Зелменовы

Вот он, двор реб Зелмеле.

Старинное каменное здание с осыпавшейся штукатуркой и два ряда деревянных домов, полных Зелмелами. Тут же погреба, сараи, сарайчики. Все вместе образует длинную узкую улочку. Летом, только забрезжит день, старенький реб Зелмеле, бывало, выходил сюда в одних кальсонах. Здесь он перекладывал с места на место какой-нибудь кирпич, с превеликим усердием подбирал лопатой помет.

Откуда реб Зелмеле родом?

В семье существовало предание, что родом он из «глубин Расеи»; во всяком случае, на бабушке Басе, которая тогда была, по-видимому, еще девушкой, он женился уже здесь, и здесь же она стала плодиться.

Бабушка Бася, рассказывают, плодила детей без всякого расчета подряд, с какой-то одержимостью, и дети из ее чрева получались рослые, чернявые, с широкими плечиками — настоящие Зелменовы. Со временем дети переходили под опеку реб Зелмеле. Не то чтобы он был им нянькой, нет, — он просто выжидал немного, а потом отдавал их в ремесленники.

Одного из них, Фолю, он уже к десяти годам сделал кожевником из-за какой-то там истории с лошадью.

И не успели оглянуться, как сами дети стали рожать детей. Прибывали невестки разной плодовитости, а также зятья — всё новые и новые силы, — покуда соседям не пришлось убраться со двора. Все дома уже кишели верткими чернявыми Зелмелами. Русые попадались редко. И то — среди девушек, в общем не очень-то значительная прослойка. В самое последнее время прибавилось несколько рыжих, а вот уж каким образом они проникли в род, не ясно еще и по сей день.

* * *

Зелменяне, или, как их зовут, Зелменовы, — чернявые, костистые, с широкими, низкими лбами. У Зелменова мясистый нос. У Зелменова впадины на щеках. Обычно Зелменов — спокойный молчун, поглядывающий на все со стороны. Впрочем, попадаются, в особенности среди молодого поколения, бойкие, даже дерзкие говоруны и говоруньи — но и это в основном застенчивые реб-Зелмелы, которые подпали под чужое влияние и только хорохорятся. Зелменовы вспыльчивы, но не злы. Они молчат весело, — впрочем, есть и особый зелменовский сорт, который накаляется, как железо.

Зелменовы на протяжении поколений выработали свой собственный запах — этакий мягкий аромат лежалого сена и с чем-то еще.

Бывает, едут в битком набитом вагоне евреи, встречают зевотой холодное утро — вдруг какой-нибудь еврей протрет глаза и спросит:

— Будьте добры, вы не из Энска?

— Да.

— Так не приходитесь ли вы внуком реб Зелмеле?

— Да, я внук реб Зелмеле.

Еврей засовывает руки в рукава и едет себе дальше. Это он во сне учуял запах реб Зелмеле.

Впрочем, никто в городе над этим, наверное, не задумывался, никому и в голову не приходит, что у Зелменовых свой особый запах.

Есть в роду Зелменовых еще одна особенность, которая характерна больше для мужчин. Зелменов любит вздохнуть, просто так, чтобы перевести дух, при этом он издает этакое веселое, нежное ржание, которое можно услышать только в конюшне, где лошади стоят и жуют овес.

Все это говорит о том, что реб Зелмеле родом из деревни.

Отсюда видно также, что Зелменов прост, как ломоть хлеба.

В роду Зелменовых нет бездетных, нет безвременно погибших, за исключением тети Геси. А уж какой-нибудь лысый — значит, это не росток с древа реб Зелмеле, пусть даже от него несет сеном, как от целого луга.

Когда показались ростки четвертого поколения, реб Зелмеле стал собираться в путь. Он написал на переплете молитвенника завещание, некоторое время повертелся просто так, без дела, а потом все-таки умер.

Это был простой человек. Свое завещание он написал по-еврейски, с подобающими древнееврейскими словечками. Теперь молитвенник валяется где-то, и, быть может, стоит записать это завещание для потомков.

«Понедельник, глава „Отпуская…“, год… (Дальше зачеркнуто.)

Я намерен сам, пока я жив, поделить между моими детьми все, что останется после моей смерти. Я считаю, что должно быть так. Мои дети остаются жить на моей половине. Мой кусочек земли пусть продадут и возьмут за него примерно четыреста целковых. И мое место в синагоге тоже пусть продадут и возьмут за него сто пятьдесят целковых. Кроме того, у меня в печке, под шестым кирпичом справа, спрятана одна тысяча целковых. Пускай так поделят: сыну моему Иче — сто пятьдесят целковых, потому что он, мой сын Ича, уже взял сто пятьдесят целковых в счет наследства еще при моей жизни, а сыну моему Зише — двести целковых и сыну моему Юде — тоже двести целковых, моему сыну Фоле — тоже двести целковых, а дочери Хае-Маше — сто целковых, и дочери Матле — тоже сто целковых, и дочери Раше — тоже сто целковых. А Гурвицу пускай отдадут сто шестьдесят целковых, которые я у него взял, чтобы дать сыну моему Иче в счет наследства еще при моей жизни, — стало быть, надо ему отдать. Шестьдесят целковых пускай дадут на нужды общества, а остальное — на расходы, чтобы повезти меня к месту вечного покоя. А все пожитки принадлежат моей жене Соре-Басе. И пускай после смерти Cope-Баси всё поделят между собой мои три дочери, только две подушки пусть дадут дочери Юды, Хае, а мою одежду пусть носят сыновья. Смушковую шубу пускай возьмет тот, у кого будет в этом нужда, или по жребию, но не ссориться, все чтобы было по-хорошему, по-благородному и как я сам поделил, а не чтобы чужие делили. И пусть всем пойдет впрок, пускай пользуются на здоровье, как я этого желаю от всей души. Только после моей смерти пускай не забывают обо мне и хотя бы соблюдают кадиш по возможности.

* * *

Бабушка Бася на много лет пережила дедушку, и, можно сказать, она живет еще по сей день. Правда, она не слышит как следует, и не видит как следует, и не ходит как следует, но хорошо, что хоть живет. Она стала походить больше на старую курицу, нежели на человека, и даже не знает, что за это время у нас на свете все пошло по-другому.

Бабушка Бася занята только собой, и если она о чем-то думает, так это, наверное, какие-то диковинные мысли, совсем из другой материи, нежели обыкновенные.

Бывает, в сумерках она бродит по дому и вдруг скажет красному галстучку:

— Мотеле, почему ты не идешь молиться?

Чернявый Мотеле, от которого уже потихоньку попахивает сеном, подходит к ней, отворачивает у ее уха платок и кричит:

— Бабушка, я пионер!

А она качает головой:

— Ну да, он уже молился!.. Когда же ты молился?

Так она и уйдет из мира со старозаветной душой.

Весной бабушка Бася начинает выходить во двор. Сидя на пороге, она не нарадуется: из каждой двери и щели так и сыплют реб-Зелмочки, словно черный мак.

Большое солнце освещает новую зелменовскую поросль.

Вот какая она, бабушка.

* * *

Второе поколение Зелменовых разделилось на три мощных потока и несколько ручейков. Основными столпами рода всегда были и остаются до сих пор дядя Ича, дядя Зиша и дядя Юда.

Дядя Фоля стоит особняком. Он идет собственной трудовой дорогой в жизни. До зелменовского двора ему нет дела, потому что дядя Фоля считает, что в детстве его здесь обидели. Он любитель поесть, в особенности налегает на картошку, а какие сочиняет он мысли, никому не известно, так как он их не высказывает.

Остальные в семье — уже мелочь, в которой с трудом угадывается порода; впрочем, они тоже сделаны по образцу реб Зелмеле и носятся по свету с его запахом.

Особое место занимает в семье дядя Зиша, который во дворе считается аристократом. Это довольно плотный часовщик, с квадратным лбом, с квадратной бородой, болезненный, а может быть, притворяющийся болезненным.

В прежние времена всякие бумаги приносили читать только ему. Дядя Зиша снимал лупу с глаза, просил присесть и терпеливо прочитывал бумагу слово в слово. Если же дядя Зиша не мог прочитать, у него был все же тот плюс, что он умел, глядя в бумагу, передать ее содержание своими словами.

Он был сообразителен.

Основное достоинство его чтения состояло в том, что он тут же, на месте, давал совет по поводу справы. Говорят, в нем таилась большая сила. Тетя Гита принесла ему двух дочерей куда с большими трудностями, чем подобает Зелменовой.

Одна из дочерей — Тонька — чистая Зелменова, а другая — Соня — уже немножко заражена сладкой меланхолией, которую тетя Гита, не в укор ей будь сказано, протащила в семью. Но это тете Гите надо простить: все считают, что она в этом не виновата, — она ведь из рода раввинов.

Дядя Ича — бедняк из бедняков. Это он, дядя Ича, не мог дождаться и взял еще при жизни реб Зелмеле задаток в счет наследства. Дядя Ича — захудалый портняжка. Его высокая швейная машина, тощая и неуклюжая, громыхает день и ночь.

Она тарахтит на весь двор.

Дядя Ича производит Зелменовых самой чистой пробы. Считают, что он в этой области перещеголял самого реб Зелмеле.

Кроме обычаев, которые свойственны всей фамилии, дядя Ича еще выработал ему одному свойственную привычку: он чихает с криком.

Однажды от его чоха упала в обморок соседка. В жаркую пору Гражданской войны во дворе очень тревожились из-за этого. Дядя Зиша даже нашел нужным зайти к нему и переговорить об этом деле.

— Ича, — сказал он, — знаешь ли ты, что из-за твоего чиханья мы рискуем жизнью?

Но что мог ответить ему дядя Ича? Ведь этот крик вырывался у него помимо его воли.

Во дворе искали выход из создавшегося положения, но в конце концов тетя Малкеле сама справилась с этой бедой.

Теперь, когда дядя Ича чихал, он хватал себя за нос и падал лицом в постель, тетя Малкеле быстро накрывала его подушкой, а сама наваливалась сверху или же, если ей было некогда, сажала вместо себя ребенка. Там, под подушкой, дядя Ича мог хорошенько прочихаться, потом он стряхивал с себя перья и садился снова за свою машину.

В мирное время в чиханье дяди Ичи не было ничего опасного. Летом на рассвете, бывало, половина двора еще в тени, а умытый дядя Ича сидит уже за своей швейной машиной у раскрытого окна и строчит, как из пулемета. Вдруг раздается страшный, рыдающий вопль. Двор сразу пробуждается. Люди вскакивают с постели, протирают глаза.

— Что случилось?

— Ничего. Дядя Ича чихает.

— Ничего особенного.

Тем временем повсюду раскрываются окна и оконца, высовываются заспанные, растрепанные головки разных Зелмочков и выкрикивают со всех сторон:

— Будь здоров, дядя Ича!

— Живи долго!

— Сто двадцать лет живи!

Зато совсем другим человеком был дядя Юда, другим человеком — и притом странным. Это был столяр, тощий еврей с лоснящейся бородкой, с очками на кончике носа. Глядел он поверх очков — поэтому всегда казалось, что он сердится. Очки он, должно быть, носил для красоты и солидности. Он строгал, не снимая очков, ел, не снимая очков, без очков, кажется, только спал.

Дядя Юда был философом и вдовцом.

Его жена, тетя Геся, умерла еще при немцах, одновременно с одним резником, и, надо сказать, очень нелепой смертью.

Тогда дядя Юда пошел в синагогу отсиживать шиве. Он засел там за печь и вообще не хотел больше вставать.

Он решил отрешиться от всех мирских дел и заняться только своими думами — работа, надо сказать, довольно почетная. Но город насел на него, и он все же вернулся к верстаку.

Что же произошло с тетей Гесей?

Наш город тогда находился под пушечным огнем. Хозяйки всей улицы позапирали дома и спустились к реб Зелмеле в погреб. Вдруг тете Гесе захотелось куриного бульону. Почему? В тесноте она до тех пор смотрела на реб Ёхескла, резника, покуда ей не захотелось курятины. Она поймала курицу, резник вытащил халеф, и они вышли во двор, чтобы ее зарезать.

Но тут на двор обрушился страшный огонь и выбил все стекла.

Когда стихло, сосед постучался в погреб и позвал людей. Тетя Геся лежала спокойная и бледная, как будто ничего не случилось, возле нее — бородой вверх — голова резника, а он сам, резник, лежал на поваленном заборе с халефом в руке.

Тут же стояла курица и размышляла о превратностях судьбы.

Вопреки обычаю Зелменовых молчать весело, дядя Ича молчал хмуро. Если не считать этого маленького отклонения, он во всех своих привычках оставался верен традициям реб Зелмеле.

В нем, так сказать, нашла свое выражение любовь к природе, которая вообще была присуща Зелменовым. Дядя Юда откармливал гусей у себя в сенях (об одной его курице уже шла речь), в дождь он выставлял кадку под дождевую воду, а в весеннее время не мог без того, чтобы на рассвете не собрать немного щавеля. Его любовь к бревнам и доскам также, наверное, проистекает от этой же тяги к природе. Дядя Юда строгал доску с любовью, с огоньком, — одним словом, ему нравилось столярничать. Кроме того, у него была смертельная тоска по скрипке, по пению и вообще по всякой музыке.

У дяди Юды были дети разного рода. Для нашего рассмотрения подходят только двое — Хаеле дяди Юды и Цалел дяди Юды.

Стоит еще остановиться поподробней на одном из более молодых Зелменовых, на старшем сыне дяди Ичи — Бере Хвост.

Это парень-богатырь, молчаливый кожевник. Во время Гражданской войны он получил в боях под Казанью орден Красного Знамени за свою спокойную зелменовскую силищу.

Он ходил с Гаем на Варшаву.

Там он чуть было не погиб, попав к белополякам, но каким-то чудом успел переодеться и добрался домой пешком.

Когда Бера вошел в дом, поднялся плач, весь двор сбежался, даже дядя Зиша пришел. Бера сел, принялся медленно стаскивать сапоги и бросил тете Малкеле:

— Мама, дай мне поесть!

Он уплетал с удручающей поспешностью, уставившись в потолок. Дядя Юда плюнул и ушел. Понемногу убрались все. Бера поел, надел сапоги и снова пошел воевать.

 

Что творится на свете, а?

На дворе тихо.

Война и революция в конце концов благополучно прошли здесь, только с тетей Гесей случилась ни за что ни про что эта беда, из-за какой-то там глупости, из-за капли бульона.

Зелменовы возвращались с фронтов в жестких шинелях и лопнувших по швам шапках. Первое время они ходили по двору как волки, поглощали все, что попадалось им на глаза, но постепенно их приручили, говорили с ними мягко и кое-как добились того, что они приняли довоенный облик. Шинелями на зиму обили наружные двери, а распоровшиеся шапки еще до сих пор валяются за печками. Бывает, в большие морозы дядя Ича вытаскивает из-за печи такую вот шапку, натягивает ее до бороды и выходит за охапкой дров для тети Малкеле. Вот что осталось от войны.

* * *

Самый строптивый из всех Зелменовых — дядя Фоля. Он не говорит ни слова, потому что ребенком его здесь обидели. Ну что ж, никто не собирается тянуть его за язык.

За ним идет Бера дяди Ичи, тоже порядочный фрукт, теперь милиционер второго участка, но так как никто его в глаза не видит — он приходит домой только для того, чтобы переспать ночь на отцовском жестком топчане, — то он тоже не страшен.

Если случается, что кто-нибудь из молодых начинает иногда болтать о нынешних разных пустяках, с ним справляются по-домашнему: на них, молодых сорванцов, еще действует громко сказанное слово, а если уж совсем плохо, помогает и пощечина.

— Давно пора выбить дурь из головы, — говорит дядя Зиша.

— И пора бы уже стать людьми! — говорит дядя Ича.

— А главное — сколько еще можно балбесничать? — спрашивает дядя Юда.

* * *

Дядя Юда имеет, наверное, в виду свою Хаеле. Известно, что дядя Юда собирается выдать Хаеле замуж за еврея. Последнее время он забросил рубанок, бегает целыми днями по синагогам в поисках приличного человека. Он хочет резника.

Говорят, однажды он условился о встрече с таким вот женихом где-то на окраинной улице. И должна же была случиться в ту ночь метель! Все же его Хаеле пошла, встала на углу, где наказал отец, и принялась ждать. В пурге не видно было ни единого живого существа, в том числе и жениха. Но Хаеле, должно быть, так сильно хотелось выйти замуж, что она, прислонясь к стене, решила ждать своего суженого, пусть даже до утра. О чем она тогда думала — просто трудно сказать.

Поздно ночью дядя Юда уже в постели вспомнил о ней, побежал и привел ее, еле живую, домой.

А о женихе двор говорит:

— Кто же этого не понимает, что у него не было охоты жениться в такой мороз?

Есть на дворе один Зелменов, который женился бы на Хаеле и в мороз. Это парень в годах, лет тридцати восьми, если не больше, завзятый молчун. Он приходит каждую ночь к отцу в дом, чтобы переспать ночь на жестком топчане. Считают, что он вполне подходящий жених, но холодная любовь между ним и Хаеле еще должна выстояться. Она должна еще выстояться, хотя бы потому, что Хаеле нет-нет да побежит куда-то на свидание.

Но дядя Юда определенно будет против этого брака по следующим причинам:

1. Зелменов не любит Зелменова.

2. Жених далек от всего еврейского.

3. Жених издевается над двором.

Все это, конечно, верно. Именно сейчас, назло всему миру, он, жених, выкинул новый фортель со своей матерью, с тетей Малкеле, и возмутил старых Зелменовых до глубины души.

Что же такое случилось?

Тетя Малкеле как-то надумала пойти к Бере в милицию.

— Бера, почему бы тебе когда-нибудь не улыбнуться? — так она спросила. — А то можно подумать Бог весть что!

По ее словам, Бера тогда все-таки улыбнулся. Так это или не так, но, во всяком случае, он долго сидел, смотрел исподлобья на закутанную мать и сопел.

А потом спросил:

— Есть ли у вас на жизнь, мама?

Дядя Ича — веселый человек, и для него это вовсе не существенно.

Бера вздохнул, испустил нежное ржание (смотри главу первую) и сказал:

— Знаешь ли ты, мама, что ты неграмотная?

Она, по правде говоря, этого не знала. Бера все ей объяснил, растолковал и посоветовал заняться ликвидацией своей неграмотности. Потом он встал и позвонил в педтехникум.

Был январь. Стояли морозы. Тетя Малкеле, замерзшая, возвращалась домой и думала: «С этим Берой уж лучше встречаться пореже».

* * *

Утром во дворе появился учитель — парень с чуприной, торчавшей из-под козырька.

У тети Малкеле сильно забилось сердце. Она сразу же умылась, сняла передник и, смущенная, присела к краю стола. Тетя Малкеле, по правде говоря, сильно испугалась, не знала, что здесь, в сущности, произойдет, и с отчаянием смотрела учителю в глаза. Учитель еще тоже не знал как следует, что ему надо делать, и краснел под своим козырьком.

Комсомолия — сорванцы — держит свои письменные принадлежности на запоре, а у тети в чернильнице были мухи вместо чернил. Тетя все дула и дула в чернильницу, но, как уверял учитель, это не могло помочь. Ручку вытащили из-за зеркала и стерли с нее паутину. Учитель попробовал перо на ногте, и выяснилось, что это перо допотопное, еще дореволюционное.

С тех пор у тети Малкеле осталась привычка — любое перо надо попробовать на ногте, пишет ли оно. Тетя считала, что и это уже в некотором роде признак учености.

Дядя Ича тоже был очень взволнован. Все же он нашелся и предложил свою тетрадь для письма. Он достал из ящичка швейной машины скрученную тетрадь, к которой был на веревочке привязан карандаш, расправил ее на колене и с дрожью в руке передал учителю.

Собрался весь двор, стало тесно, люди дивились и пожимали плечами.

— Что творится на свете! — не выдержал под конец дядя Ича.

Дядя Юда сердито глянул на него поверх очков и ответил:

— Так разве не лучше лежать в земле?

Это он имел в виду тетю Геею, которая уже избавлена от школьного принуждения.

Только дядя Зиша стоял спокойно в стороне, потягивал волосок из бороды и улыбался:

— Ну и дети же у людей!

* * *

Потом к этому привыкли. Учитель приходил каждый вечер. Уже знали, что тетя Малкеле много у него успела, ничего не скажешь, способности у нее неплохие, хотя, надо сознаться, она слегка поленивалась.

— У меня другим голова забита, — твердила она.

Вообще, тетя Малкеле вела себя как школьница, что казалось немножко странным для такой умницы, какой была она.

Однажды учитель, не застав ее дома, даже нашел нужным пожаловаться дяде Иче.

— Ваша жена, — сказал он, — довольно способная, но она к занятиям относится недостаточно серьезно.

— Вот как?! — удивился дядя Ича.

Потом он выговаривал тете Малкеле:

— Как же так? Это же, наверное, стоит денег!

Тетя Малкеле сперва растерялась, даже покраснела, но тут же нашла отговорку:

— У меня книжки нет.

Вот этого дядя уже никак не мог понять.

— Разве в доме мало книжек? Или ты уже все выучила?

Тетя Малкеле сама чувствовала, что ее ответ неудовлетворителен, и она тут же придумала другую отговорку:

— Я что-то плохо вижу… выпало стеклышко из оправы…

Но не надо думать, что дядя был всегда так строг к тете Малкеле. Не мешает помнить, что мы имеем дело с давнишней любовью, которая длится уже сорок два года. Конечно, дядя Ича сочувствовал тете.

А однажды был даже такой случай.

Тетя Малкеле спешит в город, а учитель должен вот-вот прийти. Вдруг вбегает Мотеле с криком:

— Тетя, учитель идет!

Говорят, тетя Малкеле так растерялась, что вместе с кошелкой, в шубе и в валенках, залезла на кровать. Дядя Ича укрыл ее, потом скрестил на груди руки, склонил голову немного набок (о Зелменов!) и весьма грустно сказал учителю:

— Моей старушке сегодня что-то нездоровится… Заметьте себе где-нибудь, товарищ учитель, и вы уж отдадите нам этот урок в другой раз.

Все же тетя Малкеле немало успела.

Глубокая зима. Окна заросли снегом. Комсомолия в клубах, а тетя сидит целыми вечерами, перепачканная чернилами, и работает пером. На столе стоит восьмилинейная лампа, как у каждого портного. В трубе завывает ветер. Дядя сидит у края стола, шьет и порет. Тетя Малкеле сидит у другого края — над своими уроками. Перо скрипит. Вот она подсовывает дяде записку, а у самой лицо сияет. Дядя Ича подносит записку к самой лампе — он может читать только на расстоянии.

Тетя Малкеле пишет ему так:

«Я здорова. Ты идеш. Иди к печке, дастань глечек. Имы будим пить чай. От миня твоей уважаемой жины Малки Хвост».

Дядя Ича улыбается. Он доволен. Потом, когда они уже сидят за чаем, он заводит с ней поучительный разговор. На мелочах он не останавливается. Он говорит о самом существенном.

— Нет, так не пишут, — заявляет он, — говорить так — еще допустимо, а писать надо деликатно.

Тетя Малкеле начинает даже беспокоиться.

— Вот ты пишешь, — говорит он: — «Я здорова». Это неделикатно выраженная мысль. Так нельзя писать.

— А как же? — спрашивает тетя.

— Надо писать, — и дядя Ича закрывает глаза, — надо писать: «Я пребываю в наилучшем, полном здравии».

Тетя Малкеле видит, что он прав.

— Списывай из письмовника, — говорит он, — потому что теперешняя метода что-то совсем не то… И книжки надо читать! От книг набираются ума. Был раньше писатель Шомер, у него можно кое-чему поучиться. Теперешние не годятся, что-то все у них про солнце да про луну.

А на дворе, в темноте, как огромная серебряная миска стояла зима.

* * *

Стояли страшные морозы — тридцать пять градусов. Белые крыши сползли до самой земли, по вечерам снег, и воздух походил на горящий синим пламенем спирт.

Улицы пустовали, хотя только что наступил вечер. Кто же эти двое, которые отправились гулять в такую стужу? Это Бера дяди Ичи и Хаеле дяди Юды вышли со скользкого двора и пустились по улице.

Самое время, если хочешь чего-нибудь добиться!

Беру холод не берет. Но Хаеле зарылась в воротник и идет, стуча высокими ботами, как на виселицу.

Во дворе говорят:

— Что поделать с этой девушкой, если она выбирает для своих любовных похождений только морозы да метели!

А молчаливая тетя Гита, которая из рода раввинов, однажды сказала ни к селу ни к городу:

— Этой девице быть матерью водовоза!

* * *

Бера и Хаеле молчали. Он бежал немного впереди и набирался храбрости — даже под Казанью ему не приходилось так туго.

— Хаеле, я тебе нравлюсь?

Хаеле уже давно ждала такого подхода к делу и ответила с улыбкой:

— Так нельзя спрашивать.

— Почему?

Он тоже улыбался. Тогда для Хаеле дяди Юды зима затрепетала серебряной рыбиной, потому что Зелменова любит природу, и она коварно спросила:

— А я тебе нравлюсь?

Бера улыбался, улыбался и улыбался.

Теперь спрашивается: что было дальше?

Хаеле вдруг схватила его своими полными, всегда замерзшими руками за голову и стала целовать в губы, в нос, в жесткие впадины щек. Вот что было дальше.

Таким образом, все стало ясно. Было только странно, что они стоят на таком диком морозе и целуются без конца. Позднее по этой улице проходил какой-то пожилой человек, так он на этом самом месте отморозил себе ногу.

Потом они опять гуляли, и было так же холодно. Они вышли на угол, где горел фонарь. При электрическом свете было видно, как замерзшие извозчики грелись в теплом дыхании своих лошадей. Было тихо, как в поле.

Бера посмотрел на часы и подозвал сани.

— Еще не поздно, — сказал он, — съездим распишемся.

Для Хаеле дяди Юды это было уже многовато. Вечер и так был заполнен. Она еще собиралась пойти домой и там, в тишине, на горячей постели, где всегда пахло отцовскими стружками, передумать все сызнова. Голову вскружила любовь. Тяжелая зелменовская кровь пока еще с трудом могла это усвоить.

Сани уже стояли возле них. Бера усадил невесту и укрыл ее промерзлой полостью. Сани рванулись и поплыли по улице. Хаеле с зелменовской горячностью прижалась к Бере и почувствовала его холодные, широкие плечи, от которых веяло уравновешенностью и спокойствием, как от дуба.

Хаеле дяди Юды шла зимней ночью домой. Вокруг зеленел мороз, осколком дешевого стекла звенели ее собственные одинокие шаги. Она дошла до реб-зелменовского двора, остановилась у дома и прошла не к отцу, а немного подальше — к тете Малкеле.

Дядя Ича большими глотками отхлебывал чай и продолжал поучительный разговор:

— Надо списывать с прописей, потому что буквы любят, чтобы их старательно выводили. Очень хорошо, видишь ли, поддаются «т» и «ф». Из «л» можно тоже кое-что сделать. Вспомни, Малкеле, мои письма, когда я был твоим женихом. Тебе хотя бы показывали мой почерк? Жаль, — вздохнул он, — уже столько лет я не брал в руки пера.

 

Страшный шум

Утром поднялся страшный шум. Реб-зелменовский двор выглядел как растревоженный муравейник. Бегали по морозу в опорках на босу ногу из одного дома в другой. Совещались на ходу:

— Как это так? Во дворе реб Зелмеле — и такое безобразие!

— Без обручения, без свадьбы!

— Как же так? Чтобы у нас такое случилось!

Старые Зелменовы с торчащими бородами вздыхали и пожимали плечами. Сорванцы посматривали из-под козырьков, чуя накаленную атмосферу. А дядя Юда был вне себя, он стоял посреди комнаты и жевал бородку. В другой комнате лежала Хаеле, пунцовая от стыда. Дядя работал с жаром, продувал рубанок и разговаривал с доской так, чтобы слышно было за стенкой:

— Коза, что тебе не сидится? Что ты с жиру бесишься?

Дядя Юда был странным человеком. Он был философом и вдовцом. Вдруг он отложил рубанок в сторону, постоял некоторое время, обратив сердитое лицо ко всему миру. Он думал: «Воля реб Зелмеле была, чтобы свадьбу справляли с музыкантами».

На стене висела скрипочка. Он ее снял, подошел к деревянной переборке, за которой лежала его Хаеле, и стал настраиваться. Он задрал вверх лоснящуюся бородку, закрыл глаза и заиграл. Это должно было означать: на свадьбе Хаеле играют клезмеры.

И действительно, вначале мелодия звучала в точности как у клезмера во время свадебного обряда, хотя от нее и отдавало чем-то мертвым, как от кладбищенского пения. Хватало за душу. Потом он и впрямь заиграл заупокойную, в память о том, что тетя Геся преждевременно ушла из жизни, что ей было не суждено дожить до свадьбы своей дочери. Слезы лились у него из глаз, мокрые ресницы моргали за стеклышками очков, и он уж ничего не видел перед собой, только прислушивался к мрачному вдохновению, рождающемуся в нем, — к мелодии о нелепой смерти тети Геси.

Потом он играл о курице.

И кто знает, сколько дядя Юда простоял бы у деревянной переборки, если бы с той стороны вдруг не послышались тихие всхлипывания, сдавленные рыдания, которые все усиливались, — чувствовалось, как Хаеле мечется на подушке, захлебываясь слезами.

Дядя схватил кружку воды и пошел за переборку. Хаеле рыдала. Она приподнялась как бы в забытьи, хлебнула воды и опять упала на подушку. Дядя Юда погладил ее по голове в знак того, что он одобряет слезы невесты, и тихонько вернулся к верстаку.

Он снова взялся за работу, целый день молча орудовал топором и рубанком и уже, кажется, совсем перестал думать о неудачном браке. Лишь вечером он спохватился, что вместо шкафа, который он задумал утром, получился табурет, простой табурет.

* * *

Назавтра у Беры был выходной день. Откуда, спрашивается, известно, что у Беры выходной день? Есть такая примета: если Бера снял сапоги, значит, он отдыхает. Он тогда становится очень спокойным человеком, ходит по дому босиком, в одних галифе и лакомится из кастрюлек. Схватит у тети Малкеле блин со сковороды, макнет его во что-то и тут же отправляет через рот прямо в желудок. Газеты он прочитывает стоя. Потом он садится на топчан — ноги под себя — и начинает настраивать балалайку.

