

труда изделия фабрик, ремесл и продукты сельского хозяйства продавались

добычниками за бесценок; а забираемые в ясыр люди вздешевели до такой степени, что

за одного коня Татарин давал шляхтича, или несколько мужиков. Окрестности

Махновки, Бердичева, Белополья, Глинска и Прилуки над Собом первые испытали

разницу между панским и козацким присудом^.

Зато другая половина Русского Света, во главе которой стояла Москва, начинала

уже возмещать грабежи, сделанные в ней, со времен оных, шляхетною и козацкою

Русью, натравляемою Поляками,—возмещать, покамест, руками только своих торговых

людей,—так что и сокровища царской казны, и раки московских чудотворцев обещали

вернуться, если не в прежнем, то в превращенном виде на Север, где столько времени

хозяйничала козакошляхетская орда, устремляемая к сердцу вашего расторгнутого

отечества римскою политикою Польши. Сама судьба, повидимому, благоприятствовала

восполнению ущерба, причиненного Полякоруссами Москворуссам. В Козацкой

Украине, как и в Крыму, был тогда голод, и царь Алексей Михайлович повелел

вывозить в единоверную страну хлеб, соль и всякие товары. Таким образом

москворусские драгоценности возвращались теперь домой за москворусские продукты

первой необходимости.

175

Когда скончался потаковник беспощадной Самозванщины, Сигизмунд III, Поляки

нарядили его в „привезенную из Москвы тяжеловесную корону®, слишком

тяжеловесную, по слову поэта, даже и для такой головы, которая основала было в

Москве новую династию; а кто может сказать, из чего делались драгоценные панские

ржонды *), которыми щеголяли ренегаты русского элемента Потоцкие, Сенявские,

Собеские? Теперь добыча кровавого меча и жадных рук начала возвращаться вспять,

между тем как Татарокозак „так внезапно, так тяжко растоптал польскую славу и

польское отечество®. Два народа, простиравшие виды на господство между морей и

океанов, вступили в новый период соперничества.

В то время, когда на татарских пограничьях польскорусского государства

происходили действия разрушительные, общественный организм государства

москворусского устремлял все еще свежия сиды свои к целям строительным.

В Польше, как мы знаем, проповедывалось так называемыми даже и в наше время

народными пророками,—что „это дикие звери, которые живут только ночью®**), и

такое определение относилось не столько к Москалям чернорабочим, торгующим,

воинствующим, сколько к правоправящим. Они со своим царем во главе, со своими

архиереями, боярами, думными дьяками и всею низ’ ходящею светскою и духовною

иерархиею, по словам польских просветителей, представляли „фурию, вечно

стремящуюся в Польшу®.***) С своей стороны и те, которые формировали мнения

общества московского, не щадили мрачных красок для изображения Польши, с её

панами, с её светскими и духовными властями В самом ужасном виде, как это делает и

современная нам велико-и малорусская беллетристика.

Но из областей, доставшихся Владиславу IV по Поляновскому миру, беспрестанно

бегали в зверскую Московию не только хлопы, но и шляхтичи, а из-за нового

московского рубежа уходило под власть „безчеловечных пановъ® такое множество

крестьян, что царское правительство нашлось вынужденным объявлять в пограничных

торговых местах, что тем боярским людям, которые вернутся на „старые печища®,

дана будет „воля®, то есть они, с по-

*) Седла, узды и проч.

**) Слова знаменитого проповедника, Фабиана Бирковского. ***) Слова того же

народного пророка.

176

томством их, будут жить не за боярами, а за государем. Существует в архивах

обширная переписка, относящаяся к удерживанью барских мужиков от переселения в

панские именья и вызова их обратно из польской Руси в московскую.

Выходит, что не таковы были московские порядки, какими их описывали польские

„народные пророки“ да наши козаки, и не таковы были паны Ляхи и Полякоруссы,

какими их изображают у нас историки да беллетристы.

Сами по себе это предметы мелкие, не удостоиваемые названия явлений

исторических. Но побега крестьян с обеих сторон и сношения по поводу этих побегов

между королевскими, крайне распущенными, и царскими, крайне исполнительными

властями, привели два соседния общества к мысли, которая осуществилась путем

войны, но могла бы осуществиться и без человеко-истребления, путем необходимости.

Королевские шляхтичи, в борьбе с можиовладством и продуктом его—разбойным

элементом, развившимся во всех сословиях и состояниях, завидовали обитателям

Царства Московского, которое наши монахи называли страною тихою, и в особенности

стали завидовать в то время, когда на престоле, поколебленном Иваном Грозным,

Борисом Годуновым и Василием Шуйским, воссел Алексей Михайлович Романов,

получивший от своих подданных прекрасное название Тишайшего Государя.

Хотя Владислав IV был очен популярен и не пренебрегал, во время вечной охоты

своей, гостить даже в хлопских избах; но польские „королята* (krуlewiкta), со всеми

партиями и беспрестанными ссорами, не давали покоя мелким землевладельцам, а

шляхетпые слуги их, их жолнеры козаки,—были, можно сказать, ордою, постоянно

буйствовавшею, как выражались они, в недрах государства (in visceribus regni).

Обижало мелкопоместную шляхту и то, что магнаты, при известной сноровке,

отхватывали ва свой пай громадные вотчины и королевщины (krуlewszczyzny), которые

должны были быть общим достоянием заслуженного шляхетства. Обижало и то, что

великие паны, получив за свои заслуги и без всяких заслуг, по десяти и более староств,

пускали в аревду Жидам не только села, но и пограничные замки, которые, в

жидовских руках, обращались в развалины, тогда как „рыцарская шляхта® могла бы

здесь быть на своем месте и, зарабатывая кусок хлеба, охранять край от набегов и

разбоев. Но всего больше жаловались мелкоцоместниви в Еоролевской Земле—на её

бессудяость.

177

В ответ на эти сетования и жалобы царские, должностные люди говорили им: „Наш

великий государь достоин содержати (кроме Московского) и множайшие царства и

власти. Наш государь его царьское величество зело к ратным людям милостив.

Даролюбивый у нас государь: жалует он имения и власти по достоинству. Суд у него

прав и непоколебим. Наш великий государь, царь и многих земель обладатель, имеет

мерило праведное, и многих скиптродержавных властодержателей (они были начитаны

в церковной письменности, и выражались в подобных случаях витиевато) его царьское

величество премудростью и храбростью превосходитъ".

„Вот еслибы нас привел Господь под царскую высокую руку!" (говорили царским

людям люди королевские по смерти Владислава ИУ). „Слышно у нас, что многие хотят

на польский престол звать вашего царя, как в старину призывали великого князя

литовскаго".

„Что же?" (отвечали царские люди). „Но Божию дарованию, государю нашему

вольно и на вас милостивые .свои щедроты излияти, яко же и на прочих от Бога данных

ему людей под его царскую высокую руку".

В самом деле вся шляхта и мещане в Новегороде Северском и в Новгородском

повете, а равно так называемые Белорусцы, иначе Литовские люди, в Киеве, Чернигове

и других малорусских городахъ—о том только и говорили, „чтобы Господь Бог по их

желанию исполнил и учинил великого государя царем над обоими государствы, на

Московском и на Польском, и чтобы великое государство Московское и Польское были

заодно".

Донося об этом царю с привычною точностью, без какихлибо суждений,

пограничные воеводы передавали ходячий слух, будто бы даже „коснер (канцлер)

корунный, Юрьи Осолинской, в листах своих писал из Польши к новгородскому

полковнику, Понентовскому: Посполитая де Речь, государь, хотят быти под твоею

царьского величества высокою рукою и тебя, великого государя, царем иметь, и

Московскому Государству с Польским Государством заодно быть".

Как бы пи думал и в Москве о письменных сношениях „корунного коснера" с

пограничным офицером по такому важному предмету, но донесение царских людей

было принято, как дело серьезное. На обороте подлинника читаем помету: „156 (1648)

года июня в 13-й день. Государь слушал и бояре. Указал государь послать свою

государеву грамоту в Севск к воеводам: велеть за

т. ц.

178

рубеж послати нарочно, кого пригожь, и велеть проведать подлинно о всяких вестях

против сее отписки; а проведывать велет тайным обычаемъ".

Трудно вообразить контраст больше того, какой представляли . два соперничавшие

государства. Одно стояло на поблажливосте и снисходительности к преступлениям;

другое—на строгости и грозе. Однакож, в поблажливом государстве люди томились

бессудьом, и сама шляхта, орган законодательной власти, мечтала издавна о переходе

под строгое и грозное правление. Теперь, когда её желания, неведомо для неё,

приближались к исполнению, дух польской государственности высказывался, под

пером Адама Киселя, в такой форме:

„В нашем вольном народе" (писал он к царским боярам в апреле 1648 года) „ни

приказом, ни суровством, ни наказанием, ни смертию, точию разумом, вся лучшее

промышляюще во всем чине поставляются и утверждаются".

Но прославляемая Поляками национальная и общественная людность (слово

прекрасное) до того подрывала основы государственности, что Москаль, якобы

порабощенный царским деспотизмом, с высоты своего превосходства читал следующее

наставление „вольному народу", в лице его пограничного представителя, смоленского

лодвоеводия, который остановил было его в посольстве из-за домогательства взятки от

ехавшего с ним купца.

„Если бы мне купец и брат родной был, и я бы великого государя нашего дел и на

кровного своего, да и всего света на богатство не променял. То всех нас царского

величества подданных повинность, что дел его царских остерегать паче голов своих, а

не токмо что для своей корысти и пожитку государственным делам помешку делать,

как ныне подвоеводье делает для своей корысти и пожитку с таким великим

государственным деломъ".

И действительно, царское посольство, приостановленное смоленским

подвоеводием, долженствовало’разрешить в Москве вопрос: спасать ли Польшу на

краю гибели, или же оставить ее падать в такую яму, какую она рыла некогда под

ногами Москвы?

Между тем по путивльским, Чугуевским и белгородским „сакмамъ", или

сторожевым пунктам, где стояли стрельцы и заставные головы, меняясь одни с другими

„доезжими памятями",—с самого начала бунта Хмельницкого, козацкие забронники,

или, как их называли царские люди, воры Черкасы,и производили грабежи и разбои,

179

подкрадывались по-татарски к московским сторожам и к пограничным селам, в

числе пяти, двадцати и до двух сот человек, „нарядным деломъ", то есть в полном

вооружении; побивали сторожевых стрельцов, отнимали станичных лошадей, ружья и

всякую рухлядь. Иногда воры Черкасы появлялись одни, иногда—вместе с Татарами, и

это повторялось так часто, что по реке Северному Донцу и по соседней степи не было

за ними проезда. Даже те козаки, которые сидели пасеками с польской стороны по

речкам Мже, Удам, Комолыпе, стали разбойничать на Донце и под Чугуевым. Воры

Черкасы, по зову Хмельницкого, вооружались на счет единоверных и единоплеменных

пограничников за веру, честь и прочая, как проповедует малорусская историография *).

Все своевольное и беспутное почуяло, что с Низу Днепра веет ветер,

благоприятный для диких инстинктов и привычек. Во всех „корчмах-княгиняхъ", во

всех разгульных „кабакахъ" и „шинкахъ", где от козацкого хмелю валились печи и „за

сажей не видать было Божия свету", как это воспевается в кобзарской думе, у всех

„степных шинкарокъ", этих „Настей кабашныхъ", где козак за свои „воровския" деньги

живился грубыми наслаждениями жизни, на всех базарах и ярмаркахъ—распевали

тогда песни, которых полузаглушенные временем звуки донеслись и до пас:

ОЁ ИЗ Низу Днипра тиихий витер вие-повивае,

Вийсько козацьке запорбзьке у похбд выстуиае.

Тилько Бог святьгй знає,

Що Хмельницький думае-гад&е.,.

В самом деле, мудрено было угадать мысли человека, который, по словам крымских

„полоняниковъ", обещал „служить хану вечным холопствомъ", не предвидя, что у него

будет в руках не хутор с тясмиескими слободами да пасеками, а целое государство.

Испугался ли он своего успеха, боялся ли врезаться глубже в Ко * ролевскую Землю,

чтоб Орда в самом деле не взяла , козачество

*) Еще и в апреле 1649 года царский дворянин Унковский упрекал Хмельницкого, в

Чигирине,— что „Черкасы нападают на порубежных людей, чинят им великия обиды,

грабят и убивают, в угодья въезжают, пчел выдирают, рыбу ловят, хлеб и сено увозят

насильно, и ваши порубежные начальники" (говорил Унковский) „таких воров яе

наказывают и не сыскиваютъ".

180

в свое вечное холопство вместе с опустошенною Украиною, или же ему страшно

было поднять на себя шляхту, сгущенную бегством во внутренних областях?...

Неизвестно, почему оп остановился у самого входа в область городских и сельских

промыслов, на Ярославской колонизационной границе, на „Ръси“. Этот его поступок до

того был загадочен, что литовский канцлер приписывал его Божеской силе.

Хмельницкий, вероятно, и сам не знал, что ему делать,—ему, который хотел

помститься над можновладником Конецподьским за обычные в Украине обиды, и,

точно во сне, увидел себя победителем коронных гетманов. Новость и опасность его

положения между Татар и Руси, между бродяг и землевладельцев, между безхатников

Козаков и обладателей вооруженных замков, между православных и папистов, наконец

между Крыма, Москвы и Польши, озадачивала его, надобно думать, так сильно, что он

больше прежнего начал поддаваться козацкой привычке к беспробудному пьянству,

которое привело его к смерти задолго до периода старческой немочи.

Он окружал себя—то странствующими монахами, то колдуньями и ворожеями.

Лишь только занял он Белую Церковь, к нему хлынули чернецы и черницы за

милостынею, теперь, очевидно, не такою скудною, какую получал от жмаиловцев и

тарасовцев голодный киевский митрополит. Но это была монастырская чернь, имевшая

теперь так мало общего с „духовными старшими4*, как мужики с панами. Напротив то

духовенство, которое скиталец Филинович называл Могиляиамщ бежало из Киева

вместе с латинскими ксендзами, униятами, шляхтою, Жидами, Армянами и всем

зажиточным народом. Адам Кисель уведомлял об этом примаса из своей Гощи, от 31

(21) мая, среди важных сообщений и политических соображений, в таких словах:

„Хмельницкий объявил Киев своею столицей, и хотя все первенствующие люди, как

духовные, так и светские всех религий (unicujusque religionis) бежали, он приказал

оставшейся черни готовиться к его приезду

Наши историки, не стесняясь характером тогдашней церковной иерархии, пишут,

будто бы замысел Хмельницкого благословляли даже такие люди, как Петр Могила. Но

Хмельницкому стоило немалого труда остановить бегство духовных старших

насильством и обещаниями. Это бегство грозило уничтожить пущенную в народ молву,

что козаки поднялись на Ляхов за веру. Хмельницкий был на столько сметлив, чтобы

сохранить кажущееся согласие между цер-

'iSl

новью и козатчиной. Оп озаботился устроить при митрополите стражу, которая бы

охраняла его спокойствие среди революционного движения, но которая в сущности

держала его под надзором козацкой полиции.

Обезпечив себя с этой стороны, победитель коронного и панского войска послал в

Варшаву четверых старшин с оправдательным письмом к королю, как бы не зная еще о

его смерти.

Он жаловался на украинских старост и землевладельцев, которые де вот уже

столько лет отнимают у Козаков хутора, луга, сенокосы, ставы, млины, взимают

десятцну с козацких нчел, хоть бы и в королевских имениях; кому что у Козаков

понравится, тотчас берут силою, а самих обдирают, бьют, тиранят, сажают в тюрьмы, и

наделали много раненых и окалеченных в нашем товариществе; а козацкие

полковники, будучи их рукодаиными слугами, не только не обороняют нас от таких

угнетений, но еще помогают им в этом, и даже Жиды, надеясь на старост, чинят над

козаками великое самоуправство (wielkie zbytki), „так что и в турецкой неволе® (писал

Хмельницкий) „невероятно, чтобы христианство переносило такия беды, какие

причиняются нам, подножкам вашей королевской милости".

Но в чем состояло самоуправство, от которого страдало христианство в Украине,

Хмельницкий промолчал, и обратился снова к обидам, не касающимся религии.

„Мы знаемъ" (продолжал он), „что это самоуправство чинили они над нами в

противность вашей королевской милости. Всё бывало приговаривают: „„Вот вам

король! Ну, что? поможет вам король, сякие-такие сыны""? Поэтому, будучи не в силах

больше терпеть такия притеснения и безвинное мучение, не могли мы уже от своих

великих бед усидеть и в домах своих, а, покинувши жен, деток и всю убогую худобу

свою, были принуждены мы, часть нашего войска, уносить из великой неволи куда

можно головы свои только с душами, и некуда больше, как на обычные места наши, на

Запорожье, откуда предки наши с давних веков привыкли Польской Короне и вашей

королевской милости, нашему милостивому пану, отдавать верное подданство свое и

услуги".

Это письмо напоминает воззвание Павлюка к реестровым козакам самим тоном и

складом своим. Хмельницкий пел павлюковскую песню, которую, по всей вероятности,

он же, в звании войскового писаря, сочинял и для предыдущего бунта.

„Но и тут на Запорожье (продолжал он, очевидно, списывая написанное за

Порогами) „не давая нам покоя, и не обращая

182

ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИЯ ОТ ПОЛЫПИ.

внимания ни на какие привилегии, которые мы имеем от вашей королевской

милости, нашего милостивого пана, наши войсковые вольности и самих нас обратили в

ничто. В том сам Господь Бог нам свидетель, что мы, будучи в верном послушании

вашей королевской милости, не учинили никакого своевольства и не заслужили

никакой кары (ani na nic zиego nie zarobili). Но его милость, пан Краковский, о котором

не думаю, чтоб он был добрым приятелем вашей королевской милости, нашего

милостивого пана и, вероятно, с его позволения делались над нами такия тиранства,—

наступил и туда на нас на Запорожье с войском своим, а Украину опустошил, с

намерением, как видно, искоренить и наше козацкое имя, или прогнать и с земли. Но

мы не желаем, пока живы, отрешиться от благоволения вашей королевской мплости.

Мы по неволе, видя, что, против воли и повелевия вашей королевской милости, нашего

милостивого пана, наступили на нашу жизнь с великими войсками, должны были

воспользоваться помощью крымского хана, который помог нам в этом случае, помня,

что мы им также несколько раз помогали в таких несчастиях и спасали от неприятелей.

Так должно было случиться по Божию Провидеяию, что при сухих дровах и сырым

досталось. Кто тому причиною, пускай сам Господь Бог судит. А мы, как до сих пор

были верными подданными вашей королевской милости, так и теперь не преминем и

готовы на всякой службе Речи Посполитой против каждого неприятеля жертвовать

жизнию своею за достоинство вашей королевской милости, нашего милостивого пана.

И Крымская Орда до сих пор, заключив с нами договор, ни под каким видом не

вторгается в государство вашей королевской милости. Посему униженно просим вашу

королевскую милость, нашего милостивого пана, чтобы, явив над нами, нижайшими

подножками своими, отеческое милосердие и невольный сей грех нам отпустив,

благоволили повелеть—оставить нас при давнишних наших правах и вольностях,

якобы сами священною особою своею, и мы бы, нижайшие слуги вашей королевской

милости, не терпели больше этой неволи. Мы же снова при верном подданстве нашем,

с униженными служебниками, под ноги маестата вашей королевской милости, нашего

милостивого пана, нижайше и покорнейше отдаемся®. *)

*) 8та косвенная прокламация, подобная павлнжовской, так точно уничтожает

апокрифический универсал Хмельницкого из-под Белой Церкви, как цавлюковская —

фальшивый универсал Остряницы, включенный в Летонись Ве-

183

Б виду того, что предшествовало этой манифестации и что за нею последовало,

стоит вникнуть в смиренное и покорное оправдание козака, наступившего панам на

горло. Она была подписана так:

„Вашей королевской милости, нашего милостивого пана, нижайшие подножки и

верные подданные. Богдан Хмельницкий на это время старший Запорожского Войска

вашей королевской милости".

Вместе с оправдательным письмом послы Хмельницкого представили панам и свою

инструкцию. Опа сохранилась и в кратком, и в более пространном изложении. В ней

частию повторяется сказанное в самом письме. Но следует обратить внимание на то,

что оправдательное письмо было писано 12 (2) июня и подано примасу, как видно из

пометы, die 7 Julii, тогда как „Пункты Инструкции", в кратком изложении, помечены 9-

м июля, а в более пространном не помечены вовсе. Дело в том, что важнейший и самый

тяжкий для панов пункт о религии помещен в самом конце инструкции, тогда как об

этом важном предмете вовсе не упомянуто в петиции к королю. Читателя,

наслушавшагося от историков сказок о козацкой борьбе за церковь и веру, поражает в

этом пункте посольской инструкции то, что козаки умалчивают о „Козацкой Украине",

и хлопочут о тех провинциях, где козачество вовсе не существовало. Вот этот пункт:

„Касательно же нашего духовенства стародавней греческой религии усердно

просим, чтобы она была ненарушима, и те святые церкви, которые насильственно

взяты под унию, как в Люблине, в Красном Ставе, в Саноке и в других местах

приневолены, чтобы оставались при давнишних вольностяхъ".

Посольством к несуществующему королю Хмельницкий давал панам понять, что

нет им надобности принимать меры обороны от Козаков, и что козаки удовлетворятся

только возвращением к тому положению, в каком находились до сеймового

постановления о

литка. При отсутствии у нас исторической критики, Археографическая коммиссия

напечатала белоцерковский универсал в своих актах и еще не так давно публиковала

его для Европы, с переводом на французский язык. Я указал на это в „Материалах для

Истории воссоединения Руси“, но Костомаров, в 4-м издании „Богдана

Хмельницкагопишет, что Хмельницкий, „с шестидесятые козаками, разослал из-под

Белой Церкви списки зазывного универсала ко всем юшюруссам, обитающим по обеим

сторонам Днепра", и прочая.

184

них 1638 года. Раздельность панских интересов подавала Хмельницкому надежду,

что те из магнатов, которые владеют в Малороссии вотчинными и ранговыми

имениями, перессорятся с теми, которые не участвовали в колонизации малорусских

пустынь, но завидовали колонизаторам и сваливали вину козацкого бунта на их

жадность к обогащению. В то же самое время всевал он рознь между католиков и

православных, между католиков и униатов (вспомним, как Лев Сопига обвинял

ревнителей унии), а протестантам намекал, что, с помощью козацкого войска, они

могут поставить свою церковь наравне с католическою, как пытались это сделать в

1632 году. Деля таким образом панское общество на части, Хмельницкий надеялся, что

не вся Речь Посполитая встанет против него и, в своей раздельности, даст козакам

возможность овладеть Украиной.

Может быть, на эту мысль навели его письма, найденные в бумагах Потоцкого. К

числу магнатов, отстаивавших Козаков против Потоцкого, принадлежал и краковский

воевода, Станислав Любомирский, человек весьма влиятельный между панами. Дней

через пять после Корсунского погрома, Хмельницкий выразил свою благодарность за

его покровительство в письме к его белоцерковскому подстаростию, Черному,

предостерегая подстаростия, что „во множестве войска есть и злые люди*, так чтобы

он стягивал подданных нана своего из сел, ближайших к городу, а в более далеких,

чтобы народ соединялся в большие купы с своею худобою. „Мы бы с радостию

вернулись отсюда* (писал он, вполне уверенный, что письмо полетит к пану воеводе),

„но узнали, что еще множество таких неприятелей идет против нас, каков был его

милость, пан Краковский: по-неволе должны мы к ним спешить. Да будет воля Божия*!

Спустя дней десять, написал Хмельницкий такое же тормазящее письмо и к князю

Доминику Заславскому, богатейшему из польскорусских панов, о притеснениях и

тиранствах, претерпеваемых козаками в течение последних десяти лет. В этом письме

он говорит о Потоцком так: „Его милость пан Краковский, наступивши с великими

войсками на наши дома, опустошив почти весь край наш и обративши в ничто

имущества наши, погнался было за душами нашими и на Запорожье*.

В письмах к панам он смиренно называет себя старшим Запорожского Войска, не

давая себе права титуловаться гетманом, подобно Косинскому и Наливайку, которые, в

виду постав-

185

ленных правительством старших, подписывались гетманами в письмах к королю и

коронному канцлеру. Что касается инструкции козацких послов, то она говорила о

таких предметах, которые могли возбуждать в панах только национально-польскую

людскость и тем самым делить их на умеренных и жадных, на добрых и злых. Она

интересна для нас в том отношении, что характеризует быт козака и его социальное

значение. Прочтем ее в более полном виде:

„1. Жалуются (козаки) на их милостей панов державцев и урядников украинных,

что, имея нас уже в своей воле, поступают с нами не так, как следовало бы с

рыцарскими людьми и слугами его королевской милости, по еще хуже, нежели с

невольниками своими: такия чинят самоуправства и нестерпимые обиды, что мы не

свободны не только в наших имуществах, но и в самих себе.

„2. Хутора, сенокосы, луги, нивы, пахать, ставы, млины, что бы только которому

пану ни понравилось, отнимают у Козаков силою; сажают в тюрьмы, убивают нас до

смерти за наши добра, и наделали раненных, искалеченных в нашем товариществе

множество.

„3. Десятинные, пчельное и поголовщину, хотя живут (козаки) и в добрах его

королевской милости, берут у некоторых, наравне с мещанами, что есть лучшего.

„4. Козацким сыновьям не дозволено держать при себе их старых матерей и родных

отцов. Прогонять же старых родителей не следует. Козак должен и перед паном за них

отвечать (i grzech musi za nich Panu kozak czyniж), и всякую войсковую повинность

отбывать.

„5. Женам козацким, не то чтобы до трех лет, но и одного года, как бы стара ни

была, не дозволяется посидеть (на грунте) без мужа, хотя бы у них были и сыновья на

службе. Тотчас поворачивают их, наравне с мещанами, в аанские налоги.

„6. Полковники наши обходятся с нами не по своему обещанию и присяге. Не

только не обороняют нас в каких-либо обидах от них милостей панов урядов, но, еще

помогая им обижать нас, что бы которому у нас ни понравилось, добрый ли конь, или

оружие, или другое что,—наделй ему под видом покупки, а не наделил, размышляй

тогда о себе, бедняга козак!

э7. Вола или яловицу не запирай в особом месте. Сено в стогах, хлеб в скирдах и на

нивах жатый жолнерская челядь берет силою.

т. и.

186

„8. Когда зайдем на Запорожье не установленною стражею (nie zwyczajn№

zaиog№), и там на Днепре паны полковники в свободном пользовании нашем делают

нам великую неволю. Как же теперь, не имея возможности бывать в морских добычах,

может визволиться козак своим трудом? Кто промышляет зверем, кто рыбою, считайся

и с этим. Кто ловит лисиц, у тех берут по лисице от головы каждого козака, хоть бы

было и 500; а не поймает лисицы, то отбирают самопалы от Козаков. Кто бы ловил

рыбу, давай подводу и на пана полковника. Если нет коня для доставки, доставляй по

воде своими плечами, или плати.

„9. В полевой же добыче, когда сам Господь Бог пошлет счастье, что возьмешь в

ясыр не то старых Татар, но и малых Татарят, которые принадлежали нам Войску, чем

бы убогий козак приоделся,—и то все поотнимали у нас, так что не для чего и

трудиться Иногда также случится заяц, стадо, кони, овцы, скот, —со всего этого паны

полковники вместе с панами жолнерами наберут себе чтб будет лучшего, сколько им

надобно, а нам, бедным козакам, и по одному не достанется, и то—чтб есть горшего из

браку. Рискует (козак) жизнью ни за что.

„10. Найдя какую-нибудь прицепку к козаку, чтоб содрать с него, что увидят, тотчас

его в тюрьму. Искупай же, бедняга козак, свою душу! Ко всему этому, трудно даже

исчислить все другие нестерпимые обиды, как нас гонят на работы и в подводы.

„11. А что была воля его королевской милости, нашего милостивого панаР когда

повелел было нам всемилостивейше, чтобы мы шли на море,—для чего мы получили

на челны деньги, и назначено было приписать к нашему Запорожскому Войску еще

6.000, то мы, имея наших старших иссреды себя, обещаем и клянемся совестью своею,

что не будем принимать сверх того ниодного, так как не в 6.000 войска привыкли мы

служить столь великия службы его королевской милости и всей Речи Посполитой, а

разве большею купою.

„12. Просим также униженно, чтобы заслуженный жолд, которого не видим уже

пять лет, дошел до нас вполне, при коммиссии*.

После того следует приведенная выше просьба о вере, написанная без той

реальности, с какой хоть и не совсем складно, изложены 12 пунктов.

„Обо всем этомъ* (заключают свою посольскую инструкцию козаки) „послы наши,

упавши к милостивым ногам его королевской

187

милости, нашего милостивого пана, будут просить от нас как нельзя прилежнее и

покорнее, чтобы мы вполне и ненарушимо могли оставаться при всяческих "наших

войсковых вольностях, как от бывших святой памяти польских королей дарованных и

привилегиями утвержденных, так и от его королевской милости, щастливо над нами

царствующего короля®.

Отвлекая таким образом внимание „королях “ от военных приготовлений,

Хмельницкий зорко следил за сношениями Польши с Москвою, которая, по мирному

договору, заключенному с нею стараниями Адама Киселя, была обязана помогать

Полякам против Татар, как и Польша—Москве. Одно из писем Адама Киселя,

относящихся к этому предмету, попало в руки Хмельницкого. Зная сношения царя со

Шведами о том, как „поотомстить Полякам за тот вред, который они причинили земле

его и народу®; зная, что и в предыдущие бунты побитые за Росью и над Сулою козаки

были приняты царем на московскую почву; зная, сверх того, что вся Северщина,

Киевская Земля и Белоруссия проникнуты мыслью о соединении Польши с Москвой

подъ’одной короною,—Хмельницкий написал к царю письмо, в котором относительно

соединения государств повторял то, о чем доносили в Москву пограничане воеводы,

представил Козаков „помирающими за старожитную греческую веру от безбожных

ариянъ®, извещал царя о своих победах и предлагал ему свои услуги в войне против

Ляхов.

Когда на это письмо ответа не последовало, а перехваченные козаками письма

царских людей к панам дали понять козацкому бунтовщику, что царь остается верен

оборонительному договору с Польшею,—он дерзко высказал свою досаду

путивльскому воеводе: „Дай же, Боже, чтоб и всякий неприятель нашего Войска

Запорожского так же шеи уламал и потехи не относил, как ныне Ляхов Бог помогл нам

надсломити®!

Все пограничные воеводы получили из Москвы наказ посылать за рубеж

расторопных людей для проведыванья, что делается в Польше, и за что у Черкас

учинилась война с Ляхами. Сохранилось множество донесений, основанных на словах

разведчиков, которыми были обыкновенно люди торговые, как наиболее

заинтересованные в такой миссии, наиболее бывалые, а главное—наименее в глазах

панов и Козаков подозрительные. Они приносили к пограничным воеводам, вместе с

точными вестями, много неверных слухов, какими пробавлялись тогдашние рынки,

постоялые дворы, священнические дома и монастыри.

ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССП ОТ ПОЛЬПШ.

188

Несколько раз было, например, донесено в MOCKBJ , что ко^ роль Владислав умер в

марте, а не в мае. Доносили также, будто бы короля убил князь Вишневецкий; будто бы

сына Потоцкого козаки расстреляли; будто бы его посадили на кол под Киевом, и тому

подобные небылицы. Получались в Москве известия и такого рода:

„Сын Николая Потоцкого учился в одной школе с сыном Богдана Хмельницкого, и

побранясь де Богданов сын Хмельницкого с Николаем сыном Потоцкого, погрозил ему,

что за насильство Потоцкого над его сыном он, сын Хмельницкого, только де даст Бог

взмужает, и он ему, Потоцкого сыну, то отомстит. И Потоцкого де сын то сказал отцу

своему, и Николай де Потоцкой велел Богданова сына Хмельницково, как он ехал из

Киева к отцу своему, на дороге изымать и его у себя во дворе убить, обсекши руки и

ноги, весне 156 (1648) году, а жену Богдана Хмельницково с дочерью взял Потоцкой к

себе. И за то де Богдан Хмельницкой собрал войско черкаское и призвал к себе

Крымских Татар, и все войско королевское Черкасы побили, и гетмана Николая

Нотоцкого и польного, и Николаева сына Потоцкого, Петра, и многих знатных людей

поймали; и Петра Николаева сына Потоцкого Хмельницкой казнил на поле перед отцом

ево за своего сына".

Подобные вести вариировались бесконечно, давая материал современным

летописцам и кобзарям для изображения того, чего даже не могло и быть. Но вместе с

ними отовсюду, начиная с Белой Церкви и оканчивая Смоленском и Дорогобужем,

приходил столь же нелепый слух, что козаки бьются с Ляхами за веру. Даже такие

люди, как дорогобужский мытник, Жид Давид, даже заезжие немецкие прикащики,

наконец, и сами „Ляхи" в Белоруссии— твердили в один голос: что „война с козаками

учинилась за веру"; что „козаки с Ляхами завоевались за веру"; что „бьются козаки с

Ляхами за веру".

Бегство монахов за московский рубеж продолжалось. Местные власти, от имени

оставшихся игуменов, просили пограничных воевод вернуть их, как воров,

похитивших церковное серебро, кни* ги и даже одежду братий своих. Но беглецов

препровождали в Москву и царская дума выслушивала от них (пе выражая ни в каких

наказах собственного воззрения на козацкий бунт): что „Поляки на них похваляются:

как де они с козаками запорожскими управятся и они де християнскую веру греческого

закона искоренят,

189

и церкви христианские разорят, а их, чернцов, побьют всех, чтоб от них, чернцов,

впредь бунтов не было“.

Эти последние слова вовсе не выражают, чтобы малорусские монахи принимали

непосредственное участие в козацких мятежах, хотя козацкие историки рассказывают,

на основании современных выдумок, будто бы львовский владыка посылал порох и

свинец козакам Хмельницкого, а луцкий—даже пушки, называвшиеся гаковннцами.

(Об этом будет у меня речь в своем месте). Но вопли попов и монахов, изгоняемых из

церковных имуществ для водворения в них тех, которые отвергли „схизму“ во имя

единения церквей, или тех, которых сместили, по Филиповичу, могшяне» эти вопли и

жалобы, плач и озлобленные речи против Ляхов, под которыми разумелись вообще

паны, и способные, и неспособные защищать веру предков своих,—сделали глубокое

впечатление на ту массу, для которой ни государственное, ни общественное право не

существовало; а к этой-то массе и обратились козаки. За веру! за веру! раздавался

всюду клич, где из панских жилищ голодная сволочь таскала хлеб, где пылали панские

дома вместе с экономическими заведениями, а панское добро делалось достоянием

поджигателей.

Но это был клич героев самозванщины, героев Московского Разорения, изобревших

только новый девиз для своего истребительного промысла. Ниодин епископ, ни игумен,

ни даже протопоп, к чести полуразрушенной малорусской церкви, не выступил вместе

с запорожцами Хмельницкого в роли возмутителя украинского простонародья. Даже

нерадивые, подобные Филиповичу, даже и они притаились в своих скитах и

монастырях.

В ужасное лихолетье Хмельнитчины, заставившее нас припомнить позабытую

Батневщину, игуменствовал в Почаевском монастыре почти столетний уже старец,

преподобный Иов Железо. Родившись в 1551 году, он прожил в иноческих подвигах и

времена протестантского легкомыслия малорусских панов, и времена продажного

отступничества малорусских архиереев. Его чествовал Князь Василий, обратясь от

униятских мечтаний к православницкой борьбе с папистами. С ним Иов Борецкий, в

„великой“ печерской церкви предавал проклятию апологию Смотрицкого. Его

репутация, как мужа святого, была такова, что одному появлению его вне

монастырских стен приписывали испуг и бегство Татар, набежавших „великою

Ордою“. Если кто-либо, так именно этот самоотверженный аскет мог бы теперь играть

роль Петра Пустынника пропове-

190

данием войны за древнее русское благочестие, за поруганное панами отступниками

православие. Но, состоя в постоянном общении с пе* черскими застолпниками и х

афонскими „преподобными мужами Россами, житием и богословием цветущими", Иов

Железо не имел ничего общего с наливайковцами, жмайловцами, тарасовцами,

павлтоковцами и, наконец, хмельничанами.

Козацкие историки, ловя современные слухи с легковерием пограничных

московских разведчиков, заставляют каких-то безыменных представителей нашего

духовенства взывать к народу во время Хмельнитчины: „Приспел час, желанный час!

Время возвратить свободу и честь нашей веры", и т. д. *) Между тем преподобный Иов

Почаевский, сидя в своей подземной келье, из которой братии святого человека виделся

исходящий сверхъестественный свет, произносил скорбным голосом одни только слова:

„Господи, помилуй! Господи, помилуй!и эти слова, в своем согласии с апостольскою

программою „Советования о Благочестии", были соответственнее духу православной

церкви, нежели все, что прославители козатчины могли узнать о нашем духовенстве от

католиков и протестантов.

Видя в козацких похождениях нечто достойное сочувствия и уважения, козакоманы

посвящают целые томы на повторение всяческих сказаний о том, как разлились по

арене древне-русской культуры козаки в сопровождении своих единомышленников

Татар; как они вызывали па свой кровавый пир безумных, бесстыдных и

жестокосердых людей всех племен, всех наречий и состояний; как дикия полчища' их

прошли вдоль и поперек всю Киевщину, Черниговщину, Подолию, Волынь, Червоную

и Белую Русь, точно сплошной пожар, гонимый дующим из Запорожья ветром; как не

давали козаки пощады ни старцам, ни женщинам, ни грудным младенцам, не отличали

благочестивых от злочестивых, православных от кривоверных, ругались всячески над

женской чистотою, находили симпатичную для зверской толпы забаву в -том, чтоб,

изнасиловав девицу шляхетского звания, наградить ее красною лентою из кожи,

содранной с её же шеи и бюста, разоряли церковные усыпальницы, выбрасывали тела

покойников на улицу, одевались в их одежду без отвращения, без ужаса, без угрызения

совести и пр. и пр. и пр.

*) Костомаров, „Богдан Хмельницкий", изд. 4, т. I, стр. 317.

191

Возведя козацкие разбои в идею народной самозащиты, в сознание своих исконных

прав н национальности, в чувство русской чести и веры, они находят интерес

углубляться во все подробности убийств и мучительств, вдохновляются новым и

новым красноречием по мере того, как разливаемые козаками реки крови делаются

шире и этому позору имени русского, этому поруганию исторического характера

православной веры придают санкцию со стороны её верховников. Если-бы верховники

нашей малорусской церкви в эпоху Хмельницкого и были способны, по своей природе,

к тому, что им приписывают; то не в козацкую сторону глядели они по своему

образованию, по своим общественным связям, по своим нравственным интересам.

Сами же козацкие панегиристы пером своего вожака, Костомарова, пишут, что

преемник Петра Могилы по митрополии, Сильвестр Косов, „совсем не разделял

православнорусских идей независимости, которые (будто-бы) одушевляли его

предшественникасс. Но, нетопырствуя в потемках баснословия, не обращают внимания

на поразительное обстоятельство, что, от начала и до конца козацких бунтов против

панов, правительство Речи Посполитой не подвергло суду и следствию ниодного попа и

монаха за участие в этих бунтах, а исполнительная власть этого правительства, в лице

племянника и наместника Николая Потоцкого, в 1638 году освободила от ареста

нежинского приходского дьячка на основании собственной его присяги в

непричастности к бунту. Хмельницкий, пожалуй, писал к московским воеводам, что

Ляхи, умоляя его о мире, сажают на кол православных священциков; но его слова

заслуживают еще меньше веры, нежели сказания малорусских летописцев о медных

волах, мурованных столбах, поголовном избиении Руси за то, что она Русь, и ляшеском

свирепстве над козаками, над их женами и детьми среди Варшавы, в присутствии

сенаторов и земских послов. Помраченный своими страстями и злодействами

бунтовщик должен был прибегать ко всем ухищрениям самозванщины, чтобы с высоты

воителя за веру, не спуститься до того уровня, на котором стояли Татары, призвцшше

им на добычный промысел.

Что касается Москвы, то она, глядя издали на пожар, уничтожавший польские

труды на русской почве, держала себя выжидательно. Ни киевский митрополит,

воспитанник Петра Могилы, ни кто-либо из тех владык, которые, по словам

легковерных историков, снабжали Козаков порохом и гаковаицами, пи даже такой

энтузи-

192

аст, как известный на Москве Афанасий Филипович, не присылали к царю послов и

не являлись, подобно Исакию Борйсковичу, с просьбами принять Козаков под свою

высокую руку, как это бывало в те времена, когда козаки не вводили еще Татар в

Христианскую Землю. О Хмельницком ходили не меж одними польскорусскими

панами слухи, что он, бывши долго после Цецорского поражения в плену, отуречился,

что отсюда завязалась у него дружба с мусульманами и что он, в случае неудачи в войне

с панами, отдаст Украину турецкому султану. Да и сам Хмельницкий много раз

хвастался, что отдаст султану всю Польшу. Ходатайствовать перед московским царем в

пользу такого патриота, стремившагося к Великой Руси „всеми силами души“, не могли

ни те, которые, по почину Петра Могилы, вели малорусское общество в соединению

церквей путем школьной науки и польской общественности, ни даже те, которые,

устами Филиповича, вопияли: „Vae maledictis et infidelibus!*

Москву, надобно думать, смущало отчуждение от неё малорусской церкви в такой

критический момент, когда силы её исконного супостата были поколеблены и когда

русская почва тряслась под его ногами, дымилась как волкан, извергала пламя вместе с

потоками крови. Теперь бы, именно теперь, следовало козакам соединиться с

церковными властями и обратиться в царю с общею просьбою о покровительстве, как

это было сделано 23 года тому назад. Но Малорусский народ, в лице своего

духовенства, дворянетва, купечества и мещанства, держался в стороне от Козаков.

Между тем бунт Хмельницкого сделал громадные успехи. Огни, истреблявшие

панские хозяйства и дома, пылали уже на, Волыни. Счастливый в возбуждении низких

инстинктов разбойник мечтал о завоевании себе удельного княжества. Выжидательное

положение Москвы раздражало его и он посылал к пограничным царским воеводам

сердитые письма.

Правительство Тишайшего Государя знало, что между козаками Хмельницкого

находится множество донцов. Знало оно, что к запорожским Черкасам примкнули не

одни Татары, но и Калмыки. Ко-* зацкая ватага, мечтавшая еще в XYI веке о

разрушении Кракова, могла, в случае чего, покуситься, подобно косолаповцам, на

Москву, которая, по пословице антигосударников, „стояла на крова*, то есть подавила

удельных князей, каким задумал сделаться наш Хмель я уничтожила драчливые веча,

воскресавшие в козатчине. Нельзя было оставлять польского Косолапа без внимания, с

его гро-

193

мадными полчищами и с его решимостью действовать по козацкой пословице: „абб

пан, абб пропавъ"!

Хотмыжский воевода, князь Болговской, на вопрос: как отвечать Хмельницкому

против его грозящего письма? получил из Москвы проект ответа. Он отписал к

запорожскому гетману,—что царские ратные люди стоят с ним (князем Болговским) „на

Украйне и в других украинных городех и у крепостей воеводы и многие ратные люди

есть, как и прежде сего бывали. А стоим де с теми ратными людьми для обереганья его

царского величества украинных городов и места от приходу Крымских и Ногайских

Татар. А что будто на вас хотят стоять, и то нехто вместил вам неприятель,

христианские веры, хотя тем в православной христианской вере ссору учинить. И вы

бы и вперед от нас того не мыслили и опасенья никакова не имели. И от вас никакова

дурна не чаем и опасенья не имеем, потому что вы с нами одное православные

христианские веры".

Это было писано в июле 1648 года. В конце русского июля Хмельницкий

благодарил князя Болговского за его дружеский ответ, и приглашал Москву нападать на

Польшу. Но перед тем он писал к путивльскому воеводе, Никифору Плещееву: „Уж то

третьей) посла вашего имаем, что вы, утаясь нас, ссылаетесь с Ляхами нас воевать...

Естли себе того будете желати, чтобы есте на нас, на свою веру православную

христианскую, имели мечь поднята, а мы будем Богу молитися, что также потехи не

отнесете, как и хто иной. Легче нам, колько бившися меж собою, помиритися, а

помирився, на вас поворотиться, что за измену вашу Бог вас погубитъ".

В своих письмах к царским людямъ' счастливый разбойник титуловал себя „Божиею

милостию гетманъ", чего, конечно, не оставила Москва без внимания,—хоть однажды

он, с пьяна, заключил свое письмо к Путивльскому воеводе (от 11 русского июля)

словами: „Вашему величеству всего добра желаю приятно", а подписался без Божией

милости.

Москва была поставлена в положение затруднительное, опасное и вместе с тем

неловкое. В августе путивльский воевода получил указ о том, как написать ответное

письмо к Богдану Хмельницкому, и при указе—образец самого письма, по поводу

задержания Хмельницким московского посланца к Иеремии Вишневецкому. Плещееву

было наказано: „к Вишневецкому и к Адаму Киселю, и к иным ни к кому, без царского

указу, ни о каких делах листов от себя не писать и с ними не ссылаться".

т. II.

194

В яобразцовом письме", которое Плещеев должен был „написать на листе слово в

слово", всего замечательнее то, что в титуле: „Богдану Хмельницкому, гетману Войска

его королевской милости Запорожскаго", слова: его королевской милости, написанные в

черновом отпуске, были (без сомнения, думной редакцией) зачеркнуты. Может быть,

здесь имелось в виду бескоролевье, а, может быть, и чти> иное. В образцовом письме,

посланном белгородскому воеводе, князю Пронскому, от 27 февраля 1649 года, по

избрании на королевство Яна Казимира, означенные слова не были восстановлены, как

и никогда после.

Сочиненное в Москве письмо Плещеева к Хмельницкому было буквальным

повторением уверений, сочиненных для князя Болговского; прибавлены только слова:

„Писал ко мне князь Еремей Вишневетцкой, воевода руской, что Крымские Татаровя в

собранье на урочище у Княжих Буераков 40.000 стоят наготове, а хотят идти царского

величества на украины войною. И против того ево письма яз, царского величества

путивльской воевода, к нему ко Князю Еремею Вишневетцкому писал, хотя от него

прямые вести ведать, куди тех Крымских Татар впрям походу чаять, для опасенья цар.

ского величества украинных городов. А то дело не новое, что о Татарех на обе стороны

ведомо чинить и от их беэвестного воинского приходу береженье держать".

Наконец, в начале 1649 года получено в Москве из Смоленска тарабарское письмо

от царского гонца, думного дьяка Григория Кунакова. Это был человек в посольских

делах опытный и вообще сметливый. Ему было поручено „доведаться подлинно, за что

учинилась у панов (не сказано у Ииоляков) ссора с Черкасами", и он, донося обо всем,

что ему рассказывали русские зарубежники, написал следующее:

„Богдан Хмельницкий хотел отомстить Потоцкому за свои обиды домашния, и

собрал черкаское войско, даючи причину, будто для того, что меж королевств устоять о

вере, чтоб им под уне его не быть".

Эти слова согласовались с известной уже нам отпиской путивльского воеводы 1688

года, в которой он, со слов строителя Густынского монастыря с братиєю, доносил, что

Поляки побивают Черкас за самовольство, за избиение по городам урядников, за

грабежи над Жидами и Ляхами, за поджиганье костелов и святотатство, а не за веру. И

видно было для чего писать „вести в Смоленску доведаны есь" тарабарским письмом,

иначе письмом по ли-

195

торе, которого ни Кунаков, ни другие вестовщики в последствии не употребляли.

Это был великий государственный секрет: Москва наконец знала, в чем дело и как ей

быть.

Всё, однакоже, польские труды на русской почве уничтожались, как бы

неисповедимым судом Божиим, чрез посредство козацких и всяческих разбойных рук.

Новая орда грозила вырости на древнем пепелище Варягоруссов, засыпанном костьми

тех Русичей, которые забыли, что „их предки веры от папы не принимали". Эта орда

(так должна была размышлять Москва) будет необходимо подначальна Крымской Орде,

а Крымская Орда пошла от той, которая испепелила первопрестольную столицу Руси, и

таким образом снова готова встать уничтоженное Москвой и Литвой владычество

Чингисхановичей над широким займищем Рюриковичей. Что станется тогда с Великой

Русью? Ее совсем отрежут от христианских народов, и, может быть, на местах древних

киевских святынь, Ярославовской Софии, Золотоверхого Михаила, Царствующей

Печерской Лавры, .появятся магометанские мечети. Если же так не станется; если

козаки будут „сильны Татарамъ" и удержат под своей властью священные и славные

высоты киевские, тогда донцы соединятся с запорожцами, тогда и вся козатчина

царских украия примкнет к днепровским наездникам,—и настанет новое царство, хуже

Литовского, царство козацкое, воровское. Уже и то было слыхать, что Хмельницкий,

„гетман Божиею милостию", объявил своей столицей Киев, а в Смоленске Кунаков

доведался, что козаки не пустили киевского митрополита на сейм и „приставили к нему

варту по сту человек: знай де свою келью и в такия дела не вступайся".

Правда, Кунаков доносил, что Хмельницкий домогается от нового короля, чтобы он

„церкви благочестивые христианские веры в Киеве и во всей Белой Руси все от унеи

учинил свободны, и костелов бы и унеи в Киеве. и во всей Белой Руси отнюдь не

было"; но тут же писал своею государственной тарабарщиной, что козаки требуют от

короля—отдать „киевское и всей Белой Руси правленье на их гетманскую волю, а сам

бы король в Киев и во все белорусские города, ни в росправу. ни в што не вступался, и

на том бы де король и паны рады присягли и записьми укрепились".

Это было бы не больше и не меньше, как воскресение великого князя литовского

Гедимина в особе козацкого гетмана Богдана. Случись это на самом деле,—и Москва

была бы стеснена козацкой вольницей гораздо больше, чем во времена оны

новгородским и

196

псковским вечами. Москве тогда угрожал бы переворот еще более тяжкий, чем под

владычеством навязанного ей в Смутное Время Владислава Жигимонтовича.

Устроенное в ней веками должно было расстроиться, и утвержденное великими

заботами да крепкими думами царских сановников было бы поколеблено. Москва не

могла допустить у себя под боком, на древнерусской почве, безбоярщины и

безгосударщины. Как ни противна ей была вольница шляхетская, но вольница козацкая

противоречила всем её симпатиям и государственным преданиям. Притом же, что бы

там ни делали латинцы Римляне из-под руки у короля во вред малорусско-

белорусскому православию, но ей, как державе самоуважающей, не подобало наседать

на соседнюю, тоже почтенную державу в её несчастных обстоятельствах. Уж если

судом Божиим пришло такое время, что Польша должна поплатиться за все свои грехи,

содеянные в угожденье беззаконному Риму, так надобно выждать, чтобы фиал гнева

Господня излился на нее сам собой до конца:

Так должна была рассуждать и так действительно поступала Москва, эта фурия

польских „народных пророковъ*, постоянно стремившаяся в Польшу для её

разрушения,—эта робеющая перед „сильным могуществом Польского государства*

держава наших козакоманов, игравшая роль друга и Поляков и Козаков. В предыдущем,

не-тарабарском письме своем Кунаков доносил царю:

„В Дорогобуже, государь, говорил со мною, холопом твоим, в розговорах бурмистр

Хриштоф Красовский, удивляяся и похваляя твою государскую милость, что ты,

великий государь, в такое их безглавное время и в великом упадку и в разоренье, в

которое они время ни откуды посилку себе не чаяли, показал над ними свою

государскую милость, в вечные роды удивленью и хвале достойную: не изволил на них

послати своей государевой рати; а мочно де, государь, было тебе, государю, все свое

изволенье учинить и городы отыскать и небольшим собраньемъ*.

В самом деле, Тишайший Государь был расположен благоволить евангельски даже

исконным врагам своего царства, Полякам и их побратимам, Литворуссам. Но его

думные бояре и ' дьяки должны были оглядываться на польскую воинственность, у сил

ея* ную с одной стороны богатырями Русичами, а с другой—„хороброю Литвою*.

Поляко-Литво-Руссы—надобно было признаться—с малыми боевыми силами

торжествовали над многолюдными московскими ратями. Правда, теперь лучшие

дольскорусские ротмистры были побиты; весь походный наряд пропал, и даже арсенал

Речи Посполи-

ОТПАДЕНП -МАЛОРОССП ОТ ПОЛЬШИ.

197

той, Бар, не сегодня, так завтра, мог очутиться в руках у Козаков. Притом же, в

польских войнах с Москвою, козаки были бурным ветром, предшествовавшим грозе;

они были крыльями громоносных орлов; они были пламенем, превращавшим

заселенные области в немые пепелища. Теперь этот „дух буренъ", этот „поядающий

огнь" обращен волей Всевышнего на царских супостатов и, судя по началу

Хмельнитчины, не устоит против неа ни Краков, ни Варшава. Но Москва знала по себе,

как может быть сильна земля против опустошителей. Запасы боевой силы в стране

Мечиславов, Болеславов, Казимиров, Сигизмундов и Владиславов не исчерпывались

ни выбывшими из польских ополчений козаками, ни погибшими коронными и

панскими жолнерами. Польскорусский и литворусский шляхтич оказывался весьма

часто на войне трусом, а в .мирное время разорителем беззащитной братии своей, но в

случае крайности он являлся героем. Он вел свое происхождение, если не от тех,

которые повыщербили свои мечи на Золотых Воротах в Киеве, то от тех, которые

приковали свои щиты к воротам цареградским, да от тех, которые с своими

Гедиминами и Ольгердамг прогнали Кипчакскую Орду с днестро-днепровского

Черноморья. Надобно было, кроме того, помнить еще, что сзади Црдьши стоял Рим с

послушными ему государствами. Дорожа своим передовым редутом, римский папа,

чего доброго, поднимет на его защиту все Католичество, которое целые тридцать лет

билось, в угоду Вечному Городу, с немецкими да свейсщми люторами, и кеторое как

раз теперь, после Вестфальского мира, удосужилось. Наконец, в Польше, какова она ни

есть сама по себе, могут явиться свои Дяпуновы, свои Скопины Шуйские, Минины,

Пожарские, которые остановят козацкое всегубительство, как было остановлено

Московское Разорение подвигами героев Смутного Времени, и Польша, помышляющая

теперь об отступлении за Вислу, двинется яростно к Днепру, а потом и к Москве-реке.

Такия соображения, естественно, могли занимать советников Тишайшего Государя,

и политика их не была ни ошибочна, ни через чур осторожна.

Среди всеобщего страха и уныния польско-русских панов, геройский дух

шляхетского народа проявился в боевых подвигах князя Иеремии Корибута

Вишневецкого.

Князь Иеремия объявил себя католиком незадолго до того времени, когда

двоюродный брат его матери, Петр Могила, сделался киевским митрополитом.

Известно трогательное заклинание гонима-

198

го Могилою Копинского, обращенное к отступнику. Ничего подобного, да и вовсе

таки ничего, не предпринял дядя малорусского магната, чтоб удержать его в

православии; а кому, казалось бы, спасать молодого человека от католичества и

ополячения, как не тому, о православно-русских деяниях которого печатают ныне

грузные томы в тысячу страниц?

Дом Вишневецких, как дом князей Острожских и самих Могил, представлял один

из тех подмытых римским прибоем устоев православия, которые паписты уничтожали

последовательно, начавши с древних домов Радивилов, Сопиг, Замойских, Потоцких,

Збаражских, Чорторыйских (по польски Czartoryzkich), Сангушек, Ходковичей, Пузин,

Тишковичей. Но, приняв господствовавшее в Польше вероисповедание, князь Иеремия

не трогал монастырей, основанных под патронатом его матери. Подобно всем

аристократам, воспитанным латинскою наукою, он презирал малорусских монахов, как

жалких сектантов. Он был уверен, что, с распространением тех знаний; которыми

снабжали наше малорусское общество наставники могилинских школ, монастыри

Исаии Копинского сами собою оценят и примут благодеяния церковного единства, с

которым, в уме римских политиков, была тесно связана мысль о единстве

общественном и национальном. Он ограничивался только тем, что, в виду обскурантов

и пьяниц, наполнявших наши монастыри, водворял в своих имениях представителей

священства и монашества католического, отличавшихся бытом просвещенным и

трезвым. С целью уничтожить полуязыческие молельни, какими ему, воспитаннику

львовских иезуитов, представлялись наши храмы, и привлечь симпатии лучших людей

к религии облагороженной, Князь Иеремия, построил доминиканский, а это значитъ—

проповеднический, монастырь в Прилуке, в нашей полтавской Прилуке, и костелы в

Лубнах, Ромне, Лохвице. Этими сооружениями, как явствует ныне, воспитатели

Байдича метили в еамый центр малорусской народности. Как тьма исчезает от света,

так, по их воззрению, должны были исчезнуть малорусские попы и монахи от влияния

образованного по европейски духовенства на общество. (Мужики в рассчет не

принимались).

Сам Вишневецкий отличался среди панов трезвою и порядочною жизнью,

необыкновенною деятельностью но всем частям КOJO*.

199

низационного хозяйства и тем удельно-княжеским или можновладским

патриотизмом, который был основан на возвышении собственного дома. Он смотрел на

себя, как на самодержавного монарха. В нем ожил литворусский дух предка его,

Корыбута-Дмитрия Ольгердовича, под внешним видом польского магната. На все

стороны расширил он свои владения с помощью мелкой, так называемой низшей

шляхты, этих дружинников можновладства, отдававшихся под панский щит с

беззаветною преданностию, этих протопластов козаттины, послуживших ей так или

иначе кадрами. Он, как мы видели, был „силенъ" каждому соседнему магнату и

стращал необузданностью духа самого короля Владислава. Не только у людей вялых и

бездейственных, но и у таких, как Станислав Конецпольский, краса польского племени,

слава древних Сарматов, оспаривал он поприще колонизации малорусских пустынь, на

котором не имел и не терпел соперников. К этим жестким и, пожалуй, отталкивающим

чертам характера Князя Иеремии необходимо прибавить такия, которые делают из него

симпатичного рыцаря. Не взирая на то, что великий Конецпольский тягался с ним до

самой смерти за сорок спорных осад в Украине, Вишневецкий всегда был готов

помогать ему, как и всякому другому пану, в-.борьбе с врагами колонизаторских трудов

и помог Конецпольскому одержать славную победу над Татарами под Охматовым.

Подругу своей кипучей и воинственной жизни нашел он себе в доме гуманного,

разносторонне просвещенного Фомы Замойского, известную своею красотою

Гризельду, в которую был влюблен до конца недолгого своего века, как подобает

истинному паладину без страха и упрека.

Основав с 1634 года свою резиденцию в Лубнах, Вишневецкий отнюдь не дозволял

московским пограничникам переходить за черту его владений у Недригайлова, под

Путивлем, а Крымская Орда, вторгавшаяся беспрестанно в Западную Украину, через

древнее Поросие, в имения таких козаковатых помещиков, каковы были князья

Корецкие и Рожинские,—не смела с востока перейти Ворскло и Псел, чтобы

ясырничать на Посулии. Корибут Вишневецкий служил шляхетскому народу щитом на

весьма важной линии от-своих местечек Баровицы и Мошен на правой стороне Днепра

до московской, так называемой польской (полевой, степной) украйны—на левой,

колонизуя здесь новую Вишневетчину в подспорье к старой, которой центральным

пунктом был Вишневец на Горыни,—и это важное обстоятельство придавало Князю

Иеремии характеръ

200

ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИЯ от ииолыпн.

удельного князя больше, нежели кому-либо из польскорусскнх магнатов, так что и

сам Хмельницкий, в письмах к нему, называл его заднепровские владения государством

(paсstwo). Чем был в XV и XVI столетиях, на тогдашнем пограничье, Речи Посполитий

дом князей Острожских, тем в ХѴП-м, на пограничье новом, сделался дом Корибутов

Вишневецких. И как дом Острожских оборонял свои владения преемниками Торков и

Берендеев козаками, так точно поступал, в магнатской самозащите от Татар да соседей-

панов, и дом князей Вишневецких. Козаки были искони то друзьями и хлебоедцами, то

врагами и опустошителями этих маркграфов Речи Посполитий. Один из предков

Иеремии Вишневецкого, князь Димитрий, по прозвищу Байда, водил их за собой даже

на службу. к Сулейману Великолепному, потом к Ивану Грозному, далее осаждал

низовых Козаков, со своими козаками-городовиками, у Днепра, в устье Сулы (сколько

это известно по воспоминанию старожилов Павлюковщины), и наконец попал, с

козацкою дружиною своею, в ловушку, устроенную для него в Волощине политикою

Сулеймана. Козаки воспели его, под именем Байды, как борца за християнскую веру,

погибшего от магометан мучительною смертью на железных крючьях.

Соединяя с развитием козатчины идею веры и путаясь в ней, как мухи в паутине,

наши историки делают из казни, постигшей „козака Байдуа за измену султану, то же

самое не любо не слушай, которое они проводят в своих писаниях от Косинского до

Хмельницкого. *) Но вера и для самого Иеремии Вишневецкого не была главной

заботой жизни. Подобно своим предкам и подобно множеству разноверных магнатов

своего времени, он, как говорится поукраински, кохавсь у козаках, и его наследственная

страсть к полудиким наездникам соприкасалась так же мало с его религиозными

воззрениями, как и страсть к степным кречетам-рарогам, которых для него искали даже

за московским рубежем. Козаки были ему нужны, как хищные птицы, натравливаемые,

то его слугами-шляхтичами, то им самим, на таких же хищников. И как Острожскому

не снилось даже во сне защищать православие с помощью Наливайка, так

Вишневецкий не мог вообразить, чтобы между ним и таким бунтовщиком, как

Хмельницкий, стояла религия.

*) Если Байда был религиозен, то по духу его времени и по его связям с такими

людьми, как владелец Хотина, Лаский, он был ариатст.

201

Во времена князя Василия лугари, кочевавшие в виду Татар, селились, под его

прикрытием от закона, в переяславской пустыне. Во время князя Яремы (как называли

его, сперва любя, а потом ненавидя, козаки) отатарившиеся вновь беглецы культурного

общества ютились под его широкою полой в таких местах, которых до него никто не

имел права, силы и смелости обратить в населенные. Нарушители закона и отверженцы

прочно оседлых корпораций, защищенные от всякого преследования одним именем

Корибута Вишневецкого, нового козака Байды, были его подданными больше в смысле

военном, чем экономическом. Они были его вассалы, его дружинники, и под его

знаменем собиралось их, в виде охочих Козаков, тысяч по двадцати. Но своенравное,

хищное, разбойное Запорожье мало-по-малу возымело на них приманками и угрозами

то самое влияние, какому подчинились козаки, так или иначе зависевшие от

Острожского. Добычники по ремеслу и образу жизни, принятые новым Байдою под его

широкий щит, в видах охранения занимаемой ими земли от степной кочующей и

оседлой граничащейся дичи, захотели жить на счет панского хозяйства, и стали

смотреть на 'своего князя, как вольные „служебники*, а не как „подданные

сутужники*,—стали так смотреть, как в свое время архикозак Байда смотрел на

Сулеймана Великоленого и на Ивана Грозного. Негодуя на его экономические порядки,

они, со времени Павлюковщины, стали оборачивать свои пищали, как против него

самого, яко пана и „душмана*, так и против тех своих товарищей, которые больше

веровали в добычу плуга и мирного труда, нежели в добычу меча и хищения.

Князь Вишневецкий карал коронных и своих собственных бунтовщиков заодно с

Потоцким, которому, как и Конецпольскому, служил правой рукой. Он думал

властвовать над воинственными номадами по примеру предков своих, которые, меняя в

отношении к нимъ' гнев на милость и милость на гнев, умели делать их ручными, как

диких степных лошадей. Но взаимная вражда Козаков и панов росла в силу внутренних

недугов Речи Посполитой, которые, по замечанию краковского воеводы,

Любомирского, „чем вреднее, тем более скрыты*, *) а презираемые Вишневецким

иноки,

*) Этот мудрый сенатор писал к сеймующей шляхте в июле 1648 года: Трудно

восстановить спокойствие, „pуki niezagoj№ siк nie tylko powierzchowne, ale i

wewnкtrzne rany, ktуre, im szkodliwsze, tжm skrytsze

T. u.

202

с умыслом и без умысла, давали козацкой ненависти к окатоличенному потомку

знаменитого Байды санкцию веры. Указывая на отступничество князя Вишневецкого и

распространяя тревожные слухи даже насчет его дяди, киевского митрополита, они, без

всяких политических замыслов, делили резче и резче украинское население на панов и

людей посполитых, на злочестивую Ляхв^ и благочестивую Русь. К панам причисляли

они, в понятии черни, всех жолнеров, состоявших большею частью из православного

простонародья, а к Ляхамъ—всех землевладельцев и их шляхетных слуг, не взирая на

то, что многие из великих домов сохраняли еще веру русских предков своих, а

служилая шляхта, подобно самому Хмельницкому и его отцу, не находила никакой

выгоды в том, чтобы менять православного попа на католического ксендза, или на

унията.