У Беры в запасе несколько немудреных песен, которые он привез с фронта; они хранятся в нем, как в погребе, но бывает, что он извлекает их из себя. У Беры тяжелый, утробный голос, и, когда он распоется, глаза у него лезут на лоб от наслаждения.

Он поет немного странно.

Однако не надо думать, что Бера увлекается песнями настолько, что забывает о повседневных делах. Бывает, он вдруг прервет свое вдохновенное пение и скажет:

— Мама, в Церабкоопе дают сегодня масло!

Потом он продолжает петь с еще большим вдохновением, захлебываясь, а бедная балалаечка побренькивает.

О, хвала зелменовскому стилю в мировой истории!

* * *

Бера уже добрых несколько часов сидит на топчане, поджав босые ноги под себя, и играет. Это означает, что жених услаждает себя в первую неделю медового месяца. Рубашка расстегнута, губы надуты, а утробный голос разносится по дому:

А во дворе говорят:

— Нужны им жены, этим шалопаям! Холера нужна им!

— Куда им, этим хамам, иметь жен!

Дядя Юда вошел к Хаеле в каморку.

— Что ты лежишь? — сказал он. — Ведь твой муж сидит там среди раввинов, и из него так и прет библейская мудрость!

На этот раз Бера нагорланился досыта и ушел. Он даже не нашел нужным проронить хоть слово о том, что он женился.

* * *

Поздно вечером, после горячих обсуждений, тетя Малкеле отправилась к Бере в милицию. Известно, что тетя Малкеле горазда на выдумку, и это тоже была ее идея — пойти пригласить Беру на рюмку вина.

— Допустим, мы не евреи, но ведь мы все же люди — разве не так?

Она долго ходила по холодным, темным коридорам, покуда не нашла его комнату. Там, среди сдвинутых столов, жених, красный, запыхавшийся, мыл пол.

Тете Малкеле стало ужасно стыдно за него.

— Разве это тебе к лицу? — рассердилась она. — Можно же кого-нибудь попросить?

Бера локтем вытер усы и ответил: дескать, ничего, он с этой премудростью сам справится. Он поставил щетку и принял мать с зелменовской сердечностью.

Тетя Малкеле уселась довольно основательно — нечего спешить, — между прочим взяла со стола перо, попробовала его на ногте и спросила:

— Бера, это перо не дерет?

— Нет. Ну а что у вас нового?

— Ты ведь знаешь, — ответила она, — учимся немного по-еврейски, немного по-русски…

Так они и говорили вокруг да около.

Но не надо думать, что тетя Малкеле позабыла, зачем пришла. Нет, она не забыла. Просто надо уметь подойти к человеку, и недаром послали умную тетю Малкеле, хотя дядя Юда еще днем порывался сходить к Бере и уверял, что уж он-то этого милого зятя сотрет в порошок! Нет, тетя Малкеле ничего не забыла. Она даже успела высказать мнение, что вот это расписывание в загсе не имеет веса. И вообще оно ей не по душе.

Бера улыбался.

Тогда она пригласила его на рюмку вина и добавила:

— Конечно, без всяких там церемоний, что за вопрос! Ведь все мы сегодня, так сказать, вроде комсомолы…

* * *

Двор стал готовиться к тихой свадьбе. Дым стоял над трубами. Плетеные халы лежали на столах, как в давние времена. Тетя Гита знала секрет особого сорта медового печенья, которым лакомились ее далекие голубые раввины. Запахи корицы и шафрана носились по двору.

Только дядя Юда еще поглядывал сердито, но уже без особой злобы. У него было какое-то одеяние песочного цвета, с коричневым бархатным воротничком, похожим на ремешок, и он теперь вытряхивал его на морозе.

Цалел принес бутылку вина. Одним словом, в реб-зелменовском дворе творится что-то необычайное. Дядя Ича ходит с рассвета как голубь — сама тишина в образе человеческом — и только прислушивается к разговорам. При этом он хочет избежать взглядов тети Малкеле.

Почему?

Дядя Ича имеет привычку слегка подзакладывать в праздник, а потом лезет к женщинам целоваться. Полагают, что это у него от не очень большого ума.

День ускользнул, ушел без заката. У дяди Юды в доме зажгли железную лакированную лампу, свисающую с потолка огромной махиной. В доме стало очень светло. Пахло свежей сосновой доской. Только в сенях еще витали запахи когда-то откармливавшихся здесь гусей — отдавало пометом.

Бородка дяди Юды блестела от холодной воды. В своей старомодной негнущейся одежде он был похож на деревенского попика, который, заблудившись, попал к Зелменянам. Потом привели бабушку Басю в одеянии допотопной королевы. Пелеринка, вся в черной мишуре, переливалась на ней тысячей темных бликов. На голове у нее был разбит целый садик. Дядя Ича появился начищенный, с бородой, слегка отхваченной ножницами. Потом прибыли дядя Зиша и тетя Гита. Дядя Фоля, конечно, не пришел, потому что его еще в детстве здесь обидели. Позже всех зашел недотепа Цалка дяди Юды, образованный, всегда глядящий в книжку, тот, что из доморощенных ученых; стоит кому-нибудь произнести слово — он вскакивает, пораженный:

— Что? Как вы сказали?

И тут же записывает это в свою записную книжечку.

Он главным образом водится с бабушкой, что тоже отличает его от других молодых людей. Есть у него еще одна привычка: он время от времени кончает жизнь самоубийством, но это уже не относится к делу.

Наконец уселись за стол и с зелменовским спокойствием стали ждать жениха.

* * *

Как только Бера показался на пороге, водворилась мертвая тишина, совсем не как на свадьбе. Даже смотреть стали с дрожью в ресницах. Все это общество показалось ему весьма подозрительным, и потому Бера прямо так и сказал:

— Судя по разным приметам, здесь собираются справлять свадьбу, по всем правилам? — и он посмотрел на разодетую Хаеле, которая сидела на месте, на подушке, выше всех. — Так или не так?

— А что же, — ответил зло дядя Юда, — разве это маленькая радость? — Дядя Юда ответил колко потому, что он не умел ладить с людьми.

Тогда Бера приступил к чтению газет. Так что Зелменовы начали догадываться, что свадьба пройдет не совсем благополучно. Только разгоряченный дядя Ича с атласным шнурком, подвязанным под воротником, еще сидел, не теряя надежды промочить горло. Вдруг его по-женски ущипнули за ногу — это тетя Малкеле дала ему понять под столом о своих опасениях, — и он тоже стал с подозрением озираться.

Когда Бера кончил читать газеты, он издал знаменитое зелменовское ржание и стал смотреть на лампу, как он обычно делал в подобных случаях. Поняли, что он решил перемолчать свадьбу, — правда, не велика наука, но все же надо уметь и это. Бера повел дело примерно таким манером: он сидел спокойно, как сидят иногда на вокзале и ждут, когда наконец придет поезд, смотрел на лампу в глубоком молчании, которое камнем ложилось на душу родне. После каких-нибудь десяти минут молчания у всех потемнело в глазах.

Этот человек сидел и прямо-таки убивал людей своим холодом, косил их направо и налево.

Первый, кто не выдержал, был дядя Юда. Он подался весь вперед, и его черные острые глазки взглянули поверх очков.

— Может быть, ты наконец вымолвишь слово, дорогой зятек?

На помощь ему пришел побледневший дядя Ича:

— Вымолви слово, говорю я тебе, буйвол, потому что это твое торжество, твоя свадьба!

— И что тебе здесь такого сделали? — стала упрашивать тетя Малкеле.

Тогда Бера не спеша ответил:

— Перестаньте мне морочить голову, потому что я сижу и думаю о чем-то другом.

— Так пусть мы тоже узнаем, о чем, например, человек думает! — не отставал дядя Юда.

— Я сижу и думаю, — сказал Бера, — как бы электрифицировать двор.

Зелменовы переглянулись. Вот еще не было печали! Кажется, зачем о дворе думать, — но если даже допустить, что о реб-зелменовском дворе стоит подумать, так для этого тоже теперь не время. Именно это высказал дядя Юда и заодно уже задал ему как следует, потому что он был не из тех людей, которые могут смолчать.

Бера поднялся, попросил Хаеле одеться, и жених с невестой ушли.

Позор был велик. Гости сидели вокруг стола с вытянувшимися лицами и сосредоточенно смотрели на скатерть. Вдруг в дядю Юду вселился бес. Он схватил бутылку с вином и трахнул ею об пол. Потом он ухватился за собственную бородку, будто хотел вырвать ее с корнем.

В доме поднялся переполох. Люди подались к дверям. Только дядя Зиша стоял спокойно, еле сдерживая улыбку, и потягивал волосок из бороды.

— Ну и дети же у людей!

Дядя Юда потянулся к нему всем туловищем и погрозил пальцем.

— Подожди, Зишка, ты еще узнаешь, почем фунт лиха: у тебя тоже есть дочери!..

На это дядя Зиша ответил холодно и обстоятельно; впрочем, у него побелел нос.

— Так пусть-таки знают, — сказал он, — что дочери Зиши, часовых дел мастера, выйдут замуж по всем еврейским законам и обычаям.

Возле него уже стояла тетя Гита и держала его за рукав — дядя Зиша был человеком болезненным. Но поскольку он заговорил, он должен был высказаться до конца: пусть его брат лучше заботится о собственной дочери Хае, чтобы она, бедняжка, в обществе ее сокровища не разучилась разговаривать.

Но почему у дяди Зиши побелел нос?

 

Дядя Зиша и тетя Гита

Дядя Зиша вошел к себе в дом молча. Было уже очень поздно. Сквозь низкие синие оконца просовывались серебряные проволочки от звезд. Он отворил дверь в другую комнату.

Там мерцал каганец. Тонька дяди Зиши, лежа в кровати, жевала хлеб и что-то учила по толстой книге.

Долго стоял дядя Зиша в полутьме, гладил бороду, не зная, с чего ему начать.

— Так что ты скажешь, Гита? — И он повернулся к тете, которая, как всегда, стояла возле него.

— Конечно, она не в своем уме, — ответила тетя. — Ведь в печке стоит горячий глек.

Дядя Зиша махнул рукой.

— До каких пор можно комсомолить? Вот что я спрашиваю.

Тогда Тонька не спеша повернулась к отцу:

— Ты, наверное, имеешь в виду меня?

— А если тебя, так что?

— Известно ли тебе, папа, о том, — приподнялась она, обнажив плечи зелменовской смуглости, — что двадцать пятого октября тысяча девятьсот семнадцатого года в одной шестой части мира произошла первая Великая пролетарская революция?

— Ну?

— Ну, так вот это я и хотела тебе сказать. — Она улыбнулась про себя и опять принялась за книгу.

Дядя Зиша стал против тети.

— Гита, ты слышишь? Береле нашего Ички стал главным заправилой…

— А ты бы хотел, чтобы Николайка был заправилой? — резко спросила его Тонька.

— А что? При Николайке, дурочка, думаешь, жилось людям плохо?

Тонька сердито сплюнула, бросила на пол свой ломоть хлеба, потушила свет, повернулась к стене и укрылась с головой.

Стало темно и тихо, оглушительно тихо. Лишь в смежной комнате разнобойное тикание множества часов дяди Зиши стекало со стен крупным дождем. Стало темно, хоть выколи глаз.

— Это так почитают родителей, а? — проговорил дядя Зиша сдавленным голосом.

Потом отец и мать лазали в потемках по дому, перекликались тусклыми, водянистыми голосами, и, кажется, тогда дядя Зиша резко осудил теперешние порядки.

* * *

Что за человек этот часовых дел мастер Зиша?

Прежде всего он человек болезненный. Сразу же после свадьбы дядя Зиша объявил всему свету о своей хворости, и все ее признали. Приходилось поддерживать его то бульонцем, то лимончиком. От его ремесла, по правде говоря, не разживешься. Тете Гите приходится еще вдобавок продавать нитки кооперативам. Если уж на то пошло, по-настоящему больна она, тетя Гита. У нее немало болезней, из которых две, как известно, она получила в наследство от своих раввинов, а четыре выпестовала сама, собственными силами. Врачи даже уверяют, что она долго не протянет, поэтому тетя Гита осторожна, и всякий раз, выходя из лавки, она тут же записывает, сколько ей задолжали, на случай, если это несчастье постигнет ее по дороге, ведь потом не будут знать, с кого взыскать за нитки.

Что же за создание эта тетя Гита?

Она высокая, худая, костлявая, все на ней застегнуто до последней пуговицы. Она молчаливая, как всякий Зелменов, но у нее молчание совсем иного рода — с шелковинкой, с налетом грусти и со святой голубизной из талеса. Бера, например, может человека убить своим молчанием, а когда тетя Гита усаживается, с тем чтобы помолчать несколько часов подряд, так это музыка, игра на скрипке.

* * *

После полуночи дядя Зиша поднял заспанную квадратную голову с подушки и стал будить жену:

— Сорка уже здесь? Я спрашиваю тебя, Сорка пришла?

Он имел в виду свою старшую дочь Соню, которая работает в Наркомфине.

 

Дядя Фоля

Дядя Фоля идет своим особым, трудовым путем в жизни.

Он молчит по трем причинам: во-первых, потому, что ему нечего сказать; во-вторых, потому, что он никого на дворе не признает; в-третьих, потому, что в детстве его обидели.

Тридцать пять лет тому назад ему было всего десять лет. Тогда с ним поступили по-злодейски, а именно — его высекли, его чуть не засекли до смерти.

Реб Зелмеле тогда еще торговал телятами; незадолго перед этим он прибыл из «глубин Расеи».

Дети — Зишка, Юдка, Ичка-козел — ходили по дворам собирать кости, а его, дядю Фолю, не брали с собой.

— Этого тетерю, — говорили они, — мы с собой не возьмем. Он невезучий.

И дядя Фоля втихомолку строил зловещие планы, чтобы ошарашить домашних; ходил молча по дворам, шарил в помойных ямах — настоящие кости не попадались, — и он оставался наедине со своими мрачными мыслями. Вообще, дядя Фоля с детства был замкнутой натурой.

Однажды вечером он пошел купаться. У самой реки, в яме, лежала ободранная лошадь. Дядя Фоля остановился, заглянул в немую темноту вспоротого брюха, оглядел задранные ноги, и вдруг ему стукнула в голову дикая мысль: «От этой лошади с ее костями можно разбогатеть!»

Чуть не плача он бросился домой за мешком.

Три дня он трудился, перетаскивая на спине куски лошади и запихивая их за печь.

Реб Зелмеле был как раз в то время на селе. Он вернулся на рассвете и, едва переступив порог, стал водить носом.

— Cope-Бася, у тебя в доме чем-то несет!

За завтраком он уже высказался яснее и злее:

— Cope-Бася, здесь несет дохлой лошадью!

Бабушка растворила окна, опорожнила ушат, заглянула в подпечек, под кровати — ничего нет.

В ту пору какой-то еврей проходил по улице. Он остановился и крикнул в окно:

— Реб сосед, закройте окно, а то вы завоняете весь свет!

Конечно, это было преувеличением, однако рассказывают, что реб Зелмеле тогда рассвирепел, хотя вообще он был человеком тихим. Он взялся за лацкан, как бы собираясь себя самого выбросить из дома, и закричал:

— Чтобы мне здесь сию минуту стал чище воздух!

Бабушка схватила тряпку, стала поливать и вытирать, а дети принялись сморкаться и вычесывать головки; воздух уже как будто начинал становиться чище, но тут дядя Ича — Ичка-козел — откуда-то закричал:

— Отец, вот она!

— Кто?

— Целая лошадь!

Дядя Ича вытащил почерневшую ляжку лошади.

Началось нечто невообразимое. Реб Зелмеле принялся швырять через переборку куски дохлятины и выл при этом нечеловеческим голосом:

— Ой, спущу шкуру! Ой, не оставлю живого места!

Тут же втихомолку закопали лошадь за хлевом.

Реб Зелмеле, весь в глине, со встрепанной бородкой, вошел в дом, молча взял веник и выбрал несколько упругих прутьев. Он не спеша, как бы готовясь к священнодействию, собрал всех своих перепачканных сынков и спросил:

— Скажите мне: кто из вас, разбойники, должен сейчас снять штаны?

Дядя Фоля вышел вперед с мрачным лицом и проговорил:

— Отец, я должен снять штаны.

Тут же бабушка Бася схватила платок и выскочила на улицу.

В доме стало торжественно-тихо. Дядя Зиша и дядя Юда взяли тетерю за руки, дядя Ича — за ноги, и порка началась: сначала довольно спокойно, но постепенно все жарче и жарче.

Дядя Фоля лежал, как чурка, тихо, спокойно, без единого звука.

Вдруг он рванулся к реб Зелмеле, зубами впился ему в ногу, как в тесто, и не выпустил, покуда рот не наполнился кровью.

Дядя Фоля тогда сбежал.

Долгие предосенние недели он блуждал в соседских огородах, спал под заборами, и дядя Ича тайком носил ему туда ломти хлеба от бабушки Баси.

Реб Зелмеле прикладывал горячие примочки к ноге, молчал и крепко думал. Реб Зелмеле думал тогда о том, что эта лошадь, быть может, является намеком свыше на то, как надлежит ему поступить со своим чадом.

Однажды под вечер он послал самого умного своего сына, дядю Зишу, известить босяка, что отцовский гнев улегся и что тот уже может вернуться домой.

Фоля вернулся.

Прежде всего он выдвинул требование, чтобы ему отдали весь харч, который ему причитается за эти несколько недель. Ему пошли навстречу и стали подавать еду на стол. Положили хлеб, поставили до краев полные миски, и дядя Фоля наглядно доказал, на что он способен. Когда он приступил к последней миске, реб Зелмеле, преисполненный отцовской любви, обратился к нему:

— Иди, сын мой, спать, а на рассвете я тебя отвезу к Менде-кожевнику.

Таким образом дядя Фоля стал кожевником. Первым кожевником в роду реб Зелмеле.

* * *

Он еще больше замкнулся. Прошло немного времени, и у него уже были коричневые ногти, словно кусочки меди. Он уже ни с кем не разговаривал.

Однажды в святой вечер пятницы он забрел в закусочную и выпил бутылку водки. Его приволокли домой грязным, мертвецки пьяным. Мало-помалу привык он выпивать и стал среди кожевников мастером по этой части. Достоинство дяди Фоли состояло в том, что он пил молча, тихо, в заброшенной пивной где-нибудь на окраине.

В те времена как раз прошел слух, что и крестьяне собираются обуваться в сапоги. Кожевники будут золото загребать. Дядя Фоля обрадовался, что он хоть чем-нибудь сможет отомстить своей родне. Не раз, когда он стоял в темной мастерской, по колено в сырой коже, его одолевала горькая дума:

«Не мог он из меня сделать портного? А если это мне наказание за ту лошадь, так ведь с таким же успехом я мог бы стать и сапожником?!»

* * *

Реб Зелмеле умер.

Нельзя сказать, чтобы его смерть очень взволновала Зелменовых, но пустить слезу все же приличествовало. Так вот, именно тогда дядя Фоля ходил по двору, заложив руки за спину, зевал и говорил всем:

— Его уже когда-нибудь вынесут или нет?

Более того: в неделю Шиве он откуда-то привел домой маленькую, черную, грустную бабенку. Только одной бабушке он объяснил, что Фоля может уже позволить себе иметь жену и что ждать незачем.

Впрочем, грустная бабенка сразу же никому не понравилась. Нашли, что она грязнуха. Женщина клялась, что это не так, но не помогло: Зелменовы — люди с твердым характером.

Но вскоре она стала обильно плодиться, показав тут большой размах, и уже за одно это ее приняли в семью.

Ее дети походили на тыквы — короткие, приземистые с разбухшими головами, за исключением одного черного Мотеле, который был похож на дядю Фолю. Поэтому под вечер, когда все отцы со своими чадами на руках усаживались на завалинках, он брал Мотеле на колени и любя щелкал его по носу. Ее — бабенкины — дети обнаруживали во время роста одну странность, а именно: первое слово, которое они произносили — и притом довольно отчетливо, — было не «папа», не «мама», а «еще!».

Давали им ломоть хлеба с огурцом, или редисочку, или тарелочку борща — они съедали и кричали:

— Еще!

Был у нее ребенок Хоня, который однажды закричал «еще!» после того, как съел кусок мыла. Конечно, ему не дали.

* * *

В тысяча девятьсот четырнадцатом году дяде Фоле исполнилось тридцать лет. Он ушел на войну, чуть не плача. Вскоре он пропал без вести.

Тогда его маленькая грустная жена вышла на реб-зелменовский двор со всеми своими детьми и, идя от двери к двери, подобающим образом оплакивала его — аж нараспев. Потом она пошла к раввину, чтобы посоветоваться, можно ли ей, значит, для своих сирот взять в дом нового кормильца.

Женщину на самом деле было очень жаль.

Через пять лет дядя Фоля неожиданно вернулся из Австрии. Еще на пороге он сообщил жене, что ел жаб и что больше ему нечего рассказывать. Она тоже не очень-то расспрашивала его.

Три дня он просидел дома, запершись со своей грустной женкой, услаждая душу твердыми, темными блинами, которые она опрокидывала прямо на стол, и так понемногу восстановил свои ослабевшие силы.

Дядя Фоля опять пошел работать в дубильню. Теперь она принадлежала не Менде-кожевнику, а кому-то другому, который как будто и был и не был.

За то время, что он убирал хлева какой-то рябой немки в Тироле, здесь произошла революция (о, если бы дядя Фоля мог добраться до настоящего смысла этого слова!) и рабочий класс (о, если бы ему объяснили, почему эти два слова произносятся вместе!) захватил власть. Буржуазия (то же самое, что богатеи) оказывает сильное сопротивление (обыкновенные слова, но с трудом сходят с языка). Странным казалось только то, что революция исходит от Дони и от того худого русского зеркальщика, от них двоих, имевших привычку совать всем в карманы писульки, за которые сажали в кутузку.

Он, Фоля, никогда не вмешивался, ему плевать на них, но теперь любопытно узнать, что из этого выйдет.

— Рабочий класс — это тебе не Менде!

И дядя Фоля, пока суд да дело, снова принялся налегать на еду.

* * *

Недавно к ним на завод пришел какой-то важный товарищ, чтобы забрать котел, который валялся во дворе, для другой фабрики. Кожевники вступились за этот котел, ни в коем случае не хотели его отдавать, и хромой Трофим из Новинок, старый рабочий, крикнул тогда:

— Врешь! Мы хозяева страны!

Он указал на себя и на застывшего возле него дядю Фолю. Дядя Фоля обалдел. Но тут же захотел выпутаться из этой истории.

— Нет, товарищ, я не хозяин, я — нет! — твердил он.

Но потом он шел домой не спеша, медленно переставляя ноги, с улыбкой в крутых усах, и в мозгу у него что-то копошилось, будто червячок в ямке.

Придя домой, он не набросился сразу на еду, как обычно, а долго расхаживал по своим темным комнаткам, тер себе щетинистый подбородок, а потом вдруг обратился к жене:

— Выйди во двор и передай, что Фоля уже стал большевиком.

Его молчаливая жена, как всегда, послушно отправилась во двор выполнять поручение мужа.

Дядя Фоля остался ждать у двери. Впервые в жизни он ощутил духовную тревогу, этакое деликатное опьянение, которое идет не из желудка, а из сердца.

Жена (зовут ее не то Хеня, не то Геня — не разберешь) наскоро проделала все: зашла туда, сюда, сказала — и дело с концом. Когда она вернулась, дядя Фоля встретил ее на лестнице.

— Ну что?

— Сказала.

— И что же они ответили?

— Они смеялись, — проговорила она грустно.

Дядя Фоля вздохнул, тихо и озабоченно вошел обратно в дом и стал чернее ночи.

Хлебая из большой миски, он думал о том, что с Зелменовыми лучше не иметь никаких дел, а главное — надо раз и навсегда запомнить, что эти молокососы еще хуже старого поколения.

Он ненавидел Зелменовых в корне.

 

Электричество

Бера появился во дворе. С неба пролилось немного теплого, незимнего света, брызнуло по двойным оконцам неожиданной весной. Бера шел медленными шагами по чернеющей дорожке, что тянулась по двору, а за ним — какой-то рабочий. Они осматривали крыши, ощупывали стены и все водили пальцами по небу.

А раз так, в реб-зелменовском дворе опять забеспокоились:

— Новая напасть!

— Интересно знать: что еще задумал этот фрукт?

Тетя Малкеле решила, что уместно именно теперь выложить на стол тетради и книги.

И верно, Бера пошел потом по домам, осмотрел потолки, стены и ушел.

При этом он не счел нужным вымолвить хотя бы слово.

Вечером распространился слух, что Бера собирается электрифицировать двор: он заберет керосиновые лампы и вместо них даст электричество.

Сначала не знали, как отнестись к этому и насколько велико зло, некоторые думали, что это двору даже в пользу. Зелменовы накидывали на себя что попало и бежали к дяде Зише послушать, что он скажет, но там оказалось, что напасть велика по двум причинам:

1) неизвестно, как с этим обращаться, 2) вообще электричество не для простого человека.

— Электричество я люблю у других, — сказал дядя Юда.

— Помяните мое слово: он нас еще в гроб загонит, — говорил дядя Зиша в бороду, шагая по комнате.

Лишь один дядя Ича хлопал глазами и удивлялся:

— Я не понимаю, в конце концов, что здесь такого? В синагоге ведь тоже есть электричество?

Тогда дядя Зиша остановился как вкопанный.

— Что вы скажете на этого нового мудреца? — повернулся он к женщинам. — Ну а если в синагоге есть амвон, так здесь тоже должен быть амвон?

Плохо отразилось это дело на бабушке. Сначала она поняла так, что Бера собирается рыть колодец во дворе, поэтому она молчала и вспоминала с болью о реб Зелмеле, который всегда мечтал о собственном колодце. Но ему, видать, не было суждено: он всю жизнь пил чужую воду, да так и умер с несбывшейся мечтой.

Потом, все же догадавшись, о чем идет речь, она побледнела и проговорила слабым голосом, но на редкость самостоятельно.

— Знайте, — сказала она, — покуда я жива, я не дам портить стен!

* * *

Вечером старые Зелменовы стояли в темноте двора — и поджидали Беру. Небо в ту ночь было составлено из одних мелких звездочек. Зелменовы стояли, укутавшись в платки, уткнувшись в воротники, и сопели. Совсем поздно, около полуночи, появился Бера. К нему подступили со всех сторон с претензиями:

— Послушай, что ты насел на нас, разбойник?

— Дай уж нам дожить наши годы при лампах!

— Пойми — не нужно нам твоего электричества!

— Хватит мучить бедного кустаря!

Бера набычившись стоял среди них и молчал. В небе была луна. Она прохладным светом освещала щеку Беры и унылые плечи Зелменовых.

* * *

Утром к дяде Иче постучал рабочий и попросил лестницу. Наверное, уже началось. Посреди двора был разбросан инструмент и мотки проволоки. Рабочие обращались с зелменовским двором безо всякой жалости.

Сами Зелменовы двигались тихо и грустно, как будто во дворе лежал опасно больной.

Смотрели жалостливыми глазами.

Дядя Зиша уселся за свой рабочий столик и не соизволил выйти. Он думал, что делает это кому-то в пику. Зато дядя Ича вертелся повсюду, где надо и где не надо, так что рабочим приходилось то и дело покрикивать на него с лестницы.

Возле реб-зелменовского двора собирались старые евреи, всесторонне обсуждали это дело, судили-рядили об электричестве, и в том, что ни с того ни с сего оцепляют проволокой двор, они усматривали элемент притеснения. Целый день люди собирались в кружки.

Вечером еврей с чем-то котиковым на голове, напоминающим шапку, излагал в одном из таких кружков суть электричества, но так глубокомысленно, что ни один человек не понял. У него, по всей видимости, не было педагогического таланта.

Вдруг откуда-то вырос дядя Юда, и так как он был прирожденным философом, то принялся толковать собравшимся природу электричества окольным путем:

— Глупые люди, чего вы тут не понимаете? Вы видели на берегу реки каменное здание с трубой? Видели? Вот это здание накачивает в себя воду, переваривает ее в электричество, а потом рассылает по проволоке.

Никто не понимал.

— Глупые люди, чего вы тут не понимаете? — Дядя Юда уже горячился. — Когда кипит горшок на огне, идет пар или нет?

— Идет.

— А что такое пар, вы знаете? Это почти дым, а дым — это почти огонь…

— Так вы сразу и получите с этого электричество! — вмешался еврей с котиковым предметом на голове.

Дядя Юда посмотрел на собравшихся поверх очков, заложил руки за спину и ушел. Он ушел потому, что никогда не любил спорить с дикарями.

* * *

Через несколько дней, вечером, вспыхнуло электричество. В дома хлынул яркий, чуждый свет, вырвался из окон во двор, так что все остались сидеть ошеломленные. Тысячи коротких теней, которые в течение жизни долгих поколений копошились у стен, вдруг не стало, как будто их подмели метлой. В домах стало как-то просторнее.

О, это совсем не пустяки — теперь, на старости лет, привыкать к новым, ползущим по стенам электрическим теням, таким длинным и жидким!

Взять, к примеру, тень дяди Ичи. Она всю зиму лежала ногами к машине и головой к печке. Теперь печь стала новой и белой, как будто побеленной, а тень вовсе исчезла. Было просто больно. Дядя Ича украдкой искал свою тень, искал потихоньку и еле узнал ее, бесприютную, притаившуюся где-то под топчаном.

Тетя Малкеле, в свою очередь, долго стояла среди комнаты со сложенными на груди руками, задумчиво глядя на холодные нити лампочки. Потом она проговорила со вздохом:

— К этому электричеству не мешало бы быть на несколько лет моложе.

Дядя Ича не отвечал. Он все еще был занят тенями. Дядя Ича двигал машину, переставлял стулья. Вдруг он взял керосиновую лампу, поставил ее на комод и накрыл бумагой. О чем тут говорить, он был в расстроенных чувствах. Он схватил пиджак и выбежал во двор. Ну и светло там было! Зелменовы — они все находились у себя в домах. Тогда он, как преданный сын, вбежал к бабушке — и как раз вовремя, потому что бабушку Басю электричество поразило как удар грома. Она сидела, по-зимнему закутанная и завязанная, смотрела широко раскрытыми глазками на лампочку и, увидев живого человека, сказала:

— Здесь мне уже нечего делать, уж лучше отправиться мне к твоему отцу…

Дядя Ича при этом так растерялся, что стал ее отговаривать:

— Куда ты пойдешь в такую темень?