Общая нужда в защите имуществ и семейств подавляла тогда в Малороссии все

прочие житейские интересы. Не только козаки забывали свои досады на панов и на их

служилую шляхту, но даже такие люди, которые, повидимому, не нуждались в помощи

магнатов-соседей, такие, которые граничились между собой из года в год и тягались в

трибуналах за взаимные захваты,—прекращали старые счеты и вооружались вместе

против постоянного врага колонизации—Татарина. Так в 1643 году козацкий

коммиссар, Николай Зацвилиховский, подначальный Станиславу Конецпольскому, яко

великому коронному гетману, водил Козаков на помощь князю Иеремии Вишневецкому

против 4.000-й Орды сленого Умерли-аги и отбил у неё над Сулою, между Ревцем и

Пслом, ясыр с добычею, а в 1644-м, Князь Иеремия с 3.000 своего войска ходил на

помощь Станиславу Конецпольскому против Тогай-бея и действовал так энергически,

как и с Потоцким против Козаков Остряницы и Гуни. То же самое вспомним здесь и о

другом поземельном соседе Князя Иеремии, Адаме Киселе, интриговавшем в

последствии между правительственною шляхтою против его геройских предприятий.

По фамильным бумагам Ростишевских, владельцев Липового в Киевщине, эти два

одинаково деятельные соседа граничились покозацки за свои осады и слободы, но

против Козаков действовали, кто во что был горазд, как против общих неприятелей.

Так дело шло у малорусских колонизаторов до 1648 года. При первых признаках

нового бунта Корибут Вишневецкий понял опасность своего колонизаторского поста на

окраине государства, в стране дикой, и принял решительные меры для предупреждения

ка-

203

тастрофы. Несколько десятков тысяч самопалов, оборонявших его колонии от

хищников и панов соседей, было отобрано им у своенравных подданных и сложено в

лубенском арсенале до поры до времени. Но не предвидел он, что Татары будут

призваны козаками в товарищи добычного промысла и впущены в Городовую Украину

именно теми, которые не менее землевладельческой шляхты были заинтересованы в её

обороне. Не могло прийти никому в голову, чтобы перекопский царь, два поколения

тому назад сгонявший Козаков с Днепра по договору с князем Острожским для

обоюдного спокойствия мусульман и христиан, чтобы потомок Чингисхана,

гордившийся старшинством рода своего перед цареградским повелителем

правоверных, чтобы тот, кто еще так недавно являл себя царем в своих обычаях,—

унизился до панибратства с бунтовщиком, кроющимся среди воров и горьких пьяниц в

днепровских камышах и плавнях. Сам же он, этот ИсламГирей, писал к нему, князю

Вишневецкому, недавно, уверяя его в своей дружбе и поступая царски относительно

царственных соседей. Вдруг все перевернулось к верху дном. Запруда, сдерживавшая

напор азиатской дичи на Христианскую Землю, уничтожена вероломным слугой

знаменитейших панских домов, Жовковских, Даниловичей, Конецпольских. Цветущая

сельским хозяйством и промыслами половина королевства предана разбойникам.

Завоевания шляхетского меча и плуга достались бессмысленным и беспощадным

руинникам.

Но Вишневецкий держался крепко на своем пограничном посту, и в глубине Речи

Посполитой на него смотрели как на спасительный устой отечества. Может быть, он

удержался бы на своем важном стратегическом пункте и до конца. Оя требовал

подкрепления во-время. Но во-время шляхетская республика не делала ничего. По

замечанию Адама Киселя, её медлительность в подобных случаях с каждым годом

увеличивалась. Считая этот порок своей правительственной братии неисправимым,

Адам Кисель, уже десять лет тому назад, предлагал свой проект правительственных

мероприятий, которыми была бы предотвращена и самая возможность повторения

Павлюковщины. Напрасная предусмотрительность! Быстрый разлив козако-татарского

нашествия по Киевщине, Подолии и Волыни, отрезал Вишневецкого от тех панских

владений, в которых все стояло еще на своих местах.

Хмельницкий между тем доказывал справедливость распространившагося уже в

Польше мнения о талантливости коварного козака,

204

которою паны могли бы, да не умели воспользоваться. Коронный подчаший

Остророг писал к Оссолинскому о нашем Хмеле: „Великих способностей ‘человек и

воин по самой природе (dowcipu wielki ego i z natury їoиnierz)®. Читая такое донесение

одного из ученейших полководцев своих, Поляки должны были с горечью вспоминать

слова геральдика Папроцкого, которыми он так разогорчил их отцов и дедов: *) „Кто в

наше время в чем бы то ни было превзошел Русака? Пошлете вы его в посольство,—он

исполнит посольство лучше, нежели вы ему прикажете. Между Русаками ищите

полководца и доброго воина. С досадой слышит он совещания о мире®. **)

Козацкий гетман отправил на Татарскую сторону Днепра (по милости

Вишневецкого, сделавшуюся, как и правая сторона, Русскою) одного из своих

полковников, Кривоноса, по песням-Перебийноса, бунтовать Вишневетчину и в выборе

своем показал тот же dowcip, который восхвалял Остророг. Эта была одна из тех

личностей, симпатичных для пьяной и свирепой толпы, которым украинские

разбойничьи песни принесли полную дань своих диких восторгов.

Вишневетчина была готова к бунту со времен Павлюка. Но хозяйственность Князя

Яремы сдерживала зверские инстинкты тех забродников, которые, воруя, грабя, убивая,

скитались в виде гонимых всюду волков, прошли широкое поприще панской

колонизации из конца в конец, и не бежали далее от новых обязательств и новых

преступлений только потому, что далее бежать было некуда. За Ворсклом и Пслом

голодного скитальца подстерегал с арканом и лыками Татарин, а Запорожье прогоняло

забродников в Городовую Украину тем же самым голодом, который заставлял их

делаться винниками, броварниками, будниками, могильниками, фигурирующими в

Илиаде козацких разбоев. Среди народа работящего и в городах и в селах, так

называемые гулътаи, гайдары, нетяги чувствовали себя в самом неприятном

положении: они были способны только пАИндрувати, руйнований, в пень рубати.

Теперь пришел черед силе опустошающей выступить против силы производящей,

во всеоружии того беспутства, которого начала

*) Книга Папроцкого: „Panosza, to iest Wysиawienie Panуw Ruskich у Po dolskich",

была в Польше преследуема, как и его гербовник.

**) Poњlecie go w poselstwie, dobrze je odprawi,

Ledwie mu tak roskaї№,, jak on lepiey sprawi.

Tam pytay o Hetmanie, o dobrym Rycerzu,

Nie rad kiedy wotuia w Radzie o przymierzu.

ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССП ОТ ПОЛЫПИ.

205

кроются в беспутстве шляхетского народа, бредившего вольностью в своей

зависимости от каждого сильного и дерзостного. Винники, броварники, лазники,

будники, могильники, чабаны, пасечники и те, которых королевские коммиссии, с 1617

года, требовали исключить из козачества под непонятными уже для нас названиями

катаюков, былачееф, балакезевг, кафапшков, вместе с ремесленною своевольною

молодежью и промотавшеюся или обобранною своими ксендзами да монахами

шляхтою,—отделялись от общества людей порядочных, или, как говорилось тогда,

сшатЬчпых. Внимая дерзкому призыву Кривоноса к истреблению всех Ляхов и Жидов,

причем имелась в виду не вера и национальность, а зажиточность, гультаи принялись

кривоносничать всюду, где пахло поживою, горилкою, безнаказанностью, и наводили

ужас на тех, чьи выгоды были в каком-либо отношении общими с панскими.

Не доверяя обезоруженным подданным, которых недавно еще собиралось вокруг

него до 26.000 для демонстрации перед Крымом, Вишневецкий окружил себя только

служилою шляхтою и разгонял гайдамацкие загоны Перебийноса на пространстве от

Ворскла до Трубежа, а пойманных на горячем учинке неребийносцев казнил тут же, как

делал Николай Потоцкий в 1638 году. Но он, в свою очередь, не принял во внимание

важного обстоятельства, что в руках у него был меч католический, и что самое

безупречное право суда с его стороны, как охранителя чести, собственности и личной

безопасности граждан, было только новым ударом „Ляха" по малорусскому сердцу.

Церковная реторта таинственно, точно в келье алхимика, переделывала польские

добродетели в пороки, а малорусские пороки—в добродетели. Страх казни за бунт, за

грабежи, насилия, разбой—уничтожался диким криком за веру! слышным от Чигирина

и Корсуня до Путивля и Севска, от Путивля и Севска до Смоленска и Дорогобужа, от

Смоленска и Дорогобужа до самой Москвы. По малорусской пословице: „у свиой х&ти

й кутки помагають", пренебреженному панами православию помогали,на его родной

почве, даже те люди, которые не знали, в чем состоит оно,—те, которые были гораздо

ближе к исламу, нежели к евангелию,—те, которые из моралиста-протестанта делали

„Святого Рея", *)—те, которых,

*) По рассказу Касеиана Саковича, один благочестивый поп, развернув

протестантское сочинение польского поэта Рея, обратился к прихо?канам со словами:

„Панбве миряне, православни християне, послухайте лит казания Святбго Рёя«, и по

доносу католика, был привлечен за это к суду.

206

по словам самих защитников православия, чаще видали в кабаке, нежели в церкви.

*) Чем энергичнее действовал Вишневецкий, чем усерднее подвигался он по камертону

польского центра Варшавы, тем больше весы таинственной судьбы склонялись в

сторону центра русскаго—Москвы. бесстрашный охранитель польской границы,

врезавшейся в московскую землю, он собственным мечем указывал нашему народу

дорогу в Москву. Вишневецкий был похож на великана, пытающагося погасить

вспыхнувший пожар бурным дуновением; но пожар, не „ погашенный в искрахъ",

превзошел наконец великанскую силу: бурный дух восточного маркграфа польского

раздувал пламень международной вражды до бешенства. Такою представляется

историку деятельность полонизованного Байдича в конечном результате своем.

Каждый удар его геройской руки и все блестящее поприще воинской славы его в эту

гибельную для Польши усобицу—были не что иное по своим последствиям, как

мимовольная служба русскому элементу, пренебреженному им ради польского.

Положение князя Вишневецкого было еще трагичнее, чем оных героев отпора

антикультурной Татарщине, о которых знаменитый геральдик XVI века писал, что они

стояли на границе христианского мира, как мужественные львы, и жаждали одной

кровавой беседы с неверными. Те про лагали колонизаторам-панам дорогу в

обетованную землю, которой сами не увидели; а он создал целое царство, текущее

молоком и медом в виду голодной Скифии, — и люди, призванные им к участию в

благах привольной жизни предпочли превратить его богатое хозяйством княжество в

такую же голую и голодную Скифию, как та, которая лежала за Ворсклом с одной

стороны и за Тясминомъ—с другой.

Окозаченные Хмельницкими да Перебийносами поселяне действовали на его

колонизационную ассоциацию сильно прельщением, но еще сильнее—террором.

Попасть в число их жертв было страшно и бесстрашному. Недаром ходили всюду

рассказы о том, как сулиминцы казнили коменданта кодацкой крепости, а хмельничане

— козацкого коммиссара, ШемберкаНедаром и о самом Хмельницком шла молва, что

он собственноручно снял голову с этого „нашийника". Не было той жестокости,

которою бы не насладилось тогда беспощадное козацкое сердце. Если старожил нашего

времени изоб-

*) Печерский архимандрит Захария Копыстенский сетует в своей „Палинодии", что

нашего попа чаще видали в кабаке, нежели в церкви (Автограф Палинодия хранится в

Варшавской библиотеке графов Красинских).

207

разил нам, в своих воспоминаниях, гайдамаку Железняка и Гонга, подавшего

крестьянской благотворительнице дитя её на своем козацком спиее (копье) *), что

делали в XVII столетии хмельничане? и чего должен был ждать от кривоносовцев

приверженец Князя Яремы? Имущество верного Баидичу человека обрекалось

расхищению и пожару, его семья—позору и всевозможной тираннии, а его жизнь, яко,

„панського пидлизы" и „Недолящка“, могла быть обеспечена—или отчаянною защитою

в малочисленном ополчении шляхтичей, или, гораздо вернее, участием в кровавой

оргии козатчины. Попав между двух лагерей и слыша о баснословных успехах бунта

Хмельницкого, не только простолюдины, но и шляхтичи, преданные дотоле

Вишневецкому, оставляли „своего князя", и если не переходили под бунчук

Перебийноса, то прятались в северских трущобах до решения страшилищного спора

между козаками и панами.

Разгоняя гайдамапкия шайки и карая своих изменников с той же завзятостью,

которой отличались козаки, Вишневецкий дошел до Переяслава. Но усмиренный

Конецпольским, а через семь лет Потоцким, Переяслав кипел уже бунтом. В нем сидел

достойный преемник изолганного .полудикою малорусскою письменностью Тараса

Трясила **), Перебийнос, и готовился выйти навстречу Князю Яреме, которого

шляхетное ополчение таяло по мере приближения к старому гнезду козатчины.

Вишневецкий очутился в положении крайне опасном. Отрезанный от Киевщины и

Волыни, он смотрел подозрительно на своих пограничных вассалов, на своих

испытанных дружинников, и должен был опасаться всего худшего. Не желая пасть в

бесславном бою, или сделаться жертвою козацкой тираннии, все еще страшный для

Перебийноса Князь Ярема отступил к своим Лубнам и стал готовиться к бегству в

другую Вишневетчину, колонизованную предками его,—на Горъгаь. Надобно было

сперва обеспечить от козацкой свирепости обожаемую любовницу-жену, красавицу

Гризельду, и тогда уже ринуться на бой с чудовищем неслыханного бунта, очертя

голову.

*) Си. Киевскую Старину 1887 года, январь, стр. 51.

**) Прозвище Трясйло дали Тарасу Федорбвичу (по фамилии шляхтичу) козаки,

распускавшие слух о своем торжестве над Конецпольским. Ложное предание о

Тарасовой Ночи, в которую будто-бы Тарас Ляхов за чуба потряс, дожило до нашего

времени, и пущен в ход новыми летописцами да кобзарями.

208

ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССП ОТ ИЮЛЬПП.

В Лубнах принесли ему письмо Хмельницкого. Истребитель панского войска

принял за правило, подобно коварному Ислам-Ги рею, рассылать во все стороны

миролюбивые письма, в которых не'Писался милостию Божиею, как в сношениях с

московскими воєводами: раболепствуя перед магнатами, смиренно называл он себя

старшим Запорожского Войска и хлопотал о помиловании, а между тем занимал под

козацкий прйсуд города, разорял панские имения, вооружал новые десятки тысяч черни

и вел войну такими варварскими средствами, что его называли Тамерланом.

Многие из магнатов поддались его хитрости, надеялись войти с униженным

ласкателем своим в компромисс, не принимали крайних мер к защите имений, и этим

убеждали чернь в своем бессилии: того и желал Хмельницкий, на то и рассчитывал. Он

хотел убаюкать и Вишневецкого; но тот, не показывая вида, что потерял надежду

устоять против Перебийноса, маскировал свое бегство военными приготовлениями и,

взявши с собой лишь несколько походных возов да 15 рукодайных слуг, оставил свое

заднепровское княжество, в которое не суждено уже было вернуться ни ему самому, ни

его потомкам. Он объехал обнятое бунтом Заднеприе московскими сакмами,

переправился на правый берег Днепра в Любече и отправил свою Гризельду с сыном

Михаилом, будущим польским королем, через Полесье, в Вшпивец. В Любаре

присоединилась к нему украинская шляхта, бежавшая из своих имений.

Описывая бегство Вишневецкого, известный уже нам Натан Ганновер дает понять,

почему Хмель и вообще козаки больше всего злились на коронного хорунжого,

Александра Конецпольского, и на русского воеводу, Иеремию Вишневецкого: тот и

другой вели сельско-хозяйственные промыслы с участием Жидов. Не принимали

козаки во внимание, что неспособность туземцев к торговле и промышленности искони

была причиною извлечения в нашу Русь иноземных выходцев, среди которых Жиды и

Армяне оставляли позади себя даже Немцев. Эти две народности внушали козакам

особенную к себе злобу, так что в изображениях Страшного Суда козацкие маляры на

свитке, исходящем из уст Судии судей, писали слова: „Жидй и Вирмёне! йдите в муку

вичну вид мёне“. Напротив хозяйственное жидолюбие Вишневецкого Натан Ганновер

изображает следующими словами:

„В это смутное время находился князь Вишневецкий,—да будет память о нем

благословенна!—-со своим войском там за

209

Днепром. Он чрезвычайно любил Жидов, отличался бесподобными военными

доблестями, но и он убежал со своим ополчением, по направл ению к Литве. С ним же

убежало около пяти тысяч домовладельцев Жидов с своими семействами.

Вишневецкий оказывал им бдительную охрану, пока не привел их к желанному месту,

например: когда бежавшим угрожала опасность сзади, он приказывал Жидам идти

впереди всех; если же чуяли опасность впереди, то Жидам велел идти за войском, дабы

оно служило им защитою*4.

т. и.

Глава XVI.

Геройский дух Шляхетского Народа в лице ополяченного Русича. —

Безсознательная работа отступников русского элемента в пользу России.Православный

миротворец между панами сенаторами.— Отсутствие патриотизма.—Безнравственный

контингент козатчины.—Соперничество магнатов-доматоров с колонизаторами.—

Каптуровый сейм.—Триумвират.—Вопрос о вере.—Шляхетская Украина.—

Обманувшиеся в своих надеждах миротворцы.

Не прошло тогда еще и месяца после погрома панского войска, а козакотатарские

загоны достигали уже Горынь и Случи. „Знай, Ляше, по Случ нагпе“! кричали козаки,

забывая, что наше значило козакотатарское. Но Житомир, опора киевского Полесья,

еще держался. Он был переполнен сбежавшеюся отовсюду шляхтою, оплакивавшею

свои великия утраты. Вишневецкий появился в её среде, как ангел отмщения за

козацкия злодейства. В упадшем духе местного общества произошла реакция. Нашлись

и деньги для сбора войска, явились и предприимчивые люди. Покамест, и сам князь дал

заимообразно несколько тысяч злотых на ополчение. В качестве русского воеводы,

Вишневецкий послал призывные универсалы во Львов, извещая, что Татары скоро

придут в Польшу великою ордою, под предводительством самого хана. Он требовал от

соотечественников усилий чрезвычайных. Он умолял понять великость угрожающей

опасности.

Но это был глас вопиющего в пустыне. Правители шляхетского народа находились

в нравственном оцепенении. По словам знаменитого краковского воеводы, который пел

уже свою лебединую песню, шляхте казалось, что целость отечества зависит от

усмотрения неприятеля (na Szczerej dyskrecyej nieprzyjacielskiej zda siк zostawaж

incolumitas patriae). Вместо того, чтобы приготовлениями к войне достигнуть мира,

шляхта искала его в миролюбивых сношениях, со стороны Хмельницкого коварных.

211

Главным представителем партии миротворцев явился брацлавекий воевода Адам

Кисель. Письмом от 12 (2) июня он обратился к страшному бунтовщику от имени

общего отечества, которому де в вольностях и свободах нет равного в свете. „В нашем

свободном государстве" (писал он) „легче домогаться того, чтб у кого болит, а потеряв

его, не найти уже другого такого ни в Христианстве, ни в Поганстве. Всюду неволя;

одна только Корона Польская славится вольностями.

И тут же этот жалкий объедок иезуитства говорит, что из всего польскорусского

народа он один сенаторствует в Польской Короне, „держа на своих плечах наши

древности святой церкви". Столь же некстати вспомянул он при этом и о

кровопролитных Кумейках, где он „не обагрил де никогда рук своих христианскою

кровью козацкою". То и другое, по его мнению, должно было внушить Запорожскому

Войску полное к нему доверие. Он дружески советовал Хмельницкому отправить

Татар, а это значило—обезоружить себя в виду раздраженных землевладельцев, и

брался примирить его с предержащею властью, как сановник, без которого де „не

может быть постановлено ни войны, ни мира".

Хмельницкий отписал ему на другой же день из Белой Церкви, будто бы велел Орде

вернуться (куда, не сказано), „униженно" просил предстательствовать о возвращении

козакам старых войсковых вольностей, и, „если мы в самом деле" (писал он)

„осиротели все по смерти его королевской милости, нашего милостивого пана",

удостоить его (Хмельницкого) своим посещением, чтобы он мог переговорить с паном

воеводой обо всем устно, воспользоваться его мудрым советом и узнать, кого Речь

Посполитая желает иметь своим королем.

Это значило, что козаку хотелось только допросить велеречивого сенатора обо всем

ему нужном, а, пожалуй, задержать у себя человека, доставлявшего панам сведения о

козацкйх делах. Но Киселю, по пословице, „показались и козы в золоте". Он хвалился

примасу, что Pan Bуg через него, нижайшего из сынов отечества, устранил кровавую

радугу и остановил междоусобную брань (internuum bellum), а в заключение

красноречивого письма просил его отеческой и всех панов братий милости, чтобы

никто „не отнимал у него этой верной службы", и чтоб она не осталась „без памятника

любви к отечеству (absque monumento pietatis ku ojczyџnie)".

Когда князь Вишневецкий появился на правой стороне Днепра, православный

патриот Польши хвалился и ему, что убедил Хмель-

212

ницкого к примирению, причем послал ему копию своей переписки с примасом и

коронным канцлером о том, как бы чтб называется по малорусски укоськать

бунтовщика.

Но патриотизм окатоличенного Русина был совсем ияого рода. Вишневецкий

отвечал Киселю так:

„Я, напротив, должен плакать (ingemiscere) о том, что не мог раньше ополчиться с

квартяным войском на истребление этих ядовитых чудовищ, которых изменники и

бунтовщики извергли теперь на Речь Посполитую. Глядя на горестное положение

республики, в которой господствуют рабы, и невольники плебеев (servi et mancipia

pиebejorum), с изумлением болею сердцем и о том, что, обогатясь на счет братий наших

и причинив ей такое поругание, эти чудовища, за то, что растерзали утробу

государства, еще мечтают о награде и удовлетворении. О, лучше было бы умирать,

нежели дожить до такого времени, когда слава наших великих народов так страшно

искажена,—дожить до такой невозвратимой утраты в нашей Короне! Не могу хвалить

принимаемых по этому предмету мер: могу верно судить лишь о том, как наилучше

воспользоваться временем. Но чтобы вести с ними переговоры о примирении, не вижу

никакого основания,—разве хотите, чтобы вкоренившаяся в этих рабских сердцах

отвага не покинула их до нового бунта, и чтобы их притязания возрастали с каждым

разом больше и больше. Если Речь Посполитая покроет вечным забвением громадные,

беспримерные в прошедшем раны, нанесенные этими изменниками, то ничего не

может ожидать в будущем, как только крайних несчастий и гибели. Кто бы мог

поступить более враждебно с отечеством, как поступили те, которые продают его

язычникам, которые шляхетскую кровь разливают, как .воду, и уничтожают стражей

коронных границ? Вы хлопочете с таким жаром о том, чтобы вознаградить нас за

пролитую кровь наших братий и восстановить честь отечества: в этом я уверен. Но

достойны ля такие люди пользоваться его благодеяниями? Если после истребления

коронного войска и плененья его гетманов Хмельницкий будет вознагражден и

останется с этим гультайством при старых вольностях, я не хочу жить в этом отечестве,

и лучше нам умереть, нежели допустить, чтобы язычники и гультаи господствовали

над нами*.

Прошло недели две. Хмельницкий, отписав немедленно Киселю, задержал у себя

его посланца, а посланцем Киселя был етарец состоящего под его патронатом

монастыря в Гоще, отец Патро-

213

ний Ляшко, которого он, в письме к примасу, называл своим конфидентом и

шляхтичем добрым.

Добрым шляхтичем, как это мы помним, называли паны и того монаха, который, в

Павлюковщину, сослужил им службу соглядатая. Человека, прикосновенного так или

иначе к панским интересам, козакам следовало задержать.

Две недели загадочного отсутствия конфидента охладили Киселевскую любовь к

отечеству и мечты о памятнике панскому пиетизму. В письме к примасу от 30 (20)

июня Кисель является перед нами печальным историком кровавого момента.

Из этого письма мы узнаём, что паны, так сильно повлиявшие на поступки

коронного гетмана в противность повелениям короля, до тех пор совещались между

собой о контингентах, пока

60.000,

или даже более, неприятельского войска не захватили его с

малочисленной армией. Потом узнаём, что в день Корсунского погрома подошли к

Потоцкому люди князя Любомирского да самого Киселя. „Орда ехала на них до самой

Белой Церкви*, пишет он. Таким образом паны происхождения русского,

Вишневецкий, Любомирский, Кисель, оказались единственными слугами польского

отечества в его крайности.

Далее Кисель наш повествует о виденном и слышанномъ

так:

„Лишь только разнесся слух, что войска и гетманов уже нет, а Орды идет при

козацком таборе 60.000, тотчас вся Украина, Киевское и Брацлавское воеводства,

бежали перед таким гвалтом и силою неприятельскою, бросая дома свои и дорогие

залоги любви (cara pignora); а неприятель, войдя в недра (in viscera) государства,

распустил все свои загоны. Города опустели. Полонное, Заслав, Корец, Гоща сделались

Украиною (Ukrain№ zostaиy); а некоторые помещики, не опершись и здесь,

разбежались в Олыку, Дубно, Замостье. Ни один шляхтич не остался. Осталась только

чернь. Одна часть её пошла к этому Хмельницкому, и несколько тысяч войска его

обратила в несколько десятков тысяч, а другая часть, будучи уверена (freta), что с нею

ничего не случится, осталась беззаботно по домам. Но и этим Орда, когда они

выходили из местечек приветствовать ее, сделала такой привет, что во многих местах

высекла в пень. Только тогда начали бежать ото всего добра и хлопы. Таким образом

Татары возвращались к своему кошу и к табору Хмельницкого под Белую Церковь,

обремененные добычею. А что дальше будет, слушаем только да выглядываем.

Различных до-

214

бываем языков: одни пойманные из тех загонов Татары говорят, что присягли друг

другу оставаться до зимы; а другие, что, кончив это посещение (odprawiwszy goњcinк),

Татары хотят идти в Волощину, а козаки—к Днепру. Теперь уже не можем иметь

никакой помощи из Киевщины, Подолии, Брацлавщины; только из Волыни взываем к

остающейся в тылу братии. Но и тех трибунал задержал до сих пор несчастными

судами, не обращая внимания на огонь, который охватил уже большую часть

Республики (magnam lleipublicae partem). Таким образом не остается никакой надежды

устоять против неприятеля, находящагося в (ея) недрах (in visceribus): сила его

возросла до 200.000 Орды я Козаковъ".

Сидя на чеку в своей Гоще, вспоминал Кисель и о Кумейках, которыми с

притворною наивностью закрывался от козацкой мести. Теперь писал он к временному

главе государства—примасу:

„Что сделает мое увещание, и как обойдутся с моим конфидентом, жду между

надеждой и страхом. Хоть я всегда старался снискать у Козаков доверие на случай

беды, но боюсь, чтоб они не припомнили мне кумейского предприятия; они там

поддались по моей присяге, которою уверил я их, что жизнь их вождей будет

пощажена, но этого (в Варшаве) не исполнили".

И всё-таки веровал он в силу своего хитроумия; всё еще надеялся, что укоськал

своим посольством бунтовщика и размягчил его, как воск (albo uczyni reflex'y№ ten

rebelиis t№ moj№ legacy№ liquefactus i ugиaskany, albo, strzeї Boїe procedet ultra):

В том же письме к примасу сенатор, без которого „не могло быть постановлено ни

войны, ни мира", ознаменовал себя мудрым советомъ—избрать главнокомандующим

будущего панского войска богатейшего, неспособнейшего и трусливейшего из

польскорусских панов, сендомирского воеводу, князя Доминика Заславского,

наследника богатств и нравственной несостоятельности нашего „святопамятнаго"

князя Константина-Василия Острожского.

Сеймики в покинутых воеводствах находил он невозможными, потому (писал он),

что „воевода киевский (Тишкович) находится в Дубне; я в Винницу не могу ехать (в

такое время), когда помещики разбежались и неприятель преградил путь. Сам князь

Вишневецкий отступил к Драгину. Одни хлопы сеймикуют, или лучше—бунтуют в

покинутых провинцияхъ".

В заключение письма, Кисель называл себя нищим и сетовал, что „теперь мало кто

думает об отечестве". .

ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССП ОТ ПОЛЪШИ.

215

Это было писано ВО (20) июня. Через 17 дней литовский канцлер писал в своем

дневнике о грозном положении дел в отечестве, о котором теперь мало кто думает,—о

том, что и в Литве собралось уже 12.000 хлопов, которые сожгли, разграбили, вырезали

несколько сел, местечек, городов, потомъ—о свирепых подвигах Перебийноса в

Виннице, о приближении козацкой орды к Волыни, и наконец заметил, как и Кисель:

„однакож все это не произвело у нас движения: все дела шли медленно*.

Не мудрено было Хмельницкому прослыть человеком wielkiego dowcipu и военным

гением в таком государстве, где каждый думал только о себе и в годину страшной

опасности хлопотал, чтобы его любовь к отечеству „не осталась без памятника*.

Пока паны сносились между собой да готовились вяло к отражению татаро-козаков,

князь Вишневецкий соединил вокруг себя раздраженную козацкими злодействами

шляхту, вооружил наскоро преданных ему подданных, — тех подданных, которых отцы

и деды ходили с Байдою в Туретчину, Московщину, в Волощину,— и ринулся на

козацкие загоны, свирепствовавшие в шляхетских добрах. Ожесточение шляхты взяло

тогда самый дикий аккорд с козацким „зверствомъ*,—и вышел адский концерт

взаимных убийств и терзаний.

Малорусские историки в особенности налегают на жестокосердие князя

Вишневецкого в этом случае. Но то, что делали козаки с панами, ксендзами, Жидами, с

женщинами и детьми, было чудовищно до невероятности. Например, Ганновер, в своих

воспоминаниях, рассказывает вот какие ужасы:

„Жители множества жидовских городов за Днепром, Переяслава, Борисовки,

Пырятина, Борисполя, Лубен, Лохвицы, не имевшие возможности бежать, были

умерщвлены за веру разными жестокими видами смерти. С некоторых содрали кожу

заживо, а тело бросили собакам; некоторым отрубили руки и ноги, и бросили на

дороге, потом ехали по ним возами; некоторым нанесли множество несмертельвых ран

и бросили на площади, дабы они мучились в предсмертной агонии, пока не испустят

дух; многих закопали живыми в землю; резали детей на лоне матерей; множество детей

разорвали в куски; беременным женщинам распарывали живот, вынимали

педоношенный плод и бросали им же в лицо, а некоторым, распоровши живот,

впускали туда живую кошку, и живот зашивали, а им рубили пальцы, дабы не могли

вынут кошку; некоторых детей привязывали к сосцам матерей; некоторых наса-

216

живали на вертел, жарили на огне, а потом заставляли матерей есть их. Иногда

брали жидовских детей, мостили ими улицы и ездили по ним... На подобие сказанного

они делали везде, куда только достигали, и даже с Поляками, а преимущественно с

ксендзами", и пр. и пр.

Другой современный Жид-мемуарист, Егоша, сын Львовского раввина, в книге

своей „Бедствия Временъ" *), описал тираннию, претерпенную Жидами от Козаков в

1648 и 1649 годах, еще в более, если возможно, ужасном виде. По его рассказу, козаки,

допытываясь у Жидов, где они спрятали клады, сдирали с живых кожу; бросали

Жиденят в ямы, откуда несколько дней были слышны их крики и стоны. В Баре кололи

младенцев, варили, жарили и съедали их в присутствии матерей. В Полонном избили

столько Жидов, что кровь лилась через овна. Убивая при этом Жиденят, козаки

предварительно ощупывали их, жирны ли они, а потом насмешливо осматривали их

внутренности (как делают раввины при убиении животных), разрезывали найденного

коширным Жиденка на куски, продавали, как говядину, и пр. и пр. и пр.

Известный в кобзарской Илиаде под именем Перебийноса гайдамака Кривонос,

выпустив Князя Ярему из заднепровских колоний, взял на себя задачу—доехать его в

старых панских осадах. Но здесь народ был устойчивее. Не все здесь бросились на

кровавый пир. Козацкий террор действовал на мужиков и на мещан почти так же слабо,

как и в Наливайщину. Притом же столпившаяся вокруг Вишневецкого шляхта потеряла

характер помещиков-беглецов. Она напоминала тех жолнеров, которые вместе с ним

ломились в табор Гуни на Суне и стояли в ночной битве против Филоненка на Старце

Днепре. Козак Аякс не смел напасть на магната Гектора в открытом поле. Он следил за

движениями яростной шляхты из лесных да болотных зарослей и „залегалъ0 на нее в

местах, подобных Княжим Байракам да Крутой Балке. Но все его козацкия залеганья и

полученные от Хмеля уроки были напрасны. Вишневецкий стряхивал с себя рои

наседавших на него гайдамак и, гоня перед собой дикия ватаги, прошел невредимо до

Немирова.

Это был родовой город Вишневецких, основанный еще в те

*) Перевод с еврейского напечатан в „Чтениях Императорского Общества Истории и

Древностей Российских," 1859 года, кн. I.

217

времена, когда колонизаторы малорусских пустынь смотрели на.шрг с неверными

гордо н жаждали только „кровавой с ними беседы*. Теперь он был во власти

хмелъничан, как Пиков да Брацлав у наливайцев, и не впустил своего князя в

укрепления, которыми прикрыли его от Орды предки Байдича. Вишневецкий взял

непокорный город приступом, рассеял Козаков, беспощадно казнил многих мещан

своих, обеспечил, как ему казалось, их покорность и, оставив среди них, шляхетский

гарнизон, двинулся далее. Но едва немировцы оплакали своих мертвых, как снова к

ним нахлынули козаки, и снова подданные Вишневецкого сделались хмельничанами.

Узнав об этом, Князь Ярема вернулся на свои следы, чтобы показать пример казни

необыкновенной. Но угрожаемые козаками его союзники просили его спасать

Махновку. Едва он выбил козацкую орду из Махновки, как напал на него с тылу

Кривонос. Не успел он отразить Кривоноса, как прибежала к нему толпа волынской

шляхты с мольбой о защите Полонного. На этот новый подвиг не хватило сил у

Вишневецкого. 'Пока он занимался новой вербовкою, Кривонос вломился в Полонное и

произвел страшную бойню над укрывшимися там шляхетскими и жидовскими

семьями. Князь Ярема спешил уже с обновленными силами на защиту Полонного и,

может быть, уменьшил бы громкую доныне в слепой Украине славу Перебийноса; но

под Старым Константиновым загородил ему дорогу Остап Половьян, присланный в

помощь Перебийносу от Хмельницкого. Битва была упорная. Половьян стоял крепко,

но наконец был сломлен и взят в плен. Поздно было тогда спасать женщин и детей в

Полонном. В виду победителей Половьяна появился завоеватель Полонного, Кривонос.

Вишневецкий сделал искусное движение к Случи и на переправе через Случи разбил

Кривоноса на голову.

Но успехи не радовали его. На пытке Половьян показал,—что Хмельницкий

наступает, следом за своими предтечами, с громадным войском; что он ведет за собой

стотысячную Орду; что козаки хотят идти с Татарами за Белую Реку, то есть за Вислу.

Не решился Вишневецкий ждать Хмельницкого над Случыо с отважным, но

малочисленным ополчением своим. Он удалился в крепкий и надежный город Збараж.

Оставленные на свободе, передовые полчища Хмельницкого опустошили Корець и

Межирич. Местечко Межибожье, принадлежавшее Сенявскому, сопротивлялось

козакам упорно, но наконец сдалось и, к удивлению шляхты, было поща-

218

жено: сделка Тогай~бея с Сенявским спасла его местечко от разорения.

Покрыв себя незабвенною славою кровопролития в Полонном, Кривонос двинулся

к Подольскому Каменцу. Но там ему не посчастливилось. Он ограничился

опустошением окрестностей, густо заселенных мелкопоместною шляхтою. Подольские

землевладельцы, привычные к отражению Татар собственными средствами,

оборонялись мужественно и в одной схватке взяли в плен несколько Козаков.

Оказалось, что это были не козаки, а карпатские опришки, или разбойники. Слух об

удачном бунте Хмельницкого привлекал отовсюду в козацкия купы людей одного и того

же сорта.

Прочим руинникам, подобным Кривоносу, на сей раз посчастливилось больше. Они

овладели городами Луцком, Кременцем, Клеванью^. Иайкурами, Владимиром,

Кобрином, Заславлем, повторяя всюду кровавые и гнусные сцены своего господства.

Разорили козаки и местечко сенатора православника, Гощу, наравне с местечками и

городами других православных панов. Не пощадили они и знаменитого города

Острога, на который столько лет были обращены взоры теснимого папистами

малорусского духовенства с отрадными упованиями; не пощадили и Литовского

Бреста, иначе Береста, которого мещане и попы стали в упор церковной унии и

сделались первыми жертвами правосудия восторжествовавших папистов.

Далее Береста разбой козацкий не проникнул в Белоруссию. Там было мало людей

кочевых, бродячих, бессемейных, а потому было мало и пособников козацкой

пропаганды. Возмущение черни действовало там слабо; самозащита шляхты

проявлялась энергично. Ибо общую черту успехов Хмельнитчины составляло то

обстоятельство, что города и села предавали козакам их соумышленники. Не войты, не

бурмистры, не райцы и лавники, не церковные и цеховые братчики, не оседлые и

статейные люди какого-либо сословия, звания и вероисповедания являлись козацкими

соумышленниками до Хмельницкого и при Хмельницком, а те, которых современные

письмена просто-на-иросто называют пьяницами, повесами и негодяями. Этот

многочисленный класс польскорусского населения Малороссии, известный под именем

гультаев, вырабатывался из простолюдинов и шляхтичей, которых от сельских общин и

сельских хозяев увлекали к себе городские забавы и буйства, Спившиеся с круга,

запутанные в долги, в тяжбы, в уголовные дела, разорив свои семьи и сделавшись

врагами тех, кого жизнь и природа давали им в друзья, в помощники, в руководители,

ОЕИ сперва делались агента-

219

ми запорожских соблазнов среди своего общества и его молодежи, а потом —

предателями своих сограждая. И вот каким путем наши мещане входили в широко-

разлившийся поток разбоя и разврата, известный нам от наших историков под именем

борьбы Козаков за православную веру и русскую народность!

Но это горестное явление вытекало не из общественного беспутства русских людей,

оставленных историческими причинами за пределами гражданственного влияния

Москвы. Конечно, в нем отразилась наследственная дикость разоренного и

порабощенного Батыем края, в которой Малоруссы были способны воспринять и от

кочевых, и от гражданственных соседей своих одно худшее; но, еще очевиднее, оно

было продуктом общих грехов Шляхетского Народа, который выработал беспутное и

беспощадное козачестео в привилегированной среде своей еще в те времена, когда это

слово не получило национально-русского значения.

В эпоху Хмельницкого деление всего населения малорусских (а это значит вообще

русских) провинций Польши на Козаков и не-возаков принимало всё более и более

грозные размеры, как от малодушной уступчивости одних землевладельцев, во главе

которых, в качестве примирителя, стоял православный Русин, Адам Кисель, так и от

великодушной решимости других, вождем которых сделался католик Русин, Иеремия

Вишневецкий. Успокоивая людей добрых, поблажливых, вялых и боязливых своими

миролюбивыми, жалобными и льстивыми письмами, Хмельницкий козацвие разбои и

необходимость быть в союзе с Татарами оправдывал свирепыми, как он представлял,

действиями князя Вишневецкого, а между тем собрал, как было слышно, до 200.000

войска, готового стереть с лица земли и самый след колонизационных панских трудов,

причем волей и неволей позволил Татарам увести в Крым столько же, если не больше,

рабочего народа, не принимавшего участия в козакотатарских набегах.

Князь Иеремия понимал истребительную политику Хмельницкого яснее, нежели

кто-либо из его правительственных товарищей, и ломал руки, глядя на крушение

государства, составлявшего оплот Западной Европы от азиатского нашествия.

Напрасно слал он гонцов за гонцами к панам, которые могли бы еще остановить разлив

кочевников, когда бы выдвинули против них рессурсы гражданственности. Его

сенаторская и воинская репутация стояла высоко у одних; но .зато другие в тайне

радовались подрыву его могущества в Речи Посполитой и напирали на уступчивость в

борьбе с козаками

220

только для того, чтоб козаки доуменьшили прыть и ему, и другим колонизаторам

юго-восточных пустынь. Старое соперничество привислянских доматоров с

воинственными и предприимчивыми маркграфами продолжало развиваться на гибель

Польши, не подчинявшейся никакому положительному правительству даже и в виду

общего врага всех партий.

Так было и у нас во времена нашествия Батыева. Мы получили тогда хороший урок

для строения той государственности, которою теперь гордимся в своем воссоединении

с Великоруссами. Но к Польше, вместе с нашей землей, перешел и тот своенравный,

разъединительный дух наших малорусских предков, который сделался причиною

достигшего их Татарского Лихолетья. Еще задолго до повторения Наливайщины, в

виде Жмайловщины, правительство Сигизмунда III называло козацкое своевольство,

под именем swawoli Ukrainnej, страшным пожаром и убеждало панов гасить этот пожар

совокупными средствами. Теперь он был в полном разгаре, и паны раздували его в двух

противодоложных направлениях.

Интересен за это время, как и всегда, дневник литовского канцлера. Почтенный

предводитель католической партии, потомок православных князей Радивидов,

сознается, что в июне 1648 года Польша „едва дышала от боязни". Сам он искал

спасения от наступавшей грозы у чудотворного образа Przenajњwiкtszej Matki, который

славился чудесами в его селе Песочне, окрещенном в Нясечню. Целый месяц июнь,

последовавший за Корсунской катастрофою, пройден у него молчанием о том, что

делалось в земле, текущей молоком и медом. Он былъ—точно ребенок, зажмуривший

глаза у груди матери, или, пожалуй, страус, воткнувший голову в песок. Июля 1

Альбрехту Станиславу Радивилу исполнилось 55 лет. Он усердно молился о своих

грехах в костеле „своей благодетельницы", всё той же чудотворной иконы, а потом

съездил в Пендин, в монастырь Св. Бернарда, „особенного любимца Пресвятой Девы

(osobliwego kochanka Najњwiкtszej Раппу), поручая его иредстательству несчастное

королевство".

Вот она, та беспомощность в трудных обстоятельствах, тот недостаток

самодеятельности, которые были в дольских панах, говоря о них вообще, результатом

клерикального и иезуитского воспитания! Магнат Радивил умел заставить короля

Владислава нарушать монаршее обещание, умел отказывать ему в приложении

канцлерской печати, смел наставлять его, чтоб он, присягая словом, не присягал

намерением,*—! теперь, когда надобно было действо-

221

вать, уподоблялся грудному ребенку, или глупому страусу! Чтб же сказать о других,

не столь ученых, не столь способных и могуще«* ственных польскорусских панах?

В июле 1648 года созвали опи так называемый каптуровый сейм, то есть такое

национальное собрание, в котором, при несуществовании короля, все головы были

покрыты шапками, по старинному каптурами. До избрания нового короля королей

шляхетской республики, место его занимал гнезненский архиепископ, в качестве

примаса.

На каптурор.ом, иначе конвокационном, сейме прежде всего было решено

выставить против Козаков 36.000 войска: сила ничтожная по численности полчищ

Хмельницкого; но в руках такого вождя, как Вишневецкий, она сделала бы с

Хмельницким то, что сделала, вдохновляемая нашим Байдичем, горсть волонтеров с

По* ловьяном у Старого Константинова и с Перебийносом на Случи. Только ему не

вверили диктатуры. Паны боялись всякого сильного характера, всякого широкого в

политике ума. Любовь к личной свободе ослепляла их до того, что им казалось

опасным соединить под властью одного лица эти 36.000, которые они великодушно

постановили набрать, но которых не позаботились хорошо вооружить и вывести на

сцену действия в полном составе. Даже теперь, когда сосредоточенная в сильных руках

власть могла бы спасти шляхетскую республику, на сеймиках, предшествовавших

каптуровому сейму, налегали на то, „чтобы постоянная диктатура гетманская (perpetua

dictatura hetmaсska), которая появилась в Польше недавно, (как нроповедывали

ораторы), была уничтожена; так как это не только неудобно для Республики

(Reipublicae incommodum); но и опасно (ale i periculosum)*. Поэтому каптуровый сейм,

вместо одного главнокомандующего, назначил троих „гетмановъ*, под именем

региментарей.

Первым из них был указанный примасу нашим Адамом Свентольдичем

неспособный к военному делу сендомирский воевода, князь Доминик Заславский;

вторымъ—-коронный хорунжий, Александр Конецпольский, отличавшийся

воинственным духом своего отца, но не его талантами; а третий—коронный

нодчашийНиколай Остророг, славный классическою ученостью и дипломатическим

искусством, но не рожденный быть полководцем. Басенные щука, лебедь и рак не

могли бы действовать менее согласно в общем деле, как эти три героя в трудной

козакотатарской войне; а явное отвержение того, кто один заграждал бунтовщикам

путь, когда все помышляли толь*

222

ко о бегстве, оскорбило партию почитателей его и внесло рознь между самых

влиятельных членов республики.

Один из люблинских панов, в письме к приятелю, так отзывался в это время о

правителях шляхетского государства: „Из Варшавы не пишут ничего доброго: все

только kawy dla zabawy. Даже литовских панов не позаботились призвать для

отвращения опасности *). Неизвестно, по чьему совету назначили этих триумвиров,

чего и сами начинают уже стыдиться **). Печатари (канцлеры), в своем разъединении,

должно быть, прочат царствование не кому-либо из королевской крови, а себе самим

(sibi regnum sperant), чтобы каждому властвовать над покорными подданными

(панами). Боже! смешай их советы, открой фальшь и измены (Boїe, zamieszaj ich rady,

odkryj faиsz i zrady)! Но все это переменится, когда братья (шляхта) снесутся с теми

панами, которые держат в руках сабли, а не молитвенники, да перья".

При таком помрачении общественного смысла, вопрос о том, что вызвало новый

козацкий бунт и чем возможно подавить или успокоить мятежников, стал обсуждаться

в пустой след после того, как против них были приняты нелепые меры. Теряясь в

догадках и не зная на чем остановиться, вожди Шляхетского Народа обратились к

послам Народа Козацкого, присланным под видом испрошения помилования

Хмельницкому, а в сущности для того, чтобы выведать настроение панских мыслей и

узнать о положении государственных дел.

Один из членов палаты депутатов советовал не тратить времени попусту. „Мы

хочем знать причину пожара, не погасив его" (говорил он). „Это все равно, как если-бы

кто упал в колодец и кричал о спасении, а его бы сперва спрашивали, как он туда

попалъ". Но сеймовые паны всё-таки допросили Козаков о причинах их бунта.

Ответы козацких послов заключались в известной уже нам инструкции.

Не было лучшего времени и места для ревнителей малорусской

*) Литовские паны домогались уравнения прав своих гетманов с коронными, если

бы кто из них пришел с войском в лагерь. На это коронные паны не согласились.

**) В Дневнике Конвокадии Варшавской читаем: „Z strony Uniwersaиu, w ktуrym

s№, trzej Hetmani naznaczeni, aby takowe in posterum nie wychodzili, praecustoditum".

223

народной веры и чести, чтобы не только выразить накипевшие у них на сердце

оскорбления религиозной совести и национального достоинства, но и оправдать ужасы

бунта, Здесь присутствовали князья Четвертинские, из которых один в последствии

облекся в сан киевского митрополита. Здесь заседали Кисели и Древинские,

ораторствовавшие на сеймах в пользу древней греческой веры. Здесь много было

земских послов православного исповедания, непричастных пе только римской

политике, но и передаче интересов православия в руки могилинской, полу польской

иерархии. Если-бы козакам были нужны посредники католико-православного спора,

поднявшагося с обнародования церковной унии, то вместе с панами католиками и

панами православными заседали здесь и вожди польскорусских протестантов, с

которыми наши православники были тесно соединены со времен Князя Василия.

Только киевского митрополита не было: его козаки не пустили на сейм, тогда как

борцам православия следовало бы всячески побудить малорусского первосвященника к

поездке в Варшаву для свидетельствования о той вере, за которую они „помирали“, как

уверял Хмельницкий царя Алексея Михайловича. Но то, что было приписано в конце

инструкции козацким послам, оставалось только на бумаге. Послы —или не хотели,

или даже не умели заговорить о делах церкви и веры, как это случилось и в Медвежьих

Лозах с козацкими уполномоченными.

Литовский канцлер, в числе прочих первенствующих панов, получил от Козаков,

чрез их посольство, просительное, alias туманящее, письмо. Он присутствовал при

многократных аудиенциях, данных на сейме козацким послам. Послов допрашивали о

королевских листах, о поощрении Запорожского Войска к задиранью Турции. Дневник

Радивила следил за козацким вопросом обстоятельно. Радивил отметил даже, как

послы бледнели и дрожали (разумеется, при мысли о козацком терроре, в случае

несоответственных показаний). Но ни слова пе записал он о том, чтобы козаки стояли

за свою стародавнюю греческую религию, тогда как тут же писал о протестантах, что

они домогались уступок в пользу своей новой веры, и что коронный канцлер сказал им:

„Хоть бы не только Хмельницкий, по и весь ад восстал против нашего отечества, не

дозволим вам больше того, чем вы пользовались^ *)

*) В Дневнике Варшавской Конвокации слова Оссолинского записаны так: „Jeїeli на

nas chcecie wytargowaж со uporem swoim, iї to czas urget maxime. “

224

Интересно сравнить эту часть Радивилова дневника с тою, где он описывает

домогательства протестантских вождей в 1632 году.

В то время протестанты (пишет Радивил), „под видом этих схизматиков, заявили

все свои требования, угрожая помешать избранию короля, в случае неисполнения ихъ".

4- й пункт требовании гласит: „Кто бы учинил какое-либо насилие русским

церквам или зборам диссидентов, публичным актам, богослужению, того чтобы карали

в трибунале, яко нарушителя общественного спокойствия", и пр.

5- й пункт: „Чтобы русская митрополия подчинялась константинопольскому

патриарху; .чтобы владыки, архимандриты и другие получали посвящение от того же

патриарха; чтобы унияты, отказавшись от этих достоинств, отдали семинарии,

типографии и другие места дизунитамъ", и пр.

6- й пункт: „Где бы ныне ни были монастыри, церкви, семинарии, основанные

издавна, а равно синагоги и зборы диссидентов, по какому бы то ни было праву

существующие, чтобы потом были сохраняемы со всеми принадлежащими к ним

имуществами", и пр.

8- й пункт: „Чтобы дизуниты и диссиденты какого бы то ни было состояния и

достоинства имели право чинить записи, завещания и фундаций, актиковать их в

грбдах и извлекать из них публичные акты, привилегии и декреты".

9- й пункт: „Чтобы дела дизунитов и диссидентов с духовными, со студентами,

были разбираемы в Короне смешанным судом, а в Литве—в суде светском

трибунальскомъ", и нр.

10- й пункт: „Чтобы в коронных и литовских городах дизуниты и диссиденты

имели право занимать городские должности в магистрата, а кто из них был из

магистрата исключен, те чтобы возвратились".

11- й пункт: „Чтобы дизунитская шляхта, по своим заслугам, пользовалась правом

на все дигнитарства и уряды, прерогативы и доходы с имений Речи Посполитой, и

чтобы в королевскую прися' гу были включены слова: без различия религий", и пр.

Это извлечение из дневника литворусского канцлера представлено мною в

сокращении. Не преминул бы он и теперь внести въ

dla niebespieczeсstw, to powiem: choжby nie tylko Chmielnicki, ale wszystek ten њwiat,

a nawet pкkиo wszystko na mnie siк obaliиo, vetante conscientia mea, nad to, co macie w

przeszиej konwokacyжj, ne unum quidam jota przyst№piк".

225

дневник такой важный факт, как домогательство о церкви и вере со стороны

Козаков, стоящих во всеоружии грозного бунта. Но послы Хмельницкого не сказали о

религии ниодного слова.

С другой стороны, протестанты поднимали теперь вопрос о своей новой вере в

отдельности от веры старогречеекой, титулуемой древним русским благочестием. Это

доказывает, что православним, вписывавшие в козацкия петиции жалобы свои, только

и держались протестантамиt и что не козаки интересовались верою даже в лице таких

людей, как Сагайдачный, а козакующая шляхта, за которую хватались и не

принадлежавшие к козачеству православ’ ники. Теперь наша малорусская шляхта ни из

Украины и Волыни, ни из Червоной и Белой Руси не смела домогаться по прежнему

того, чтб позволяли себе, для политической демонстрации, вписывать в посольскую

инструкцию козаки. Раза два поднимала она, в своей отдельности от Козаков, вопрос о

рассмотрении терпимых ею экзорбитанций в деле веры; но ей отвечали, что не за что

покровительствовать религии, которая всегда была крайне враждебна римской

(inimicissima Romanae), а ныне являет ужасное свирепство, подобное татарскому

(saevissima, eaque fartarica prosequitur rabie). Ни Адам Кисель со стороны

православников, ни сын Перуна, Радивил, со стороны протестантов не ораторствовали

больше в пользу вероисповедания, столь вредоносного, и не соединяли в одну фалангу,

как прежде, своих разноверных борцов.

Хмельницкий, освобождая из плена некоторых панов, членов нынешнего

каптурового сейма, твердил им, что будто бы сам король велел козакам добывать себе

свободу саблею; но и он не находил возможным говорить им о войне за оскорбление

религиозного чувства, которой верили только в Москве, и то не все, как это мы видели

по донесениям Плещеева и Кулакова. Козацкий гетман домогался права неподсудности

и произвола, принадлежавших de facto каждому магнату, начиная с Вишневецкого, хотя

de jure каждый из магнатов находился в зависимости от своей шляхетской братии. Это

право, право открытой силы, господствовавшее в Речи Посполитой под видом

конституции, одни из членов национального собрания признавали за козаками молча,

но другие позволяли себе высказываться решительно в пользу бунтовщиков, и, под

влиянием старого соперничества с маркграфами панами, „преувеличивали*

притеснения, которые козаки терпели от украинских землевладельцев, урядников и

жолнеров.

В среде сеймующих панов даже духовные сенаторы требо-

т. д.

226

вали, во-первых, амнистии козакам, во-вторых, восстановления козацких

вольностей и, втретьих, устранения ненавистного козакам князя Вишневецкого от

предводительства коронным войском. Правда, некоторые из этих сенаторов настаивали

на строгой каре Козаков за поругание католических святилищ; зато другие соглашались

с надворным коронным маршалом, известным любимцем покойного короля,

Базановсвин, который оправдывал Козаков даже в том, что они заключили договор с

Татарами. „Они были готовы обратиться к самому аду“ (говорил Казановский), „лишь

бы освободиться от такого рабства и притеснения, которые бедняги, как видим,

терпели. Хороша была, нечего сказать, ординация Речи Досполитой для обуздания

будущего их своевольства!" (продолжал он). „Бозацкий коммиссар был Поляк,

полковники—Поляки, гарнизоны на Запорожье состояли постоянно из Поляков. Можно

бы и ординацию сделать, и суд установить на тех, которые хотели бы обижать и

притеснять Козаков. Чего тогда не сделали, я, по званию моему, советую, чтобы козаки

были во всем удовлетворены. Пускай козакам, живущим под шляхетской юрисдикцией,

дано будет право жаловаться на обидчика шляхтича в гродском суде, в земском суде, в

трибунале. Это-то и заставит их сделать между собой перебор, так что только

старинных будут они принимать в свои вольности".

Речь Базановского, без сомнения, была направлена против князя Вишневецкого,

который, в борьбе с ним за Ромен, унизил его даже во мнении короля. Но члены

каптурового сейма вообще относились к вопросу о козацком бунте без той злости и

фанатизма, на которой выезжает малорусская историография. „Общим соборомъ"

(пишет литовский канцлер) „просили брацлавского воеводу (Биселя) дать ясное

понятие об этой войне".

И по отношению к могущественным панам протестантам и по отношению к

могущественным теперь более прежнего казакам, Бисель мог бы и должен был бы

засвидетельствовать, что причиною страшной войны—притеснение веры в Еозацкой

Украине. Радивил говорит, что он „широко изложил информации войны", но что

„сумма информации была такая: Хмельницкий часто упрашивал Потоцкого не

преследовать его, но тот не унимался и хотел уничтожить его в самых начатках (бунта).

Поэтому Хмельницкий обратился к Татарам, и хотя брацлавский воевода убеждал

Потоцкого не делать этого, и послал письмо к королю, чтоб отвлекъ

227

его от этого предприятия, но пока письмо пришло, наше войско было уже разбито,

гетманы взяты в пленъ*, и т. д.

Общею чертою панских совещаний о том, как поступить с бунтовщиками, было

непонимание всей грозы бунта. Раздробленное на множество панских царств и

мещанских республик Польское Королевство оказывалось мелочным в своих

мероприятиях. Нам, и самым мелким, и самым крупным органам консолидированных

народных русских сил, почти невероятно то, что рассказывает литовский канцлер о

советах Оссолинского и других высших сановников. Советовали, например, послать к

Хмельницкому полученное от хана письмо, в котором хан говорил, что козаки хотели

идти к самой резиденции короля, но хан не согласился на это ради пактов Польши с

турецким султаном; а так как в том же письме хан прибавлял, что вторжение свое

сделал по турецкому велению, то послать письмо и к визирю. Сам Радивил советовал

поскорее отправить козацких послов, чтобы их задержкою не раздражить еще больше

козатчину, „а причиною бури* (пишет он) „представил я наши грехи да угнетение

убогихъ*,—и только!

Вслед за этим глубокомысленным и патриотическим представлением прочитано

было государственному собранию письмо достойнейшего, по мнению Киселя, из

прозелитов полыцизны, князя Доминика Заславского, „который* (пишет Радивил) „не

советовал давать амнистию козакам: ибо это*, говорил он, „не представляет нам ни

пользы, ни чести, а лучше все нести с отвагою*.

В письме своем Заславский рассказывал, между прочим, что козаки в иезуитском

костеле, в Виннице, пили священными чашами горилку, нарядившись в ксендзовские

орнаты; каштанов жестоко сердно замучили, выбрасывали трупы из гробов и, рассекши

на куски, бросали собакам, а пленных шляхтичей, для большего поругания, продавали

Татарам по нескольку грошей.

Далее Кисель представил сочиненный им универсал от сената к козакам. Только-что

хотели было послать этот универсал в Посольскую Избу, как она прислала

собственный, в котором исчислила все козацкия злодейства: как соединились козаки с

погаными Татарами, как разбойничали и опустошили столько провинций, как уведено

было в татарскую неволю множество христиан, как вырезано несколько воеводств, как

попирали козаки ногами священную евхаристию, как святыми чашами пили горилку.

„Однакожъ* (сказано было в универсале), „если искренно раскаются, если

удовлетворят Речь Посполитую, поелику покорно просят о поми-

228

ловании/ то можно все им простить, только чтобы спокойно ждали коммиссаров,

бунты усмирили, зачинщиков на руки коммиссарам выдали, пленников отпустили, в

прочих же пунктах ждали повелений Речи Посполитой чрез коммиссаровъ".

Крыловская басня „Кот и Поваръ" представлена была здесь вь лицах.

„Понравился этот проект (podobaи siк ten koncept)", пишет наивно литовский

канцлер, и рассказывает, как назначили 18 особ из представителей всех

вероисповеданий в коммиссию с козаками, а козацкие послы были отпущены с одним

универсалом от Сенаторской Избы и от Посольской за подписью примаса и

посольского маршала".

Никто не смеялся при этом; но громко смеялись, когда Адам Кисель и писарь

Великого Княжества Литовского, Пац, излагали подробно, как они были в посольстве

„у Москаля". С антиславянской точки зрения, усвоенной даже и православными

панами Ляхами, московские порядки казались им нелепыми. Еслибы такие

представители русского элемента в Польше, какими являлись Кисели да Древинские,

не были теми же Поляками, не потешали бы они польских законодателей карикатурою

московской дипломатии, и остановили бы столь несвоевременный смех малорусским

замечанием: „Коли б вам, панй Ляхи, та не смиятись на кутни"! Впрочем, в конце

одного заседания, маршал Посольской Избы напрямик сказал своим избирателям, что

кого хочет Бог наказать, у того отнимает разум, и попрекнул их королем Владиславом,

назвав его головою, „от которой зависело существование шляхетского сословия".

Для полной характеристики каптурового или конвокационного сейма следует

упомянуть о зловещей сцене в церковно-религиозном духе. В число депутатов

транзакции с козаками надеялся попасть и киевский подкоморий, ариянин Немирич; но

маршал Посольской Избы исключил ариянина из списка, а прочие ревнители

католичества высказали ему,—что люди, не признающие Св. Троицы, не пользуются

общественным правом, и что сеймовые паны должны остерегаться таких людей, как

морового поветрия. При этом освецимский (т. е. осветимский) староста, Адам

Корыцинский (т. е. Корытияский) объявил, что лучше ему разлить свою кровь и

лишиться жизни, нежели единиться с подобными еретиками; а Мазовецкое воеводство

не дозволяло, по своим правам (juxta jura sua), ни под каким видом терпеть никакого

диссидента. У них де и Жидам их древние законы не дозволяют нигде жить под

смертною казнью

229

(sub poena colli). Вслед за Мазурами и представители Киевского воеводства,

земляки Немирича, заявили, что желают сохранить ненарушимым право, по которому

допускаются у них только две религии, римская и греческая.

Избранники панского большинства, Заславский, Конешюльский и Остророг,

изъявили согласие на то, чтобы во главе коммиссаров стоял миротворец Адам

Свентольдич Кисель. Представитель панского меньшинства, князь Вишневецкий,

устранился с негодованием от совещаний польских царей и, подобно гневному сыну

Пелея, обращал в уме своем грозные мысли, проникнутые глубокою скорбью. То он

готовился (по дошедшему до Кунакова характеризующему Речь Посполитую слуху)

„наварить Полякам пива горше Хмельницкаго", то решался предоставить их

погибельной их участи, то намеревался совсем уехать из безалаберного и

неблагодарного отечества.

Правоправящая панская республика, в борьбе с революционной республикой

козацкой, все еще мерила взаимные свои отношения мерилом прошлых своих успехов

и своего торжества над нею. Депутованные на козацкую коммиссию предполагали, что,

для транзакции с козаками, всего лучше было бы избрать место, недалекое от Киева,

где бы можно было покупать съестные припасы для своей ассистенции, а коронное

войско, чтобы стягивалось между тем к Константинову. Ассистенция же коммиссаров

(совещались паны) не должна быть ни слишком многочисленна, чтобы не испугала

Козаков, ни слишком мала, чтобы козаки не пренебрегали её. Козаки хотят 12.000-ного

реестра (размышляли депутованные). Пожалуй, можно согласиться на одну-другую

тысячу. Козаки просят об уплате жолду. Но ведь приготовленные для них деньги (с

дефицитом в 230.000) взяты вместе с обозом, да притом же из-за этого жолду наделано

столько шкод и Татарами, и самими козаками... Но всего забавнее в совещаниях

представителей Польского государства, что они придумывали меры к тому, как бы

козаки не показались перед Шляхетским Народом предписывающими ему условия.

Это происходило 24 (14) июля,—и тут же Варшава получала известия о хлопских

разбоях в „Литве и в Руси", о беспощадных нападениях Перебийноса на шляхетские

жилища.

На другой день депутованные заседали у примаса. Тот спрашивал, как о предметах

равнозначащих: чтб делать с диссидентами, которые хотят отменить сеймовой декрет

об уничтожении в Вильне протестантского збора, и что делать с новонавербованными

жолнерами, угнетающими духовные добра своими стациями?... Депуто-

230

ОТПАДЕНИЯ МАЛОРОССП ОТ ПОИЫПИ.

ванные важно решили: сопротивляться диссидентам, а жолнерские угнетения

переносить в это плачевное время терпеливо.

С той же важностью постановили, 26 (16) июля,—чтобы коммиссия началась 23

римского августа в Киеве, а кончилась 6 сентября, чтоб от Козаков потребовать

освобождения пленников и выдачи пушек. Пускай де козаки разорвут лигу с Татарами,

беспокойных людей выдадут, верность Республике возобновят; уплаты жолда пускай не

надеются по причине наделанных ими шкод; королевские листы возвратят; вольностью

довольствуются такою, какая дарована им коммиссиею Кумейскою, а maximum—

Куруковскою, и т. п.

Как бы в ответ на эти несообразности Варшава получила вести, что Кривонос

овладел Полонным, местечком краковского воеводы Любомирского (к которому так

ластился Хмельницкий после Корсунского погрома) и произвел в нем неслыханные

убийства над беззащитными людьми, как об этом было говорено уже выше. Зато

сторонники князя Вишневецкого уведомляли раздраженных варшавян, что он,

командуя только 6-ю тысячами жолнеров, три раза бился с 60-ю тысячами Козаков и

положил их 10.000 трупом.

Непосредственно за этими вестями в дневнике Радивила записано, без всякой

иронии, следующее: „Мы, депутованные, целый день провели в споре с

диссидентами®, а в Дневнике Варшавской Конвокации читаем,—что едва не все

воеводства объявили свою решимость—отделиться от диссидентов с протестациєю

против них (cum protestatione contra dissidentes).

Всё-таки кровопролитие, произведенное Перебийносом в Полонном, заставило

панов немедленно отправить полномочную коммиссию к козакам под начальством

брацлавского воеводы, и казалось им, что они сделали весьма важное дело.

Между тем из разных мест получались донесения о признаниях, вымученных

пытками у пленных Козаков и козацких шпионов, бродивших под видом попрошаек.

Одни из них рассказывали, будто бы московские послы были у Хмельницкого (шляхта

всего больше боялась его сношений с Москвою) и объявили ему, что царь просит

Козаков уступить ему землю по Днепр, а он "зато поможет козакам прогнать Поляков за

Вислу и сядет на Польском королевстве. Другие показывали, будто бы малорусские

владыки снабжали Козаков порохом, пулями и гаковницами. От третьих судебная

инквизиция узнавала такия важные вещи,—что какой-то чернец говорил: „Кто лучший,

тому, Господи, помоги14, или такия,—что в Новом Константинове есть мещанин Харко,

который сносится съ

281

козаками, и еще: что в таком-то местечке есть у Козаков приятели—Харко, Иван,

Мартан, Иванко, Лесь, Павлюк: или, наконец,— что в Володарке есть трое таких, у

которых не допытаются ничего и десять катов: такое де знают зелье. Эта исповедь,

раздражавшая попусту чернь против „панов Ляховъ", стоила споров с диссидентами.

Умы, как видим, были в тумане.

С своей стороны продолжал туманить правителей безгосударного государства

Хмельницкий своими письмами, и распускал о нашем духовенстве и его пастве разные

слухи соответственно своим целям.

Несоветовампий прощать Козаков наследник Острожского вопиял теперь, в письме

к примасу, что дела находятся в отчаянном положении, и боялся уже, чтоб „не упала

высокая Троя (i bojк siк, ieby nie upadиa alto a culmine Troja)“. Он отправил одного из

своих приближенных, какого-то Болонтая, послом к Хмельницкому,—к „предателю

Хмелю", как называл его перед панами.

По этому случаю почтил его своим письмом предтеча предателя Хмеля, Кривонос.

Знаменитый истребитель Жидов, стариков, женщин и детей уверял князя Заславского,

что козаки не хотели опустошать Польской Земли, но заелся де с ними князь Ярема,

тиранил, посевах, сажал на вол невинных людей, в каждом городе становил среди

рынка виселицу, а потом буравил глаза. „Мы тоже" (писал человеколюбивый

разбойник), „обороняя свою веру и жизнь, были принуждены стоять за свою обиду. Вот

и о наших послах не имеем никакой вести. Видно, уже спят, что не проснулись до сих

пор. А Жидовъ" (закончил письмо кровавый лыцарг) „направляйте в самой Висле. Вся

беда началась от Жидов: ибо они свели с ума и васъ".

Это было написано перед резнею в Полонном, которая (говорит Радивил)

произошла от того, что козаки поверили распущенным хлопами слухам, будто их

послов посадили в Варшаве на колье: легковерие, достойное козацких потомков,

малорусских историков и беллетристов.

Чем ничтожнее был, по своей природе, князь Доминик, тем больше дорожил его

влиянием на миротворцев Киселей козацвий Батько, Хмель. Отпуская Колонтая из

Паволочи, он вручил ему универсал к нескольким городам, чтоб его не задерживали ни

хмельничане, ни Татары, то-есть, чтоб успокоительный ответ на посольство дошел по

адресу.

Хмельницкий свидетельствовался Богом перед „ясноосвещен-

232

нымъ" князем Заславским, что, будучи-"неизменными слугами Речи Посполитой,

козаки желали мира от всего сердца; но наступил де на них князь Вишневецкий,

которого они отпустили из-за Днепра, хотя держали, можно сказать, уже в руках, и

поэтому козаки должны были двинуться войском. Въ* удостоверение своих слов,

посылал ясноосвещенному князю для прочтения универсалы его милости князя

Вишневецкого и письма из Москвы. Хмельницкий ждал только своих послов из

Варшавы, чтобы вернуться со всем войском и с Ордою в Украину: „пускай де не бродят

больше в христианской крови"... „Да и то" (продолжал он) „я постоянно удерживаю

своих от чат и грабежа не чем иным, как только мечем, и именно потому, что ваша

княжеская милость благоволите являть столь великую милость к нам, нижайшим

слугам своим, еще с предков своих. Будучи этим чрезвычайно обрадованы" (лебезила

далее старая лисица перед старой вороной) „и возблагодарив за это сперва Господа

Бога, мы готовы исполнить всякое повеление вашей княжеской милости, в таком

упадке Польской Короны. Только сердечно и униженно просим, благоволите сноситься

с нами, своими нижайшими слугами, обо всем. По желанию его милости пана

Колонтая, велел я выдать строгий универсал к нескольким городам, чтоб имения вашей

княжеской милости для войска нашего были неприкосновенными и мы прилагаем

всяческое попечение, чтобы никто не делал ни малейшей кривды ни вотчинам вашей

княжеской милости, ни вашей княжеской милости слугамъ".

В заключение раболепного письма своего, Хмельницкий, не без тайной иронии,

выразил желание отдать первенствующему магнату поклон лично со всем Запорожским

Войском. Мы увидим, как обрадовался католический потомок нашего Изяслава

возможности такого поклона под Пилявцами. Он и теперь умолял уже примаса не

полагаться на поветовые ополчения (praesidia) и обратиться к посполитому рутению да

к панским собственным силам. В то же самое время послал он свою пехоту, в числе

2.500 человек, для обороны своих имений, под начальством Осинского, носившего

звание обозного Великого Княжества Литовского, а сам занялся тем, чтобы своими

переменчивыми приказами сводить его с ума. Опытный в военном деле Осинский мог

бы погибнуть ни за чтб, но его спас Вишневецкий, подоспев к нему для совместных

подвигов. С горстью мужественных людей, они успешно воевали про • тив Кривоноса

и отбили у него знамена корсунских квартяных, фамильное знамя Калиновских, четыре

пушки и какие-то органки.

233

Козацкия ревучия гармати действовали против панов так плохо, что не причиняли

им никакого вреда, а от их мелкой стрельбы поле покрывалось козацкими свитками,

„точно белым сукномъ“. По реляции Осинского, Кривонос бежал от Случи

„безстыдно".

Но у смелых бойцов за боязливую братию было мало хлеба и фуража, а боевые

силы их убывали с каждым боем. Князь Вишневецкий послал в сенат, от 80 (20) июля,

коллективное письмо, подписанное главными его соратниками. То были: киевский

воевода Януш Тишкович, коронный стражник Самуил Лащ, обозный Великого

Княжества Литовского Самуил Осинский и брацлавский подсудок Криштоф Тишкович.

Читателя поразит странное обстоятельство, что знаменитый банит Лащ Тучапский

попал в число представителей польского патриотизма... „Так нйша пич печё“, могли бы

сказать малорусскою пословицей Поляки. По смерти Станислава Конецпольского, пап

Лащ, правая рука его в борьбе с соседями, без которой не обходилась панская

колонизация, а также—в отражении Татар и в обуздании Козаков, должен был бежать

от киевской шляхты, окружившей его дом с приговорами трибунала в руках, и

скрывался в магнатских домах от преследования закона, то есть от своих врагов. На

сейме 1646 года о Лаще ходатайствовали в Посольской Избе, по обычной

снисходительности панов к подобным преступникам. Бунт Хмельницкого вызвал его на

боевую арену, под защитой военного фкземпта, и тот же Януш Тишкович, который, в

качестве киевского воеводы, послал на него мистпую шляхту, подвизался на ряду с ним

в борьбе с козаками. Между колонизаторами Малороссии случалось много раз, что

недавние враги сражались плечо с плечем против азиатской дичи и родственной с нею

дичи козацкой. Сам Вишневецкий пенавидел разбойника Лаща за многое, но в борьбе с

козаками и козацкими побратимами, оп, подобно Тишковичу, не делал различия между

Осинским и Лащем Тучапским. Таким образом подпись Лаща красовалась рядом с

подписью нашего Байдича.

Это было уже второе представление польских воителей польским доматорам,

членам каптурового сейма и копвокации. Они доносили о несчастнейшем положении

Республики (statum Reipublicao afflictissimum). Они видели всё большую и большую

руипу (ruinam) всего отечества. Они недоумевали, почему и: пим, в их отважных боях с

многочисленным неприятелем, не приходят ни откуда вспоможения: потому ли, что

паны братья сами по себе беззаботны,

т. п„

234

или^ же потому, что они отуманены напрасною надеждою на мир (њpe traktatуw

ubespeczeni et vana nube armisticii obumbrati). „Предостерегаем вас опять" (писали

воители), „что неприятель, под покровом обещанного мира, всё более и более

увеличивает свои жестокости, всё шире и шире растекается и усиливается, так что в

каждом хлопе надобно видеть врага, в каждом городе и селе-толпу неприятелей

(catervas hostium). И неудивительно: из нашей беспечности чернь заключает, что все ей

позволительно (omnia sibi licet in omnes). Отсюда происходит, что никто не

сопротивляется, все разбежались, все подавлены страхом (wszyscy terrore pressi

zostaj№)".

После такого увещания, изолированные защитники польской чести и славы

умоляли сенат не вести переговоров без Марса, чтобы не подпасть под власть

неприятеля. Напрасные мольбы! Копвокациоиисты были только поражены (perculsi)

новыми известиями,— больше ничего. С ужасом узнавали они, что силы Вишневецкого

истощились потерями в битвах; что долее не может он сдерживать „импета"

неприятеля; что отступает с обозом под Константинов; что Полонное осаждено

(писавшие не знали еще, что Кривонос в него вломился); что Чорторые я Черкин

вырезаны... Но, вместо того чтобы послать своему защитнику помощь, они держали в

Сенаторской Избе тайную раду, из которой велели выйти даже королевским

секретарям, и целый день совещались—не о том, как отразить неприятеля, а о том, как

поступить с самоотверженным героем. Надежды на мир до того сбивали их с толку, что

Вишневецкий казался им опасным революционером, в роде самого Хмельницкого.

Письма Козацкого Батька к вельможным панам и распускаемые им, по старинному

обычаю, выдумки, подействовали на панское общество так, как это было ему нужно.

Отособив талантливого полководца и от лучших, и от худших сограждан его, хитрый

козйк маскировал свои приготовления к борьбе с панами кривоносовскииш набегами,

которые разгоняли местную шляхту, обезоруживали пайские зймки и открывали ему

свободный путь в глубину давнишней Украины—Волыни, Украины не козацкой, а

шляхетской. Но путь к нему самому, в его украинские трущобы, оказался

непроходимым для правительственных коммиссаров.

Красноречивый и глубокомысленный Адам Кисель был одурачен им больше всех

тех, которые в национальном собрании внимали ему, как оракулу. Предпринятая

Киселем экспедиция превыипала его вещественные и нравственные средства. Он и его

235

трое товарищей. Сельский, Дубравский и Обухович (все наши соплеменники,

избранные из среды депутованных, отправились аод прикрытием полка в 2.000

человек, то есть такой ассистенции, „чтобы не испугать Козаковъ*, как совещались

государственные люди; но эта ассистенция оказывалась ничтожною силою среди

бушевавшей на Волыни козатчины. Загоны свирепого Перебийпоса не хотели знать

никаких мирных переговоров, и беспрестанно покушались побить коммиссаров с их

жолнерами; а Хмельницкий, „удерживавший своих от чаш и грабежа ни чем иным, как

только мечемъ*, не отвечал на приятельские письма Киселя, умолявшего его о защите

от гайдамаков. Хмельницкий делал вид, будто ничего не знает о панском посольстве.

Козаки взяли и опустошили Полонпое, Конец., местечко самого Киселя, Гощу,

ограбили Геблиев, Тучин и все панские имения по Горыни. Не решаясь «идти в глаза*

бушующим гультаям, Кисель остановился в безопасном еще от них Луцке и послал к

Хмельницкому носланцов, жалуясь на прерванное таким ужасным способом

перемирие, и прося обезопасить ему дорогу в Украину. Но, прождав напрасно две

недели возвращения посланцов, пустился на Торыпь в свои „иустки*, и по дороге

посылал в разные стороны подъезды, разгоняя разбойничьи купы. Победа над ними

обходилась ему не дешево: оп терял лучших людей своих и в конце концов не знал, как

выпутаться из миротворной миссии.

Шляхетская Украина, Волынь, успокоившаяся от домашних разбоев со времен

Косинского и Наливайка, пе только была заражена козатчиною, но отрыгала и старую

жвачку разбойной шляхетчини, так как эт^а некогда украинная облаеть, со времен

незапамятных, была тем, чем сделалась теперь собственно так называемая Козацкая

Украина. Самое имя её своим грамматическим складом показывает, что здесь волынь

была таким же обычным явлением, как в хорошей избе — теплынь. Во времена

варяжские в её лесистых и болотистых пустынях наездничала и гнездилась вольная

воля, самоправная удаль. В литвопольском периоде нашей истории Волынь оставалась

верною своему варягорусскому прозвищу. Право открытой силы преобладало здесь над

законом и обычаем больше, нежели, например, в Холмской Земле, где, как мы знаем из

автобиографии Иосифа Верещинского, шляхтич, не помеченный рубцами в

имущественных столкновениях с „панами братьями*, был замечательным

исключением.

236

В Земле Волынской власть и богатство представляли почти такую же грубую

ассоциацию с рабочей силою, как и в собственно так называемой Украине,

отодвигавшейся все далее и далее к востоку. Эта первобытная, чуждая строгой

регламентации союзность повелительности с подчиненностью, работала здесь по

закону тяжкой необходимости, и выработала общество, отличавшееся от варягорусской

толкотни только примесыо польского языка и обычая в элементу русскому#

Ни в одной из литворусских и польскорусских областей не было столько богатых и

убогих шляхтичей, титуловавшихся князь~ ямщ и нигде между служилыми и

чернорабочими людьми не встречалось такое множество бояр. Сокрушенная Батыем

варягорусскаа система засыпала своими осколками Волынь густо. Когда Киевская

Земля опустела и Литва да Ляхва захватили в свои руки остатки недобитой Монголами

Руси, — между Припетыо и Днестром засели представители древнего русского

самоправства, не хотевшие подчиниться новым порядкам.

В эпоху Наливайка были уже забыты кровавые смуты, которые пришлось пережить

коренным Литвинам и Полякам для водворения на Волыни этого шаткого

государственного права, которое делало польскорусское общество сборищем

недоступных для закона преступников. Памятны были правительству только услуги

князей Оетрожских, Заславских, Четвертииских, Сангушков, Чарторыйских, Корецких,

Збаражских, Вишневецких, чуждавшихся уже верховодства в политических усобицах и

помышлявших всего больше об интересах экономических. Эти потомки древней

кияжееко-боярской вольницы сделались тузами среди прочих князей и спустившихся

до служилого звания бояр, благодаря силе, отваге и искусству властвовать: качества,

бывшие в оно время естественною заменою нынешнего общественного права. По

невозможности подавить своевольство этих можновладных дук, правительство

старалось их задобрить пожалованиями и привилегиями, предоставляя им ту власть

над городами и тянувшими к городам землями, которой не могло удержать за собою.

Купленные великими уступками со стороны польской верховной власти, наши русские

дуки, из неугомонных бунтовщиков, сделались орудиями правительства для усмирения

других демагогов. Так, по наказу Батория, князь Василий, с помощью крымского хана,

усмирял низовцев, как об этом была у меня речь в своем месте. Но когда король

пытался урегулировать свои доходы с Волынских городов и зймков, эти гордые

покорники верховной вла-

237

сти давали королю чувствовать свое революционное происхождение, и не

удостоивали сановитых ревизоров даже такого внимания, чтобы предъявить документы

на свое полноиравство. В течение многих дет на владениях князя Василия накопилась

весьма значительная сумма недоимки подымного налога. Озлясь на него за

противодействия церковной унии, Сигизмунд III потребовал от него недоимки весьма

строго; но строгое требование осталось мертвою буквою.

Повелевая Волынью на бумаге, короли на деле должны были терпеть удельную

независимость волынских князей, окруженных служилыми, князьями, панами,

боярами, вольными людьми, и грозивших удесятерить свою гвардию. В лице своих

магнатов, Волынь долго противилась окончательному соединению Великого Княжества

Литовского с Польской Короною, но и после Люблинской политической унии

тамошние князья фактически оставались независимыми владыками своего края, то-

есть владели им не по польскому праву, а по старорусскому обычаю. Правда,

воинственность потомства Олегов, Святославов, Изяславов уступила место заботам

имущественным, но она сохранилась в той шляхто-боярской и бояро-мещанской массе,

которая служила прежде панам-дукам в их борьбе с оиолчениями королевскими, а

потом нападала па них самих под бунчуками Косииского и Наливайка. По старой

памяти, имена крупных волынских князей всё еще могли сделаться кличем для

вооруженной оппозиции правительству, и правительство боялось их нопрежнему.

Скрепляя связь между разноплеменными частями Польши, короли „попусккии

пбпускъ“ вельможным дукам до такой степени, что их владения увеличивались JBO

много крат на счет государственных, церковных, шляхетских и мещанских имуществ

различными путями, а местная власть их над волынянами получала характер власти

монархической.

Но эти буйтуры Королевской Земли были обязаны своим богатством и значением не

столько знатности своего рода, не столько своему влиянию на короля и потачкам

верховной власти со стороны нанских дкзорбгтанций, сколько уменью править

разбойным элементом, образовавшимся на Волыни издревле в среде низшей шляхты,

бояр, мещан и так называемых оффициально ив силу привычки вольных людей,

начинавших уже принимать повсюду имя Козаков, по самому промыслу своему

вольных.

Под покровительством можновладников, на Волыни совершалась всевозможные

насилия панов над панами, мещан над ме-

238

щанами, попов над попами, монахов над монахами, при помощи готового ко всяким

услугам козачества, и происходившая отсюда неурядица не только не вредила их

экономическим интересам, напротив, увеличивала богатства их с быстротой

прогрессивною.

Грубость века и неопределенность понятий о нраве сильного над слабым давали

волынским князьям и великим панам возможность уклоняться от нравственной и

юридической ответственно сти за творимые вокруг них беззакония. Короли относились

к некоторым из них с особенным уважением, если не страхом, так что они оставались

не только без суда, но даже и-без упрека, в таких случаях, когда другие были лишаемы

чести и покровительства законов. Наши волынские демагоги-князья были подсудны

королям •юридически, но фактически не были.

Что касается самого общества, то волынские дуки, не смотря на все свои

магнатские экзорбитанции, вовсе не представлялись ему притеснителями. Опи часто

слыли даже благотворительными вельможами, покровителями науки и древней русской

веры. Обиженные вопияли громко против своих тиранов и грабителей, из которых

многие были приближенными лицами этих баронов. Но голоса, обвинявшие на Волыни

сильных земли, заглушались хором бесчисленных сообщников их в пользовании

„нетруженным хлебомъ". Да и не было в те времена панов, которые могли бы служить

первенствующим волынским магнатам живым укором в их самоправстве. От своих

собратий отличались они только загребистою лапой в дележе общей панской добычи.

Все другие паны действовали в том же духе, каждый по мере своего гражданского

бессовестия, по мере своей магнатской безнаказанности, хитрости, корыстолюбия. И

этимто способом поддерживалась на Волыни та вольная воля, от которой. Волынская

Земля получила свое название. Богатство и убожество, свобода и порабощение, веселое

буйство и мрачное уныние были здесь перемешаны резко, точно в турецкой азиятчине.

Это была зловещая помесь: от неё произошли те смуты, которые начались на

Волыни при бессовестнейшем из Острожских, прозванном у сплетников было

святопамятным, и через полстолетия покрыли большую часть польскоруеской

территории кровавыми развалинами. Но, с притуплением чувства справедливости у

высшего и у низших сословий, вернее сказать—состояний, притуплялось в

Королевской Земле и чувство опасности от повсеместной порчи нраот Между тем она-

то, а не Крёсы, как думает польская историография, была „Ахиллесовой пятою" в

составе Речи Посполито#.

239

Даже такие православники, как Адам Еисель при всей своей заботливости о судьбе

Польши смотрели на князя Василия и подобных ему обладателей Шляхетской Украины

Волыни, прежде всего, как на защитников Христианской Земли от разлива

мусульманщины. В виду больших расходов на постоянную борьбу с Татарами и

великих опасностей украинного быта, им казались извинительными панские

экзорбитанции; а во что были способны превратиться орудия панских экзорбитанций,

низшая шляхта, бояре, мещане и козаки вместе с попами, не уступавшими в грубом

эгоизме ниодному сословию, и полудикими, готовыми на все пагубное мужиками,—

предвидеть это было тогда рано. Это увидели только в то время, когда пособить беде

было уже невозможно.

Магнатские завистники и недоброжелатели, мелкопоместные и безземельные

шляхтичи, не только не хотели помогать своим патронам в отражении козацких

набегов, но еще и сами нападали по козацки на панские отряды, занятые партизанскою

войною с кривоносовцами. Еисель собственными глазами видел толпы волынских

шляхтичей, и притом „siuџalych", которые ходили заодно^ с козаками на разбойный

промысел, под предводительством своего же брата, шляхтича, и от которых ему

приходилось оборонять свои возы. „Они даже бились не так, как бьются козаки" (писал

он к Оссолинскому). „Те обыкновенно стреляют из самопалов, а эти нападали на наши

отряды в поле рукопашным боемъ". Для несчастного панского общества вернулись

времена Еосинского и Наливайка. Вернулись для него и те Баториевские времена, когда

не только украинская шляхта, но и пары старосты делали козакам „раунда adminicula".

Оно видело в страпщом развитии зло, нарожденное собственным бесправием, и не

знало, чем и как помочь себе.

Вот в каком водовороте, или черторые очутился Еисель с отважным, но

сравнительно ничтожным полком своим. Добравшись кой-как до своей Гощи, нашел он

в гощинских „пусткахъ" несколько сот бражничавших опустошителей. Гультаи

приветствовали хозяина стрельбой из самопалов, и не обратили никакого внимания на

объявление, что это пришли коммиссары с мирными предложениями. Напротив,

напали на Еиселевых жолнеров с такой завзятостью, что пришлось положить почти

всех пьяниц трупом, при чём с йанской стороны убит храбрый воин, шляхтич .Июля

изпод хоругви Александра Еонецпольского, еще один шляхтич Березинский (оба

Малорусса) и несколько человек челяди.

240

В Гощу пришли к Киселю измышленные вести, что когда Кривонос, он же и

Перебийнос, вернулся в Украину, Хмельницкий приковал его цепью за шею к пушке,

заполоненную Кривоносом шляхту выпустил на волю, и более сотни его

„разбойниковъ* приказал своим Татарам обезглавить. Кисель всему этому верил, и

хвалился коронному канцлеру, очевидно, понимавшему Козаков не лучше его самого.

Он верил и тому, что хан остановил своя полки и дожидается его прибытия. Хвалясь

всем этим Оссолинскому, он усердно просил панов удерживать свои войска от всяких

подъездов, чтоб они не раздражали Хмельницкого.

Миролюбивым панам, после этого, только и оставалось, что держать тайные рады

против полководца, который один был способен отстоять их панованье.

В позднейшем письме к Оссолинскому Кисель опять просил „не портить его

переговоров такими подъездами*, и окончил письмо уверением, что Кривонос был

прикован к пушке, но потом де, при Отце Ляшке, *) его отпустили за порукою. Но

Хмельницкий не мог, хоть и хотел бы, приковать к пушке полковника, создав шего 60-

тысячный корпус головорезов, а комедии, в роде подставных лиц, он строил и не перед

такими людьми, как монашествующий конфитент великого дипломата. Ему было

нужно, чтобы паны, по просьбе Киселя, „не портили переговоров никакими

подъездами* .

Не дождавшись в Гоще ответа на свою просьбу, Кисель опять начал прокладывать

сеЙ дорогу к Тамерлану, как называл он Хмельницкого. Когда, в своем фантастическом

походе, приблизился он к знаменитому городу Острогу, резиденция „начальника

православия*, этого „столба и утверждения веры*, была уже занята козаками, которые

„день и ночь пили вино и мальвазию*. Пьяницы выбежали за ворота и хотели

здороваться с ним тем же способом, как и Гощинские незванные гости. Но Кисель

построил свое войско в боевой порядок и отправил к ним посла. Насилу взяли они в

толк, что это миротворний, а не наступательный поход. Кисель показал полученное в

дороге письмо от Хмельницкого и

*) Дворянская фамилия Ляшка до сих пор существует в Борзне. Киседь, вероятно,

во избежание неприятного для Козаков имени, называл своего конфидента Lasko,

словом, не значащим ничего. Тогдашние педоляшкщ подобные Киселю, попали в такое

положение между двух народностей, что не инали, нак им быть.

ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИЯ ОТ ПОЛЫПИ.

241

отдавался со всем полком, чтоб они вели его к своему гетману. Козаки видели, что

это немаловажный приз, и были готовы конвоировать панов, во потребовали от них

восемь заложников. Кисель на это согласился, если козаки дадут столько же своих.

Но едва обменялись они заложниками, к Ос^огу^лриблизился отправленный

Осинским, соратником Вишневецкого, подъезд, под начальством отважного, партизана,

пана Сокола, с тем, чтобы выбить Козаков из города, принадлежащего князю

Доминику, достойному наследнику князя Василия. Козаки завели с неприятелем гарцы,

а в городе между тем поднялся крик, что Кисель разом „и трактует и штурмуетъ*.

Пятеро из панов заложников очутились без голов; троих спрятала от пьяной черни

старшина. Во время . гарцев, козаки добыли у пана Сокола языка и узнали, что Кисель

был тут ни при чем; но не захотели уже его конвоировать и не дозволили ему даже

провести свой полк через город. Коммисеары, удержав у себя козацких заложников,

повернули к Ляховцам,

Тем и кончилось премудрое путешествие панского миротворца к Тамерлану-козаку.

Из Лиховцев Кисель отправил одно письмо к Хмельницкому, жалуясь в нем, между

прочим, на профанацию со . стороны Козаков не только польских, но и русских алтарей

„Божиихъ*, а другое—к своему давнишнему приятелю, киевскому митрополиту,

которого просил ехать к Хмельницкому с просьбой о пропуске к нему панского

посольства. Вместе с тем уведомил он правительствующих панов, что теперь, увы!

„блцже к войце, нежели к миру*. Все-таки польский патриот Русин приписывал себе

важную услугу отечеству тем, что своим путешествием и своими посланиями

приостановил настолько времени неприятельское нашествие, намекая весьма ясно, что

не желает видеть своей pietatis ku ojczyџnie без памятника.

Недавно миновало 16 (6) июля, условленное время трактата Сильвестром Косом и

Адамом Киселем о соединении церквей. „Не то было бы в Украине, когда бы

слушались его (Киселя) с самого начала*! Так, без сомнения, думал он, отправляя

письмо к питомцу Петра Могилы.—„Не то было бы со мною, когда бы нам удалось

осуществить план, покрытый велжою тайпою“\ Так, без сомнения, помышлял

наперсник Адама Свентольдича, читая письмо его, которое, видно, сжег, потому что

оно до нас не дошло. Можно себе представить воздыхания стрегомого козаками

архипастыря, когда он ехал к свирепому гетману, сокрушителю драгоценнейших его т.

н.

242

надежд и той славы в польском потомстве, которой не удалось и его воспитателю

стяжать себе на киевской митрополии.

Но Хмельницкий не дал ему ничего сделать и для досточтимого им Свентольдича,

которого память ублажают и в наше время тупые сплетники былого *). Хмель задержал

у себя Коса на несколько дней под тем же почетным караулом, который не дозволял ему

сноситься с Ляхами да с Недоляшками, проводил время в каких-то „беседахъ* с ним и

в каких то „спорахъ*, уверял, что готов помириться с панами, но что ему не позволяет

козацкая рада.

А Свентольдич узнал между тем окольными путями, что на панов идет вся козацкая

сила, и поспешил обратно в свою Гощу. „Все-таки я сделал много и после первого

соглашения с Хмельницким и нынешним посольством своимъ*! Так думалось ему, судя

по его дальнейшим письмам.

Киселя, в самом деле, превозносили паны за то, что он своими мирными, „весьма

искусными*, переговорами удержал козака Тамерлана от наступления на беззащитное

государство после гибели коронного и панского войска на Желтых Водах и в Крутой

Балке под Корсунем. Примас, в пропозиции своей на конвокационном сейме, объявил,

что он за это достоин вечной памяти и благодарности в потомстве, а законодательное

собрание выразило ему свою признательность публичною речью.

Естественно, что Кисель полюбил роль миротворца; а панам доматорам было

приятно исполнять его просьбы, чтобы воинственные люди никакими подъездами не

раздражали Хмельницкого и не портили мирных переговоров. Подвиги Вишневецкого

были досадным перекором их чувствам, их надеждам, и сам Кисель, в одном из писем

к Оссолинскому, давал понять, кто был причиною нарушенного козаками перемирия,

следовательно—и всех несчастий миролюбивой шляхты. Два противоположные

настроения общества колебали панов и в ту, и в другую сторону, ослабляя

нравственную и физическую энергию Шляхетского Народа. Наконец, громадные

размеры козацкого разбоя, гибель городов, истребление людей, повсеместное

опустошение края, более обширного и богатого все^ ми дарами природы, чем Великая

и Малая Польша вместе, заста-

*) Си. в „Киевской Старине* 1885 года, август, стр. 745 — 750, а в сентябрьской—

декабрьской кн. биографию Адама Киселя.

243

вили некоторых подозревать стачку самого Киселя, яко Русина, с Хмельницким *).

Даже товарищи коммиссары возмущались его уверенностию в мирном настроении

козацкого гетмана, указывали своему презусу на потерю городов и крепостей, писаии к

нему, что их верность заподозрена у Речи Посполитой (fides nasza u Rpliej suspccla).

Только тогда встревожился миротворец вестями о вооружении Хмельницкого и его

движении против панов.

*) Например львовский арцыбискуп писал, от 1-го римского сентября, к своему

приятелю: „Pan Kisiel w traktatach excuzujc zиoњci Kozackie, i tуm traktaty stanowi; et

hostes excusat, jako Rusin".

Глава XVII.

Разстройство финансов.—Козаки морочат панов надеждой на мир. — Пышность

панского лагеря под Пилявцами.-—Борьба между собой трех Русичей на гибель

Польши.—Два триумвирата.—Удачная проба панского оружия под Пилявдами и

перевес паники.—Бегство панов из-под Пилявдев.—Козаки осаждают Львов, потом

Замостье, и принуждают панов к избранию указанного им короля.

Было чего тревожиться панам и дома. По докладу их министра финансов на

конвокации> в коронном скарбе было у них всего на-всего 76.000 злотых. По всей Руси

(доносил он), „главной* (относительно доходов) стране, таможни и мытницы (cla i

komory) были уничтожены; торговля приостановилась, даже ярмарок не было; а в

самой Короне, во время междуцарствия, доходы очень уменьшились. К явной досаде

заинтересованных панов, коронный подскарбий объявил, что администрация в

государственных имуществах весьма убыточна для Речи Посполитой, и что аренды

несравненно выгоднее.

Этот доклад панского министра финансов, коронного подскарбия, служит ответом

на вопрос, естественно представляющийся русскому читателю: почему бы не

задобрить хищных Татар и не менее хищных Козаков своевременною уплатой одним за

четыре года гарача, а другим за пять лет жолда, не дожидаясь, пока они примутся

вознаграждать сами себя разбоем, как это делала много раз и служилая шляхта,

составлявшая кадры жолнеров, как и самих Козаков. Немец вернее всех обозначил

причину падения Польши своею поговоркою: polnische Wirthschaft *). В этом смысле

историку приходит на память упрек одного сеймового брошюриста, сделанный

правительственным панам лет за десять до

*) Польское хозяйство.

245

Косинщины. Он говорит, что паны держали Козаков на Татар, как собак на волков,

но, побивши Орду, не платили им жолду, и тем приводили к новым бунтам *). То же

самое можно сказать и о вознаграждении жолнеров за службу, вечно несвоевременном.

Едва кончилась в Варшаве конвокация, как получено было известие, что козаки

взяли приступом опору панской колонизации, ранговый город коронных гетманов,

„арсенал Речи Посполитой", Бар, по древнерусскому названию своему—Ров. После

отчаянной и безуспешной защиты города и замка,воинственная подольская шляхта

вопияла к варшавянам своим окатоличенным голосом: „Спасайте же хоть муры и

костелы, если уж не нас, братьевъ"! Но варшавяне умели только долячить русских

людей на их пагубу, а спасать и самих себя не умели.

Одновременно с жаждавшими войны Подолянами и миротворец Кисель жаловался

Оссолинскому, что козаки опустошили больше прежнего eroJPonjj^№ Перебийнос (пе

смотря на сказочный приков к пушке) вырезал по своему обычаю Межибож.

Во время нового грабежа гостеприимной Гощи (повествовал горестно Свентольдич)

козаки схватили юркого монаха, Отца Ляшка, и, не взирая на его православие,

положили среди улицы, и до такой степени избили киями, что его благочестивый

патрон сомневался, будет ли он жив. Козаки (продолжал Кисель) взяли у него все

письма и какой-то „патент от примаса". (Видно, и Ляшко принадлежал к таким

православникам, как сам Кисель и его приятель, митрополит). Три дня гостили

хмельничане в Гоще, как во время оно Наливайцы в Яссах, распуская кругом загоны по

имениям горынских помещиков Сопиг, Нарушевичей,. Хребтовичей и многих других,

носивших малорусские имена **). „Десятка полтора бо-

*) Печатные брошюры, распространяемые между сеймующими панами,

заслуживают прилежного изучения. Biblioteka Polska г. Туровского напечатала их

несколько, но в нее не вошла весьма редкая брошюра: 0 nowych Osadach: Sиobodack

ukraiimych Zdanie i Rozs№dek, напечатанная без означения года и имени автора, но по

шрифту и правописанию относящаяся к XYI столетию. Не думаем, чтобы заслуженный

перед наукою издатель отверг ее потому, что в ней высказано много неприятной для

Поляков правды.

**) Один весьма талантливый польский писатель, видя в моей „Истории

воссоединения Руси" восстановленные по малорусскому произношению имена наших

полонизованных Русичей, знаменитых в истории Польши, спрашивает печатно в

недоумении, для чего я ото делаю. Отвечаю ему: для науки, для

246

чек вина" (писал Кисель, забывая, в своем новом горе, о том, что козаки, по его

прежнему донесению, допивали остатки медов) „и несколько десятков бочек меду пили

(у меня) день и ночь, потчивая моих же хлопцев, равно как и соседних, а что осталось,

пороздавали мужикамъ".

Уведомив об окончании этой, как назвал он, трагедии, Кисель доносил, что, по

словам посланных языков, Хмельницкий собрал уже 120.000 войска, сверх

Кривоносова корпуса, и стоит под Янушполем, невдалеке от Любартова. „Видя" (писал

разочарованный миротворец), „что мы не спешим собирать войско, что главные наши

деятели" (следовательно Заславский, Конецпольский'и Остророг) „безсильны, что все,

в страхе, показывают неприятелю спину (terga dederunt omnes), „и никто не хочет

заглянуть ему в глаза,— мужики делаются смелыми, и все пристают к этим войскам,

или козацким, или мужицким, или разбойничьимъ".

Так наш Адам Свентольдович, сам того не замечая, повторял то, что давно

проповедывал глас вопиявшего в панской пустыне Вишневецкого. Но ему было тяжело

расстаться с великою своей надеждою на памятник любви к отчизне, и потому

Хмельницкий представлялся ему (если не он представлял Хмельницкого)

действующим вопреки собственной воле. Толпа черни (multitudo plebis), по его словам,

не допускала козацкого гетмана до примирения с панами. Кисель даже предполагал,

что эта multitudo plebis перебила послов Хмельницкого на обратном пути из Варшавы,

поэтому де и его (Киселевы) письма не доходили до Хмельницкого (а о прикове

Кривоноса к пушке перед глазами Ляшка молчал). Так умел козак морочить панскую

голову Свентольдича.

В надежде на мировую, панские ополчения собирались вяло. Хмельницкий, в

письмах своих к предводителям коронных сил,

науки самопознания. В нашем „домашнем старом споре, уже взвешенном судьбою^,

интересно видеть, насколько польский элемент был увлекателен для русского, и как

потом русский элемент восторжествовал над всеми польскими приманками (о

принуждениях молчу). Что Поляки умели торжествовать над Русью посредством Руси,

э то составляет гордость польского имени. Почему же нам не гордиться сознанием, что

без нас, русских людей, сами по себе Поляки были бы еще больше несостоятельны в

войне и политике, чем они есть ныне, когда, в лиде нолонизованных Русичей, владеют

значительною частью древней русской почвы и пользуются присвоенною Польше

славою множества русских имен?

247

только и говорил, что о помиловании, о своих усилиях приостановить пролитие

христианской крови да о страшном свирепстве князя Вишневецкого, который будто бы

один и мешал ему привести Козаков к миру с панами. Кроме панских ополчений,

войско состояло из охочей шляхты. Шляхта известного повета записывалась в одну

названную по имени повета хоругвь; из нескольких хо ругвей составлялся полк,

называвшийся по соответственному воеводству. Этак вся Польша имела в войске

представителей своего Шляхетского НародаПо решению конвокационного сейма,

входившие в состав ополчившейся шляхты паны, в числе 24, составляли род совета,

которому дано было право принимать участие в походных распоряжениях.

Сборным пунктом ополчений, вооруженных для защиты отечества, было назначено

местечко Глиняны, верстах в 30 к востоку от Львова. Вишневецкий колебался между

негодованием на своих собратий и злобою к опустошителям края. Он выдвинулся с

преданными ему людьми к Константинову. Лично на Доминика Заславского и его

товарищей триумвиров не за что было ему гневаться. Князь Доминик не искал

первенства: оно принадлежало ему в Речи Посполитой по обширности его владений,

как императору между королями. Система обороны Польши была построена на том,

чтобы великие паны, расходуя деньги и боевые средства на защиту края, одушевлялись

мыслью о защите своих имений, и паны избрали Заславского первенствующим

военачальником именно потому, что „большая половина Козаков Хмельницкого

состояла из его подданныхъ*. Что касается товарищей князя Доминика, то они были

приданы к нему—один в виде дополнения скудных его познаний, а другой—для

поддержки его трусливого духа. Вишневецкий это знал, и был доволен публичным

уничижением диктатора.

Еще больше был он доволен, когда богатейший землевладелец, сознавая свое

ничтожество, стал искать союза с ним, отверженцем польских законодателей. Эти два

представителя широкого можновладства были соперники в любви. Оба они искали

руки прекрасной Гризельды, и Гризельда предпочла самого воинственного пана самому

богатому, несмотря на то, что, по понятиям общества, он был завидным по

преимуществу женихом. Забывая оскорбление панской гордости в виду опасности для

своего государства в государстве, князь Доминик смирялся перед обеднелым и

уничиженным князем Иеремией:

248

Вишневецкий был богат преданностью лучших воинов польских и благороднейших

польских умов. На поругание сеймового большинства, знаменитое нравственными

преимуществами меныпиншинство возвышало Вишневецкого публичными

демонстрациями. Многие, прибыв под ГЛИИИЯНЬГ, не хотели повиноваться князю

Доминику, и перешли под знамя князя Иеремии. Вообще люди независимого

хариактера и положения поступали здесь относительно Вишневецкого и Заславского по

малорусской пословице: „лучче з розумным згубити, ниж из дурным знайти". Даже

младший из триумвиров, Александр Конецпольский, присоединился, с ополченцами

своими к тому, которого доматоры провозглашали едва не вторым Хмельницким.

Так, из наследственного опасения панов, чтобы в Шляхетском Народе не явилась

диктатура, образовалось два лагеря, из которых в одном недоставало предводителя, а в

другомъ—предводимых. В Гомеровской Греции, в нашей федеративной Руси и в

поглотившей было нас, Малоруссов, феодальной Польше повторялись одни и те же

явления антиобществевности, антигражданственности, антигосударственности. Желать

гибели сподвижникам из-за оскорбленного самолюбия—не считалось делом

бесчестным. Не мог князь Вишневецкий не предвидеть гибели войска, вверенного

полководцу, которого он отказался бы взять к себе в ротмистры, и, в мрачном

настроении духа, без сомнения, услаждал себя мыслью о тех бедствиях, которые

должны были постигнуть презираемую им панскую толпу. Но в лучшие свои минуты

был готов забывать личные обиды. Так, стоя гордо на передовом своем посту, написал

он дружески к Остророгу, что, оставаясь под Глинянами, гетманы предоставляют в

добычу неприятелям Волынь, Подолию и почти всю Червонную Русь. „Оттого упали"

(писал он) „воеводства Брацлавское, Киевское, Черниговское, Волынское, Подольское,

что хлопство, видя, что не в глаза им, а в глаз идут наши войска, встало отовсюду и, не

имея никакого отпора, пли по крайней мере острастки, делает столь великия

злодейства. Чего не удалось бы самому могущественному иноземному неприятелю, то

ныне свободно совершает плебейский осадок (flex plebejorum pcragii libere). Так

сделали козаки и теперь, когда взяли Бар и его замок, истребили гарнизон и овладели

военными припасами, вместе с другой добычей. То же самое угрожает и Каменцу, когда

не бросимся ему на помощь, когда по крайней мере не покажем оружия и какой-нибудь

нашей готовности... Но где бы вы ни решили действовать против неприятеля"

(заключает Вишневецкий свое письмо), „я не замедлю прибыть къ

249

вам вместе с теми, которые готовы, как и я, жертвовать жизнью для отечества. В это

тяжелое время каждый из нас общее должен предпочитать своему частному (publica

privatis anteponere powinien)".

Хмельницкий—было слышно—двинулся уже с белоцерковского своего кочевья и,

послав старшего сына, Тимоша, в Крым звать Орду, приближался к Константинову. С

ним были: Кривонос, иначе Перебийнос, Колодка, знаменитый, как и Наливайко,

взятием в Белоруссии Слуцка, Лисенко, Гаичура, Нечай, Морозенко, Тиша, Носач,

Гянджа, Джеджалк, герои, прославленные в свое время козацкими кобзарями и

прославляемые в наше время козацкими историками. К навербованным так или иначе

малорусским простолюдинам, „борцам за веру", примешались у него Молдоване,

Волохи, Сербы, Донские козаки. Но цвет этого христолюбивого воинства, розовый

венок на головах „преславного Запорожского Войска", находился еще в Крыму.

В виду страшного неприятеля, Заславский послушался наконец совета

Вишневецкого: в половине римского сентября перенес оа свой лагерь и расположил его

вблизи лагеря князя Иеремии близ Константинова. В этом городе, составлявшем

наследованную после Острожских собственность Заславского, побывали уже козаки, и,

в качестве защитников православия, оставили следы свои на опустошенных и

поруганных костелах. Мещане, как всегда, волей и неволей козаковали или делали для

Козаков то, что называлось adminicula. После того чтб, благодаря иезуитам, произошло

в Польше между теми, которых наши называли благочестивыми, и теми, которые

считались у них злочестивыми, мещанам было приятно, как и козакам, глумиться над

католическою святынею. Но Заславский объявил своим копстантиновцам общее

прощение, чтобы заохотить прочих козацких сообщников к повиновению. Его примеру

последовали и другие паны. В это время панам столько было наделано мужиками

огорчений, что каждый дышал отмщением. „Но кто • же будет отбывать повинности"?

говорили вздыхая землевладельцы, и всячески старались умиротворить вооруженную

против них массу, о чем надобцо было позаботиться целым столетием раньше.

Настроение Шляхетского Народа, собравшагося со всей Польши в этот поход, было

„какое-то торжественное". Понеся столь внезапно тяжкия утраты в Диких Полях и под

Корсунем, потеряв так много в городах и селах от козако-татарского нашествия, паны

точно сговорились показать Козацкому Народу, будто бы онъ

т. и.

250

отнял у них сравнительно безделицу: чувство истинно польское, то самое чувство,

которое, при других обстоятельствах, было обнаружено хвастовством Оссолинского в

Риме.

В последние два царствования, паны так много поработали мечем внутри и вне

государства, так много уложили в сырую землю дорогих сердцу составной нации

.представителей её силы, её чести, её воинских и гражданских доблестей, что и самым

воинственным из них захотелось почить от блестящих и представляемых блестящими

дел своих,—хотелось им, насладясь добычей польского меча, насладиться и добычей

польского плуга. В истекшее десятилетие внутреннего и внешнего спокойствия,

подьскорусская колонизация сделала успехи громадные. Она так подняла и обеспечила

сельское хозяйство, что даже на самих окраинах, по соседству с татарскими кочевьями,

панские подданные „жили во всем изобильно, в хлебах, стадах, пасеках *. Тем

изобильнее во всех прихотях успокоенного от Козаков и Татар сельского быта жила

служилая и господствующая, низшая и высшая шляхта. Уже и в царствование

Сигизмунда III, Ян Замойский в законодательном собрании, Петр Скарга в церкви, а

Симон Старовольский в литературе—проповедывали об уменьшении излишеств в

пище, напитках, одежде, выездах, указывая на желание каждого пана выдвинуться

вперед выставностью, при невозможности нарушить сословное равенство титулами.

Блестящее победами и превозносимое выше всякой меры царствование Владислава

IV наделало в Шляхетском Народе тысячи королей по тщеславной пышности, а

благословения десятилетнего спокойствия вселили в нем убеждение в его

непобедимости и в неистощимости средств к роскошному существованию.

Выставность, роскошь, соединение множества клиентов и всевозможных слуг вокруг

щедрых и гостеприимных из рассчета и тщеславия патроновъ— казались панам силою

и в походе, как они были силою на сей• миках и сеймах. В этом-то трагикомическом

смысле представительница всех воеводств, крупная и мелкая шляхта, была построена в

своем походе, по словам самих Поляков, торжественно.

Совестно смеяться над несчастными; но Поляки и—что еще досаднее—-

ополяченные Малоруссы так нагло и так долго смеялись над всем русским и даже над

спасительною для нас русскою царственностью, что нельзя, без некоторого

самоуслаждения, изображать их общее беспутство. Впрочем, и новейшая литература

польская представляет нам описание тогдашнего безголовья Шляхетскаго

251

Народа в том смысле, какой заключается в словах пророка, оплакивавшего падение

Израиля: „Горьким моим смехом посмеюся".

„Шляхта" (разсказывает Поляк) „вступила в поход с такою пышностью, на какую

только могла собираться после многолетнего мира. Добыли паны из скарбовень

богатейшее оружие (а мы знаем, что у них бывали сабли ценою в 10.000 злотых),

оделись в рыси и соболи, забрали пурпурные, раззолоченные рыдваны и полные

дорогих одежд, серебра, золота, драгоценностей, обоев скарбовые возы, а было много

таких товарищей (рядовых шляхтичей), которые, для того, чтобы сравняться с другими,

продали последнее имущество. Так явилось под стенами Львова (на переходе из

Глинян под Пилявцы) 40.000 шляхты, снарядившейся как бы на сва * дебное

пиршество. Мигали в толпе протканные серебром шелки, бархаты, золотые пояса,

серебряные панцыри и шлемы; шумели на всадниках сокольи крылья, колыхались

брильянтовые кисти, а пышные кони, в позолоченной упряжи, в шелковых сетках,

выступали на серебряных подковах.

„Войско шло" (продолжает он) „в Украину, как бы на коронацию. Двести тысяч

слуг, в легком вооружении, сопровождало бесчисленные панские возы и кареты.

Хотели показать взбунтованным хлопам, что это идут паны; а шляхта говорила громко,

что будет воевать с хлопами не саблей, а нагайками".

Но чтобы панское беспутство явилось во всем ужасе будущности, к которой оно

неизбежно вело Польшу, надобно прибавить, что вся эта кампания была непрерывным

пиршеством, на котором сквозь панские горла пропущены громадные суммы, а между

тем панское войско, промотав полученное вперед жалованье, добывало себе

продовольствие по селам, сопровождая грабеж обычными жолнерскими бесчинствами.

Так было под Глинянами. Теперь настала очередь страдать от защитников Польши

волынцам, и они вопияли, что шляхетские ополчения разоряют их еще больше, чем

козаки. Естественно, что Вишневецкому, строгому воину и хорошему хозяину, было

противно и мучительно смешать свои воздержные дружины с объедалами, пьяницами и

мародерами. Он больше всех понимал опасность грозы, наступающей на панов со

стороны Диких Полей, и готовился встретить ее так, чтобы не посрамить земли,

которую называл, по старой памяти, Русскою.

Но правительственные паны успокоили себя высылкою в поле роскошного парада,

и не обратили внимания на полученное сеймомъ

252

предложение хана, который соглашался дорвать лигу с козаками, если ему заплатят

700.000 злотых недоимочного гарача. Мы знаем, что князь Василий оставил после себя

20 миллионов своему Янушу. При таких запасах в скарбовнях частных лиц, можно бы,

кажется, было спасти общее отечество, разъединив Татар с козаками. Но паны были

неспособны к пожертвованиям, а государство свое так эксплоатировали ловкой

админисшрациещ вымогательствами и простой кражею денег, что, хотя многие из них

располагали миллионами, а в коронном скарбе оставалось у них в десять раз меньше

той суммы, какою могли бы они разлучить орду татарскую с ордой козацкою.

Ждали Хмельницкого. Было получено известие, что он ведет не меньше ста тысяч

Козаков. Татар на этот раз было у него мало. Но к нему должна была подойти

многочисленная Орда из Крыма. Так доносили панам, и в то же время ходили между

ними успокоительные слухи, что Татары недовольны козаками. Татары де ропщут на

Козаков, что сами они захватили лучшую добычу, а им отдали пленников, которые у

них перемерли. Остальных они должны были продавать дешево. Угнанные в Крым

стада тоже пропали от бескормицы. По словам Яскульского, слуги пленного Потоцкого,

множество лошадей у Татар и их самих не мало „передохло*. Но козаки (разсказывал

Яскульский) склонили Орду в новому походу беспрестанными посольствами и

обещанием „побусурманиться*.

Гораздо больше успокаивало доматоров полученное в это время Киселем от

Хмельницкого письмо. Оба корреспондента были верны*—один своей глупости, не

дававшей ему понять, с кем имеет дело, а другой — своему злобному уму,

преследовавшему руинную цель с настойчивостью Сатаны.

Кисель писал к нему: „Неужели нет у тебя Бога на небе, который видит все? Чем же

виновата перед тобой наша отчизна, воспитавшая тебя? Чем виноваты домкг и алтари

того Бога, который дал тебе жить на свете? Чем виновны мы,-—одни, которые

объявляли наши желания Запорожскому Войску, а другие, которые вовсе ничем

невиновны? Нет на свете человека без совести и без воздыхания к небу. Турки, и те

имеют своего Бога; а вашей милости, который родился христианином, должно

пронзить сердце и душу то, что сталось и что делается, и какой будет конец соединения

такого множества черни на людскую кровь*, и т. д.

Хмельцицкий отвечал на это,—что несколько хоругвей войска князя Вишневецкого

напали на несколько сот Козаков, которые де

263

шли мимоходом в Ощщь., <5ез его (Хмельницкого) ведома, ради прокормления; а в

городе Межириче невинных христиан вырубили в пень. „Разве это по христиански?*

(проведывал Хмель в свою очередь). „Велите тех своевольных из обоза князя его

милости Вишневецкого поунять*, и т. д. Наконец, сделал коммиссарам такое

предложение: „Благоволите, ваши милости, ехать прямо под Константинов, а мы

пришлем туда рассудительных людей, и обо всем, как бы могло быть наилучше, будем

условливаться*.

Это письмо, превращая подвиги Вишневецкого в государственные преступления,

показывало в Хмельницком панам человека сговорчивого, и разъединяло их

нравственные и вещественные средства гибельно. Общественное мнение между двух

представителей жадно проглоченной Польшею, но плохо переваренной, Руси

колебалось то в одну, то в другую сторону. Православник Русин, Кисель, обвинял

католика Русина, Вишневецкого, в том, что усмиренный бунт возобновился

(uњmierzona recruduit hostilitas), и что рецидива больше наделала беды, нежели первый,

хоть и ужасный, пароксизм (recydyw№ swoj№ wiкcej zиego przyniosиa, niїeli pierwszym

lubo ciкїkim paroxyzmem); а Русин католик приписывал православному соплеменнику

своему и его примирительной утопии падение городов, крепостей, замков, истребление

беззащитного населения, и предсказывал новые ужасы войны, если из-за надежды па

невозможное примирение паны будут ждать соединения чужих язычников с

язычниками домашними (jeїeli bкdziem czekaж ligi pogaсskiej swojemi domowemi

pogany).

Если бы взглянуть на Польское государство к vol d'oiseau, то его гибельное

междоусобие представилось бы борьбою трех Русинов, из которых один ополячился,

другой окатоличился, а третий отатарился. Каждый из них желал добра своим

единомышленникам, по желанию каждого, по древней пословице, боги исполнили бы

во гневе своем. Так, или иначе, только проглоченная Польшею жадно, но переваренная

плохо, Русь должна была разрушить польский государственный организм. Три Русина,

точно три злые духа, представители общественных беззаконий, боролись на погибель

Польши.

Во время письменных перемолвок Хмеля с Киселем о мире, козаки овладели

Луцком, ^леванью и Олыкою, той Олыкою литовского канцлера, которую, по его

мнению, спасали от них чудотворная икона в Пясечной да предательство Св. Бернарда,

osobliwszego kochanka Najњwiкtszej Раппу. Это известие потрясло панов не меньше, как

и резня в Полонном, хотя подробности новыхъ

254

козацких завоеваний нам неизвестны; а о резне в Полонном сохранилось несколько

представленных сенаторскому заседанию строк, которые врезываются в сердце, как

нож. „Тамъ" (доносили сеймующим панам оффициально) „козаки взяли добычи на

четыре миллиона, и вырезали до 400 девиц-шляхтянок и маленьких детей в замке.

Кровь запеклась в пол-коленасс. Эго была такая страшная бойня, что козацкая Илиада

приписала ее самому Хмельницкому. Козацкий Батько (пели кобзари) сделал такое

воззвание к осажденным:

Есть у мёне одна пушка Сироте,—

Одчйняцця вкши зализни ширбки ворота.

и продолжали набожным тоном:

Тогди ж то, як у святый день божественный четвертйк Хмельницький до схбду

сонця уставов,

Пид гброд Поляное блйжей прибув&в,

Пушку Сироту у переду постановляв,

У город Поляного гостынця подавав, и т. д.

Вместо переписки с кровожадным Хмелем, Вишневецкий делал подъезды да

рассылал всюду разведчиков, наконец уведомил примаса, от (30) 20 августа, что Татары

переправляются уже через Днепр. „Вот он, плод перемирия, fructus armistitii!"

(восклицал он). „Козаки берут у нас города, а здесь нам велят молчать и вяжут

Республике руки".

Раздражение против Киселя разделяло с Вишневецким едва ли не столько же

польскорусских сердец, сколько с Киселемъ—злобу сторонников примирения против

самого Вишневецкого. Но ни те, ни другие не смели высказаться открыто. Однакож,

когда Кисель вернулся с полком своим к ополчению своих противников и поклонников,

никто пе вышел и пе послал приветствовать его, а один из панов, Вольский Ржемгк,

увидевши в его обозе козаков-заложников, схватил их, как шпионов, перед собственной

его палаткою и велел челяди обезглавить.

Хмельницкий, вместо того, чтобы послать под Константинов „разсудительных

людей", двинулся к этому городу со всеми своими силами. Тустая туча бунтовщиков

надвигалась медленно, предшествуемая молниями пожаров, которыми они истребляли

панские гумна и мельницы, чтоб отнять у неприятеля средства продовольствия.

255

В войске Заславского было тысяч тридцать с небольшим хорошо вооруженного

народа, но видавшего бои мало. Остальную массу составляли толпы кой-как

вооруженной челяди, которая, под нужду, помогала в битве панам, но больше смотрела

за лошадьми, возами, кухнею, и занималась опустошительною фуражировкой.

В старину, когда подольские и подгорские паны хаживали за Днестр для борьбы с

Турками, всех плохих воинов и лишних людей отсылали бывало домой, находя их

помощь вредною. С развитием богатства края, развились и прихоти походов, и

десятилетие благоденствия панского усыпило в Шляхетском Народе воинственность, и

заменило ее роскошной обстановкой. В этом упрекал шляхту еще Старовольский,

говоря: „Наши отцы называли себя серою шляхтою (что соответствовало козацкой

сероме\ потому что не носили блестящих блаватовъи пурпур. Довольствовались они

сукном, выделанным дома, или в соседних местечках, а доблестью да искренностью

сияли больше, нежели теперь златоглавыми да дорогими клейнодами. Не едали с

кореньями, не знали вина, которое зарождает в нас подагры да скорбуты, не возили в

лагерь серебра, пи золота: довольно было медного котелка да железного рожна. Не

издерживались на рысьи да собольи воротники, или на сбрую, украшенную

драгоценными каменьями. У них были в цене ремень да железо. Не знали ни тигровых,

ни леопардовых шкур, а только кирасы да панцири. Теперь серебряные сервизы, теперь

собольи киреи, подшитые золотыми табинами; теперь вышитые чапраки, кисти с

запонами, а сердце заячье, глаза хорьковые, ноги оленьи. Погибла смелость, погибло

мужество, а излишество наслаждений, к которым привыкли мы дома, поделало нас

бабеями.

Но чем больше теряла шляхта смелость и мужество, тем больше привыкла она к

излишествам наслаждений, тем больше развивалась в ней беспощадность к

беззащитным и убогим людям во время её походов. Вот и теперь львовский

арцыбискуп жаловался приятелю: „Хоругви идут беспрестанно из Иеремышльского и

Сендомирского поветов. Волонтеров также много. Уже шляхетские и королевские села

обращаются в ничто; из моих мужики бегут, бросая дома. Господь Бог знает, чтб с нами

будетъ*.

Все это было хорошо известно Хмельницкому. Знал он и триумвиров панских, из

которых Заславского прозвал, в своем козащком обществе, пуховиком, по малорусски

першою, Конецполъскаго—ребенком, или детиною, а Остророга схоластиком, или

латиною. Ему был страшен один Вишневецкий, этот пото-

256

мок буйтура Байды, сохранивший все крупные черты знаменитого предка. Но в

панских радах господствовала унаследованная Сарматами от Варягоруссов рознь, и на

нее рассчитывал Хмельницкий больше, нежели на свои добытые у панов гарматы и

гаковницы, на свои громадные пушки Сироты, на свои кованные и босые возы и на

подпаиваемых перед битвой Козаков. рассчитывал он на эту рознь больше, нежели

даже на татарскую помощь.

Выиграть время и перессорить панов, эти две задачи выполнял он с таким

старанием, с каким Кисель хлопотал об умиротворении Козаков. „Ни сын в деле

отцовскомъ* (писал Кисель к Хмельницкому), „ни слуга—в панском не мог принимать

столь горячего участия, какое принимал я в этой несчастной кровавой усобице

Запорожского Войска с Речью Посполитою. И сколько за это вытерпел колкостей и

презрительных толков, это знают не только в Польше, но и в чужих краяхъ*.

Действительно об его разномыслии с князем Вишневецким вырос уже такой

чудовищный слух: будто бы Вишневецкий требовал от него объяснения в трех пунктах,

именно: 1) Кисель де публично объявил, что козаки обещали отдать в его распоряжение

15 000 своего комонника; 2) каждый козак обязался уплатить ему по талеру; 3) козаки

наняли 8.000 Татар, которые помогут ему овладеть польским престолом.

Это писал (вероятно, к „шведскому королю* Яну Казимиру) будущий проповедник

его, доминиканец Цеклинский. Умоизступление разноверцев дошло до того, что

рассказывали, будто сам Хмельницкий желал примиревия, но Кисель умышленными

проволочками довел до войны.

Ученейший, хотя вовсе пе мужественнейший, из панов, коронный подчаший, а

ныне и региментарь, Николай Остророг, выразил свое разномыслие с партией

миротворцев, и поддержал самого воинственного можновладника, князя

Вишневецкого. Он писал к подканцлеру Лещинскому от 3 римского сентября: „Что

касается переговоров Хмельницкого, то в них тайну составляет то, о чем Кисель

говорит вслух, что даже на самых невыгодных условиях (etiam iniquissimns

conditionibus) надобно помириться: в противном случае Речь Посполитая погибнет. Я

же думаю так, что мир здесь невозможен, не только честный, но и бесчестный. Никогда

это хлопство не держало данного слова (fidem datam), а теперь, надменные победою,

тем мепьдае будет его держать. Лищь только исчезнетъ

257

эта общая готовность к войне, они опять взбунтуются, и тогда последняя будут

горта первых (bкd№ posteriora pejora prioribus)".

Но чем решительнее поддерживали паны Русина-катодика, видевшего спасение

Польши в ожесточенной войне, тем упорнее стояли другие за Русина-православника,

готового на самый постыдный мир, лишь бы сохранить её целость. Панское царство

разделилось на её, и, по евангельскому суду, должно было погибнуть.

Приближаясь к разъединенному панскому становищу, лицемер козак продолжал

петь все ту же песню, которою выманил уже время у премудрого Киселя и у

почитателей его красноречия, его политического глубокомыслия. Ненавистного козакам

князя Ярему не мог он ни обмануть, ни убаюкать. Он подрывал только его советы,

уничижал его высокие доблести. Он манил панов готовностью к примирению, и

вооружал против энергического полководца польских гуманистов, как против

единственной причины остервенения Козаков. От 29 августа писал он к Адаму Киселю

и его товарищам:

„...Помня о своей христианской крови, чтобы не лилась уже больше, и чтобы

неприятель не радовался со стороны" (намек на Москву), „мы и сами возвратились

было вспять, как и Татары. Но князь его милость Вишневецкий неразсудительно

порывался на пас, и не только производил над нашим христианским народом, над

невинными душами тиранство и жестокости не иохристиянски и не порыцарски, но и

духовных наших велел посажать на колья. Не дивно нам, когда б это делал какой-

нибудь простак, в роде Кривоноса, с нашей стороны, которому мы не позволяли

никакого грабежа и не давали позволения на разрушение городов и поджоги,— пускай

бы он не умел с этим совладать; но мы видим перед собой в них обоих не одинаковых

людей".

Далее Хмельницкий хвалился милосердием к пленникам и предлагал открыть

мирные переговоры для Божией хвалы немедленно, так чтобы войска стояли в это

время вдалеке одно от другого, подобно тому, как и в прежния времена отправлялась

коммиссия, сопровождаемая великими почтами.

Против этого восставали те, которые полагали, что „при обнаженной сабле быстрее

идут переговоры", присовокупляя тут же, что Кисель был такою же Божией карой для

Шляхетского Народа, как и саш Хмельницкий. „Кто знаетъ" (раздавались голоса), „не

изрекает ли он уже нашей отчизне неминуемую погибель (certum periodum)"?

ЗВ

258

Между тем „czиowiek wielkiego dowcipu* расположил свой табор у местечка

Пилявцы, занял пилявецкий замочек, который шляхта называла курятником, и первым

его делом было — обратиться с глубоко почтительным письмом к Заславскому, яко к

единственному вельможе, от богатства, могущества и разума которого зависело

умиротворение Козаков. Старая лисица доносила старой вороне смиренно, что козаки

совсем не желают вести междоусобную войну, что они готовы повиноваться и просят

ясно освещенного князя рассудить их, уладить возникшее между Запорожским

Войском и Речью Посполитою несогласие, и что он постановит, они обещают

исполнить его решение всепокорнейше.

Князь Доминик представлял верный снимок бесхарактерного своего дядюшки,

князя Василия. В своей декларации на каптуровыи сейм, как мы помним, советовал он

не давать амнистии козакам, так как это, по его словам, не представляло панам ни

пользы, ни чести; а теперь, когда Хмельницкий пришел „отдать ему поклон лично со

всем Запорожским Войскомъ*, он был миролюбивее самого Киселя. Так и

„святопамятный* наших историков сперва грозил собрать пятнадцать, даже двадцать

тысяч войска на защиту православия, а потом отдал „яровитому католику* в жертву

грека Никифора, помирился с поборниками унии и советовал православникам

„терпеть, терпеть и терпеть*. Князь Доминик увлекся ролью примирителя двух

противоположных стремлений, всё равно как тот мечтал о соединения двух

несоединимых церквей. Воображая, что делает великое дело, князь Доминик дался в

обман питомцу ярославских иезуитов, которого игра житейских столкновений перевела

из панского лагеря в лагерь панских завистников. Католическому представителю

знаменитого дома князей Острожских всего интереснее было — посредством пощады

молящих о помиловании Козаков, сохранить за католиками обширные владения свои,

которых не умел сохранить за православными превозносимый нашими разумниками до

небес ^начальник православия*.

В этом особенно поддерживал его Кисель, присоединившийся к его войску после

неудачных попыток повидаться с Хмельницким. Кисель потерял 100.000 злотых

годового дохода и остался при 400.000 долга, которым он обременил себя,

проталкиваясь между полумагнатов на правительственные высоты. Славный

ораторским искусством, он в кругу царей*можновладников занимал место Гомерова

Нестора, или, вернее, Улисса. Для слуха панов-доматоров —

259

Речи сладчайшие меда из уст его вещих лилися,

и всегда он предлагал свои услуги там, где надобно было действовать не СТОЛЬКО

СИЛОЮ, СКОЛЬКО хитростью, ПО собственным СЛО' вам его, non vi, sed consilio.