Надо признаться, что с тех пор бабушка Бася совсем уже не жилец на этом свете и, кто знает, может быть, правы те, кто утверждает, что она немного опоздала со смертью.

Другим человеком был дядя Юда. Он был философом и вдовцом. Дядя Юда сделал вид, будто он не замечает, как светло стало в домах. Он возился у верстака. Горело электричество, а он, окончив работу, зажег керосиновую лампу и сел за книгу. Хитрый был старик. Он то и дело приподнимал очки над переносицей. Это должно было означать, что именно сегодня ему что-то особенно темно читать.

Шалишь, дяде Юде не навяжешь электричество насильно!

Хаеле дяди Юды смотрела из своей каморки, удивляясь, что отец вдруг ощутил потребность в чтении. В Хаеле кипела злоба. Но дядя Юда оставался хладнокровным, строил странные гримасы, словно этот человек вдруг забыл о суетном мире и целиком предался духовному. Она не выдержала, выбежала, взбешенная, из своей каморки и задула лампу.

— С ума сошел! Разве не видишь, что горит электричество?

Дядя Юда довольно холодно встал, захлопнул книгу, положил ее на комод и стал прохаживаться по комнате, напевая хасидскую мелодию.

* * *

Так прошла электрическая революция.

От множества ярких огней из разных окон двор потерял свой обычный ночной облик. В темных, далеких его закоулках светились голубые пласты снега. Электричество жидкими пальцами охватывало стены, рыскало по укромнейшим местам, добиралось до самых глухих углов, которые долгие годы дышали темнотой и не знали света даже днем.

* * *

Дядя Ича вышел из дома, оглянулся по сторонам — не смотрит ли кто-нибудь? — и направился в некое укромное место между домом дяди Юды и сараем. Раньше там было очень темно. Теперь же, подойдя, он увидел, что лишился еще одного удобства в жизни: там было светло как днем. Расстроенный, он бродил по двору, злясь на весь мир и на новые порядки.

Мутные весенние ручейки вылезали из-под льда, бежали вниз с горы по улице с прохладным звоном. Стоя в тени, дядя Ича заметил, как Зиша тоже вышел из дома, а возле сарая, кажется, кашлял кто-то третий.

Была тихая ночь, такая тихая, что можно было услышать электрические шорохи на мостовой. Яркие электрические полосы лежали в жирной темноте, как клинки, вынутые из черных ножен.

Трое Зелменовых блуждали по двору, стараясь не наступать на электрические шнуры, лежавшие на земле, как свежие бинты вокруг зелменовского наследства. Эти трое Зелменовых сморкались от обиды и время от времени издавали то самое деликатное ржание, которое свойственно лишь одному этому роду.

Они встретились возле крыльца реб Зиши, долго стояли друг против друга, поглаживали бороды и молчали.

— Что творится на свете, а? — не выдержал наконец дядя Ича.

Дядя Юда сердито посмотрел на него поверх очков и ответил:

— Так разве уж не лучше лежать в земле?

Это он имел в виду тетю Гесю, которая и вправду уже лежала в земле.

Лишь один дядя Зиша стоял спокойно, потягивая волосок из бороды, и даже теперь он грустно улыбался:

— Ну и дети же у людей!

Как раз в это время дядя Фоля в одних кальсонах поднялся с кровати, выпил три кружки воды и снова залег спать.

 

Опять об электричестве

Электричество победило. Если бы реб Зелмеле получил возможность вернуться домой, он прошел бы мимо, потому что определенно подумал бы, что здесь живет какое-нибудь «начальство».

Ходили слухи, что в пригород отправляют худшее электричество — то, которое остается на дне котла. Это известие ужасно возмутило Зелменовых, и, если это верно, они были по-своему правы, потому что, в самом деле, раз уж ты даешь электричество, так давай хорошее! Было даже решено, что тетя Малкеле сходит к Бере и укажет ему на эту несправедливость, которую позволяют себе по отношению к Зелменовым. Но на этот раз она уперлась и по каким-то непонятным соображениям ни за что не хотела выполнить поручение.

Она твердила:

— Почему это я всегда должна быть козлом отпущения?

* * *

В ту пору началась, так сказать, электрическая лихорадка. Молодые Зелменовы, вдохновленные примером Беры, тянули к себе в комнаты «лампочки Ильича». Лазали по сырым стенам, по крышам, разматывали провода, стучали молотками, как в старые времена накануне Кущей. Двор электрифицировался до основания. Каждый Зелменов бежал с молотком в руке, с шурупами в карманах, с кусками провода, а Фалк дяди Ичи обучал всех, показывал, что надлежит делать. Электричество искрами сыпалось даже из глаз.

Черно-весенними пригородными ночами, когда «керосиновые» дома мокли в первых весенних грозах, реб-зелменовский двор светился, как вокзал.

Соседи удивленно глазели, липли к окнам и восклицали:

— Смотрите, родненькие, до какой роскоши люди дожить могут!

* * *

Старый каменный дом был до краев налит светом. Еще бы! В нем орудовала великая сила — сам Фалк дяди Ичи, о котором говорят, что, кроме куска хлеба и электричества, ему в жизни ничего больше не надо.

Фалк жил в каменном доме, в отдельной квартирке, вдвоем с Цалелом дяди Юды, и вот благодаря им дом был электрифицирован сверху донизу наилучшим электричеством.

На этих двух молодых людях стоит остановиться немного подробнее.

 

Фалк дяди Ичи и Цалел дяди Юды

Кто такой Фалк дяди Ичи? Он рабфаковец. Длинный щетинистый чуб вылезает из-под его шапки. Славный парень. Он показал себя еще при рождении. На свет он появился с криком. К полугоду он себе «накричал пупок». К пяти годам его ошпарили кипятком из самовара. В тринадцать лет ему рассекли губу. Он бегает в старой, поношенной куртке Беры, с книжками под мышкой и на ходу глотает знания. Он суетится за всех Зелменовых, вместе взятых. Дома у него есть ящик с железками, молотками, шурупами. Он сам чинит обувь. Он сам мостит двор. Сам вставляет стекла. Сам кроет крышу. Теперь он стал приносить в дом пивные бутылки с отбитыми горлышками, в которые он наливает какую-то синюю водицу и вымачивает в ней кусочки меди, угля, железа.

А кто такой Цалел дяди Юды?

Цалел дяди Юды — образованный, он весь ушел в науку, у него чуб, зачесанный набок, он носит очки.

Иногда, когда Цалел выходит от Тоньки, отец ее спрашивает с тревогой:

— Что делал у тебя этот самый?

Как будто он не знает имени.

Дядя Зиша ни за что на свете не хочет породниться с Зелменовыми (Зелменов не любит Зелменова).

— Довольно с меня, — говорит он, — что моя Гита попала к этим грубиянам.

К тому же Цалел еще имеет дурную привычку — время от времени кончать жизнь самоубийством. Все ломают себе голову, откуда это у него — ведь Зелменовы живут по сто лет и более. Реб Зелмеле довольно долгое время слонялся среди живых без всякого дела и все же не умирал.

Вот и не знают, откуда такое у Цалела.

* * *

Квартирка, в которой они живут, состоит из двух пустых, голых комнат. В первой комнате висят на стене брюки из чертовой кожи — здесь живет Фалк. Во второй комнате есть столик, этажерка с книгами, чайник и даже ночной горшок — здесь живет Цалел.

Между прочим, из-за этого ночного горшка однажды произошел крупный инцидент, и стоит на этом остановиться.

Была лунная ночь. Среди глубокого сна Цалел услышал, как кто-то пользуется его собственностью. Он испуганно вскочил с кровати и увидел, что среди комнаты стоит Фалк. Цалел подбежал к нему и крикнул сдавленным голосом:

— Питекантропус!

Это должно было означать, что Фалк представляет собой допотопную обезьяну, у которой еще нет никаких признаков культуры. Но Фалк не растерялся и, захлебываясь слюной, прокричал ему в ответ:

— Обыватель!

А уж это означало, что Цалел еще полон обывательских представлений.

Наутро конфликт был ликвидирован. Цалел по натуре вовсе не был таким уж плохим. Ссора среди ночи возникла исключительно по гигиеническим соображениям.

В сущности, общих интересов у них было мало. Цалел иногда возвращался ночью с какой-нибудь старинной книгой, прокрадывался тихонько в комнату и со странным, жадным огоньком в глазах просиживал над растрепанными страницами до рассвета. Он ощупывал зеленоватые плотные листы, любовался словами, буквами, всякой черточкой, что уж совсем недоступно непросвещенному человеку.

В это время Фалк в другой комнате спал, разметавшись в кровати, сбросив одеяло, и своим вечно заложенным носом высвистывал мелодии, сопровождавшие его сны о том, как он кроет крыши в Ленинграде, как он протягивает электричество через Днепр.

Случалось, что Фалк кричал со сна.

* * *

Этих двух мыслителей попросили очистить помещение, которое они даром занимают, ввиду того, что теперь у Хаеле должно быть место, где заложить фундамент для нового поколения Зелменовых. Хаеле даже купила для этой цели кровать, самовар и щетку для мытья полов. Молодым людям отдали комнату Хаеле внизу, в доме дяди Юды.

Фалк собрал свои пивные бутылки с отбитыми горлышками, шурупы, взял брюки и перекочевал туда. Потом он снес также Цалкину этажерку с книгами.

В доме у дяди Юды они вначале чувствовали себя немного стесненно.

Бывало, когда дядя Юда останавливался посреди комнаты с рубанком в руке и вскидывал свои горящие глазки поверх очков, у того, на кого он смотрел, холодела душа.

Взгляд дяди Юды как бы говорил: «Бездельник этакий, до каких пор ты будешь бить баклуши?» Или: «Балбес! Ты думаешь, я не знаю, что ты балбес?»

Они вели себя прилично и, чтобы избежать его пронзительных взглядов, отводили глаза в сторону. Как-то вечером, когда зажгли электричество, у Фалка на лице появилось торжествующее выражение. Это дяде Юде очень не понравилось, он подошел к двери каморки и сказал:

— И вы, ослы, думаете, что электричество подходит нашему двору?

* * *

С дядей Фолей дело обстояло так.

Сначала он думал, что электричество ввели в реб-зелменовский двор большевики, и он был рад, что наконец-то взялись за Зелменовых. Ясно, что электричество — дело казенное, потому что оно исходит из фарфоровых чашечек на столбах, из тех чашечек, которые всегда как бы олицетворяют государственный порядок.

Дядя Фоля отдал распоряжение, чтобы, пока он на работе, электричества не жгли. Жене вообще нельзя подходить близко к электричеству — это не бабьего ума дело. Лишь черный Мотеле может иногда, в присутствии отца, повернуть выключатель, потому что дядя Фоля считает Мотеле умным мальчиком и любит его.

Во время работы хитрый Фоля сказал хромому Трофиму:

— Зайди как-нибудь ко мне, мы зажжем электричество и немного потолкуем.

— Скажи пожалуйста! — удивился Трофим. — Кто это у вас провел электричество?

— Что значит «кто»? Известно кто — казна!

В тот день дяде Фоле на заводе проходу не давали. Он пришел домой мрачнее тучи и тут же учинил жене допрос.

Оказалось, что электричество провел Бера и уже несколько недель, как Хаеле дяди Юды ходит и жалуется, что из-за Зелменовых она стала нищей, так что теперь, сразу же после свадьбы, ей не на что жить.

Дядя Фоля на сей раз ужинал при керосиновой лампе.

Несколько дней он ходил молчаливый и, как в прежние времена, строил зловещие планы. Он выглядывал из окна во двор и думал: «Не дождутся Зелменовы, чтобы Фоля зависел от них!»

И у него шевелились усы, как у изголодавшегося кота.

В воскресенье, в первый весенний выходной день, когда Зелменовы вышли во двор одетые по-летнему, он приставил лестницу к каменному дому и стал обрезать электрические провода над своим окном. Он спокойно разбивал фарфоровые изоляторы. Зелменовы подняли страшный вой, но боялись сцепиться с этим разбойником. Фалк дяди Ичи подбежал к нему с револьвером.

— Слезай, вредитель! Буду стрелять!

Но он не стрелял, хотя дядя Фоля не слез.

— Смотри, ты у меня сгниешь в тюрьме! — кричал дядя Ича, задрав голову вверх.

Но дядя Фоля даже не оглянулся, он сидел на лестнице спиной ко двору и хладнокровно вышибал крюки. Он намеревался искоренить зелменовскую услугу до основания.

Тут вышел из дома дядя Зиша, постучал в оконное стекло и вызвал одного из Зелменовых. Он сказал ему так:

— Почему все молчат? Пусть сбегают за Берой!

Его, для большей уверенности, переспросили:

— А то, что начнется баталия, это ничего?

Дядя Зиша, правда, задумался ненадолго, но ответил, что это ничего, и тогда помчались за Берой.

Женщины потихоньку пустились по двору — убирать из-под рук все колья и камни: все-таки, как говорится, своя кровь. Побежали также на улицу, чтобы поглядеть, не догадываются ли, например, соседи, что здесь сейчас должно произойти.

Один лишь дядя Фоля оставался ко всему равнодушным. Он смотрел вокруг себя туманным взглядом, как будто его это вовсе не касалось и он посторонний человек. Повыдергав все из стен, он не спеша спустился с лестницы, осмотрел снизу, хорошо ли выполнена работа, и стал вместе со всеми ждать прихода Беры.

— Пускай пойдут посмотрят, — передал Фоля через жену, — не сидит ли он в столовой номер девять.

* * *

Во дворе показался Бера. Он шел, неся свою тяжелую голову впереди себя. Он делал медленные, широкие шаги, будто вытаскивал ноги из болота. Такой его походки никто еще никогда не видел.

Дядя Фоля, должно быть, понял, что означает эта походочка. Движениями сонного человека он расстегнул куртку и бросил ее около себя. Он спокойно стоял у дома и ждал. Бера шел молча прямо на него, не спеша подошел, и как-то сами собой уперлись друг в друга их головы, так что выпятились красные затылки. Оба пробовали силу. Вдруг затрещали лбы.

— Перестаньте! — расплакались жены. — Перестаньте!

Но было слишком поздно. Оба стояли, упершись лоб в лоб, хватая друг друга снизу за руки короткими, цепкими движениями, от которых кости выворачивались из суставов.

Дядя Фоля вдруг охнул, и оба покатились по земле. Ударов как будто все еще не было, хотя у Беры уже потекла кровь из уха. Бера лежал бревном сверху и тыкал под себя кулаками, а потому никто не мог знать, во что он там превратил своего дядю.

Прошло немало времени. Понемногу начало высовываться плечо дяди Фоли, и все увидели, что его рубаха в крови.

Тогда Бера поднялся.

Дядя Фоля встал с расквашенным лицом и заплывшим глазом величиной в кулак. Он не спеша подошел к своей куртке, набросил ее себе на плечи, а потом протянул в сторону Беры угрожающий палец:

— Чтобы ты, сукин сын, электричества мне больше не вводил!

И вошел, довольный, к себе в дом.

Тетя Малкеле сразу прибежала с веником, замела то место, где Зелменовы калечили друг друга, и этим дело кончилось.

 

Начало весны

В ту пору, в начале весны, произошла вот какая история.

Соня дяди Зиши, которая работает в Наркомфине, появилась во дворе с каким-то большим, широкоплечим человеком. Он ступал тяжелыми, мужицкими шагами и еле протиснулся в низкую дверь дяди Зиши. Раскатисто сказав по-белорусски: «Дзень добры», он сразу же последовал за Соней во вторую комнату.

Тогда дядя Зиша снял с глаза свою лупу, не спеша повернулся к тете Гите и сердито уставился на нее. Застегнутая на все пуговицы тетя сидела у окна, сложив руки на груди, и предавалась своему послеобеденному молчанию. Таким образом у них состоялся следующий немой разговор.

«Гита, твоя дочь мне что-то не нравится!»

Тетя Гита молчит, но для нее это то же самое, как если бы она говорила.

И дядя Зиша продолжает:

«Знай, жена моя, что во всем виновата одна ты!»

Тетя Гита молчит, но для нее это то же самое, как если бы она говорила.

Тогда дядя Зиша негодует:

«Скажи мне, как это мать не знает, что делается у нее под носом?»

Вот как он ее отругал.

Потом дядя Зиша вышел во двор осмотреть свое хозяйство: не надо ли где-нибудь замазать оконное стекло, главным образом на Сониной половине? Он заботливо ощупал ставни, осмотрел внимательно окна и нашел, что коренастый гость далеко не еврей.

Соне стало как-то неловко за отца, но она и этот белорус, видно, были уже близкими людьми, и оба лишь втихомолку подшучивали над нравами обывателя, чье любопытство не имеет границ.

А дядя уже опять сидел с большой линзой и, вонзая глаз во внутренности запыленных часов, осторожно дышал одним только носом, молчаливый и обозленный на весь мир.

* * *

Для двора не существует секретов. Тетя Малкеле сунула согнутый палец в рот, зажмурила один глаз, а другой вытаращила на дядю Ичу, и он сразу перестал тарахтеть на машине; ему пришло в голову, что Цалка, не дай Бог, покончил с собой, хотя он, дядя Ича, уже давно следит за каждым его шагом.

Дядя Ича вышел босиком во двор.

Зелменовские невестки, уже с новыми реб-Зелмочками под сердцем, стояли у порогов, шептались и притворно вздыхали:

— О чем тут говорить, настоящий гой!

Дядя Ича, который слыл большим шутником у женщин, спросил:

— Откуда, бабочки, вы взяли, что он гой?..

Он воткнул иголку в жилет, подтянул штаны и пошел вдоль окон. Во дворе стало людно. Черный Мотеле ухватился за косяк Сониного окна и принялся ей моргать плутовским глазом: мол, он понимает, зачем она привела в дом этого крупного мужчину…

Все ждали, чтобы они опять появились на пороге.

Тогда вдруг вышел на крыльцо дядя Зиша, руки у него дрожали, и он проговорил слезливым голосом:

— Эх вы, грубьяны этакие! Ведь не один порядочный человек не может показаться у нас во дворе!

Дядя Зиша, бедняжка, держал фасон. У него было достаточно горько на душе.

* * *

В этот вечер он не лег спать, а сидел полураздетый на кровати и ждал — ждал свою дорогую доченьку. Как только Соня далеко за полночь проскользнула в дом, он сразу поднялся.

— Слушай, ты, выродок, — сказал он, — чтобы ты мне не приводила гоя в дом! Ты слышишь, что я говорю? — Дядя Зиша разошелся: — Шлюха ты!

Неожиданно он почувствовал дурноту. Он опустился на кровать, желтый, с помертвевшим носом.

Долговязая тетя Гита высунулась из-под одеяла, как пугало. Со страху она заговорила мужским голосом. Она стала кипятить в чугунах воду, таскать к постели горячие полотенца, а Соня побежала за доктором.

Дядя Зиша лежал себе именинником, с обнаженной желтой грудью, с задранной вверх квадратной бородой. Он приоткрыл потихоньку большое, жесткое веко и тут же подумал: «А что, разве они умеют привести человека в чувство?»

* * *

Утром пели простые птички.

Да, уже настоящая весна. Дни жаркие, ясные, звенящие. Солнце на дворе как раскаленный утюг. Каждое оконное стекло брызжет лучами. Тишина. Кто хочет, может даже услышать, как растет крапива у стен (никто, к сожалению, не хочет). В реб-зелменовском дворе жарче, чем где-либо. Солнце палит со звоном.

Как обстоит дело с дядей Зишей после вчерашнего обморока?

Спрашивать о здоровье дяди Зиши нельзя, это известно, но ведь заглянуть в окно позволено каждому. Под окном дяди Зиши тихо, занавеска опущена — единственное во дворе немое, запертое окно, которому нечего, видно, сказать.

* * *

Весна в самом разгаре. Отовсюду во дворе слышны голоса. Из открытых окон доносятся странные, непонятные слова.

Голос номер один:

«Управление движением идет из кабины шесть. Трос восемь проходит через колесо, которое приводится в движение паровой машиной. Управляющий трос девять проходит через шкивы. Корпус строят из мягкой стали: двадцать восемь метров длины, одиннадцать с половиной метров ширины».

Голос номер два (кажется, голос тети Малкеле, но если это так, она еще не далеко ушла):

Голос номер три (Тонькин голос):

«Основное вооружение военного флота — это артиллерия. Поэтому артиллерийская стрельба является главной составной частью военной подготовки на военных кораблях».

Голос номер четыре:

«Проводя подготовку, зарубежные пионеры организовали также бойкот пацифистскому слету социал-демократических детских организаций в Вене и скаутской милитаристской олимпиаде, которая созывается в Ливерпуле».

Черный Мотеле высовывается из окна голый, в чем мать родила, и кричит на весь двор:

— Тонька, ты слышишь, Тонька?

— Что ты хочешь?

— Где находится Ливерпуль?

Тогда ему отвечает из своего окна Фалк:

— Мотеле, запомни раз навсегда: «Для электрического освещения надо установить дизельную машину, дизельную машину, дизельную машину…»

Реб-зелменовский двор занимался, несмотря на раскаленный день, который был как кусок отшлифованного хрусталя, несмотря ни на что.

Только в окне дяди Зиши было тихо, занавеска опущена — единственное немое, запертое окно в реб-зелменовском дворе.

Маленькие Зелмочки совсем новой породы лежали в просохших канавах, как в корытах, и жевали большие пальцы собственных смуглых ножек.

(О, какой это безответственный рыжий Лаван оставил рыжие следы в зелменовском роду?)

Все было залито солнцем. Даже камни искрились.

 

Цалел и Тонька

Ровно в двенадцать часов дня Цалел дяди Юды прошел через двор к Тоньке. Дядя Зиша сидел согнувшись, как всегда, с лупой на глазу и ковырялся во внутренностях часов. Его крутой затылок был весьма зол на все человечество.

Цалел особо не церемонился с дядей Зишей. Ему только надо пройти к Тоньке, в смежную комнату.

Когда Тонька усаживается на старую кушетку с выпирающими пружинами и закуривает папиросу, он просто изнывает. Почему? Бог его знает. Он страдает розовой болезнью. Это что-то вроде зубной боли.

Дядя Зиша, который смотрит на все с точки зрения часовщика, сначала колебался, а теперь, после Сониного гостя, уже согласился бы выдать Тоньку даже за этого недотепу. Хотя в этом случае нельзя быть уверенным, не останется ли Тонька молодой вдовой.

Цалел — из новоявленных ученых. Он просидел нынче до утра над старой Библией, приспособленной для женщин, в обществе прародительниц, и таким образом прокутил всю ночь. Поэтому он немного устал — не выспался, — и в его воображении витают женщины — начиная от Ревекки, дочери Бесуэла, до Тоньки, дочери Зиши: все они ему любы и дороги. Теперь он хочет посидеть здесь, опершись на стул, вытянув ноги, и отдыхать от мыслей.

Но Тонька вдруг вскакивает с кушетки и берет его за густую пейсу:

— Пойдем, керченская селедка, искупаемся!

Речка в нескольких верстах от города. Ни клочка тени. Июль месяц. Они по этому зною с трудом добрались до прохладных полей картофеля и освежились немного среди зелени.

Цалел плелся сзади и говорил, изнывая:

— Знаешь, сегодня ночью я кое-что сделал. Представь себе, я достал старую Библию без титульного листа и определил, что она семнадцатого столетия и напечатана у Шимшана Зимеле в Майнце.

Немного спустя Тонька спросила:

— Селедка, какое значение имеет твое открытие для соцстроительства?

— Гм…

— Раз так, — повернулась она вдруг, — раз так, можешь идти спать!

Она подставила ученому ножку, как это делают отъявленные драчуны, и толкнула его в рожь.

— Идиотка! — кричал он, ища на земле очки. — Идиотка в кубе!

Тонька стояла уже на другом краю поля, согнувшись, держа руки на коленях, и делала вид, будто покатывается со смеху.

Ведь Зелменовы не смеются, Зелменовы только широко улыбаются.

Тракт тянулся далеко, до горизонта. Знойная рожь медными широкими четырехугольниками переливалась среди картофельных полей. Палящим зеленым дыханием веяло от лугов. Потоки солнечного света плыли по всей местности и где-нибудь вдруг заливали поле своим сиянием так, что пьянели глаза.

Далеко, у самой черты горизонта, клубился дымок — отрывисто сопел трактор, медленно ползя по краю земли и все не исчезая из виду.

Цалка проговорил:

— Да будет благословен наш Бог, царь Вселенной, по воле Которого произрастает хлеб из земли!

Она сбросила кофточку и остаток пути до реки бежала без оглядки.

Цалел еще только увидел поблескивающую издали полоску воды, а Тонька уже прыгнула с берега. Перед его глазами сверкнуло, отдаваясь дрожью в сердце, Тонькино загорелое тело; он услышал ее громкий возглас, и все это отдалось в его душе острой болью. Цалел растянулся в траве немного поодаль. Покусывая соломинку, он взволнованно думал и не думал в одно и то же время.

Она там плескалась, брызгалась под раскаленным солнцем, потом вдруг вынырнула, блестя мокрым телом, и закричала:

— Цалка, посмотри: красивая фигура?

* * *

На обратном пути они шли полем. Рожь уже налилась. Ни единого шороха. Тишина. Горячие стрижи скользили низко над рожью, а в вышине пылало солнце сплошным огнем. Они затерялись во ржи. Только время от времени Тонькина красная косынка выныривала из ржи крупной каплей крови. Тонька пела:

Она пела, а Цалел в этот жаркий день тащился за ней вместо тени.

Он думал: «Тонька, ты что-то ко мне равнодушна. Можно даже сказать, что ты относишься ко мне холодно, и мне это не нравится, потому что я, видимо, немного влюблен».

Он обронил тихий, затаенный вздох, который, как известно, является худшим признаком этого розового недуга.

* * *

В город вошли они с другой стороны. Зной, который лился с перегретых железных крыш, был здесь еще гуще.

Энская разрытая улица походила на фабрику. Во всю длину ее стояли рабочие, голые по пояс, с лопатами и ломами в руках. Прокладывали рельсы для трамвая. Косое солнце отражалось на голых отшлифованных плечах, как в зеркалах. Несколько сот загорелых спин спокойно двигалось в ритме труда. Мускулы скользили и струились смуглыми волнами по человеческой реке. Рельсы сваривали ацетиленом. Печурки, обмазанные глиной, кроваво-красно тлели в сверкающем воздухе. Время от времени где-то, среди группы обнаженных тел, с шипением взрывался ацетилен. Синий огонь рассыпался фосфорическими звездочками, и над мокрыми, вспотевшими телами поднимался пар, как в бане. Работали молча, и в этом раскаленном молчании брали начало два ряда длинных, черных, твердых рельсов. Возле них мелькали голые люди, обтачивавшие стальные опухоли на сплавленных стыках.

— Правда, красиво? — спросила Тонька.

— Да, красота человеческого труда, — ответил Цалел, как по книжке.

Тонька сказала:

— Есть песня зелменовского поэта Кульбака, которая все время вертится у меня в голове:

— Да, — согласился Цалел дяди Юды, — хорошее стихотворение!

Потом они брели уже усталые и даже дулись друг на друга. Тонька бесцеремонно дразнила его, ехидно спрашивая, принадлежит ли он, Цалел, к числу парней с красивыми телами. Он оправдывался:

— Я все еще придерживаюсь взгляда, что дух творит тело.

— А что еще тебе остается сказать, Цалка?..

Его вдруг взяла досада: зачем возится он с этой пустой девчонкой, такой заносчивой и уверенной в своем трезвом взгляде на жизнь? Ведь более серьезного слова она просто не способна воспринять. Он уже подумывал, что его любовь к Тоньке — это ошибка, мальчишество, не по его двадцати шести годам. Вот как далеко он зашел в своих мыслях!

Когда Цалел уже собирался войти в дом, она его вдруг нежно взяла за небритый подбородок:

— Ты влюблен в меня, котик?

 

Снова о Цалеле

Цалел слонялся по двору. Он ходил сам не свой, как лунатик, галстучек у него сбился набок.

Дядя Ича, который наблюдал из своего окна за порядком в реб-зелменовском дворе, остановил швейную машину. Дядя Ича долго, с подозрением следил за тем, что делает Цалел, и как только установил, чем тут пахнет, вышел во двор предупредить о несчастье.

Прежде всего он побежал к дяде Юде. И надо же так случиться, чтобы дядя Юда был не в духе, — он схватил палку, этот дядя Юда, и стал гнать своего преданного брата из дому.

— Что ты скажешь на этого козла Ичку, — раскричался дядя Юда, — он уже лезет из кожи вон!

Дядя Ича едва успел выскочить и придержать дверь снаружи, чтобы этот сумасброд за ним не погнался, и там, за дверью, он дал себе зарок не вмешиваться.

— Какое мне дело, в конце концов! Да повесьтесь вы все!

Дядя Ича снова сел за машину и уже больше не вымолвил ни слова.

* * *

Летний день ушел восвояси, и двор реб Зелмеле в темно-золотистых огнях четко выделялся всеми своими углами. Зелменовы сидели расстегнувшись у порогов и понятия не имели, что готовилось у них под самым носом.

К полуночи вдруг послышался дикий крик. Это кричал дядя Ича.

Реб-зелменовский двор оцепенел от ужаса. Повыскакивали голыми из домов. В темноте белели длинные женские рубахи, метались растрепанные бороды. Крики доносились откуда-то сверху — кажется, с чердака дяди Юды.

Маленькая грустная жёнка стала расталкивать дядю Фолю:

— Вставай, во дворе людей режут! Фоля, сжалься наконец, встань!

Дядя Фоля сердито повернулся на бок и проворчал в усы:

— Пропадите вы пропадом! Мне чуть свет вставать на работу!

Но так как его женка тащила из-под головы подушку и все не отставала от него, он сошел, сонный, во двор и стал, пропуская ступеньки, подыматься по лестнице, ведущей на чердак дяди Юды.

Крики сразу же прекратились.

Все стояли, сгрудившись, и дрожали, задрав головы к чердачному окошку.

— Надо бежать за Берой, без него здесь ничего не сделаешь! — У Зелменовых зуб на зуб не попадал.

Примчался Фалк дяди Ичи с электрическим фонариком на груди, с револьвером в руке, одним словом, вооруженный по всем правилам, и тоже бросился к чердаку:

— Скажите, разбойники, что там происходит?

Вскоре жидкое электричество Фалка вылилось обратно из чердачной дверцы, и все услышали его невнятную, торопливую речь:

— Ничего особенного. Цалел повесился!

— Что?

— Насмерть?

— Нет, как всегда, так же, как всегда.

* * *

Дядя Ича действительно не вмешивался. Он только остался сидеть в темноте у порога, чтобы посмотреть, что тут будет. Поздно ночью он увидел, как Цалка выбежал без куртки из дому, схватил лестницу у сарая, поднял ее, что было явно ему не по силам, и приставил к стене дома. Потом он, как одержимый, бросился к чердаку.

Спрашивается: должен был дядя Ича тогда пойти за ним или нет?

— Должен был! — так говорят все.

И он таки подоспел к нему в самую нужную минуту.

Но Цалел был так зол на весь мир, что, высвободив ногу, стал бить дядю по голове. Тут дядю Ичу охватил безумный страх: раз он держит висельника на себе, то кто же может его бить ногой по голове?

Дядя Ича поднял гвалт.

Тогда Цалел уже больше не сопротивлялся, повиснув как селедка на веревочке.

* * *

Дядя Фоля осторожно взгромоздил Цалела себе на спину и понес в дом. Нес бережно, как будто тот был из фарфора. Висельнику постелили чистую постель, раздели его. Зелменовы с любопытством обступили кровать и стали наблюдать, как он втягивает в себя воздух, медленно приоткрывает потухшие глаза и снова их закрывает.

— Необходимо варенье!

— Послушайте, надо дать ему немного варенья, ему плохо!

Цалел повернулся к стене. Тетя Малкеле, которая только того и ждала, схватила его одежду и стала выворачивать карманы, щупать швы: не найдется ли там что-нибудь таинственное? В кармане брюк обнаружили предмет, который по всем признакам был когда-то носовым платком, две костяные пуговицы, а в жилетном кармане — маленькую скомканную записку.

Дядя Ича побежал за очками тети Малкеле. Потом старые Зелменовы собрались молча в смежной комнате, вокруг тети с записочкой. Она читала с трудом, с муками и лишь в самом конце неожиданно дошла до строк, от которых народ опешил.

Вот она, эта записка:

«Печень — печенка (язык мясников)

Тонь-ка».

Гудегарда (?)

Аромат — пахнет, попахивает (воняет)

Гроши — деньги (одно и то же)

Чевехч (?)

Крепко — сильно (нюанс).

Как лучше сказать: „Я крепко люблю Тоньку“ или: „Я сильно люблю Тоньку“?

Зелменовы долго тайком переглядывались, и дядя Зиша нашел нужным записку эту забрать, после чего все потихоньку снова вернулись к висельнику.

* * *

После варенья умирающий почувствовал себя лучше, даже улыбнулся: мол, что вы скажете на это? Все, кажется, шло так хорошо — и вдруг я выкинул такой убийственный номер!

Дядя Юда расхаживал среди всех тихо и легко, словно в одних чулках. Он был, видно, доволен, что его Цалка остался жив, хотя на лице этого нельзя было прочесть — он, как всегда, сердито глядел своими маленькими белесыми глазками.

У всех отлегло от сердца. Если что-нибудь и смущало покой, так это Хаеле, которой, по расчетам тети Малкеле, давно уже вредно пугаться.

Но Хаеле сказала:

— Не переживайте, я не испугаюсь. Мой ребенок мне дороже его!

Зелменовы пили чай в доме дяди Юды, поглаживали усы и приходили в себя после переполоха. Только дядя Фоля, который с Зелменовыми не имеет никаких дел, шатался в одних кальсонах по двору.

Какая летняя ночь!

Если бы дяде Фоле было о чем думать, то теперь он бы уже определенно думал — такая это была ночь, полная мыслей уходящего лета.

* * *

Поздно ночью пришел из милиции Бера. Он шел по-хозяйски, не спеша. Он грыз семечки и поплевывал в небо. Увидев дядю Фолю в его странном одеянии, Бера с подозрением остановился.

— Наклюкался? — спросил он.

Дядя Фоля вытянул шею.

— А если наклюкался, так что? Я большевик не хуже тебя.

Бера подошел ближе.

— Нагрузился?

— А если нагрузился, так что? Я спину гну, а ты со своей кукардой разгуливаешь тут.

Бера понюхал, чтобы установить, чем пахнет у Фоли изо рта.

— Тяпнул малость?

— А если тяпнул, так что? — Фоля сжал кулаки. — Помни, Берка: ты еще вылетишь у меня из партии!

Фоля выругал его матом. На этот раз Бера нашел нужным смолчать. Он ушел.

Во дворе горели все лампы. Странно. У дяди Юды все двери были открыты. Бера вошел и сразу понял, какое здесь веселье.

Зелменовы опустили головы, словно все они несли ответственность за сумасбродные выходки Цалки.

Бера оперся о Цалкину кровать в ногах, долго и задумчиво грыз семечки и смотрел на виновника торжества. Наконец у него вырвалось тихое зелменовское ржание, после чего он проговорил:

— Шминтеллигентик!

Тетя Малкеле сокрушенно кивала головой в знак того, что она согласна.

Реб-зелменовский двор уже сладко спал. Из-за того, что Фалк дяди Ичи кричит со сна, его отправили ночевать к отцу — пусть не пугает больного.

Луна тихо разгуливала над крышей.

Цалка лежал с открытыми глазами. Ему было вдвойне горько. Он чувствовал себя примерно так, как если бы лежал где-нибудь на воде, за тысячу миль от берега, и в то же время до него мучительно явственно доходило все, даже дрожь лунного света на ставнях.

Вдруг он слышит, как кто-то тихонько открывает дверь в комнату.

Голос дяди Юды:

— Цалел, ты спишь?

— Нет еще.

Дядя Юда входит боком, тихо садится к нему на кровать. Он сидит долго, теребит бородку и собирается сказать что-то такое, что для него, по-видимому, очень важно. Наконец, тихо кашлянув, он начинает с легким упреком в голосе:

— Цалел, возьми себе пример с них. Им же мир тесен. Что ты все сидишь за своими книжками? Ты же тоже можешь стать большевиком, как они, глупенький… Возьми подумай и стань большевиком… И, я тебе скажу правду, ведь отца надо тоже пожалеть. Вечно человек не живет, и хочется иметь кого-нибудь, кто бы сказал после твоей смерти кадиш, как у всех людей. Разве не так? И что в этом худого? Я понимаю, иногда можно лишить себя жизни. Почему бы нет? Ну, раз, ну, другой, но у тебя же это без конца… И ведь, видишь, тебе все-таки, слава Богу, умереть не суждено. Спрашивается, Цалел: почему тебе поступать наперекор Богу и людям?..

Дядя Юда умолк. Он смотрел на полоску лунного света, которая струилась сквозь ставни. Вскоре он опять заговорил немного тише, как бы собираясь доверить Цалелу тайну:

— И ты думаешь, мне они не по душе? Мне они как раз по душе… Сбросить царя было необходимо, как воздух, он был круглым ничтожеством, а не царем… Но то, что насели, видишь ли, на все еврейское, — вот это уже нехорошо… совсем нехорошо… Просто некрасиво!.. Свадьба, видишь ли, должна быть свадьбой, брис должен быть брисом, и не худо иногда помолиться тоже. Почему бы нет?.. И чем же это лучше, если не молишься? Кому это делают назло? Слышишь, Цалел, если бы меня допустили к их главарям, чтобы с ними поговорить, стало бы иначе… Пусть они современные люди, знают много языков, но надо в голове тоже что-то иметь. Что, разве не так? А то, что они придираются к богачам, между нами говоря, тоже глупости… Богачи, в конце концов, давали заработать копейку… от сапожника и портного никогда ничего не имеешь… Если бы хватило ума, видишь ли, нужно было бы помириться с хозяевами — все же благородные люди, иногда совет подадут, иногда просто доброе слово… Что, разве не так?.. Цалел, ты спишь?

— Нет еще.

— Но молодой человек, видишь ли, не должен отделяться от общества, так и в Писании сказано. Вот ты и становишься большевиком, ходишь с флагом, говоришь себе там, что требуется… а при случае можно сделать нашему брату одолжение — тогда уже совсем хорошо, тебя тогда признают и среди своих. Ты, слава Богу, человек грамотный, ты пишешь, ты объясняешь, и почему бы не указать им, что они ошибаются, а?

Дядя Юда перевел дух.

— Знаешь, я иногда смотрю на электричество, как оно горит, и думаю: допустим, нет Бога на свете — есть электричество. Ну как это у тебя укладывается в голове: вот эта лампочка — это и есть Бог? Вот эта лампочка наказывает грешников и вознаграждает праведников? Это она дала Моисею Тору на горе Синайской, вот эта самая лампочка? Так я спрашиваю: где у этих людей голова?.. И что, если я, например, вдруг поломаю лампочку, так уже не станет Бога на свете?.. И на все уже тогда наплевать?.. Цалел, ты спишь?

— Нет еще.

— Так будь добр, скажи, — вошел уже в раж дядя Юда, — ты же человек ученый, дай мне понять: в чем тут закавыка? Неужели они не видят и не слышат? Объясни: как это пожилые, седобородые евреи открыто, при всех, оскверняют субботу? В чем тут дело? Что они себе думают?.. Товарищ Ленин большой человек, конечно, он большой человек, но какое он имеет касательство к вопросам божественным?

Предположим даже, что он самый великий человек. Ну и что?.. А Моисей — уже ничего? А царь Давид?.. А Виленский гаон — тоже ничего? Знаешь, Цалел, иногда подумаешь — так тебя и обожжет, хоть беги в синагогу, садись за печь, и дело с концом! Цалел, ты спишь?

— Да, уже немного сплю.

Дядя остался сидеть сгорбленный на кровати. Несколько капель лунного света обрызгало одно стеклышко его очков и кусочек впалой щеки. Он поднялся, постоял некоторое время спиной к Цалке, о чем-то думая, потом повернул к нему голову:

— Может быть, поиграть немного на скрипке? Давно уже не держал ее в руках.

— Как хочешь.

И, стоя о темноте над Цалкиной кроватью, он играл так, как будто собирался вытянуть из него душу не с помощью веревки, а сладостным древним плачем. В комнате повеяло кладбищенским пением. Меланхолия дяди Юды расцвела, как липкая водоросль в болоте. Его напевы дрожали и задыхались, моргали, как ослепшие глаза, которые порываются увидеть свет.

Было темно.

Потом он играл про курицу. Это были уже совсем другие жалобы — слезы о далеком, равнодушном движении планет, которых ничто не трогает.

 

Радио

В сентябре в наших краях лето перестает дышать. Тихо, мило, но похоже на то, что оно лишилось легких. Не потому ли в наших краях человек в сентябре — немного степеннее? Установлено, что суровые люди, которые у нас встречаются чаще, чем где-либо, то есть люди, далекие от сентиментов, в сентябре, прощаясь, протягивают иногда руку и даже улыбаются при этом.

Это здесь климат такой.

Пожилые люди тогда сидят больше дома, попивают чай из стаканов и размышляют.

В окнах серо.

* * *

Сентябрь месяц. Что-то слишком долго во дворе тихо. Должно быть, скоро опять что-нибудь стрясется. И откуда, вы думаете, грозит опасность? Как раз с неожиданной стороны — от Фалка дяди Ичи, вот от этого существа.

Как известно, Фалк дяди Ичи к полгоду накричал себе пупок, ему к животу прикладывали медные пятаки, покуда пупок кое-как не водворился на место.

Ясно, что такое начало не предвещало ничего хорошего.

Как-то недавно он принялся таскать в дом пивные бутылки с отбитыми горлышками. Бутылки эти он наполнял какой-то голубой водичкой и вымачивал в ней кусочки меди.

Целыми днями он просиживал там, у дяди Юды, в низкой комнатке, среди бутылок, резины, проволоки, железа, и что-то все обдумывал. Он вытирал нос и поглядывал в книжку. И когда его уму открылась наконец тайна радиоволн, он пошел к Бере с планом, как радиофицировать реб-зелменовский двор.

Он предложил смелый план: повесить антенны на воздушных шарах высоко в небе, чтобы поймать самые чистые волны. Электрические батареи он уже смастерит сам в своих пивных бутылках, а заземление — для защиты от молнии — сделает на чистой меди, и вообще его радио будет отличаться чистотой звука, а слушать можно будет весь мир.

Бера сидел за большим арбузом, рвал ножом его холодную мякоть и внимательно слушал. Потом он сказал:

— Радио провести надо, но без воздушных шаров.

— А рабочее изобретательство для тебя ничто? — не удержался Фалк.

— Сделай раньше простое радио, — сказал Бера, — потом видно будет.

— Но ведь так будет стоить дешевле. Выходит, рационализация для тебя ничто?

— Сделай раньше дело, потом видно будет, дурень, — проснулась в Бере его старая неприязнь к суетливому брату.

Фалк вышел от Беры сияющий. Раз уж Бера одобрил дело, он теперь все волны запряжет в свои антенны и наполнит дома концертами, скрипками, голосами — до самых краев. Но не хватает денег. Фалк тут же, на месте, идя по двору, составил список и обложил налогом все прогрессивные элементы двора. Он сразу пошел по зелменовским домам агитировать за радио.

Поднялся страшный переполох, и это понятно: при электричестве сэкономишь хотя бы керосин, а тут какое-то пение, надрыванье глоток, когда на душе вовсе не так уж весело! К тому же еще Фалк проглатывал слова, и вообще никто толком не понял, чего он хочет.

Тетя Гита сначала поняла так: будто Фалк влезет на крышу, сядет там и будет петь, а они внизу, у себя в доме, должны будут его слушать и платить деньги.

— Легких заработков хочется ему, этому сорванцу!

Фалк кипятился, его мало трогало то, что дядя Зиша сидел, хлебал чай и время от времени поглядывал на него словно на паука. Фалк все твердил:

— Электричество — это база для индустрии, а радио — для умов.

Вот как он тогда всполошил двор, этот одержимый Фалк.

За несколько дней он собрал около двадцати пяти рублей и принялся за работу.

Полили первые жидкие и косые дожди; за их навесом в осенних огородах затухало умолкшее лето. Скучная зелень свекольной ботвы с лиловыми твердыми прожилками лежала, растоптанная, между грядками. Краски — грязно-желтая, грязно-оранжевая, грязно-бронзовая — валялись под ногами.

В такие дни и без антенн слышны далекие грустные голоса.

Брызгал грязный дождик, когда Фалк пришел просить отца, чтобы тот помог ему установить на крыше самую мощную антенну.

Дядя Ича накинул на себя какую-то рваную одежду, пригодную лишь для того, чтобы побираться, и они через чердак полезли на крышу.

Последний раз дядя Ича был на крыше сорок два года тому назад, и ему никак не верилось, что это множество домов и строительные леса среди тусклой меди осенних деревьев — это тот самый город, в котором он вырос. Но Фалк не дал ему стоять, держась за бороду, и дивиться на город.

Фалк тащил за собой длинную жердь, а его карманы были набиты молотками и гвоздями, которые стягивали с него брюки.

Он был взбудоражен. Он гонял отца с одного края крыши на другой. И нельзя сказать, чтобы дяде Иче не нравилась эта игра. Ему это как раз нравилось, потому что дядя Ича по натуре был чем-то больше, нежели портной, и когда еще могла представиться такая возможность погулять по крыше и не быть обязанным оправдываться перед кем-нибудь…

Моросил грязный дождик, в то время как они лежали скрючившись на мокрой крыше, возле трубы, и вбивали последние гвозди в антенну.

Фалк спросил:

— Ты советскую власть признаешь или нет?

— А как же?

— Так почему ты не подстригаешь бороду? Ведь с нее капает.

— По правде говоря, если бы я снял бороду, я бы намного помолодел, но совестно, знаешь, перед людьми.

— Обыватель остается обывателем! — сказал Фалк трубе.

— Откровенно говоря, — оправдывался дядя Ича, — я ее немножко все же подстригаю: то тут отхвачу, то там. Нельзя же сразу!..

Потом, когда они сошли с крыши, на ней осталась торчать жердь, уходящая в небо, чтобы ловить сладостные звуки всего мира.

Теперь, когда конденсаторы наполнятся электричеством, во двор польется музыка, как ливень из тучи, и все потонет в этой музыке.

Так думал Фалк.

Но прошло немало дней, а в наушниках только жалобно плакали далекие, хриплые ветры. Слышна была осенняя непогода в европейских странах.

За эти несколько дней Фалк осунулся. Он то и дело выбегал из дома на улицу; вот он на крыше, а вот он уже копает где-нибудь за окном яму, щупает провода и лижет их языком.

Положение ухудшалось тем, что враг уже стал злорадствовать.

* * *

Дядя Зиша как-то за едой заявил, что если Фалк даже станет на голову, все равно у него радио не заговорит, потому что для этого нужно, кроме всего прочего, установить маятник.

— Я часовщик, — сказал он, — и этим вещам пусть меня не учат. Тебе кажется, что и часы ходят сами по себе? Ничего подобного — кроме всего прочего, им нужен маятник.

Больше дядя Зиша не говорил, но его слово всегда оставляло впечатление, и вот Фалку стали потихоньку вдалбливать насчет маятника.

— Повесь маятник, — умоляли его, — не будь упрямцем!

— И чем, в конце концов, ты рискуешь? Надо иногда и старших послушать.

Фалк был вне себя. Однажды он швырнул на землю молоток и стал кричать:

— Куда мне вам подвесить маятник? На небо, что ли? Этот старый латутник учит меня, как устанавливать радио! Пусть он сначала подучит немного физику, этот новый Маркони!

Вот это вывело дядю Ичу из терпения, он с бешенством подтянул брюки и заговорил с Фалком другим языком:

— Сию минуту чтобы ты мне повесил маятник! Ты слышишь, что я говорю тебе? Сию минуту!

Должно быть, уж слишком долго было тихо во дворе. Можно смело сказать, что будь другой на месте Фалка, он уже наверняка повесил бы маятник. Но Фалк никого не послушал, и теперь ясно, что он был прав.

Судьба радио висела на волоске, и вообще во дворе стали сильно сомневаться в советских нововведениях. Но именно тогда — случилось это поздним вечером — черный Мотеле выбежал во двор с криком, что у него в коробочке послышалась игра балалаек.

Двор встрепенулся. Прыгали через окна все и — к дяде Фоле в дом. И действительно, у него, у черного Мотеле, в радио тренькали балалайки. Потом все стихло, и откуда-то издалека сказали человеческим голосом:

— Алло, алло, алло!

Фалк побежал, как сумасшедший, по всем своим шести радиоточкам во дворе. Наконец-то он поймал поющую волну, правда пока простоватую, но у него есть несколько аппаратов на катодных лампах, которые, надо надеяться, будут ловить также игру скрипок и все блуждающие по свету речи, которые еще не вышли из употребления.

Потом в реб-зелменовском дворе наступила мертвая тишина. Сидели вокруг радиоящиков группками, со слегка выпученными, как у птиц, глазами и удивленно слушали речь о хлебозаготовках в БССР. Наушники переходили от уха к уху. По всем квартирам бегал запыхавшийся Фалк, указывал и руководил слушанием.

Дядя Юда там, у себя дома, с каким-то неистовством припал к радио. Он зажег все электрические лампочки в доме, уселся и с закрытыми глазами слушал. К его радио никто не мог подступиться, и, когда Цалел увидел у него на глазах слезы, он пошел к дяде Зише узнать, что такое слушает отец.

В Москве играла виолончель.

К тому времени все уже находились у дяди Зиши — собирались, по-видимому, услышать его мнение об этом деле.

Хаеле сошла спросить, можно ли ей слушать радио, не повредит ли это ее ребенку. Фалк рассердился и стал объяснять, что, согласно законам физики, музыка не дойдет до живота, но тут тетя Гита прервала на мгновение свое раввинское молчание и посоветовала ей, чтобы она подождала с этим радио — ничего страшного! — до после родов.

Фалк победил. Даже дядя Зиша слова не сказал. Никаких инцидентов, как тогда, при проводке электричества, не произошло.

Назавтра бабушка Бася, правда, заметила жердь на крыше и потащилась по квартирам, с тем чтобы расследовать этот вопрос. Подозревала она Фалка в том, что он торгует голубями… Тонька, которая очень любила заниматься с бабушкой, усадила ее вечером возле радио и надела на ее ссохшуюся головку наушники, но бабушка, к сожалению, ничего не слышала и ничего не понимала.

Радиоприемник она приняла за стенные часы.

* * *

Сентябрь месяц. Прозрачные дни и прохладные, светлые ночи. Пахнет сырыми, опустевшими полями. В окнах серо. Именно в эти прохладные, прозрачно-желтые дни у Фалка загорелась фантазия. Он совершенствует радио и слушает теперь уже почти всю Европу. Он изучает азбуку Морзе. Он готовится на коротковолновика.

А в прохладные, серебристые ночи, когда одни лишь электрические отсветы скользят по реб-зелменовскому двору, поспешно открываются маленькие форточки в домах и взбудораженные Зелменовы перекликаются:

— Алло, алло, алло!

— Берлин!

— Москва!

— Варшава!

— Бухарест!

 

Соня дяди Зиши

Ну а как же Соня дяди Зиши, та, которая служит в Наркомфине, что она собой представляет?

Человек как человек.

Почему ей всегда немного холодно? Почему она сидит на кушетке, укутавшись в платок, и ежится? Эту манеру она унаследовала от тети Гиты, которая протащила подмерзшую раввинскую кровь в их семью.

У Сони дяди Зиши слишком белая для Зелменовой кожа, к тому же у нее сияющие, голубые белки, которые светятся особенно ночью и очень нравятся в Наркомфине.

Ее любят люди начиная с тридцати пяти лет и старше.

Бывает, она выходит из Наркомфина, а за ней идут чуть ли не пять спецов; она поеживается и улыбается то одному, то другому, потом они все расходятся обедать.

Обитатели двора, может быть, и любят ее, но особых дел с ней не имеют: у нее какие-то совершенно чуждые манеры, не зелменовские. Куда дальше! Даже для Тоньки, с которой она спит в одной кровати, она тоже почти чужой человек. Впрочем, им просто некогда переброситься словом, потому что и спать-то они ложатся в разное время, и только поздно ночью можно иногда услышать заспанный голос:

— Ой-ой, убери холодные ноги!

Утром Соня дяди Зиши принимается за туалет. Она раскладывает на скамье рядом с кувшином разные мыла, щеточки, порошочки. Она не торопится и моется битый час.

Дядя Зиша смотрит косо на все эти никелированные штучки, но, так как надо идти в ногу с сегодняшним днем, он не предъявляет к ней особых претензий. Спрашивается только: к чему может привести такое поведение?

Соня дяди Зиши не проронит, не дай Бог, лишнего слова:

В выходной день она садится на кушетку и чистит ногти. Потом она заворачивается в теплый платок тети Гиты, съеживается и читает книгу.

Вечером приходит рослый, широкоплечий белорус. Он садится возле Сони. В синих сумерках они иногда проронят какое-нибудь словечко, тихо засмеются, а иногда и этого не услышишь.

— Тургенева читаешь? — спрашивает он с нежным упреком. — Оставь!

— Прекрасно пишет, — отвечает Соня дяди Зиши. — Чутье какое! Какая гармония красок!

Когда стекла окон становятся ясно-голубыми и мебель у стен стоит плотными тенями, Соня дяди Зиши ложится на спину, закладывает руки под голову и видит перед собой знойный, туманный сон, она как бы ощущает всем телом его прикосновение. Одолевает тоска. Сердце начинает стучать сильнее. Рядом сидит Павел Ольшевский (его зовут Павлом Ольшевским) с мягко очерченным, медлительным лицом, в котором есть что-то от белорусского пейзажа. Он сидит, опершись подбородком о спинку стула, чувствует, что тоже выходит из равновесия.

Он закуривает папиросу и успокаивается.

Павел Ольшевский любит Соню дяди Зиши за то, что она тиха. Он вообще любит тишину. Так примерно он высказался однажды перед своим товарищем, председателем Салтановского сельсовета.

Он любит еврейскую тишину, которая исходит с такой щедростью от тети Гиты и в лице ее дочери обретает для его крестьянского сердца язык страсти.

Так они сидят.

Скудный белорусский вечер как бы играет на деревянной дудке. Сквозь стекла окон струится голубовато-лиловый свет, такой, какой повторяется лишь на домотканых, выбеленных полотенцах белорусской деревни. В доме переливаются тончайшие тени, а тут, рядом, на кушетке, сияют две теплые запрокинутые руки и блестят голубые белки, накаленные беспокойством.

Почти всегда в такую минуту вдруг раскрывается дверь, дядя Зиша переступает порог и спрашивает:

— Почему не зажигаете лампу? Это же электричество.

И по-еврейски, с чужой улыбкой на серьезном, натянутом лице, обращается к дочери:

— Сколько раз я тебе говорил, чтобы ты не приводила ко мне в дом гоев!

Потом он заканчивает по-русски:

— Товарищ, моя жена может вам поставить самовар, пожалуйство!

После такой любезности со стороны дядя Зиши они как можно скорей сматываются из дому. Соня приходит домой поздно ночью. Она тихо подлезает к Тоньке под одеяло и лежит с открытыми глазами.

— Ой-ой, убери холодные ноги!

Соня лежит с открытыми глазами, покуда не начинает светать. Она думает. Глубокой ночью она решает важный вопрос. Она лежит и борется сама с собой.

Однажды, когда вопрос для нее в конце концов был решен, она закрыла глаза и сейчас же спокойно заснула.

Хвала Зелменовым, которые принимают важные решения в постелях и способны сразу после этого заснуть!

* * *

Прошло несколько дождливых дней. В одно осеннее утро дядя Зиша выскочил из дома в расстегнутом сюртуке. Он сильно прихрамывал, словно ворона с подбитым крылом.

Дядя Зиша бежал в сторону города.

Мокрый ветер кубарем вкатился в дом, в распахнутую дверь, но тетя Гита уже не нашла нужным подняться, чтобы пойти запереть ее.

Реб-зелменовский двор сразу наполнился людьми.

— Что там опять случилось у Зелменовых?

— Ну и семейка!

— А что, разве это евреи? — ввернул тот самый человек с чем-то котиковым на голове. — Это же хазары!

— Почему хазары? Лишь бы трепать языком!

— Да ведь у них — как в адском котле!

Потом стало тихо, как после похорон. Зелменовы ходили удрученные новым горем — ни высказать его, ни промолчать.

— Как же так, как же так, чтобы у нас такое могло случиться?!

* * *

Фалк зашел к Бере с предложением, чтобы старому поколению объяснили смысл Сониного поступка и дали правильную установку.

— Так что же ты хочешь, созвать собрание? — спросил Бера.

— Да, хочу.

На это Фалк не получил ответа.

Бера смотрел отсутствующим взглядом и не хотел вмешиваться. Глядя сквозь затуманенное оконце на осенний двор, он недобро думал о мелкобуржуазной Соне: к пролетариату она все равно не будет иметь отношения, если даже переспит с крестьянином, — и насколько же милее его сердцу этот дядя Фоля, который возвращается сейчас с работы с опорожненным чугунком под мышкой!

Он открыл форточку.

— Фоля, зайди на минутку, выпьем чайку!

Дядя Фоля поднял костистую голову к форточке. Он не верил своим ушам.

— Пс-с… Тоже мне, интеллигент какой нашелся, чаи распивает…

— Перестань, чудило! Я хочу с тобой поговорить для твоей же пользы.

Тогда дядя Фоля снова поднял к нему голову:

— Погоди, Берка, я еще покажу тебе, кто во дворе хозяин!

* * *

Поздно вечером дядя Зиша снова показался во дворе, тихий и бледный. Он молча вошел в дом, опрокинул ногой табурет возле печи и сел на него; пальцем он указал тете Гите, чтобы она стащила с него башмаки.

Тетя Гита глубоко всхлипнула, всхлипнула сухо, без слез, потом стянула с него башмаки и опустилась рядом на пол, вплотную придвинув к нему свое долговязое, тощее тело. Они долго сидели у темной печки и молчали.

Поодиночке в комнату проскальзывали Зелменовы — с таким видом, будто забежали только погреться.

Дядя сидел съежившись, став вдруг коротким, как колода мясника, таращил глаза и, казалось, никого вокруг себя не видел: позор был велик. Он сидел и думал, что, возможно, виноваты во всем Зелменовы, эти грубияны, которые не оценили по достоинству его и его удачных дочерей.

Давнишние тени с головами, налезающими на потолок, тянулись вдоль стен, напоминая развешанные тряпки (сегодня здесь горела пятилинейная лампа). Под ними, заломив руки, сидели двое скорбящих и не желали утешиться.

Впрочем, никто не рискнул промолвить слова утешения дяде Зише — главе семьи после реб Зелмеле, царство ему небесное, — и это лишнее доказательство тому, как тяжко быть вожаком даже на такой маленькой территории, как реб-зелменовский двор.

Сидели и молчали.

Поздно ночью дверь отворил дядя Юда. Он остался стоять на пороге, глаза его, смотревшие поверх очков, вглядывались в темноту у печки, где с немым лицом сидел убитый горем брат и взывал к справедливости. Дядя Юда был сейчас похож на реб Исроэла Салантера, покойного цадика (вечная ему память), он стегал своими острыми глазками, как железными прутьями, так что дядя Зиша не выдержал. Он вдруг закрыл лицо руками и стал сильно сопеть. Тогда дядя Юда спокойно сказал ему:

— Гордец, зачем ты закрываешь лицо?

Это было сказано совсем не вовремя, Зелменовы оцепенели, раскрыв полнозубые рты. Но дядя Зиша, видно, уже совсем пал духом, он ничего не ответил и не отнял рук от лица. Его плечи вздрагивали. Вдруг он повернул голову, шапка упала к тете Гите на подол, а он, сам дядя, повалился, как бревно, в глубоком обмороке, так что нелегко было привести его в чувство.

Вот так всегда ведет себя дядя Зиша: если у него нет иного выхода, он падает в обморок и остается в конце концов правым.

Хитрая проделка Зелменова!

* * *

А дядя Юда? Что с дядей Юдой?

Когда Зелменовы отправились домой спать, он там, на осеннем серебристом крыльце, приподнял очки над носом и проговорил, обращаясь ко всем:

— Ну и что же такого, дикари, если выходят за гоя? Чтобы мне такое счастье, насколько иной гой лучше еврея! Может быть, скажете, что надо бояться Бога? — Он глянул на высокое, усеянное звездами небо. — Так вот вам Бог!