Теперь советовал панам воевать, но не сражаться с козаками. По его мнению,

медлительною проволочкой времени можно было достигнуть вернейшей победы и

прочнейшего мира

„К чему отваживаться на опасности'* (говорил он), „когда можно победить без

кровопролития? Только безумный запирает быстрый источник, когда бег его можно

отвести другим образом. Последуем лучше рассудку, нежели страсти. Воспоминания о

Желтоводском и Корсунском поражениях, мне кажется, должны удерживать нас от

стремления к новой беде, когда можно победить средствами мирными. Довольно будет

показывать готовность к войне. Этим одним можно уифотить волнение. Явим

бунтовщикам милость, дадим им опомниться, — и они пожелают вернуться к

прежнему долгу повиновения, так как будто содеянные ими преступления произошли

против их воли. А если дерзость* их будет так упорна, что они пренебрегут мирными

нашими предложениями, то любовь к родным и врожденная человеку необходимость

домашней жизни всё-таки заставят их войти в прежнее спокойное состояние **.

Так проповедывал панский оратор, соединявший красноречие Нестора с

хитроумием Улисса. К сожалению, речь его дошла до нас по книжному пересказу

современников. Но всё-таки в ней виден Кисель с его риторическим остроумием и

тупым взглядом на дело. Ответ на нее Вишневецкого, присутствовавшего на военном

совете, также пересказан по-книжному, но в нем сохранились черты ума и героизма

Байдича. Он возразил обольстителю доматорского слуха так:

„Я согласился бы с вами, господа, когда бы у козацкой сволочи было столько

совести, сколько дара красноречия у тех, которые только что передо мною говорили.

Неужели бунтовщики удовлетворятся нашими несчастиями и нашею кровью? Это

просто мечта, а не рассуждение. Начатое дело может кончиться только гибелью одного

из противников. Нам советуют вести войну без битвы. А если неприятель сам нападет

на нас? Уклоняться, говорят нам. Это значит: мужики будут теснить наше войско,

преграждать нам путь, не пускать наших лошадей на пастбища, отнимать запасы,

устрой-

260

вать засады, а мы будем терпеть, сложа руки, и марать бумагу в мирных

переговорах, а на Русской Земле будет литься шляхетская кровь Душа возмущается от

бесчестной мысли: из-за украинских берлог согласны отдать на разорение средину

королевства. Если хотите победить, то побеждайте смелостью. Надобно теперь ударить

ва Козаков, пока Ор и,а еще только переправляется через Днепр. От одной быстроты

зависит спокойствие Речи Поснолитои. Не давши битвы, и не думайте о мире.

Вспомните Переяслав, Кумейки, Старец Там вы побеждали врагов смелостью и

мужествомъ"... *)

Панское общество было не в силах соединиться ни в том, ни в другом воззрении.

Два Русина тянули созданное Поляками и псевдогосударство один за левую, а другой за

правую руку, в то самое время, когда третий Русин метил ему в сердце: триумвират, и

импровизированный судьбою, в виду триумвирата, придуманного сеймом. Но

представители Шляхетского Народа чуяли опасность раздельности своей в виду

неприятеля, и старались по крайней мере соединить боевые силы свои в одном пункте.

Киевский воевода Тишкович сделался посредником между двумя князьями.

Вишневецкому не нравилась та роль, которую Заславский позволял играть в своем

войске Самуилу Лащу. Он требовал, чтобы Заславский удалил от себя Лаща.

Заславский выказал в эгом случае строптивость, нападавшую иногда некстати и на его

православного дядюшку. Вишневецкий отплатил ему тем же, когда к нему явилась де

путай ия из гетманского лагеря. Наконец соединенные старания Тишковича, Остророга

и Александра Конецпольского привели двух i» полякующвх князей Русичей к тому, что

они расположили свои лагери один вблизи другого, над озером Човганским Камнем.

Здесь было получено известие, что неприятель овладел Константиновым. Оно

заставило Вишневецкого прекратить все споры **) с панским фельдмаршалом.

Пригодился теперь и вихреватый Лащ: его послали в нервом подъезде против Козаков с

1.500 человек.

Сентября 13 (3) панский лагерь двинулся на Корчовские Поля

*) Фту речь вкладывал в уста Вишневецкому и Костомаров. Но у него не спросила

критика: как мог Вишневецкий, в такой важный для него момент, называть поражение

Конецпольского йод Переяславом победою'? (См. т. I моей книги, стр. 165, примеч.).

Впрочем, она на о чем подобном у него не спрашивала, довольная тенденциею сказок

его.

**) „Umorzono wszystkie kondyoyew, сказали в обозном дневнике.

261

и расположился в полумиле от коммиссарского становища Киселя. Не доверяя

„Русину" и его „схизматикамъ", старались подставлять его под козацкую силу

отдельно,—тем больше что он хвалился своим ученичеством в походах великого

Жовковского и, проповедуя мир, выставлял себя воином неустрашимым.

Съестных припасов было у панов много *). Наилучший вол стоил 4 злотых, яловица

—2, баран —16 грошей, вепрь—12, гарнец пива—6, меду—16, кварта водки —20.

Много было в распоряжении панов овса и стоячего и скошенного, и в копах, а в

скирдах был большой запас даже трехлетнего хлеба. Но печеный хлеб составлял самый

дорогой продукт, потому что железо было повынуто из мельниц, да и то привозили

издалека „базарники".

Начало Пилявецкой войны (если можно ее назвать войною) не было ни пугающим

по обстоятельствам, ни трусливым по расположению духа в панском войске. Оно могло

бы пугать разве тех, которые собрали бы воедино а priori все элементы готовившейся

паники, как это можно сделать нам а posteriori. Злая судьба даже польстила панам, и

завлекла вперед успехами, если в этом не было военной хитрости со стороны козацкого

гетмана.

В Константинове засело тысяч пять Козаков. К городу было возможно приступить с

одной только стороны. Панский отряд, человек до 5.000, с 6-ю пушками, думал, что

козаки будут оборонять переправу через речку Пилявку в Россоловцах, в 2-х милях от

Константинова. Но переправа оставалась незанятою. Предводителем отряда был

Остророг, постоянный начальник авангарда: его-то, яко Латту, и хотел, как видно,

провести первым успехом Хмельницкий. Заняв переправу в Россоловцах, Остророг

сбил Козаков с других переправ, в Гирявке и Кузьмине, а потом пошел под

Константинов, где уже начали бой с козаками отряды Конецпольского и Лаща. К нему

присоединился и князь Вишневецкий. Охотников панов прибывало все больше и

больше. Козаки дрались мужественно и, повидимому, решились отстоять город. Но

наступившая ночь прекратила „пробу", панского оружия.

Заинтересованный успехами своего авангарда, Заславский двинулся всем лагерем

аа сю сторону речки Пилявки. Огромность его

*) В ответе на речь Киселя заставили Вишневецкого говорить о недостатке запасов

и т п., тогда как обозный дневник (неизвестный современным историкам) показывает

противное. На этом основании я исключил из речи Вишневецкого, очевидно

постороннюю, вставку.

262

табора и масса сопровождавшей панов челяди не дали ему перейти за

Россо.ювскуто переправу. Он провел ночь у Россоловцев. Но завзятые защитники

Константинова, очевидно, маня панов на невыгодные для них становища, не дождались

приступа, и 16 (6) сентября бежали из города. Кто не успел бежать, всех тех жолнеры

вырубили до ноги, но много ли погибло Козаков, неизвестно. „Страшное опустошение

города и языческая профанация костеловъ* (пишет участник избиения отсталых) „не

позволили никому щадить их. Не нашли мы ниодного целого распятия Christi Domini:

все были исколоты, изрублены, прострелены. А люди, как будто с того света,

полуживые, измученные тиранскими руками и голодом, встречали нас плачем,,

опираясь о стены. Это так раздражило войско, что оно было готово броситься в один

час па этих язычниковъ*.

В таком раздражении, подъезд Конецпольского наскочил на

2.000

козацкого подъезда и ударил на него так стремительно, что только

остаток спасся в зарослях, насколько вообще следует полагаться на реляции людей,

заинтересованных в деле боя. Жолнеры взяли в плен козацкого писаря-шляхтича и

человек 15 козаков. От них паны узнали, что Хмельницкий презирает (contemnit)

панское войско, воображая, что оно состоит из 7.000 шляхты, остальные же люди в нем

-Жиды (то-есть трусы). Так и должен был представлять Еозацкий Батько своим детям

панское ополчение. „Это козацкое гультайство* (писал пан пану изпод Константинова

от 18 (8) сентября) „лежит всего в полуторе милях от нас на Пилявецких Полях, и

надеется на Орду; но мы, даст Бог, предупредим ее завтра*.

От 19 сентября писал кто-то из обоза за Константиновым: „Теперь только начнется

у нас война. Завтра наступим на неприятеля, который приготовился принять нас под

Пилявцами. Всюду у него леса, фортели (естественная защита) и тяжелые для нас

переправы. Хотят (полководцы) всюду нами (конницею) затыкать дырья. Правда,

конный народ у нас добрый, но пехоты мало, и навели всякого сброду: обманули

(вербовщики) Речь Посполитую. Коммиссаров у нас множество, рады мало;

соперничество и приваты большие. Неприятель собирает у фортелей бесчисленное

множество хлопства и ежечасно ждет великой Орды. Войны не намерен оканчивать, а

протянуть надолго: такия и диспозиции делает. Наше довольно порядочное войско

презирает, несмотря на его многочисленность. В ь поле выйти не хочет; дш должны на

него наступать. Кисель нас обманул. Прежде мы не догадались, и время ухо-

263

дило. Хотел уйти от нас на Волынь с своим полком, НО его задержали... Никто у нас

не смотрит на вождей; каждый поступает по своему. Некоторые хоругви только что

пришли, а уже отказываются служить: спешат назад домой. Четверть истекла в

переходе. Мы же, хоть и давно уже в обозе, и не все деньги получили, но хотим

служитьа.

Под Константиновым продовольствие было уже не то, что у Човганского Камня.

Отсюда писали в Варшаву, что хлеб и напитки достают жолнеры с трудом. Боченок

пива стоит 20 злотых, но яловица—1 или 2 злотых, а конь 3 злотых, потому что печем

кормить: „сена, овса parum". Хмельницкий, как видим, переманил „ясно освещенного

князя" с его нелепым многолюдствохч в страну опустошенную, а фортели, которыми

козаки всегда умели пользоваться, делали нападение на него опасным; ожидаемый же

им „ежечасно" приход Орды не давал панскому фельдмаршалу времени осмотреться и

расположиться.

Между тем блаженному миротворцу, Киселю, чудилось, что только чернь

удерживает Хмельницкого от мировой с папами, и он писал к познанскому бискупу,

Андрею Шолдрекому, что н козацком таборе доходило до кровопролития. Между

панами ходил даже такой слух, что Хмельницкий убит в таборном замешательстве, а

некоторые утверждали, что он бежал с 12 000 комонника.

Что в козацком таборе, при отсутствии Орды, могли возникнуть смуты в виду

неожиданно громадной панской армии, это весьма вероятно; но до бегства

Хмельпицкого было еще далеко. Между тем у Киселя был на уме Остряница,

покинувший козацкий табор на Суле, и сам Хмельницкий, бежавший перед его

глазами, в составе комонника, из-под Кумеек.

Охотно верил Киселю почтенный бискуп. Еще охотнее верили в Замостъе

прилетевшей туда вести, будто бы przed Њwiкtym Mateuszem (следовательно 21 (11)

сентября) в битве с козаками • паны положили их 20.000 на месте, а остаток преследует

князь Вишневецкий комонником. Злая судьба Польши подсовывала ей радостные вести

как раз накануне катастрофы, которая не имеет подобной в истории паники.

Дело в том, что, пытаясь выманить Хмельницкого на бой из фортелей, которыми он

был окружен надежнее всяких редутов, злосчастные триумвиры расположили свое

войско так неудобно, как только он один мог бы им посоветовать,—in loco quodam

nostris iniquissimo (писал знаток дела). Панский обоз, то-есть лагерь,

264

занимал пространство в польскую милю в окружности, а пехоты хватало в нем едва

на половину окружности. На эиом протяжении были долины, озера и т. п., которых

окопать не было возможности никоим образом, а неприятелю, при его природной

способности (pro calliditate ejus naturae), представляли они много мест для вторжения.

Повелевали в райском войске три полководца, и каждый—по собственному

усмотрению, а что хуже всего—каждым руководило или соперничество, или

самомнение, как это естественно должно было быть при такой сложной власти, „а

особливо* (замечает откровенно писавший) „в наших польских душах (а zwиaszcza и

naszych polskich animuszach).... Не видели этого наши правоправящие, Ordines Regni,*

(продолжает он), „когда назначали этот фатальный триумвират.... В мирное время мы

говорили бы и писали их милости, но в общей беде каждому позволительно и

чувствовать, что хочет, и говорить, что чувствует.... Поветовые хоругви не хотели

подчиняться власти регяментарей; каждый полк обращался к своему полковнику, и

потому в обозе не было ни правильной стражи, ни упорядочных подъездовъ*.

По письму Остророга к Лещинскому от 18 (8) сентября, региментарей сильно

беспокоило загадочное обстоятельство, что хотя неприятель „чуял над собой войско*,

однакож в тылу у них появлялось много бун’овщкковъ*... „Поэтому* (писал он)

„пришлось нам десятка полтора сотен людей послать на Волынь и столько же назад к

Трембовли, чтобы погромить эти купы и обезопасить Львовъ*.

Двумя неделями раньте он же писал к Лещинскому, что у Хмельницкого, по слухам,

180.000 войска, в том числе 20.000 пехоты. „Это еще бы ничего* (заметил он); „лить бы

у пас немного прибавилось войска, а только* (одно для нас важно): чтобы к ним не

приходили Татары.

Все это элементы готовившейся паники, и то еще не все.

Мы видели, как сильно напирал Вишневецкий, чтоб ударить на Хмельницкого до

его соединения с Татарами; а писавшие из лагеря к своим приятелям вояки только о

том и молили Бога, чтобы дружным наступлением упредит Орду. Из того, что

Хмельницкий забрался в такие фортели, видно, как он это предусматривал.

Первая проба счастья под Пилявцами открыла знатокам военного дела и то, что

позиция Хмеля неприступная, и то, что он хочет затянуть войну надолго, а что всего

важнее—они видели опас' ности собственной позиции, соединенные с лагерпой

пеурядицей.

2G5

Всем и каждому в папском обозе было известно, что козаки ждут к себе Татар

ежеминутно. Видя непреодолимые фортели неприятеля и „боясь прихода Орды",

некоторые из-членов военной рады (а их оффициально было 24) советовали

Заславскому остаться за речкою Пилявкою, и лучше „наводить неприятеля на свои,

нежели нападать на его фортели". Но большинство решило двинуться вперед. Здесь

тотчас началась борьба с козаками за воду. Одну греблю на Пилявке паны три раза

брали приступом и теряли, пока наконец очистили берега конницей, перенравя ее под

неприятельским огнемъ* Это было во вторник 22 (12) сентября. Отступление козакови»

к табору подняло дух в панском войске. Но неудобная местность смущала знатоков

дела, чего они, конечно, не скрывали от профанов. Каждый полковник становился, где

хотел. Шанцы, стражи, пушки, походные возы теснили войско, не представляя

обороны. В смутном дредвидении беды, региментари стали советоваться в военной

раде, куда бы перенести лагерь. В совещаниях и нерешимости застал панское воинство

вечер... Перед закатом солнца пришли к Хмельницкому Татары. То, чего „боялись" и

что надеялись „упредить", совершилось, по милости мешкотного завтра.

Козаки приветствовали своих побратимов пушечной пальбою,— и настроение духа

в панском войске переменилось. Представители Польши, собравшиеся под Пилявцами,

подготовили себя к панике.

В среду 23 (13) сентября начались опять гарцы и стычки; но ^еели до сих пор

Заславский не решался — да и не сумел бы— наступить на Хмельницкого всеми

своими силами, то теперь и того меньше. Паны, как и прежде, ограничивались только

тем, что (как писал один из них же) „показывали неприятелю свое блестящее войско,

построенное в боевой порядок, с намерением привести его страхом к покорности". По

рассказу того же участника Пилявецкой кампании, в нанском лагере еще в воскресенье

был слух (которому верили и после бегства), будто бы козацкая чернь хотела уже

выдавать старшину с мольбой о помиловании. От этого слуха паны расхрабрились до

такой степени, что в понедельник намеревались дать залп из „сотни пушекъ" (столько у

них и не было) и штурмовать козацкий табор вместе с его „курятникомъ". Но не

Заславскому с его регуляторами было вдохновить войско, как одну душу, решительным

движением. Ни дикая отвага таких людей, как Лащ, ни воинственный энтузиазм таких,

как Вишневецкий, не могли этого сделать под предводительством нравственно убогого

и своекорыстного двойника князя Василия. Бой тянулся вяло, безтолково и

т. п.

266

привел войско к тому, что оно, еще до прихода Орды, почуяло неопределенную

робость, а теперь, когда вместе с козаками гарцевали Татары, панская робость

получила свою определенность.

Пришли Татары! эти слова, передаваемые из уст в уста, значили: пришли

истребители коронного войска в Диких Полях и над рекой Росыо,—пришли те, которые

повели в неволю победителя Козаков под Кумейками и на Старце.

Но Орда пришла в незначительном числи?. К Хмельницкому вернулся сын Тимош,

И привел 4000 Татар, под начальством КарачЪ'бея. Тем не менее панское войско „упало

духом (straciиo serce)tt. По рассказу Адама Киселя, который, надобно помнить, был не

точен в реляции о своем гощинском погребе, региментари и полковники стали

советоваться в ноле па конях, „что делать далее". Когда дошла очередь до него, он,

велеречивый и велемудрый всегда, предложил три совета: или „удариться всеми

силами о неприятеля*, но это, по его мнению, была опасная крайность; или стоять всю

ночь в боевом порядке, а лагерь перенести под Константинов и, там окопавшись,

бороться с неприятелем выносчивоетыо (pуjњж na wytrwaи№ z niжprzyjacielem); или

же, „взявшись заруки*, отступать табором, а не то (это Киседь спрятал в самом конце

своей речи), бросивши возы (wozy porzuciwszy), брать что позначительнее на лошадей

да (взять лучшее) из пехоты, и, так построившись в порядке, ударить на одну Орду,

отделить ее от Козаков и... здесь уклонился он от слова бежать, и заменил его

хитроумно словами собраться с силами (resumere vires).

Так писал Кисель оффициально. По буквальному смыслу его слов, он бежать ые

советовал: он советовал только resumere

vires, а „для красоты слога" прибавил ударить на Орду

Но въ

словах бросивши возы сказано было все... *) „Последний совет (продолжал свою

реляцию ученик великого Жовковекого) понравился всем (miaи applausum od

wszystkich), и все должно было таким образом двинуться (а пехота-то?) до наступления

дня. Но, когда наступила ночь, не ведаю, какой последовал совет, что их милости

тотчас пустились комонником, бросивши всех и табор. Мне дали знать об этом только

на рассвете. Тогда, не нежа моей но-

*) В подлиннике это важное обстоятельство изложено темновато, а именно: „lubo

wozy porzuciwszy, со znaczniejszego braж na koni i piechoty, i tak porz№dnie

ustanowiwszy ze wszystkiem przeciwko Ordzie samej, odwaliwszy j№ od ozakуw, resumere

vires*.

267

дагры, бросился я на коня и пустился с моим полком той же дорогою... Вот как

совершилась эта несчастная трагедия! Войско бежало в рассыпную днем и ночью. До

сих пор некоторые очутились над Вислою. В бою не погибло больше трехсот

человекъ".

Николай Остророг весьма умно рассказывал, в письме к подканцлеру Лащинскому,

что он советовал отступить табором на основании Цецорской традиции, переданной

ему покойным коронным гетманом. Но дело в том, что триумвиры поддались панике

первые и побежали из лагеря опрометью, а вслед за главными предводителями

побежали воеводы, каштеляны, коммиссары, полковники, „побежало все" (писал

Остророг) „побросав знамена, артиллерию, табор и возы".

Уносимые безумием паники, жолнеры бросали о земь сабли, ружья, панцыри.

Нечего было делать и самым воинственным людям. Князь Вишневецкий, генерал

артиллерии Артишевский, предводитель королевской гвардии Осинский—должны

были бежать за другими.

Такова панская реляция Пилявецкого бегства. Козацкой реляции верить не следует.

Козаки не знали, как искренно признавались в своей трусости паны, и сочинили им

трусость менее постыдную. Всего характеристичнее писал один из панов-беглецов,

Львовский подкоморий Войцех Мясковский: он уверял бензского воеводу, Криштофа

Конецпольского, что неприятелю в этом случае послужили не столько грехи и

несчастная фортуна панов, сколько не слыханные чары, которых очевидность

доказывают верные знаки (czary niesиychane z wielkiej konjektury z widomych znakуw

posиuїyиy). „Ибо такой страх, такая констернация обняла нашихъ" (объясняет

почтенный воин), „что они летели во всю прыть, сколько хватило у лошадей силы,

твердя, что за ними гонятся уже Татары, от которых, по милости Божией, ничего

внезапного не произошло".

г Как именно началось незабвенное бегство, с кого именно началось оно,

допрашивать никто не мог, и никому не было охоты признаваться. Довольно с нас того,

что, но словам самих пановбеглецов, в стычках под Пилявцами пало не больше трехсот

человек, и что Пилявецкая победа досталась козакам без боя. Это подтверждает и

новейшая польская историография, тогда как нашей малорусской понадобилось дать

козакам-героям кровопролитную работу под Пилявцами и в два предшествовавшие

дни, и в день великого бегства *).

*) См. описание пилявецкого дела у Костомарова, в 4-м изд. „Богдана

Хмельницкого ".

268

Козацкие кобзари поступили еще лучше козацких историков: осеннее событие

отнесли они к весеннему празднику Преполовения, называемому Правою Середою (29

апреля), и воспели: что будто бы

................................. на Праву Середу

Гнали козаки Ляхив так, як бы череду.

Не в козацком обычае было гнать бегущего неприятеля, оставив нерасхватанною

добычу. В противность пословице, советующей стлать ему золотой мост, ои сам

постлал золотой мост козакам в виде покинутого лагеря. На этом мосту козаки, яко

воины-дикари, позабыли, что Польша теперь стоит перед ними, как говорили сами

Ляхи, настежь (olworem), и пьянствовали так мертвецки несколько дней, что еслиб у

беглецов хватило духу на них наступить, они были бы истреблены до ноги *). Вина

было выппто ими в четыре дня и четыре ночи столько, что, по словам современника,

его хватило было месяц при обыкновенном употреблении.

По современным известиям паны покинули в добычу козакам до ста двадцати

тысяч возов с лошадьми, 80 пушек и па 10 миллионов примерно разных

драгоценностей.

Уничтоженная паникою панская армия большею частью направлялась во Львов.

Князь Домипик Заславский, гонимый общим раздражением против него всех и

каждого, проехал через город в закрытой карете, и поспешил спрятаться в своем з&мке

Ржешове, польском замке даже по имени. В его лице, фамилия Острожских за

совращение в католичество отплатила католикам вечным позором и невознаградимым

Польским Разорением, превзошед шим Разорение Московское.

Вся Польша возопила против пилявецких беглецов. Шляхетский народ требовал

казни виновникам не слыханной в народах измены долгу воина и гражданина. Но для

казни стольких предателей отечества не хватало у неё палачей. Преступление осталось

безнаказанным по своей громадности.

Попировав скотски в покинутом панами лагере, козаки двинулись к Збаражу,

хорошо укрепленному городу и, не найдя в нем ниодной живой души, вспомнили, как

иезуиты, руками прозелита Кунцевича, выбрасывали из могил тела, похороненные не-

униятскимъ

*) Так погибла в последствия одна козацкая армия, вся поголовпо пья

ная.

269

священником. Один или два случая безумного фанатизма, оскорбив чувство

человечности, свойственное и людям просвещенным, и самым темным дикарям,

произвели широкую молву, которая проникла даже в землянки степняков, не видавших

от роду церкви, и вызвала из этих землянок чудовищных отмстителей за чудовищное

злоупотребление церковного права. Козаки Хмельницкого, осквернив и разорив

збаражские костелы, повыбросили из усыпальниц останки католических панов и

ксендзов, причем досталось и трупам православников, похороненным по-пански.

В числе поруганных ими усопших был и знаменитый примиритель Польши с

Турцией, князь Криштоф Збаражский. По сказанию збаражского стихотворца,

бежавшего из объятого ужасом города, сам Хмельницкий ругался над прахом князя

Криштофа и его княгини, говоря, что и мертвому льву надобно вырвать бороду. Не

предчувствовал он, что разогнанная им от плугов и токов шляхта хлынет опять на

места своей колонизации, и что над ним самим, в его Суботове, повторится дикая

расправа с мертвым львом.

Стоя в Збараже, Хмельницкий объявил своей козацкой раде, что намерен вернуться

в Украину, послать на сейм уполномоченных от Запорожского Войска и дожидаться

избрания короля. К этой решимости привело его известие, полученное из Москвы.

Москва вовсе не была намерена содействовать опустошительному вторжению

днепровской и крымской дичи в соседнее государство, хотя и па варшавской

конвокации первым словом открывшего ее оратора было московское коварство

(Moskiewska perfidia). Напротив, Запорожское Войско получило от молодого царя

внушение—приостановить разлив христианской крови и примириться с панами.

Тишайший государь услаждал свои царственные заботы мыслью, что у него нет

недруга во всем христианском свете, и не хотел сделать Полякам „никакой неправды в

их упадке и в безглавное тогдашнее время".

Мысли Хмельницкого обратились к польскому королю, которого избрание зависело

теперь от него. Новый, обязанный ему престолом, король мог упрочить за ним его

положение вернее, чем козавотатарская орда, которой переменчивость относительно

его особы, драгоценнейшей для него всего на свете, свидетельствовал он своею

пятитысячною гвардиею. Но разлакомившиеся козацким счастьем сподвижники Хмеля,

не хотела знать ничего, кроме войны. Козацвая орда требовала, чтоб оп шел котами

Жяхгв по идее предшественников его. Краков и Варшава должны быть разрушены! Все

270

папское и ляшкое должно исчезнуть с лица земли! На место шляхетской Польши

пускай будет мужицкая Русь, а господами этой Руси должны быть козаки! Таков был

идеал дикой силы, вызванной бунтом Хмельницкого,—идеал, сочувственный доныне в

Малороссии недоучкам, недоумкам и политическим утопистам.

Не захотели козаки идти обратно в Украину, и порывались к Белой Реке, для

основания, по сю и по ту сторону мифической для них реки, какого-то кипчакского

царства, с избирательными мурзами, членами законодательной рады. Хмельницкий не

повел бы Козаков за Белую Реку ни в каком случае, имея в тылу князя Вишневецкого,

который один оспаривал у него полное торжество над Шляхетским Народом. Но теперь

останавливали его и другие соображения. Союзники Татары „делались козакам

сильный, как выражались московские дипломаты. Загнавшись далеко вперед, он мог

очутиться в руках у хана со всем преславным Запорожским Бойском и со всей Козацкой

Украиной. Чтобы дать, однакож, работу руинникам, готовым превратить все

государства в подобие „украинских берлогъ*, он разослал свои полки в разные сторопы

для очистки Христианской Земли, от панской погани, как выражались козаки.

Ватаги пьяных варваров, сопровождаемые Татарами, устремились к

^убну^Кременпу. Острргу^ Луцку, истребляя все, что носило на себе печать

усовершенствованной хозяйственности и печать культуры вообще. Только

православные храмы да православные поды останавливали всепожирающий поток, но

и то настолько, насколько козаки боялись раздражить своего Батька, боявшагося, в

свою очередь, вооружить против себя малорусское духовенство. Бывали случаи, что

хмельничане допытывались денег у православного попа по примеру начинателя

козацкой „войвы за веру*, войскового писаря Гренковича. Бывали случаи обдиранья

серебряных шат с образов и расхищения найденных в церкви денег. В этом козаки

Хмельницкого, не уступая козакам Гренковича, обнаруживали свое родство с

католиками жолнерами, которые зачастую грабили католические костелы наравне с

православными храмами. Что касается козацких побратимов, Татар, то, среди широких

пустынь, образовавшихся на поприще панской колонизации, козаки и сами попадали к

ним в ясыр наравне с теми, кого они предприняли.

С пид ляцькои кормыги сдобонити *).

*) Стих апокрифической думы, каких много сочиняли козацкие потомки в наше

время и выдавали за старинные кобзарские.

27 и

Освободясь от назойливости Перебииносов, Нечаев да Морозенков, которые, во

главе яростной черни, рвались к Белой Реке, Хмельницкий направил путь свой по

следам ненавистного князя Яремы, но все не спешило военными действиями, как бы в

насмешку над премудрым Киселем, который советовал панам „воевать, но ие

сражаться". Теперь он, можно сказать, только держался на пенистом гребне девятой

волны, чтоб она не залила самого его, увлекая все вперед и вперед, под бурпым

дыханием козацкого бунта. Не осмысленные никаким определенным стремлением,

кроме порыва к истреблению Ляхов до ноги, волны руинного разбоя ужасали наконец

степного шляхтича, перенесенного из круга мелочных козацких интересов на широкое

поприще интересов общественных, религиозных, национальных и государственных. В

неожиданном, непривычном, губительном триумфе, он восседал на своей

всепожигающей колеснице, держа с трудом туго натянутые бразды козацкой

завзятости. Он, очевидно, давал панам время оправиться и положить хоть где-нибудь,

хоть на сарматской Белой Реке преграду стихийной силе, пока её руинные деяния не

привлекали па нее оружия соседних государей. Это была та сила, которая и под

бунчуком соперника Сагайдачного, пьяницы Бородавки, хвалилась уже, что перед нею

трепещет Польша, Турция и целый свет,— та вдохновенная чутьем своей будущности

сила, которой, в её дикой стихийности, было суждено „обрушить" могущественную

тогда Поль шу, дабы взяла над нею перевес могущественная ныне Россия.

Хмельницкому было чего пугаться, восседая па своей триумфальной колеснице.

Теперь он был окружен уже не одними грубыми противниками панского

господства, но и такими людьми, которые могли бы служить советниками завоевателю,

не чуждому гражданственных и экономических стремлений. Многие шляхтичи,

гонимые бедствиями войны, или озлобленные подобно ему самому членами панского

правительства, приняли на себя козацкий образ и соединили неверную судьбу свою с

козацкою „щербатою долею". Но, под влиянием господствовавшего в козатчине

настроения умов, главную роль между ними начал играть буквальный последователь

греческой веры, взятый в плен на Желтых Водах, Выговский. Как человек глубоко

религиозный в том, что относилось к формам древнего русского благочестия, и глубоко

бесчестный в том, что относится к его духу, он сделался, так сказать, исповедником,

духовным отцом Хмельницкого и вполне овладел этим диким умом, осно

272

ванным на тех зыбких правилах долга и чести, которые характеризовали всех

просвещенных иезуитами шляхтичей. Он-то, этот Выговский, доигра и относительно

Тишайшего Государя ту роль, которую самому Хмельницкому не дала доиграть одна

привычка к неумеренному пьянству. Без совета Выговского не делал Хмельницкий

ниодного шага. Все, что у Хмеля было двумыслешиого в сношениях с Поляками,

Москвой, Татарами, Турками, Волохами, Венграми, Немцами, принадлежало на

добрую долю Выговекому. Огь него, без сомнении, научился Хмельницкий туманить и

самих Козаков, которые воображали, что правят своим гетманом, как шляхта правила

королем, а между тем исполняли то, что было нужно ему.

Ниодной крепости и города не занял Хмельницкий но выходе из Иилявецкого

„курятника". Города козакам, как и Татарам, были не нужны. Через знаменитый

будущею осадою Збораж и через Старый Константинов прошел он, забавляясь

вырываньем бороды мертвым львам: эти города совсем опустели. В Бродах оставил он

такую часть войска, которая была способна только опустошать окрестности, и лишь

для виду наказал этому отряду овладеть замком, а с городом древнего русского князя

Льва, как увидим, игрался, точно с мышью кот, пресыщенный уже ловитвою.

Там давно началась тревога. Ополяченный с XIV столетия Львов, эту столицу Руси

и редут от внешнего неприятеля (Metro polim Russiae et propugnaculum ab internis

hostibus), как величали его Поляки, считали они гнездом тайных заговорщиков против

польского отечества, и самый бунт Хмельницкого был у них „бунт Русский (rebellia

Ruska)".

За неделю до Иилявецкого бегства, львовяне вопияли к королевичу Каролю о

защите их от неприятеля. „Уже целых три месяца без остановки льется кровь днем и

ночью" (писали они). „Русский бунт и соединившаяся с язычниками хлопская сволочь

отправляют в Запорожье страшные массы награбленного добра, армату, пушки, порох,

и священное, и мирское, отдают в языческую неволю столь многие тысячи людей.

Ежедневно, ежечасно это бесчестное предательство подползает к нашей крови, идет

сюда пожаром уже под самые львовские стены. Ничего неприкосновенного, ничего

безопасного, ничего обеспеченного! Уже и в самом городе открываются явные измены

и ежедневно—ночные заговоры. Глядя на это и видя дальнейшую опасность, здешние

граждане и братья наши, бежавшие сюда из других воеводств, думают уходить отсюда,

273

спасая жизнь, так как Речь Посполитая не озаботилась никаким спасением и

обороной этого города, и у их милостей панов региментарей, прося покорнейше, не

вымолила и одного десятка гарнизона".

Оии умоляли королевича, чтоб он оставил у них для защиты свой полк, так как этот

полк „или не пройдет к войску сквозь Татар и своевольные куны, или придет после

битвы, дай Боже счастливой".

Известие об этой ожидаемой с таким страхом битве вырвало у них из груди крик

отчаянья: „Теперь мы совсем погибли (Zginкliњmy juї totaliter!)*... „Нет пикакой

надежды па правителей государства, nadziej їadnej in Principibus Regni nie mamy"

(весьма верно писали оии своим друзьям). „Разве особенный промысел Божий будет

спасать пас чудесным способомъ".

„Еще 24 июня" (говорит автор письма) „предсказывал я, что будет из триумвирата

коронных региментарей: теперь предсказание мое исполнилось"...

Во Львове до того были напуганы „Русскою ребеллией" и теми татарокозацкими

купами, которые могли не допустить королевичева полка в действующую армию, что из

Торговой Горки один шляхтич писал к другому от 18 (8) августа, опереживая события,

будто мещане сами сожгли Краковское предместье, а также монастырь и костел босых

кармелитов для безопаснейшей обороны.

Еще недавно' жители Львова видели дивное по своей нарядности войско на пути

его к Пилявцам. Теперь гетманы этого войска ушли ночью из своего лагеря, точно

воры, застигнутые хозяином. По их следам пришли к столице древнерусской

Владимерщ перековерканной в Лодомерию, опустошители края, восстановленного

после Татарского Лихолетья беспримерными трудами и подвигами польскорусских

колонизаторов. Многочисленные сермяжные и кожуипные полчища их, в

сопровождении потомков Батыевой Орды, появились под стенами Львова на смену

блестящих культурников. Теперь им ве было преграды в стремлении за Белую Реку.

Теперь нашему Хмелю оставалось только возвеселить завзятые души Криштофа

Косинского и Царя Наливая разрушением Кракова, который пощадил как-то и Батый,

гостя в нем, как Болеслав Храбрый в Киеве. Но Хмельницкий не смел сделать того, на

чт5 дерзали оба начинателя козацких бунтов. Если он и не был умнее этих

бессмысленных руинников, то его время поумнело. Не Львов остановил его, как это

приятно думать польским патриотам города,

т. н.

274

в котором испарился патриотизм русский и, как болячка, притаился патриотизм

козацкий. Город нашего славного князя Льва не был приготовлен к обороне иноземным

правительством, обманувшим его надежды на „благоденственное и мирное житие"; а

муниципальная республика львовская не имела ни денег, ни оружия, ни съестных

припасов. Остановила козака Тамерлана политическая комбинация, перед которой

„страшенна козацька сила" оказывалась весьма слабою.

Первые пилявецкие беглецы, прискакавшие к Полякам, Армянам и Жидам,

подавившим во Львове русских аборигенов, трагически терзали на себе в слезах одежу.

Они плакали о гибели отечества, которое для огромного большинства их заключалось в

скарбовых возах да в раззолоченных каретах, да в утраченных маионтках. Они громко

проклинали своих региментарей и кричали, что неприятель идет за ними „в копыто".

Отсталые в бегстве подтверждали слова самых быстрых, и спешили, подобно Князю

Доминику, убраться подальше из опасного города. В домах и улицах поднялась

неизобразимая суматоха. Хотели затворить ворота, чтобы не вторгнулся в пих

неприятель, — невозможно было этого сделать: так густо одни теснились в город, а

другие рвались из города, ища безопасности каждый по-своему.

От Пилявцев до Львова считалось 40 миль. Это пространство пролетали паны-

беглецы в 36 часов, тогда как в обыкновенных обстоятельствах (говорили насмешники)

иной вельможный пан ехал бы сюда целые полгода. Изнуренные, голодные, не знавшие

доселе никакой беды „нанята" лишались голоса.

Одни из беглых панов приводили горожан в ярость; другие внушали участие. К

числу последних принадлежал и князь Вишневецкий, который (говорили в толпе)

„потерял все, что имелъ", и которому один Армянин дал обед и постель.

Замечательно, что Поляки не исключают ни князя Вишневецкого, ни Осинского из

поддавшихся общей панике, и героя того времени изображают прискакавшим с

Пилявецких Попей в одиночку. По их описанию все представители Польши

единодушно струсили. Никто из тех, которые. носили такия громкия имена, как

Замойский, Жовковский, Конецпольский, не сказал, подобно нашим древним Русичам:

„Мертвым не стыдно: лучше быть побитыми, нежели полоненными". Никто не

решился лечь под Пилявцами костьми, чтобы не видеть срама польскому отечеству. На

мольбы мещан, чтобы не оставляли города, его жителей и святынь без обороны,

ученый Остророг, чтивший традиции великого Конецпольского, отве-

275

чад, что все потеряно, и что лучше отдаться на волю неприятеля, нежели

отваживаться на невозможный отпор. Таково было могущество Хмельницкого. Поляки

думали, что ему помогали „неслыханные чарыа; но в Москве, как увидим далее,

измеряли это могущество нравственным бессилием Поляков.

Львовские торгаши оказались более мужественными, чем избранники Шляхетского

Народа, триумвиры. Составив собственный военный совет, они послали к Остророгу

другую денутацию с объявлением, что постановили спасать себя и спотыкнувшуюся

(szwankuj№c№) Речь Посполитую кровью и имуществом своим; что сделают

государству заем, дадут оружие и все, что будет нужно для обороны. Так пристыдили

они шляхту и панов, которые исключили мещанство из государственных сословий

своих. Так показали они, что сила общества заключается не в привилегиях, а в

разумной хозяйственности.

Скитавшиеся по львовским предместьям жолнеры соглашались продолжать службу,

но не хотели знать региментарей, которые уходят из войска, и требовали, чтобы

главным вождем был назначен князь Вишневецкий. Этим они засвидетельствовали, что

его никто не заподозрил в малодушном бегстве, и спасли его военную репутацию от

пятна общей трусости.

Собралась в костеле Бернардинов генеральная рада. В состав этой рады вошли—и

королевский агент по козацким делам, Радзеёвский, и вечный банит-инфамис, Лащ (о

Конецпольском не было слышно). Кто и в какой степени был теперь инфамис,

львовскому купечеству и местному шляхетству было пе до того. Небывалая и

неслыханная трусость представителей Польши понизила и в самой шляхте гордое

сознание своего достоинства. Между тем неприятель всего зажиточного и оседлого

мог, как думали, нагрянуть ежеминутно. Вместе с ротмистрами, их поручиками, то-есть

наместниками, и войсковыми товарищами, набралось всего в генеральной раде 3.000

голосов.

Остророг сидел среди собрания, как осужденный ца смерть. Он и писал о себе, что

самая реляция о Пилявецком бегстве равняется для него смертной казни. Между

членами импровизированной рады были такие, которые делали ему в глаза жестокие

упреки. Но как ни волновалась панская рада в своем раздражении, она всетаки была

человечнее козацкой рады, которая на Старце подвергла дикому своему суду

полковника Филоненка.

276

Главнокомандующим избрали единодушно Вишневецкого. Долго не соглашался на

трудную и безнадежную в настоящем случае должность наш Байдич, наконец уступил

критическому времени и страстным просьбам собрания, но гетманскую булаву принял

он только под условием, чтобы товарищем его остался Остророг, — и собрание тотчас

же приступило с просьбами к человеку, которого недавно готово было растерзать.

Остророг не хотел пользоваться великодушием князя, но его упросили остаться в своем

звании, для сохранения достоинства Речи Посполитой, которая сделала его

региментарем.

Честь владычествующего совсем не честно пола велит упомянуть, что почин

прекрасного общественного дела принадлежал в этом случае женщине. Когда

собралась рада, и её первенствующие члены затруднялись, в присутствии поруганного

некоторыми Остророга, заговорить о перемене полководца,—в костел вошла смелая

шляхтянка, Катерина Слонёвская. Она повергла к ногам Вишневецкого свое имущество

и серебро от монахинь кармелиток, заклиная князя именем Бога, святых патронов края

и всем, что есть драгоценнейшего в свете, стать во главе народного ополчения и

спасать отечество. Энтузиазм её овладел всем собранием, и посрамленная бегством

панская честь была восстановлена как выбором достойнейшего полководца, так и его

благородным обращением к несчастному сподвижнику.

Немедленно были разосланы универсалы, сзывающие рассеянные войска под

Львов. В виду козакотатарского нашествия, жители не боялись давать под простые

расписки значительные суммы (например, какой-то Бруховецкий дал 14.000, а Грабянка

80.000 злотых *). Костелы жертвовали своими украшениями, женщины-—

драгоценностями. В несколько дней было собрано миллион злотых наличными

деньгами и 800.000 дорогими вещами, то-есть в 17 раз больше той суммы, какая

оказалась в Коронном Скарбе во время конвокации. Снарядили 4.360 жолнеров, за

невозможностью созвать больше. Остальные деньги роздали ротмистрам для вербовки,

Но в этот грозный момент Вишневецкий поступил так, как поступали древние

московские государи в тяжкия времена нашествия Татар на самую столицу их.

Оставаться с небольшим гарнизоном во Львове значило бы только — пасть под его

развали-

*) Одно имя знакомо нам по известному козаку предателю, другое—по фальшивому

летописцу малорусскому.

277

нами с оружием в руках. С него было мало такого подвига. Воспользовавшись

непонятною тогда ни для кого медлительностью на^шего Тамерлана, Вишневецкий

занял сильную крепость Замостье, достойный Яна Замойского памятник, с целью

преградить неприятелю путь к столице и создать новую армию. Во Львов прислал он

своего ротмистра Цихоцкого с 50-ю драгунами, и Дихоцкий не уклонился от опасного

поста. На. Вишневецкого роптали во Львове; но для нас попятно, что он, приняв булаву

от представителей „споткнувшагося" государства, должен был служить не одному

только городу Львову.

Львовская мещанская республика не потерялась, однакож, от этой неожиданности,

как ни сильно возмутила она с начала горожан, люди торговые вооружились лично ы

увеличили оставленный им£ ничтожный гарнизон, а во главе своего ополчения

поставили ратмана Грозваиера. Вишневецкий поручил оборону Львова генералу

артиллерии, Криштофу Артшневскому, ветерану голландской службы в Америке,

завоевавшему Рио-Жаиейро. Эго был родственник старых колонизаторов киевского

пограыичья, владельцев местечка Липового, оставивший родину из религиозных

несогласий. Но Артишевский не принял звания коменданта, видя недостаток в

артиллеристах и съестных припасах. Од согласился только служить опытными своими

советами воииствеииому городскому ратману, до прибытия ожидаемой помощи из

Пруссии.

Тогдашний Львов заключал в себе всего 400 домов, и был окружен стеною, в виде

четвероугольника, потомъ—рвом, далее— валом и наконец — другой стеною;

укрепленною 17-ю башнями. Над городом возвышался древний, так называемый

Верхний Замок, построенный из тесанного камня и кирпича в незапамятные времена,

на высокой среди плоской местности горе. Кроме того, с юга город обороняли

укрепленный монастырь, называвшийся Бернардини, с запада топкия болота, а с севера

Нижний Замок, укрепленный сильнее прочих оборонных пунктов.

Но в военное время составляли важное неудобство два предместья, заключавшие в

себе 1.500 домов и домиков. Между предместьев, на западной и восточной сторонах,

были разбросаны сады, летния купеческие жилища, пасеки, виноградники и множество

красивых домов, костелов, монастырей. Здесь красовалась на холме и знаменитая

русинская церковь, „Святый Юръ". Все это пространство было обведено, в приступных

местах, валом, в пределах которого, вместе с городом, считалось 30.000 жителей.

278

Было очевидно, что оба предместья скоро перейдут в неприятельские руки, и

предмещане должны будут уходить в город. Кроме голода, который, в таком случае,

грозил уже издали городу, не меныная опасность угрожала ему и со стороны Верхнего

Замка, который находился в таком же запущенном состоянии, в каком были укрепления

киевские, находились под воеводством богатейшего из малорусских панов, игравшего

притом роль охранителя православных святынь. В нем поместили покамест только 50

присланных Вишневецким драгун, которые могли дать неприятелю только слабый

отпор. Заняв столь важный пункт, неприятель мог обстреливать город своими

полевыми пушками и принудить к сдаче. Это видели мещане хорошо, и однакож

решились обороняться.

Скоро появились козаки, в сопровождении Татар, к которым подошел и знаменитый

Тогай-бей с своей Ордою. Они прорвались в предместья, сломив мещан, оборонявших

вал и частоколы. Козакам помогали мужики, увеличивавшие массу панских врагов по

мере её движения вперед. Предмещане с детьми и пожитками крылись в костелах,

ютились у Кармелитов, Бернардинов, Доминикан, у Святого Юра, бежали в Верхний

Замок и в город. У городских ворот столпились тысячи возов и народу, под защитой

пушек, отпугивавших неприятеля.

Разъяренные сопротивлением и жадные добычи хмельничане бросились было уже

на валы самого города, и ничто бы не остановило их подавляющей массы. Но

Хмельницкому было не до занятия и даже не до разорения городов. К изумлению своих

u чужих людей, он прекратил битву в решительный момент.

Непонятные никому действия опустошителя Польши u вместе с нею Руси внушали

козацким кобзарям набожные стихи:

Тилько Бог святый знає,

Що Хмелнпцький' дукае-гад&е...

Про те не зн&ди ни джуры козацьки,

Ш мужи гром&дзьки:

Тилько Бог святый знає,

Що Хмедийцький думае-гадае...

Набожные не меньше кобзарей ксендзы из прекращения битвы в самую опасную

минуту сделали чудо. Перед козаком Тамерланом явился в облаках молящийся на

.коленях бернардин, в котором ови без труда узвали Њwiкtego Jana z Dukli. Этому Св.

Яну

279

из Дукли, по удалении Козаков и Татар, воздвигли они коленопреклоненную

статую, существующую и ныне.

Не столь были счастливы львовские схизматики, спрятавшиеся у Святого Юра

своего, воображая, что козаки пощадят их не только внутри православного храма, но и

в самой ограде его. Хмельницкий извинял „простака" Кривоноса, который не умел

совладать с домашними Татарами своими, но теперь сам оказался таким же простаком.

Еозацкая орда сперва перебила или продала орде татарской тех несчастных, которые

столпились вокруг Святоюрской церкви на цвиштаре *). Спрятавойеся в самой церкви

заперли двери надежными засовами. Но „борцы за православную веру и русскую

народность", по Косгомарову единственные борцы, продолбили в стенах отверстия и

стреляли внутрь церкви, нужды нет, что, по их же кобзарским думам, считалось

великим грехомъ—не снять шапки перед церковью, „домом Божиимъ" и не „положить

на себя креста". Наконец запертые двери уступили козацким келепам **).

Тогдашний львовский поэт, Армянин Зиморович, певец полей и мирной сельской

жизни, следовательно друг местной Руси, осветил перед нами в Святом Юре картину,

напоминающую подвиги Гренковича в „Межигорском Спасе".

Козаки выволакивали побитых людей на паперть с криком: Галайи ГалЫИ бре,

шуръи (прикидываясь Татарами перед небесным патроном родпой пашей Владимерии).

Когда в алтаре „старый игуменъ" увещевал их прекратить разбой, эти ревнители

древнего русского благочестия, эти единственные борцы за православную веру,

допытывались у него, где спрятаны деньги, а для большего убеждения облили ему

голову горилкою и подожгли свечками. „Гей, пробиу ***) христиане! вира! вира!"

кричал бедняга; но козаки отвечали с малорусским юмором своим, с тем самым

юмором, с каким дарили изнасилованным шляхтянкам алые ленты, червони стрички:

„Батеньку, нетреба нам твбеи виры, лише дидчах грбщей". ****)

Так поступали освободители Русской Земли и с другими единоверцами своими.

Они считали милостью уже и то, что выворачи-

*) Малоруссы доныне кладбище (обыкновенно устраиваемое прежде вокруг

церкви) называют по-польски цвиинтарем (emкtarz).

**) Чеканам, которые назывались и обухами.

***) Малорусское восклицание проби! или пробу! заимствовано из польского prze

Bуg! (ради Бога).

****) Дьявольских денег. {Дидько—дьявол).

280

вали только карманы святоюрцам. На вопли о единоверии они отвечали игриво:

„Так, так, да в тебе луцьки гроши; носит при соби вайбилыпих наших ворогив: до

мусимо тебе скарати*.

Перебивши и обобравши в святоюрских стенах живых людей, припялись козаки и

за мертвых: вскрывали и разбивали гробы львовских борцов за православие, борцов

действительных, не таких, какими, на посрамление национального достоинства

нашего, делают у нас хмельничан; выбрасывали полуистлевшие трупы; долбили стены,

всюду искали спрятанных скарбов. Наконец добрались и до образа Св. Георгия. На нем

была серебряная шата. Козаки сорвали ее, приговаривая с обычными своими жйртами:

„Не здивуй нам, Святый Юру! прощай нам за се“, и т. п. *)

Между тем другие молодцы, оставшись* без работы по непонятному повелению

гетмана, заняли НИемберкову (ныне Вронёвского) гору, взобрались на кровли

опустелых костелов и домов по близу городского вала, стреляли из окон, из-за углов, с

кровель и домовых труб в город. Жители решились на отчаянную, хотя давно

предвиденную, меру—сжечь предместья. Ночью был подложен огонь в ближайших

строениях, и Львов запылал вокруг своего тесного четвероугольника. Неприятель

оставил предместья, но зато дым душил осажденных, а раздуваемое ветром пламя

угрожало пожаром и самому городу. Истребление Львова посредством огня не входило

в соображение нового Батые, так точно как и взятие приступом. Татары пришли к нему

великой Ордою, и ему теперь надобно было отпустить их. Пилявское бегство

переменило военный план его. Он привел сюда козацких соратников только для того,

чтобы заплатить им польскими, жидовскими и русинскими деньгами, выжатыми из

города, который широко слыл богатым.

На другой же день по сожжении предместий прискакал от пего под городские

укрепления гонец, держа высоко над головой шапку, чтобы по нем не стреляли, и

оставил воткнутый в землю шест с письмом написанным по-русски. Хмельницкий

требовал выдачи князя Вишневецкого, Коцецпольского и всей беглой шляхты; в

противном случае грозил приступом, а Русинов увещевал, чтобъ

*) Почитание и вместе поругание икон можно встретить еще и теперь в Козацком

Народе (независимо от иптунды). Считают, например, грехом ветхий образ сжечь. Его

пускают на волу. Но иногда ставят в комдре, приговаривая: „Нехай мыщи и6витьсс.

ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССП ОТ ПОЛЬИПИ.

281

опи в то время, когда город начнут грабить, заперлись в церквах.

Требование свое подкрепил он движением на приступ под предводительством

знаменитого Перебийноса. Но приступ, очевидно, был фальшивый, и кончился тем, что

козаки перерубили водопроводные трубы. Это Хмельницкому было нужнее

истребления города. Мещане написали к нему, что пи требуемых панов, ни шляхты во

Львове нет, и просили его не жаждать пролития християнской крови.

Вместо ответа на просьбу, Хмельницкий, на другой день, велел штурмовать

Верхний Замок, теперь уже защищаемый несколькими тысячами львовян, под

предводительством бургграфа Вратковского. Бились они с козаками мужественно, и

целый день отражали приступ. Зато козаки взяли монастырь Кармелитов, и вырезали в

нем все живое, по козацкому выражению, до ноги.

Во время штурма было получено в городе и другое письмо от Хмельницкого, на

польском уже языке, с требованием выдачи Жидов, которые де были причиной этой

войны: ибо давали деньги на ‘ вербовку жолнеров против Козаков.

Наши историки сперва повторяли вымыслы кобзарей о жидовском глумлении над

церквами и верою, а потом вооружались на них за аренды и откупи, которые

кобзарские думы переносили даже на Самару и Оаксагаи. Но Хмельницкий своим

письмом опроверг козацких панегиристов, указав совсем на иную причину

жидоистребления. И попам, и ксендзам, и папам, и Жидам козаки могли повторять

искреппо слова святогорских героев своих: „Батеньку, не треба нам твоєї виры, лише

дидчих грошей".

Мещане отвечали Хмельницкому, что Жиды-—те же подданные короля и Речи

Посполптой, несущие все издержки и подвергающиеся всем опасностям вместе с

городом.

Ни. третий день Хмельницкий прислал грозное требование, чтобы город

приготовил для Татар 200.000 дукатов. Все, что до сих пор делал он с городом, и имело

„только эту цель, и татарский побратим не ошибся в своем рассчете: сенат городской

республики называл полученную им новость счастлгивою после всех пре терпенных

осажденными бедствий. Он просил у Хмельницкого глейта, или безопасного пропуска

для своих послов. С этой просьбой отправился в козацкий табор ксендз Андрей Гункль

Мокрский, регулярный каноник и экс-иезуит, бывший наставник Хмельницкого в

ярославском иезуитском коллегиуме*),

*) Шляхетская фамилия Мокрского существует и ныне во Львове.-

т. д.

282

ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССП 'ОТ ПОЛЬШИ.

' Не напрасно иезуиты воспитывали юношество в явных добродетелях и в тайных

пороках: такое воспитание приносило им в житейских делах бесценную пользу, как это

было и в настоящем случае. Мокрский принес от Хмельницкого самый благоприятный

ответ. Тогда немедленно были отправлены к нему городские уполномоченные, в числе

которых представителем Русской улицы, единственно принадлежавшей Руси во

Львове, явился Павел Лаврисевич *).

Глейт изображали собою два гетманские эсаула. Они провели уполномоченных

послов к малому костелу Св. Петра. Влево от него стояла Орда, а вправо занимал

войсковую квартиру Хмельницкий вместе с Тогайбеем, которого называл он перед

королевскими послами, братом своим, душою своею, единым соколом на свете. Оттуда

велели им ехать в Лисеницы, за милю от Львова, где жил пан гетман.

Хмельницкий принял их ласково и потчивал горилкою. Послы плакали, представляя

победителю бедствия, постигшие город их, и молили его уменьшит окуп, Видя их

слезьт, воспитанник лицемеров по профессии заплакал вместе с пими, но не уступил ни

одного дуката. Он произносил привычные случаю монологи, обвиняя в общих

несластиях Вишневецкого и Конецпольского. „Вы требуете от меня милосердия"

(сказал он между прочим). „Я сам не испытывал его. Довольно вам с меня того, что я

оставляю вас живыми*. Это великое милосердие, и за него вы мне поспешите с двуми

стами тысяч червоных злотых. Вот вам оставляю еще Жидов, этих запачканных

плюгавцев, и не домогаюсь их, лишь бы только вложили они довольно в эту сумму,

накопивши столько скарбов из козачества на Украине".

Наконец, переговорив с Тогай-беем в открытом поле, созвал он в светлице у

предводителя козацкого загона, полковника Остапа Павлюка, татаро-козацкую раду.

Первые места заняли Татары: Тогай бей с Султан-калгою (первым из двух

соправителей хана) и Пири-агою; после них сел Хмельницкий с полковниками. Козаки

держали в руках по золотой булаве, украшенной драгоценными каменьями. Одна из

них еще недавно принадлежала „ясноосвещенному князю", не дождавшемуся личного

поклона от ‘

*) Лаврисевичи также существуют во Львове, но не знаю, ополячились ли они, или

только не додяшеетвуют в унии, которую наши тамошние соплеменники приняли в

1720 году.

883

Хмельницкого и всего Запорожского Войска под Пилявцами. Номада была прервана

известием, что верхний замок взял наконец Кривонос, он же и Перебийнос.

Действительно, бургграф Братковский, истощив запас пороха и пуль, отступил еще

ночью в город, и козаки, вломившись в это пристанище смешанного народа, рубили с

плеча, сколько было им любо *), а остальных, обобрав до-нага, гнали келепамина

продажу Татарам. Кровь из Верхнего Замка лилась ручьями в самый город, а замковый

двор нашли потом заваленным телами побитых.

Эта весть напомнила львовским уполномоченным о Полонном и ускорила решение

вопроса между лицедеем страшной сцены и его ужасавшимися зрителями.

Уполномоченные обещали выплатить окуп немедленно. Хмельницкий послал за

получением денег полковника Головацкого, окозачившагося шляхтича, известного

своею .жадностью к добыче и развратною жизнью, а Тогай-бей, с своей стороны,

послал Пири-агу, татарского обозного. Этих коммисаров сопровождал отряд мурз,

есаулов, козацких и татарских писарей; и только тогда прекратились неприятельские

действия с обеих сторон.

Мещане прежде всего задобрили обоих коммиссаров, давши Головацкому 100

талеров,, да оружие в дорогой оправе, всего на 1.500 злотых. Пири-ага получил всего

на 990, его мурзам дали 2 Л 00, козацким есаулам и писарям 1.000 злотых. Вся эта

хищная ватага согласилась тогда на униженную просьбу мещан (припрятавших ценную

собственность заблаговременно) засвидетельствовать перед вождями, что у них

остались только расписки Вишневецкого в получении денег, что они наличной суммы

не имеют, а предлагают окуп товарами и всем, что ни окажется в городе. Сделана была

ревизия костелов, церквей, монастырей и городских домов. Татаро-козацкая коммиссия

всюду брала наличность и все товары с драгоценностями но нарицательной цене,

полотно, одежду, шапки, сапоги, давая ручательство собственниками, что все эго

уплатит Речь Посполитая. Собранное таким образом добро препровождалось возами в

табор победителей. Тогай-бей далеко превосходил в эгом случае Козаков точностью

оцеаки и домога-

*) В песне о Перебийносе, записанной мною самим, поется:

Рубає мечем гбиовы с плечей,

А рёшту тбпить водбю.

284

тельством. Город был вынужден подарить и самому Хмельницкому богатых одежд

и сбруи на 20.000 злотых. Ни один козацкий старшина не остался без соответственного

приношения, а Кривонос, воображая себя не менее великим разбойником, как и

Хмельницкий, выжал из мещан подарков тысяч на пять злотых.

Безчестный во всех отношениях торг продолжался две недели. Между тем Орда

распустила свои загоны во все стороны,—за Ярославль, Перемышть и далее но тому

Татарскому Шляху, который Кантемир-мурза прозвал Золотым; а Хмельницкий волей и

неволей должен был оставаться под Львовом, как бы на привязи у своего „братасс, не

смея оставить его здесь, точно в огороде козла.

23 (13) октября Тогай-бей с Султан-калгой отступил к Каменцу. На другой день

отступил к Замостыо Хмельницкий, оставив на несколько дней во Львове своего

двоюродного брата, Захария Хмельницкого, с нескошшми есаулами и атаманами, как

ручательство в безопасности города со стороны переходных козацких куп, которые

сновали вь окрестностях и все еще держали жителей как бы в блокаде.

Внутри города между тем чувствовался мучительный голод. Трудно было добыть

хлеба, так как все гумна, до самого Люблина, были сожжены. Многие, обеднев и

теснясь в нездоровых жилищах, умирали. Множество валяющихся в разных местах

трупов и падали заражало воздух. Настала сильная смертность, так что в три

следующие месяца было похоронено во Львове 7.000 душ.

Выворотив старательно польские, армянские, жидовские и русинские карманы во

Львове, победоносные козаки шли к Замостыо, воображая, что в самом деле прогонят

Ляхов за Вислу так далеко, что не возвратятся и через три года. Они пели приплясывая:

Нуте, козакй, у скдки!

Поберимося у ббки:

Позаганяймо Ляхив за Вислу,

Щоб не вернулись и в три роки!

Но Хмельницкий думал свою думу. С большими ли потерями, или с малыми,

досталась бы ему знаменитая крепость Замойского, она завоевателю козаку была не

нужн$Г* Хмельницкий обманывал и её гарнизон, и своих сподвижников маневрами

приступов, лишь бы сорвать взятку с панов, как дорвал ее с мещан, и угомонить своих

Перебросов, которые мечтаии о разбойном равенстве

ОТЯД.ДЕНИЕ МАЛОРОССП ОТ ПОЛЬШИ.

285

с ним самим. Мысли его летали из Москвы на варшавский избирательный сейм и

обратно. Он сознавал, что стоит между двух великих сил, из которых каждая может

подавить его при известной политической комбинации. Он боялся своего положения

уже и в Черкасах, откуда льстиво писал к московскому царю от 8 июня: „По смерти

короля Владислава многие сделались королями в нашей земле, и мы желали бы себе

самодержца государя такого в своей земли, как ваша царская вел емоашость,

православный христианский царь, чтобы предвечное пророчество Христа Бога нашего

исполнилося, что все в руках его святые милости*... Он, как бы извинялся перед царем,

что „посередь дороги Запорожской* побил сына Потоцкого, и что потом коронные

гетманы „под Корсунем городом попали оба в неволю*... „Мы их не ымали* (писал он),

„но те люди имали их, которые нам служили в той. мере от царя Крымского*. Слова

Татары он избегал перед „православным христианским царемъ*: ояо было

несовместимо с его уверением, что козаки „помирают за старожитную греческую

веру*. Он думала как думали Поляки, что царь так и ухватится за его советъ—

поспешить наступлением „иа то государство, а мы де со всем Войском Запорожским

услужить вашей царской велеможности готовы есмя*.

Величавое молчание Алексея Михайловича, надобно думать, сделало на дерзкого

Хмеля такое впечатление, как молчание Сигизмунда III на Северишо Наливая. Мысль о

письме к московскому самодержцу, очевидно, пришла ему в голову только тогда, когда

он очутился на загадочном распутьи, точно сказочный удалец. С киг евскими

подвижниками, наметившими воссоединение Руси четверть столетия назад, не имел он

ничего общего: иначе — он бы от них узнал-, как следует величать московского

самодержца, для которого титул имел значение историческое и политическое: не

обратился бы к нему Хмель, точно к татарскому хану: „Наяснейший, вельможный и

преславпый царь Московской, а нам многомилостивый государь и добродей*.

Молчание царя раздражало его до такой степени, что, перехватывая письма к

пограничным воеводам царским из Украины, он перешел к Наливаевской крайности: от

29 июля написал к ним: „за вашу измену Бог вас погубитъ*, и подписался, по адресу

православного царя, Божиею милостию.

В Москве, между 'тем, не могли смотреть на козаков-днепровцев иначе, как

смотрели на них пограничные воеводы, из которых один доносил о них царю, от 7

июня, как о „новыхъ

286

безбожниках, которые на кровь христианскую саблю татарскую спровадили". Что

касается призвания царя на польский престол, то эта мысль, как мы видели, давно

существовала в шляхетских умах, и занимала их теперь весьма серьезно. Не все в Речи

Посдолитой вооружались против Оссолинского за его стремление превратить Польшу в

абсолютную монархию: преступный, по мнению одних, замысел был, по мнению

других, намерением благим. Это показывали самые толки о нем новгородсеверских

урядников, Понентовского и Красовского, о которых была речь выше. Надобно думать,

что польские баниты-инфамисты, составлявшие издавна кадры запорожской вольницы,

жаждали перемены правления, которая бы вернула им почетное положение и

освободила от козацкой гегемонии. Хмельницкий чуял, к чему клонятся события, и по-

неволе должен был идти за их течением. Оно привело его и под Замостье.

Теперь сила его над панами возросла до ужасающей степени, и еслибы то, что

писал он к „наяснейшсму, вельможному и преславному царю московскому" выражало

его искреннее желание, то никогда не было более удобного момента для осуществления

этого желания. Еще недавно, именно от 29 русского июля писал он к хотмыжскому

воеводе, Семену Волховскому, благодарственное письмо, за то, что Москва помогать

Ляхам не хочет, подзадоривал православных москвичей известием, будто бы Ляхи

„попов и духовных наших на колье сажаютъ", и выражал желание, „чтобы в таком

времени православный царь о том панстве (т. е. государстве) Польском могл

постаратися"... „Великий русский патриотъ" киевских мечтателей мог бы теперь

заставить панов предложить польскую корону Алексею Михайловичу, как ополяченные

Жовковские заставили бояр предложить Мономахову шапку Владиславу

Жигимоитовичу,— и русское воссоединение совершилось бы без кровопролитного

одоления противников его, Выговских, Юриев Хмельницких, Бруховецких,

Дорошенков, Мазеп... Но кровавый идол козакоманов до конца не знал, что делает и

что ему надобно делать, чтобы выбраться из омута вероломства, торжественных присяг

и всяческих предательств. Его несла кипучая волна событий, и он вечно боялся, как бы

она его не захлеснула. Доказательством служит, между прочим, и его пристрастие к

ворожбам и ворожеям, которое управляло им во время осады Львова и во время стоянья

под Замостьем.

Хмельницкий принадлежал к людям интеллигентным; но иезуитское воспитание на

тоии и стояло, чтобы взнуздывать самые бойкие

ОТПАДЕНИЕ Малороссии ОИ ПОЛЬШИ.

287

умы и сохранять над ними так или иначе власть. В случайной встрече козацкого

бунтовщика с ксендзом Мокрским, по всей вероятности, скрывалась разгадка вопроса:

что подавило и затмило ум его насчет царя, к которому могущественные события

привели таки его наконец, через шесть лет резни, пожогов и всевозможных злодейств.

Много ли, или мало было у него таких знакомых, как Мокрский, только он возжелал

теперь содействовать избранию на польский престол экс-иезуита и экс-кардинала,

королевича Яна Казимира, которого, по разведкам царских людей, в начале козацкой

войны желала выбрать одна Корона, а Литва и козаки не желали. Именно трубчевский

воевода, Нащокин, доносил царю, от 8 июня, о словах почепского шляхтича, пана Яна

Станкевича: „потому де у нас, Лехов с Черкасы война, что де Коруна Полская хочат на

королевства королевича Казимера, а повет де Литовской с Черкасы—на королевства

королевича Казимера не хотятъ*.

Для предварительных переговоров с будущим королем, Хмельницкий послал в

Варшаву того же Мокрского. Ему вручил он и примирительное послание к сеймовым

панам. В этом послании он уверял панов, что всему злу виною Александр

Конецпольский да князь Вишневецкий. Один де был виновен тем, что всячески

тиранил Козаков и едва не запрягал в ярмо (о чем, однакож, не было сказано ни в

кратком, ни в пространном реестре козацких обид), а другой тем, что нападал на них с

войском своим, когда они, но разгроме коронных гетманов, хотели вернуться на

обычное место свое, на Запорожье, и позволял себе мучить попадавших в его руки

Козаков и духовных людей самыми страшными муками. Хмельницкий плакался на

свирепого князя, точно как будто козаки вели войну с одними жолнерами, табор против

табора, как будто они не вторгались в дома мирных помещиков, не избивали одним и

тем же махом прадедов и правнуков, не наполняли замков побитыми женщинами да

детьми, не насиловали жен и дочерей в виду мужей и отцов, не дарили алых, лент

обесчещенным девицам и не совершали над храмами и их усыпальницами всяческого

поругания, какое только могли придумать их сатанинские умы. Козак Тамерлан,

издеваясь над бедствиями Шляхетского Народа, придавал его защитникам зверские

черты Народа Козацкого.

Он по-прежнему свидетельствовался всемогущим Богом, что только крайняя беда и

порабощение заставили Козаков так оскорбить маестат 'Божий и их милостей

вельможных панов; по-преж-

288

нему жаловался на грабительство Конедпольского и на наступление Вишневецкого.

Козаки де уже было и * вернулись на Запорожье, но князь Вииппевецкий, по совету ли

некоторых панов (стоявших за Вишневецкого на сейме), или собственным упорством,

наступил на? них с войсками своими; Козаков и духовных они грабили, мучили, сажали

на кол, буравом глаза пробуравливали (этого в обширной панской переписке, весьма

прямодушной и даже враждебной Вишневецкому, нет) и иные неслыханные мучения

делали. „Видя, что уже и за душами нашими гонятся" (писал Хмельницкий), „мы были

принуждены двинуться (опять) и давать отпор шипим наступателям, и это потому, что

тут нас успокаивают ласковыми .письмами от их милостей панов Комиссаров,

посланпь.х Речью Посполитою, а тут, сговорясь между собой, с войсками на нас

наступают. Поэтому шли мы по следам кпязя Вишневецкого под Замостье, имея верные

известия, что князь его милость Вишневецкий опять собирает войска, чтобы с нами

воевать. Эти два пана были всему злу причиною. Они своею жадностью и завзятостыо

едва не в ничто обратили землю. Ведь и князь Вишневецкий за Днепром был точно как

за пазухой у нас, а мы его выпустили живым, помня о давшшиней приязни... Просим

отпустить нам невольный грехъ" (напевал Хмельницкий с голоса Адама Киселя), „а

этих панов, которые тому причиною, покрыть хулою (aby lym Panom... zganiono byиo).

Если же не будет нам помилования, и вы начнете против нас воевать, то мы это поймем

так, что вы нас не желаете иметь своими слугами, и это было бы нам весьма горестно".

Хмельницкий, очевидно, домогался опалы Вишневецкому: только под этим

условием готов был он пощадить панов, и в тоже время грозил московским

подданством.

Сын князя Вишневецкого, Михаил, царствовал в Польше после Яна Казимира.

Вместо Япа Казимира, паны могли бы сделать королем Князя Иеремию, и тогда

Хмельпицкии достиг бы только того, чего достигли Наливайко, Сулима и Павлюк.

Никто не знал этого лучше его самою, и потому-то он заставлял безголовых панов

приписывать их несчастья человеку, который один был способен взять их в крепкия

руки и спасти политическую свободу Шляхетского Народа наперекор свободе личной,

которою так несвоевременно величались паны.

Козацкий идеал общественности не возвышался над сочиненною нашими

предками-варварами пословицей: „колйб хлиб та одёжа, то ив бы козак лёжа"; и

Хмельницкий знал, что размножение ко -

ОТПАДЕПИЕ МАЛОРОССП ОТ ПОЛЬШИ.

289

зачества, праздно живущего продуктами чужого труда, вызовет новую войну с

панами. ЕмуЦбыло необходимо, с одной стороны, обеспечить себе уступчивость

короля, а с другой—разлучить его с теми людьми, которые были способны одушевить

шляхетское общество боевым энтузиазмом. Во всяком случае, Польша была

сподручнее Москвы для козадких каверз,—и он предпочел ослабление Польши

бунтами усилению Москвы верноподданством. Сам ли он сочинил такой план

действий, или же был им обязан интригану Выговскому, только в этом плане была

начертана погибель Речи Посполитой— и как независимого государства, и как

хозяйственного общества. Голодный и беспощадный гений Диких Полей,

вдохновенный поэзией Кипчакской орды, воплотился в орду Козацкуго, чтобы

пустынное Посулье и Поросье, вместе с Запорожскою Тмутороканыо, распространить

до самой Вислы. Вся великая работа колонизации Батыевских кочевьев, запечатанная

кровавыми жертвами и геройскими подвигами, вся многолетняя заслуга перед

человечеством нольскорусских рыцарей и вместе хозяевъ—'долженствовали исчезнуть

от ,,козацкого духа*, опустошительного, как смертоносный самум-гаррур.

По общему мнению правительствующих панов, только новый король был способен

отвести грозу козацкого бунта. Кисель внушал им, что козаки маестат Речи Посполитой

ставят ни во что, и признают одну власть—королевскую. „Поэтому-то“ (говорил

доматорский оракул) „Хмельницкий не пишется иначе, как гетманом Войска его

королевской милости Запорожского, нужды пет, что Речь Посполитая титуловала его

просто гетманом Войска Запорожского. Король у Козаков есть нечто божественное.

Именем короля начался козацкий бунт, именем короля оп и утихнетъ*.

Слова Киселя были водою, падавшею на колеса Хмельницкого. Паны приступили

немедленно к избранию и избрали не московского царя, который сохранил бы от

гибели миллионы человеческих жизней,—избрали не отца будущего короля, который

спас бы им миллиарды червонцев, заслуженные предками,—нет, они, вместо

защитников их жизни, нх имущества и чести, избрали такого государя, какой был

нужен козаку Тамерлану.

В?

‘ т. и.

Глава XVIII.

Воспитание и характер короля, избранного по указанию козацкого гетмана.—

Монах-разстрига на польском престоле.—Избирательный сейм.

Ян Казимир родился в 1609 году. В это время все добра князей Острожских

перешли уже в католические руки. Младший сын Князя Василия, Константин, умер, в

католическом самоистязании после распутной жизни, в 1600 году; средний, Александр,

носивший только для виду „образ русского благочестияв 1603 году; а сам Князь

Василий—в 1608-м. Наследникам „Острожчины“, составлявшей, можно сказать,

государство в государстве панов сравнительно с Острожскими мелкопоместных,

сделался князь Януш Острожский, первородный сын Князя Василия, „католик с

колыбели*, крещенный и воспитанный знаменитым иезуитом, Петром Скаргою.

Это было важным для Римской Курии завоеванием. Но она имела тогда в виду

несравненно больше: была надежда присоединить к Польше Московское Царство, как

некогда было присоединено Великое Княжество Литовское. Сигизмунд, по выражению

малорусской летописи, „яровитый католик, который бы не попозорился привести под

папу целый светъ*, повел в московские пределы 29.000 войска, чтобы воссесть на

престоле великих собирателей Русской . Земли, и это дело казалось Полякам

возможным.

Вот при каких обстоятельствах родился будущий король, которому было суждено,

получив корону из кровавых рук атамана запорожской вольницы, бороться во главе

Шляхетского Народа с теми классами населения Польши, которые не принадлежали к

государственным сословиям!

Иезуиты занялись воспитанием Яна Казимира, на всякий случай, весьма

старательно. Слабое здоровье королевича не позволяло им вооружать его ум научными

знаниями. Опи работали почти исключи-

291

тельно над религиозностью бедного мальчика, так что в юном возрасте он уже

обнаруживал „искусство в богословских тонкостяхъ*. О Сигизмунде III говорили, что

он был иезуитским терщалом, то есть принадлежал к ордену, которого целью было

истребление еретиков. Действительно, в его царствование иезуиты были в Польше

силою, овладевшею не только должностями, но и всеми общественными делами, а

королевские проповедники и духовники часто давали направление важнейшим

государственным интересам. Видя всеобщее к ним почтение, малолетний королевич

смотрел на них с богомольным благоговением, как на пророков.

Ян Казимир до такой степени был подавлен господствовавшею при королевском

дворе святостью, что, будучи 23-летним юношею, не имел права беседовать с кем бы то

ни было без свидетелей, а людей сторонних не допускали к нему вовсе,—и, однакож, в

науке пользованья запретным плодом отнюдь не остался профаном. Сделавшись

наконец господином своей воли, по смерти родителей, продолжал он вести праздную

жизнь, на которую была . осуждена юность его. Природа, наследованная им от

беспокойных Норманнов Ваз, находила удовлетворение только в том, что ее

возбуждало. Притворная и мертвенная святость осталась ни при чем: она у Яна

Казимира сделалась только ширмами для всего скандального, как это водилось в

иезуитской Польше сплошь да рядом.

Поляки, выплясывая под иезуитскую дудку перед Европой пляску политического

величия и религиозного героизма, делали из Яна Казимира воина и патриота; но

теперь, изучив закулисную сторону былагф, выработали такое мнение о своем короле,

возведенном на престол коварным козаком:

„Слабый умом и ленивый от природы, он, после целых месяцев бездействия и

удаления от людей, посвящал недели на религиозные упражнения (жwiczenia religijne)

в виде деятельности, и становился ко всему равнодушен, что занимало его в

праздности, а потом делал такой шаг, которого никто бы от него не ожидал. Он был

способен рисковать жизнью, короною, родом своим и даже верою, когда они ему

надоедали*.

Маленького роста, тщедушный и хилый, лицом Ян Казимир был безобразен.

Нижняя челюсть выдавалась у него грубо вперед; губы неприятно были вздуты, цвет

лица — смуглый, а следы оспы еще больше делали его безобразным. Но иезупты

научили своего питомца тому, что, под испанским названием grandezza, считалось

важнее всего важного в человеке сановитом. Он строил цар-

292

ственную мину и, если хотел, то держал себя с театральным достоинством.

Поляков ненавидел Ян Казимир открыто, и этимъ— замечу мимоходомъ—

свидетельствовал, что в их природе было много хорошего; вел себя надменно, точно

какой-нибудь Вильгельм Завоеватель, проводил время с иностранцами и, по одежде,

сам казался иностранцем.

Для того, чтобы Поляки, не извращенные до конца иезуитством, отвечали своему

королевичу ненавистью и презрением, было достаточно одного: Ян Казимир по целым

дням забавлялся карликами, собаками, обезьянами и птицами, а потом предавался

грубому разврату, но при этом всегда возил с собой пять-шесть иезуитов, а в передней у

него ежедневно служили мессу, который сам он никогда не слушал.

Все это рассказывает об избраннике нашего Хмеля современная нам польская

историография.

Еще больше должен был внушить презрения людям достой ным королевич, когда,

арестованный во Франции, как испанский шпион, выдал правительству особу, которая

пыталась освободить его из заключения, и написал к местному губернатору, что, в

награду за это, ожидает смягчения тюремных строгостей, а потом, будучи на свободе,

дозволил выпустить в свет книгу о своем аресте и тюремной жизни с пропечатанием в

ней дозорного письма к губернатору *).

Почти двухлетнее пребывание в заточении и расстроенные финансы привели Яна

Казимира к мысли о вступлении в орден иезуитов. Возненавидев Поляков еще больше

за их ненависть и скупость к нему, отправился он в Рим и сделался иезуитским

послушником, отвергая все почести, с которыми принимали его в монастырь, валяясь в

ногах у настоятеля и делая из себя в Риме всевозможные выставки религиозного

уничижения.

Иезуиты торжествовали, что „принц, насчитывавший в своем роду более 50

королей, родственник первенствующих в христианстве монархов, родной брат

могущественного польского короля, предполагаемый наследник двух корон, —• что

такой принц, во цвете лет, оставляет смело все радости и великости земные, что-

*) Книга эта появилась через три года по возвращении Яна Казимира в Польшу, под

заглавием: Serenissimi Johannis Gasimiri Р. S. Principis Carcer Gallicus. Gedani, 1644.

293

бы обеспечить за собой царство небесное*; а смиренный послушник писал в

Польшу, что „избранную им жизнь можно сравнить только с райскою, и ничто в свете,

никакие багряницы и короны не в силах отвлечь его от этого предприятия*.

Владислав ИУ принимал всевозможные меры, чтобы возвратить брата в мир.

Иезуитский послушник отвечал ему, что „еслибы он сделал такой недостойный шагъ*,

то на всем их роду „тяготело бы позорное пятно*, и по всему свету говорили бы, что

„нашелся в их королевском родстве такой, на которого можно указывать пальцем и

насмехаться итальянскою поговоркою беглый монах, расстрига (fratre frattato)*,

Но монастырская комедия кончилась освобождением Яна Казимира из монастыря

посредством выпрошенной им у папы кардинальской шляпы, а звание кардинала

сложил он с себя для тайного искания себе невесты у тех дворов, которые давали

больше приданого.

Несмотря на то, что, по польскому обычаю, его считали первым кандидатом на

престол бездетного брата, с ним обходились в Польше крайне презрительно, как за то,

что я представил здесь со слов самих Поляков, для освещения лиц и событий

истинным светом, так и за многое другое, о чем нет надобности распространяться. Но

примирило с ним панов такое обстоятельство, которое не делает чести ни им самим, ни

их избраннику.

Еще во время сиденья Яна Казимира во французской тюрьме, придворные

Людовика XIII навязывали ему в невесты принцессу Марию Гонзага. Неизвестно, что в

будущей супруге Владислава ИУ оттолкнуло королевича до такой степени, что он

предпочел остаться узником в дымной и холодной камере, под грубым присмотром

тюремщиков. Теперь правители Польши сообразили, что содержать разом двух королев

было бы для них накладно, а Ян Казимир увидел, что дорога к престолу лежит ему

только через спальню вдовы брата,—и постыдная для обеих сторон сделка состоялась.

Но несравненно больший стыд и срам покрыл олигархическую республику в том

отношении, что на её весы, при взвешивании, быть или не быть иезуиту расстриге

королем, бросил свой меч, вернее сказать—свой разбойничий нож, предводитель

козакотатарской орды, и перевесил все мнения до такой степени в пользу расстриги,

что литовский канцлер записал в своем дневнике: „По всеобщем одобрении, было

принято избрание, и мы единым го-

294

лосом и единым сердцем коленопреклоненно воспели Te Deum"; а сеймовой

дневник, на память потомству, изобразил такое зрелище: „„.Его милость ксепдз примас,

обнажив голову (detecto capite), что и все сделали, произнес: Согласно свободным

голосам (liberis suffragiis) ваших милостей, я именую избранного короля Яна Казимира,

да царствует многолетнейше и счастливейшие (ut diutissime et felicissime vivat). После

слова vivat все с невыразимою радостью кричали с полчаса или более vivat! vivat!

vivat! В ответ на это грянули пушки, грянула армата выстроенных в поле войск.

Радостные восклицания прошибали небо. Между тем, но старинному обычаю,

преклонив колени на снегу, с открытыми головами, пели: Тебе Бога хвалим. (Interim

more antiquo uklкkn№wszy na њniegu, detectis capitibus Te Deum laudamus њpewali)*.

Эта было возмездие русских судеб за того бродягу, называемого в свое время

беглым расстригою монахом, которого польские паны признали истинным царевичем и

довели Москву до постыдного хваления за него Бога „коленопреклоненно единым

голосом и единым сердцемъ*. В настоящем положении дел, факт избрания королем

человека, в сравнении с которым даже московский Лжедимитрий был не совсем

негодяем,—этот поразительный факт, подобно поднятому над Польшей факелу, вдруг

осветил множество подлых лиц, которые, в полумраке истории, казались лицами

честных людей.

Хмельницкий хвалился, что, еслибы паны выбрали другого короля, тогда бы он

пошел на Краков п дал бы корону тому, кому захотел. Первым его приветствием

новоизбранному государю было адресованное еще к „шведскому королю* (как

титуловали Яна Казимира) письмо, в котором он предлагал себя ему к услугам, еслибы

какой сторонний королек вздумал „спихнуть его с престола*, а в письму была

приложена просьба к сенаторам о помиловании и примирении; еслибы же паны не

пожелали мира, то Хмель объявлял, что будет искать его в Варшаве, в Кракове, в

Познани, а, пожалуй, и в Данциге: просьба, папоминающая легендарного гайдамаку,

который убивал одного попа после другого, за то что онц не находили -попуты на его

страшные грехи.

Новый король прежде всего послал Хмельницкому так называемое повеление, а в

сущности молящую просьбу—возвратиться в Украину.

Хмельницкий повиновался королевскому повелепию безотлагательно. Не против

короля, а посредством короля, желал он воевать.

295

зная, что чем больше козаки станут поддерживать королевскую власть, тем

невозвратнее разделится на ся панское государство, сложившееся в силу борьбы

олигархического многоначалия — с одной стороны—с монархическим единоначалием,

а с другой—с охлократическим безначалием.

Козацкие вожаки шляхтичи—и всех больше Хмельницкий — не без пользы для

себя провели время в иезуитских школах и в том обществе, которое предоставило

иезуитам заботу о народном просвещении. Иезуиты заставляли русских людей из

развалин православной Руси созидать могущества католической Польши.

Окозачившиеся питомцы иезуитов заставляли природных и деланных Поляков

разрушать католическую Польшу, как бы в отместку за её подкопы под православную

Русь. Видя, что паны как нельзя больше способствуют их замыслу, козаки в деле

крушения, составлявшем их специальность, взяли на себя только самую дешевую роль,

которую кобзари их выразили в следующих словах:

Гей, друзи молбдци,

Братья козакй запорбзции Добре дбайте, б&рзо гадайте,

Из Ляхами пиво в&рйти зачинййте:

Ляцький солод, козацька вода,

Лиицьки дрова, козацьки трудк.

На королевское повеление Хмельницкий отвечал заискивающим и ласкательным

письмом,—стлал мягко, чтобы панам было спать жестко. В ответ , на это письмо,

немедленно был отправлен по следам удаляющагося Тамерлана любезный ему ксендз

Мокрский с благодарственным письмом, в котором царственность нового короля

играла такую же несоответственную роль, как в письме удаляющагося Тамерлана —

верноподданство. Ян Казимир обещал insignia, следующие Запорожскому Войску, то

есть булаву и знамя, на подтверждение старшинства, прислать вскоре, по примеру

своих предшественников, не кому иному, а ему (Хмельницкому), точно как будто мог и

смел наименовать козацким гетманом кого-нибудь другого. Все кровавое и ужасное в

поступках Запорожского Войска король обещал прикрыть милосердием своего

маестата и принять Запорожское Войско под непосредственную свою и Речи

ИТосполитой власть, чтоб оно не имело над собой много панов. Относительно просьбы

Хмельницкого об унии король давал обещание удовлетворить Козаков надлежащими

средствами (sиusznemi њrуd-

296

kami), для чего в свое время пришлет коммиссаров на известное место. От

Хмельницкого требовал он, точно от кого путного, чтоб он отпустил Татар, усмирил

чернь и ожидал в Украине ко* ролевскихь коммиссаров.

Эта транзакция побежденных с победителем дошла до царского гонца, Кунакова, в

таком виде, что король послал Хмельницкому булаву и знамя без ведома Речи

Посполитой, „и за то де паны рада и вся Речь Посполитая на короля приходили (с)

шумом и говорили королю: им де от Богдана Хмельницкого и от Кривоноса и от Черкас

разоренье и шкоды и крови розлитье многое, чего не бывало, как и Польское

королевство почалось быть, а король де их (Черкас) шапует, что приятелей своих, таких

леберизантовъ*.

Долетая, в свою очередь, до Хмельницкого, такая молва ласкала его ухо приятно. В

ложном слухе, волновавшем Шляхетчину, высказывалась рознь, всеянная козацкими

каверзами между техьг которые воспели Te Deum единым голосом и единым сердцем,

под давлением победителей.

В качестве королевского слуги и единомышленника, Хмельницкий издал универсал

к волынским дворянам, в котором увещевал их не замышлять ничего против греческой

веры и против своих подданных, пропагандируя таким образом слух, что козаки воюют

за угнетение православных, а жить с ними в согласии и содержать их в своей милости.

В переводе на язык действительности, это значило, чтобы пастухи ладили с волками,

чтобы собственники были благосклонны к хищникам. -Мог ли козакующий мужик

мирно работать в пользу землевладельца и довольствоваться установленною долею

своего производства после того, когда все панское добро принадлежало ему от

Цыбулышка и Тясмина до Вислы и Западного Буга? Мог ли землевладелец содержать в

милости мужиков, которые, по донесению Кунакова, „у панских жон у беременных

брюха распарывали и многое ругательство делали“? Между тем не только кровавое

мщение, но даже взыскание за новые злодейства и неистовства, по затверженной

формуле козацкого бунта, неизбежно долженствовало явиться, в устах городской и

сельской голоты, ляшским наступлением на христианскую веру и панским свирепством

над подданными. Хмельницкий знал, что с обеих сторон поднимутся новые вопли, и

заблаговременно объявлял себя сторонником голоты. „А если, сохрани, Боже“, (писал

он) „кто' отбудь упрямый и злой задумает проливать христианскую кровь и

29.7

мучить убогих людей, то, как скоро весть об этом дойдет до нас,—виновный

нарушитель мира и спокойствия, восстановленного его королевскою милостью, доведет

Речь Посполитую до погибели

Увещательным универсалом к землевладельцам Хмельницкий давал окозаченпой

черни программу дальнейших действий. Она была изображена в этом универсале

безвинно страдающею, а БИЛЯХта;—фанатически свирепствующею. Война, в виде

разбоя, прекратилась только там, где пановал один мужик среди немых остатков

панских домов и хозяйственных построек. Гонимый низовым ветром, пожар дымился

только там, где уже нечему было гореть. Но край, не претерпевший еще полной руины,

продолжал пылать пламенем и обливаться кровью. Подобному тому как, во время

бедственного шествия Адама Киселя, с оливковой ветвию мира'к Хмельницкому,

свирепый хитрец делал вид, будто-бы даже не знает о готовности безгосударного

королевства к миру,—теперь он сочинил новый акт бесовской комедии перед

ноеопоставленньш им же самим королем, его бессмысленным оправдатедем. Повторив

над Белоруссией ИТаливаищииу, Хмельницкий жаловался на белорусских панов, что

они своими жестокостями не дают ему успокоить православный народ, унять

кровопролитие, примирить обоюдную вражду, и грозил Речи Посполитої! „погибелью".

После Поиска, Кобрина, Бреста, Быков, Попова Гора, Мозыр, Стародуб, Мглин пылали

один за другим под дыханием низового днепровского ветра, который запорожцы, играя

с человеческим сердцем зверски, называли тихим:

Ой из низу Днипра тиихий витер вие-повив&е,

Вийсько козкцьне запорозьке в похбд выступ&е.

Тилько Бог святый зи&е,

Що Хмелнитцький думае-гад&е.

Тихий ветер в дикой поэзии кобзарей был эмблемою подкрадыванья волка к его

добыче, или поджигателя к панскому добру. Не прекращающиеся пожары были

вестниками новых пожаров, пового человекоистрсблспия. В виду кояацкого

верноподданства, король не знал, па которую ногу ступить; по на которую бы пи

ступил оп, только погибель Речи Посполитой, заповеданная козацкнм гетманом, могла

кончить козацкие счеты с папами.

Тем не менее Ян Казимир должен был делать, чтЬ называется borme mine в игре,

для которой годился мепее каждого изъ

т. Ии.

298

своих руководителей,—и в инструкции на сеймики перед коронационным сеймом

разнеслись по государству звонкия слова сочинителя инструкции, Оссолинского,—что

всемогущий Бог делает королей наместниками своей власти; что новоизбранный

король приписывает свое возвышение, во первых, деснице Najwyїszego Рапа, а потомъ

—свободным и единодушным голосам избирателей, которые де оценили, как

благодеяния и заслуги его королевского дома, так п собственные его любовь отечеству,

труды и отважные подвиги.

Под отважными подвигами разумелось участие в походе под Смоленск. Король

Владислав сделал тогда вечно праздного брата командиром пехотного полка,

навербованного за деньги Речи Посполитий. Этот полк ограбил по пути пинское

староство князя Альбрехта Радивила, литовского канцлера. Радивил жаловался королю.

Король выразил сочувствие горю могущественного магната; по королевич обнаружил

такую отвагу, что на жалобу Ридивила отвечал сурово: „Это сделано по моему

приказанию". — „Итак мы, взаимно раздраженные, расстались", записал в своем

дневнике Радивил.

Больше никаких отважпых подвигов не совершил Ян Казимир во внешних и

внутренних войнах Речи Посполитой. Но такова была беспомощность Шляхетского

Народа в борьбе с Народом Козацким, что теперь литовский канцлер, тот же самый

князь Альбрехт Станислав Радивил, писал в своем дневнике: „Явное дело, что

Божественное Провидение, по своему милосердию, дало нам этого короля". И потом

далее: „Ян Казимир искренно признался мне, что всю свою надежду (относительно

престола) полагал в Боге и в предстательстве Matki Przenajњwiкtszej, которой

чудотворный образ в Червенске часто навещал он, отдавая под её опеку судьбы своего

избрания и своей жизни".

Наставник покойного короля в присяге словом, но не намерением, понимал Божие

милосердие вовсе не так, как понимает его Малорусс: „роби, небоже, до й Бог поможе",

—-понимал без всякой связи помощи Божией с заслугою, или с покаянием,

сопровожденным „плодом, достойным покаяния": религиозность пагубная!... Потомок

литворусских князей и предводитель католической партии в Польше, Радивил

отличался состраданием к людям бедствующим. В драгоценном для историка дневнике

своем он много раз высказался в пользу чернорабочего и вообще убогого класса,

терпевшего от панских жолнеров и от самих панов. Никто не отнесся к Пилявецкому

бегству с большим прямодушием, как он. По его словам, стоявшее под Пилявцами

войско могло бы взять

299

самый Константинополь; а к полководцам этого войска он применял пословицу:

„войско оленей под начальством льва лучше войска львов под начальством оленя*,’—

„Над ними* (говорит он) „исполнилось слово, что один гнал тысячу, а два—десяток

тысяч. Но здесь бежали ни от кого: ибо гордость, распутство, угнетение и мучение

убогих людей, вот те, которые нападали на нихъ*! Но его мнению, только мплость

Божия сохрапила Шляхетский Народ от гибели, приудержав неприятеля. Он обвинял

пилявецких беглецов не только в бессмысленной роскоши, но и в том, что они

предавались всякого рода разврату, служа Венере и Бахусу, — обвинял не только в

крайней беззаботности относительно добывания вестей, но и в том, что, замышляя

бегство, таились перед войском со своими сборами. Наконец, в полном собрании сейма

ои объявил, что оставленные панами в козацких руках возы „были нагружен ы

имуществом хлонскимь, а потому хлопам и достали*. Тем не менее соглашался оп с

войсковыми послами, что и громадные войска, за свои грехи, подвергаются рассеянию:

ибо Господь мешает советы их; по что не надобдо терять надежды: покарав один раз (за

грехи), в другой раз он подает милосердую руку помощи (за что,—не сказано).

В этой клерикальной доктрине, диаметрально противоположной русскому „иа Бога

надейся, а сам не плошай*, таится неотвратимая причина падения польского общества,

а с нимъ—и государства. „Убогие люди* могли плакать себе и „прошибать воплями

небо* ио-старо-^ му; по-старому панские жолнеры, с разрешения таких вождей, каким

был Ян Казимир, могли опустошать родной край неприятель ски; по-старому

поклонник богатства и наследственной знатности, в роде Киселя, могли избирать

оленей в предводители львам, а эти львы—предаваться, в виду неприятеля, Венере да

Бахусу вместо служения Марсу. . В таком положении дел пускай только „Иезусовы

брацйшки* да „особенные коханки Найсветшей Папы* непрестанным хвалением Бога

во Святой Троице призовут па грешпиков Его милосердие, и всеблагий Господь,

покарав грешников один раз, в другой раз тем же неисправимым грешникам подаст

милосердно руку помощи.

. Проникнутый насквозь такою доктриною, потомок литворусских православных

князей видел причину общих бедствий пе в чем ппом, как в разноверии края, подобно

многим таким же набожным, таким же добрым п сострадательным людям. Ои забывал,

что кр'ай русских предков его был когда-то единоверный и едино*

300

ишшешшй, но в пего обманом н насилием вошла чузкая вера с чужой

национальностью и назвала веру аборигенов схизмою, а поэтическую национальность

— хлопетвом Он забывал и не хотел знать, что, восставая против религиозных

воззрений пришельцев, многое множество передовых русских людей искали света

ИСТИНЫ в немецком вероучении и пали с его мнимых высот в омут католичества,

увеличивая собою массу прямых отступников древнего русского благочестия. Он

смотрел клерикально на то, что и для поколебленных, но остававшихся еще при своей

предковской вере, была изобретена ловушка в виде якобы спасительной унии.

Игнорируя в уме своем и в совести причины разноверия, государственный человек и

своего рода мудрец горевал всей душой о его последствиях. В качестве ренегата

предковщины своей, он смотрел на тех, которые оставались единоверцами предков

своих, как на каких-то пришельцев, смешивал их интересы с кровавыми интересами

людей, совершавших свои злодейства под знаменем веры, и терял голову от того, что в

собственном роду его, в роду князей Радивилов, являлись такие же враги паиов-

католиков под знаменем протестантов, какими были козаки под знаменем

православппков. На одном и том же листке диеишика своего он описывает

неприятельские действия иноверпых земляков своих, белорусских протестантов, и тут

же изображает других земляков-иноверцев, украинских православников. Этот листок

его дневника кратким своим рассказом проливает свет на всю историю римской

политики, воспринятой Польшею.

„25 (15) ноября* (пишет Радивил) „выехал я из Варшавы в мое Гневское староство.

Наше литовское войско отвоевало у Козаков, после 14-дневной борьбы, Нинск. Оно

наделало много вреда и опустошения в старостве, под начальством своего потаковшша-

еретика, региментаря Мирекого. Сожжены там иезуитский костел е коллегиумом u

костел Св. Франциска; перебито 14.000 молодых и старых людей, лупы взяты великие.

Но жолнерская вольница не удовлетворилась и этим: она стояла 10 недель в пинском

местечке Мотоле и угнетала подданных по-неприятельски, не щадя ни людей, ни

имущества; даже забирала женщин в неволю. Нельзя выразить, как обогатился жолнер,

ограбив город и повет, А между тем (литовский) гетман лежал в Бресте, неизвестно чем

хворая, и хоть я просил вывести оттуда войско, но ничего не выпросил; напротив, он

расквартировал его и держал две недели в другом местечке, называющемся Нобель.

Там бедные подданные

ОТНАДЕПЕ МАЛОРОССП ОТ ПОЛЬШИ.

301

страшно угнетены, а мой внук (литовский гетман) отписал мне, подшучивая надо

мною, что жолнеру надобно зимой погреть руки, а на другое мое письмо не отвечал

вовсе. Итак я, за мои грехи, н от Козаков и от моего родного потерпел великую шкоду*.

Вслед за тем добродетельный питомец иезуитов рассказывает как нельзя серьезнее,

что, тому назад несколько лет, в Галицком Ярославле десятилетний ребенок

необычайной набожности, умирая после причастия, произнес вдохновенный ему

свыше латинский стих:

Quadragesimus octavus mirabilis annus *),

которым де предсказал неслыханное опустошение русскопольских провинций,

причем (пишет Радивил) из Бреста литовского одному доминиканцу козаки вытянули

язык сквозь затылок. „Словомъ* (продолжает оп), „они были так жестокосерды, что

попадавшие в их руки предпочитали быть отданными Татарам, которые угнали в

неволю множество народа. У одного меня взято 1.200 душ, а по другим местам погибло

или уведено в рабство с миллион и больше людей*.

Несовместимость противоположных вер под неуклонным римским режимом

породила в том же русском обществе и забитых с младенчества католиков, и

разнузданных до отрицания всех догматов христианства протестантов. Подобно тому,

как в Белоруссии сетовал на земляков протестантов окатоличенный Радивил, в Земле

Киевской покрывал хулою земляков-ариян окатоличенный Тишкович, мужественный и

добродетельный по-своему киевский воевода. Этот, как и литовский канцлер,

игнорировал гибельные последствия римского апостольства на Руси, и среди

сеймового собрания вычитывал киевскому подкоморию Немиричу, что Господь карает

панскую республику за ариянство, „осквернившее нашу землю до крайности*.

Так вообще были несостоятельны в своих суждениях о том, что было, что есть и что

неминуемо должпо последовать, представители государства, которому козаки, в своих

татарских инстинктах, завзялись причинить такое разорение, какое шляхта, с их

участием, причинила Государству Московскому. Чтобы русский читатель пригляделся к

ним поближе и понял яснее, с кем запорожские буй-

*) Сорок осьмой удивительный год.

302

туры имели дело, я возвращусь на избирательный сейм и представлю

характеристические черты его по польским документам.

Когда любезный и вместе отвратительный для нас, честный по природе и подлый по

воспитанию литовский канцлер ехал в Варшаву на избирательный сейм, его „проняло

ужасомъ*, как и всех варшавян, весть о Пилявецком бегстве. Ужас этот был тем

сильнее, что он, как и вся свободолюбивая шляхетская братия, совершив над

Владиславом IV в известном смысле цареубийство, вовсе не сознавали, чтб они

сделали, н не были приготовлены к последовавшим от того Желтоводской, Корсунской

и Пилявецкой катастрофам.

Маршалом Посольской Избы избран был теперь земляк наш Обуховпч, мозырский

вонский, о котором кшизь Радивил пишет, что это был муж великого ума и дивного

дара слова, чего пе написал он в своем дневнике про демагога Станкевича. Еслиб

Обухович руководил земскими послами в роковые для Полыпи сеймы 1646 u 1647

годов, он мог бы сохранить за Владиславом королевское достоинство, и спасти

панскую республику от политического разложения. Тогда бы ни иноверцы

протестанты, ши иноверцы православные не‘губили народонаселения Польши

десятками и сотнями тысяч, а имя Ляхов и Поляков, которое иаиши предки усвоили

себе в лице панов и шляхты, не сделалось бы кличем ко всевозможному бесчеловечию.

Плохой король отстранил бы козако-татар ское нашествие лучше всех земских послов и

сенаторов.

Избирательный сейм, знаменитый не меньше цареубийственного, открылся 6

октября (27 сентября) 1648 года, в то время, когда Хмельницкий жарил в огне, душил в

дыму п топил в крови уцелевший от Батыевского Лихолетья город нашего князя Льва.

Болеслав Лещинский, носивший титул великопольского генерала *), в пышной речи

припомнил цветущие времена древнего Рима, и признал превосходство над пим

государства Польского. По особенной милости Божией (говорил оратор избранного

народа) „Польше преимущественно перед всеми народами дана та привилегия, что

цари царствуют здесь по нашей воле (per nos reges regnant)... Польша избирает себе

государя беспримерно: в пей столько изби-

*) Генералом назывался старший возный (woџny jeneraи). Назывались генералами и

некоторые старосты, с особенным нравам но присвоенным их староствам.

303

рателей, сколько шляхты, столько суффрагий, сколько свободных голосовъ", и т. д.

Первым заявлением сеймиков было, чтобы военные люди, состоящие на службе

Речи Посполитой, не участвовали в избрании; вторымъ—чтобы казнить смертью

полководцев, еслибы оказалось, что они были причиною Пилявецкого бегства. Это

последнее заявление, повторенное в 4-м заседании, сопровождалось криком

владычествующего народа (e dominantibus populus): „Не станем их выслушивать!

Надобно было не уходить! Не слушать их, а судить, как дезертиров (jako desertores

castrorum)"!

Коронный референдарий требовал, чтобы „панские полки" пе стояли близ

„конгресса", в избежание замешательств, и .чтобы сеймовые гианы в составе своей

пехоты и конницы не держали „Русеаков-веролоыцевъ". Один из земских послов

советовал, чтобы подскарбии тотчас отобрали у иностранцев и ие шляхтичей, как

духовные, так светские добра, и чтобы тотчас карали тех, которые были причиною

козацкой войны. Литовский канцлер отвечал, что духовных имуществ нельзя отбирать,

не подвергаясь жскоммунжацщ а надлежало бы искать судом; о двигателях же козацкой

войны надобно было бы сделать инквизицию, а потом экзекуцию.

В 4-м заседании (9 октября), один из сенаторов, участвовавших в Пилявецком

походе, предложила „как средство к спасению отечества", утвердить князя

Вишневецкого в звании гетмана, потому что его любят жолнеры (do ktуrego їoиnierz ma

wielkie serce). Но владычествующему народу „не нравилось, что жолнеры избрали себе

вождя": он боялся диктатуры до такой степени, что даже на одну речь Киселя смотрел,

как на голрр повелительный и диктаторский (vocem imperiosam et dictatoriam). Тем не

менее подканцлер Лещинский, в 5 заседании (10 октября) предложил избрать

главнокомандующим князя Вишневецкого, но не в виде утверждения (non per

approbationem), а в виде просьбы к нему,.и к этому нрибавил, что, так как он утратил

почти все, то надобно ему помочь (ratowaж go potrzeba). В том же заседании и

мазовецкий воевода, Сташислав Варшицкий, советовал вверить войско тем, которое

счастливо служили доселе, именно воеводе русскому, князю Вишневецкому, и воеводе

киевскому, Тишковичу. Но правительствую • щая шляхта—выражусь по-малорусски—

якось пе дочувала.

К чести сеймовых панов надо сказать, что между ними было много таких, которьте

цешыш таланты князя Вишневецкого и требовали, чтобы хоругви коронного ополчении

стягивались к нему.

304

ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССП ОТ ПОЛЫИЩ.

Куявский бискуп, громоносный Гпевош, сделался теперь почитателем покойного

короля: на том основании, что Владислав с большими похвалами о воинских

достоинствах бслзского каштеляна, Андрея Фярлея, он советовал сделать его

товарищем Вшипевец* кого по гетманству.

Ио тут выступил на сцену единоверец наш, Адам Кисель, и запел усыпительную

пеешо свою, как будто для того, чтобы Хмельницкий подкрался к безголовым тианам

под самый бок с ножем, а Вишневецкий, вместо решительной победы над разбойником,

только дразнил его до бешенства. Не смутясь колкостями, которыми встретили его па

сейме за бегство из-под Пилявцев, Кисель сделал себя почти героем дня своими

уверениями, что бежал с полком своим последний. Тут начал он пугать панов

страшною силою Хмельницкого, в его соединении с Татарами. „Ни один монарх на

свете не может устоять против него* (говорил Свептольдич). „Мы потеряли все, он

приобрел все (Myњmy odpadli od wszystkiego, on przyszedи do wszystkiego). Когда

выстрелит сотня паших Немцев, они убыот одного. Когда выстрелит сотня Козаков, они

наверное попадут в 50 человек. Огнистый народ! Численность его велика: пам с ним пе

совладать. Легче было совладать, пока пе повторилась победа. Теперь на паши силы

нет больше надежды. Это такой тиран, которого надобно или терпеть, или прогнать,

или умолить" (три тезиса, напоминающие гибельный совет панского Нестора и Улисса

под Пилявцами). Приправляя польскую речь макаропизмамп, которые ввели в моду

среди Поляков иезуиты, Кисель формулировал свои новые тезисы так: „Kaїdy prawie

tyran aut esl implicite tollendus aut tolerandus; aut expugnandus, aut placandus". „Терпеть"

(продолжал он), „это дело невыносимое п для Речи Посполитой постыдное. Чтобы

прогнать неприятеля, на это нет сил у пас. А умилостивить его можно вот каким

образом. Надобно как можно поскорее выбрать такого человека, который бы разведал:

почему первая коммиссия была недействительна? а тут козаки познают короля,

которого всё-же боятся они, тогда как Речь Посполитую презирают и ставят ии во что.

Благоволите, господа, ведать, что для этих мужиков маестат Республики (majestat

Reipublicae) пе существует. А що воно Рич Посполита? говорят они. Мы й сами Рич

Посполита, але король, отб в нас панъ"!

Варшавский каштелян, человек, очевидно, умный, по по име« пи нам неизвестный,

внушал несчастным сеймовикам, что Ки-

305

селя скорее можно назвать шпионом Хмельницкого, нежели защитником отечества.

И в самом деле, без этого Русина, которого справедливо считали орудием кары

Господней, как и самого Хмельницкого, у Поляков оказалось еще столько здравого

смысла, чтобы в инструкции перед коронационным сеймом поставить себе три

спасительные пункта: 1) уплатить жолнеру заслуженный жолд; 2) разлучить язычников

с бунтовщиками; В) заключить с Москвой оборонительный союз.

Но „человек, посредством которого покарал их Pan Bog*, сделал эти меры не

действительными заблаговременно. Литовский канцлер говорит, что Кисель ненавидел

князя Вишневецкого. Он и должен был ненавидеть воина и патриота, в глазах которого

его таланты были глупостью, его миротворные подвиги—трусливостью; а ненавидя, он

всячески противодействовал фельдмаршальству того, кто его любовь к отечеству

лишил бы вожделенного памятника. Гетманская булава очутилась на время в руках, её

достойных, только тогда, когда Кисель, в своем, как он жаловался, „калечестве* (то

есть подагре) бежал (по его словам), не зная куда, потерявши все свои худобы

(владения) и не имея нигде угла, а в обозе лшпась и последнего имущества. Теперь ему

надобно было тата или иначе „вырвать у Геркулеса палицу*, — и Кисель, вопреки

античной пословице, совершил этот подвиг, приспешив избрание короля и затормазив

избрание гетмана. Неспособный же к своему делу король помог бессмысленному

миротворцу, и доказал, как демонски умен был губитель Шляхетского Народа, бросая

па сеймовые весы свой меч в пользу его избрания.

И Б 6 заседании (12 октября) опять был поднят вопрос о томъ* как собрать

рассеянное войско, как создать артиллерию. По мнению некоторых, всего лучше было

бы вверить это дело князю Вишневецкому, „чтоб орудовала всем одна голова*. Но

другие заняли внимание законодателей более важным для них предметом, чтобы не

осуждали князя Заславского, не выслушав дела (иеЪу go ШЄИ kiondemnowano inaudita

causa).

Длйя спасения отечества, сеймующие паны делали разные пожертвования, кто

деньгами, кто вооруженными людьми. Канцлер Оссолинский ирошведьтии весьма

разумно, что кто желает подавать полезные советы в Республике (kto chce salubre

положение неприятеля. После того исчислил оп опаснейшие случаи в прошедшем и

указал на 1621 год, когда, после Цецорской катастрофы,

т. и.

306

краковский воевода, Ян Тепчинский, пособил общей беде. Так и теперь советовал

Оссолинский послать кого-нибудь из боевой шляхты с каким-нибудь полком для

разведок о положении неприятеля. В состав полка предлагал он собственную

ассистенцию в числе 600 жолнеров. „Но это были только слова* (заметил грустно в

своем дневнике князь Радивил): „ничто не было приведено в исполнение*.

Все надежды лучших людей (которых печальный удел составляет их всегдашнее

меньшинство), людей, возбуждавших самодеятельность в обществе, на место

малодушных упований да ожиданий,— все их надежды рушились избранием такого

короля, какой был нужен Хмельницкому.

В том же заседании один из земских послов жаловался на Киселя, что на

конвокации он обещал — или умиротворить неприятеля, или положить свою душу.

„Ничего этого не видимъ* (говорил представитель здравого смысла общественного):

„напротив, из совета умолять Хмельницкого мы видим, что он держит его сторону.

Никогда мы этого не сделаем: только Бога мы должны молить о грехах нашихъ*.

Но Кисель опирался на мнения тех, которые подразумевались в речи одного из

сеймовиков под словами: „все мы находимся в летаргическом сне*, — на тех, кого

разумел князь Радивил, когда писал в своем дневнике: „почти все намеревались бежать

из Варшавы*, да на тех, о которых написал он по окончании сейма: „Такая была

констернация в Варшаве, что когда бы появился хоть один козацкий полк, то наверное

все бы мы рассыпались*. Кисель говорил так убедительно для своих слушателей, что в

сеймовом дневнике записано: „Пан воевода брацлавсвий оправдал себя (<1аи о sobie

juetifikacy№)*.

В 7 заседании (13 октября) „великопольский генералъ* объявил, что, судя по

реляции коммиссаров, он пришел к заключепию (te biorк z niej quintam essentiam), что

Господь Бог не дал военачальникам ни ума, ни мужества (Pan Bуg rady nie daи i serca).

Теперь приводило его в отчаяние то обстоятельство, что в Варшаве не знали о

неприятеле ничего верного. А это значило (замечу от себя), что козаки превосходили

шляхту и уменьем выведывать её тайны,. и способностью скрывать свой собственные;

что козацвия ч&ты были несравненно смелее и искуснее панских; что они театр свой

разбойно-военных действий окружали непроходимою для панских подъез-

307

дов цепью, как это было и на Желтых Водах, и после Желтоводского боя.

„Вы согласились вчера* (говорил панам Богуслав Лещинский, раскрывая перед

нами всю несостоятельность панского правительства),—„вы согласились послать

подъезд под неприятеля, да беда в том, что денег нет. Пан подскарбий уехал, не оставив

никого в Скарбе, а на общественный кредит (ad fidem publicam) никто не дает. Уж пе

сложиться ли нам хоть по сотне злотыхъ*?...

Это было знаменитое заседание в том отношении, что, не имея ни денег, ни кредита,

сеймовые паны пришли к единодушному решению: „отдать булаву над войском киязю

Вишневецкому*. Так записал в своем дневнике литовский канцлер; и в сеймовом

дневнике читаем: „Его милость ксендз примас опубликовал Князя Иеремию

гетманомъ*.

То был великий момент в жизни Шляхетского Народа. Князь Вишневецкий,

рожденный для диктатуры пли для самодержавной власти, создал бы этому

несчастному народу н кредит, и войско. Судьба Народа Казацкого была бы тогда

другая, а с нею и судьба европейского Севера,—другая в лучшем, или в худшем

смысле, но только не было бы такого человекоистребления н такого зверства, с каким

оно совершалось этими двумя оригинальными республиками в течение 120

доследующих лет.

Спасение польскорусских культурников, каковы б они ни были, представлялось

возможным, и многие благородные сердца трепетали радостными надеждами. Но

Кисель (пишет литовский канцлер) гщ5навидел князя, Вишневецкого, и хотела

разрушить общее с^ласие, говоря: я$о сенатор, по долгу* моей, присяги, обязана

предосте

речь .Речь Досцодитую, что его избрала гетманом только одна тысяча жолнеров.

Если это избрание будет утверждено, то все. будут очень обижены, (wielkie wszystkim

stanic siк praejudicium). Притом же нам гораздо нужнее избрать короля, нежели гетмана,

так как, при недостатке войска*... Но тут поднялся крик и заглушил его речь,. Киселя

забросали сарказмами (haniebnie szczypi№c wojewodк bielawskiego), и тем заседание

кончилось.

. На другой день, в заседании 8 (14 октября), ,бщдо пдолучецо письма князя*

Вишневецкого о том, что, не желая быть заткнутым во Львове, он отступил с горстью

своего войска к Замостыо, и намерен там собирать войско*. . Это произвело некоторое

движение в среде подьскдх законодателей; но, по сдовам сеймоваш’ дневника,

врОмягц^

безполезных толках, „материю клали на

308

материю*, и не приходили ни к какому концу. (В Варшаве не было другой Катерины

Слонёвской, а она прославила бы свой пол несравненно больше первой). Наконец

остановились па вопросе: которые хоругви преступнее: те ди, которые бежали с поля

битвы, или те, которые до сих пор не двигались из своих леж и угпетают местных

жителей? Но от этого предмета отвлек их крик, НТО паны грузят уже возы да шкуны, с

тем чтоб уходить из Варшавы, предавши прочих иа мясные лавки (па miкsne jatki

wydawszy). „Клянусь Богомъ* (кричал один из земских послов), „мы с братьей

перебьем их за это*! Со стороны других послов раздались крики против ротмистров,

которые, получив от Речи Посполитої деньги, не идут в войско, а люди их тут же, под

Варшавой, грабят, дерут, разбойничают. „Не для того ли они стоят здесь* (говорили

послы), „чтобы свободную шляхту лишить свободных голосов при избрании короля?

Но сперва мы положим кого-нибудь трупом, или ляжем сами, нежели позволим отнять

у себя драгоценное право**

Крик этот был прерван известием, что Хмельницкий прислал под Люблин Татар,

чтоб они, выжегши окрестности, держали город в блокаде, пока сам он придет с

войском.

Заговорили о посполитом рушении. Некоторые исключали из него свои провинции,

яко подверженные великой опасности. Это заставило панов корить своих собратии

стариною. „Тогда де было не так: тогда польский шляхтич одной рукой держался за

плуг, а другой за саблю. Теперь шляхетское сословие занимается больше браками,

нежели походами*. Одни настаивали на посполитом рушении; другие предлагали

уплатить соответственный налог. Мазуры требовали, чтобы все шли в поход

одновременно: „ато вы сперва вигубите нас, людей убогих, да и заслонитесь нами

(выставляя нас вперед) от неприятеля. Не позволим! не бывать этому*!

В 9 заседании (15 октября) читали универсал, иовелеваиощий, чтоб и

разбежавшиеся и не дошедшие еще до лагеря собрались к Вишневецкому -в течение 14

дней, под смертной)’ казнью (sub ровна perduellionis et colli). Один из земских послов

предложил написать универсал к мужикам, обещающий им безопасность, только бы

они не приставали к козакам: ибо некоторые (говорил он) пошли в козаки из-за того,

что жолнеры не только грабили их, но и стращали вырубить всех в пень, идучи назад.

Это напоминает нам давнишния стращанья малорусской черни с одной стороны от

Ёозаков, с другой—от жолнеров. Польская

309

неурядица сама собой вела посполитий народ к козатчиве. Население государства,

стоявшего, по польской пословице, bezrz№dena *), само собою раскалывалось па

Козаков и не-козаков. Со времен великого и несчастного в своей великости

Жовковского,; не. только мужики, угнетаемые жолнерами да козаками, умножали собой

козатчину, но и жолнеры, не получив заслуженного жолду, „приставали в козаки*.

Теперь готовился новый контингент козатчины: тысяч двадцать малорусской шляхты,

оставшись безземельниками и це находя в польско литовском обществе никакого

вспоможения, угрожали присоединиться к козакам, как это делали давно уже

землевладельцы всех вероисповеданий, вытесняемые шь имений своих богатеющими

ксендзами, да мнихами. Об этом, как увидим ниже, подумывал вслух на сейме и сам

Кисель, а маршал Посольской Избы, Обухович, высказал его мысль (в заседании 21

октября)* не обинуясь.

Разорение и распадение Польши объясняют у нас геройским стояньем полутатар и

полу поляков за православную веру и русскую народность, а Польша разорялась и

распадалась уже давно сама собою. Доказательством тому служит, между прочим, её

постоянная боязнь перед собственными защитниками своими. Ода боялась переходов

своего платного, иначе грошевого (служившего за жолд) жолнера; еще больше боялась

ci№gnienia **) своих посполитаков, а еще больше—столкновенья жолдовых воинов с

посподитаками. Так и настоящий сейм не решался объявить посполитое рушение на

Козаков из опасения, чтоб окружавшие ееймующую; Варшаву панские гвардейцы,

иначе ассистенты, называвшиеся вообще панскими полками, на возвратном пути

несгалкивалис с-отрядами посполитаков и не нападали на них по поводу фуражировки,

да обычных польским воинам грабежей, или же ^ не подвергались нападениМй с их

стороны.

; г

-:Эта'-боязнь парализовала оборонительную самодеятельность Шляхетского Народа

в то время, когда Народ Козацкий угрожал ему показать свою близость пожарными

дымами да заревами. Смеясь „горьким смехомъ" над своей братьей, медлящей в

мероприятиях, один ив членов законодательного собрания говорил так:

„Не-знаю, господа, кто бежал: наши, или козаки? Мне кажет-

*) Неурядицею. **) Похода.

310

ся, что козаки* потому что мы их не боимся. Это видно из того, что мы не думаем

об их7* близости. Еслиб мы их боялись, то постановили бы— или пооииолитое

рушение, или вербовку жолнера для обороны. Мы хотим одного, а вы, господа,

другого: значит опасности нетъ**

Под шум бесплодных споров и пререканий, наш Адам Свептольдич хлопотал всего

больше о том, как бы его любовь к отчизне не оставалась без памятника, или, как он

выражался в письме1 к примасу (стбит повторить слова великого гражданина): „Te

irrnjк-.wiern№'.przysиugк aby mi nikt nie wydzieraи, i їeby absque mmmmento pietatis ku

ojczyџnie nie zostawaиa". Допустить, чтобы князь Иеремия спас отечество— для него

значило: остаться без награды за любовь к отечеству. Надобно было ссадить его с

гетманства^ Так как, ло; словам князя Радивила, за всякое посягательство па булаву

Вишневецкого шляхта всячески позорила Киселя, тойонмолчал о ней и, вместо того,

настаивал на скорейшем избрании короля, который мог отдать ее кому угодно.

Подобных Киселю патриотов развелось в свободном Шляхетском *Вароде

безъ'числа. В 10 заседании сейма (16 октября) некоторые изъ1 его членов обвиняли

других в утайке денег, подучейишх на войско. Один из обвиняемых сенаторов, за

неимением других доказательств панской честности, прибегнул к доказательствам

железным (їoиnzne гасуе): „Никто цнотливий *) не скажет жнеитак. У *юеня при боку

шпага острая: я вспомню об этом в свое вреши^. Но утро®а храброго сенатора была*

сделана не менее^ храброму подсудку, и он отвечал: „У меня тоже острая сабля: дшшы

ша себя значь сенаторской глотке (ktуra siк ujmie senatorskiej gкby»). На* иэто пан

4сенатор призвал благоразумным замолчать.

* J Веете МО казаках, ?жридетевшие из Люблина, заставили даже миролюбивого

Киселя подумать о войне. Он уверял, что неприятель етойииьана’месте,'табором, а

воюет данов гультяйство, распущенное заганавд, вмитн$ следовало бы послать

нротивъэткх загонов я летучие^ отряда, s№i**4ronc volante, как -творят Итальянцы". .

Но эт было pium desiderium. Шляхта продолжала ссориться даже и тогда, когда

получила известие об опасности, угрожавшей Сокальской мбдШырю-изамку, в котором

окрестные даны сложили свою

*) Слово непереводимое: оно значит й добродетельный^ и чеергный, и сознающий

свое достоинство.

« : -

'311

драгоценную движимость. В сеймовом днёвпике записано, что в течение целого

днине было решено ничего, и что заседание распущено в беспорядке и криках (w

nierz№dzie, haиasie soluta est sessio).

В 11 заседании (17 октября) читали два новые универсала: одинъ—к рассеянным

жолнерам (do zoиnierzуw rozprуszonych), :а другой—к тем, которые еще не были в

лагере, чтобы первые со * брались к Вишневецкому в течение 4 недель, а другие-г-в

течение двух, под смертною казнью. При этом литовский подканцлер, наш единоверец

Гедеон Михаил Тризна, „никоим образом не согласился титуловать Вишневецкого и его

товарища Фирлея гетманами, а только региментарями, для того, что, когда литовский

гетман придет к ним на помощь, то чтобы старшинство оставалось за ним: еще один

предмет раздора!

Некто Мисвоский объявил государственным людям, с подобающею земскому послу

важностью, что советы их затрудняютъ'.русские чары, не давая прийти ни к какому

решению, и что лучшее средство против таких чаръ—братская искренняя любовь, без

которой де паны, в дерзком своевольстве своем, должны погибнуть (bez tej bowiem nam

per temerariam licentiam licet perire fato nostro).

Земляки наши, паны Огинские, приняли эти слова за камень, брошенный в их

огород, и подняли было крик, а тот начал кричать против них и вдвое. Но один из

ветеранов московских походов угомонил национальный антагонизм, рассказавши, что

когда он был в осадном сиденье в московской столице, то Москали хотели было

посредством чар впускать своих в город небольшими партиями. „Заметив это“ (говорил

ветеран), „мы; отправили против чар ксендза с кропилом, а сами * выкосили Москалей

саблями". .

Эту серьезную беседу прервал коронный канцлер Оссолвнский. „Прекрасно вы

сделали, господа" (сказал он), „что выбрали гетманов; но гетманы без войска ничего не

значат, а войско у нас только на бумаге, на деле же у нас больше желания, нежели

надежд (magis pptandum, quam sperandum). Всякому понятно, что и эти беглецы

(fugitivi) потеряли всё: как могут они быть обязаны к невозможному? Невозможно им

служить за этот жолд, потому что за него нельзя снарядиться к походу как следует, а мы

оттолкнем (odstraszymy) от себя этим случаем всех иностранцев, еслй будем их

принуждать к такой панщине (gdy ich tak bкdziemy angarejowaж). Надобно разослать

нам по воеводствам депута-

312

тов, чтоб узнали, сколько в каком воеводстве денег, и тогда назначили жолнерам

жолд верный и соответственный *.

При этом „великоцольскШ генералъ* заметил папам, что они избрали гетманов без

войска, а войско хотят набрать без денег, и умолял, чтобы депутаты были назначены по

всем предметам и прежде всего добыли денег.

Когда оеймовики углубились в мудреный вопрос, как выйти из безденежья, некто

Бжозовский (очевидно, Березовский) прискакал верхом и предстал пред них в

бандолетовой перевязи и в ладунке, с реляцией о поражении литовского войска и

падении Бреста и Кобринта. Он донес, что пан Киевский (то-есть киевский каштелян)

отдал свои вещи на спрят монахам, и что поэтому козаки вырезали два города, а теперь

идут в Бельску, и все мужики с ними. Брестские хлобы (говорил Бжозовский) также

понасаживали себе косы.

„Это вызвало свист и смехъ* (сказано в сеймовом дневнике), „и никто не дал тому

веры, хотя все была правдаа.

Среди помешанных на своей силе и власти сеймовиков, даже наш Адам

Свентольдич явился мудрецом. Он произнес такую речь:

„Господа, вы повелеваете собраться войску в 14 дней; но и это долгий срок: ибо

войны зависят от момента (bella momentis constant). Другим вы назначаете 4 недельный

срок; но они пе придут и в 10 недель. По воеводствам деньги неверны. О посполитом

рушении ничего не решено, а оно-то и могло бы спасти нас. Поэтому, если Pan Bуg не

остановит неприятеля, то мы неизбежно погибнем (actum est, periimus)! А между тем

где прикажете нам, убогим, приклонить голову? Невозможное дело, чтобы вы могли

выкурить так скоро неприятеля из тамошних наших краев. Поэтому—иди нас

обеспечьте и дайте нам содержание, или велите нам промышлять о себе иначе (radziж о

sobie). Помочь нам в нужде вы—или не хотите, или не можете. Если не хотите потому,

что не заслуживаем того за нашу доблесть (non meruimus pro virtute nostra) у ваших

милостей,—потому что соблюли верность, то чего же нам наконец надеяться? (quid

tandem sperantium nobis)? Если не можете, то — мы погибнем. Сделайте же еще

попытку: пошлите к Хмельницкому от имени королевичей: ибо, как нужда ломает

закон и достоинство Республики, так и случаи творят законы (jako necessitas frangit

legem et dignitatem ReipubJiжae, tak casus faciem leges): иначе—и самую элекцию, эту

зеницу свободы (hanc pupillam

ВИВ

libertatis), основание и фундамент нашей вольности (basim et fundamentum swobody

naszej), погубите вы вместе с собою. Боюсь, чтобы те, которых силу подавляет

убожество (ktуrych moe premitur egestate), не вздумали, в своей беде, покуситься на что-

нибудь горшее, чем Хмельницкий (czego gorszego nie chcieli, niџ Chmielnicki). А потому

—или сокращайте элекциго, чтобы вместе с королем явились и всякие способы я легче

все пошло, или уж, опустивши руки, будем ожидать милосердия Божия, или же,

наконец, побросав сады да фонтаны и взявшись за руки, давайте погибнем все разом!

Это лучше, нежели бежать в Данциг. Скажу вам откровенно, господа, что если вы

хотите оставить себе только Привисляищину (Powiњle) и напиею гибелью купить себе

мир, то нам лучше убить себя с вами (tedy siк wolimy zabijaж z w Mciaini). И такъ—или

выбирайте короля, или хлопочите о мире.

Неизвестно, какое впечатление произвела эта лукаво прямодушная речь; но в

сеймовом дневнике записано следующее:

„Луцкий бискуп (Андрей Гембицкий), не желая дать 10.000 червовых злотых,

плакал, и пан маршал, из сожаления к нему (їaиuj№c biskupa straty swego), записал в

реестре, эти деньги полученными. Пап Фредро (львовский каштеляп, писатель-

философ) корил панов, что в прежния вербовкн, которые делались па притеснение

наших вольностей, бросали золотую посуду на деньги, а теперь ваши милости, паны

сенаторы, даете такия малые вспоможения погибающему отечеству, что весь Сенат

едва сложился на 1.000 человек. Клянусь Богом, я продаю последнее имущество;

пускай только мне за него заплатят, не прикоснусь к деньгам, лишь бы снасти

отечество. Вы, господа сенаторы, дадите строгий отчет Богу за то, что не спасаете

отчизны. Вчера я предлагал набрать пехоту в городах,--никто не слушал меня. Просил

их милостей панов печатарей, чтобы приватно, собственным авторитетом, убеждали

королевичей мириться в соискании престола (aby siк godzili о paсstwo),— и на это

отвечали молчаниемъ^... Коронный канцлер говорил, что когда до нас доходят

печальные вести, это нас так поражает, что мы тотчас все даем и все бьем; а когда

выйдем из-под сеймового навеса (z szopy), тотчас позабываем обо всем и думаем

только о добром здоровье вашмости. Первый разгром ббоза так нас потряс и

воодушевил, что только и кричали, что бей его! рази ело! Я думал, что уж и Крым, и

Константинополь возьмем чагою. Прошло несколько дней,—и наше одушевление

исчезло без следа (az owa ochota zgasиa w nas, ani jej sиychaж, cisт. и. 40

314

n№ж w nas byиo). Теперь опять новая тревога разбудила в нас любовь к Речи

Посполитой, а там за бокалами смотри—опять забудем все. Чтб же пас испортило?

Мир, продолжительный мир, в котором научились мы, как сказал кто-то, по-немецки

хозяйничать, по-итальянски фоитанничать, по-французски модничать и ароматничать.

А нас и предков наших Господь Бог поставил, как редут и предостение всего

Християиства (jako propugnaculum totius Christianitatis, jako antemurale wszystkiego

Chrzeњciaсstwa)".

В 12 заседании (19 октября) гродзкий писарь внес законопроект, чтобы никому из

отцов отечества не дозволялось ни самому спускаться вниз по Висле в Данциг, ни

скарбов и вещей не возить.

Кисель жаловался перед сеймом па крайнее убожество малорусских

землевладельцев, разоренных козаками. „Здесь нас такихъ" (говорил он) „plus minus

20.000. Жить нам нечем, просить милостыни не у кого. Когда напш братья так туги на

ухо (obdurate aures braterskie), то единственное средство—сохранить срок элекции да

выбрать поскорее короля: тогда и отечество спасем, и положение шляхты восстановим.

Если же ваши милости останетесь и впредь жестокосердыми к нам, то придется нам

промышлять о самих себе"...

Но тут собрание вспомнило вчерашния слова оратора: „Боюсь, чтобы те, которые

слабосильны только потому, что убоги, не покусились на что-нибудь горшее, чем

Хмельницкий",—и закричали: „Это imperiosa vox et dictatoria"!