И он показал небу большую фигу столяра. Народ был ошеломлен. Сплюнули и тихо-тихо разбрелись по домам.

— О чем тут говорить? Сумасшедший, форменный сумасшедший!

Дядя Юда, надо признаться, действительно странный человек.

 

Реб-зелменовский двор демонстрирует

Поступили сведения, что части маневрирующей Красной армии собираются пройти городом.

Профсоюзы готовились к торжественной встрече. Над реб-зелменовским двором полыхало красное знамя.

Вечером дядя Ича пришел из клуба кустарей со свежими новостями. Он растолковал тете Малкеле политику дня, и хотя тетя каждый день получала газету, все же в чисто политических вопросах дядя был сильнее ее. Время от времени он разбирался в политике. Сейчас дядя объяснил ей, что мировой империализм готовит нападение на СССР.

— Мы со своей стороны должны усилить обороноспособность страны, а потому и мы, кустари-одиночки, выйдем на демонстрацию в честь Красной армии. Смотри, Малкеле, — добавил он, — приготовь мне пару шерстяных носков, чтобы я, не дай Бог, не простудился в эту сырость.

— Такой ты герой, — уколола его тетя, — что идешь на войну только в шерстяных носках?

— Глупенькая! — сконфузился дядя Ича и чуть было не разозлился. — Оберегать свое здоровье должны все. В сущности говоря, от кого, думаешь, унаследовал Бера вот эту отчаянность? От тебя, что ли?

— Нет, от тебя!

— Так вот знай, Малкеле, что Бера — это вылитый я!

Тетя Малкеле не стала с ним спорить, хотя осталась при старом мнении, что дядя Ича не ахти какой вояка. За время их совместной жизни она убедилась лишь в том, что дядя может кое-что сделать по дому, еще годен, так сказать, по сей день как мужчина — и только.

Но уж этого тетя ему не выложит ни с того ни с сего.

* * *

Обрывки далеких маршей разносились по разным направлениям. Красное знамя полыхало над реб-зелменовским двором. В домах наряжались. Маленькие группки запоздавших рабочих повсюду, со всех перекрестков, спешили куда-то, чтобы влиться в свой профсоюз.

Дядя Фоля вышел со двора в начищенных до блеска сапогах, размашистым движением обтер усы после еды и с глубоким презрением оглянулся на болото этой кустарщины, для которой ни в коей мере недоступен сегодняшний праздник пролетариата.

«Что эти хлюпики понимают в Красной армии? — улыбался он про себя. — Вот насчет кантора — тут они знатоки, это да».

Спесь дяди Фоли уж действительно хватила через край, он был совершенно не прав, и вот почему: дядя Ича на рассвете натянул две пары шерстяных носков и, пользуясь случаем, опять оттяпал ножницами кусочек своей бородки, которая, кстати сказать, за последнее время очень у него осунулась, так что те, что постарше, стали даже пожимать плечами.

Приготовления были большие.

И если что было удивительного, так это случай с дядей Зишей, очень постаревшим за последние несколько дней. Он все ходил молчаливым, держась поближе к стенам, но вдруг накинул на себя сюртук, взял в руку толстую палку и сказал тете Гите:

— Надо и мне сходить, потому что к этой истории, видишь ли, я теперь имею больше отношения, нежели они все…

Во дворе остались лишь трое — из числа женского пола: грустная жена дяди Фоли (ее зовут все же Хеня, а не Геня), тетя Гита и бабушка Бася. Кстати, с бабушкой Басей у нас дело обстоит неплохо. За последние месяцы она опять обрела молодые силы. Она целыми днями стоит у окна, выходящего на улицу, как птичка в клетке, и жует хлеб.

* * *

Тяжеловесные трубы оркестров гремели где-то на далеких улицах. Уже промаршировали к вокзалу приземистые металлисты, хмурые широкоплечие кожевники, веселые портные. Теперь шли смешанные союзы. Из боковой улицы вырвался с пением рабфак; чуприны торчали из-под шапок, красные косынки колыхались, как иллюминационные огоньки.

Молодежь! Молодежь! Молодежь!

Фалк дяди Ичи широко шагал в середине колонны и на ходу поглядывал в книжку. Он ведь беспрерывно учился!

Сияли медные каски пожарников.

Потом вышли бородатые кустари, с длинными лицами, с покатыми плечами. Впереди тащился их старый, подержанный оркестр с заплатанным барабаном, с огромной нечищеной трубой, которая глухо ворчала на весь свет.

Дядя Ича (ишь какой! ишь какой!) шел тут же за оркестром, высоко подняв голову, с вазоном под мышкой. Это подарок для Красной армии. Теперь он действительно был похож на Беру.

Не спеша шли кустари, степенно поднимали ноги, как они поднимают свои молотки в мастерских, поговаривали о политике и наслаждались жизнью. Поодаль шел одинокий дядя Зиша, нахмуренный, выкидывая вперед свою солидную палку. Он останавливался и расстегивал ворот фуфайки, чтобы легче было дышать. Бедняга не привык шагать в ногу с пролетариатом.

Где-то далеко, в первых рядах демонстрации, вдруг послышалось широкое, глухое «ура», как будто гора обвалилась.

Стало тихо. Кустари расступились, чтобы пропустить приближающихся красных конников.

Такую тишину дядя Зиша слышал только в Судный день, во время вечерней молитвы Нейла.

Вдруг заплатанный барабан как-то кашлянул изо всех сил, издали зацокали копыта лошадей, на улице все смешалось: красные полотнища, медные трубы, блестящие глаза, смех… Волна подняла все это и стремительно понесла к центру города.

Такой бури голосов дядя Зиша никогда не слыхал. Его подхватила людская волна, он тоже стал что-то кричать и на мгновение вообразил, что и он большевик — он шел под знаменем! Его это пугало и в то же время радовало, покуда он, ошеломленный, не выбрался на тротуар. Оправив свою разметавшуюся бороду, он, смущенный, свернул в боковой переулок.

Там дядя Зиша осмотрелся, не заметили ли солидные люди его позора. Потом он пошел ссутулившись по серому безлюдному переулку, опираясь на свою массивную палку.

Да, дядя Зиша за последнее время сильно состарился.

Зато хвала второму дяде, дяде Иче, который в ответственную минуту не растерялся. Со всеми вместе он восторженно пел русские песни. Больше того: он махал руками в такт и даже учил других, менее способных кустарей петь революционные песни с канторским нажимом. Дядя Ича вошел в раж. Он создавал вокруг себя порядок, он был пульсом демонстрации.

Потом, когда первое вдохновение прошло, он с вазоном над головой протиснулся к едущему верхом, смеющемуся командиру и торжественно вручил ему этот подарок от имени всех кустарей-одиночек.

— Да здравствует советская власть!

Дядя Ича был взбудоражен.

Командир спрыгнул с лошади, сорвал один цветок из вазона и стал второпях искать на лацкане у дяди Ичи подходящее для него место. Тогда у дяди чуть не брызнули слезы из глаз, он выпрямился, как солдат, и произнес дрогнувшим голосом:

— Мой сын Берка тоже большевик!

Командир похлопал его по плечу, вскочил на коня и издали все еще махал ему рукой — приветствовал представителя всех кустарей-одиночек от имени дивизии, которая пронеслась на взмыленных конях, в запахах степи, румяного хлеба и теплых деревенских хат.

* * *

День кончился. Демонстрация стала разрываться на части и распадаться изнутри. В колоннах образовались пробелы. Слышались единичные будничные голоса. Люди поднимали воротники и спешили домой.

Весь вечер дядя Ича, вспотевший, без пиджака, сидел за столом, лил в себя стаканами чаек и все хвастал перед тетей Малкеле своей находчивостью: как он уберег народ от разных несчастий, как он понравился одному командиру и как тот не хотел расстаться с ним. Потом дядя Ича заодно объяснил ей, как стреляют из пулеметов, из пушек, как ведут морские бои, как нужно обходиться с танками, — покуда не залез поздно ночью, все разговаривая и рассказывая, к тете Малкеле в кровать.

Тетя Малкеле осталась при своем прежнем мнении, что он не ахти какой вояка, хотя и считала, что он еще по сей день, так сказать, мужчина в силе, — но и только.

 

Сорванцы

Молодежь — сорванцы — любит вышитые рубашки и чуприны. Молодежь — сорванцы — любит носить револьвер просто в заднем кармане. Она любит стоя уплетать колбасу с хлебом, запихивая ее за обе щеки и подшучивая при этом.

Над кем?

Над Довнар-Глембоцким, стареньким профессором, который то и дело твердит на лекциях:

— Ох, ребята, ребята, я марксист еще с Первого съезда…

Боровка говорит:

— Довнар-Глембоцкий пишет книги с торопливостью пожарника.

— Правильно!

— И поэтому у него нет времени для таких пустяков, как овладение научным методом.

— Ну да, революция ему помешала, а то бы он стал попечителем учебного округа…

— Боровка, ты сдал топографию? — спрашивает близорукая Нюта.

— Сдал, сдал.

— «Народная воля» Глембоцкого, — говорит Тонька, — это попытка оправдать кадетов под видом «исторического исследования».

— Сходи лучше, Тонька, за тарелкой капусты к маме, — говорит Яшка рыжий, — это будет нам вместо компота.

Молодежь, видно, любит кислую капусту.

* * *

Уже девять часов вечера. Она, молодежь, любит в это время усаживаться ввосьмером у дяди Зиши на кушетке и, сплетясь руками, покатываться со смеху.

— Прими свои кожаные изделия, сын лавочника!

— Кулацкий рецидив, тебе мала площадь посева?

— Молчи, дурень!

Близорукая Нюта просит, чтобы ее отпустили, у нее слабое сердце. Кто ж не пойдет навстречу Нюте? Всегда ей идут навстречу. Даже во время тревоги ей тоже идут навстречу. Боровка носит за нее винтовку и вытаскивает Нюту из грязи, которую та всегда ухитряется выискать.

Нюта добрая, она нужна в вузе. Она усаживается с иголкой в руках, парень подает ей полу куртки, и Нюта пришивает ему пуговицы.

О, никто так не теряет пуговицы, как молодежь!

У нее из всех карманов что-нибудь торчит — педология Блонского, английский словарь Миллера.

Она, молодежь, сидит в обнимку и зубрит.

* * *

Дяди Зиши нет дома, он в последнее время очень занят своим горем. Люди взялись ему помочь, главным образом, какой-то родственник со стороны тети Гиты, торговец мукой, и, как говорят, дело уже идет на лад. Соня и ее муж собираются разводиться. Дядя Зиша теперь часто прогуливается с этим лавочником где-то по тихим переулкам. Вдруг они останавливаются друг против друга, живот к животу, кусают ногти, поглаживают себе бороды и еще и еще раз пытаются обмозговать это дело.

Ходят слухи, что зять уже согласился вернуть Соню ее отцу, но просит немного денег. Другим хочется понимать наоборот: что Ольшевский порядочный человек, что он отдает ее бесплатно, но вся загвоздка теперь в дяде, который требует возмещения за свои переживания, а именно — он хочет пару сотен.

Но в реб-зелменовском дворе никто об этом не знает, тетя Гита тем более. Она сидит целыми днями одна в доме и справляет свой обряд молчания у посеревших осенних окон.

* * *

Сегодня Тонька сдала последний зачет в вузе. Она на днях получает направление на работу, кажется чуть ли не во Владивосток, и вот они сидят у дяди Зиши на старой кушетке ввосьмером. Молодежь ей завидует.

В доме дяди Зиши сумерки. Электричества не зажигают. Зачем? Сейчас всем хочется сказать Тоньке несколько теплых, душевных слов на дорогу.

— Я тебе, Тонька, еще раз говорю, что у Степанова качество является субъективной категорией.

— Субъективный идеализм, при котором материя объективна?

— А если Деборин признает объективность абстрактного, так это лучше?

— Проклятый метафизик! Ведь говорят тебе, что абстрактное нельзя изолировать от конкретного…

* * *

Тетя Гита входит высокая и тихая, как тень. Ей нужно передать Тоньке, что Цалел дяди Юды ждет ее уже довольно долго в другой комнате, — может быть, она наконец выйдет к нему?

Тонька соскакивает с кушетки.

С этим Цалкой плохо и так и этак; он стоит посреди комнаты с поднятым воротником и курит самокрутку.

— Ты занята? — спрашивает он Тоньку.

— А что?

— Ты спешишь?

— А что?

Дело в том, что у Цалела созрел план. Теперь, после того как Тонька окончила вуз, они оба поедут в Одессу. Он там снимет комнату у моря, виллу, — так все делают. Они будут сидеть себе на балконе и заниматься каждый своим делом. Вечером варить черный кофе, читать молодую поэзию, проводить время. Ну?

— У тебя есть папироса?

У него есть табак на самокрутку.

Прежде всего она не курит самокруток, сказала Тонька. Что касается одесской виллы, то это ей ничего не говорит — ни уму, ни сердцу. Она не привыкла жить в виллах. А этот идеал — пить кофе и читать молодую поэзию — что-то ей тоже не по душе, по правде говоря, она может обойтись и без поэзии.

— Ну хорошо, а ты что насчет этого думаешь? — спрашивает Цалел, как будто Тонька обязана над этим думать.

— Я, в сущности, ничего об этом не думаю…

Он тогда вынул изо рта самокрутку и спросил, брызгая слюной:

— А что думает твой Яшка рыжий?

Она недобро посмотрела на него и пошла в другую комнату.

С этим Цалелом плохо и так и этак. Говорят, что розовый недуг за последнее время так прижал его, что он вынужден был слечь в постель. Он пролежал несколько дней и все вздыхал нараспев.

Музыка как раз полезна в таких случаях.

Оставаться дольше в постели он все же не смог и отправился блуждать по улицам. Он ходил к реке, где Тонька летом купалась, и там ему стало еще тоскливее — одному возле свинцовой воды, среди отблагоухавших полей. Последние несколько журавлей пронеслись в низком тумане над самой головой.

С реки он пошел прямо к тете Гите и сказал:

— Вы знаете, тетя, что ваша Тонька мне начинает не нравиться?

— А что? — огорчилась тетя.

— Вообще. Все ее поведение, ее товарищи.

— Непорядочные товарищи, говоришь?

— Вот увидите, толку от нее не будет, — и Цалел при этом сильно покраснел.

Что поделать?

Тетя Гита считает Цалела благородным молодым человеком, не из теперешних сорванцов, но она не вмешивается, раз она молчит, так уж молчит.

* * *

Молодежь, молодежь! Она сидит с торчащими чупринами, с оторванными пуговицами. Она сидит у дяди Зиши на кушетке. Она смеется. Тонька сгибает руку в локте и спрашивает:

— Смотри, Боровка, у меня сильный бицепс?

— А у меня? — спрашивает близорукая Нюта.

— А у меня? — кричит Анька.

— Товарищи, — отвечает Боровка, — это не мускулы, а криворожский антрацит!

— Нержавеющая сталь, — говорит Яшка рыжий.

— Это курская аномалия, — говорит Боровка.

Она (молодежь) смеется.

Тонька вглядывается в окно и видит — ночь лунная.

— Пошли! — говорит она. — Лунная ночь!

В первой комнате полутьма. Цалел дяди Юды сидит там, опершись о стол, и курит самокрутку. Он видит, как, смеясь, вываливаются из дверей эти восемь сорванцов.

 

Примирение

Каким образом Соня дяди Зиши поладила с отцом, толком неизвестно. Об этом ходят разные слухи. Есть сведения, идущие от тети Гиты, что после долгих споров с ее родственником, торговцем мукой, Павел Ольшевский будто бы обещал при свидетелях: как только он немного освободится от работы, он сейчас же перейдет в еврейскую веру. Насколько эти сведения далеки от истины, можно судить хотя бы по тому, что, во-первых, Павел Ольшевский вообще неверующий — он, между прочим, уже побывал чуть ли не во всех тюрьмах для политических, — а во-вторых, переход в еврейскую веру связан для мужчины с определенными трудностями, о которых здесь не стоит распространяться.

Ближе к истине другая версия: что дядя Зиша написал об этом деле длинное письмо московскому раввину и тот как будто ответил: нужно пока молчать и принять кару со смирением. А насчет того, что будет дальше, так об этом ясно сказано у нас в законе. Раввин, утешая его, приписал мелкими буковками, что подобное уже случалось во времена вавилонского изгнания, при Эзро и Нехемье, и что нет ничего нового под солнцем. Отсидеть шиве он все же советовал.

Дядя Зиша, который не терпел Зелменовых, распространил эту историю о московской открытке сначала в синагоге, где он после неудачного брака Сони стал своим человеком, и лишь потом, с большим опозданием, эта удивительная весть пришла в реб-зелменовский двор.

Дядя Юда сразу решил, что история с открыткой — вранье. И чтобы убедиться в этом, он однажды, когда дядя Зиша вышел на крыльцо проветриться, открыл форточку во двор и крикнул:

— Зиша, может быть, ты покажешь мне открытку, которую получил из Москвы?

Дядя Зиша ему хладнокровно ответил:

— Московская открытка написана по-древнееврейски, и ты в ней поймешь ровно столько, сколько свинья в апельсинах.

— Так дай хотя бы поглядеть издали!

— Открытка как открытка, — ответил спокойно дядя Зиша.

Может быть, он и получил эту открытку из Москвы. Может быть, да, а может быть, и нет. Одно только известно — что Соня дяди Зиши не переставала приходить к отцу домой, а иногда даже выходила оттуда заплаканная.

Никто не мог понять, что там, в этом спесивом доме, происходит.

Дядя Ича все смотрел из своего окна и часто забегал к дяде Зише справиться, который час. Там, в доме, всегда царила суровая тишина, лишь несколько пар часов тикало на темных стенах.

Но от дяди Ичи не могло быть секретов.

Однажды вечером он заметил, что у Зиши закрылись ставни раньше времени. Долго блуждал он по мокрому двору, боролся сам с собой, покуда все же не посмотрел в щель ставни. Он увидел странную вещь: в большой комнате, у светлого стола, сидели дядя Зиша, зять и дочь и пили чай. Он сразу догадался, что дядя Зиша, наверное, помирился с дочерью.

Потом тетя Малкеле тоже подтвердила, что его предположение не лишено основания.

* * *

Двор присматривался к ходу событий со стороны, но потом он (двор) взбунтовался из-за мелочи, и надо признаться, что виноват в этом был снова дядя Зиша.

Как известно, Зелменов прост, как ломоть хлеба. Все, что случается, он принимает как должное и живет себе дальше. Так было и с этим браком. Мужиковатый Павел Ольшевский как раз пришелся всем по душе, и он со своей стороны выказал желание породниться со всей семьей без исключения. Но дядя Зиша заупрямился и никому не хотел доставить удовольствия от общения с его зятем. Он намеревался держать зятя обособленно.

Но вот узнали, что Павел Ольшевский недавно собирался пригласить всех Зелменовых в кино. Он выяснил, что среди старших Зелменовых имеется элемент, который сроду не был в кино.

Кажется, дядя Зиша должен был быть доволен таким благородством своего зятя — так нет же! Он заявил Ольшевскому со всей категоричностью, что, если тот желает жить в мире с тестем и тещей, он не должен иметь дела с двором.

— Это такого рода люди, — сказал дядя Зиша, — от которых не мешает держаться подальше.

Дядя Зиша дал при этом понять Павлюку, что тот породнился с ним и с его домом и больше ни с кем. Дабы настоять на своем, он отдал приказ тете Гите, чтобы она сейчас же надела праздничное платье. И в кино пошла только семья дяди Зиши, а не весь двор.

* * *

Пощечина реб-зелменовскому двору! С тех пор как реб Зелмеле положил начало роду (1864), такой подлости еще не совершалось!

— Дело вовсе не в этом, — говорили между собой, — дело в самолюбии!

Возмущенная тетя Малкеле взяла дядю Ичу под руку и пустилась в кино. Дядя Фоля взял с собой своих пятерых-шестерых детей и пошел в кино. Но главное то, что Фалк дяди Ичи сообщил: если не пожалеть денег, он может устроить в сарае собственное кино. Он даже начал кусать ногти от избытка творческих мыслей в голове. Как раз тогда пришла к нему Тонька со странным предложением.

— Если хочешь, — сказала она, — ты можешь поехать со мной во Владивосток.

Он перестал кусать ногти и помчался с Тонькой.

А то, что дядя Зиша оскорбил целый двор и устроить кино в сарае теперь необходимо как воздух, так ему до этого дела нет. Ведь этот Фалк не больше чем сорванец, пустозвон, хлыщ, ветреная голова!

* * *

Говорят, что тетя Гита в течение нескольких недель после кино молчала, а потом проговорила как-то раз с горькой иронией:

— Потушили свет, чтобы не видно было мошенничества!

Больше она не пойдет, пусть ее даже озолотят.

Но двор вынес от кино совсем иное впечатление. Высказывались мнения, что кино превосходит все — и электричество, и радио. О дяде Иче нечего и говорить. Однажды, когда тетя Малкеле нечаянно опрокинула ужин в печке, он попытался воспользоваться ее смущением и сказал:

— Малкеле, если бы мы с тобой были людьми, мы сегодня снова сходили бы в кино.

К сожалению, он этого не добился и должен был довольствоваться тем, что снова рисовал в своем воображении все эти морские воды с белыми медведями, которые предстали перед ним тогда, в тот волшебный вечер. Дядя Ича был полон фантастических видений, ходил мечтательный, с отсутствующим взглядом и прислушивался, не проронят ли где-нибудь хотя бы слово о кино.

— Такого я не ожидал, — сказал он Малкеле.

Вечером, строча ватные штаны, он думал с болью в сердце о белых медведях, о замерзших путниках на айсбергах, для которых эти ватные штаны были бы как нельзя более кстати. И он уже давно простил Зише обиду, даже сам пошел мириться.

— Насколько я понимаю, — сказал он брату, — выходит, что кино стоит намного выше электричества и радио.

— Много ты понимаешь! — все же уколол его дядя Зиша.

* * *

Дядя Зиша не из приветливых людей. Кроме обычных болезней, он страдает еще спесью и притворством, и теперь он, скорее всего, тоже выдумывает. Вся эта история с московской открыткой — явная ложь. Он врет на каждом шагу и съедает себя заживо. Оказывается, что брак его дочери он все еще не приемлет, — по крайней мере, ложась как-то спать, он вдруг сказал тете Гите:

— Так как же, Гита, мы, значит, выдали нашу старшую дочь Сорку?

— Да, — ответила она, — в добрый час!

— Ну и как тебе нравится этот брак?

И прежде чем тетя Гита успела придумать какой-нибудь ответ, которым она могла бы ему угодить, он потушил свет и изрек в темноте:

— В конечном счете, скажу я тебе, участь наша незавидна…

Как раз тогда ударили морозы.

 

Марат

Выпал снег.

Под окнами намело крутые сугробы. Реб-зелменовский двор залез под снег так глубоко, что видны были только завьюженные оконца. Белые крыши надвинулись еще ниже. Углы домов как бы мокрым снегом побеленные.

Около полуночи Бера вышел, заспанный, в калошах на босу ногу, осторожно добрался до окна дяди Ичи и постучал. Сразу поднялась занавеска, испуганное лицо тети Малкеле выплыло, как из воды, и приклеилось к стеклу. Бера не мог придумать, что бы ему сказать, забормотал что-то себе в усы и рукой указал на свою квартиру наверху, в каменном доме.

— Наверное, что-нибудь с Хаеле, а? — догадалась тетя Малкеле.

Он кивнул головой.

* * *

Бера провел долгую, трудную ночь. Прежде всего тетя Малкеле послала его за санями. Он привел сани — тогда обе женщины пристали к нему, чтобы он поехал с ними в больницу. Конечно, он отказался. Конечно, Хаеле тут же бросилась в пальто на постель и в перерывах между родовыми схватками причитала, что уж лучше жить с камнем, чем с большевиком. Дело дошло до того, что она чуть ли не вообще отказалась родить.

Тогда как из-под земли вырос дядя Ича и с бешенством, свойственным этому человеку, обещал Беру просто-напросто вздуть.

— Это твой ребенок или нет, буйвол этакий?! — кричал он.

— Что ты горячишься? — улыбнулся Бера. — Когда я должен был родиться, много ты возил маму по больницам?

— Дурак! Что ты равняешься со мной? — Дядя еще больше кипятился. — Я был бедным портным, а ты большевик. Это же твоя больница, болван!

И даже помимо этого Бера был не прав, потому что его, Берино, рождение происходило совсем при других обстоятельствах. Тетя Малкеле, говорят, шла тогда к реке полоскать белье и нечаянно родила у проруби. Ее привезли на крестьянских санях вместе с ребенком, и, конечно, не было никакого смысла требовать от дяди Ичи, чтобы он потом взял и повез ее в больницу.

В эту ночь упрямство Беры было сломлено, как это ни казалось невероятным. Он таки поехал в больницу!

По дороге тетя Малкеле еще порядком поиздевалась над ним. У каждой аптеки, например, она посылала его покупать снадобья, в которых разбиралась только она одна.

Санки наполнились всякими травами и мазями. Он молчал как рыба, только один раз за всю дорогу обернулся к жене.

Он спросил:

— Куда ты, Хаеле, положила ключи от шкафа?

Хаеле тогда схватилась за поясницу и, ощущая жгучую боль, стала жаловаться свекрови, что Бера все еще не вошел в ее положение, он думает о каких-то ключах. Бера ей тут же ответил, что родить ребенка не входит в его обязанности и что его незачем вмешивать в бабские дела.

— Почему же ты раньше вмешивался? — расплакалась Хаеле.

На это Бера не нашел нужным ответить.

— А что будет с обрезанием? — выступила вдруг тетя со своей заботой.

— Хватит! — ответил он. — Справлять брис тебе уже не придется.

Больше они не разговаривали.

Город утопал в глубоком, теплом снегу. Было тихо, как на чердаке. Сто тридцать тысяч человек, не считая младенцев до года, уже добрых несколько часов лежали под теплыми одеялами. Производство снов было на полном ходу. Сны, сны, самые разнообразные сны. За ставнями проносились старые картины Гражданской войны, надежды, классовые предвидения. Где-то под периной ткались тяжелые нэпманские сны. Бесконечные цифры снились работникам Госплана.

Лишь дядя Фоля, один во всем городе, просыпал свои ночи без снов; лежал у жены в постели и сопел ей в ухо, как паровая машина.

Ровно в шесть часов утра, когда на улице мела метель, явился на свет новехонький Зелменов. Врач от восторга хлопнул его по попке.

У этого существа была черная шевелюрка, широкие плечики, и от него уже попахивало сеном и чем-то еще (см. главу первую).

Бера сидел в темном коридоре и дремал, и, когда тетя Малкеле разбудила его этим известием, он вздохнул от удовольствия.

— Если так, — сказал он, — то я уже, наверное, могу уйти?

Он пошел домой, поставил самовар и выпил подряд пятнадцать стаканов чаю с вареньем.

* * *

Утром тетя Малкеле появилась во дворе с радостной вестью. Она вкусно перецеловалась со всеми Зелменовыми и вообще с людьми, которые ей встретились по дороге. Было ясно, что об обрезании уже нечего говорить. Таких вещей сейчас добиться невозможно. Хотелось спасти хотя бы имя.

Дядя Юда и дядя Ича поднялись к Бере и заявили ему со всей решительностью, что настаивают на том, чтобы ребенок назывался Залменом. Свое они сказали и, как два бедных родственника, остались ждать ответа.

Бера ответил так:

— Насчет имени я еще должен подумать, но, во всяком случае, не Залменом будет называться мой ребенок, потому что дедушка Зелмеле был, по целому ряду признаков, кулаком, и, кроме того, для меня вообще не ясно, откуда это дедушка взял деньги, чтобы построить двор.

Действительно — откуда?

— Так что же ты хочешь этим сказать? Что наш отец был карманным вором? — стали они наступать на него.

Бера и на этот раз нашел нужным не отвечать.

* * *

Утром из больницы пришло ставшее всем известным решение Хаеле, что ее ребенка зовут Зелмеле. Запахло порохом. Бера тогда круто промолчал, скулы у него обозначились острее — признак того, что бой принят.

Комсомольцы (сорванцы) стояли наготове.

Видно, давно уже не было шума во дворе!

Старики притаились в домах, прикинулись дурачками, будто они не знали, в чем дело, а сами краем глаза наблюдали за неприятелем. Машина строчила, рубанок строгал, и тикали все старые часы дяди Зиши.

Днем, когда никаких перемен в реб-зелменовском дворе еще не наблюдалось, дядя Ича пел песню:

И хитро подмигивал тете Малкеле:

— С невесткой, скажу я тебе, мы угадали как нельзя лучше!

* * *

Вечером, когда тетя Малкеле собиралась в больницу, Бера вдруг позвал ее к себе и попросил передать роженице, что его сына зовут Марат.

— Если Хаеле это не понравится, — потягивал он свой ус, — она может завтра же взять и выйти замуж за кантора.

Дядя Ича энергично подтянул штаны и приготовился драться.

— Подайте мне его сюда, этого буйвола, я его сотру в порошок!

А дядя Юда крикнул, задрав голову к окну Беры:

— Кто ты такой, хамло, что ты хаешь моего отца?

И дядя Зиша тоже вышел. Он сказал женщинам (интересно знать, почему дядя Зиша обращается всегда к женщинам?):

— Я как следует поразмыслил и считаю, что эта история с именем ляжет на наш род пятном на веки вечные.

Но даже теперь у дяди Юды глазки полезли поверх очков.

— А твой зять, Зишка, разве не пятно на нашем роду?

Дядя Зиша ответил ему холодно:

— Во-первых, я разговариваю не с тобой, во-вторых, на моего зятя у меня имеется дозволение московского раввина, а в-третьих, если бы ты не был невеждой, ты знал бы, что подобное уже случалось во времена Эзро и Нехемье и что нет ничего нового под солнцем.

Еще хорошо, что дядя Зиша при этом не устроил обморока.

Творилось что-то невообразимое. Тете Малкеле еле удалось загнать драчунов в дом. Она была вне себя. Есть предположение, что именно она втихомолку подбивала дядьев на борьбу за честь реб Зелмеле, а что касается выступления Хаеле, то совесть Малкеле, по правде говоря, была тут не совсем чиста.

Тетя Малкеле была вне себя.

И наверное, поэтому она поздно ночью, вернувшись из больницы, сочла своим долгом обойти зелменовские квартиры и передать:

— Что ты скажешь на это — ведь с Бериным Маратиком носится вся больница!

А потом под каким-то предлогом она позвала Фалка к дяде Зише в дом, где все дядья сидели за чаем. Его попросили рассказать о Марате — не о Берином, а о том, незнакомом Марате: был ли он хотя бы порядочным человеком, любил ли он евреев — о других вещах нечего уж и говорить!

Фалк заверил всех, что, в частности, тут можно не сомневаться. Он осветил роль Марата во французской революции, указал на борьбу якобинцев с жирондистами, потом он остановился на Парижской коммуне, резко раскритиковал крупные ошибки, совершенные тогда, и закончил хвалебным гимном Октябрьской революции.

В тот вечер ржаные дядья вкусили немного от науки.

 

Смерть дяди Зиши

Дядя Зиша улыбался.

Как передают, он в тот последний зимний вечер чувствовал себя довольно хорошо, даже шутил с Фалком и с тетей Малкеле по поводу нынешних милых внуков (о зятьях все еще нельзя было упоминать).

И кто бы мог подумать, что завтра в это же время дяди Зиши не будет среди живых?

Теперь все уже знают, все до одного, что в нем тогда говорила кротость, которая присуща людям перед смертью. Он долго смотрел на Зелменовых своими желтоватыми белками, а они, овечьи души, не понимали, что это он прощается с ними.

Несомненно, он тогда предчувствовал смерть, как все старые часовщики, которые имеют дело с живыми, так сказать, вещами: захотят — потихоньку соберут часы, и они идут; захотят — вставят в глаз линзу, вытащат колесики да волосики, и уже нет никакой жизни, как бы ужасно это ни выглядело.

На другой день дядя Зиша поднялся чуть свет. Был сильный мороз. Дядя Зиша раздул самовар и в снежной синеве, которую отбрасывали окна, встал на молитву. Потом, закутанный в талес, он подал тете Гите в постель стакан горячего чая.

Тетю Гиту объял холодный ужас. Взглянув в предутренней мгле на талес, она подумала, что это пришли за ее душой: она впопыхах еле успела напялить на голову какой-то платочек. Но вот она услышала влюбленный голос дяди Зиши.

Он сказал:

— Пей, Гита, пей. Всю жизнь ты подавала мне чай, и я даже не знаю, заслужил ли я это.

Тетя Гита от удивления ничего не ответила. Ей только стало ясно, что дядины дела совсем плохи.

Потом она все утро стояла у печки, посматривая украдкой, как он сидит, согнувшись над циферблатиками, покуда в конце концов не заметила по затылку и плечам, что он уже не здешний. И тут надо сказать, что на все касающееся смерти нет другого такого знатока, как тетя Гита.

* * *

И действительно, вскоре, через несколько часов, дядя Зиша умер и почти что из-за пустяка.

Ко двору подъехали какие-то деревенские заиндевевшие сани. От них еще несло ночным холодом полей. Из-под соломы вылезли крестьянин и крестьянка, оба закутанные, облепленные соломенной трухой, у обоих застывшие носы картошечкой. Они спросили Зишу-часовщика, и им указали на него.

Сначала дядя подумал, что они привезли из деревни часы в починку. Но оказалось (в том-то и было несчастье), что это не просто мужики из деревни, а очень близкие родственники дяди Зиши: это были не более и не менее, как Сонины свекор и свекровь. Теперь, приезжая в город на базар, сказали они, у них уже будет где оставить лошадь.

На лбу у дяди Зиши выступил холодный пот. Дяде Зише вдруг захотелось обнять тетю Гиту и заплакать. Сватья обращались к нему, а он будто и не слышал, но седой мужичок, как назло, все переспрашивал с воодушевлением:

— Так это ты Зишка-часовщик?

— Да.

Дядя Зиша сопел побелевшим носом и поглядывал в окно: не видят ли там люди его позора?

Конечно, дядя Ича уже вертелся у крыльца, подозревая что-то, и была опасность, что этот выродок зайдет сейчас спросить, который час.

Тогда дядя Зиша поднялся, доплелся до выходной двери и открыл ее.

— Ичка, — сказал он, полуживой, — ты, наверное, уже хочешь узнать, который час?

— Да, — встрепенулся дядя Ича, — интересно бы узнать!

— Без четверти двенадцать.

И тут он неуклюже повернулся, вздохнул и упал на крыльцо, лицом в черный снег.

Двор остался спокойным. Двор ждал: все думали, что дядя устраивает обычный свой обморок, и ясно, для чего, — чтобы спровадить непрошеных гостей.

Как же потом удивились, когда оказалось, что на сей раз дядя Зиша в самом деле умер! Как горько стало на душе!

Дядя Зиша всю жизнь любил притворяться, и все считают, что умер он тоже с фокусом: чтобы двор долго не мог решить — жив он или мертв?

Спрашивается: зачем ему это понадобилось?

* * *

Дядя Зиша умер.

Он лежал в глубине комнаты, в углу, на развороченной постели, со вспученным, одеревеневшим животом и застывшей бородой, задранной к потолку; лежал как бы назло всем, а у изголовья сидела тетя Гита с опущенными, как крылья, костлявыми руками. Она сидела и смотрела своими сухими круглыми глазами, как люди со всей улицы снуют по ее дому.

Да и дядю Ичу нельзя было осуждать: он, этот преданный брат, убивался больше всех, стоял посреди комнаты с большим платком в руке — для своих увесистых слез — и ревел, как маленький шалун, которого высекли. Люди умоляли его перестать. Он всех оглушил своим ревом.

Зато дядя Юда не показывался. Прошел шепоток, что этот сумасброд чем-то недоволен. Он имеет что-то возразить против смерти дяди Зиши. Конечно, это с его стороны форменное безумие, потому что в конечном счете дядя Зиша умер, как все умирают.

Дядя Юда зашел поздно вечером, когда покойник уже лежал на полу. Дети пришли с работы. Бабушка Бася сидела у кровати. Даже дядя Фоля стоял возле печки и дремал. Дядя Юда тогда приподнял очки, как доктор, нагнулся над покойником и открыл ему лицо. Теперь все ждали веского слова дяди Юды. Он долго простоял так, нагнувшись и тряся головой, потом сказал:

— Зишка, ты жил как дурак и гордец и умер… как дурак и гордец!

И он выпрямился.

Ему это спустили.

Семья уже давно не бывала в полном сборе.

Теперь от Зелменовых веяло тишиной и покоем — сырым запахом матушки-земли, и всем им хотелось, чтобы дольше длился сегодняшний уютный вечер. Даже дяде Фоле тоже хотелось.

Бабушка что-то жевала, кое-как проглотила, а потом сказала:

— Умереть в такой мороз тоже маленькое удовольствие!

Бабушка имела в виду себя, она хотела этим сказать, что для такого старого человека, как она, было бы более подходяще умереть в теплую погоду.

Посмотрели на нее, на старуху, и у всех промелькнула в голове почти одна и та же мысль. Бабушка была в слабом уме и этого не уловила.

Наконец сорванцы стали давиться со смеху, и даже удрученная Соня, которая все время сидела в шляпке и лайковых перчатках и которой Павел Ольшевский должен был давать нюхать из разных пузырьков, даже она улыбнулась. Чуть было не осрамили покойника.

Дядя Ича вспыхнул, как огонь:

— Сорванцы, что здесь для вас — театр или кино, где показывают белых медведей?

И когда стало тихо, лишь тогда услышали из-за печки ядреный смех дяди Фоли, как будто там перекатывали камни. Он туже затянул ремень на штанах, стараясь задушить этим свой утробный смех.

Он смутился и ушел.

Возмущенный дядя Ича стал читать псалмы над покойником. Тогда сорванцы нашли нужным как можно скорее улизнуть из дома. Кроме того, Тонька должна была сегодняшней ночью совершить с легкой кавалерией налет на Церабкооп, что ни в коем случае нельзя было откладывать. Она попросила, чтобы подождали с похоронами — утром она непременно придет. Фалк помчался с ней. С тех пор как они стали собираться во Владивосток, их уже не разлучить.

* * *

Сквозь раскрытую дверь (чтобы вышел трупный запах) виднелась далекая снежно-белая ночь с холодными разноцветными звездами. Там стыл сухой и прозрачный мороз. Было тихо и пусто.

Павел Ольшевский, уходя со двора, с любопытством расспрашивал у прижавшейся к нему жены, почему дядья не надели тфилин и талес и не трубили в шофар. Соня ответила ему, что даже старое поколение, видимо, уже не такое, как было, а насчет шофара он ошибается, потому что в шофар трубят только в праздник Швуэс, в память того, что патриарх Авраам вывел евреев из Египта.

Около покойника остались тетя Гита и дядя Ича. Они облегченно вздохнули, зажгли медные подсвечники у изголовья, перевернули картины лицом к стене, завесили зеркала, часы и стали совершать обряд, как полагается.

Тетя Гита даже подошла к покойнику и проговорила басом:

— Зиша, ты можешь быть спокоен, мы тебя, Бог даст, выпроводим как праведного еврея!

На это дядя Зиша ничего не ответил.

В полночь зашел выспавшийся дядя Юда. Ни на кого не глядя, он сразу принялся читать псалмы охрипшим, утренним голосом. В окнах светало. Было действительно очень благородно со стороны дяди Юды, что он среди ночи все же вспомнил о брате и вскочил с кровати, чтобы помочь тому в его трудном положении.

Тетя Гита этого никогда не забудет.

* * *

Утром пришли сорванцы, и снова стало буднично. Они отчаянно торопили с погребением.

— Хватит вам, бабы, причитать, — кричали они, — довольно!

Бера привез откуда-то черный ящик, и прежде чем женщины успели закутаться и влезть в валенки, мертвый дядя уже мчался в заоблачный мир. За ним пришлось бежать. Конечно, большого удовольствия от таких похорон уже не было.

На кладбище дело чуть не дошло до срама перед людьми. И тогда тетя Малкеле подступила к Бере с гневными словами:

— Ты нам дашь выплакаться или нет, разбойник?

— Хорошо, — ответил Бера, — но делайте это скорее!

И им дали выплакаться. Громче всех рыдал дядя Ича. Слезливым голосом он проговорил, обращаясь ко второму дяде, к дяде Юде:

— Что творится на свете, а?

Дядя Юда сердито посмотрел на него поверх очков и ответил:

— Так разве не лучше лежать в земле?

Это он имел в виду дядю Зишу и тетю Геею.

А дядя Зиша уже не стоял спокойно в стороне, не потягивал волоска из бороды и не улыбался: «Ну и дети же у людей!»

Зелменовы вернулись с похорон поздно. Наползал серый вечер. Реб-зелменовский двор был окутан тенью: без электрического света, без теплых печей, мрачный, как досада за только что погребенного дядю.

Напрасно, значит, дядю Зишу всю жизнь подозревали в том, что он притворяется больным, придумывает себе для пущей важности мнимые болезни. Теперь все увидели, что он был честным человеком, болел основательно и умер раньше времени, — во всяком случае, опередил одного старого человека в реб-зелменовском дворе.

* * *

У сарая стояло двое щуплых Зелмочков лицом к стене. Они мочились в снег. В этот серый вечер они тоже были грустны, бледны и озабоченны.

— Скажи, Мотеле, а когда мы умрем? — спросил Липа, который уже ходил в детский сад.

— Еще не скоро, — ответил Мотеле. — Мы еще должны раньше расписаться в загсе, потом пойти на войну, а потом нам надо будет еще поднять урожайность.

— Что нам нужно будет поднять?

— Поднять урожайность.

Они рассматривали рисунок на снегу.

— Послушай, — сказал Липа, — я уже совсем большой, у меня есть мозоль на ноге. Знаешь, что Тонька говорит?

— Что?

— Она говорит, что с пионера довольно, если у него мозоль на ноге, а у комсомольца должна быть мозоль на руке тоже. Но ее очень трудно заиметь.

— Когда ты станешь большим, ты кем лучше будешь — большевиком или коммунистом?

— Я буду большевиком пятого года, — ответил Мотеле, глядя сверху вниз.

— А я буду завом!

— Иди ты… — возмутился Мотеле такой несознательностью. — С таким парнем, как ты, мне вообще не о чем разговаривать.

 

Зелменовское разное

Самые важные новости, которые произошли в реб-зелменовском дворе после смерти дяди Зиши:

1

Дядя Юда пошел в сарай за доской и нашел торчащий за стропилами обрывок почтовой открытки. С одной стороны на ней была московская черная печать, с другой стороны — что-то написано по-древнееврейски. Он вошел в дом и принялся читать.

Почерк был мелкий, раввинский. Пасмурный дядя Юда так и остался стоять лицом к печке, с открыткой в руке.

«Так, выходит, это правда, Зишка не соврал?»

Потом узнали, что дядю Юду история с открыткой сильно мучила и он даже пошел к дяде Зише на могилу просить прощения. Казалось бы, что здесь такого? — но дядя Юда после этого переживания спал с лица. И может быть, это также послужило одной из причин его бегства. Однажды, среди ночи, дядя Юда исчез со двора, можно сказать — удрал, и в течение долгого времени вообще не знали, куда он девался.

Впрочем, полагают, что он ушел со двора совсем по другой причине. После смерти дяди Зиши он ходил злой и ни с кем не говорил ни слова. Когда у дяди Юды плохое настроение, он так и лезет на рожон. В один прекрасный день он, нахмуренный, зашел к Бере и встал у дверей:

— Здравствуй!

— Здравствуй, здравствуй! — ответил Бера.

— Я пришел спросить, как поживает твой Зелмеле.

Бера ответил спокойно:

— Вы ошибаетесь, у меня нет никаких Зелмелов.

Дядя Юда вобрал кончик бородки в рот и умолк. Минутой позже он опять спросил:

— Так как же его зовут, твоего дорогого сына?

— Моего дорогого сына зовут Маратом.

Больше они не разговаривали.

Как рассказывала потом Хаеле, дядя Юда простоял тогда у дверей, может быть, с полчаса, если не больше. Он вышел молча, осторожно опустил щеколду, как если бы в доме лежал больной, спустился к себе вниз, и больше его не видели.

2

Пошел трамвай.

Это было любопытно. Он вышел откуда-то у вокзала и побежал по улицам. Яркие вагоны, сияющие стекла, никель, новые ремни. Проемы трамвайных окон были набиты людьми, и все это скользило вниз с горы, летело в гору, мчалось и добегало до предместья.

Зелменовы услышали у самого двора какой-то звон. Первым, конечно, выбежал дядя Ича, который был жаден до новостей. Домой он вернулся уже поздно вечером, и, так как ему было стыдно, он оправдывался перед тетей Малкеле, будто был у товарища.

— У какого товарища? — допытывалась тетя Малкеле.

— У товарища…

Этому не верилось, потому что дядя Ича со времени свадьбы находился всегда только возле тети Малкеле; был, правда, у него товарищ до женитьбы, некий Ора-портной, так тот уже давно умер.

Утром дядя Ича посоветовал тете прокатиться в трамвае — это особое удовольствие.

— Откуда ты знаешь?

— Я догадываюсь…

Он так и не сказал ей, что весь день разъезжал по городу и потратил на это целое состояние.

Потом Зелменовы ездили уже чаще. Подъезжали к самому вокзалу, а назад возвращались пешком. Хороша была не столько сама поездка, сколько то, что находишься среди людей и знаешь, что живешь на белом свете. Тетя Малкеле входила в вагон улыбаясь и обучала новичков, как должно вести себя в трамвае; она также разменивала там крупные монеты на мелкие и вообще чувствовала себя связанной с людьми не меньше, чем в реб-зелменовском дворе.

С дядей Фолей произошел инцидент.

Сидя в трамвае, дядя Фоля спохватился, что у него нет десяти копеек. Тогда он повернулся к окошку и стал смотреть на улицу. Ему напомнили, что надо купить билет. Он притворился, что не слышит, и продолжал смотреть в окошко. И лишь позже, когда милиционер уже тащил его за рукав, поднялся и холодно спросил у кондуктора:

— Это твой трамвай?

Представьте себе, трамвай принадлежит рабочему классу, и дядя Фоля может разок попользоваться им бесплатно.

3

Тонька и Фалк уехали во Владивосток.

На шестой день после их отъезда в реб-зелменовский двор пришел почтальон и вручил телеграмму:

«МЫ ЕДЕМ ТОЧКА ВЕСЕЛО ТОЧКА ТОНЬКА ФАЛК»

А тетя Малкеле ходила потом с телеграммой из квартиры в квартиру и все спрашивала:

— Скажите, вы не знаете, с чего бы это на них напало такое веселье?

— Финтифлюшки!

4

Дядя Фоля и Бера стали наконец друзьями.

Это произошло в зимний выходной день. Бера с утра расхаживал по дому босой, в галифе, жевал хлеб и читал газеты, потом подобрал под себя ноги и принялся настраивать балалаечку. Бера был в хорошем настроении. Он извлек свой утробный голос и запел:

Из окна виднелся двор. Он был весь в проводах — оплетен проволокой, как старый горшок, в котором уже варилась новая порода Зелменовых: без бород, без обрезаний, без традиционных омовений.

Ворона стояла сгорбившись на антенне, и по тому, как она открывала клюв, было понятно, что она там, наверху, кричит:

— Ура! Ура! Ур-ра!

Дядя Фоля вышел во двор. Дядя Фоля улыбался и покручивал ус. Должно быть, он был навеселе.

Бера сбежал босой с лестницы, и в окно было видно, как он берет его, Фолю, за рукав, говорит ему что-то, убеждает. Сначала дядя Фоля сопротивлялся, но потом они пошли вместе.

* * *

В дом они вошли надутые. Пили много чаю и молчали. Дядя Фоля тупо уставился в пол. Потом снова пили много чаю и молчали. Вдруг хмурый дядя Фоля оперся обоими локтями о стол и спросил без обиняков:

— Слушай, Берка, ты настоящий коммунист или нет?

— К чему тебе это надо знать?

— Я собираюсь поговорить с тобой как с человеком.

— Ну?

У дяди Фоли увлажнились глаза, он расчувствовался:

— Слушай, дорогой друг, иногда хочется сказать речь. Как ты думаешь? Я старый рабочий, и было бы не грех встать при случае на собрании и сказать: так, мол, и так. Нашего брата слушают. Ты вот говоришь когда-нибудь речи?

— Тоже тяжеловат на язык, но когда уж начинаешь, так говоришь.

— Так ведь у меня другое несчастье: говорить я могу, но мне нечего сказать!

И Фоля печально опустил голову. Бера ему сочувствовал; впрочем, он при этом думал, что оратора из Фоли уже, видимо, не получится.

Хаеле подала на стол знаменитую картофельную запеканку.

5

Дядя Ича снял бороду окончательно.

6

Марат болел желудочком, но это пустяки.

Вот, за исключением некоторых мелочей, самые важные новости, которые произошли в реб-зелменовском дворе после смерти дяди Зиши.

 

Дядя Юда

В три часа пополуночи он зажег каганец, который горел в сенях, когда там откармливали гусей. На стеклах окон — седая, притаившаяся зимняя ночь. Он полил себе над ведром негл-васер, снял с печки старый мешок и стал укладываться в дорогу — вложил талес и тфилин, скрипку, фунтик хлеба, пару луковиц — все, что нужно в дороге живому человеку.

На дворе было слишком тихо, — должно быть, стоял крепкий мороз. Дядя Юда на всякий случай повязал уши шарфиком и заправил мокрую бородку в воротник. Он с мешком за плечами присел, глянул в последний раз своими хмурыми глазками поверх очков, как бы собираясь кого-то боднуть, и потихоньку вышел.

На черном снегу топталась мутная ночь, сплошная ночь, снизу доверху, без неба, без земли. Дядя Юда знал дорогу — сразу повернул направо и поплыл по скованным, заснеженным улочкам прямо к Долгинскому тракту.

Глаза привыкли к темноте ночи. Из нее стали вылущиваться темные сгустки домов, столбов, заборов, объятых черной тишиной. Потом хлынул голубой, снежный простор полей, и дядя Юда вдруг ощутил сладкий покой, свежесть, охлаждавшую под шапкой его разгоряченную голову.

Здесь речь идет о конце зимней ночи на просторе полей, какой она предстает человеку, которому посчастливилось провести ее в одиночестве, с мешком за плечами, стоя в ожидании какого-то свершения; так стоит иной раз птица на ветке, таращит свои глазки и дивится в каком-то забытьи, ничего не понимая и ничего не чувствуя.

Здесь речь идет о том, что простые Зелменовы временами переживали вдохновенные минуты, словно вороны.

Дорога скрипела под ногами, тянулась в гору и под гору до самого застывшего горизонта.

Вдруг навалился мрак, и тотчас же справа обозначился рассвет. Бледный снег все явственнее проступал, разливался своей холодной белизной, и лишь на двенадцатом километре пути далеко на востоке прянули из-под снега первые огни дня, словно там, вдали, начал работать литейный завод.

Путник устал от ходьбы.

Тракт тянулся в гору, а здесь, внизу — дядя Юда это помнил, — должно находиться поместье, где он еще холостяком простолярничал целое лето (где только в юности не побывал дядя Юда!). И верно, вскоре показались заснеженные сады поместья. Березовый шлях повернул налево, к бывшему помещичьему двору, который выглядывал своей красной крышей из густых тополей.

Было тихо.

Дядя Юда вошел в широкий запущенный двор, где пахло теплым навозом и лошадьми. Откуда-то из далекого хлева донесся рев быка. Путник стряхнул с себя снег и пошел напрямик к двухэтажному дому с деревянной колоннадой, как у старой синагоги.

В сумеречном доме пылала большая печка, кипело что-то в горшках. В углах еще было по-ночному темно. Заспанные женщины качали на руках младенцев, чистили картошку, скребли горшки.

Его встретили с любопытством, как диковину какую-то.

Дядя Юда снял мешок, присел на край скамьи и принялся поверх очков бросать гневные взгляды на чужих женщин. Но поскольку это было не в реб-зелменовском дворе, суть этой натуры не поняли, стали переглядываться и на всякий случай потихоньку послали за мужчиной.

Со двора пришел плотный, толстоногий еврей в сапогах, с короткой свалянной бородой, похожей на свежую чернильную кляксу, и вот среди зимы запахло в хате яблоками.

Еврея звали Хаим.

Хаим взял уголек из печи, раскурил трубку и спросил:

— С каких мест будете?

Дяде Юде пришло в голову выдать себя за немого. Так было гораздо удобнее. Потом он стал бормотать что-то, но Хаим никак не мог его понять. Этот дядя Юда, когда он хочет, чтобы его не поняли, так его не поймешь. Но всем стало ясно, что они имеют дело просто с голодным человеком, которого надо покормить.

В «Красном плуге» уже давно лишний обед не имел значения, и дядю Юду оставили в коллективе.

* * *

Днем дядя Юда вертелся по двору и осматривал хозяйство. Ему здесь понравилось. Между прочим, он за день сделал кое-что такое, что пролило свет на его профессию.

Что же он сделал?

Где-то в сарае он набрел на грустную курицу. Дядя Юда понимал толк в курах, он поймал ее и установил, что у нее сломана нога. Он принес курицу в дом, попросил у хозяев нож и весь день возился с ней. К вечеру курица пошла на деревянной ноге, сверху широкой, снизу узкой, как ножка скамьи; тут все догадались, что они имеют дело со столяром. А «Красный плуг» нуждался в столяре.

Вечером весь колхоз собрался в большом доме: мужчины — вокруг длинного стола, женщины — на кроватях у стен, — и все принялись прощупывать дядю Юду, что было вовсе не так просто. Он ни под каким видом не выдавал себя.

— Может быть, вы знаете какое-нибудь ремесло? — спрашивали у него.

— Может быть, вы умеете, реб еврей, ухаживать за коровами?

— Может быть, вы умеете ходить за домашней птицей?

Представьте себе, что дядя Юда умеет все, и, если хотите, он еще в состоянии потихоньку пройти с детьми главу из Пятикнижия. Не хотите? Тоже ничего такого, потому что он в то же время и безбожник. У него много мыслей о божественном, которые поворачивают все дело совсем по-иному: он связывает религию с электричеством в духе современности. Но главным образом он хочет, чтобы его допустили до домашней птицы. Летом он пойдет копать хрен, собирать щавель, грибки, а о столярном деле — ни слова.

Вдруг ему пришла в голову мысль о новой профессии: «Может быть, требуется, чтобы кто-нибудь играл на скрипке?»

И дядя Юда играл на скрипке. Оказывается, колхозники любят послушать и довольно-таки неплохо разбираются в музыке. Пальчики облизывали. Тогда на дядю Юду нашло вдохновение, и он сыграл про курицу.

Спрашивается, про какую курицу?

Он играл на скрипке про давнишнюю курицу, про курицу тех времен, когда наш город находился под пушечным огнем. Хозяйки всей улицы позапирали дома, и все спустились к реб Зелмеле в погреб. Вдруг его жене, тете Гесе, захотелось куриного бульону. Почему? В тесноте она смотрела на реб Ёхескла, резника, до тех пор, покуда ей не захотелось курятины. И вот она ловит курицу, резник вытаскивает халеф, и они выходят во двор, чтобы ее зарезать. Но тут на двор обрушился страшный огонь и выбил все стекла. Когда стихло, сосед постучался в погреб и позвал людей. Тетя Геся лежала спокойная и бледная, как будто ничего не случилось, возле нее — бородой вверх — голова резника, а он сам, резник, лежал на поваленном заборе, с халефом в руке.

Рядом стояла курица и философствовала.

* * *

Итак, с середины зимы дядя Юда стал колхозником с шарфиком на шее и с соломинкой в бороде. Он вполне освоился. Поглощенный работой, он всегда ходил по двору с топором — то тесал деревянный засов для дверей, то купал гуся, то готовил мазь против лишая на ляжке беременной колхозницы.

Как известно, колхозницы обычно беременны, потому что их мужья находятся постоянно на свежем воздухе. Так вот у них, у колхозниц, бывают лишаи, а дядя Юда знает разные мази и заклинания. Поэтому бабы так и липли к нему. Он лечил их на рассвете с заклинаниями:

Все это происходило втайне, но непонятным образом дошло до двух комсомольцев «Красного плуга». Дела дяди Юды стали плохи. Ему было сказано: так, мол, и так, реб кум, знахари нам здесь не нужны…

К счастью, женщины за него заступились. Он обещал, что в дальнейшем будет заниматься исключительно своим делом — птицей, а беременными колхозницами — ни-ни.

Как раз к тому времени молочник привез из города подробные сведения о дяде Юде — о том, что он является Зелменовым, столяром и вдовцом, — и это поправило его репутацию. Главным образом пришлось по душе то, что он столяр.

Молочник, между прочим, передал дяде Юде письмецо от Цалки, в котором тот писал о своем здоровье и о том, что младшая дочь дяди Зиши, Тонька, — если отец ее помнит, — та, что уехала во Владивосток, стала там распутной. «Просто стыдно иметь такую в семье! И еще досаднее то, — писал Цалел отцу, — что сынок дяди Ичи, Фалк, тоже там вертится. Они пишут бесстыжие письма, и есть подозрение, что они поженились. Я просто убит этим, — писал он, — и не знаю, что мне делать».

Дядя Юда положил письмецо в карман — для надобности…

Молочник также передал ему устно, что бабушка Бася чувствует себя что-то не совсем здоровой (как ни странно, бабушка Бася все еще не умерла!).

Колхозники стояли вокруг дяди Юды и ждали, чтобы он сам рассказал о своем происхождении. Но дядя Юда все еще пытался отрицать, что имеет отношение к Зелменовым — он даже приводил доказательства, — но вдруг все это ему надоело, и он, рассерженный, пошел к своим птицам, хотя никто его не обижал.

С курами он успел сжиться как нельзя лучше. Говорят, он разговаривал с птицей, говорят также — и в это уже с трудом верится, — что однажды он даже играл перед ними на скрипке. Но примечательнее всего распространившийся повсюду нелепый слух, что у домашней птицы игра его имела успех и они просили «еще».

* * *

Зима. Иногда ночами бродит тощий волк по равнинам. Крестьяне уже приготовили для него волчью яму в поле, но он, этот волк, показывается только в середине ночи, у горизонта, подолгу рыщет среди снежных сугробов, а потом исчезает в запорошенном лесу.

«Красный плуг» лежит среди своих занесенных снегом садов и дышит хлевами, теплым навозом из-под широкогрудых коров, кислым запахом мокрых подойников.

Сияющая тишина стынет над далекими, сверкающими верстами.

Снег, снег и снег.

Дядя Юда иногда и в деревню заглянет. Там знают, что это новый колхозник, который играет на скрипке. Он прогуливается по селу, заложив руки за спину, и, близоруко щурясь, по-хозяйски заглядывает в крестьянские дворы. Дядя Юда здесь свой человек. Он даже успел найти себе товарища — старого крестьянина-гончара.

* * *

В теплой хате у синих оконцев сидят дядя Юда и гончар и беседуют о разных разностях.

— В Москве, — рассказывает дядя Юда, — уже делают живых кур из ваты.

— Враки, — говорит гончар.

— Машина такая есть, — продолжает дядя Юда.

— А душа у них из какой материи? — спрашивает гончар.

— Из электричества, — говорит дядя Юда.

— Таких кур я не пущу на свой порог, — говорит гончар.

— Ну и правильно, — отвечает дядя Юда.

Снег, снег и снег.

Дядя Юда и гончар — как две зимующие под снегом редьки. Они на редкость любят друг друга. Бывает, что гончар приходит к дяде Юде с ответным визитом, — тогда они садятся в курятнике и щупают кур…

Это хороший отдых.

Вообще, у дяди Юды дела пошли хорошо, и однажды, когда к нему пришел гончар, дядя даже широко улыбнулся. Это было странное зрелище: глаза закрылись, морщинки разбежались по всему лицу, он раскрыл рот и обнажил десну с торчащим в ней единственным зубом.

По этой улыбке видно было, что дядя Юда наконец нашел свое успокоение. Но к сожалению, ненадолго. Случилось несчастье, которое никто не мог предвидеть, и дядя Юда вдруг поседел за одну ночь.

* * *

В деревне была гулянка. Дядю Юду пригласили играть на скрипке. Гончар пришел в «Красный плуг», как всегда, помочь дяде приготовиться перед его выступлением, и они отправились в путь.

Друзья выглядели как два старых веника, впрочем, смеяться тут не над чем.

В этот вечер дядя Юда был в ударе. Его поставили на стол, и он играл. Играл так, что хватало за душу.

Потом выпили немного.