„Нет, господа!" (отвечал Кисель): „это не vox imperiosa ѵ а о

ѵ х lacrymosa *). У нас

ничего не осталось, кроме имени да голоса титула. Если нельзя ничем помочь нам, то,

спасаясь от гибели, мы будем принуждены каким бы то ни было способом возвратить

себе древнюю свободу и прежние достатки (quibuscunque mediis antiquam libertatem i

pierwsze достатки nasze vindicare)".

Видя, что никто ничеи'о не делает и все только бесконечно говорят, спорят, взаимно

грозят, „великопольский генералъ" выразил опасение, чтобы сеймующие паны не

рассеялись, подобно пилявецкому войску, при появлении неприятельской чаты.

Предупредить подобную катастрофу находил он возможным только соединением

сенаторских ночтов под начальством „великих кавалеровъ", витеб-

*). Не повелительный голос, а плачевный.

315

ского воеводы, Павла Сопиги, и литовского обозного, Осинского. Без наших

Русичей, крещенных или еще некрещенных в римское католичество и в протестующую

против него немецкую веру, Польша не видела себе спасения. Наши Русичи,

Островские, Радившим, Сопиги, Вишневецкие, Сангушки, Черторыйские и пр. и пр.,

обогатили ее своей обширной плодоносной землей. Наши Русичи, Замойские,

Жовковские, Сенявские, Мелецкие, Струси, Лжикоронские, Збаражские, Зборовские и

пр. и пр. и пр. обороняли и прославляли ее. Наши Русичи Бельские, Кохановские, Реи

создали польскую литературу. Наши же Русичи, доссорясь одни с другими удельно-

вечевым обычаем, втоптали в грязь, облили кровью, растерзали в клочки

соединительное польское знамя, и погубили Польшу, как неспособную к самобытности

политическую систему... Дошло до того, что когда один из земских послов предложил--

или заключить с козаками какой бы то ни было мир, пока паны соберутся с силами, или

идти против них табором,—слушатели рассмеялась и засвистели. Но оратор объявил

смеющимся свистунам, что местные гультаи собрались было уже поджечь Варшаву с

криком Гала! Гала! как делали козаки представляя из себя Татар. Свистуны

ужаснулись.

Тогда другой оратор сказал: „Господа! это нас докончит, если нас будет пугать

всякая весть. А коронный референдарий к вести о единоверных и единоплеменных

поджигателях прибавил, что в субботу (17 октября) видел уже корнеты и зажженные

фитили»

Чтобы не распространилась в обществе паника, подсказывавшая панским гультаям

козацкия злодейства, гродский писарь предложил законопроект,—чтобы паны не

посылали хлеба в Данциг, так как, под видом отправки хлеба, они вывозили свое

имущество*

Не менее характеристичен и законопроект, предложенный тут же одним из земских

послов: волонтеры должны быть известны гетману: „иначе де наши будут грабить

больше, нежели неприятеле.

От избрания короля классически воспитанные паны ждали таких результатов, какие

последовали в древнем Риме за воцарением Августа, который де Квиритов усмирил

одною своею славою (Qui. rites ipsa fama sedavit).

Тут некто пан Обрынский вспомнил о Павлюке, который де самозванно

коронованный головой (ipso coronato capiti) грозил королю Владиславу опасностью, и

чем же кончил? Сед на кол.

316

То же было бы теперь и Хмельницкому, когда бы мы поспешили избрать короля.

•

Папы извращали даже недавнопрошедшее, так же как и порожденные панской

неурядицей козаки. Павлюк был обезглавлен и потом четвертован, а корону ему

навязала стоустая молва, затмившая и жизнь Хмельницкого, которую надобно изучать

исторически в деяниях козатчины, а не биографически в пересказах современников о

его словах и поступках.

В 13 заседании (20 октября) войсковые послы выразили свое неудовольствие на то,

что в сеймовых универсалах князь Вишневецкий не назван absolute гетманом, а только

региментарем. Сеймовики „извинялись" перед ними тем, что ц прочих полководцев

именовали только региментарями, а не гетмапами. „Дело ясное" (говорили они), „что

мы не можем этого права вырвать из рук у будущего короля: ибо наименование гетмана

Речь Посполитая отдала ему в руки вместе с раздачею дигшитаретв (cum justitia

distributiva). Войсковые послы возразили на это, что заслуги князя Вишневецкого и его

геройские доблести (heroicae virtutes) не допускают никаких сравнений. Но раз

универсалы были разосланы, паны оправдывали себя невозможностью исправить

ошибку, так как легче порицать ошибки, нежели исправить их (errores magis reprehendi,

i[uam corrigi possunt), хотя в этом казусе видать было Киселя, как по хвосту видиа

лисица. Недавно еще ои проповедывал, что necessitas frangit legem; теперь, когда

другие говорили с его голоса, он молчал.

Были еще и другие поводы к раздорам. Паны подозревали одишь другого в

подкупности. По поводу взаимных упреков, заседание было распущено.

В 14 заседании (21 октября) трактовали о том, чтобы города поставляли в войско

пехоту, о чем давно хлопотал моралист Фредро. Депутаты поклялись совестью (sub

conscientia) не давать потачки городам, что говорит само за себя. Мещане иодляских

городов должны были поставлять в пехоту „Ляховъ" или иностранцев, а не „Русь", чтб

также говорит само за себя.

Маршал Посольской Избы возлагал всю надежду на избрание короля. „Может быть,

наш король" (говорил он) „так будет счастлив, как Помпей, который только ударил в

землю, тотчас вышло из земли войско. В противном случае, помните, господа, до чего

могут быть доведены наши братья: утративши все и не найдя в нас любвн к себе, они

наверное перейдут к неприятелю".

317

Теперь только дошла до варшавян весть, что Хмельницкий „взялъ* львовское

предместье и распустил загоны под Сендомир. Земский посол, Ляховский, жаловался,

что под Сендомиром пропало у него имущества па 500.000 злотых.

15 заседание (22 октября) описано в сеймовом дневнике так: „Целый Божий день

провели в толках о сокращении элекции; наконец сократили, ее до 4 ноября, а опа

должна была кончиться ноября 6. Потом говорили об обеспечении города. Посылали к

панам сенаторам просить об обещанном гарнизоне, но ничего не получили, кроме

отсрочки да неверных обещаний, в роде груш на вербе. Набранившись досыта и пичего

не сделавши, удовлетворились мы сокращением элекции, и пан маршал распустил нас

рано*.

О 16 заседании (октября 23) сеймовой дневник говорит, что, до чего ни касались,

всюду было несогласие, вечные споры о пустяках (de lana caprina). „Так совещаются*

(говорит дневник), „как будто в самое мирное время (in pacatissimo Reipublicae

tempore),— совещаются для забавы (per passar il tempo). А неприятель находится

сегодня уже только в 14 милях от Варшавы, со стороны Литовского Бреста, а со

стороны Люблина—в 20 милях. Одни советовались, как бы идти навстречу

неприятелю, другие—как бы оборонить переправу да Висле, третьи—как бы

защищаться в Варшаве. Таковы были рассуждения, а самое дело стояло так, что все

живое укладывало свои робы в сундуки; шнуровали тюки; отправляли готовые возы;

снастили шкуиы и ялики. По улицам ни о чем больше нет речи, как о том, что паны

собираются в путь. Мы только смотрим, что далее будет. В, сеймовом круге (w kole)

раздаются клятвы, что будут сопротивляться до убоя (до gardи), а в действительности

ни малейше не было на то похоже. Неужели же мы поделались Жидами? или уж от нас

и сам Господь Бог отступился, и нам осталось только бежать, куда глядят глаза? *) В

таком несчастном положении, не имеем о неприятеле никакой вести, даже о Львове не

знаем ничего (а писано это было в тот день, когда Тогай-бей отступил уже от Львова с

окупом и многими тысячами ясыра). Знаем только, что в нем гарнизона 200 пехотинцев

да мещан при Армяшевском человек 15. В Замостье пан воевода русский велел

разобрать русское предместье и расположился там лагерем под самыми стенами,

запасаясь прови-

*) В этом смысле и Хмельницкий называл панское ополчение Жидами.

318

янтом из окрестных мест и не щадя ни чьих гумен. Своевольные купы бродят по

разным местам. Нынешнее заседание потрачено все на певерпые новости и различные

вести, о чем срам и писать (о czem sromota i pisaж)*.

В 17 заседании (24 октября) „великопольский генералъ* заявил, что и та горсть

войска, которая находится под командой князя Вигавецкого, намерена разойтись, если

жолнерам тотчас не уплатят жолду. Он советовал поступить и с Варшавой так, как

поступлено со Львовом, где депутаты брали на кредит Речи Носполитой все, что

находили в лавках и костелах. Это заседание было распущено потому, что один из

молодых членов был пьян и не дал постановить никакого решения. Автор дневника

изобразил возмутительное для нас сеймовое безобразие следующими словами:

„Tandem ktoњ mиody zagrzawszy gиowy, ktуrego znaж foecundi calices fecere disertum, in

murmure powstaи, їe compellare licet minis, niї rationibus. Pan referendarz koronny:

„„troszeczkк њmiele**: zk№d jedni w њmiech, a drudzy siк turbowali*..

Б 18 заседании (26 октября) земские послы роптали на то, что универсал к беглецам

(do rosprуszehcуw) лежит неразосланный. В этом обвиняли сенаторов, которые де не

желали, чтоб пх дяденьки, племяннички и т. д. нюхали опять порох, от которого ушли.

„Эгого только и недоставало к нашим бедствиямъ* (сказал Фредро). „Что сегодня

постановляем, то завтра отменяем. Не знаю, что причиною задержки универсалов:

injuria, или industria их милостей панов сенаторов. Но вижу, что мы действуем так, как

повеет ветер (їe tylko vento ferimur). Когда нас что-нибудь постращает, мы желаем

прпсиешить наши рады (videmur accelerare consilia nostra), а если весть убавит немного

страху, мы ничего не говорим и не делаем. Ухватились было мы за пехоту с городов;

теперь уж о ней и позабыли*.

Отсюда произошли пререкания между светскими панами и духовными, которые де

не хотят отягчать (onerare) своих городов пехотою, и медлят с рассылкой универсалов

для того, чтобы, получив деньги, послать, в зачет этих денег, свою ассистенцию.

19 заседание (октября 27) было ознаменовано'прибытием искательного посла от так

называемого шведского короля, Л на Казимира Просьба посла о назначении ему

аудиенции была приправлена таким панегириком владычествующей шляхте: „Не

только всему свету, но и самому небу объявляете вы свободу, избирая свободными

голосами великих монарховъ*. Все прочее в нем было еще нелепее.

319

В 20 заседании (29 октября) достойна замечания отметка дневника: „О

Хмельницком, о Львове—ничего верного, как и о Татарахъ".

В заседании 21 (октября 30) маршал Посольской Избы жаловался на медлительное

решение самонужнейших дел. „О пашей обороне, о деньгах и людяхъ" (сказал онъ]

„мы говорим так, как будто неприятель находится от нас в 200 милях. Не только не

знаем, что постановили сенаторы о депутатах в течение недель двух, но не знаем даже,

заседали ли они".

Ответом на эту жалобу было донесение одного из депутатов, что сенаторы заседали

только два раза, потому что не съехались. „Но и нас не за что хвалить" (прибавил он):

„хотя нас депутовало двенадцать, но на этих заседаниях не было больше двух или

трехъ".

Когда земские послы расходились из заседания, пришло известие, что Хмельницкий

с 40 тысячами войска идет комфнником (то есть без табора) прямо к Варшаве, и будет

под Варшавой в среду или в четверг, то-есть через пять-шесть дней. „Вот так новинка

на сон грядущимъ"! трагически восклицает автор дневника.

Вместе с тем земские послы узнали, что князь Вишневецкий едет в Варшаву. Его

приезд пророчил панам две крайности: или что-то злое, или доброе. Вспомнилось им

то время, когда превосходивший всех Поляков своевольством и завзятостью правнук

полумифического Байды готов был показать над своим соперником по суду, что

государство, религия, общественность, нравственность, сеймовое законодательство и

самая царственность, ему подчиненная, бессильны для обуздания той личной свободы,

которого Польша гордилась перед всем светом и перед самим небом. В этом

отступнике древнего русского благочестия, усыновленном Польше иезуитскою

школою, воскресло под иноземным знаменем все буйство наших буйтуров Всеволодов

и все удальство Мстиславов Удалых. Он был одинаково способен и спасти Польшу в

известных обстоятельствах, и погубить ее в других. Вот почему его любило до

самозабвения героическое меньшинство и ненавидело до безумия противоположное

большинство. Вот почему и сеймовой дневник писал о нем, что его приезд пророчил

что-то крайнее (mysiaиhy byж per extrema).

22 заседание (2 ноября) было занято решением вопроса: которому из двух братьев,

польских королевичей, отдать корону. В .старшем ценили то, что именем своим

напоминал он Казимировские времена польской славы (обыкновенно

преувеличиваемой до

320

нельзя). В младшем свободолюбивому Шляхетскому Народу нравились его

обещания увеличить еще выторгованные им и вынужденные у королей вольности.

Нашлись влиятельные для панской толпы люди, которые в Яне Казимире видели не

только ум, не склонный ПИ к каким порокам (umyњl tиo їadnych wystкpkуw

nieskиonny), твердый рассудок (rozs№dek utwierdzony) и талант полководца (ad militaria

sposobnoњж kawalerska), но и величественную наружность .. Несмотря на то, что

„внешность его, то-есть красота (externa, to jest uroda)," как выражались панегиристы,

была у всех перед глазами, о ней распространялись так: „Хотя ото и второстепенное

отличие, но когда его нет, маестат много от этого теряет, и часто это делает венценосца

презренным (principem contemptibilem reddit), а презираемый властитель не есть

властитель, и власть без достоинства существовать не можетъ".

В заседаний 28 (ноября 3) Посольская Изба оставалась в совершенной

неизвестности относительно таинственного и в своих за' мыслах непроницаемого

неприятеля. Она узнала только, что князь Вишневецкий на своем месте оставил под

Замостьем маркграфа Мышковского. Наконец увидели сеймовики того, который, по

милости Киселя и многочисленной толпы аристократической черни, подчинявшейся

его внушениям, сделался своего рода камнем, его же небрегоша зиждущие.

На сей раз князь Иеремия пе представил ничего крайнего. Пренебрегая

достоинством, которым не хотели отличить его люди недостойные, он скромно заявил

сейму, что прибыл не для беспокойства Речи Посполитої!, а по праву свободных

выборов; поблагодарил за предоставленную ему власть над войском и высказал, что

войска надобно набрать не менее 60.000. Вишневецкий знал, какая борьба идет между

теми, которые настаивали на спасении Польского государства посредством смелой

войны, и теми, которые вели его к погибели путем выпрашиванья у неприятеля

позорного мира. Он мог бы доложить правительствующему сейму, как сами козаки

смеялись над этой мерой, говоря, что Господь Бог совсем оставил Ляхов, так как у них

нет иной надежды на свою оборону, кроме просьбы. Но это записал в своем дневнике

князь Радивил; он же, который мог бы сделать из польского своего отечества

государство героев, смотрел на него молча, как на государство трусов, управляемых

глупцами.

Его презрения не уменьшила сцена, происшедшая на другой день в собрании

сенаторов и земских послов. Среди собрания появился

321

сепдомирский воевода, князь Доминик Заславский. У наследника нашего

„святопамятнаго" не хватило духу показаться во Львове, зато хватило бесстыдства

оправдывать свое бегство из такого войска, „которое могло бы завоевать самый

Константинополь". Оно, это бесстыдство, -было его родовым достоянием, и

проявилось в его дядюшке, когда он, ради округления своих владений, сделал из

наследницы старшего брата сумасшедшую страдалицу; когда, храня в подземелье

миллионы, выпрашивал у сеймового правительства пособие для почин. ки укреплений

своего воеводского города; когда допустил уморить своего гостя в мариенбургской

тюрьме, а возлагавшим свои надежды на 15 и 20 тысяч готового у него ополчения

проповедывал терпенье, терпенье и терпенье... В кратких, но ясных словах изоббразпл

литовский канцлер сцену общественной безнравственности, которая совершилась при

появлении на сейме двойника князя Василия, а именно вот в каких:

„Маршал Посольской Избы спросил: угодно ли собранию выслушать от

сендомирского воеводы, по каким причинам войско так постыдно бежало? В это время

произошла суматоха*), сенаторы начали один за другим исчезать, и маршал отложил

этот предмет до другого дня" (который никогда не наступил).

Почему пе наступил он никогда, это лучше всего мог объяснить наш Адам

Свеитольдич. Еще в 5 заседании он, по малорусской пословице: „поможи, Ббже, и

нйипим, и вашимъ", оправдывал присоветованного панам фельдмаршала, а вместе с

ним и весь триумвират, в таких выражениях:

„....Каждый пойдет с королем охотнее, хоть бы и я сам, потому что король будет

свидетелем и награждателем подвигов наших (bo bodzie oculatus abo spectator et

renumerator laborum). Да что? я выскажу вам свои чувства, как член свободной

Республики: какое мы теперь получили вознаграждение за нашгс потери? Все вы,

господа, нас браните, и еще слава Богу, что не бьете. Вот и бедняжки гетманы,—что им

было делать? Более сотни наших хоругвей ударили мужественно; потеря в пих

оказалась великою. Битва, господа, была настоящая: труп с обеих сторон падал густо"

(здесь Кисель забыл о собственной реляции, как и

*) Из сеймового дневника видно, что суматоха произошла по случаю внесения

сенаторских кресел в Посольскую Избу. О бегстве сенаторов из заседания дневник

выразился осторожно: „Chcieli Panowie Senatorowie iњж za trzкsиam swemi w poњrodek

Koиa naszego, ale siк zaњ z jakiejsi przyczyny rozmyњlili".

T. и.

322

во втором донесении о своих медах). „Мы тогда, видя, что силы наши никоим

образом не могли устоять против неприятеля, решили отступить (concluseramus

relyrowaж sio) к Константинову, а несчастная судьба Республики сделала то, что наше

постановление повело к бегству (quod tandem Infelici fato Reipubticae accidit, їe to nasze

postanowienie w rozsypkк poszиo)*.

Умел Адам Свентольдич выпрашивать поташные буды у московского царя не для

своей корысти, а единственно для его славы; умел заискивать милости и у польских

королят; но всего больше умел он выражаться так, что само постановление панское

бежало (poszиo w rozsypkк), а не паны. Он заставил наконец общественное мнение в

пилявецких региментарях видеть спасителей польской будущности, потому что,

благодаря их бегству, уцелел цвет национальной знати (flos nobilitatis). В настоящем

случае оправдание тех, которых люди неразсудительные готовы были казнить за *их

„экзорбитанции*, завершилъ* он, как бы выразился Поляк, rubasznie, по-козацки:

„Если будете заниматься экзорбитанциями*(вместо избрания короля), „то и права наши

будут у чорта в зубах, и вольности у двух чертей, а наши затылки очутятся под острой

саблей пана Богдана*. Это была речь подобного к подобным.

В 25 заседании (5 ноября) земские послы потребовали от сенаторов, чтоб онп

продолжали свои совещания о депутации, или чтоб уж совсем ее бросили, так как и

самое время исключает ее (juї czas jej sam excluditur).

По войсковым спискам, разбежавшагося войска оказывалось на-лицо 9.000. Прочие

притаились в среде доматоров, не имея охоты нюхать козацкого пороху. Они шли не на

войну под начальством Князя Доминика, а на выставку. Они хотели воевать с хлопами

нагайками своей 200.000-ой челяди, а не своими драгоценными саблями. Естественно,

что для таких кудреглавых Данаев Кисель был самым подходящим Нестором.

В 26 заседания (6 ноября) сеймующпх панов заняла, как детей, исповедь (confessata)

пленных Козаков, представленная каптуровым судьею, присутствовавшим при их

пытке* Вымученные у них признания заключались в 8 пунктах, а именно:

1. Михайло Дружченко, из Белой Церкви, показал, что был под Кумейками в

составе реестровых Козаков (которые, подобно пилявецким рыцарям, бежали без боя);

что Барабашенко, Идляшенко и Хмель были у короля в ночной раде, в присутствии

семи сенаторов; что король дал им привилегии на увеличение войска и на

323

морской поход; что Хмель, напоивши Барабашенка, послал его пояс к его жене; что

она, по этому знаку, выдала ему королевские листы, и что этими листами он взбунтовал

чернь.

2. Надоело уже и самой черни воевать. Козаки кричат на Хмеля; но он, не доверяя

им, держит при себе 6.000 жолдовых Татар, которые отправляют и стражу, и спят у его

палатки.

3. Приковал было Хмельницкий Кривоноса, но он окупился великими деньгами.

4. Киевский архимандрит (это значит митрополит), бывши у Хмеля, имел с ним

тайные рады, и Хмельницкий отослал его с почетом, под охраною нескольких сотен

коней.

5. Причиною бунта были притеснения Козаков со стороны коммиссаров, которые

вымогали еженедельно у Козаковъ—то лисицу, то по 3 злотых деньгами. Какую бы

большую рыбу ни поймал козак, плотву отдавали ему, а главную—пану *).

6. Другой козак говорил на пытке согласно с первым, только прибавил, что

Хмельницкий послал войско под Замостье, и что, как только будет король, то и война и

эти бунты тотчас прекратятся.

7. Третий показал, что под Пилявцами на другой день козаки хотели было уже

бежать. Множество молодцов начало было уже расходиться; но Хмель расставил по

дорогам сторожу, которая частью убивала беглецов, а частью приводила к

Хмельницкому, и Хмель велит „завдавать" им разные муки: вешать, четвертовать etc.,

за то, что бегали.

8. В конфессатах из под Львова говорилось, что Львов окупился. Мурза,

находившийся с Татарами при Хмельницком, убеждал его не гнаться за Ляхами. Как де

их догнать, когда они бегут со страху? (bo ktуї siк za niemi nagoni od strachu)? Притом

же Татарам тяжело будет в такую колоть возвращаться с полоном: попортят своих

бахматов. А когда де на тебя будут наступать с войском, тогда придет с Ордою Тогай-

бей, и будет воевать с тобою Ляхов. Еще сказал, что Хмельницкий злится на князя

Вишневецкого, и когда б его добыл, то все польское войско ечи-

*) Эта причина козацких бунтов существовала с первых известных нам

документально времен козачества. Козаки бунтовали на тех самых основаниях, что и

теперь, с начала XYI века против местных королевских старост, заведовавших

первобытным козачеством, как об этом документально у меня в I т. „Ист. воссоед.

Русва, стр. 4851.

324

тал бы ни за что (za cyfrк nie waїyи), тогда бы первое чело имело Запорожское

Жидов.

Темное дело возведения на престол Яна Казимира и низведения с военного

верховенства Иеремии Вишневецкого совершалось неуклонно, в силу „приваты",

связанной с тем и другим актом. Ноября 7, в 27 заседании, Кисель красноречивой

орацией своею (disertissima oratione) вынул зерно из скорлупы перед панами

(enucleowaи praesentem statum electionis) ко всеобщему удовольствию (z

ukontentowaniem wszystkich). Он советовал развязать поскорее Гордиев узел избрания.

Находившиеся, очевидно, под его влиянием другие сеймовые ораторы говорили об

опасности, угрожающей шляхетской свободе со стороны военачальника,

наименованного самим войском. „Еслиб ьта номинация состоялась не после

поражения, а после победы" (разсуждали республиканцы), „то па что не дерзнули бы

они (quae non ausi fuissent)"?—„Пример неслыханный! (inauditum exemplum)"!

восклицали другие и, побуждаемые близостью неприятеля, торопили избрание

намеченного уже короля.

В 28 заседании (9 ноября) Кисель произнес речь в том же духе. В 29-м (10 ноября)

страхи по причине близости Татар от Сендомира, неизвестно от чего „утихли"; но о

Хмельницком, как и прежде, не было слышно ничего верного. В 30 заседании князь

Вишневецкий доложил господствующему народу, что жолперы, обложенные в

Замостье, просят подкрепления во имя любви к отечеству (per amorem patriae), и

вручил великому секретарю письмо полученное им от своего наместника, маркграфа

Мышковского, от 6 ноября. Маркграф уведомлял, что из полка эльбдопского

каштеляна, Вейгера, посланного к Любачову для фуражировки, козаки несколько

человек убили, многих переранили, а нескольких взяли в плен. Через одного из

пленников Хмельницкий сделал Венгеру, которого воображал иностранцем,

предложение изменить Ляхам (inwituj№c go in societatem belli), и в письме к нему

обращался к стоявшему под Замоетьем войску и к замостьянам с такими словами:

„Свидетельствуюсь Богом, что мы не желали проливать христианскую кровь. Мы

послали послов своих, умоляя о мире и пощаде (їebrz№c о pokуj i miиosierdzie); но

князь Вишневецкий начал поступать с нами предательски, и потому бросились мы за

ним, чтоб не сделал какого-нибудь предательства; по он ушел от нас (в Варшаву). Тем

не менее, как с нами помирились львовяне, такъ

325

мы готовы помириться й с вами. Не отступим от Замостья, пока не совершится

Божия воля. Мы ищем мира, и для того посылаем нарочно этих нескольких человек

своих и Татар, чтоб вы послали к своим старшим как можно скорее и получили от них

наставление, что вам делать. Из-за двоих ничтоашых молодых людей, князя

Вишневецкого и коронного хорунжого Александра Конецпольского) такое

замешательство! Ждем здесь избрания короля. Желаем, чтоб (королем) был королевич

Казимиръ".

Это значило—разсечь мечем Гордиев узел, который слушатели красноречивого

Киселя так долго развязывали. Возвеселился мудрых Адам Свентольдич, найдя

единомышленника в таком доброжелателе Шляхетского Народа. Їyczymy, їeby byи

Krуlewicz Kazimierz: этому велению не смели не сопротивляться людн, готовые бежать

в Данциг, по примеру цвета польской знати, бежавшего из-под Пилявцев.

Прошло еще несколько заседании в решении прелиминарных пунктов элекции.

Наконец, в 37 заседании (20 ноября) Ян Казимир воссел на престоле Казимира

Великого.

По свидетельству Радивилова дневника, его хотели произвести в короли еще 5

ноября; „но произошло большое несогласие" (пишет литовский канцлер), „потому что

избирателей облил извнутри Бахус, а снаружи—дождь"... Если бы тогда Поляки

избрали этого „неспособного ни к каким порокам, твердого умом и величественного

наружностью" короля, то могли бы оправдываться хоть тем, что сделали это съньяна.

Но судьба дала панам две недели иа отрезвление, и они все-таки не могли сделать

лучшего выбора.

Причину такого единомыслия (кроме письма Хмельницкого к замостья нам)

объяснило всем и каждому появление в Варшаве специального посла его, бывшего

иезуита, а потомъ—„надевшего рясу регулярных каноников Св. Августина".

Ярославский наставник Хмельнмцкого, ксендз Мокрский, объявил во всеуслышание,

что сидел под Варшавой (имея, конечно, тайные с нею сношения) для того, чтобы не

'избрали другого короля.

К этому жалкому финалу национальных совещаний князь Радивил придал еще

более жалостную ноту. „Хмельницкий со своей „канальей“ (пишет он) „отъехал тогда к

Белой Церкви, а наши жолнеры, которые могли бы дать ему отпоръ" (подразумевается,

еслибы гетманил князь Вишневецкий) „остались в Малой Польше, в Мазовии, в

Серадзком и Лэнчицком воеводствах, для угнетения бедных подданных до самого

коронационного сейма".

Глава XIX.

Возвращение панских победителей в Украину.—Приветствовавшие коронного

гетмана приветствуют гетмана козацкого. — „Чтб нужно Московскому Государству".—

Царское посольство в Чигирине.—Королевское посольство в Переяславле 1649 года.

Весело возвращались козаки в Украину, предводимые Козицким Батьком, как

справедливо стали называть Хмельницкого; но не весело было на душе у Козацкого

Батька. Тайный голос говорил ему, что не разбоем обеспечивается будущность даже и

такого общества, к какому принадлежал он; что не кровавыми замыслами

успокоивается размученное обидою сердце.

Не разогнала мрачных мыслей счастливого добычиика и та встреча, которую

приготовили ему в Киеве. Город, из которого, тому назад полгода, побежали все

духовные власти без различия исповеданий, теперь приветствовал козацкого гетмана,

как одиннадцать лет назадъ—гетмана коронного, панского. В Киеве гостил

иерусалимский патриарх, Паисий, как двадцать восемь лет назад — незабвенный в

истории русской церкви Феофан. Но разница между ними была так вещественна, как

между Хмельницким и Саи’айдачным, как между Сильвестром Косовым и Иовом

Борецким. Подкупаемые претендентами па патриаршество Турки прижали Паисия по

своему обыкновению, и он бросился собирать милостыню в вертепе разбойников,

которым, как они сами говорили, жартуя со своими жертвами, не нужна была вера, а

были нужны только „дидчи гроши". Неслыханное торжество Козаков над панами

сулило Паисию золотые горы. Он окружил себя в Киеве сторонниками козацкого бунта,

которых теперь между „духовными старшими" оказалось волей и неволей множество, и

митрополиту Косову, каковы бы ни были его религиозные и политические воззрения,

пришлось вести себя по пословице: „с волками жить—по-волчьи выть".

327

Ученик и преемник Петра Могилы встретил победителя Потоцкого и Заславского у

стен Св. Софии, в сопровождении своего „святейшаго" гостя и всего своего клира, при

звоне колоколов, при громе пушек, при восклицаниях окозачепного народа. Бурсаки

Могилевской Коллегии пели Хмельницкому латинские и малорусские стихи,

сочиненные, может быть, теми самыми пиитами, которые превозносили до небес

усмирение предшественника его, Павлюка. Готовая к противоположным панегирикам

семинарская муза срав нивала нашего Хмеля с Моисеем, называла спасителем,

охранителем, освободителем своего народа, и в самом имени его Богдан видела Божие

даяние; а патриарх Паисий, в приветственной латинской речи, назвал его

знамепитейимт князем. Энтузиазм черни, обогащенной грабежсм и разбоем, был таков,

что когда гетман появлялся в церкви, на него глядели, как на божество, и даже целовали

у него ноги.

Но Хмельницкому было не по себе. То он постился, подобно Лащу Тучапскому, то

молился в древних, созданных и облагодетельствованных панским сословием храмах, и

лежал по целому часу ниц перед образами, то, на место избранного в среде избранных

духовного отца, призывал к себе трех ведьм, которые постоянно находились при его

особе даже и в походе; то пьяный компоновал козацкия думы, импровизируя в них, без

сомнения, такия события и обстоятельства, которые долженствовали оправдывать его

кровавое дело. Иногда был он чрезмерно доступен и ласков с козаками, иногда был

суров, как Гирей Чингисханович посреди мурз, и горд, как польский пан в виду

оказаченной черни. Шеститысячная татарская гвардия и нагроможденные в

Переяславле, Чигирине, Суботове богатства позволяли ему предаваться порывам

раздраженного сердца, затеям пьяного мозга и стремлениям диких инстинктов. Но его,

как видпо, томили противоречия великости и ничтожества его подвигов, высоты и

низости его положения, мыслей о бессмертной славе и сознание несовместимой с пею

подлости.

В числе противоречий, в которых очутился Хмельницкий среди православного

русского мира, немалую роль играла и его семейная жизнь, затемненная для нас

темным веком и козацким всесожигателъством, козацкою лживостью, отсутствием в

козацкой среде чувства, как собственного, так и чужого достоинства. В глазах людей,

перед которыми Хмельницкий, каков бы пи был он, желал казаться, если не быть,

личностью почтенною,—например, хоть бы в глазах собственных взрослых детей,—эта

жизнь

328

была запятнана сперва тем, что, по смерти православной жены своей, он связался с

католичкой (слово традпциопально-бранное доныне в простонародье), а потомъ—тем,

что эту жепщипу (каковы би ни были её достоинства), обвенчанную ст ненавистным

ему человеком, он взял к себе вместо жены, и теперь, почив от кровавых дел своих,

обвенчался с нею по обряду православному, тогда как муж этой Чигиринской Вирсавии

обретался еще в живых. Если предположить, что при такой несовместимости личного

достоинства своего, как отца семейства и „знаменитейшего князя®, с общественным

воззрением, хотя бы и козацким, новый Моисей был ревнив хоть в таком смысле, как

это свойственно животным; то душа его, терзаемая, оченидпо, и многим другим, не

находила дома того, чтб составляет наибольшую отраду человеческой жизни: опа была

растерзана неисцелимо, а реки крови и слез людских, диавольское запугиванье со

стороны ведьм, без которого ие могли они удерягивать за собой место свое, и, как

следствие всего этого, безмерное пьянство, делали Хмельшщкого лютым зверем и

самым несчастным человеком.

Не будем терять из виду, что под всеми передрягами ГИольскорусской Республики,

выразившимися в бунтах самого Хмельницкого и его предшественников, незримо для

истории совершалась многовековая, ежедневная и ежечасная работа двух церквей над

умом и совестно наций, соединенных в одном государстве. В борьбе с греческой

церковью римская церковь представила себя в этом государстве сравнительно лучшими

людьми. Какова пи есть опа сама по себе, но в нашем литворусском обществе со

времен Ягайловских, равно как и в червонорусскомъ—со времен Казимировских,

исчерпала она всех, кто между нами был познатпее, побогаче и поталантливее, на

служение своим интересами», под видом общечеловеческого блага. Для поддержания

интересов церкви греческой остались только те, которые были пренебрежены или

упущены из виду, мпогоучеными и многоопытными агентами Рима. Это были, можно

сказать, неотесанные камни, забракованные зодчими при возведении

политикорелигиозного здания, й в самом деле, между отверженцами римских

зиждителей мало было таких, которые были способны поддерживать интересы своей

национальной церкви, роняя достоинство самой религии. Но, к удивлению историка,

пад православным обществом в Малороссии исполнились евапгельские слова: „когда

вы умолкнете, кампи возопиютъ“... После того как умолкли для вас, один за другим,

голоса Радивилов, Сопиг и многаго

329

множества князей и панов, представителей русского элемента в Польском

государстве, по своему времени высоко образованных и в своей политически

развращенной среде сравнительно нравственных,—никто не был столь разительным

олицетворением вопиющих камней, как этот жестокосердый Хмель с бессмысленными

и беспощадными орудиями его мстительности—козаками. Его лукавое воззвание за

веру! было не что иное, как громогласная проповедь того, что наши темные иноки едва

смели проповедывать шепотом, а громадные преступления соблазненной и запуганной

им черни явились возмездием за то ехидство, с которым иезуиты, скрываясь под полой

Сигизмунда III, разоряли русскую церковь руками русских людей. Творец наших

Терлецких, Потеев, Рутских, Кунцевичей и таких ренегатов, как Замойские, Потоцкие,

Жовковские, Острожские. Вишневецкие, основатели римских коллегиумов,

монастырей и костелов па счет продуктов Русской Земли и русской рабочей силы,—

получили полную меру за меру в ехидстве наших бунтовщиков, завершивших свои

подвиги ехиднейшим из всех бунтов, а наглое ругательство иезуитов над кротким и

чуждым какой-либо махинации учением Христа отозвалось козацкими ругательствами

надо всем, что было для их питомцев святого, и нашло достойный себя отголосок в

наглой программе свирепого разбойника Хмеля: „Я сделал то, о чем и не думал; теперь

сделаю то, что мною задумано. Сперва я воевал за свою шкоду и кривду, теперь буду

воевать за нашу православную веру".

Громкия манифестации поборников папства во имя государственности и тихия

нашептыванья загнанного духовенства во имя оскорбленной свободы совести боролись

между собой со времен Ягайла, и в результате борьбы явилось опустошение края,

который уж,е и киевский митрополит помогал папистам осенять по всем расгиутиям

католическими „фигурами®. После низвержения Копинского с митрополичьего

престола и возведения на fastigium православия иезуитских питомцев, окончательное

завоевание Малороссии на служение Риму было уже только делом времени. Но

политика иезуитов оказалась несостоятельною, и несостоятельность этой политики

обнаружена всего больше тем фактом, что козак, побывавший в школе у иезуитов, •

заставил образованного ими митрополита славословить губителя и католического

искони общества, и того, которое отверглось православной Руси недавно. Богдан

Хмельницкий, своею решимостью воевать за православную веру, наругался жестоко

над иезуитским правилом: „цель освящает средства"; а Сильвестр Косовъ^ т. п.

330

обратив на злейшего врага Польши то славословие, которым его предшественник

чествовал знаменитого её защитника, попрал ногами все святое и высокое, что под

этим названием привнесено агентами Рима в национальную политику Речи

Посполитой Польской.

Но Хмельницкий и Косов, сами по себе, не были еще так досадны для

завоевательной гордости папы. Обиднее всего для Христова Наместника было то, что,

в момент величайшего уничижения Польши, его соперник, восточный патриарх, явился

в Киеве для того, чтобы приветствовать её уничижителя самыми громкими и

почетными титлами. Он-то, надобно предполагать, и был причиной этого перехода

Хмельницкого от обычных шляхетских чувств и помышлений относительно церковно-

православной политики к решимости воевать за православную веру. Его-то внушениям

и следует приписать программу насытившагося разбойной славой козака—вместо

одной мести за свои личные потери и обиды, воевать отныне за православие.

Сравнительно с римским папой и даже с папскими легатами, патриарх Паисий был

жалкий попрошайка, раб турецкого султана, церковный откупщик. Но, в силу

исторических заслуг православия перед чистою совестью человечества, даже

ничтожные по умственному развитию, даже низменные по нравственному уровню

представители Восточной Церкви, появляясь изредка в Киеве и в Москве, действовали

на ход событий могущественнее папских нунциев, которые одни из всех иностранных

послов постоянно резидовали при дворе польских королей. Патриарх Феофан,

восхваленный в Кормчей Книге до зела, своею проповедью в обществе Сагайдачного, о

„христианском роде" Русском, дал новое бытие уничтоженной напою киевской

митрополии; патриарх Паисий, не восхваленный в Кормчей Книге вовсе, появился в

обществе Хмельницкого как бы для того, чтоб эту повернутую к папству митрополию

повернуть обратно на путь православный. Феофан обратил к покаянию разорителей

православного царства; Паисий разорителям царства католического внушил

воссоединительную в своем результате мысль—объявить себя защитниками

православной веры.

Все наблюдавшие Хмельницкого по его возвращении в Украину находили поступки

его загадочными и странными, видели в нем что-то похожее на умоизступление. Иным

человеком сделался и Сагайдачний после пребывания в Киеве иерусалимского

патриарха Чтб говорил и делал Паисий среди Козаков, это осталось так точно .

неизвестным, как и пребывание Феофана в „обоих русских пре-

ВВИ

делахъ1в обеих наших Россиях. Но из дел Сибирского Приказа в московском

„архиве Министерства Юстиции мм знаем, что он, как и Феофан, проповедывал

православное единомыслие. Знаем также, что еще до пилявецкой таборщины

Хмельницкий послал навстречу Паисию к волошской границе полковника

Мужиловекого с отрядом Козаков, которые и препроводили его в Киев. Встреча,

сделанная Хмельницкому в Киеве, была следствием этого распоряжения, а после того

Хмельницкий отправил иерусалимского патриарха в Москву для вовлечения царя в

козацкую войну. Сопровождал его тот же Мужиловскии. По устному наказу

Хмельницкого, Мужиловский добился позволения видеть „светлые государевы очи* в

присутствии патриарха Паисия и „положить под поги царского величества*

написанный на бумаге словесный гетманский наказ, которого не согласился он открыть

царским сановникам.

В этом наказе интереснее всего начальные слова: „Война тая, которая всчалася

между козаками Войска Запорожского и Ляхами, не откуда ипуды, одно: не могучи

козаки Войска Запорожского бед, утрапеня и ути сков от Ляхов козаком выраженных

терпети*, и т. д. Чтб касается гонения веры, то, но письму Мужиловекого, вот в чем оно

состояло: „Когда Хмельницкий ушел с товариществом своим на Запорожье, „там Ляхи,

чинячи на здоровье Богдана Хмельницкого разные ему пакости, и товариществу его

выражали — в домах их маетность всю побрати, жен и детей мучити, а на остаток веру

православную христианскую мечем выкореняты—ту себе пред ся взяли мысль*, вот и

все.

Татары (сказано в устном наказе Мужиловскому) „услышав о той войне, с стороны

смотрели: больная нога послизняется... и яко воин воинови помог, сына Потоцкого

раненого поймали... а сами с ордою снявшися, всякий по себе своим кошем до табора

Николая Потоцкого тягнули*.

Потоцкий и его соратники, в этом рукописании козацком, представлены

сожигателями корсунских церквей (а мы знаем, что зкмочек с церковью остался цел,

церкви же в те времена и в таких опасных местностях нигде не строились, как только в

„замках)*,—изображены грабителями церковных аппаратов и сосудов, попирателями

агнцев Божиих, тела Христова, посекателями священников, за что де Бог и покарал

Потоцкого с его товарищами-панами татарскою неволею и мечем Хмельницкого.

Далее говорится, что о смерти короля Владислава Хмельницкий узнал только под

Наволочно, а „иоспольство, доведався, что коро-

332

ля в земле нет, в козачество все поворотилось", избивая на обеих сторонах Днепра

панов своих, Ляхов, Жидов, ксендзов и опустошая костелы вместе с городами. Под

Глинянами (писал Мужиловский) собралось польского войска 120.000, и пришло оно

под Иилявцы, имея' 100 пушек. Туда явилась „нечаемая белогородская Орда", и козаки

одних Ляхов „под Нилявцами в реке иЮ“ топили, а иных в Константинове побили и

потопили, а за ишьшп гнались", и т. д. „Ляхи егодне или несгодне обрали себе короля

Ка знмпра", который де обещал Хмельницкому „быть русским королем, и что саблею

взяли, и то бы себе держали, крепко обещаясь, что одноконечно хотят подтвердить. И

так де масляного заговейна помирились, а по масляном заговейне снова воевать, если

не будет Казимир королем русским, хочет Войско Запорожское". Татар де оно имеет па

помощь себе сколько нужно, а самих Козаковъ— тысяч триста. Остается де только

московскому царю помочь козакам, и тогда не только еретики и неприятели

православной веры будут покорены под ноги царского величества, по „и гроб Божий из

руки турецкой с патриархами" будет освобожден.

С своей стороны патриарх Паисий уверял царя, что Хмельницкий желает поступить

под высокую руку великого государства; но Мужиловский об этом в своем письме

почему-то умалчивает.

Глядя по-своему на подвиги Хмельницкого, царь отправил к нему в табор гонца

Василия Михайлова с письмом, внушительно советующим прекратить войну.

Хмельницкий отвечал, что не верит миролюбию Ляхов, и просил царя, чтоб он, приняв

Козаков под свое самодержавие, велел своим людям наступить на Ляхов. В противном

де случае мы свидетельствуемся, Богом и всеми святыми, что „потуду станем с Ляхами

биться, покуду нас православных (и, разумеется, Татар) станетъ".

Смекая, что все это значит, царь, через боярина, Григория Гавриловича Пушкина,

объявил Мужиловскому,—что у него заключен вечный мир с Польшей, который

нарушить непозволительно, потому что это будет грех перед Богом и позор перед всеми

христианскими государями. Козацкий посол предложил царскому боярину такую

увертку, чтобы государь позволил только „вольным людям донским козакамъ" придти

на помощь к Хмельницкому, и сулил царю несколько городов, которые де сделались

козацкою собственностью, и если государ примет „Запорожское Войско" в подданство,

то они (козаки) пойдут отбивать у Поляков и другие города, в которых бы жили одни

православные христиане.

333

Этот совет козакоманы называют практическим; но Пушкин отвечал козацкому

практику честно, что это дело, скрытое от людей, не скроется от очес всевышнего Бога,

пред которым такой поступок будет так а$е грешен, как и явное нарушение мира. А

пусть лучше козаки пошлют своих послов в Польшу и Литву к панам-раде уговорить

их, чтоб они, вместе с козаками, избрали своим королем русского государя, и послали

бы о том к великому государю своих великих пословъ^ а если у них король уже избран,

то они домирились бы с козаками на том, чтобы Запорожскому Войску быть в

подданстве великого государя без нарушения вечного мира между Польшей и Россией;

и если они на это согласятся, тогда государь примет Козаков под свою высокую руку.

Таким ответом боярин Пушкин обезоружил полковника Мужиловского и разрушил

дерзкие рассчеты Хмельницкого на московского самодержца. Козацкому послу надобно

было ретироваться из Москвы ни с чем,—тем больше, что его посольская свита заявила

Москве, каких прекрасных людей предлагал ей в сообщники практических действий

свидетельствующийся Богом разбойник. Ночью 24 февраля эта свита взбунтовалась, и

хотела избить представителя Еозацкого Народа; но он бежал к стоявшим на одном еь

ними подворье Грекам. В своей челобитной царю Мужиловский писал, что хотя ему и

предоставлено но козацким правам наказывать „подданных своихъ" чем угодно,

однакож не хочет он их наказывать, потому что они буянили от пьянства, и просил

уменьшить им отпуск напитков на половину, что и было исполнено.

16 марта Мужиловского отпустили обратно в Малороссию, дав ему небольшое

государево жалованье*), и вместе с ним отправили дворянина Григория Унковского да

подъячего Семена Домашнева для переговоров с Хмельницким о государевых делах.

Не такой награды ждал Мужиловский. На выезде из Москвы он, с досады, „говорил

про Московское Государство непригожия слова: что в Московском Государстве правды

ни в чем нетъ". Царь послал ему в догонку выговор, который должен был учинить

Унковсвий. Послы ехали так быстро, что гонец с выгово-

*) Атлас гладкий, сукно багрец, сорок соболей в 50 р. и денег 30 р. Козакам,

бывшим с вим: 5 человекам по сукну доброму и по 10 р., денег людям его пяти же

человекам по 5 р. человеку. Из них оказались один пасынок Мужиловского, а другой

племянник, и им было дано по 10 р., по сукну доброму да по паре соболей, в 3 р. пара.

334

ром настиг их только в Переяславле. Мужиловский оправдывался так: „Государеву

милость к себе и жалованье я помню; гетману и полковникам и всему Войску

Запорожскому хвалить буду; а про Московское Государство ни с кем никаких

непригожих слов не говорил, разве в пьянстве чтб молвил, и то не хитростью, по

иноземному обычаю, (а потому) что государевою милостью и жалованьем поехал с

Москвы пьянъ*.

Патриарх Паисий остался в Москве. Но его проект завоевания Гроба Господня

нимало не заохотил Тишайшего из Государей к недостойной сделке с губительнейшим

из разбойников. Тем не менее дело, начатое патриархом Феофаном и поколебленное

митрополитом Могилою, было им возобновлено настолько, насколько допускал это

характер козацкой войны. Что вопрос о древнем русском благочестии стоял теперь на

прежнем, до-могилинском, пути своем, видно и из отзыва ^Мужиловского в Москве о

приятеле и должнике Петра Могилы, Адаме Киселе,—отзыва, напоминающего

показание литовского канцлера об униятетве Киселя. Конфидент Хмельницкого,

прежде всего, сообщил думным дьякам Болошенпиову да Алмазу Иванову,—что Кисе

иь— уният, а не истинный христианин; что он пытался устроить в Киеве такое патриар

шество, какое существует в Москве, но не решился на это, опасаясь, что вселенские

патриархи и все православные христиане не позволят ему сделать этого, тем более что

патриарха он хотел получить из рук папы.

До приезда Паисия в Москву, царь Алексей Михайлович посылал к панам,

изображавшим собою Польское государство, думного дьяка Кунакова „навистить ихъ“

и объявить, что „царь явился к Речи Посполитий милостию своею: писал к атаману

козацкому к Богдану Хмельницкому и ко всему Войску Запорожскому о добром и

великом деле, о успокоенье нынешния войны, чтоб кровь христианская унялась*. Когда

же новый король, Ян Казпмир, уведомил царя о своем восшествии на престол,—в

ответной царской грамоте послышалась нота суровая. Грамота заканчивалась такими

словами:

„А что к нам, великому государю, к нашему царскому вели • честву, вы, брат наш,

ваше королевское величество, в той же грамоте писали: брата своего высокославные

памяти, паяенейшего u великого князя литовского, его королевское величество,

великим светилом христианства, (что он) просветивши весь свет, преселился до веку

святых небесных обителей, в вечную хвалу,—и

ОТПАДЕНИЕ. МАЛОРОССП ОТ Д0ЛЫПИ.

335

так было писать непристойно, потому что в той грамоте написано превыше

человека. Одно светило всему — праведное солнце Христос, Бог наш, творец свету,

небу и земли: той просвещает вся человеке.

Но перемена в благоволении царя Алексея Михайловича к Польше произошла не от

одной безтактной и хвастливой грамоты Яна Казимира. Царский „гонецъ* Кунаков, по

возвращении в Москву, представил своему государю обширную записку о „Черкаской

войне*. Черкасская война интересовала православную Москву крепко. Кунакову было

поручено разведать о пей и в дороге, и в обеих польских столицах вместе со всем тем,

„чтй нужно Московскому Государству*. Б начале своего посольства, Кунаков

„вестовым письмом по литоре* донес царю, как мы уже знаем, что Богдан

Хмельницкий, под видом войны из-за унии, мстил панам за свои личные обиды; но

через два месяца старательных разведок представил дело совсем в другом виде,—

представил то? „что нужно Московскому Государству*.

„Запорожским де Черкасомъ* (писал он) „наперед того за многие лета от Ляхов *) и

от унеят (было) утесненье большое веру благочестивую христианскую у них ломали, и

церкви Божьи печатали, и многие благочестивые церкви привернули в упею, и самих

Черкас побивали, и жон и детей и животы у них отымали, и всякое насильство и

розоренъе им чинили. Да Черкасом же де, сверх того, было розоренье от Жидов,

которые держали в их местех от панов аренды. И те де Жиды их, Черкас грабили и

наругались над ними всячески. Только который Черкашенин укурит вина, или сварит

пиво или мед, не явясь Жидом, или против Жида учнет говорить не сняв шапки, и

Жиды де за то, сприметываяся с ними за поемех, их грабили и разоряли, животы их

отымали, и жен и детей в работу имали насильством. Да и сами де паны у Черкас у

многих поймали жены и дети, и животы, и многое им наруганье и разоренье учинили*.

За такия кривды (пересказывал слышанное в православном народе Кунаков) козаки

жаловались'королю Владиславу. „И призвавъ

*) Под словом Жяхи разумели Русские люди панов, совратившихся в католичество,

протестанство и в униатский папизм, (так называемую римскую веру). Коренных

Полону сов называли в Москве Поляками. От этого, в тогдашних письменах

встречаются такия выражения: ^пришли Ляхи и Поляки*.

336

де Владислав король Богдана Хмельницкого *) и Черкас челобитчиков в покоевые

хоромы, и говорил им, что санатари его вдались в свою волю, панство его нустошат, а

его мало слушают, й отписав де Владислав король саблю, дал Богдану Хмельницкому и

сказал: то де ему королевской знак: имеют они при боках своих сабли, и они б тем

своим обидииком не поддавались, и кривды их МСТИЛИ им саблями; и как время

дойдет, и они б на поганцов и на его королевских непослушников были во всей его

королевской воле*.

В таком духе была составлена вся записка. Хотя в ней не было ни инквизиционных

сцен, какими приправляют свои повествования малорусские летописцы, ни жидовских

ругательств над религиозными обрядами, изобретенных козацкими кобзарями, но и

того было довольно, что козаки воевали за православную веру и были призваны

королем к усмирению непослушников его. Не король, стало быть, посылал войско на

Хмельницкого за реку Рось да за речку Тясмив: это делали „санатарп*, что вдались в

свою волю, что пустошили государство и мало слушали короля. Хмельницкий был не

буптовщик, а пособник своего государя в защите притесняемой папистами веры, в

защите его царственности. Кунаков пересказывал похождения Хмельницкого в том

виде, в каком они вошли в летописи и в монографии, от неизвестного сочинителя

мурованного столба и медного быка до всем известного Костомарова включительно.

„Когда Ляхи и погонщики* (посланные в погоню) „съехали в поле Богдана

Хмельницкого, и Богдан де послал к ним от себя Черкас двух человек, и велел им

говорить: для чего они па них, товарышей и на единокровных, паче ж на единоверных,

вооружились? а у них де идет не о себе, а о благочестивой християнской вере, и они де

погонщики есть ли на благочестивую христианскую веру восстали сопча, и они Богу

ответ дадут, а Бог де и товарыщи их против их и единокровных и единоверных своих

товарищей сабель не подымают. II Черкасы де погонщики Ляхов переймали, а которые

противились, и тех побили. И Богдан де принял их к себе, п многие у них речи были со

слезами о вере христианской*.

*) Кунаков имя Хмельницкого писал сперва чрез я>, а потом стал писать чрез е, по

малорусски.

357

Если Хмельницкий заставил большинство польскорусских панов приписывать

козацкий бунт украинским землевладельцам, то его краковские и варшавские

пособники без труда могли уверить цар ского гонца, что козакам „идет не о себе, а о

благочестивой христианской вере*, о которой „многие-у них речи были со слезами*. А

что Кунаков находился под влиянием тайных и явных хмельничап, это всего яснее

видно из его пересказа о призыве Татар.

„И Богдан Хмельницкий с татарскими мурзы договорились и укрепились на том,

что ясыръ* (под которым, очевидно, разумеются здесь только военнопленные) „имать

Татарам, а лошади и животину дуванить пополам, а скарб и животы — Черкасом. И тем

Богдан Хмельницкий обоих людей от ссоры уберегъ*.

О взаимных отношениях сословий и властей Кунаков докладывал царю так, как

доложил бы ему сам Хмельницкий:

„И паны-рады советуют, меж себя розделясь, и нелюбовь меж панов-рад большая. А

шляхта и многие мещане говорят сетуя, что паны-рада, в своем недюбье, Речь

Посполитую губят и такую великую Черкаскую и Татарскую войну ставят ни во што;

видя неприятельскую саблю на головах своих, о обороне панства не промышляют, от

гордости и в нелюбье своем не образумятца. А та де беда и злое разоренье учинилось

от их же панской гордости и от налог, и пришла де на их Божья месть, и святое

евангельское слово иеполняетца: которою чашею они, пышные павы з Жидами, поили

бедных Черкас, и ныне де тую чашу сами многие пьют и вперед будут пить, а подле их

и невинные убогие люди погибают. Да гонцу ж (то есть ему, Кунакову) сказывали в

розговорех многие люди, что Казимера де короля хотенье есть и того желает, чтоб

Богдан Хмельницкий панов-рад сломил и ему послушных учинил, и чтоб паны-рада и

шляхетство были во всей его королевской воле*.

Наконец, Кунаков пересказывал распускаемый козаками слух, что „все паны-рада

говорили и на мере немного того не поставили, чтоб во всей королевской державе

благочестивую христианскую веру искоренить в конец, и была б во всей королевской

державе одна вера, как и в Московском Государстве, чтоб в королевской области за веру

меж панства и простых народов розни и несогласья не было*.

Так иезуитски подкапывались козаки, в немом согласии с обнищавшим

духовенством, под фундамент, на котором иезуиты думали утвердить нерушимую

целость Речи Посполитой. Заинтерссот. и,

338

ванный со стороны монархизма, борющагося с панами-республиканцами,

московский царь тем еще более беспокоился о судьбе малорусского православия, что

древнему русскому благочестию предстояло падение на киевской почве в случае

торжества панского оружия над козацким. Было достаточно и одних этих побуждений

для того, чтобы склонить мысли самодержавного монарха в пользу панских

противников. Но представители польской национальности, не сознавая, как для них

опасно столкновение с национальностью русскою вообще, возбудили против себя Русь

и по" отношению к достоинству московского царя.

Кунаков прибыл в Краков в начале февраля 1649 года; но царская грамота, которую

он привез, была писана еще до получения в Москве вести об избрании Яна Казимира;

поэтому он мог иметь дело только с примасом и с панами рады.

Когда царскому гонцу было вручено расписание предстоявшей, ему аудиенции у

примаса и панов рады. Кунаков сделал им, чрез посредство их докладчика, такое

внушение:

„То мне в великое гюдивленье, что паны-рада великому государю нашему, его

царскому величеству, достойные чести воздать не умеют. Для чего в том письме не

написано, что паном-раде про здоровье его, государя нашего, царя и великого князя

Алексея Михайловича, всеа Русий самодержца, спроеити встав? II государь ваш

Владислав король про его государское здоровье спрашивал его царского величества

послов и посланников и гонцов всегды вставая и шляпу снимая; а им, паном-раде, его

королевского величества подданным, пригоже наипаче того великому государю нашему,

его царскому величеству, достойную честь воздавать".

В самом деле, было верхом безразсудства выказывать относительно московского

царя высокомерие теперь, когда судьба Польши зависела от его благосклонности. Но

римские просветители правительствующих сословий польских давно уже похитили у

них ключ политического разумения. Вместо целости отечества, паны, с королем во

главе, заботились о достоинстве католического прелата.

Жалкие правители обуреваемого государства держали совет по возбужденному

думным дьяком вопросу, и приговорили, чтобы примас осведомился о царском

здоровье сидя. Узнав об этом, царский гонец сделал им выговор, сознавая, без

сомнения, какую силу задевают безмозглые (такой эпитет придавали Москали

Полякам), и какое может последовать за то возмездие:

339

„Или у вас арцыбискуп найвыиппш королевского величества, что королевское

величество про здоровье великого государя нашего спрашивал всегда стоя, а арцыби

скупу спрашивать сидя? Слушное ль то дело? И помыслить про то страшно. А великий

государ наш, его царское величество, жалея об вас, что вы остались безгосударны,

прислал меня к вам с своего царского величества грамотою в ваших незгодах

навестить, и писал в своей государевой грамоте о великих государственных делех,

которые настоят обоим великим государствам к покою и к тишине и ко всякому добру,

и паном-раде ту царского величества милость надобно было знать*.

Для представителей римского просвещения тем зазорнее было выслушать от

Москаля подобную нотацию, что, повертевшись несколько дней, они были заставлены,

во все время как он читал „царское именованье и государские титулы*, стоять со своим

арцъь бискупом без шапок, а „также и про царское здоровье спросить с полным

государским имянованьем и государеву грамоту принять— по тому ж, стоя без

шапокъ".

В пику римскому папе, Кунаков потребовал, чтобы при аудиенции папский легат не

присутствовал. „Легату римскому" (объявил он) „и в полате той у панов-рад быть при

нем непригоже, а не токмо что ему в то время с паны-рады сидеть, потому: прислан я

от великого государя, от его царского величества, к паном-ра де Коруны Польские и

Великого Княжества Литовского, а легату до того какое дело? И только в то время легат

хотя и в полате у панов-рад будет, а не токмо что с шины-рады учнет сидеть, и мне к

паном-раде идти не мочно".

Уничиженные в лице своего гостя и политического наставника паны-рады, узнав

содержание грамоты, благодарили царя (как писал Кунаков) за то, что он не

воспользовался их великим упадком, не наступил на их украины и не сделал пм

никакой неправды в их вдовье время; но в благодарственной грамоте хотели написать

сперва имя своего новоизбранного короля, потом имя арцыбискупа гнезненского и всех

панов рады, а потом уже имя московского царя с его полными титлами. Кунаков снова

заметил строго, что „новых непристойных к гоеударской чести образцов вчинать им

непригоже,— что об этом даже и помыслить непристойно и страшно". Наны были

принуждены написать свою благодар ность по указанию московского дьяка.

В Москве не забыли тяжках обид и оскорблений, нанесенных русской

национальности латинизованными панами в Смутное Время.

840

Но не единым словом не помянул старого Кунаков теперь, когда бывшие владыки

Москвы очутились под ногами „растоптавшего польскую славу44 козака. Он действовал

с благородным тактом и с истинным достоинством по вопросу о присоединении

Русской Земли к Русий, вопросу, очевидно, уже предрешенному, и в беседе с

представителями Польши твердил одно:

„Нашему великому государю, его царскому величеству, недруга ни с которые

стороны от иноземных государей нет. Наш великий государь, его царское величество,

жалея о вас, что вы остались безгосударны, велел мне вас навестить, и писал в своей

царского величества грамоте о покое христианском; также и к гетману к Богдану

Хмельницкому от великого государя нашего, от его царского величества, писано, чтоб

он, сослався с паны-рады, нынешнюю междоусобную войну и мпогое кровопролитие

умирил; и та его царская милость к вам и ко всей Речи Посполитой ныне u самим вам

явна. А войска у великого государя нашего, у его царского величества, всегды наготове

многая рать, и царского величества у бояр и воевод по полкам росшисаны, по тридцати

и по сороку тысяч в полку и болыпи; так же и гусары, и райтары, и драгуны, и салдаты

в строенье у полковников и у всяких начальных людей многие полки; и все царского

величества войска воинскому ратному рыцерскому строю навычны. Хоти ему, великому

государю нашему, и недруга никого нет, только его государским рассмотреньем во всех

его государствах и по украинам войска многие полки всегды наготове. И ко всем

людем, к подданным своим п к ишоземцов, государь ваш, его царское величество,

милостив и щедр, и наукам премудрым философским многим, и храброму ученью

навычен, и к воинскому ратному рыцерскому строю хотенье держит большое по-

своему чину и достоянью*4.

Поездка Кунакова в Краков и Варшаву была своего рода политическая пропаганда,

основанная ва заявлениях украинских н белорусских жителей о желании

присоединиться к России. Но, не ограничиваясь этой пропагандою, Москва, как мы

видели, послала и в Козацкую Украину такого же гонца, дворянина Унковского.

Увковский должен был выведывать вее те данные, па которых предстояло строить

политическое единство Русской Земли.

Дела Сибирского Приказа в московском архиве Министерства Юстиции сохранили

следующие подробности этого посольства.

В сопровождении полковника Мужидовского, Унковский ехал из Путивля на

Конотоп, Красный, Прилуки, Басань, Переяслав,

841

Глемязов, и 10 верст плыл вниз по Днепру, переправляясь в Домонтове. 15 апреля

прибыл он в Черкасы (которые в статейном списке своем называет Черкаском),

направляясь в Чигирин.

Не доезжая 10 верст до Чигирина, Мужиловский поскакал вперед, и встретил

царского посланника, в сопровождении гетманского хорунжого, с приветствием от

гетмана. В полуверсте от Чигирина встретили царских людей сын Хмельницкого

Тимофей, два писаря, Кричевский и Выговскиии, войсковой есаул, паволочский войт,

да еще сотник и атаманы, человек 20, все пешком. Унковский также сошел с лошади.

Молодой Хмельницкий извинялся, что встретил его не раньше и притом пешком. „Под

городом великая вода. Снесла она мосты и плотины, а судов таких не изготовлено;

лошадей перевозить не на чемъ“. Унковский пригласил Тимофея сесть на лошадь

Мужиловекого, а все остальные пошли пешком. Через Тясмин переправились на

лодках. На берегу ждали лошади.

Царскому посланнику отвели квартиру в доме городничего, Яна. Гетман прислал

Унковскому еъестдые припасы *) с извинением, что, по болезни, не мог его встретить.

Благодаря за корм Унковский просил, чтобы гетман принял его как можно скорее и

чтоб на его приеме не было послов и посланников других государств.

На другой день, 17 апреля, к Унковскому пришли два писаря, войсковой эсаул,

паволочский войт и Чигиринский атаман с приглашением на свидание с гетманом.

Унковский поехал на присланном от гетмана коне. Впереди подъячий воз государеву

грамоту, а по сторонам шли писаря, эсаул, войт и атаман. На гетманском дворе, у

крыльца, встретили его близкие /етманские люди, а в светлице, у самой двери, сам

гетман.

Приняв от Унковского грамоту, Хмельницкий поцеловал печать. То же, по его

приказанию, сделал обозный Чорнота. Унковский спросил, от имени государя, о

здоровье гетмана и все войско. Въ

*) В статейном списке эти припасы начислены так: „10 хлебцов пшеничных малых;

10 хлебцов ржаных людских, гуся, утю, двух поросят, четырех кур, 50 яиц, 2 сыра,

баран, ногу говядины, 50 черенков соли; питья: сткляницу вина двойного, сткляницу

вина вснгерекого, сткляницу мальвазеи, ведро вина простато, ведро меду, 5 ведер нива,

10 свеч сальных, четь овса и остралюк еена“. Если еще понадобится, корм, просили

обращаться на гетманский двор.

342

ответ на это все низко поклонились. Гетман также спросил о здоровье государя и

царевича Димитрия Алексеевича. Тогда посланник объявил государево жалованье:

гетману три сорока соболей, сыновьям его, Тимофею и Юрию, обозному Ивану

Чорноте, пасарям Ивану Кричевскому да Ивану Выговскому, войсковому эсаулу

Михайлу Гетману; Еостырскому Яну, полковникам: черниговскому Федору Вешняку,

корсунскому Морозенку, нежинекому Шумейку, миргородскому Матвею Гладкому—по

паре соболей *). Хмельницкий прочел царскую грамоту про себя и, снова поцеловав

печать, отдал Выговскому, благодарил за милостивое слово, посадил Унковского возле

себя и, когда полковники уселись но скамьям, пригласил его к обеду. За обедом о

предмете посольства не говорили.