Гончар как только пригубит, так засыпает. А дядя Юда все играл. Деревенские парочки плясали, как всегда: сначала в доме, потом в сенях, потом черт знает где.

Дядя Юда играл с остервенением. Увидев, что в доме никого больше нет, он вышел играть на улицу.

Снег, снег и снег.

Снег светлее огня. Луна выплывает из-под снега. Тихо. Гладко выстроганные поля без единого пятнышка. Крест, а возле него на чистом снегу короткая, аккуратная тень. Одна звезда, крупнее и холоднее других, висит над застывшими полями.

Дядя Юда ступает, неуклюже вскидывая ноги, и все играет, играет и играет. Луна тяжелит шапку. Вдруг нога куда-то провалилась, все кругом вздрогнуло, перекувыркнулось, и он упал под снег.

Дядя Юда сразу протрезвился, заворочался и почуял сырую, промерзшую землю. Он стал нащупывать около себя очки. В темноте, недалеко от него, блуждали два фосфорических огонька. Стоял тяжкий дух — пахло шкурой.

Но куда попал дядя Юда?

Понемногу глаза его различили в темном углу волка на задних лапах.

На рассвете дядю Юду вытащили из волчьей ямы с поседевшей бородкой.

А гончар, конечно, умер.

 

Письмо из Владивостока

«Мои дорогие родители!

Извините меня за то, что долго не писал, — просто не было времени. Мы так загружены работой, я и Тонька, что о вас, мои дорогие, совсем забываем. Но теперь мы будем писать чаще.

Я здесь ближе познакомился с Тонькой, так как я на ней, как это говорится на вашем языке, женился. Она интересная дивчина, преданная телом и душой делу социалистического строительства. От мелкобуржуазного индивидуализма она уже почти освободилась. Я верю, что в процессе работы она окончательно выровняется и мы получим в ее лице настоящего, классово выдержанного работника на хозяйственном фронте.

Мои милые, энтузиазм рабочего класса велик — это заметно во всех областях нашего строительства. Но надо признать, что инициатива трудящихся не всегда поддерживается надлежащим образом и множество миллионов, если не миллиардов, пропадают для государства.

Вы спрашиваете меня, что я делаю и накопил ли я уже немного денег? Мои наивные, наивные родители, о чем только вы, сидя там, думаете! Я уехал из дома не затем, чтобы копить деньги. Я прибыл сюда, чтобы стать на одном из ответственнейших участков строительного фронта — на культурном фронте.

У нас в Советском Союзе руководящая роль в культурном строительстве, как и во всем социалистическом строительстве, принадлежала и принадлежит пролетариату. Вот почему партия ставит себе задачей, чтобы пролетариат овладел всеми отраслями культуры, потому что от этого, с одной стороны, зависит пролетарское содержание культуры, с другой — это поможет еще больше укрепить влияние пролетариата на основные массы крестьянства.

Мои дорогие, Тонька ушла на заседание, она, наверное, придет поздно вечером, поэтому я теперь топлю печь и грею для нее чай. У нее большая общественная нагрузка, и не только Тонька, мы все сейчас работаем очень напряженно, потому что никто не отрицает того, что у нас еще имеются большие трудности на нашем победоносном пути к социализму.

На днях у нас было интересное собрание, посвященное борьбе с потерями. Тонька перед тысячной рабочей массой огласила ряд интересных фактов и цифр, рисующих наше небрежное отношение к внутренним ресурсам. Такой четкости мысли я уже давно не наблюдал.

Наши потери в хозяйстве исчисляются сотнями миллионов рублей, двести тысяч тонн лишнего металла мы тратим ежегодно, полтора миллиарда лишнего кирпича у вас уходит только потому, что мы строим, по старой привычке, слишком толстые стены. Отбросы пищевой промышленности могут нам давать ежегодно, по приблизительным расчетам, двести миллионов рублей. Еще хуже обстоит дело в сельском хозяйстве. Замена обычных семян селекционными может дать повышение урожайности на целых двадцать процентов. Мы отпускаем недостаточно средств на борьбу с полевыми вредителями, в то время как эти расходы тут же будут покрыты сторицей. Суслики, например, съедают ежегодно только в РСФСР хлеба на сорок пять миллионов рублей, саранча — на тридцать миллионов, гусеницы — на шесть миллионов, вредная черепашка — на сто семьдесят два миллиона и т. д.

Все эти цифры Тонька использовала блестяще. Сначала спецы смотрели на нее сверху вниз, но теперь Татьяна Зиновьевна уже большой знаток в хозяйственных вопросах. С ней довольно весело. Мы обедаем в Церабкоопе, обмениваемся мнениями, хохочем, переворачиваем все вверх дном, так что иногда нам велят убраться из столовой. Вечером и утром мне самому приходится вести домашнее хозяйство. Тонька говорит, что она и связалась со мной ради того, чтобы я вел хозяйство. Но, мои дорогие, этот номер не пройдет. У меня еще имеется достаточно воли, чтобы постоять за свою самостоятельность и не попасть ни под чье влияние, пусть это будет даже Тонькино. В хвостизме меня никто не обвинит!

Что слышно у вас? Как поживают отец, мать, радио? Смотрите, ни в коем случае не ставьте на приемник горячий чайник и горшки, потому что, если внутрь прольется суп, вы сами понимаете, это будет преступление. Надо удлинить радиомачту. Это отец может сам сделать следующим образом: нужно взять два кола и провести у концов две поперечные линии, которые бы делили их на четыре равные части, пропилить по линиям оба кола на 35–70 см, в зависимости от длины, потом вынуть кусочки долотом, один кол всадить в другой и на концы соединения надеть железные кольца.

У меня в ящике на чердаке ты найдешь все нужные инструменты, но потом обязательно положи все на место. Пришли мне, папа, заодно мой учебник. Он на полке, сверху, где мама сушит сыр. Книжка называется: „Глауберова соль Карабугазского залива“.

Да, мои дорогие, нужно работать, работать и работать. По части философии я слаб. А нам нужно уметь диалектически мыслить, постигать явления в их процессе, но я сознаюсь — моя голова для этих вещей туповата. Тонька мне иногда помогает, но она нетерпелива и, если я сразу не понимаю, сердится, хватает пальто и убегает. После этого она со мной не разговаривает несколько дней. Это, по-моему, пережитки ее индивидуалистической психологии. Мы все же происходим от мелкобуржуазных родителей-кустарей. Рабочим от станка чужды такие интеллигентские выходки. Она еще молода, и в тесном соприкосновении с индустриальным пролетариатом, надо надеяться, вылечится (и я тоже) от всех мелкобуржуазных загибов.

Да, нам еще многое предстоит проделать!

Ваш Фалк.

P. S. Насчет твоего вопроса, мама, можно ли у нас в ЦРК достать ванильные палочки и шафран, — поверь, что мне некогда ходить узнавать, но, наверное, есть. Пишите обо всем, что делается на дворе. Умерла уже бабушка или нет? Если она умерла, напишите, похоронили ли ее возле дедушки и дяди или где-либо в другом месте и как она вела себя перед смертью; если же она жива — сердечный ей привет от меня и Тоньки.

«Моя дорогая мама!

Я пользуюсь случаем выразить тебе мою благодарность за то, что ты меня родила в такое великое и интересное время. Фалк — мой муж, так что не бойся, что я останусь вековухой… Он неплохой парень.

Целую, целую, целую!

Я тебя попрошу, мама, передать Яшке рыжему, сыну Хони, сапожника со „второго двора“, что на днях я ему отвечу на письмо. Мне непонятны его настроения. Скажи ему, что, наверное, они не требуют как следует. У нас кампания по заключению коллективных договоров прошла с большим энтузиазмом. Рабочие выставили сотни предложений. Пусть он получше присмотрится, и он увидит, что на заводе слабо поставлена воспитательная работа.

Мама, передай ему, что Боровка и Нюта были у нас несколько дней. Их направила на Камчатку „Союзрыба“.

 

Бабушка Бася

Морозы. Дни хрустальные, похожие на лунные ночи. Двор — словно из холодного фарфора. Закутанные Зелменовы собираются во дворе и перешептываются. Что такое? Наконец бабушка Бася слегла в постель. Надо думать, что всерьез, потому что она уже не принимает пищи.

Тетя Гита вышла от бабушки со своим всегда постным, раввинским лицом, бросила многозначительный взгляд на двор, да так и осталась стоять на пороге. Тетя Гита понимает толк в таких делах, и ее окружили со всех сторон.

— Как я предполагаю, — пыталась она подражать своему отцу, раввину из Солы, царство ему небесное, — душа ее должна отойти приблизительно к полуночи…

— Почему это должно продолжаться так долго? — волновались Зелменовы.

Тетя Гита пожала плечами, как бы говоря: «Я за это не отвечаю».

* * *

Редеют столпы семьи. Нет больше двух дядьев, этих опытных вожаков, которые долгие годы стояли у кормила зелменовской истории, нет их, великих Зелменовых, которые одним только взглядом указывали каждому его место. Теперь плывут впотьмах. Бабушка Бася лежит за печкой, как ощипанная гусочка, и что-то не видно, чтобы кто-нибудь руководил делом. Не будет даже известно, когда, так сказать, пустить слезу.

— Ох, и одиноки мы, одиноки, словно камни!

Это сказал человек, похожий на дядю Ичу, но без бороды, и две увесистые слезы покатились из его опечаленных глаз. Он поднял рукав и вытер не слезы, а нос — вот до чего он был расстроен!

На рассвете пришли к тете Гите с претензией:

— Как же так?

Бабушка Бася была жива и чувствовала себя даже лучше. Тогда все пошли к ней, к бабушке, и встали вокруг постели. Тетя Гита долго исследовала ее своим знахарским взглядом и наконец произнесла:

— Она из простых, такие умирают трудно, но это будет продолжаться недолго.

Бабушка тихо лежала, приникнув стриженой головкой к грязной подушке, — маленькая горсточка косточек, обглоданная временем, — но она дышала. Брала досада. У дяди Ичи защемило сердце, он нежно наклонился над подушкой:

— Мама, тебе плохо?

Она открыла глазки, мутные, как у птички, — вот и все.

* * *

Вечером пришли Бера и Фоля. Теперь они вместе ходили по клубам — на заседания и собрания. Бера распорядился, чтобы бабушкину кровать поставили в большой комнате. Потом они взяли бабушку и перенесли ее из-за печки на свежую постель, и уже от этого одного она немного пришла в себя. Она даже застонала, открыла щелочки глаз, полных горького понимания, оглядела все, совсем как полноценный человек.

Женщины лишь сейчас увидели, какой преданный внук этот Бера, и они тоже захотели пойти ему чем-нибудь навстречу. Они сказали:

— Нужно варенье!

— Послушайте, надо дать ей немного варенья — она так слаба!

Бабушка ко всему прислушивалась. Видно было, что она хочет что-то сказать. Ближе всех у кровати стоял дядя Ича. Собрав последние силы, она попросила, чтобы потушили электричество, так как при таком свете она не может умирать.

Дядя Ича оглянулся с отчаянием — вопрос был принципиальный, — но Бера подал ему знак: не связывайся с ней, потуши!

Зажгли керосиновую лампу. Зелменовы молча уселись вокруг кровати, чтобы подстеречь момент вознесения души, для чего посторонних препятствий уже, кажется, не было. И верно — она стала испускать дух, протянула ножки под одеялом, и личико стало пепельным.

— Честная была женщина, не зарилась на чужое — ни-ни!

Лампа коптила. Жидкий, желтоватый огонек падал только на кровать и на скуластые зелменовские лица. Весь дом был погружен во мрак. Вдруг бабушка сильно дернулась и запрокинула голову. Все насторожились: жива ли она еще? Но тут она открыла глаза и сказала довольно внятно:

— Я умираю с голоду!

Ей захотелось хотя бы еще раз поесть перед смертью.

Тогда благовоспитанный дядя Фоля встал, вне себя от злости, плюнул и вышел из комнаты, хлопнув дверью. Запахло скандалом.

Зато умная тетя Малкеле знала, что надо сделать; она схватила нож, отрезала кусок хлеба и поднесла бабушке. Умирающая шире, чем нужно, раскрыла рот, попыталась даже пожевать, но проглотить уже не могла.

Итак, она опоздала со своей последней трапезой.

* * *

Через секунду она таки умерла.

Тетя Гита воздала ей должное: закрыла ей глаза и быстро вынула кусок хлеба, застрявший между деснами, чтобы не было сраму перед людьми. Сделали все, что полагается. Потом, когда Бера пошел спать, женщины даже всплакнули, чтобы не обидеть покойницу; они выпустили из глаз несколько неторопливых слез, без душевной боли, — так каплет с оконного стекла.

Впрочем, Зелменовы всегда так плачут.

 

Пролог о ложке

Его приключений в мировую войну никто не записал. То в длинных, темных траншеях, то возле походной кухни можно было увидеть обросшего солдата в жесткой шинели и распоровшейся шапке; из-за голенища у него всегда торчала деревянная ложка.

Было это еще в самом начале войны, в тысяча девятьсот четырнадцатом году, в знойный летний день.

С вокзала большого города один за другим уносились эшелоны с солдатами. На платформах в солнечном свете колыхались солдатские бескозырки, саранчой лезли по белым туннелям вокзала на перрон, по крышам и буферам вагонов.

Вдруг он увидел из вагона где-то в отдаленном углу мужика с деревянными ложками. Руководствуясь каким-то внутренним чутьем, он выпрыгнул на перрон, выбрал самую большую ложку и сунул себе за голенище.

«Там пригодится», — подумал он тогда со свойственной ему деловитостью.

Потом, когда оказалось, что у него нет кружки, он стал пить чай ложкой. Над ним смеялись, но он озирался с холодной ухмылкой и продолжал думать все ту же простую думу: «Там пригодится!»

Этот человек на мирном вокзале, далеко от фронта и, быть может, еще задолго до первых столкновений с неприятелем, стал вводить в свою жизнь военные порядки.

Эта заслуга должна быть целиком приписана ему.

За долгие годы войны он полюбил ее, эту ложку. Он полюбил ее как орудие, которое выручало его в трудные минуты. Со временем она стала старой и черной, не больше и не чище его солдатской пригоршни; она уже была без ручки, одно название ложки, быть может, единственная среди ложек, столько послужившая человеку. Этой ложкой он выгребал из огня картошку. Ел ею снег. Когда у него оторвалась последняя пуговица, он ложкой прихватывал штаны. Он засовывал ложку за ворот, чтобы почесаться. Он пил из ложки касторку, водку и простую воду. Он рыл ею землю, он как-то дал ложку на один раз — поесть — и получил за это порядочный кусок хлеба.

И наконец, благодаря этой почерневшей, старой ложке он приобрел себе лучшего друга.

Однажды ночью он, полуживой, сидел в окопе. Он сидел, прижавшись к мокрой стене, упрямо опустив голову, и считал последние минуты своей жизни. Вдруг в траншею спрыгнул какой-то солдат с котелком горячих щей, наскоро зажал посудину с варевом между коленями и принялся глотать.

Тогда он запустил ложку к тому в котелок.

Это была страшная, торжественная минута. Он с молчаливым упрямством выдержал необыкновенно долгий, удивленный взгляд хозяина котелка, и они стали есть вместе. Немного погодя тот спросил спокойным баритоном:

— Как тебя зовут?

Он ответил:

— Бера Хвост.

Вот он, Бера Зелменов, внук реб Зелмеле, это ему пришло в голову запастись ложкой, и благодаря ей он в ту ночь познакомился с Поршневым, со своим другом и наставником. Когда кончили есть, Поршнев осторожно взял у него ложку и выбросил ее. Он вынул табак и положил его Бере на колени:

— Кури. Ты рабочий?

— Да, кожевник.

— Ты принадлежишь к какой-нибудь партии?

 

Бера в реб-зелменовском дворе

Кавалерийский корпус зашел глубоко в тыл белополякам и своими неожиданными ударами так деморализовал неприятеля, что тот даже не смог как следует защищаться.

Бывало, на рассвете красные конники появляются там, где их меньше всего ждали (ночью бойцы спали на конях). Один лишь слух о том, что большевистская кавалерия несется с севера в тыл, заставлял белополяков бросать свои позиции.

Ночные марши. Бойцы помнят их так же хорошо, как большое наступление на Освенцим, как ночные уличные бои в Вильно.

Тогда и научился Бера спать верхом на лошади.

* * *

Едешь темной ночью по незнакомой местности. Мягко покачивает лошадь, сидишь в брезентовом седле, поводок — свободно в руке, глаза понемногу смыкаются, и великая радость охватывает только от одной мысли, что ты спишь.

Бывает, что хорошо знакомый ему баритон Поршнева тихо спросит:

— Берка!

— А што?

— Спишь?

— Сплю!

И через минуту еще тише:

— А давно уже, як спишь?

— Не… с той самой мельницы, што проехали…

Потом в холодном рассвете встрепенешься — и вроде выспался. Зелменов продирает глаза и оглядывает всю округу на целые версты. За весенними туманами клубятся розовые и белые краски, а здесь, неподалеку, в мокрых кустах вскрикнет птица, которая тоже, видно, проспала ночь, сидя на ветке.

* * *

Зелменовы, когда уходили на войну, бесследно исчезали. Про некоторых сразу же решали, что они погибли, и о них забывали. Насчет других вначале немного колебались — мнения были разные, — покуда не забывали и этих.

Что касается дяди Фоли, то, когда он пропал без вести, не возникло никаких разногласий, считали, что он убит, и о нем забыли основательно. Потом, когда он вернулся из Австрии, первое время всем как-то было не по себе.

Насчет смерти Беры во дворе спорили.

Семья дяди Ичи стояла на том, что Бера жив, но семья дяди Зиши считала, что Бера уже того…

Дядя Зиша гладил бороду и твердил:

— Хватит убиваться. Надо постараться забыть его.

Это была ожесточенная борьба вокруг покойников, которая велась без крика, без драки. Говорили тихо, и слова были обыкновенные — все дело было во взгляде, в красноречивом жесте.

Зима. Дома, как глыбы, высеченные из ледяного воздуха, отчетливо выделяются среди снега. Скоро вечер. Сияние холодного, розового солнца и стынущего голубого неба. Окна замерзли, и, когда режущий свет морозной улицы попадает в зелменовские дома, он становится тусклым и спокойным, как взгляд умудренного опытом Зелменова. Реб-зелменовский двор — на холодном зимнем замке.

Тетя Малкеле, замерзшая, приходит в дом к дяде Зише как раз тогда, когда он восседает среди своих разобранных часов.

Тихо, как это бывает лишь у часовых дел мастера. Стрелки измеряют время, маятники — тишину.

Тетя Малкеле рассказывает, что младшая невестка Янкева Боеза, та, что ездила в Кременчуг навестить могилу родителей, видела там Беру. Он входил в высокий каменный дом.

Младшая невестка Янкева Боеза подбежала к лестнице и крикнула: «Бера! Привет тебе из дому!»

И тетя Малкеле думает, что Бера не отозвался лишь потому, что успел уже скрыться за дверью.

Тетя Малкеле напряженно смотрит на квадратное лицо дяди Зиши: не признает ли он наконец реальность хотя бы одного привета?

Дядя сидит, холодно глядя тусклым взором умудренного опытом Зелменова, и в десятый раз решает, что будет молчать. Но он вспыльчив и вдруг, помимо своей воли, спрашивает:

— Почему это в высокий дом?

Зима.

Черные бревна реб-зелменовского двора торчат из-под толстого слоя снега, как старые кости. Снег переливается розовым цветом.

С улицы приходит дядя Ича, запыхавшийся, с последним свежим известием:

— Бера находится в Мозыре!

Мозырские балаголы видели его едущим по Мозырю верхом на лошади.

Зимний дядя Зиша сразу спрашивает:

— Почему на лошади?

Потом он смотрит сосредоточенно сквозь линзу и продолжает строить свои пагубные предположения, в которые и сам не слишком верит.

Все это оттого, что дядя Зиша часовщик. Заглядывая внутрь часов, он, как и все часовщики, во время работы размышляет о разных вещах. Притом он не очень-то высокого мнения об Ичке и его семье, в особенности о Бере — вряд ли это тот человек, который сумеет уберечься на войне от пули.

Потом дядя Зиша в свою очередь принес весть из синагоги.

По окончании молитвы он кивнул через окно дяде Иче, взял с него слово, что тот не будет распускать нюни, и сообщил ему, что Беру повесили.

Дядя Ича схватился за голову, стал кусать себе пальцы, и слезы лились из его глаз, как вода из родника. Но все это молча, потому что напротив него сидел строгий дядя Зиша и грозил пальцем:

— Помни, Ичка, ты дал слово, помни!

Итак, Бера скапутился.

Дядя Зиша распорядился во дворе, чтобы об этом при тете Малкеле не проговорились, потому что так повелось, что мать узнает о смерти сына последней. Дядя Ича подчинился. Он ходил всю зиму с задранной вверх бородкой, и у него слезились глаза.

Правда, как-то раз, сидя, истомленный, возле дяди Зиши, он все же спросил:

— Зиша, почему повесили?

Он спросил это с отчаяния. Но дядя Зиша пристально посмотрел на него, подумав, что опять где-то накрутили этого портняжку. Дядя Зиша ничего не ответил, лишь удивленно пожал плечами.

Все же история с Бериной смертью оказалась враньем.

В конце зимы, когда реб-зелменовский двор мок под первыми теплыми дождями, поздно ночью к дяде Иче постучался Велвл, сын меламеда. Он привез привет от Беры: прошлой ночью он его встретил в Смоленске на вокзале, и Бера послал с ним домой красное яблоко.

Дядя Ича стоял во дворе в окружении Зелменовых и рассказывал:

— Дело было так. Велвл, сын меламеда, сидел себе на смоленском вокзале и курил папиросу. И вот он видит, как Бера стоит посреди вокзала и жует яблоко. Велвл, меламедов сын, тут же, конечно, к нему подбежал и спросил: «Бера, это ты? А ведь у нас считают, что ты уже умер!» Бера не имел об этом ни малейшего понятия. — Этим дядя Ича хотел уколоть своего брата. — Бера очень обрадовался привету, расспросил про всех, тут же вынул из кармана другое яблоко, еще крупнее, и вручил его Велвлу, сыну меламеда: «Вот матери и отцу!»

Дядя Ича, как это с ним случалось нередко, был возбужден.

Утром все уже знали об этой новости. Черный, весенний реб-зелменовский двор глотал каждым мокрым бревном низких домов первые капли живого света. И вот на крыльцо вышел дядя Зиша с линзой на глазу, посмотрел на ласковое, теплое небо и решил не спорить.

Несколько дней яблоко пролежало в тарелке на столе. Это было красное зимнее яблоко — титовка — с толстой кожей, с коротким толстым хвостиком; от этого яблока по всей комнате разносился винный аромат. Его приподнимали за хвостик, щупали прохладную оболочку и думали при этом о Бериной жизни и о его приключениях на полях сражений.

В течение нескольких дней Бера был хорошим сновидением Зелменовых. Двор вдруг увидел его восходящим светилом в семье, которая уже шла под гору.

Но что делать с дядей Ичей?

Дядя Ича, который не обладал способностью вдаваться в тонкости, однажды дождливым вечером, когда он и тетя Малкеле остались в доме одни, задумчиво произнес:

— Ну так как, Малкеле, может быть, мы сядем кушать яблоко?

Тетя в первую минуту немного колебалась:

— А не жалко, Ича?

Все-таки она принесла нож, и дядя Ича тотчас же расколол яблоко на две равные половины.

* * *

В ту ночь кавалерийский полк проходил мимо города, по направлению к польскому фронту.

Шел проливной дождь. В темноте по Долганскому тракту, в пяти километрах от города, еле-еле двигался эскадрон Беры. Слева от тракта небо было в электрических пятнах от тысяч городских фонарей.

Бера сидел на коне, втянув голову в мокрый воротник, и снизу вверх смотрел на надвигающиеся огни города. Было слышно лишь хлюпанье подков в теплой грязи да глубокий храп коней. Хорошо знакомый баритон с правой стороны тихо спрашивал:

— Берка!

— А што?

— Спишь?

— Не…

И минутой позже еще тише:

— А почему?

Бера что-то буркнул из-под мокрых усов, и, поскольку он был молчалив, как камень, он не выдал ни словом, что в этом проплывшем мимо них городе он родился и что здесь живут его родители, которым он несколько дней назад со смоленского вокзала послал привет и большое зимнее яблоко — титовку…

 

Необычайные приключения Беры в пути

Корпус мчался на взмыленных конях.

Корпус мчался с опаленными губами, в продымленных шинелях.

Всю ночь шла кавалерия гродненским лесом. На каждом взгорке двигались силуэты конных разъездов с остроконечными шлемами, с застывшими на фоне звездного неба штыками.

Гродно пал.

По затуманенным березовым шляхам волочились остатки разбитых польских обозов. Возле погоревших хат стояли седые крестьяне, потягивали трубки и с безразличием глядели на взбаламученный мир.

Пехота на конях напирала отовсюду; из-за каждого лесочка она вдруг выскакивала, неслась по местечкам, форсировала реки и чуть ли не с одними саблями окружала фланги неприятеля.

Тоскливая полоса земли от Двины до Вислы — леса, болота и реки — внезапно озарялась холодным блеском пяти тысяч сабель корпуса.

Округа бурлила тысячами солдат, автомобилями, длинными, медлительными обозами, выползавшими как из-под земли.

Седые крестьяне с сонливой тоской копошились у погоревших хат и думали о благодати теплой печи.

Н-ский полк стоял под Белостоком. Недалеко от какого-то местечка, возле тихого вокзальчика, отдыхал эскадрон, в котором был Бера.

* * *

Кто знает, для чего Бере понадобилось тогда отправиться в местечко.

Быть может, на этот раз виноват был страстный курильщик Поршнев. Он надеялся, что Бера достанет ему в местечке табаку. Но то, что эскадрон успел, когда местечко попало к неприятелю, отступить в полном порядке — Поршнев даже увел Берину лошадь, — видно уже из того, что этот самый эскадрон был потом награжден за атаку на польскую пехоту где-то под Ломжей.

Бера же тогда нежданно-негаданно попал к белополякам — и таким странным образом, что даже не заметил этого.

В местечко он пошел березовым трактом, шел весело, чуть ли не напевая. В местечке он слонялся по базару, обошел все лавки и к вечеру решил зайти побриться к парикмахеру.

Местечковый парикмахер был глухим. В полутьме глухой брил его и стриг, даже парил горячими компрессами.

Парикмахер был глух и не слышал, как идет время.

Выйдя от парикмахера, Бера нашел местечко запертым на все засовы, лежащим как бы в глубоком обмороке.

В этой необыкновенной тишине дома, глядящие на улицу, казались больше, чем на самом деле.

По узкой вокзальной улочке мчался маленький польский разъезд.

Бера пошел опустевшими боковыми переулками от дома к дому, стуча в запертые двери: он думал, что ему отворят.

На углу одного из переулков он вдруг отчетливо услышал медленный, густой цокот подков. Значит, враг здесь, совсем близко от него.

Сгоряча он попытался отворить калитку в ближайших воротах, калитка на этот раз подалась, и он очутился в каком-то дворе.

 

Пекарь

Здесь жил пекарь. Сквозь маленькое грязное окошко было видно, как полыхает в печке огонь, как маленький человечек в одной рубахе, сгибаясь и разгибаясь, орудует лопатой в печи.

Что пекарь был евреем дальновидным, можно было заметить с первой же минуты. Это было ясно уже из того, что он сразу поднес палец к губам и велел жене и дочери молчать, а Беру взял за рукав и вышел с ним через сени в темный сарай.

— Парень, — сказал он, — если тебя возьмут отсюда, то я ничего не знал.

Одним словом, Бера забрался в сарай.

В темноте он учуял запах кур на насесте. Потом, когда глаза попривыкли, он увидел их, съежившихся на жерди в углу сарая. До него доносились обрывки звуков сонной домашней птицы, будто они на куриный лад говорили со сна.

Было затхло и темно.

Вечером дочь пекаря вошла в сарай:

— Молодой человек, вот вам хлеб!

Наутро она принесла ему чугунок супу, который он с благодарностью съел и тотчас же принялся ждать обеда.

Бера жил одиноко среди старых бревенчатых стен и рябых кур, которые клевали его сапоги. Лежа в сарае на животе, он потягивал волосики усов и все чаще вспоминал Поршнева, этого веселого парня, который ехал верхом по правую его руку. «Берка, ты спишь?» Вот так лежал Бера где-то в сарае и тосковал.

…Осенняя ночь в поле. Из низких туч льет проливной дождь. Мокрые лошади стоят в темноте. Вокруг небольшого пня сидит весь взвод: Кривошеев, Поршнев, Митросян, Андрей, и еще, и еще… В горячей золе печется картошка. Потом Поршнев пел в ночи. Все сидели вокруг него, а дождь лил из рукавов, с усов, с волос…

Вот так и лежал Бера в сарае и тосковал.

Под вечер маленький пекарь возился во дворе. Он ощупывал засовы, замки, стучал ставнями. После этого шума еще больше сгустилась затхлая тишина, смешанная с обрывками куриных звуков, доносящихся с насеста.

Поздно ночью маленький пекарь с распахнутой грудью — видно, прямо от печки — вбежал в сарай с охапкой одежды под мышкой.

— На, парень, надень, и пойдем в дом…

Немного погодя Бера уже сидел возле освещенного стола. На Бере была короткая, линялая куртка, а на голове репсовая субботняя кепка, которую приличные хозяева обычно надевают, когда идут в синагогу.

От огня в печке падал золотой отсвет на половину комнаты, а крошечный пекарь опять стоял среди лопат, совал палки с баранками в огонь, вытаскивал из печи длинные противни с печеньем.

— Жуй баранки, парень!

Бера брал прямо из груды горячие, румяные баранки и время от времени задерживал взгляд на сидевшей за столом дочери пекаря, от которой пахло тмином.

— Парень, будь как у себя дома… Парень, возьми себе стаканчик чаю…

Потом пекарь обратился к дочери:

— Лэйча, почему ты не читаешь книжку?

Лэйча опустила глаза в книжку.

В печке потрескивает огонь. Грязные ручейки пота стекают с черной бороденки пекаря в его распахнутый ворот. Палки и лопаты летают взад и вперед, и над всем этим трещит его тонкий голосок; пекарь сокрушается о разграбленных на базаре лавках, об общине, превращенной белополяками в нищую.

Маленький пекарь вздыхает.