Через день Унковский снова приехал к гетману с прежней церемонией и нашел у

него всю старшину, какая на то время оказалась в Чигирине. Поздоровавшись, гетман

удалился с ним, с его подъячим и с Выговским в отдельную комнату. Прочие были

собраны в доме Хмельницкого лишь для того, чтобы служить органом толков о царском

посольстве и пускать в ход о нем вести, какие были нужны козацким политикамъ

Запершись вчетвером от своего национального собрания, Хмельницкий объявил,

что не может, как написано в грамоте, послать К панам-раде с ходатайством об

избрании царя па польский престол. „То дело ашновалось: в Польше король выбран.

Пускай теперь государь сам наступит на Литву, и она наверное предложит ему свою

корону; а на Польшу я и Войско Запорожское помоги не просит. Польше против нас и

крымского царя не устоять, и великий государь станет государем Литве и Полыпи. Да

писал я, чтобы великий государь принял меня с войском под свою высокую руку; но в

царской грамоте ответа на эго нет. Не наказано ли тебе что-нибудь об этом?

Унковский отвечал: „Если даст Бог, вы освободитесь от Польши и Литвы без

нарушения шра} тогда великий государь вас пожалует, велит вам быть под его высокою

рукою“.

„Да мы и теперь свободны** (сказал Хмельницкий). „Целовали мы крест служить

верой и правдой королю Владиславу, а теперь в Польше и Литве выбран королем Ян

Казимир и коронован; однако, нас Господь от них избавил. Короля мы не выбирали и

креста ему не целовали, а они к нам о том не писали и не

— *

—г*

*) Достойно замечания, что Янковский обошел подарком иаволочского войска, не

смотря на его видную роль в церемониале Хмельницкого.

34В

присылали, а потому мы свободны. Почему же теперь государю не помочь нам?

Если он опасается Польши и Литвы, что в прошлые годы причинили Московскому

Государству многие беды и разорение, то теперь этого опасаться нечего: без нашего

Запорожского Войска везде они будут худы, а и в тех-то войнах были сильны лишь

нашим войском. Теперь счастье само дается в руки государю: без всякого ущерба, он

может получить большое государство и множество ратных людей. А мы желаем

поступить под государеву руку, потому что наша благочестивая вера явилась от общего

корня, от Св. Владимира, только Ляхи своими неправдами отлучили нас от

Московского Государства. А я так думаю: на чьей стороне Войско Запорожское и вся

Белая Русь будет, та сторона будет страшна всем неприятелям, потому что Войско

Запорожское имеет огромные силы, чтЬ известно и государю, и если нас великий

государь не принимает и от своей милости отгоняет, то нам кажется, что мы,

православные христиане, ему негодны, и милостивым к нам быть не хочетъ*.

Здесь надобно упомянуть, что в Черкасах Унковский виделся (конечно, не

случайно) с сотником Яном Ииравченком, который только что вернулся из Крыма и

сообщил ему, что крымский хан со всей Ордой идет к Хмельницкому, и будет к

Троицыну дню, и говорил ему: „Как нам Бог поможет повоевать Ляхов, тогда вы,

козаки, идите с нами воевать Москалей за их неправды,—что они ныне во всем перед

прежними крымскими царями чинят нам великия кривды, казну дают не сполна и

послов наших бесчестят и по городам рассылают, и голодом морятъ*.

Не смотря на клятвенное уверение сотника Яна, что хан делал такия угрозы,

представитель крепкодумной Москвы отвечал на разбойное домогательство

представителя днепровской вольницы спокойно:

„Такия речи говоришь ты, гетман, не помня к себе царской милости. От века

прежние гетманы и Войско. Запорожское не видали таких милостей, как милость к

тебе. В прошлом 156 (1648) году присылали к государю известие паньт-рада польские и

литовские, что Войско Запорожское от них отложилось и войну против них начало, а

потому просили на вас помочи ратными людьми, согласно договору; но великий

государь и не подумал посылать на вас войско, а напротив, отвечал, чтоб они войны и

кровопролитие прекратили. Затем, когда государь узнал, что у вас хлеб не родился,

саранча поела, а соли по причине войны добыть негде, то позволилъ

344

вам покупать хлеб, соль и всякие товары в своих городах и приезжать для покупки

торговым людям. Что, еслибы великий государь запретил вам вывозить из своего

государства хлеб, соль и всякие товары? Ведь вы тогда все умерли бы с голода. Когда я

ехал сюда черкаекими городами, то народ говорил мне, что они все молят Бога за эту

милость государеву. Да вот и сейчас государь жалует вас повою милостью: дозволяет

вашим людям вывозить всякие товары в свои порубежные города беспошлинно54.

Гетман с благодарностью объявил, что он также прикажет . пропускать из

Московского Государства торговых людей со всякими товарами беспошлинно же.

„А долго ли быть у вас войне с Поляками" (спросил Унковский), „и на чем вы

хотите порешить?"

„Ну, нашей войне с Ляхами и Литвою конец одпп Бог ведаетъ" (отвечал

Хмельницкий). „Много они нам бед и разорений причинили: святые Божии церкви

сквернили, нас хотели неволить в свою проклятую веру; но милосердный Бог призрел

па паши слезы и терпение, не допустил их в конец нас разорить, подавши нам победу

на них за их злодейство, а мне, последнему в человецех, повелел над Войском

Запорожским в войне сей начальником быть и над Ляхами победы иметь. После этих

побед Ляхи и Литва присылали к нам послов и много раз писали, чтоб нам по-

прежнему быть под их властью на том условии, что они будут почитать святые Божии

церкви и православную христианскую веру, не будут держать ллцких духовных и дадут

нам во всем повольность, а мне, гетману, дают город Чигирии да еще четыре города,

где я хочу, и кроме того киевское воеводство: в этом они готовы присягнуть. Однако,

мы знаем, какова их присяга. И прежде гни не раз присягали, да присяга не удерживала

их от притеснений и кровопролитья. А теперь, как слытпо, за нынешнюю войну грозят

не оставить в живых ниодиого козацкого младенца. Я с своей стороны предлагал им

помириться на том, чтобы им, Ляхам и Литве, до нас, Войска Запорожского, и до Белой

Руси дела не было, а границы наши и Белой Руси были бы те же, как владели

благочестивые великие князья. Если они не пойдут на предложенные мною условия, то

война затянется Бог знает до коих пор; а если согласятся помириться, то после мира к

кому нам обратиться, как не к великому московскому государю? Не турского царя и не

немецких королей призывать".

345

Как ни бравурствовал, как пи лгал татарский побратим перед царским посланником,

тот молча смекал, что у него на уме, и не пошел дальше уверений, выслушанных

Мужиловским в Москве, что великий государь, его царское величество, гетмана и все

Запорожское Войско жалует и милостиво похваляет.

Не зная, чем импонировать видавшему виды Москалю, Хмельницкий принялся

снова хвастать и лгать: „Если, Бог даст, эту войну кончим благополучно, тогда и царь

(то-есть хан) со всем Крымом хочет освобождаться из неволи от турского султана, и

меня с Войском Запорожским позовет на помощь, а за помощь уступает нам весь

турецкий полон и животы, как мы поступились ему польским полоном и животами... (в

обоих полонах православные составляли огромное большинство). Да хан же говорил

мне, что у них мудрые люди в книгах своих нашли, что пришло время православным

христианам освободиться от всех вер. В то время, как паши послы были у хапа,

пришли к нему послы и от польского короля и папов рады, и предлагали ему получить

большую казну, с условием отступиться от Войска Запорожского. Хан прислал

королевский лист ко мне и спрашивал, как ему поступить. Я посоветовал сму взять ту

казну, которую ему дают, и йотом идти с нами воевать. Он так и сделал. Да в прошлом

году, после польской войны, хан предложил мне идти с ним воевать Московское

Государство, но я его унял, пригрозивши тем, что если он пошлет свое войско под

государевы украинные города, то мьт, Войско Запорожское, отступимся от него и

пойдем воевать Крым, потому что у нас с Московским Государством единственно

православная христианская вера"...

Так ораторствовал Хмельницкий перед царским дворянином. Но тот был себе на

уме, и пе пошел дальше милостивой похвалы Запорожскому Войску.

Слухи о сношениях Козацкого Народа с московским царем давпо уже тревожили

правителей Народа Пляхтского. Еще в „Дискурсе" Конецпольского было высказано

опасение, что Москали, владея Крымом, оторвут Козаков от Польши и верою, и

надеждою добычи, а потом оторвут и всю Русь. Опасная межень в составе Польского

государства постоянно давала себя чувствовать его составителям. Не постигая духа

великой нации, воспитанной православием, католики верили коварным стачкам

русских государственников с русскими антигосударственшиками, и не находили ничего

противоестественного в том, что козаки поступились Москалям Украиной

т. ии«

846

по Днепр, а те тайком обязались помогать козакам разорять Польшу. Им грезились

царские посольства в Украину, предательские договоры атамана разбойников с

преемником Иоаннов; а Хмельницкий, пользуясь этим, пускал в ход выдумки, по

давнишнему козацкому обычаю. Верили тайным договорам его с царем и козаки, так

как, не смотря на все их злодейства в Московщине, последним убежищем

представлялась им всё-таки Царская Земля. Поэтому-то полученная от царя грамота,

дважды поцелованная публично гетманом, была сообщена одному Выговскому, и

переговоры с Унковским велись таинственно, только в присутствии гетманского

канцлера.

Правда факта проникала и в панские головы; но голов, способных отличать истину

от вымысла, в оиезуиченном обществе было немного. Так, по современным польским

письменам, царь, осаждаемый просьбами днепровских Козаков о наступлении на его

супостатов, уклонялся от разрыва с Польшею, и желал успеха козакам лишь в таком

случае, вели причиною т бунта одна только вера. Но большинство панов, с иезуитской

факцией и королем во главе, относилось к царской и к гетманской политике

безразлично.

Королевские сановники знали, что Хмель вошел в сношения и с другими соседями.

Относительно политических разведок они были деятельнее, чем в добывании вестей о

неприятеле посредством боевых пбдъездов. Ояи знали, что трансильвапский князь

Ракочий заискивает расположенности Козаков в виду своей борьбы с Габсбургским

домом, и что он питает падежду, с помощью Хмельницкого, овладеть польским

престолом, па который метил его отец, и который, по смерти отца, некоторые паны во

время элекциоиного сейма, были готовы предоставить сыну. Знали королевские люди и

то, что оба придунайские князьки опасались, как бы Хмельницкий, за татарскую

помощь, не отдал Волохов и Мултан Туркам в полное подданство У пих носился слух,

что, еще до похода па Волып, козацкое посольство было в Константинополе п обещало

султану всю Русскую Землю от Днестра до Люблина, с тем чтобы козаки находились

под покровительством Турции, как данники. Наконец, они узпали, что турецкий

посланник отправлен к Хмельницкому для заключения торгового и оборонительного

договора. Венецианская война склонялась в пользу Турок. Республика Св. Марка

предлагала уже султапу денежную сделку. Еслибы Турция удосужилась на море, тогда

силы её должны были

ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССКИ ОТ ПОЛЫНИ.

347

обратиться к войне сухопутной, и всего скорее—к войне с Лехистаном, который

пугал Турок перемирием с козаками, готовыми сражаться из-за добычи под каким

угодно знаменем.

Все это заставляло правительствующих панов торопиться с отправкою к

Хмельницкому обещанных королем коммиесаров. Но произошла остановка за

деньгами. Поляки, предлагавшие хану, по уверению Хмельницкого, „большую казну*,

которую будто бы хан и получил от них, не имели в Коронном Скарбе и такой казны,

чтобы дать на дорогу коммиссарам!.,. На эту ногу вечно хромала олигархическая

республика, дававшая частным лицам скоплять в своих скарбовнях миллионы, и не

умевшая пополнять недочеты государственного казначейства.

Королевские коммиссары были набраны из остатков старорусской знати,

растворившейся уже в полыцизне, хотя некоторые почему-то, или для чего-то,

сохраняли еще на себе образ древвего русского благочестия, отвёргшись его духа, духа

национальности. Первым а главным членом новой коммиссии был назначен

необходимый до конца панскому большинству Адам Свентольдпч Кисел; вторымъ—его

племянник; третьимъ—князь Четвертинскии, четвертымъ—Березовский; пятымъ—

Зеленский. Шевтого, Войцеха Мясковского, по крестному имени католика,

следовательно полного Ляха, и только по-фальшивому—Русипа-Недолягака *),

придали к ним в виде надзирателя, яко папского прозелита. Вместе с коммиссарами

отправилось в Козацкую Украину более двадцати человек приоров, гвардианов и

других ксендзов, как бы для того, чтобы представители римской проповеди в

польскорусеких областях видели соб* етвенными глазами результаты стараний братии

своей разрушить в Малороссии греческую церковь руками её недавних отступников, и

навязать римскую веру потомкам её исконных отрицателей.

Отступник русской веры и национальности, Войцех Мясковский, как и все

колонизованные Русичи, был чужд исторического разумения, того, что сделала из

богатого и спокойного края римская проповедь вместе с немецким вероучением,

отрицательно его же порожденным, да с польскою неурядицей. Такое разумение

доступ-

*) Предок его был какой-нибудь Мяско. Некоторые пишут Мясковского

Мясткоѵским, но от польского miasto так точно нельзя произвести Miastko w shi, как от

русского Бела польского имени Bielski (а Поляки желают, чтобы первый, писавший

историю их по-польски (а не но-латыни), не был наш Русин.

348

но только людям нашего времени, если они не фанатики ляхоманы и не

архифанатики козакоманы. На руину чужой культуры в родном крае Мясковский

взирал глазами сопутствовавших ему приорови, да гвардиапов,—взирал глазами их

питомицы, олигархически господствующей, шляхты. Он вел дневник новой коммиссии

изо дня в день, и в своем воззрении вдавался в такия же крайности, какие, в

противоположном смысле, были свойственны воззрениям республиканцев-охлократов;

но тем не менее сохранил для нас многие черты обеих борющихся республик. Я

представлю эти черты, по возможности, его собственными словами. Пускай каждый

свяжет их в уме своем с общим выражением польскорусской жизни, стремившейся к

неразлучному слиянию в „русском море* наперекор всяким предусмотрениям и

предотвращениям римскопольских политиков, — наперекор всем досадам и

антипатиям, порожденым противоположностью церковной проповеди, и даже—

различием исторической жизни со времен отдаленных.

Мясковский мог выехать из Варшавы едва через шесть недель после элекции, тогда

как у другого правительства и шестидневная отсрочка была бы в этом случае

медленностью непростительною. Его задераиали „скарбовые люди* выдачею денег на

издержки комвшссии. Тем и начинает он дневник свой: „dla nierychиej odprawy

Skarbu*, давая этим знать, что повредило второй Киселевской коммиссии со сторон

правительетвущих панов.

„Земский маестат (ziemska majestas)*, по воле которого „цари царствуют (reges

regnant)*, и который „пред лицом Неба творит великих монархов (feste соеио wielkich

monarchiw kreujo)*, как выражались ораторы на избирательном сейме,—этот

шляхетский маестат сотворил великого монарха из маленького Яна Казимира, но не

мог снабдить его средствами даже для коммиссарского конвоя. Великий монарх

повелел одному из своих верноподданных, литовскому гетману князю Радивилу, дать в

провожатые Киселю с товарищи „200 коней*, но верноподданный Литворусс-

калышнист дал только десятка полтора конных Татар (kilkanaњcie tylko koni Tatarуw),

найда какую-то отговарку (wymуwiи sio z tej uczynnoњci), в роде той, какою он

оправдал жолнерское козакованье перед своим сановитым дедушкой.

Неутомимый в миротворной деятельности своей Кисель пустился в путь, не

дождавшись денег. Мясковский, выехав наконец с деньгами 1 января 1649 года, догнал

его 7-го в Кобрине, и вручил ему 10.000 злотых на эту дорогу.

349

Коммиссары, с ассистенцией своей, двинулись далее, под прикрытием только сотни

драгун, навербованных коштом познанского бискупа, Андрея Шолдрского. Конечно,

бискупа интересо* вала поездка ксендзовской миссии больше, чем кальвиниста, к

которому вовсе некстати обратился с повелением великий монарх.

10 января присоединился к ним киевский каштелян Бржозовский, то-есть

Березовский (которому Оссолинский исходотайствовал обещанную каштелянию, в

полной уверенности, что он, вместе с Косом и Киселем, поможет ему устроить унию

потверже Брестской).

14 января съехался с ними племяник Киселя, новгородсеверский хорунжий.

16 января прибыли коммиссары в имение Киселя Гощу, которую называл он Гущею

в польской переписке своей. Козатчина отхлынула за Случ, оставив по себе не

изгладившиеся доныне следы пожаров и всяческого разорения. Несмотря на

перемирие, край все еще волновался, как море после бури. По уцелевшим остаткам

хозяйственной культуры бродили купы козацких подражателей, называемых вообще

гультаями. Народ местами поразительно разбогател грабежем панских имений,

местами терпел крайнюю бедность. Но каждый вдохновлялся живущею доселе

пословицей: „Бог не без милости, а козак не без щастя". Неизвестно, как обстояло

хозяйство в Гоще, но жена Киселя сопровождала его вместе с женами некоторых из его

спутников, все еще не понимая, что такое собственно есть разнузданный козак, и

надеясь присутствием своим смягчить полудиких бунтовщиков.

Через четыре дня коммиссары гостили у князя .Корецкого в Корце, где доселе

видны остатки его замка. Корец стоит над рекой Случыо. Это был крайний пункт, до

которого смели возвращаться на свои пепелища отважнейшие колонизаторы наших

пустынь по следам отлива руинной козатчины. Князь Корецкий, православный еще

Малорусс, с колонизационною деятельностью соединял охочекомониое козакованье,

необходимое для отражения ордынских и домашних набегов. Полуверя и

подунедоверяя прежним своим подданным, он собрал вокруг себя более 4.000

вооруженных осадников, из которых, одни боялись других, и потому повиновались

князю осадчему. Дело в том, что князь Корецкий держал поближе к себе несколько сот

надежных рубак, стрелков, копейников, и с их помощью обуздывал такую же сбродную

дружину людей ненадежных, что делал, в бблыпих размерах, и сам Хмельницкий,

вверявший свою палатку и свой сон жолдовым Татарам.

350

ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССП ОТ ПОДЫПИ.

Целый день провели коммиссары в Корце, и 21 января, переправа сь в Звягле через

Случ, вступили на территорию „удельного княжества козацкаго*, на границу Киевского

воеводства, существовавшего фактически еще весною прошлого 1648 года.

Князь Четвертинский ездил к Хмельницкому в Чигирин с уведомлением о

приближении королевских коммиссаров и с приглашением в Киев на коммиссию. По

распоряжению гетмана, на границе его татаро-козацкого кочевья встретили

коммиссаров полковник Донец и сотник Тиша, с конвоем в 400 человек.

„В Бышове* (пишет Мясковский) „догнал нас брацлавский подчаший Зеленский,

которому я отдал на эту дорогу из Скарба 8.000 злотыхъ*.

К ночи того же дня прибыла коыыиссия в имение Киселя, Новоселки, в 15 милях от

Киева. Отсюда Киеел вновь послал князя Четвертинского к Хмельницкому с просьбою

выехать в Киев на коммиссию, и целую неделю ждал его ответа. В это время, по словам

Мясковского, пан воевода и его пани претерпели „разные контемпты от хлопства*, то

-есть от своих подданных. „Живность* (пишет он) „затруднительна и дорога: не только

зерна, но и соломы для лошадей не было. Бунты подданных протнв самого пава и

дедичной пани*.

Так приветствовала миротворца оисозаченная родина, куда надежда угомонить

Хмеля влекла его как будто для того, чтоб он уразумел наконец смешную и печальную

роль свою.

Февраля 2, в Беюгородке, в трех милях от Киева, коммиссари испытали такое же

беспокойство и недостаток (niewczas и niedostalek). Но Кисель и Березовский отвели

душу в беседе с православными единомышленниками СВОИМИ: митрополит (Косов) и

архимандрит (печерский Тризна) выехали сюда для секретного совещания (ad seerelum

colloquium)*.

В Киев козаки ие впустили королевских коммиссаров, а послаицов Киселевых,

шляхтичей Гнездовского и Брышовского, приняли там с презрением (zniewaїono),

Кисель один ездил под Киев для беседы с Митрополитом.

Из 1’воздова 12 (2) февраля отправил он племянника своего и „бывшего

королевского посла, Смяровекаго*, секретаря коммиссии, .к Хмельницкому с

убеждением ехать в Киев иа коммиссию. Хмельницкий местом съезда назначил

Переяслав.

„В сыропустную неделю* (пишет Мясковский) „пустились мы к лесникам на Киев

черев Хотовку, местечко князя Корецкого. За-

351

ступили дорогу пану воеводе, с которым сидели мы в одпих санях, тамошние козаки

с хлопством, и не пустили далее, держа под уздцы коня под козаком, который нес за

паном воеводою знак. Мы были принуждены и того козака, и самих себя окупить

талерами, будучи в небольшой купе, без козацких и драгунских хоругвей".

Еще из Новоселок послал Мясковский такую реляцию в Варшаву, которая

уничтожала всякую надежду и все мирные ожидания, возбужденные Хмельницким.

Хмельницкому было нужно приостановить панские вооружения и панские военные

распоряжения для того, чтобы доверчивые Ляхи дали ему время разобраться в своих

разнообразных лупах. Это видно из его письма к султап-галге, о котором будет речь в

своем месте.

„Пришли мы сюда под Киевъ" (писал в Варшаву Мясковский), „как в

пустопорожнюю неприятельскую область (jako in hosticum solum). Все города и села

полны Козаков. Отряди их ведут и сторожат нас. Повсеместно враждебность (undique

hostilitas). Съестные припасы добываем с трудом и платим дорого. Кругом саранча—

козаки и Татары. На зиму ничего не сеяли. В города не пускают. Кто отстанет или

возьмет в сторону, тотчас погибнет, как это недавно случилось в Черняхове, где пап

Можайский и пан Лютомирский, добрый и нужный слуга, убиты с несколькими

другими, а Радивиловы Татары-козаки едва ушли, раненные и ободранные.

Хмельницкий возвысясь победою (elatus victoria), не согласен на конгресс (congressum

nie pozwala); не дает ответа; лослаицов задерживает под стражею... Причиною тому

иерусалимский патриарх, который дал ему титул русского князя (titulum ducis Russiae)

и сравнял его с Константином Великим. Причиной тому и послы от Ракочия. Того и

другого падобио было упредить; но несчастная отправа (с деньгами), медленная

скарбовая экспедиция, как бы завидуя успокоению отчизны, повергла ес в отчаяние

(zajrzaиa ojczyџnie pokoju desperacyej)... От киевских чернцов, посредников его с

Лупулом, узнали мы, что Хмель хотел идти па Волохов, но Лупул прислал ему подарки

и натравливает его на пас. И патриарх побежал в Москву, чтобы царя соединит с

Лупулом против нас. Тогай-бей господствует и на Саврани, и на Чечельнике. Живность

ему доставляет Умань, и у него уже тысяч 70. Со всех сторон принимает к себе и

верующих, и неверующих в Бога, всех наций и религий; тотчас и жолд, и вооружение.

Хмель отдал ему Бар и Цацарулки, весь тракт за Днепром, и по сию

352

ОТПАДЕНИЕ МАЛОГОССП ОТ ПОЛЬШИ.

сторону па 20 миль земли. Закаливайте колья да сабли. Готовьтесь, сколько вас пи

есть, конные и пешие (quotquot estis, equites et реiи ites). Не жалейте скарбов и не

щадите, или же—нагните шеи под ярмо гадким хлопам (albo szyje brzydkiemu

chиopstwu sui) jugum podajcie). Нам уже Турки" (т.-е. неверные козаки) „и Кодаком

грозятъ" (т.-е. что Хмель коммиссаров отправит в Кодак) „п живности не хотят продать.

Правда, у них немалый голод. Пропадут и наши кони (i my odpadniemy od koni), если

пробудем здесь дольше... Против договора" (с осажденными в Кодаке), „Хмель перевез

тамошнюю артиллерию в Чигирин... Козаки готовы с Татарами. Сухари берут на коней.

Недели в две будут в Кракове.— Дупшо нам без сена, овса, ячменя и соломы. Козаки

сами гонят лошадей в поле, в снега, (ипой) копей но пятнадцати турецких. А в Киеве

нарядов и другой одежды видимо-невидимо (ber liczby) *.— Вместе с нами пустилось

было много киевской шляхты; но хлопы ниодного ие приняли в их собственные дома,

или лучше —на пепелища. Самому пану воеводе пе дали ни хлеба, пи соломы.—

Начиная от Кобрина, костелы так разорены, что и в Новоселках пе видали мы ниодпого

ксендза (а было, видпо, их довольно у православпика Киселя). Шляхетские дворы все

обращены в пепел.

Нельзя было коммиссарам проехать в Переяслав па Киев: они поехали на Хвастов...

Хвастов! какие с этим имепем были соединены у них воспоминания о добродетельном

бискупе (а все таки бискупе) киевском, Юзефе Верещинском, основателе первой в

Украине типографии, авторе гуманно-политических брошюр, наивных до поэтичности,

друге и защитнике верных еще королю и Республике Козаков! Бискуги Верещинский,

окатоличенный с колыбели Русин, наименовал было уже колонизованный им Хвастов

Новым Верещином, в память о родпом Верещине в Холмской Земле. Он, вместе с

другими энтузиастами патриотами, ревностно созидал „Новую Польшу", иначе

„Нижнюю Польшу", в Малороссии, и не сомневался в успехе благого по его воззрению

дела... Теперь, по словам дневника, козаки с мужиками (eum plebe) насекли и натопили

в этом Хвостове ие мало шляхты обоего пола (utriusque

*) Одною из причин, почему коммиссаров не пустили в Киев, надобно пролагать

нежелание покупать за небольшие деньги то, что было награблено у панов, и при этом

разузнавать кой-что от московских торговых людей.

ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССП ОТ ПОЛЪПП.

35В

sexus); а некоторые из престарелых утопленников могли еще помнить

доналивайское время и знать в лицо добродетельного колонизатора Хвастовской

пустыни!

Через Днепр переправились коммисеары в Триполье; оттуда ехали на Боровков; от

Воронкова сделали еще 6 миль, и достигли Переяслава 19 (9) февраля (следовательно,

месяца за полтора до выезда Уяковского из Малороссии.

Стоял сильный мороз. Гетман Хмельницкий выехал навстречу королевским

коммиссарам за версту в поле, в несколько десятков лошадей, с полковниками,

асаулами и сотниками, с воеппою музыкою, под бунчуком и красным знаменем. После

приветствия и „козацкой речи", сел он в сани с левой стороны Киселя. Когда въезжали

в город, велел ударить из 20 пушек, может быть, взятых под Корсуном или под

Пилявцами, и пригласил послов к себе (Ло swego dworu) на обед.

В бедственных обстоятельствах панской республики, па долю королевских

коммиссаров выпала самая горестная роль—являть спокойный и величавый вид, когда

в сердце у них скребли мыши. Приамово посещение Ахилловой ставки не было столь

мучительным. Приам целовал руки убийцы своего сына, но этот убийца был ему равен,

и совершил свое кровавое дело геройски. Здесь пришлось выпрашивать милости у

собственных слуг и рабов, которые восторжествовали над исконными панами своими

предательством христиан в руки неприятелей Св. Креста. Разоренные козако-татарским

нашествием паны тянулись из последних средств, чтоб одеть свою ассистенцию и свой

шляхетский конвой сообразно достоинству Речи Посполитой, для внушения Козацкому

Народу грозной по их мнению мысли, что прогнанные из Украины землевладельцы

имеют еще довольпо средств для поддержания владычвых прав своих. С великим

опасением за себя самих и за своих женщин-героинь, добрались они до кратера, все

еще колебавшего страну бунтом, всё еще озарявшего се пожарами и заливавшего

кровью. Но то, что они видели и претерпели в дороге, оказалось менее страшным по

сравнению с тем, что предстояло им видеть и испытать в самом вертепе козацкого

Плутона. Действительность превзошла самое дикое, что ни закрадывалось в их

воображение.

Хмельницкий был теперь уже не тот, каким Кисел знал его в то время, когда, вместе

с Петром Могилою, морочил Козаков поддельным королевским письмом да укрощал

евангельскими изречениями. Ничего шляхетского не оставил в своих прие-

т. и.

S54

мах и обстановке козацкий Батько. До последнего слова и движения, превратился

он в запорожца, ненавистника всего панского и ляцкого. К такому превращению

побудила его не одна мстительная политика, но и горькая необходимость.

Еще в своем „вестовом письме по литоре" Кунаков доносил царю, что Татары,

после Корсунского погрома Ляхов, остались у Хмельницкого и „меж себя укрепились,

гетманъ—присягою, а Татаровья—тертью, что им друг от друга не отступиться, и ныне

де вся надежда у Богдана Хмельницкого на тех Татар, которые остались у него, а

Черкасом не довериваетъ".

Б настоящее время Козацкий Батыю опасался козацкой „зрадливости! “ больше,

нежели когда-либо, потому что „фортуна" послужила ему слишком усердно. Только

прикидываясь простаком и крайним ненавистником Ляхов, только показывая вид, что у

него с козаками „дума и воля едина", удерживал он их в повиновении, да и то с

помощью жолдовглх Татар. Вспомним показания пленных Козаков о замешательстве в

козацком таборе под Пнлявцами. Хотя в инквизиционных конфессатах надобно видеть

всего больше то, что желали вымучить инквизиторы, но весть о козацком

замешательстве все-таки имела свое основание. Приход орды, по словам

Мужиловского, „нечаемый", сделал тогда Хмельницкого, как и в Диком Поле, из малого

человека великим, из „последнего в человецехъ", как он выражался о себе, первым, и с

него все пошло у Козаков на стать. Поэтому он и теперь, окруженный козакотатарской

ордою, вел себя, как ордынец, или кочевой запорожец, так что, по замечанию одного из

коммиссаров, московский посол, человек почтенный и обходительпыии, часто бывал

принужден опускать в землю глаза во время беседы гетмана с полковниками, а посол

Ракочия, уезжая из Переяслава, пе мог удержаться, чтоб но сказать полатыпи: „Каюсь,

что прибыл к этим свирепым и безумным зверям (Poenilet me ad istas bestias crudeles et

irrationabiles venisse)".

За обедом у гетмана шла такая грубая попойка, что могла напомнить знатоку

козатчины известные запорожские стихи:

В нас у Сичи то и норов, хто Очинат знає: Як умывсь, уставши в ранци, дак чиирки

шук&е. Чи чиїрка то, чи кивип буде, не гледять переливы: Гладко пъють, як з лука

бъють, до иочнйи тини.

355

Разгоряченные горилкою, гетмаи и полковники не могли воздержаться от сарказмов

на счет князя Вишневецкого, Александра Конецпольского, Чаплинского и всех Ляхов.

Но это было только предуведомлением к будущим беседам с ненавистными гостями.

На другой день, 20 (10) февраля, коммиссары совещались о том, когда вручить

гетману булаву и знамя. В совещании участвовали, как неизбежное, хоть и не

созпаваемое панами, зло, их руководители, ксендзы. Совсем не следовало бы им брать

с собой ксендзов сюда, в ту среду, которая опустошила все костелы, от Кобрина до

Переяслава. Эти представители католической полыцизйы напоминали козакам (а в

козаках были и попы *) творца Брестской унии, Скаргу, и отступников народной церкви

Терлецкого, Потея, Рогозу, Рутского, Кунцевича.

Члены коммиссарской рады рассуждали о Хмельницком, как дети, или, что все

равпо, иезуитские питомцы, остающиеся до конца в детском возрасте, и решили: отдать

ему знаки гетманского достоинства прежде всего (ante omnia), „чтобы смягчить его

людскостыо и королевскою милостью14.

Этот многозначительный акт Хмельницкий указал совершить на майдане перед

своим двором, вблизи которого квартировали (как написано в дневнике Мясковского)

послы московский u венгерский. Несли перед коммиесарами булаву киевский ловчий

пан Кршетовекий (это значит Русин Кротовский, происходивший от Крота), а знамя—

киевский скарбник пан Кульчинский (опять какое-нибудь июлодизованное имя). Их

торжественное шествие 'возвещали гетманские трубы и бубны.

Хмельницкий ждал королевских коммиссаров, стоя в кругу своих полковников и

другой старшины, в альтембасовом (золото парчовом) красном собольем кобеняке, под

бунчуком.

Кисель хотел произнести речь, которую сеймовые папы, без сомнения, назвали бы

oratio disertissima; по едва начал восхвалять короля, великого монарха, как стоявший

возле гетмана Джеджелий, или Джеджала, закричал: „Король — яко король, але вы,

королята, князи, броите много, и набрбили. И ты, Киселю, кисть од костей наших,

одщепйвсь есй и накладаеш з Ляхйми*’-

*) Например, в статейном списке Уиковского говорится:

Запорож

ское Войско стоит под Баром, в Константинове и в -Гоще, под начальством Нечая,

полковника брацлавского,Ш?шгм попа да винницкого Гактереиикаа.

856

Свое малорусское происхождение Мяско-Мясковский засвидетельствовал тем, что в

дневнике коммиссии писал козацкия речипомалорусски не как иноплемешшк-

Гетман (продолжает он) стал говорить Джеджале: „Угамуйсь, не роби колоту® или

что-нибудь в этом роде (wzi№и go hamowaж hetman); но он, пьяный уже, хотя было еще

рано (pijany gorzaиka, choж rano byиo) хотел еще ораторствовать, потрясши булавою;

однаколи, вида, что никто его пе поддерживает, удалился из круга. Вероятно, нашлись у

гетмана такие, которые увели его домой, уговаривая, как водится в подобных случаях:

„Коли двое кажуть иъяный, дак лягай спати®.

После такой интермедии, глава королевской коммиссии, с надлежащей

торжественностью, отдал Хмельницкому „королевские листы® п „коммиссарскиии

кредеис (верящую грамоту), которые были тотчас прочтены, потом отдал украшенную

бирюзой булаву (buиawк turkusow№), а племянник его — красное знамя с белим орлом

и с надписью Iohancs Casiinirus Ilex Роиониас.

То и другое принял Хмельницкий без особенного удовольствия (z jak№ tak№

chкci№). Нам вспоминаются при этом слова самовидца в подобном случае: „подарок

опого в смех принял, яко тот человек, который и своего много имеетъ*1. Булава Николя

Потоцкого и булава Доминика Заславского затмевали в глазах Козацкого Батька

туркусовую булаву нищего короля и ценностью, и значением своим. Он поблагодарил

„козацкп®, как выразился дневник Мясковского, и пригласил коммиссаров к себе (do

swojej gospody).

Перед обедом Кисель нроизиес к нему речь в изысканных выражениях (gиadkicini i

wybornerni sиowy): говорил о великих сегодняшних подарках, указал ему на амнистию

прошлых дел и преступлений его, потом па свободу стародавней греческой религии, на

увеличение реестрового войска, на восстановление старинных прав и свобод

запорожских, и наконец — что казалось ему всего важнее—что регимент вверен ему, а

не кому-либо другому.

В ином положении дел все это было бы и величаво, и внушутельно. Но Кисель

изображал в своем лице побежденного короля с его Шляхетским Народом, готовым, по

мнению победителя, превратиться в Жидов. Поэтому Козацкому Батьку должно было

показаться и смешным, и обидным заключение красноречивой орации, именно

следующее: подобает и ему, Хмельницкому, явить себя благодарным за столь великую

королевскую милость; он должен, как верный подданный и слуга его королевской

милости, положить

357

конец этому замешательству и кровопролитию, предотвратить разлив крови, не

принимать под протекцию простато хлопства, велеть, чтоб оно повиновалось панам

своим, и приступить к трактатам с господами . коммиссарами.

„За такую великую милость" (говорил Хмельницкий, иронизируя Киселя),

„которую явил мне король его милость через вашу милость, что и власть над войском

прислал (wиadze nad wojskiem przysиaи), и прошлые мои преступления прощает,

униженно благодарю. Что же касается коммиссии, то ее трудно теперь отправить.

Войска нет вместе, полковники и старшина далеко; без них не могу и не смею ничего

делать: это подвергло бы мою жизнь опасности (idzie о zdrowie moje). Притом же я не

вижу правосудия над Чаплинским и Вишневецким. Необходимо нужно, чтобы мне

одного выдали, а другого покарали: ибо они причиною кровопролития и всего

замешательства. Виноват, пожалуй, и пап Краковский, что наступал на мепя, что

преследовал меня, когда я, спасая жизнь мою, бежал в днепровские вертепы (kiedym w

lochy Dnieprowe zdrowie unosiи); но этот получил уже. свою мзду, нашел то, чего искал.

Виноват и паи Хорунжий: отнял у мепя батьковщпну, Украину роздал ляховчикам, а те

молодцов, заслуженных в Республике, обращали в мужиков и грабили, вырывали

бороды, запрягали в плуги. Но этот не столько виноват, как те два другие. Не будет

ничего изо всего, если одного из них не покарают, а другого не пришлют мне. Иначе—

или мне с Запорожским Войском пропасть, или погибнуть Ляцкой Земле, всем

сенаторам, дукам, королькам и шляхте. Разве мало Ляхи тоМу причиною, что кровь

христианская льется? Литовские войска высекли Мозыр и Туров. Януш Радивил одного

молодца посадил на кол. Я послал туда несколько полков, а к Радивилу написал, что

если ои это сделал одному христианину, то я зато сделаю то же самое четырем стам

(подразумевается нехристям) Ляхам, которых имею, и воздам за свое".

„Вот какой антипаст *) дал нам он перед скверным своим обедом, ударивши нас в

сердца наши жестоким ядом и бешенствомъ"! (пишет Мясковский). Отзывались и

другие, точно какие гады из болота, а старый черкасский полковник, Федор Вешняк,

схватил булаву на ксендза Лентовского, кармелита, который приехалъ

*) Иначе przysmaczek-возбудительная закуска.

358

к внм вместо покойного ксендза Мокрского с королевским листом,—за то, что

сказал только: „„Вести из Литвы о Мозыре и Турове могут еще перемениться А он за

булаву: „„Мовчи, попе! не твое дило брехню мени задавати""! И непременно ударил бы

его, когда бы сидел ближе. Но, как этого нельзя было сделать, то сказал: „„И ваши

ксёндзы, и наши попы—уси" (тут он ввернул крепкое словцо) „сякие-такие сыны. Ходи

лишень, попе, на двир: навчу я тебе гюлковникив шанувати"". И с этим ядом вышел из

светлицы".

„Что у трезвого па уме, то у пьяного на языке," говорит пословица. Но Кисель, в

трезвом виде, писал однажды Радзеёвскому то же самое: „Скажем друг другу правду:

духовные ссорят нас с обеих сторонъ". Этими словами он высказал то, что старались и

стараются с обеих сторон игнорировать, в ущерб разумению былого.

Коммиссары провели у Хмельницкого несколько часов, всячески стараясь его

смягчить хорошими словами. Но их красноречие ни мало не подействовало. „С

сердечным жалем и слезами" (пишет Мясковский) „разъехались мы по квартирам,

которые были умышленно разбросаны по городу так, чтобы мы затруднялись в своих

сношенияхъ".

На другой день, в воскресенье, ходил Мясковский с Зеленским в собориую церковь,

и там обменялся учтивостями с московским послом, которого в своем дневнике

называет „особою людекою и обы чайною". Вступить с ним в какую-либо беседу не

было возможности, а Хмельницкий отнял у них эту возможность и в других случаях.

Но что это был за тсковскгии посол, ни откуда не известно. В феврале посол самого

Хмельницкого, Мужиловский, находился еще в Москве, а царский дворянин Упковский

прибыл с ним в Чигирин только в апреле. Хмельницкий приковал к пушке иодставиого

Кривоноса и его показали конфиденту Киселя. Весьма возможно, что он сочинил и

московского иосла для королевских коммиссаров.

Церковь была полна разодетого в панское добро парода. Разительную с нею

противоположность представляли немые памятники господства здесь иных властей,

иных щеголей и щеголих. Замок, сдерживавший жмайловцев, тарасовцев, сулиминцев

и павлюковцев, теперь „был разорен и пустъ". Козацкий Народ строил только

подвижные замки из кованных и босых возов. Место валов, дубовых тынов и

мурованных стен заступали у него фортели, в роде затонов и зарослей Медвежьих Лоз.

Панская фортификация

359

была не пригодна ни на что республике номадов. Даже старший брат козака,

Татарин, предоставлял цивилизованному Арабами Турку держать Крым и Буджаки под

господством крепостей, ограничив свое владычество конем и мечем. Так не дорос и

козак до сохранения в целости того, что создала в Украине европейская цивилизация, а

над иноверными храмами ругался он еще больше из ненависти ко всему культурному,

нежели в отместку за ругательства над православными церквами и кладбищами со

стороны фанатиков панского владычества, Кунцевичей. „Были мы в коллегиуме и в

костеле иезуитскомъ*' (пишет Мясковский). „Он так разорен, что не осталось ни

одного алтаря и образа. Даже гробницы были открыты, и три шляхетские гроба

опрокинуты. Гроб покойного Лукаша Жовковского, брацлавского воеводы и

переяславского старосты, достойного вечпой памяти кавалера, разбит, военные трофеи

(insignia) взяты, снят и брильянтовый перстень с иальцаа.

Это был родной брат великого Жовковского. Он. жил с козаками в добром согласии,

постоянно давал им бапкеты, мирил их с королевским правительством. По его

внушению, реестровики овладели кошем разорителя Кодацкой крепости, Сулимы, а

самого Сулиму, с соучастниками бунта, предали в руки правосудия. У Козаков и попов

слыл он паном добрым. Но и добрые, и злые представители римской проповеди и

римской политики должны были исчезнуть с лица нашей родной земли перед могучим

дыханием русского духа, который одинаково был непреодолим для ипоземщины и в

христианском самопожертвовании Советователей о Благочестии, и в истребительных

подвигах Козаков руинников. Тем больше сделался он сокрушителен для западных

посягателей иа русскую самодеятельность в государственном строительстве наших

Москворуссов.

Хмельницкий был приглашен Киселем на воскресный обед, но приехал только

вечером, пьяный, с несколькими полковниками. Расточаемые страшному гостю

любезности, с устрацением всяких неприятных ему напоминаний, были напрасны.

Хмельницкому хотелось быть ни в чем невиноватым, как это свойственно всем

злодеям: он только и говорил, что о сделанной ему Ляхами кривде. За это он отнимал у

них не только Украину, но и всю польсколитовскую Русь. Наконец пьяный проповедник

справедливости ввалился в особую комнату пани Киселевой и стал ее увещевать, ее и

всех панов единоверцев, чтоб они отреклись от Ляхов и остались в Украине с козаками,

как сделал Выговский. Без вся-

360

кого сомнения, присутствие ксендзов среди разобщенных и поссоренных ими

русских людей раздражало не одного старого Вешняка, но и самого Хмельницкого,

насколько он дышал одним духом с козаками. „Ляцкая Земля" (проповедывал он)

„погибнет, а Русь будет пановать в этом году, весьма скоро"... Тут он заметил в

обществе пани Киселевой одного из своих пленников, пана Лозовского (конечно,

Пузовского), и погрозил ему виселицей. Хмель едва не повесил потомка малорусского

Пуза *) перед прибытием коммиссаров, и теперь закричал: как он смел показаться ему

на глаза!

Не находя больше о чем говорить с дамами, любезный по-козацки гость вернулся к

трепетавшим от его рычанья мужчинам, заливал вином пылавший в нем огонь злости,

и только в три часа уехал, пьяный.

„Долго спал онъ" (продолжает свой горестный рассказ Мясковский): „ибо допивал с

чаровницами, которые часто занимают ого досуги (czкsto go bawi№) и обещают ему

счастье па войне еще и в этом году".

Таковы были слухи, доходившие распыми путями до коммиссаров. Их тревожило и

безотрадное положение Республики, и собственное положение в берлоге разъяренного

зверя. Когда послали на другой день к нему человека, наименее неприятного ему,

Киселева племянника, с просьбой назначить час и место для беседы и трактатов,

молодой Кисель застал Козацкого Батька уже за горилкою с товариществом (juї go przy

gorzaиce zastali z towarzystwem). По словам дневника, ответ его был скор и ядовит. Он

отправлял венгерского посла, и сказал при нем следующую орацию, которую дневник,

сохранил в малорусской версии:

„Завтра буде справа и росправа: бо тепер я пъяньий. С тиёи комисии ничего не буде.

Тепер война, война мусить бути в тих трёх або чотырёх недилях. Навчу всихъвас,

Ляхив: переверну догоры ногами и потопчу пид ноги, а па останокт» оддам вас

турецькому царёви в неволю. Король королём буде, абы карав шлихту и етшнав дуки та

князи. Нехай вольный буде соби. Згришить князь—уриж ёму шию; згришить козакъ—

те ж и ёму вчини. Се правда, що я малый, мизерный чоловик, та мени се Бог дав, що я

едиеовладець и самодержець руський. Нехай буде король королём, як воно

*) Попольски было бы Brzuch.

561

ёму здаёцця. Скажи се пану воєводи и комисарам. Лакаете менё Шведами,—и ти

мои будуть. Хоч бы их було пять сот и шисть сот тысяч, не переможуть руськои,

запорозький и татарської! СИЛЫ. Иди ж с тим, що завтра буде справа и росправа*.

23 (13) февраля поехали коммиссары к Хмелю на третье заседание. Кисель даже

плакал перед ним, представляя, что он не только Лядкую и Литовскую, но и Русскую

Землю, и веру, и святые церкви хочет отдать язычникам. Хмельницкий, выслушав его

до конца, отвечал то же, что вчера, с такою прибавкой;

„Шкода говорити много. Як шукали менё Потодьки за Днипром, тогди був час

трактувати зо мною. По жовтовбдзький и Корсунський играсци—був час. Пид

Пилявцями и Костянтиновымъ— був. На останов, пид Замостим и як ийшов я вид

Замостя шисть тёжпивъ—був. Тепёр уже часу нема. Доказав я, чего й не думав з разу;

докажу й далий, що" задумав: вьибъю из ляцькои неволи ввесь Руський народ; а що

перше воював за мою шкоду й кривду, до тепёр воювати му за нашу православну виру.

Поможе мени в тому вся руська чернь по Люблин и Кракив. Не видступлю ii: бо то

наша рука правиця. Ащоб вы не знесли ии та не вдарили на козакив, буде в мене

двисти, триста тысяч своих, та й уся Орда при тому. Токай-бей поблизу мене, на

Саврани, мий брат, моя душа, единый сокил на свити. Готов учинити зараз що схочу.

Вична з ним наша козацька приязнь; увесь свит ии не розирве. За гряницю не дийду,

шабли на Турки й Татары не пидийму. Доволи маю на Вкраини й Подоли, а тепёр и на

Волы ни. Досить выгоды, досыть достатку я пожитку в земли и князтви моим по Львив,

Холм и Галич. А ставши над Вислою, скажу далыним Ляхам: „„Седите й мовчите,

Ляхйаа! И дукив и князив туды зажену. А коли будуть и за Вислою брыкати, знайду их

там пёвно. Не встбить у мене нога ни одного князя и шляхётки в Украйни. А коли

захоче хлиба который з наймёнших, нехай буде послушный Запорозькому Вийську, а на

короля не брыкаек.

Полковники вторили завзятой импровизации своего гетмана. Одип из них,

Яшевский, сказал выразительно:

„Минули вже ти часы, що нас Ляхи сидлали. Над нашими людьми, християнами,

брали вони гору драгунами, Тепер не боимось их. Дознались мы пид Пилявцями: не

оньии се Ляхове, що перед тым бували. Турки, Москву, Татары й Нимци бивали:

неЗамойськи, Жовковськи, Ходкбвичи, Хмелёцьки, Конецьпбльски, и Тхоршёвсъки,

Заиончкбвськи,—дитвора в зализо повбирана. Померли видъ

т. и,

362

страху, скоро нас побачили, та й повтёкали, хоч Татар не було з разу в сёреду билып

3.000. Колйб их пидождали до пятници, до б ни единый Лях живдём не втик до

Львова*.

„На сю войну* (продолжал Хмельницкий) „благословив менё патриарха в Києви;

дав мепи з моёю жипкою шлюб, с переступив моих менё розгришив и причастив, хоч я

й не сповидавсь, и звенив мени вовчати Ляхив. Як же мени ёго не слухати, такого

великого старшего, головы нашои и го'стя любого? Оцё же я вже обослав полки, щоб

кормили кони и були готови в дорогу без возив, без арматы. Знайду я те все в Ляхив. А

который бы козак узяв на войну воза, велю ёму шию вризати. Не визьму й сам ни

одного с собою, хиба юки та саквы*.

„Долго об этом говорило* (пишет Мясковский) „бешеное чудовище со всею

фурией,—до того, что вскакивал с лавы, рвал на себе чуприну, бил ногами в землю.

Мы, слушая, оцепенели. Наши рации и персвазии, чтоб он вспомнил о Боге, о короле п,

наконец, о том, какой будет конец таких дел и поступков, чтобы дал место разуму,

умерил свою завзятосте,—ничто не помогло*.

На пункт о чпсле реестровых Козаков, чтоб их было 12, а то и 15 тысяч,

Хмельницкий отвечал: „На що писати стилько й стилько? Не стане силы, буде й 100

тысяч, буде стилько, скилько я схочу*.

После таких приятельских бесед, такой вкусной сессии и скверного обеда (пишет

Мясковский), разошлись мы по квартирам, отчаявшись в трактатах, в примирении, в

своей безопасности и в выдаче пленных. Стали мы стараться, как бы вывезти

несчастным и выбраться самим. По ночам собирались мы на свет и рассуждали,

отпустит ли нас Хмельницкий, иля же отошлет на Кодак, ограбивши (spoliatos)*.

В тот же день отправил Хмельницкий, перед глазами коммиссаров, венгерского

посла, наградив его и послов Ракочию трои парадных копей и несколько пар

самопалов. Но посол, по словам Мясковского, уехал недовольный, и 'высказал

полатыни приведенное выше мнение свое о козаках.

На другой день, 24 (14) февраля, коммиссары просили Хмельниц• кого об „отправе*

и о пленниках. Одни из этих пленников были взяты на Кодаке, при осаде крепости

Конецпольсвого, с клятвенным обещанием (какое дал в Боровице и Кисель) возвратить

им свободу, другие в Баре, на таких же условиях капитуляции. В числе последних был

сын коронного гетмана, Андрей. Сперва

36В

Хмельницкий обещал освободить их, но потом переменил решение, и когда

коммпссары говорили сму, что это королевские слуги, рукодайные дворяне короля, он

отвечал: „Се рич завоёвана: нехай король не здивує*. Кисель представлял ему долг

королевского подданного и слуги, долг воина, получившего от своего государя булаву и

знамя, представлял забывая Боровицу, что эти пленники взяты не саблею, не на боевом

поле, а условиями и трактатами. „Шкода про те говорити* (отвечал Хмельницкий). „Се

мени Бог дав. Пущу тогди, як не буде ниякои зачепки на войну з Литвы и вид Ляхив.

Нехай пидожде тут Потоцький брата свого, каменецького старосту, що мени Бар, моё

власне мисто, заихав, а в моим Пододю кров християнська ллёцце. Звенив я нолши

тудьи рушити и живого мени привезти*.

В ответ па это, коммиссары припомнили Хмельницкому, что в Киеве теперь

христианская кровь без випы льется ручьями и течет в Днепр. Одних Ляхов топят,

других тирански рубят; избивают шляхту обоих полов, детей, духовных, ограбив и

опустошив последние костелы. „Ищут Ляхов под землею* (говорил Кисель), „и все это

—за приводом брацлавекого полковника Нечая, который говорит, что ему дан такой

наказ от вашей милости*.

„Не велив я невишшха людёй побивати* (оправдывался Хмельницкий) „тилько тих,

що не хоче до нас пристати, або на нашу виру христитись. Моя воля там порядкувати: я

воивода киевсышй. Се дав мени Бог через мою шаблю, а проиншетакё шкода

говорити*.

Кто бы ни был так-называемый в Переяславле московский посол, только все эти

сцены происходили, можно сказать, перед его глазами. Уничижив перед этим

таинственным лицом и короля и коммиссаров, Хмельницкий отпустил его из

Переяслава так, что паны не видели его „отправы* и не могли сказать о ней в

оффициальном дневнике посольства ничего кроме четырех слов: „отправлял без нас

московского посла (odprawowaи bez nas Posиa Moskiewskiego), прибавив к этому, что

оп „уехал перед самым вечером (odjechaи przed samym wieczorem)*. Панам не удалось

никоим образом разведать ни об имени посла, ни о его беседах с гетманом, хотя и

писали они в оффициальном дневнике своем, что он просил „чрез пословъ* о свидании

с Киселем (lubo и Poseи їyczyи sobie tego i prosiи do przez Posиy). *) Но у Козаковъ

*) Этими послами, т.-е. посланцами, могли быть козаки, удившие в панских

карманах талеры.

364

ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССП ОТ ПОЛЫПиИ.

застали они, по своем приезде, такую молву,—что московский царь спрашивал у

Хмельницкого: действительно ли он поднял войну из-за одной веры? Конфиденты

Хмельницкого не чуждались подарков, как и панские: „Любят голубчики взять (lubi№

nieboїкta wzi№sж)*писал Кисельо козаках, подкупая их еще в Павлюковщину. От них

коммиесары слышали да заключали нз слов и самого Хмельницкого (z liowory jego i

konfidentуw jego sиyszeliњmy), что московский царь сожалел о междоусобной брани в

Речи Ииосиолитой, и увещевал Хмельницкого остановиться в своем задоре, не

проливать больше христианской крови, не истреблять подданных своего государя,

причем давал ему понять, что желает остаться „любовнымъ* братом короля, брата

своего, и станет на более справедливой стороне со всею своею силой.

Сообщая такия успокоительные вести, действительные или мнимые конфиденты

Хмельницкого могли повторять содержание миротворного письма, посланного царем в

табор Хмельницкого чрез Василия Михайлова. В этом удостоверяет нас то

обстоятельство, что Хмельницкий весьма выразительно хвалился вечною козацкою

дружбой с Татарами, которой не разорвет и весь свет; что он ревел о своем княжестве

по Львов, Холм и Галич; что величал себя едтовладтком и самодержцем русским, а

Токай-бея называл братом своим, точно в ответ на заявление царя о любовном братстве

с королем. Многозначительно для нас и то обстоятельство, что в завзятых орациях

Еозацкого Батька имя Москвы и Московского царя не было произнесено ни разу, тогда

как из отправы венгерского посла сделал он такую бурную манифестацию.

Подделанное Хмельницким, как это очевидно, царское посольство в Переяславе

украинские патриоты представляют поклонением славе Хмельницкого. Но и Михайлов

с миротворным письмом своим в козацком таборе, и Уиковский с милостивой грамотой

в Чигирине—являются перед нами людьми, дакидывающими на дикого степного коня

узду; а бешенство Хмельницкого говорит нам, как этот конь чуял, что от опытной и

сильной в обуздыванье руки уйти ему трудно.

Может быть, внушения таких людей, как Михайлов и Унковский,—а такие люди

могли беседовать с Хмельницким и без посольства,—может быть, их беседы,

проникнутые чувством политической степенности, я были причиною бешенства

Хмельницкого. Не того домогался он от Восточного Царя. Лях по воспитанию,

'365

Татарин по козацкому быту, он разумел московского самодержца чем-то в роде царя

перекопского. В первом письме своем счастливый бунтовщик и титуловал его, как бы

какого хана. Видя теперь, что московское християнство представляет не то, чем оно

было у Козаков, Хмельницкий и боялся своих единоверцев, и злился на них, а бедные

Ляхи отвечали перед ним за все.

25 (15) февраля, на просьбу коммиссаров об отдраве, он отвечал, что другой

отправы не будет, кроме ответного письма. Не хотел дать ни другого „скрипта", ни

продлить перемирия. Наконец, по усиленным просьбам Киселя, велел составить

перемирные статьи и, вероятно, во внимание к московскому царю, выдвинул в этих

статьях на первый план интересы церковные. Он соглашался приостановить войну на

следующих условиях:

Унии в Киевском воеводстве не быть нигде, ниже имени её (nec nomen ipsius).

Киевскому митрополиту дать место в сенате.

Киевский воевода и киевский каштелян должны быть религии греческой.

Римские костелы, которые обращены в ничто и трупы из гробов

повыброшены, ксендзы побиты, потоплены, должны оставаться так, как они есть

теперь.

Исключаются иезуиты, которые причиною всего замешательства.

Князь Вишневецкий, яко author второй войны, никоим способом не будет

коронным гетманом; иначе—я жить с ним и пустить в Украину пе хочу.

Окончание коммиссии на составление реестров отложить до весны, до

Зеленых Свят русских, до первой травы, над рекой Русавою, чего теперь не могло быть

по отдаленности полков и по причине голода.

Коммиссаров только два.

До тех пор коронные и литовские войска не будут входить в Киевское

воеводство по реки Горынь и Пришеть, а от Подольского и Брацлавскаго—по Каменец.

10.

Так же и войска запорожские за эти реки переходить не будут.

11.

Всех пленников обещаю на той коммиссии выдать, только чтобы так же был

выдан тогда Чаплинский.

Королевские коммиссары не приняли было этих условий. Они подали

Хмельницкому свой проект перемирия, в котором домогались, чтобы коронные войска

могли ходить но реки Случ, по Бар,

366

Винницу, Заслав. Но Хмельницкий перечеркнул их пункты н велел им готовиться в

дорогу с одним ответным письмом его и с вызовом на войну.

„Согласились мы и на такое перемирие* (иисал Мясковский), „лишь бы вырваться

из тираиских рук и предостеречь короля и Речь Посполитую, да чтобы этим

ненадежным перемирием задержать Хмельницкого у Днепра и вырвать у него

пленниковъ*. Даже и для того, чтобы задержать Хмельницкого у Днепра, не предлагали

и не могли предлагать ему королевские послы ни Чигирина с четырьмя другими

городами, ни киевского воеводства; не было речи и о „границах Белой Руси, „как

владели благочестивые великие князья*, чем хвалился он через месяц в Чигирине

царскому дворянину Унковскому *).

Коммиссары посулили по 100 червонцев главным полковникам за содействие в

освобождении пленников. Они были тайком у войскового обозного, Чорноты, пробуя

подкупить „жестокого тирана*, как назван Чорнота в дневнике, и достойно замечания,

что даже в этом щекотливом и опасном случае не могли обойтись без своих гувернеров:

они взяли с собой ксендза Лентовского,— того самого, которого Вешняк едва не ударил

булавой за весьма осторожное замечание. Козаки даже православных попов не

допускали в свои коши и рады: тем более было противно им совещание с попами

католическими. Не понимали этого паны, проведя столько веков на попечении

римского духовенства, и потому крайне дивились ответу „жестокого тирана*. Кисель

отдавал ему даже свое

*) Основываясь на этой лжи, исторический журнал „Киевская Старина* (1887 г.,

август, стр. 735) проповедует: „Речь, достойная великого патриота, каким был

Хмельницкий! Он как будто вовсе забыл о причинах, побудивших его поднять козацкое

восстание; он вовсе не думает о своих личных интересах, даже благополучие всего

войска запорожского не составляет цели его действий.—Цель эта выше, шире! Он

мечтает восстановления (sic) Руси в тех границах, как она была щи великих князьяхъи

(курсив журнала), „он смотрит на войско запорожское, как на неразрывную часть

целаго—Великой Руси, к которой он поэтому всеми силами души стремится.' Велика

козацкая душа! Странным даже представляется, что у простого козака могла явиться

такая идея,—'идея, о которой Москва, преследуя свои узкие интересы, не имела

никакого представления. Не могло не казаться обидным Хмельницкому, что Москва не

хочет понять его великой идеи, не имеет мужества рискнуть побороться за свои

старинные земли, тогда как он, отказываясь от лично выгодных условий мира,

стремится осуществить эту идею*.

367

столовое серебро, которое ценил в 24.000 злотых. Другие коммиссары также не

жалели „своих мешковъ". Но козак отвергнул (sprevit) все это, и отвечал: „Не пийду до

гетьмана: бо не здужаю: пили всю пич из гетьманом. Вин буде в мене тута. Але ж не

радив я ёму и не раджу пускати пташбк из клитки. Та й вы сами, коли б я не нездужав,

ие знаю, як бы влизнули".

.Тогда коммиссары отправились к Хмельницкому „трактовать окончательно

(ultimarie), просить со слезами (cum lacrymis)". Кисель, воображая, что знает

чувствительные струны козацкого сердца, заперся с гетманом и провел часа полтора в

убеждениях. „Ничто не помогало (nihil profuit)".

К ужасу коммиссаров ночью с 25 на 26 февраля весь город был оцеплен стражею:

козаки боялись, чтоб коммиссары не ушли и не увезли пленников. Пойманных на улице

тошгли. Топили особенно кодацких драгун, прикованных к пушкам: их подозревали в

заговоре. Один шляхтич, Шимкевич, усердствовавший Киселю, погиб за то, что

спросил о „поташе Пана Хорунжаго", своего господина. Коммиссары и их челядь

провели ночь без сна. Коммиссарским конвойным ие дозволялось и взглянуть на

козацкую армату, а кто к пей приближался, тех жестоко били.

На рассвете коммиссары начали сбираться в дорогу, п лишь только настал день,

послали к Хмельницкому сказать, что желают откланяться. Он обещал сам быть к ним,

а потом переменил свое слово для сохранения достоинства (z powagi), Коммиссары

пошли к Хмельницкому; по Кисель так заболел хирагрой и подагрой, что его везли в

санях и не поднимали в светлицу. Сели они с Хмельницким на подворье, которое было

заперто от натиска шумевшего поспольства. Перед ними стояли полуживые пленники.

Паны, перепробовав напрасно все средства к их освобождению, просили теперь

отослать несчастных к Татарам.

Хмельницкий отдал Киселю подписанные им пункты, два письма, одно к королю,

другое к канцлеру, и подарил ему серого мерина да мешок с 500 или 600 червопых

злотых, которые Ки« сел отдал тут же плеппикам, в виде „отъезднаго". Еще однажды

коммиссары просили Хмельницкого освободить их, а пленники пали ему в поги с

горькими слезами (sami nieboїкta pokornie do nуg upadli i krwawe niemal иzy toczyli). Но

просьбы и слезы приводили Хмельницкого только в ярость. Он обратился к Андрею

Потоцкому и сказал:

368

„Для того ще подержу тебе, що, коли твий брат заихав мий город Бар, дак посаджу

ёго на тьику перед мистом, а тебе тут же в мисти, та й дивитесь один па ’дного*.

„Хорошо его утешил жестокий тиран! * (пишет Мясковский). „Задрожали шкуры на

панах Конецпольском, Гродзицком, Гарпецком, Латинском и других, даже на самих нас.

Уже две почи летали голоса черни по городу: „„Повбивати сих коммиссарив, або

облупити тай одисдати на Кодакъ**! Весь город и козаки были под оружием (in armis),

а пан гетманъ—никогда в трезволгь виде (nigdy dobrze trzeџwy)*.

Когда Кисель напомнил Хмельницкому о перемирии до святок, об успокоении

Волыни и Подолии, он сказал: „Не знаю, як воно буде, коли' не вдовольняцця

двадцятьма або триццятьма тысячами лейстрового вийська та удильным, одризнйм

своим кш'изтвом. Побачимо. А з тим бувайте здорови*!

Полковники проводили коммпссаров за город: иначе ™ пх бы не выпустили без

грабежа, а, может быть, п без побоев.

Глава XX.

Возвращение панских миротворцев из Переяслава.—Встреча Русичей

гражданственных с Русичами одичалыми.—Перевес чувства народной мести над

правдою фактов.—Два противоположные способа государственного

самосохранения,Борьба государственного права с козацкой вольницей.—Козацкий

поход па панов 1649 года.

О положении панского общества в это бедственное время можно судить по тому

обстоятельству, что иссреди самих посетителей Переяслава несколько человек

перебежало к козакам. Даже некоторые шляхтянки и служебные панны из штата

супруги Киселя предпочли остаться в козацком царстве. В числе неребежчпков, были

подкуплены Хмельницким или переманены обещаниями—пожилой шляхтич, слуга

самого Киселя, какой-то Соболь, хорошо знавший положение панской республики, и

Литвин пан Ермолович, перед которым паны не скрывались в своих совещаниях,

Хмельницкого окружали и такие перебежчики, как паволочский войт, предавший

козакам своего державця. Мы видели, какую важную роль играл он в церемониале

приема царского посланника Унковского. Эти люди сильно вредили теперь бывшим

господам своим, становясь, если не юридически, то фактически на их места в

обладании краем.

Но и сами козаки были прошпигованы предательством, так что не знали, на кого из

своих сообщников можно полагаться в слове и в деле. Этим объясняется, почему вся

козацкая столица была в тревоге по случаю выезда коммиссаров с их малочисленным

почтом. Около сотни пленников, содержавшихся в Переяславе, получили возможность

переодеться в панскую ливрею и выбраться благополучно, в толпе челяди, из логова

Козацкого Батька, в том числе даже несколько офицеров князя Вишневецкого и

несколько десятков козацких драгун. Несмотря на приков к пушкам и на побои за

приближение к армате, козацкие стражи, как видим, входили в сделку со стрегомыми, и

достойные детушки обманывали достойного батюшку исправно.

т. п.

370

Во все пребывание в гостях у Хмельницкого, королевские коммиссары не видали

его трезвым. Окружавший гетмана штат был также собранием грубых пьяниц не лучше

и не хуже тех, которых русские люди видали в последствии вокруг Стеньки Разина и

Емельки Пугачова. Древний наш Переяслав, сделавшийся козацкою столицею, являл

подобие разбойницкого притона. Среди обилия дорогих одежд, вещей, напитков,

лошадей и всего того, что пришло сюда путем набега на культурников, местные

продукты были так дороги, что коммиссары за мерку овса платили 16 злотых, а за

вязанку сена по 2 талера. Шестьсот собственных лошадей Хмельницкого бродило за

городом, добывая себе траву из-под снега, и множество козацких кляч падало от голода

по улицам. Замок, бывший до бунта местом городского и земского суда для всей

Переяславщины, стоял в безобразных развалинах, так точно, как и школа высших наук,

иезуитский коллегиум с его костелом. Разбитые гроба и поруганные остатки

заслуженных в государстве людей, валяясь кругом, представляли еще более дикое

зрелище. Такая обстановка соответствовала ночным попойкам украинского Макбета с

его вещуньями-ведъмами. Она бросала мрачную тень на судьбу землевладельцев,

очутившихся чужими среди народа, который они созвали на воли да па слободы,

который они устроили хозяйственно и защитили от мусульманского пленения, которого

родную землю они сделали „Землею Христианскою® не только по знамению креста, но

и по праву меча. И папский Рим, разделивший наших Русичей на ся ради своего

господства, не давал теперь панам нити для выхода из этой гибельной борьбы с

козаками, из этого лабиринта взаимных кривд и незабываемых ругательств.

Путь королевских коымиссаров от границы удельного козацкого княжества до его

правоправящего центра был преисполнен таких лишений, что часто нельзя было

достать не только зерна для лошадей, но даже и соломы. Голодные среди плодородной

земли мужики дополняли горечь хозяйливых путников своими грубыми выходками.

Миролюбивый Кисель, при всем своем православничестве, представлялся даже

собственным подданным паном Ляхом, а это значило таким вредоноснымзверем, что

они тотчас бы его убили, когда бы не конвой. Ревнивая пропаганда против Ляхов,

гонителей „христианской веры*, распространяемая невежественными в своей нищете

попами да монахами среди невежественной черни, слилась в темных умах с понятием о

притеснителях вообще,— и „благочестивые* паны были у них одно и то же с панами

злочести-

371

выми. Опустошители панских имений, козаки вопияли, что „паны пустошат

Украину", и люди, доведенные руинниками1 до голода, верили, что голод стался не от

кого другого, как от тех же панов, которым теперь оставалось только идти по миру.

Украина, покинутая бегущими помещиками в виде полной чаши, привлекавшая сотни

тысяч выходцев из осад старинных баснословною роскошью крестьянского быта,

представляла бедствующим коммиссарам повторение Батыева нашествия. Об

исчезнувших панских хозяйствах говорили в ней только виднеющиеся на „кучугурахъ"

печища да обгорелые деревья, а мужицкому хозяйству не давали процветать

истребители панскаго—козаки и Татары. Зато про „козацкую славу" гремели в каждом

кабаке песни, уподоблявшие панскую колонизацию древних пустынь египетской

работе.

Каково было на душе у православной иерархии под протекцией и караулом нового

Моисея, видно из того, что киевский митрополит и архимандрит Киевопечерской

Лавры выехали за 20 верст от Киева „для секретной беседы" с Адамом Киселем. Не

взирая на мирный характер коммиссарского похода, козаки не только не позволили

королевским сановникам проехать через Киев, но взя * ли с них и на окольной дороге

окуп. В Хвасгове коммиссары ехали мимо валявшихся шляхетских трупов обоего нола.

В Киеве, как объяснил сам Хмельницкий, избивали безоружных людей за то, что не

хотели участвовать в козатчияе, или же за то, что отказывались „креститься на нашу

веру". Голод, грабеж, разбой и инквизиция: вот что представила далеким путникам с их

приорами да гвардианами страна, прослывшая благословенным краем в государстве!

Обратный поход искателей мира был еще печальнее. Они должны были но старому

миновать Киев, но для каких-то сношений с митрополитом отрядили небольшую

партию, которая, не въезжая в жилой город Подол, отдала поклон митрополиту в

Старом Киеве, у Св. Софии, окруженной древними развалинами. „Сведав о насъ"

(говорит коммиесарекий дневник), „шляхтянки и убогая католическая чернь (misera

plebs catholica) рвались к нам н догоняли нас ши дороге, кто как мог. Некоторые бежали

и пешком по глубокому снегу, зарослями и байраками, в Белогородку. За ними гнались

козаки и многих настигали. Возвращая этих несчастных всиять, ободрали до нага, били

н тут же топили, так что и мы были не безопасны, из-за наших католиковъ".

372

Подвигаясь далее обратным путем, королевские коммиссэры наткнулись на новую

беду. Козаки и Татары заходили, на перерез дороги, к Звяглю, чтоб их ограбить.

Пришлось делать большие упряжки, бросая на дороге изнемогших лошадей. Наконец

явилась к ним выручка. Не доезжая до^Корца, были они встречены князем Корецким,

который выехал к ним в поле в несколько сот коней, оставивши в городе до иетырех

тысяч ненадежных подданных.

Здесь опять вспомним, для характеристики времени и страны, что изо всех местных

землевладельцев один Корецкий имел столько духа и сноровки, чтобы вернуться на

свое руйновище и жить в опустошенном замке своем. Он сделал первую из

многократных попытокъ—возобновить былой компромисс, в котором, по переходе

нашем из-под Кипчакской Орды под орду литовскую, а потом под панованье польское,

—состояли здесь крупные и мелкие землевладельцы с рукодайными своими слугами, с

мещанами, козаками, всеми вообще „служебниками* и сельскою чернью. Но всякий

компромисс был бесполезен там, где одни не признавали фактически над собой закона,

а другие не хотели знать ничего, кроме жизни на чужой счет, без всякого возмездия

собственников и без всякой заботливости о трудящихся. Строго судили козаки панов за

их действительные и мнимые кривды, но, принявшись за папское дело сами,

„напроказили вдвое хуже*, и кончили свое панованье тем, что сдали край потомкам

истребленной ими шляхты в виде голодной пустыни, которую собственные их потомки

опять были принуждены обрабатывать панским плугом. Но ото произошло через 120

лет взаимной резни и всевозможных преступлений с обеих сторон. Возвратимся в XVII

век.

Как ни беспомощна была панская республика в виду республики козацкой, но паны,

по наследственной дрессировке своей у иезуитов, продолжали их темное и губительное

дело, воображая свои уловки спасительными. Это видно из их тайных бесед с

питомцем созданного полыцнзною митрополита-магната. бесполезны были для них

уроки, полученные ими в зрелище повсеместного разорения костелов и иезуитских

школ заодно с панскими замками, и крайне вредоносно было вмешательство римского

духовенства между борющихся шляхтичей плуга, землевладельцев, и шляхтичей меча,

Козаков. Не видя проку в руководительстве своих наставников ни среди боевых обозов,

ни в мирных посольствах и переговорах, они тем не менее остались при своих римских

воззренияхъ

37В

до конца и по конце политического существования Польши, как добыча ксендзов,

завоеванная многовековыми подвигами ксендзовства и всего, что соединено с этим

словом. Поэтому история смутного времени, порожденного в Речи Посполитой

Польской прежде всего и больше всего римскою политикой, — для нас, пострадавших

от этой политики много, должна быть столь же интересна, как и все то, что мы видим

теперь в остатках польской политической системы.

Когда королевские коммиссары достигли обильной некогда напитками и всяким

угощением Рощи, панская болезнь Адама Киселя усилилась до такой степени* что его

„вносили в пекарню и выносили на саняхъ". В Гоще было тревожно, как и всюду от

Случи до Горыни. За два дня* перед приездом Киселя (3 марта), 5.000 гультаев-

хмельничан вторгнулись перед рассветом в город Острог и „насекли до 400 мещан

(даже Руси) и Жидов, а город ограбили. Из шляхты погибло только двое. Приспевшая

из Межирича надворная хоругвь князя Заславского вытеснила гайдамак из города и

положила на месте до 150 человек. Этот набег сделал по собственной воле Звягельский

полковник, кугтер *) Тиша, ища в Остроге папа Вонсовского, бывшего Звягельского

старосты, подобно тому, как некогда Греикович искал своего врага в Межигорье.

Положение миротворцев сделалось отчаянным. Несмотря на то, что конвойным

жолнерам не вышел еще срок наемной службы, они не хотели остаться при пане

воеводе в Роще, для защиты его убежища от гайдамацких набегов. Очевидно, что дело

козацкое находили они более верным, чем панское. Неизвестно, как уладили свою

оборону коммиссары, но оставленное ими позади еебя зрелище козако-гайдаматчины

ужасало их.

„Вся чернь" (писал Мясковский) „вооружается, полюбив свободу от работ и

податков и не желая на веки иметь панов. Хмельницкий велел вербовать Козаков по

всем городам, местечкам и селам, кормить лошадей, и зазваигше таким образом в

козаки берут, бьют, грабят. Но далеко большая часть простонародья молит Bora о мире

и мести над Хмельницким и своевольниками. (Носится слух, что) Хмельницкий чует

близкую смерть (niedиugo sobie їyж wrуїy). Зарыл в Чигиршие бочек 15 серебра. Там же

у него 130 турецких коней и 24 скрини дорогой одежды.

*) Ktirschncr, скорняк.

374

Пилявецкой добычи полна Украина. Больше всего покупает ее Москва в Киеве и по

ярмаркам в других городах. Серебряные тарелки продавались по талеру и дешевле.

Один киевский мещанин купил за 100 талеров такой мешок серебра, что мужик едва

мог нести. Жена полковника Тиши, кушнерка, угощала в Звягле посланцов пана

воеводы на серебре, за богато накрытым столом, и бранила Хмельницкого (иaj№

Chmielnickiemu), что не так великолепно (splendide) живет, „„колиї Бог дав уеёго

много"".. Нашим продавать серебра козаки не хотели. Даже лошадей запретил гетман

продавать намъ".

В силу перемещения богатства и всяких вольностей из панской республики в

козацкую, сотниками гультаев и гайдамаков делались весьма часто шляхтичи, даже с

такими фамилиями, как процветающие в Киевском Полесье доныне Горностаи. О

Хмельницком ходили такие слухи, что хоть бы и хотел он мириться с панами, то не

может: чернь остервенилась до того, что решилась истребить шляхту, или же сама

погибнуть. Татары готовились к новому нашествию, в помощь козакам. К

Хмельницкому являлись они даже пешком из Крыма и Буджаков, и Хмельницкий

снабжал их тотчас лошадьми и оружием. Не только ежемесячно, но и еженедельно

(говорила молва) посылает он послов к хану с зазывом на войну и просит его не давать

свободы ниодному пленнику. „Ты-мол хочешь их выпустить, а я хочу их выгубить, чтоб

ниодного Ляха не было на свете". Даже днестровские побережники, славные в

шляхетских походах против Буджацких Татар, теперь делались „разбойниками", как

уведомляли один другого паны.

Каковы были отношения Хмельницкого с Татарами, и что заставило его

приостановиться с „кончанием Ляховъ", открывает нам следующее письмо его к

первому соправителю хана—султап-галге:

„Ясновельможный, милостивый пан султан-галга крымский, наш милостивый пан и

добродей!

„Доброго здоровья и всяких счастливых помыслов со всем предостошшм

рыцарством вашей царской милости, низкий поклон отдавая, желаем пользоваться им

на многие лета.

,3а труд, который ваша царская милость благоволили подъял для нас, нижайших

своих слуг, много и униженно благодарим, и, пока живы, мы и дети наши, за столь

милостиво оказанное нам благоволение готовы отслуживать. Однакож, во время

бытности вашей царской милости, был бы я рад, когда бы мы этого неприятеля нашего,

победив, уничтожили до остатка; только ваша царская

375

милость сами видели, что войско было крайне отягчено (добычею), и я уже тем

удовольствовался. Но, как они издавна привыкли жить неправдою, так и теперь на нас

наступают своею силою, вознамерившись уничтожить нас, в чем им, Господи Боже, не

помоги, и на Крым хотят идти. Мы имеем верную о том весть от его милости

венгерского короля, который предостерегает нас и ваших милостей, наших милостивых

панов, что и Шведов на нас и на весь Крым вербуют... Умилосердись, умилосердись,

милостивый пан, чтобы мы не дали этим нашим неприятелям распространиться. И

вторично, и третично просим: ибо множество Християнства нашего, душ невинных,

вырезали бы. Умилосердись ваша царская милость: как начал с начала, так ы до конца

благоволи нас оборонять*...

Татарское милосердие к беспощадным руинникам грозило Шляхетскому Народу

тем большими иесчастиями, что у него был теперь такой король, который помог

Хмельницкому отстранить от гетманства единственно страшного для него человека.

Если у Киселя было хоть немного прямой любви к отечеству, то он, хворая в Гоще над

Горынью, должен был бы на досуге понять, какую нелепую и злотворную играл он

роль в качестве миротворца. Товарищ его по коммиссии, Мясковский, из Млыновцев

под Русским Зборовом, от 28 (18) апреля, уведомлял краковского бискупа, Гембицкого,

что хап дал упросить себя Хмельницкому (dal siк Chmielnickiemu uprosiж); что

посылает впереди себя крымских собак (ogarуw krymskich) и сам садится на коня.

„Никогда не были мы ближе к последней гибели* (писал он), „как ныне, в несчастном

будущем мае. Это будет октава и года и месяца, еще горшая прошлогодней,

Желтоводского и Корсунского погрома. Никакой спасительной надежды нет; из

Варшавы ничего утешительного......

Уже из Каменца бежит все живое; кто уходит в Венгрию, кто— куда можетъ*.

Теперь Кисель знал, что такое Хмельницкий. Оправясь в Гоще от своей хирагры,

под гул наступающей грозы оп уведомил Козацкого Батька приятельски о своем

расстроенном здоровье и, вместе с другими коммиссарами, просил об окончании

коммиссии, по сделал это для того, чтобы маскировать папские приготовления к войне.

Хмельницкий видел папа воеводу насквозь, и писал к нему из Чигирина, от 13 (23) мая

так нежно, как писал бы мурлыкакот к неосторожной мыши, желая удержать ее по сю

сторону подполья:

376

„За письменное навещение благодарю ваших милостей панов и приверженным

сердцем желаю радоваться, видя вашмость-пана в добром здоровье. Что же касается

окончания коммиссии, то всеми силами (totius viribus) стараюсь, чтобы она, согласно

нашему условию, получила конец. Одно только всех нас очень удивляет, что в Короне и

в Литве собраны весьма великия войска. Это тревожит все наше Запорожское Войско

Оно опасается, чтобы—от чего сохрани Господи Боже—не так желали кончить

коммиссию, как в прошлом году: тут про мир, а тут совсем про другое думали.

Однакож, я, будучи другого мнения, обослал всех полковников, чтобы посоветоваться,

где бы всего безопаснее можно было отправить коммиссию. Когда между собой

постановим, я не замедлю дать знать вашим милостям как можно скорее днем и ночью.

Л вашмость-пан и их милости паны, с своей стороны благоволите задержать жолнеров,

чтоб не давали повода к разорванию этой коммиссии, которая будет, даст Господь Бог,

отправляться*.

Но 22 (12) мая мозырский подкоморий, Федор Михаил Обухович, писал литовскому

подканцлеру, Льву Сопиге, что Кисель ретировался уже из Гощи за Горыпь, имея явные

доказательства враждебности Хмельницкого (operla hostilitatis argumenta), так как он ни

королевского посла Смяровского не хочет оттуда выпустить, ни на письма о коммиссии

не отвечает. „Отовсюду также* (писал Обухович) „сыплются толпы взбунтованного

поспольства и наполняют весь тракт между Горыпыо и Случью, а сам author et dux

этого подвига наступает главною купою, окружепный огромными ордами*.

Через три дня сам Адам Кисель уведомлял коронного канцлера,—что видел

неприятеля собственными глазами; что Хмельницкий был бы рад поймать его в свои

руки; что потому пишет к нему (Киселю) штучно, и что теперь уже нет надежды па

трактаты (juї nulla spes tralitatуw). Так поумнел наш Свентольдич, умудренный поздним

опытом.

Он отписал Хмельницкому дружески (bona verba), как будто ничего не подозревает,

и едва двинулся из-под Гощи, в ту же минуту 600 хмельничан вступило в местечко, а

ночевало в нем 1.500. Прискакавший от Смяровского в Тайкуры козак перебежчик

(transfuga), по фамилии шляхтич, объявил, что „запорожский Макиавелли* отобрал у

королевского посла и его челяди лошадей и держит всех их под стражею до приезда

коммиссаров: тогда их выпустит, а коммиссаров задержит. Он же уведомлял, что

377

юркий монах , Отец Ляшко, конфидент Киселя, очутился в татарской неволе.

Вместе с тем было донесено, что Хмельницкий заключил с Москвою тайный

договор. Основанием этому слуху послужила, без сомнения, милостивая грамота

царская, из которой Хмель ^ ницкий сделал умышленно тайну. Говорили также, будто

бы письмо Киселя в Москву было прислано к Хмельницкому из Москвы. Но гораздо

правдоподобнее, что он, перехватив письмо, делал из московского царя своего

сотоварища. Ему было нужно, чтобы московский царь, во мнении панов, был то же

самое, чт5 и крымский хан. О Киселе же наперсники Хмельницкого говорили

Унковскому,— что он отпущен из Переяслава с тем, что гетман и все Войско

Запорожское и вся Киевская Русь под властью польского короля и панов-рады быть не

хотят, и паны бы рады на Войско Запорожское и всю Русь не наступали и крови не

проливали; но Адам Кисель с таким условием в Польшу идти не решился, потому что,

отправляясь послом, хвалился Войско Запорожское на мир привести по-прежнему, и

теперь живет в своей маетности, в городе Гоще, а город этот принадлежит Войску

Запорожскому.

Каковы бы ни были виды московской политики на Русскую Землю, которая

ломалась в руках у Польши, по правительство московского царя должно'было смотреть

на Козаков не иначе, как и правительство короля польского; а Кунаков представил

своему государю польский взгляд на козатчину в следующих выражениях: „Великому

государю, его царскому величеству, своих (московских) украип годитца от такова

гультяйства оберечь, чтоб не вимкнулись и шкоды какие не учинили. А у Богдана

Хмедьницкого многие своевольные люди козаки, и гультяи, и Татаровя; и только им в

королевском панстве не удасца, и им де без хлеба не пробыть, и чаять их промыслу и

инудыѴ

Так говорили правительствующие паны царскому гонцу. Еоув виду того, что они

держали себя так гордо перед царским гонцом, Алексей Михайлович долго не отвечал

на привезенное ими 30 марта 1649 года благодарственное письмо Яна Казимира. Зная

все обстоятельства польской неурядицы и видя, какой „пожаръ* пылает внутри

польскорусских областей, Москва выжидала событий во всеоружии своих ратей,

обступивших польские границы.

В конце апреля появился в царской столице посол Хмельницкого, полковник Федор

Вешняк, тот самый, который так рыцарски вел себя за столом у гетмана. Несмотря на

название, т, и.

378

данное им заодно и ксендзам и попам, его сопровождали—игумен могилевского

Голдовского монастыря да „черный попъ" (т. е. иеромонах) Никифор. Этим лицам было

поручено ходатайствовать у царя, чрез посредство иерусалимского патриарха, Паисия,

о принятии Хмельницкого и его Козаков под высокую царскую руку.и о „пособии" в

войне с Поляками. „А роздилявшись де с Поляками" (докладывал Посольский Приказ),

„козаки обещали, для царского счастья, идти с Крымскими людьми на турского

салтана. А войска де черкаского с 40.000 человек да Татар с 400.000".

Но для царя не было тайною, что Хмельницкий отмерил уже Туркам Червенские

Города равноапостольного Владимира по самый Люблин. С этим опасным интриганом

надобно было вести себя крайне осторожно, не так, как этого желали бы наши киевские

ретрограды. Из его неверного положения вытекала для царского правительства двойная

забота: во-первых, чтобы, воюя Поляков с побратимами Татарами (которых сам он

показывал 400.000), пе очутился он в руках у мусульман со всем своим кочевьем; а во-

вторых, чтоб, отвергнутый царем, не обратил он, по старой козацкой памяти, на Москву

опустошителей своего род ного края.

Не получив никакого ответа чрез глядовского игумена, Хмельницкий написал, от 8

мая, новое письмо к царю Алексею Михайловичу. Он просил принять Запорожское

Войско „в свою милость и благословить своей рати на их (козацких) иаступцов и за

веру православную наступати". При этом выражал желание, чтобы московский

государь был над козаками царем и самодержцем, приняв их со всею Русью под свою

милость и оборону.

Письмо было представлено царю полковником Вепшяком, ко торый не упомянут в

прежнем докладе Посольского Приказа, и теперь из поповского провожатого сделался

самостоятельным послом: уловка, проделанная и Мужиловским. Этот грубый пьяница

получил от своего достойного гетмана наказ: „чтоб он с его царским величествомъ"

(точно Ян Коровчеико с крымским ханом) „изустно розговорил и всю истину

исповелъа.

Бывши в Переяславе, паны подхватили слух, что тонкая Москва (subtelna Moskwa)

приняла не совсем радушно и патриарха Паисия (male exceptus et habitus) за его

индульгенции в Украине. Тем несимпатичнее отнеслась она к анти-обычайиому

Вешняку.

Тяжела была в козацком вопросе роль царя Алексея Михайловича, столь величавого

в своих приемах, столь высоко ценившая го достойную обстановку царственности.Верх

русского общежития,

379

олицетворяемый москвичами, п самая низкая ступень его, изображаемая

запорожцами, сошлись волею исторических судеб, в общей работе русского

воссоединения, которую Москва производила сознательно еще в эпоху Великого

Собирателя Русской Земли, а козачество совершала бессознательно и под бунчуком

того, кто объявил себя русским единовладником и самодержцем. Из этой встречи

Русичей, просвещенных новою гражданственностью в удалении своем на Клязьму и

Москву, с другими Русичами, одичалыми в пустынях Калки и Днепра, надобно было

царскому правительству выйти с достоинством. Такие ведомые нам представители

Москвы, как У и конский и Кунаковъѵ не могли смотреть на козатчину иначе, как с

отвращением. Но, с другой стороны, воспитанные вне западного влияния, они чуяли в

грубиянах козаках древнее русское родство больше, нежели в малорусской шляхте,—

больше, чем даже в нашем начальствующем духовенстве, пропитанном так или иначе

антирусскою латинщиной.

В течение трех веков политического разобщения Руси, население литворусской

части её не переставало делиться на приверженцев забвенной русской старины и на

приверженцев прославляемого латинства, или же—протестантства. С каждым

поколением оставалось у нас меньше и меньше староверов, напоминавших собою

древнее наше единство с тем Русским Народом, который собрался в одно сильное тело

под спасительным единовластием Москвы. С каждым поколением, малорусское наше

староверство оседало из высших, богатых и порядочных слоев .общества в низшие,

убогие, по своему быту, ордынские; Это было оседание русской народности и

обычайности, русских сочувствий, русских отвращений.

Перед началом Хмельнитчины иноплеменник наш, Петр Могила, сроднил идеалы

нашей духовной аристократии с идеалами латинскими, и тем осадил у нас русский

элемент ниже прежнего. Представителями этого элемента в нашей интеллигенции,

таившейся в монастырях, сделались подобные Фшшповичу личности, остатки

подавленной мотляними партии Копинского, которые и по своему убожеству, и по

своему ничтожному положению в панском обществе, следили только издали, сквозь

туман своих предубеждений, за совершающимися в Малороссии событиями,

пробавлялись в политических делах только молвою прихожих богомольцев и, не видя

себе ни откуда поддержки, взирали на Козаков, как на борцов за веру, а на московского

царя—как на яоследпее убежище в безотрадной будущности.

880

Здесь церковь, разделенная с козачеством диаметрально противоположными

стремлениями, очутилась в таком точно опасном положении за свою верность древним

преданиям, в какое козаки были приведены своими посягательствами на права и

имущество производительных классов малорусского населения. Церковь, воздвигнутая

из своего упадка творцами знаменитого Советования о Благочестии, проповедывала

святое мученичество, родственное с мученичеством Гермогена и Филарета московских,

как единственный способ одолеть своих отступников, и в то же время, подвергшись

новому упадку в лице своих верховников, могилян, чаяла какого-то спасения от людей,

проливавших кровь,, как воду; а общество убийц и грабителей, верставших попов и

ксендзов под одну стать, хваталось кровавыми руками за её чистое знамя, лишь бы

выбраться из той беды, которая грозила ему за его неслыханные злодейства даже и в

момент его торжества над панами.

Вслед за посольством Хмельницкого пришло к царю и к московскому патриарху от

игумена Мгарского монастыря, Калистрата, с братиєю письмо, умоляющее царя

„принять его под крыла царства своего со всеми старцы и со всеми статки

монастырскими и. церковными В письме к царю Калистрат изображал положение дел в

Малороссии такими словами:

. „Нынешнего времени в Земле Лятцкой велие есть смятение и междоусобная рать

зельная, какова не была отдавна, и ныне все в отчаянии есмы и в страсе великом от

Ляхов, и еще преодолевают наших Козаков, ктому не мощно нам быти живым. И в

нынешний час перевозятся на сю сторону Днепра, Ляхи, Литва с Радивилом, шездесят

тысячей сказывают их быти“.

. В послании к московскому патриарху судьба малорусского православия

представлена еще в более мрачном виде:

„Ныне прииде время, еже бежати нам от лица луку сильных, глаголю же врагов

сущих нашея православные и благочестивые, с солнцем восходящие веры и церкви

нашея восточные апостольские ненавистников, хулников, гонителей, Ляхов, кои

отдавна изостршпа язык свой, яко меч остр, дыщуще на ны огнем ярости злопамятства,

кои пообладаша беша все благочестивые церкви российские и монастыри, всех нас, яко

8аплененных, под ся покориша. И се ныне, Божиим манием и попущением, оружие

приимше, пособием Божиим, войско наше православное козацкое Запорожское, не

терпяще преизлишних бед от Ляхов поносити, ополчившееся противу им сташа, еже

есть слышано, яко мимошедшего лета втори-

381

цею и третицею неизбежные Ляхи от наших побеждена быша; и се ныне сильнее

первого па наших вооружишась, и онех убо множество, насских же в малом числе

сочести. И сего ради боимся и зело ужасаемся, да не како безбожные Ляхи

преодолевают Козаков наших и месть сотворят злую над нами, безо всякого пощадения

и милосердия".

Посланцов Калистрата путивльские воеводы не пустили к дарю. Но тем не менее

монашеские вопли должны были волновать в Москве общественное мнение,

находившееся под влиянием духовенства. Между тем, из расспросов, сделанных по

заведенному порядку воеводами у этих посланцов, видно, что монахи писали в Москву

то, что было нужно козакам, все равно как в прежния времена козаки в свои петиции на

сейм включали то, что было нужно духовенству. Полковники Хмельницкого рассылали

по монастырям реляции о своих победах, а вернувшясь из похода, являлись к монахам

с приношениями, которые заставляли честных отцов забывать уверение Киселя и

других православных панов, все еще продолжавших созидать и благодетельствовать

наши храмы, что война с козаками идет вовсе не за веру, а за опустошение края, за

предательство его Татарам, за нарушение государственного права и оскорбление

королевского величества. Таким образом козацкая и поповская мстительность

торжествовала над правдою фактов, и православные люди от берегов Тясмина до реки

Москвы твердили хором, что в Малороссии идет война за веру. Великоруссы

разуверились в этом только тогда, когда Выговский и другие предатели, питомцы

Хмельнитчины, стали поступать с ними так, как до сих пор поступали с безбожными и

злочестивими Ляхами, а Малоруссы не стыдятся и после Мазепы проповедывать, что

„козаки были единственными борцами за православную веру и русскую народность".

Оставаясь непроницаемою в своих намерениях, набожная, чинная, величавая и

вместе с тем, по замечанию Поляков, тонкая (subtelna), Москва угощала Чигиринского

увальня, Вешняка, с обычным своим хлебосольством. По царскому указу, велено было

дать ему „государево жалованье в стола место: колач смесной в полторы лопатйи,

блюдо икры чорные, лещь или стерлядь паровые, звено белые рыбицы, блюдо вухи

рыбы свежие, звеяо белужины, щуку колодку; питья: две кружки вина двойного, две

кружки романеи, Две кружки ренского, две круаши меду вишневого, или малинового,

полведра меду паточного, ведро меду цеженого, два ведра пива добраго".

3S2

Царь Алексий Михайлович милостиво припал присланные козацким верховодом

лошадь (оцеиепную потом в 45 рублей) да лук турской, и спросил через думпого дьяка

о здоровье гетмана Богдана Хмельницкого: Вешняка и четверых его спутников

„пожаловал к руке; но выслушать гетмапекой лист и на тот лист и на речи Вешняка

обещал, через того же думпого дьяка, учинить указ приказными людьми иным

временемъ®.

Козацкому посольству было придано значение обыкновенного „приезда Козаков к

Москве для испрошения государева жаловаиьа®.— „В докладъ® было написано

Посольским Приказом, что „1646 году гетман Запорожского Войска, Николай

Зацвилиховский, присылал к царю лист да двух человек языков татарскихъ®.

Сообразно с отпущенным его гонцам жалованьем, было дано жалованье полковнику

(Мужиловскому) и десяти человекам Козаков, которые привезли в Москву

иерусалимского патриарха Паисия, а сообразно с этим жалованьем был награжден и

Вешняк с товарищи. Они получили: „отлас гладкой, сукно лундыш *) самый доброй,

камка добрые, два сорока соболей по 50 рублев сорок, денег 30 рубблев; козакам трем

человеком но сукну по англипскому по доброму, по две пары соболей по 5 рублев пара;

денег ио 10 Рублев; людем их и подковникову конюху всего 6 человеком, по сукну по

доброму, по паре соболей, по 2 рубли пара, денег по 10 Рублев человеку®.

Июня 12, через 8 дней по прибытии Вешняка в Москву, оп был отпущен царем, у

которого поцеловал руку, но с которым „розговорить устно®, как это писал

Хмельницкий, было бы слишком высокою для него почестью. На отпуске думный дьяк

сказал ему в присутствии царя:

„Федор! великий государь-царь и великий князь Алексей Михайлович, всеа Руеии

самодержец и многих государств государь и обладатель, велел к тебе сказати: Приезжал

еси к нашему царскому величеству по присылке запорожского гетмана, Богдана

Хмельницкого, с листом. И мы, великий государь, тот гетманов лист выслушали, и

гетмана и все Войско Запорожское за их службу, что нашие царского величества

милости ищут, жалуем — милостиво похваляем. И против того гетманова листа

посылаем с тобою къ

*) Feia hollimdisch, по-подольски falendysz. Из этого сукна козаки носили так-

называемые жупаны-.м/г)«км.

383

нему, гетману, к Богдану Хмельницкому, нашу царского величества грамоту да

нашего государева жалованья три сорока соболей*.

„А после того* (записано в столбцах) „думной дьяк Михайло Волошеников,

объявил им государево жалованье при государе, а молыл: Полковник Федор! великий

государь царь и великий князь Алексей Михайлович, всеа Русий самодержец и многих

государств государь и обладатель, жалует тебя своим царским жалованьем: отлас,

камка, сукно багрец, два сорока соболей, денег 30 рублевъ*.

Так патриархально и вместе так отчетливо велось государево хозяйство московское,

вовсе непохоже на польское, в котором иной раз было разливное море для всех

выдмикуфлеп, а ипой—на королевской кухне недоставало дров и говядины, а

сенаторы-резиденты голодали вместе с своим „великим монархомъ*, от иностранных

же послов, случалось, великий монарх бегал из Варшавы на охоту, чтобы в

шшвродовской жизни скрыть свое постыдное убожество.

Из приема Вешняка явствует само собой, что тайный договор с козаками и

пересылка сенаторских писем к козацкому гетману могли явиться только в шляхетских

умах, которые по-казацки мутил взбунтовавшийся шляхтич.

В ответной своей грамоте, врученной Вешпяку, царь писал, что желание

Хмельницкого и обещание служить ему, великому государю, со всем Запорожским

Войскомъ—милостиво похвалятъ^ но что наступить царским ратям па козацких

неприятелей нельзя, потому что отцом его, царем Михаилом Федоровичем, заключено

с покойным королем Владиславом и с его наследниками „вечное докончанье*,

утвержденное на обе стороны их государскими душами, крестным целованьем и

грамотами и печатьмиа.— „А будет королевское величество* (сказано в заключение)

„тебя, гетмана, и все Войско Запорожское учинит свободных *), без нарушенья вечного

докончанъя, и мы, великий государь, наше царское величество, тебя, гетмана, и все

Войско Запорожское пожалуемъ—под нашу царского величества высокую руку

приняти велимъ* **).

*) Вчерне было подписано сперва: „А будет ты, гетман и все Войско Запорожское, у

короля и у панов-рад учинитеся свободны^.

**) Это место также вчерне было написано иначе* а именно: „А будет, вам в чем

учинитца теснота и гоненье, и которые на нашу царского величества сторону

переходить учиут, и мы, великий государь, для православные христианские веры, по

тому ж тех приняти велим, что после вечиого ДО" кончаиья с обе стороны переходят

невольной

384

Но польскому королю и его панам-рады, рабам римского папы, уже была дана

строгая нота. Получив известительное письмо о воцарении Яна Казимира в конце

марта, Алексей Михайлович промолчал весь апрель, и только 8 мая написал внушение,

что возводить человека в достоинство светила всего християнства (как делают-мол

паписты) непристойно. Под этим внушением могло скрываться и другое,—что

славословит без всякой меры короля, оторвавшего у Москвы Северщину к Польше,

более чем неблагоразумно в такой момент, когда завоеватели Северщины завоевали

Польшу, и готовы повергнуть ее к ногам преемника Собирателей Русской Земли.

Привыкпув мыслить по римской логике, польские паны взирали па Москву с таким

пренебрежением, что даже лучший из их канцлеров, Ян Замойский, среди

пациопальпого собрания своего называл московского царя Бориса хлопом. Между тем

цари-хлопы, с окружавшими их просторековатыми боярами, хорошо знали путь

политической жизни, шли по этому пути при свете собственного, русского ума, и, в

свою очередь, присвоивали себе право называть папов безмозглыми Ляхами. Теперь

именно настал такой момент, когда две системы политической жизни, два

противоположные способа государственного самосохранепия -должны были доказать

практически свою состоятельность. Поляки гордились вольностью своею, а Москали—

своею неволею. Называя себя холоиьями царя своего, бояре московские таким

самоуничижением высказывали только национальное уважение к знамени, под

которым Русский Народ (не Шляхетский и пе Козацкий) из падшего сделался

восставшим, из раздробленнаго—единим, из малаго—великим. Поэтому всякое прямое

или косвенное оскорбление имени и достоинства царского принимали они за

оскорбление всего народа, над чем „безмозглые* смеялись и после Хмелънитчины, в

знаменитых Pamiкtnikach Paska *).

*) Byи tedy miкdzy ochotnikami chиopiec, ktуry umiaи z Moskalami swarzyж siк i

draїniж ich; jak oni woиali: „czaru, czaru££! to chиopiec przypadиszy Misko nich, zawoиaи

gиosem: „wasz czar taki a t-aki“! to Moskali za nim kilkunastu albo kilkudziesi№t

wysworowaиo siк; chиopiec zaњ, na r№cymbaeh macie siedz№c, dobrze uciekaи, a

wyprowadziwszy ich za sob№ daleko od kupy, to my, skoczywszy z bokуw, przerznieliњmy

ich, siek№c i zabieraj№c. Doњж na tern, їaњmy posиali wojewodzie ze trzydziestu jкzykуw

z harcуwki za powodem owego chиopca. To znowu chиopiec do nich poruszaи i powiedziaи

im co innego o carze, a Moskale jakoby wњciekli, (bo oni bardziej siк uraїaj№ o krzywdк

imienia carskiego, niїeli

385

Случай выместить па Ляхах всю их кичливость сам по себе был искусителея.

Хмельницкий „растопталъ* их боевые силы, растоптал, по выражению Киселя, их

славу, и грозил перевернуть польское панство кверху ногами, — грозил в глаза великим

и полномочным послам Речи Посполитой, которых третировал еп canaille. Москали

знали цену козакам еще до своего Разорения: это у них был народ дикий, безбожный,

предательский. С козаками оии держали себя осторожно, как с огнем. Но почему же им

было не взять у Ляхов свое, когда Ляхи станут кверху ногами? Связывало их вечное

докончание, утвержденное крестным целованьем. То не была преподанная Ляхам

присяга словом, а не намерением. Но это вечное докончаиье, при всей святости своей

для воспитанного православием сердца, не обязывало его терпеть новые оскорбления,

— и от кого же? от панов, попранных ногами собственных рабов, как они сами

сознавались. В сердцах думных царских людей не зажили еще раны, нанесенные тем

самым Владиславом ЗКигимонтовичем, которого просвещение Ляхи так не ко времени

противопоставили московскому невежеству, разумея под этим сияние польского

католичества и темноту русской схизмы. Всякое прикосновение к этим ранам

отзывалось в Москве болезненно, а между тем со стороны Ляхов это была пе

единственная зацепка.

С возобновлением козацких бунтов и сношений нашего духовенства с Москвою,

польские политики стали бояться русского воссоединения больше прежнего, и, чтобы

проявлявшиеся в низшей шляхте симпатии к московской тишине, к московской

безопасности, к московскому суду и расправе—не возымели своего действия, пустили в

ход самое жалкое средство. При всяком удобном случае, на сеймиках и сеймах, в

церковных проповедях и в печатных сочинениях, оии старались бросить на Московское

Царство тень, как на страну зверскую, коварную, и самого царя московского

изображали или тираном, или посмешищем. Так продолжалось дело до последнего

бунта. Хмельницкий, изыскивая средства задобрить московское правительство и

вооружить Москву против Цолъши, напал на этот родник международной ссоры. В

качестве польскаго

imienia boskiego), sun№ siк za nim zapamiкtale. Tak byиo tego wiele razy na swego

chиopca, i tak tedy zagnali siк za owym chиopcem aџ w las, chc№c go koniecznie dostaж,

boby go pewno ze skуry odarli za takie niecnoty, ktуre im wyrz№dzaи. My zaњ zawsze po

nich...

T. II,

386

шляхтича и козака, он питал к царскому правительству меньше приязни, нежели к

султанскому, и в особенности—за его неуклонную строительноеть. Разозлясь на царя

за его равнодушие к козацким предложениям, не раз отпускал он перед московскими

людьми такия угрозы, что вот-мол пойду изломаю вашу Москву и все Московское

Царство, даитот, что у вас на Москве сидит, от меня не отсидится. Но это делал он

съпьяна. Проспавшись и опомнясь, посылал он к царю все книги, в которых Ляхи

делали из иего карикатуру, а московский народ низводили на ступень диких животных.

Этим удачпым в демоническом смысле маневром Хмельницкий еще больше сгустил

густую тучу на северовостоке польского горизонта.

Но Поляки, к пагубе своей, пе замечали грозы. Опи думали, что им предстоят счеты

с одними козаками; обо всем же, чтб взяли у Москвы с возведения бродяги на престол

Собирателей Русской Земли, паны думали, как наши мужики: „що з воза впало, те

пропало*.

На последнем сейме было у них постановлено: собрать вновь

30.000

регулярного войска и дать королю право на посполитое рушение.

Деление панов на коренных землевладельцев и на колонизаторов малорусских пустынь

проявилось опять зловещим образом. Польша съумела примкнуть к себе Русскую

Землю, или, как ее называли еще до церковной унии, Малую Россию, но пе умела

соединить ее с собою неразрывно. Хотя такие люди, как Яи ЗаМОЙСКИЙ, читали

русские летописи, по они не понимали, как много значили для этой Малой России

общие с Великою Россией предапия. Своими униями они произвели только дизунию, и

все, чем их политика мечтала соединить на веки с Польшею Русь,—а всего больше

латинопольские школы,—обратилось в причину их вечной несоединимости. Не

помогла Полякам на чужой почве и колонизация пустынь, которой начало положили их

кровные Конецпольские да Гаттольды.

Стародержавные паны не хотели теперь дать предводительства над войском

представителю панов новодержавных, Вишневецкому, а король был у них в руках. Да

он и сам не любил Князя Иеремии, точно провидел, что его сын сменит шведских Ваз

па Польском престоле. Но на панов рады сильпо влияло в этом случае и требование

Хмельницкого, примирение с которым эти малодушпые политики считали возможным

до копца. Притом же, по их традиционному мнению, было бы несправедливо отдать

великую

ОТПАДЕВИЕ МАЛОРОССП ОТ ПОЛЬШИ.

387

или малую гетманскую булаву кому-либо при жизни находившихся в татарском

плену гетманов, Потоцкого и Калиновского, о выкупе которых отш хлопотали

настойчиво. В ожидании свободы вождей, погубивших уже одну армию, впустивших

козако-татарскую орду in viscera Reipubиicae, и способных только к новым и новым

промахам в пользу руинвиков, король, с одобрения панов рады, сделал то, что было

всего хуже и что мог бы присоветовать ему только губитель Польши: он оставил

гетманские права за собою, он, который не съумел гетманить и одним полком пехоты.

Ян Казимир воспамерился предводительствовать посиодитым рушением

непосредственно, а регулярное войско вверить новому триумвирату, который состоял

из белзского каштеляна, Фирлея, камепецкого каштеляна, Лянцкоропского, и

известного уже нам коронного подчашего, Остророга. Эта последняя мера опровергает

известную пословицу: „po szkodzie Lach m№dry* *). Она показывает, что Лях оставался

всегда одним и тем же Ляхом, и что Хмельницкий не напрасно считал все польское

войско за ничто без Вишневецкого.

Притязания Козацкого Батька на независимое владение в русских провинциях

королевства побуждали нанское правительство вооружаться на борьбу с ним всеми

своими силами. Вишневецкий советовал это панам в самом начале бунта: он советовал

гасить пожар на малом пространстве; но ПОКЛОННИКИ Киселевского хитроумия дали

пожару охватить большую часть государства, да и тут еще устранили единственно

способного гасителя, по воле поджигателя.

Дилемма короля с его триумвиратом и с его панами-рады состояла в том:

государству ли торжествовать над козацкой вольницей, или козацкой вольнице ругаться

безнаказанно над государственным правом? ГИоявясь во главе бунтующих Козаков,

иерусалимский патриарх придал ксендзовской побрашсе Наливайкова секта значение

действительности, и тем усилил влияние ксендзов на их паству, у которой еще так

недавно были они дискрсдитоваиы своею жадностью к овладению шляхетскими

имуществами. Вопрос веры и церкви перестал теперь быть в Польше римским

вопросом: он сделался польским, и вернее—римско-польским навсегда, так что, чем

больше теряла Польша подданных, тем больше приобретала Римская Курия

исключимых рабов среди Шляхетского Народа. От этого пропасть, разделявшая две

национальности Северной Славянщины, разверзалась все шире и шире. Козацкое дело,

проти-

*) Умен Лях иосле шкоды (т.-е. потери).

388

воположное делу православия, стало принимать значение дела церковного не

только в глазах Польши, но и в глазах Москвы. Гибель панской республики сделалась

неизбежною.

Двинулись предводители квартяного войска па Волынь и расположились главным

станом йод Старым Константиновым, где бурная волна козатчины смыла уже однажды

плотину или мол панской хозяйственности. Войско было далеко не все в сборе.

Финансовые затруднения и теперь, как всегда, составляли камень нреткио вепия в

панских военных действиях. А между тем хлопская война кипела в разных местах на

Волыни и в Белоруссии с ранней весны. Собственно говоря она не прекращалась ни

после того, как Хмельницкий двинулся из-под Замостья, якобы послушный

королевскому повелению, ни после того, как оп заключил перемирие в Переяславе.

Взволнованная козацким походом и голодная в следствие опустошительного бунта

масса простонародья не хотела знать никаких договоров. Несчастная шляхта делала,

что могла, отстаивая свои имущества, свои семейства, свои гражданственные

учреждения; но чем успешнее отражала разбой, тем больше узаконивала в понятиях

бунтовщиков убийства, грабежи и насилия, совершаемые над противниками козачества,

тем шире разносилась молва о борьбе за християнскую веру, тем свирепее ревел и бил

в землю ногами Козацкий Батько, заставляя дрожать .шкуру на пленниках и

королевских послах.

В начале марта, за два дня до возвращения королевских коммиссаров из Переяслава,

как уже сказано выше, гайдамацкий полковник Тиша, по-козацки Гарасько, овладел

городом Остротам,— побывавшим уже в руках героев разрушения; но законные

владельцы знаменитого города снова отстояли его у противозаконных. Увы! эти

владельцы были окатоличенные потомки Князя Василия, на которого внуках и

правнуках тяготели вещие слова Иоанна ВишенСкого, объяснявшего целость панских

домов на Руси только существованием среди панов монашествующих каптуроносцев.

Теперь во мнении взбунтованной козаками черни исчезло и последнее различие между

панами отступившими от предковской церкви, и панами, сохранившими веру отцов

своих. Князь Корецкий, которого родители были еще православными, и который

держался их памятью так, что даже конфиденты Хмельницкого хвалились Уяковскому

его готовностью помогать им, подвергся участи, одинаковой с окатоличенными давно

уже наследниками князя Острожского. Ватага мужиков, запорожествуя по козацкому

почину, взбунтовала местныхъ

389

гультаев против людей хозяйственных, которые поладили с вернувшимся на родное

пепелище князем. Замок в городе Корце был разорен; шляхта и Жиды истреблены; сам

князь едва избегнул гибели от рук парода, который своим водворением в этих местах и

своею целостью был обязан его воинственным предкам и ему самому. Сын

знаменитого Кривоноса поднял на панов Полесье. Загон Донца, конвоировавшего,

вместе с Тишею, королевских коммиссаров от Звягля до Переяслава, задумал было,

вместе с загопом полковника Татарипца, овладеть Заславом; но 'стоявшие на Волыни

жолнеры отбили у них две пушки, 20 значков, и самих обратили в бегство. Козаки были

выбиты из Звягля, и, вероятно, великолепная кушнерка перестала тогда „лаять"

Хмельницкого за его простую обстановку, „когда Бог дал всего много". Еще прежде

были они выбиты из Бара, который Хмельницкий называл своим городом, едва

отстояли Шаргород и потеряли Гусятин. Наконец, были разбиты и под Межибожем.

Повсеместный голод, последовавший за козако-татарским нашествием прошлого года,

давал жителям Волыни надежду, что Хмельницкий теперь не соберет великой силы для

похода на панов, а с малою против них не устоит. Так думал и королевский триумвират.

Но война кипела сама собой, без видимой причины и без всякого разумного рассчета.

Православный Адам Кисель с православными и католическими своими спутниками

подобно жившему в 4 милях от него князю Корецкому, напрасно старался утвердиться

в своем волынском имении, Гоще, хотя держался в нем до конца мая, приводя

экономические делагевои в возможный при тогдашних обстоятельствах порядок,

другими словами—связывая выгоды подданных с выгодами панскими для

противодействия опустошительной Хмелънитчине. Б то же время он посылал письмо

за письмом в Москву, выставляя Хмельницкого врагом не одной Речи Посполитой, но и

всякого гражданственного общества. Хмельницкий, как мы знаем, дружески с ним

переписывался о способах успокоения междоусобной войны, а между тем ловил его

посланцов и подкрадывался к нему самому. Находившиеся с Киселем коммиссары

изображали собою довольно комически мир среди неудержимой никакою властью

войны. Повидимому, Хмель считал особы этих представителей короля и Речи

Посполитой неприкосновенными. Вдруг сильный козацкий отряд нагрянул в Гощу. Но

Кисель имел конфиденцию среди Козаков еще со времен Павлюка, и когтистая лапа

хитрого кота сделала промах: мышь ускользнула с мышатами. После такой

Б 90

развязки коммиссарской трагикомедии, панские сделки с хозяйливыми подданными

стали уступать место козацким сделкам с гультаями и Гайдарами.

Подобно своим предшественникам, Хмельницкий брал не одним подъучиванъем

панских подданных и служебников на пре** дательство, но и террором над людьми,

мирившимися с существующим порядком вещей. Уже вскоре после первого разлива

козацкой славы под бунчуками желтоводских п корсунских героев, слышен были ропот

на Хмеля в земледельческом и ремесленном классах. Самое стоянье под Пилявцами

сопровождалось такой шаткостью в украино-запорожском войске, что Хмельницкий

разослал по всем дорогам команды сечевиков для истребления новобранцев,

расходившихся из табора; а захваченные в последствии жолнерами по одиночке

пилявецкие победители показывали на пытке, что общее бегство Козаков было

предупреждено только бегством самой шляхты.

Панским попыткам удержать разлив антихозяйственной козатчины экономическою

деятельностью вредили всего больше землевладельцы, которые, отчаявшись в спасении

своих имений, делали на них наезды с помощью квартяных жолнеров, и захваченное у

крестьян добро отправляли в глубину края. Добро это было приобретено крестьянами

посредством грабежа панского хозяйства, но тем не менее возбуждало громкие вопли

против „проклятых Ляховъ". Еще больше помогали Хмельницкому в привлечении

черни на сторону разбоя храбрые, хищные и распутные жолнеры, которые, иду* чи

против русских злодеев, всячески обижали мирных жителей и грозили вырезать до

ноги русское племя, разогнавши козацкия купы,— грозили не оставить живыми и

младенцев, как жаловался Унковскому сам творец свирепой с обеих сторен трагедии.

Молва подхватывала нелепые угрозы в кабаках и па жолнерских вакханалиях,

превращала их в совершившиеся факты, как это было в Тарасовщину, и гибельно для

панского дела весь украинский, волыиский, червонорусский, белорусский народ делила

на Козаков, воюющих за православную Русь, и на Ляхов, готовых истребить ее

поголовно, вплоть до московской границы, не щадя и „немовлятокъ".

В силу козацкого террора, подавлявшего не только работящих мужиков и мещан, по

и мелкую шляхту, в составе так-называемого Запорожского Войска находились люди,

гнушавшиеся козацким промыслом и ждавшие только решения спорного вопроса:

которому из двух славянских государств владеть Малороссией, чтобы из-

391

под козацкого самоуправства перейти под власть правительства монархического. К

таким людям принадлежал неизвестный автор современных записок, которым я дал

название „Летописи Самовидца*. Он разделял со множеством порядочных людей то

мнение, что война на Хмельницкого возымела свое начало от гонения Ляхов на

православие и отягощения Козаков; но ляшеское гонение изобразил только словами:

„не тилко унея у Литве, на Волыне, але и на Украине почала гору брати*; а это значило,

что желавшие единения с людьми господствующего вероисповедания, как например

Кисель, Березовский, Косов и все „могиляне*, стали превозмогать староверов, которые

понизились в достатках, в общественном значепии, и со стороны которых скиталец

Филипович был гласом вопиющего в пустыне. Напротив, „отягощение Козаковъ*

изобразила „Летопись Самовидца* весьма подробно и обстоятельно. По. её рассказу,

Хмельницкий прежде всего „наступил Ордою на Запорожье* и заставил стоявшее на

Запорожье войско пристать к нему. Вызванное в Украипу бунтом Хмельницкого

коронное войско, по известию Самовидца, распространило в народе не новый уже

слух, поддержанный, разумеется, хмельничанами, что, по уничтожении бунтовщиков,

паны опустошат Украину, и большую часть её населят людьми немецкими да

польскими. Но случилось наоборот: коронное войско было уничтожено бунтовщиками.

Услыхав об этом (разсказывает Самовидец), начали собираться в полки не только те,

которые бывали козаками, но и те, кто никогда не зпал козачества. Державцы спасались

из охваченного бунтом края бегством, а Корсунские победители, вместе с

новобранцами, принялись истреблять шляхту, Жидов и городских урядников, не щадя

ни женщин, ни детей. „Маетности* (пишу его языком) „рабовали, костелы палили,

обвалиовали, ксионзов забияли, дворе зась (же) и замки шляхетские и двори жидовские

пустошили, не заставляючи жодного (ниодного) целого. Редкий в той креве на тот час

рук своих не умочил и того грабления тих добр не чинил. И на тот час туга великая

людем всякого стану значным была и наругання от посполитых людей, анайболшеот

гультяйства, то-есть от броварников, Винников, могильников, будников, наймитов,

пастухов, же любо бы (что хотя бы) який человек значный и не хотел привязоватися до

того козацкого войска* (как, вероятно, и сам летописец), „тылкомусел задля позбытя

того насмевиска и нестерпимых бед в побоях, напоях и кормах незвычайных, и тыи

мусели у войско приставати до того козацтва*.

392

Однакож, положение бунтовщиков было крайне рискованное. По сказанию

Самовидца, войско Хмельницкого под Пилявцами было едва не в осаде от коронного

войска; но пришла Орда „великою силою" и испугала панов, не видавших еще

татарских полчищ. Гоня перед собой разбежавшееся войско (что' не совсем верно),

Татары не брали полона, имея в виду будущий ясыр и не желая себя обременять, а всех

обезглавливали Но, расположась под Замостьем, козаки и Татары распустили загоны по

самую Вислу. „И хто" (восклицает Самовидец) „может зраховати (исчислить) так

неошацованную (неоценимую) шкоду в людех, изо орды позабирали, а маетности (изо)

козаки побрали! Бо в тот час не було милосердия межи пародом людским. Не тил

(только) Жидов губили и шляхту, але и посполитым людем, в тих краях живучим, тая

же беда была. Многие в неволю татарскую пойшли, а най барзей ремесники молодые,

которые себе головы голили попольску, чуприну пускаючи на верх головы. Але предся

(но однакож) Русь-християне в тих поветах, в городах, позоставали, и ежели якого

Поляка межи собою закрыли, то тот (остался) жив. Костелы зась (же) римские

пустошили,, склепы (подвалы) с трупами (гробами)" откопова. ли, мертвых тела з

гробов (гробниц) „выкидали и обдирали и в том оделю (одеянии) ходили".

Осада Львова показала нам, как щадили козаки галицкую „Русь-християнтЛ

Самовидец поправляет сам себя, описывая то, что делалось у пего перед глазами.

Нежинцы, послаппые взять Кодак, по его рассказу, делали людям во время похода

„великия кривды", так что ноднепряне приняли их за Литву, идущую оборонять эту

крепость, напали на них между Рашевкою и Комышвым, и перебили несколько сотен.

Новую войну Хмельницкого, в 1649 году, характеризует Самовидец следующими

словами, показывающими, как и предыдущая выписка, что тогдашняя письменная речь

малорусская на половину сделалась уже речью польскою:

.усе що живо поднялося в козацтво, же заледво (что едва) знайшол бы в яком селе

такого человека, жебы (чтобы) не (и) мел альбо (или) сам, алъбо сын до войска ити; а

ежели сам нездужал, то слугу паробка посылал. А иные, килько их было, все ишли з

двора, тилько одного зоставляли, же (так что) трудно было о наймита (найти

на&мпта)..-4 то усе деялося задля того, же (что) прошлого року (года) збогатилися

шарпаниною (щабежем) шляхетских и жидовских и иных людей, бывающих па

преложенстве

393

(старшинстве^), же навет (что даже) где в городах были и права майдебурские,—и

присяглые бурмистрове, и райцы свои уряды (долж* ности) покидали и бороды юлили,

до того войска ишли: бо тые себе зневагу держали (презрение терпели), который бы з

бородою неголеною у войску был *). Так диявол учинил себе смех з людей

статочныхъ*!

Вот побуждения, управлявшие пособниками Хмельницкого в Украине! Немудрено,

что составившееся таким образом войско норовило разойтись из табора еще до начала

боя, и геройствовало только среди беззащитных. Понятно также, почему, не имея у себя

сзади Татар, оно было слабосильною и малодушною массою. Хмельницкий знал свой

народ, эту дружину хищных новобранцев, находившуюся под террором „старинных

Козаковъ*, и потому прежде всего заручился дружбою Крымцев, во что бы ни

обошлась эта дружба родному краю. Новобранцы стояли у него между молотом и

наковальней: им не оставалось иного выбора, как „пановати*, по-татарски, вместо

разогнанной шляхты, или же идти в татарскую неволю. По свидетельству королевских

коммиссаров, окозаченные мужики в прошлую осень ничего не сеяли. От этого-то

жилища их были окружены роющимися в снегу лошадьми, от этого улицы столицы

козацкой были обезображены падалью, а вязанка сена продавалась по 2 талера.

Козацкий Батько посылал в Украину целые обозы, нагруженные панским добром, но

был принужден выгнать 600 собственных лошадей в снега за центральный город

козатчины. Многие козаки вернулись домой также богачами. На киевских рынках

продавалось бесчисленное множество панской одежды, ценных принадлежностей

культурного быта, дорогого оружия, конской сбруи, ломанного и неломанного серебра.

Но приток добычи не внес в Украину того, что составляет прямое богатство страны.

Посреди роскошных вещей нищета высовывала обнаженные члены свои, а голод

угрожал даже тем, кто владел блестящими побрякушками. Это были самые сильные

союзники Хмельницкого в новом его походе против „проклятых Ляховъ*, хотя они же

явились в последствии самыми грозными врагами его. Хмельнитчина и началась под

сильнымъ

*) Хмельницкий, как мы видели, жаловался в Переяславе, что паны вырывали

козакам бороды. Борода была принадлежностью почетных людей. Но в Польше

распространилась уже шляхетская мода брить бороды, и козатчина, подчиняясь

вожакам .своим, недовольным шляхтичам, усвоила себе их моду, т. п.

894

давлением голода, поразившего разом и козацкуго Украину, и татарский Крым. Зима

1647—1648 года была бесснежная, теплая, гнилая. Наступило неурожайное лето, и

Унковский говорил правду Хмельницкому, что когда бы не подвоз хлеба из

пограничных московских рынков, то козаки перемерли бы с голоду; а новый голод,

причиненный великим бунтом черни, был предвестником тех голодов, которые погнали

наконец Козаков, точно стада, в запасливые царские Украины.

Одичалая в нашей украинщине Клио изображает вторичное вторжение Козацкого

Батька в область хозяйственной культуры с восторгом: „Поселянин не рассчитывал

дорогого времени; заброшен лежал плуг его; орала и серпы перекованы были на

оружие... не заботился он. что ему есть и пить, надеясь жить на счет Полыни* и т. д. *).

По этому дикому восторгу, встреченному похвалами дикой критики, можно судить,

какова была дикость козако-татарского нашествия, совершившагося более, чем за два

столетия до нашего времени.

*) Костомаров, „Богдан Хмельницкий4*, изд. 4, стр. 91

СОДЕРЖАНИЕ.

Стр.

Глава XI. Страх соединения Козаков о азиатскими соседями.—Связь между

Московским и Польским разорениями.—Главные действующие лица в ускорении

Польской Руины.—Спасительный планъ

великого полководца и гражданина................................... 3

Глава XII. Два различные плана войны с Турцией.—Смерть великого воина и

патриота.—Секретные сношения короля с козаками.—

Лады у Москвы с Польшею.—Мечты короля о завоеваниях.— Сношения с

иностранными дворами по предположенной войне.—

Вооружения короля.—Оппозиция сторонников мира..... 35

Глава XIII. Польские сеймики и сеймы.—Возмущение второго и третьего

государственных сословий против первого.—Король отдается в руки своих

подданных.—Недоверчивость Шляхетского Народа к королю.—Новый сейм.—

Религиозные дела вместо политических. —

Сеймовая неурядица развязывает королю руки................ 69

Глава XIV. Пророчество о гибели Польши от унии.—Вопрос церковный и вопрос

козацкий.—Вершитель козацких бунтов.—Свидание короля-демагога с козаком-

демагогом.—Надежда на восстание Болгарии.—Козако-татарский союз против Речи

Посполито#-.—Козацкия досады на украинскую шляхту. — Пограничные сношения

Польши с Москвою.—Панское войско идет против козацкого.. 112 Глава XV. Битва на

Желтых Водах.—Битва под Корсунем.—Строительные действия Москвы в виду

Польского разорения.—Козаки между Польшей и Москвой.—Гибель польских трудов

на русской почве.—Пощада исконных врагов со стороны московского царя.—Бунт в

Вишневетчиве............................................................................ 159

Глава XVIГеройский дух Шляхетского Народа в лице ополяченного Русича.—

Безсознательная работа отступников русского элемента в пользу России.—

Православный миротворец между панами сенаторами.—Отсутствие патриотизма.—

Безнравственный контингент козатчины.—Соперничество магнатов-доматоров с

колонизаторами.—Каптуровый сейм.—Триумвират.—Вопрос о вере.-Шляхетская

Украина.—Обманувшиеся в своих надеждах миротворцы 210

396

Глава XVII. расстройство финансов.—Козаки морочат панов надеждой на мир.

—Пышность панского лагеря под Пилявцами.—Борьба между собой трех Русичей

на гибель Польши.—-Два триумвирата.— Удачная проба панского оружия под

Пилявцами и перевес паники.—Бегство панов из-под Пилявцев.—Козаки осаждают

Львов, потом Замостье, и принуждают панов к избранию ука

занного им короля............................................................... 244

Глава XVIII. Воспитание и характер короля, избранного по указанию казацкого

гетмана.—Монах-разстрига на польском престоле.—

Избирательный сеймъ........................................................ 290

Глава XIX. Возвращение панских победителей в Украину.—„Что нужно

Московскому Государству".—Царское посольство в Чигирине.— Королевское

посольство въ

Переяславе, в 1649 году.......... 326

Глава XX. Возвращение панских миротворцев из Переяслава.—Встреча Русичей

граяиданетвенных с Русичами одичалыми.—Перевес чувства народной мести над

правдою фактов.—Два противоположные способа государственного

самосохранения.—Борьба государственного права с лозацкой вольницей.—

Козацкий поход на панов 1649 года........... ..........______

...

369

ОПЕЧАТКИ.

Автор проситъ—в И-м томе, на стр. 10, вместо XI читать XII, на стр. 110—вместо

XI и XII читать XII и XIII, а на стр. 183 вместо патентами читать потентатами.

Ст

тр. рока.

—

•

—

Напечатано.

себе

выместить

Кулаковъ

наказовъ

Кубани

странности

десять

ускоритъ

долженъ

презрения

подъ

народно

совершившимся

жестокое

иностраннаго

уважения

Петроконский

полагается

не только

утешать

дошнимъ

Киселя

Tloch

и принять Хмельницкого горцами Это

со всейи

Читай: к себе вытеснить Кунаков наказов, как Кубали страстности двадцать

ускоримъ

должен вступиться

прегрешения

надъ

парадно

совершавшимся

жесткое

иностранного войска

унижения

Петроконский

полагался

не только имели

угнетать

домашнимъ

Киселя, в письме

I loch

принять

Хмелецкаго

гарцами

Это было

со своими

398

177

178

189

194

204

207

238

240

241

250

251

255

259

260

264

267

268

271

278

281

289

290

292

297

299

302

304

307

312

315

323

призывали

призвали

забронники

забродники

нерадивые

юродивые

уне его

унеею

инстинкты техъ

инстинкты

что

то чтЬ

было

былаго

Ляшка

Ляшко

трактата

трактата между

построена

настроена

вступила

выступила

и десятилетие

а десятилетие

привыкла

привыкала

советовалъ

советовал онъ

согласны

мы согласны

псевдогосударст

и псевдогосударство во

импровизирован

импровизированный

ный

сказали

сказано

упорядочненны

упорядочяыиъ

мъ

чтобъ

на то, чтобъ

Лащинскому

Лещинскому

бензскаго

белзскаго

месяцъ

на месяцъ

но все

но вовсе

— не спешило

не спешилъ

привлекали

привлекли

были укрепления

укрепления

внушали

внушили

и имело

имело

запечатанная

запечатленная

больше

большее

уничижения

самоуничижени

Ояа

Чернь

подаетъ

подастъ

с особенным правам

по особенным

по

правамъ

Владиславъ

Владислав

отзывался

заткнутымъ

замкнутымъ

Еобринта

Кобрина

хлобы

хлопы

плодоносной

и плодоносной

Лжикоронский

Лянцкоронский

коронованный

коронованною

у меня

говорится

меня

веществ

енна

роня

—

достоин

ство

Творецъ

так де

—

государс

тва

не

1 единымъ

проситъ

фальши

22 вому

пролагат

—

покупат

—

разузнав

ать

с него

перелин

—

37 ы

Замости

мъ

звенивъ

—

светъ

—

пословъ

всю

пичъ

иaj№,

неизбеж

1 ные

и вернее

—

исключи

37 мыхъ

конфиде

38 нцию

изо

орды

изо

—

11 козаки

от полыпи.

399

существенна

не роняя

достоинства

Творцы

так до

государя

ни единымъ

просимъ

фамильному

полагать

чтоб они покупали

разузнавали

с нею

перемины

Замостьемъ

звеливъ

советъ

послалъ

всю ничъ

иaj№c

незбожные или вернее неисключимых конфидентов що орды що козаки.

Document Outline

ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИИ ОТ ПОЛЬШИ

Глава XI.

Глава XII

Глава XIII.

Глава XIV.

Глава XV.

Глава XVI.

Глава XVII.

Глава XVIII.

Глава XX.

Название книги

ОТПАДЕНИЕ МАЛОРОССИИ ОТ ПОЛЬШИ (ТОМ 2)

Кулиш Пантелеймон Александрович

Содержание