Но, бросив взгляд на Беру, он вдруг начинает стороной выведывать своим сладким голоском, не женат ли этот парень, не окажется ли вся затея напрасной.

Бера хлебает горячий чаек, смотрит в потолок и молчит, как и полагается Зелменову.

Маленький пекарь швыряет в печь палку с баранками.

— В чем тут загвоздка? Отец с матерью имеются, наверное? И кой-какая маёмость тоже, наверное, есть? Ну а чтобы отбарабанить молитву — за этим, конечно, тоже дело не станет? В классы небось не хаживал, так ведь?

Бера кивает головой.

— Но какое-нибудь ремесло знаешь? Не можешь ли ты мне, парень, сказать, что ты умеешь делать?

— Я кожевник.

— Кожевник? Вот как?.. Ну так в чем же загвоздка? Наверное, имеется немного сбереженных деньжат? И надо думать, что одет и обут? Ну а когда с Божьей помощью отвоюемся и живехонькие вернемся домой, тогда возьмем и замочим шкурку. Станешь сам себе хозяином, разве не так? Ну так в чем же загвоздка? Сколько тебе лет?

— Тридцать два года.

— Тридцать два года? — И маленький пекарь схватил лопату и сунул ее в печь. — Ну так это же самый раз, самый расцвет! Моя Лэйча как раз годами десятью моложе тебя. Стыдно, парень, стыдно! Я в твои годы был уже давно женат…

Все же в ту ночь Бера еще отправился спать в сарай (и надо же человеку держать зятя своего в сарае!).

Наутро его снова позвали пить чай.

Теща была в новой шали. Бера сидел у самовара, Лэйча — по другую сторону, но мысли у обоих, как назло, застопорились. Лэйча томилась, ей следовало о чем-то спросить Беру, но она не знала о чем.

Тогда заспанный маленький пекарь со встрепанной бородкой соскочил с печки. Придерживая кальсоны одной рукой, он прыгал по комнате и рассуждал:

— Что это творится на свете? Сидят парень и девушка, оба молодые, — ну так посмеялись бы, пошалили бы, как это полагается… Я знаю?.. У людей, например, сидят и лузгают семечки, даже целуются…

Он приподнял занавеску на окне и выглянул на улицу.

— А почему бы и не выйти погулять? Хороший день. Садятся на траву, говорят, как описывается в книжках, что-нибудь о птичках, о цветочках, а потом всякие там шуры-муры… Молодежь ведь!..

Днем Бера и Лэйча вышли за город. От Лэйчи пахло мылом, она шла вплотную к парню, с пылающими щеками, и плела вокруг него сети любви. Розовый воздух простирался над песчаной, идущей вниз дорогой и над зеленью полей.

Потом они долго стояли на деревянном мостике через какую-то речушку и, опершись на березовые перила, смотрели в воду.

Лэйча достала из кармана горсть семечек.

— Угощайтесь, — сказала она, — угощайтесь!

Он по-хорошему улыбнулся, поднял свои спокойные, зелменовские глаза и только сейчас увидел Лэйчу очень близко. Было начало лета. Он хладнокровно принялся лузгать семечки, как в таких случаях делают Зелменовы. Потом спросил:

— Вы не знаете, куда ведет эта дорога?

— В Волковыск.

— А из Волковыска?

— В Слоним.

— А из Слонима?

— В Лиду.

— Эта дорога на Вильно, что ли?

— На Вильно.

Он задумчиво смотрел вниз, в речку. Вода была светла до самого дна. Серебряная плотица спокойно стояла в прозрачной воде на одном месте, как прикованная.

Лэйча спросила:

— Вы когда-нибудь испытали любовь?

— Нет.

— Так испытайте сейчас…

Она проговорила это удивительно тихо, пугаясь собственных слов, и тогда он налившимися вдруг глазами украдкой глянул на нее.

— Ну?

— А что? — спросил он громко.

— Почему вы не целуетесь?

* * *

К вечеру они вернулись назад в местечко. Она шла, опершись на его руку, как после свадьбы. Бера сказал ей:

— Сегодня ночью я ухожу.

— Что?

— Сегодня ночью, — сказал Бера, — я ухожу.

Солнце зашло. Солнце озолотило верхушки заборов и маленькие оконные стекла домов. В домах посолиднее уже зажгли лампы. Маленький пекарь Рувн — его звали Рувном — стоял у ворот и нетерпеливо дергал свою бороденку.

Он думал про «шуры-муры».

И когда молодая пара появилась в улочке, он выскочил им навстречу, заулыбался своим жалким личиком и сразу же стал допытываться:

— Гуляли, а?

Поздно ночью, прежде чем Бера ушел из местечка, у пекаря в доме разразилась бурная сцена.

Пекарь твердил, что Бера его просто-напросто пустил по миру, и тащил солдата на мирской суд. Вмешались соседи и еле высвободили одинокого молчуна из рук пекаря, так как говорят, что маленький пекарь даже полез драться.

— Пусть она скажет! — кричал Рувн. — Лэйча, говори ты!

Но Лэйча, вместо того чтобы рассказать людям, как Бера к ней приставал, вдруг смылась из дому. Тогда пекарь потребовал, чтобы спросили хотя бы его жену, — он думал, что, поскольку она женщина, она тоже сможет обрисовать картину. Но разумеется, о подобных делах старуха уже не могла сказать что-нибудь такое, что имело бы значение.

Бера отдышался лишь по ту сторону местечка. Он снял кепку, репсовую кепку, и вытер рукавом пот со лба, как будто после жаркого боя.

* * *

Необъятная, черная ночь.

Где-то у дороги вода полоскала мелкие камушки. Сквозь ветви ломились теплые ветры. Земля дышала глубоко, и даже песок, влажный дорожный песок, благоухал свежестью.

Шелест какой-нибудь тяжелой ветви отзывался в полях стоном.

Бера шел дорогой, погружая ноги глубоко в песок. Из тьмы черными сгустками выделялись изгороди, кусты, деревья. Справа у дороги стоял дуб, как бы нарисованный тушью. Он чернел на фоне неба, как собственная тень. Возле дерева, на дороге, застыла какая-то фигура.

Поравнявшись, Бера узнал ее.

Лэйча!

Она стояла, закутанная в платок, окаменевшая и молчаливая. Из-под платка она достала кулек с баранками:

— Бера, вот тебе баранки на дорогу…

И Бера ушел.

Дорога влила его в густую темноту.

 

Дальнейшие необычайные приключения Беры по дороге домой

Вытянуть у кого-нибудь из домашних хотя бы слово о том, как Бера вернулся домой, вовсе не так легко. Это белое пятно в его жизни. Зелменовы, как известно, не говорят между собой, и что-нибудь узнать о них можно только из третьих уст.

Сам Бера молчит.

Однако то, что он пошел тогда трактом на Гродно, а оттуда — через Вильно, Молодечно, Радошкевичи повернул на Минск, это известно из бумаг, которые он представил в милицию, когда собирался стать милиционером. Об этом есть, так сказать, документ, бумажка, которую Цалел дяди Юды, копаясь в бумажном хламе, нашел за одними из вечно идущих часов умершего часовщика.

Цалка дяди Юды — это тот, что из новых ученых. Он выискивает старинные древнееврейские книжицы. Если увидишь кого-нибудь торчащим у книжной полки под самым потолком, там, где плесневеют молитвенники, знай, что это Цалка дяди Юды. Во дворе об этом недотепе говорят:

— Ну да, он хотел плюнуть высоко и попал себе в лицо…

Когда Цалка дяди Юды вытащил эту бумажку из-за часов, он убежал со своей находкой к себе, как собака, которая удирает с костью под забор, просидел с ней до утра и в конце концов прочитал эти каракули.

Вот что Бера писал в той бумажке:

«…в сарае. Когда пекарь захотел, чтобы я за это женился на его дочери, я с ним ссорился всю ночь. Так я и ушел ночью в Криницу. Из Криницы я шел весь день в Бучачи. Из Бучачей я пошел в Нозерово. Из Нозерова я пошел в Дятлы. Из Дятлов я пошел в Гайдучок. Из Гайдучка я пошел в деревню, которая называется Дроздово. Из Дроздова я пошел в Быстричи. Из Быстричей я пошел в Ивию. Из Ивии я пошел в Соколку. В Соколке я зашел к маминому дяде, что живет на самой большой улице и торгует лошадьми. Все время я ел баранки, которые дала мне с собой Лэйча, дочь пекаря, но в Дроздове ночью я съел последнюю баранку. Так что я зашел к маминому дяде, чтобы он мне дал чего-нибудь поесть, но он меня выгнал, и я о нем и думать не хочу, потому что он просто-напросто кулак по своему поведению. Из Соколки я пошел в Радом. Из Радома я пошел в Пильнево. Из Пильнева я шел очень голодный, покуда не дошел до поля, — там пахал мужик, он мне дал хлеба и большой кусок сала и показал реку, где я могу напиться. Из Пильнева я, очень сытый, пошел в Жетл. Из Жетла я пошел в Дамир. Из Дамира я пошел в большой город Гродно. В городе Гродно я два дня рубил дрова на одном дворе и ушел в Новоредок. Из Новоредка я пошел в Вороново. Из Воронова я пошел в Ландворово. Там был большой дождь. Из Ландворова я пошел и увидел издали город Вильно. И когда я спросил у рыжего мальчишки, везшего подводу кирпичей, кому принадлежит город, и он мне ответил, что город принадлежит белым, — на меня нашла страшная злоба, которую не опишешь, и я прошел город, никому не сказав ни слова, хотя был очень голоден. И я пришел в Вилейки (есть две Вилейки — это была Вилейка, где сумасшедшие). Из Вилеек я пошел в Кену. Из Кены я пошел в Гудогай. Из Гудогая я пошел в Сол. Из Сола я пошел в Ошме… (зачеркнуто)… пошел… Смаргон. Из Смаргона я пошел в Михневичи. Там, в деревне, я встретил тебя, и ты знаешь, что мы пошли на Зашкевичи. Из Зашкевичей мы пошли в Перевоз. Из Перевоза мы пошли в Лотовое, и ты мне рассказал, когда мы купались в Вилии, как ты попал к полякам из-за моей лошади, которая осталась привязанной к забору. В Логовом мы повстречали наших, и военком послал меня в Молодечно. Из Молодечно я поше…»

И это все.

Цалка сидел ночами и исследовал эту бумажку. После длительного изучения он установил, что у тети Малкеле вовсе нет дяди в Соколке, у нее есть какой-то родственник в Екатеринославе, дядя Ора, но он не торговец лошадьми, а мясник. Затем он продолжил исследования и нашел, что не все местечки находятся в тех местах, какие Бера указывает в бумажке.

Потом он стал расследовать дело в другом направлении и даже нашел возможным не признать бумажки как таковой.

Он снял очки, старательно вытер стекла и сказал себе:

— Мистификация. Факты не подтверждаются.

Всем известно, что у Цалела дяди Юды умная голова. Дайте ему волю, и он будет отрицать даже самого себя.

Все же бумажка эта истинная. Известно, что после долгого пути в знойный летний день Бера прибыл в Минск.

Когда он вошел в дом, поднялся страшный плач. Весь двор сбежался, даже дядя Зиша зашел. Бера сел, принялся медленно стаскивать сапоги и сказал тете Малкеле:

— Мама, дай мне поесть!

Он уплетал с удручающей поспешностью, уставившись в потолок. Дядя Юда плюнул и вышел. Понемногу все разошлись. Бера поел, надел сапоги и снова пошел воевать.

 

Пруд

Бера уже работал тогда в милиции. Он вернулся с фронта, снова взобрался на отцовский жесткий топчан и отсыпался осенние месяцы под потертой шинелью. Он вдруг взял да и женился на Хаеле дяди Юды и ежедневно приносил ей на коромысле пару ведер воды, а она ему сразу создала спокойную жизнь. Хаеле тотчас же, как заполучила Беру, завела хозяйство и кошку.

Так что жил он спокойно.

В то время начали расшатываться основы реб-зелменовского двора: несколько лет двор крошился и ломался. Бера ходил среди всей этой тоски как чужой и терроризировал бедных Зелменовых.

Что же произошло за эти несколько лет в реб-зелменовском дворе?

За эти несколько лет здесь ничего не произошло.

Двор, в сущности, был почти мертв. Он стал уже ни на что не способен, лишь глотал, как воздух, отовсюду слухи, а потом эти слухи грыз и прожевывал, как человек, лишенный аппетита.

Смерть дяди Зиши, видимо, и была последним крупным событием. Теперь двор походил на русло реки, из которого отвели воду. Ничего как будто не произошло. Здесь только мимоходом прошла революция и захватила с собой по пути нескольких человек, которые ей понадобились, остальное же осталось лежать, как пустая скорлупа.

Итак, на что же похож реб-зелменовский двор?

Реб-зелменовский двор похож на старый пруд, вода в котором загнила. Она зеленеет под свисающими ветвями; сам воздух больной, хотя золотой карась порой еще бултыхнется в тине, и тогда морщится толстая зеленая кожа воды.

Так что напрасно Тонька и Фалк вернулись однажды звездным, бледным рассветом из своего далекого города домой.

И действительно — что их понесло сюда?

Реб-зелменовский двор встретил их глубокой тоской — залатанным оконным стеклом, дырявой крышей и пустой бутылкой из-под керосина.

В то раннее утро вернувшиеся сорванцы слонялись по двору, глядя на все широко раскрытыми глазами и всему удивляясь. Молчаливые и чужие, с лицами, отшлифованными ветром, они смотрели на бородатых Зелменовых как на остатки какого-то древнего племени, и, быть может, это сплетни, кто знает, но говорят, что Тонька тогда вдруг возьми да и скажи:

— Гляди-ка! Вы еще живы?

Выходит, что Зелменовым и жить уже не надо!

В реб-зелменовском дворе тлело дикое любопытство. Бородатые Зелменовы ходили на цыпочках и долго смотрели из-под бровей на сорванцов, ждали, что вот они наконец выложат куски золота и подарки для бедных родственников.

Потом оказалось, что это, прости Господи, самая что ни на есть голь. Более того: обнаружился сплошной разврат, выяснилось, что всем известное письмо из Владивостока об их женитьбе было всего лишь насмешкой над обывательскими представлениями реб-зелменовского двора, который еще надеялся найти утешение в своих детях.

Проделка с письмом, говорят, дело рук Зишкиной дочки, но это ничтожество Фалк на самом деле вообразил себе Бог знает что и уже всерьез хотел платить ей алименты, когда она родила ребенка, во всяком случае не от него.

— Боже милосердный, ведь можно умереть от одних огорчений!

В тот звездный, предутренний час Тонька дяди Зиши привезла с собой издалека младенца, нисколько не похожего на еврея, а Фалк вернулся с исхудалым лицом и мутным взглядом опытного мужчины. На руке его чернел наколотый иглой якорь с обвитой вокруг него змеей — совсем как у арестанта.

Клеймо на руке Фалка наводило на ужасные мысли. Сначала пришло в голову, что этот молодец убил человека. Потом кое-как дознались, что это матросская примета. При попытке узнать точнее, что, собственно говоря, сие означает, следовал тут же на месте короткий ответ:

— Не ваше дело!

— Не вмешивайтесь, когда вас не просят!

Двор замкнулся в себе, и разговоры об этом прекратились. Так поступают Зелменовы. Двор перешел на шепот, то есть уста, которые жаждали высказаться, произносили слово лишь тогда, когда к ним приникало вплотную волосатое ухо, и забавно было видеть, как рука над большим ухом заслоняла позорную тайну Зишкиной девки:

— От чтения «Слушай, Израиль!», брат, не забеременеешь!..

После нескольких дней сплетен и огорчений реб-зелменовскому двору стало в конечном счете ясно: Тонька курит табак, пьет водку и плодит байстрюков, а на совести у этого ничтожества Фалка тоже непристойная любовь с какой-то Кондратьевой.

* * *

Цалка дяди Юды вертится по двору и ищет возможности расследовать историю Тонькиного ребенка. Он, который от любви стал уже тощим, как палка, ходит по квартирам и следит, чтобы никто не проронил доброго слова о его возлюбленной; он не стесняется даже просиживать целыми вечерами у тети Гиты и потихоньку точить ее:

— Вот увидите, тетя, из нее уже ничего хорошего не получится… Она слишком далеко зашла…

Тетя Гита его не слушает — она сидит и молится.

Цалел ведет себя некрасиво по отношению к Тоньке. Быть может, ему это надо простить, хотя бы за одно то, что в начале весны он выворотил камни из земли возле дома и на этом месте разбил садик с цветами. Известно для чего! Разве он не устроил этот садик в память того летнего дня, когда пошел с Тонькой к речке купаться?

Долгое лето просидел Цалел в этом садике, на низкой скамье, сидел и думал, а кругом из всех окон Зелменовы указывали на него пальцами:

— Вон сидит этот ненормальный, который не сумел справиться с Зишкиной дочкой!

— Вон он сидит, этот переучившийся!

Цалел всегда чем-то поглощен. Он ходит за Фалком, мнимым отцом Тонькиного ребенка, заглядывает ему в глаза и старается во всем угождать. Все вечера он просиживает у тети Гиты в дыму собственных папирос и качает чужую колыбельку — своего рода лекарство от проигранной любви.

И вот Цалел дяди Юды, стоя с Фалком в тихий час у сумеречного окошка, добился наконец своего. Между ними состоялась долгая, задушевная беседа. Стоя у окна, они больше дышали на стекло и водили по нему пальцем, нежели говорили.

— А обо мне она когда-нибудь обмолвилась хоть словом?

— Нет.

— Ни разу?

— Не помню.

— Вспомни.

— Да мне нечего вспоминать.

Это было поздней осенью. Дни — густые и серые, отзывающиеся глуховатым дребезжанием надтреснутого горшка. Оконные стеклышки вымокших домов тускло отражают последние кровавые краски исчезнувшего лета.

И Цалка пошел бродить грустными улочками за город. Он шел вдоль межей к реке, где когда-то поздним летом купалась Тонька. Среди облезлых полей, у туманно-тусклой реки, он вдруг преисполнился возвышенных чувств, налился до краев печалью и протянул руку к несущимся водам:

— Знайте, что я влюблен!

И у него потемнели белки глаз. Но даже среди туманных полей он еще был настолько осторожен, чтобы не назвать имени возлюбленной: кто знает, не придется ли еще когда-нибудь сказать про нее какую-нибудь гадость? А потом он, забытый миром, пролежал несколько недель в опустевшей квартире своего сумасбродного отца. Напротив него из стены, покрытой толстым слоем пыли, еще торчал гвоздь, и было четко очерчено место, где когда-то висела скрипка дяди Юды. Теперь на стене висело пустое место от скрипки.

Цалка лежал и вздыхал. Тусклый осенний свет едва проникал сквозь запотевшие стекла. Цалка весь вечер пел хриплым голосом песни о любви, песни, которые он вычитал у Гейне.

Цалел дяди Юды был, очевидно, болен. В полутьме он бился, как золотой карась в тине, его лихорадило и лихорадило.

Вдруг он сел на кровати.

«А не думает ли она ненароком, что я чуждый элемент?»

Его глаза увлажнились, он сидел в одной рубахе, обняв коленки, и плакал.

Поздно ночью он все же встал, подошел к окну: не горит ли у тети Гиты лампа с зеленым абажуром? Это Тонькина лампа. Когда Тонька дома, в окне зеленый свет; она носит по комнате ребенка или, нагнувшись у стола над листом бумаги, линует его и пишет маленькие цифры.

У Тоньки в окне было темно.

На что, стало быть, похож реб-зелменовский двор?

Реб-зелменовский двор похож на старый пруд, в котором загнила вода. Она зеленеет среди свисающих ветвей, сам воздух кажется больным, хотя порой золотой карась бултыхнется в тине, и тогда морщится толстая зеленая кожа воды.

 

Дядья — четыре основных столпа реб-зелменовского двора

Дядя Зиша

Умер. Временами еще навещает во сне тетю Гиту, но и она считает, что на живого он уже никак не похож. Дядя Зиша по всем признакам умер окончательно.

Дядя Юда

Дядя Юда философ, и мысли к нему, как к каждому философу, пришли от огорчений. Тетя Геся, которую он любил больше всего на свете, вдруг погибла, и после такого потрясения ему волей-неволей пришлось стать философом. Но о тете Гесе лучше не говорить, потому что, в конце концов, она погибла какой-то нелепой смертью.

Ясно, что дядя Юда начал, как начинают все философы, с мысли о Божьем промысле. Как-то вечером, разглагольствуя на крыльце дяди Зиши, он показал небу кукиш, восстановив против себя весь двор. К тому же он всегда цапался с Зелменовыми, вступал с ними в пререкания, не хотел даже принять советского электричества. Дошло до того, что однажды в зимнюю ночь он ушел со двора, просто-напросто исчез.

Таким образом последняя капля возвышенного разума улетучилась с реб-зелменовского двора.

* * *

Это было задолго до коллективизации. Дядя Юда после продолжительных скитаний пристроился в каком-то небольшом колхозе сторожем и чем-то еще, чему нет названия. Это что-то среднее между колхозником и этаким местечковым раввином.

За него хлопотали главным образом реб Янкев Боез, маломощный хозяйчик с Немиги, и его родственники, которых он выписал в колхоз.

Дядя Юда почему-то понравился им с первого взгляда.

— Благородный еврей, — говорили они. — Дайте ему тоже подойти к корыту!

А трем комсомольцам они кричали:

— Что вы хотите? Рабочий человек, все свои годы проработал топором!

Неизвестно, каким образом, но дядя Юда сразу почуял, что начинается новая миссия в его жизни.

Однажды, когда он сторожил коровник, он попытался, глядя на звезды, прикинуть, как это получится, если посмотреть на Божий промысел по-иному, и, к великому своему удивлению, увидел, что у него это получается. Он тут же решил заняться новой деятельностью.

Целыми ночами дядя Юда ходит вокруг коровника, а при первом проблеске дня он садится на бревно у околицы, потягивает трубку, пускает клубы дыма и останавливает колхозников, идущих в поле.

— Хаим, — говорит он, — я вижу, ты сегодня опять помолился кое-как!

Хонча, обожди минуту. До каких пор ты будешь работать по субботам?

Калмен, твой сынок в комсомоле и делает евреям всякие пакости.

Вот это и есть колхозный раввин.

Где-то в колхозе на Свислочи выплыло нечто вроде кентавра — полустоляр-полураввин.

Дядя Юда делал теперь все, что придает человеку солидность. Он расхаживал со сложенными на животе руками, подолгу сидел в уборной, а однажды случилось даже так, что, ухаживая в хлеву за коровами, он вдруг вообразил себя Кельмским проповедником.

Тогда он остановился и сказал сам себе с большим почтением:

— Ребе, присядьте на минутку!

Но дядя Юда был ко всему этому слабым грамотеем. Знаний, почерпнутых из тощих религиозных книжек, переведенных с древнееврейского на еврейский язык, ему явно не хватало для того, чтобы сойти за раввина. Однажды, например, в Судный день, во время богослужения, пожилые колхозники, слушая его пение у амвона, стали отплевываться. Это было для него ужасным ударом. Дядя смутился, умолк и, сгорбленный, так и остался стоять спиной к народу.

Но тут поднялся с места маломощный реб Янкев Боез и, побледнев, закричал хриплым голосом:

— Ослы, а кого бы вы тут хотели? Самого брестского раввина?

Тогда набожные евреи успокоились. Но все же не верилось, что этому старому столяру под силу спасти религию.

Дяде Юде так и не удалось довести богослужение до конца, как полагается. Между тем возле дома реб Боеза собрались обросшие колхозники, простой народ, который не умеет, да и не хочет молиться даже в Судный день. Простой народ бунтовал:

— Где это слыхано, чтобы в колхозе молились!

И в то время как дядя Юда, молясь нараспев, услаждал лишь самого себя, вдруг возьми да появись в окне чья-то голова, как будто на подоконник поставили вазон. Голова спросила:

— Реб Янкев Боез, вы, наверно, думаете одной з… построить Божий храм?

— Боговы нахлебнички, черт бы вас побрал!

Тут уж у дяди Юды совсем опустились руки.

Сразу пропал восторженный пыл. Но дядя Юда был человеком с гонором. Со злости он принялся заглатывать слова, молитва у него пошла без напева, и в конце концов он совсем покинул амвон (в колхозе еще не знали, что дядя Юда сумасброд). Таким образом, положение осложнилось.

Колхозники несолоно хлебавши, в разлетающихся белых талесах, как старые аисты, бежали домой. Они в бешенстве отплевывались.

— Нет, братцы, простому столяру это не под силу!

Все же дядя Юда, блуждая в потемках, обрел новую профессию.

Со временем у него даже появилась возможность подняться чуть ли не до настоящего раввина, а может быть, и еще выше, до своего рода Аристотеля, самого мудрого из всех людей, если бы не несчастье, которое порой поджидает человека, растаптывает его, оставив разве одни сапоги для воспоминаний.

Дядя Фоля

Что делает дядя Фоля?

Дядя Фоля наслаждается второй, советской половиной своей жизни. После работы он смотрит из окна на мир, поглаживает колючие усы и верит в то, что он самый главный Зелменов.

Революция смыла всех тех, кого он ненавидел, убрала их с его глаз вместе с их дикими выходками, и вот он сидит у окна, удивляется, как все здесь складывается в его пользу, и злорадствует.

Дядя Фоля — свирепый малый. Ему достаточно взглянуть, даже только усами повести — и он видит человека насквозь. Тут как-то к тете Малкеле заявился родственник, каменщик из Екатеринослава, — так Фоля встретил его, шевельнул усами и возненавидел на всю жизнь. Быть может, и дядя Фоля человек со своими собственными взглядами, своего рода мыслитель, но без мыслей. Сколько над ним ни трудись — все понапрасну. Он ничего не понимает и, кажется, не собирается понимать.

Просто жаль было того комсомольца, который взялся обучать дядю Фолю политграмоте.

— Дайте его мне, — говорил комсомолец ребятам, — и я сделаю из него человека.

Комсомолец этот трудился над ним, как кожевник над старой шкурой, говорил с ним и вежливо и грубо. Фоля спокойно сидел себе на стуле, как сидят у парикмахера, поглаживал свой колючий ус и ждал, чтобы эта «финтифлюшка» убралась.

Когда же у комсомольца наконец лопнуло терпение, он пошел на завод и распространил слух, что дядя Фоля человек с запертым чердаком. Но Фолю это мало трогало; с улыбкой, разлитой по всему лицу, сказал он Трофиму, своему старому приятелю:

— Ну, так что, так я не шминтеллигенция. Я, брат, простой рабочий.

Дядя Фоля невозмутим. Иногда в выходной день, после обеда, когда он в особенно хорошем расположении духа, он слегка занимается умственным трудом.

Дома у него на полке, под самым потолком, в густой паутине лежит книга. Дядя Фоля достает с полки эту ветхую книгу и, похлопав ею о порог, садится у окна смотреть картинки. Колючий ус шевелится — признак того, что дядя Фоля занят умственной работой.

В книге есть красивая картинка, на которой посреди моря лежит рыба и из нее брызжет фонтаном вода. Дядя Фоля читает громко и внятно:

— «Кит»!

И большая радость охватывает его от одного того, что он прочитал это слово. Он слюнявит пальцы, с удовольствием листает плотные, пожелтевшие листы, покуда не появляются изображения старых царей с родами, в больших зимних шапках с крестом наверху.

Дядя Фоля погружается в созерцание. Он молча разглядывает царей, потихоньку сжимает руку в кулак и восклицает:

— Что, получили по ж…, а?

* * *

Во дворе не утихал шум вокруг вернувшихся сорванцов, а дяди Фоли это не касалось — он сидел в клубе пищевиков. Атлеты всей республики показывали свое мастерство во французской борьбе. Были там ладно скроенные молодые рабочие, как девушки, любующиеся своим телосложением; были старые чемпионы, шестипудовые, с низкими лбами, свисающими животами и йоркширскими подбородками. Они своими маленькими водянистыми глазками пренебрежительно поглядывали на недопеченную атлетическую поросль.

Это были знаменитые борцы, вывалявшиеся на коврах всего мира.

Мертвая тишина наступала в зале, когда такой вот старый корифей вдруг растягивался всей своей жирной тушей, хрипел, как испорченная машина, а молодой парень в седьмом поту тормошил его и не мог сдвинуть с места.

— Возьми его, пацан, это ведь кусок падали!

— Не хрипи, старый бегемот!

Но велика была досада, когда наклонившаяся голова молодого пацана, вдруг попадала этой туше под мышку и в одно мгновение парень уже лежал на лопатках, по всем правилам этой жестокой науки.

В тот вечер на подмостках старые корифеи свирепствовали. Уложив одного за другим молодых ребят, они теперь расхаживали по сцене тяжелыми шагами вразвалку и вызывали из публики все новых и новых охотников помериться силой.

Тогда это и случилось.

Поднялся дядя Фоля, высокий, бледный, с оттопыренными колючими усами, и пошел на сцену. Там, в боковой каморке, с него мигом стянули одежду, нацепили нечто вроде фигового листка и вытолкнули к светлой рампе.

Вот он, дядя Фоля: обросший, с длинными, узловатыми руками, с костлявой грудью, как плохо сколоченный ящик. Он стоял без движения — рука у груди — и только шевелил усами.

Потом началась борьба.

Знаменитый мастер живо поднял свой налитой живот и молодым жеребенком пустился к дяде. Дядя Фоля сонно протянул к нему свои длинные руки, взял его за плечи и оттолкнул.

Как известно, дядя Фоля был невозмутим.

Знаменитый мастер зарычал и схватил дядю за голову, пригнул и уже собирался расправиться с ним по-французски, но дядя Фоля кое-как вырвался.

— Живее, Фоля, спать будешь дома!

— Брякни его по голове!

— Подбей ему глаз!

— Д-дай ему!

Длинные, жилистые руки махали, как крылья ветряной мельницы.

Мастер уже стал волноваться и пожимать плечами. Народ смеялся.

Вдруг дядя Фоля подскочил, наклонил эти шесть пудов к земле и бревном навалился на них.

Кончилось тем, что мастер лежал!

Не помогло и то, что этот большой знаток кричал публике из-под дяди Фоли, что дядя не умеет бороться и ни черта не смыслит в этом деле. Все ясно видели, как дядя Фоля его обхватил, положил и прижал — кажется, как следует.

Потом дядя Фоля наспех оделся и улизнул домой. Он хотел, чтобы эта история осталась в тайне.

В дом он вошел мрачный, сразу влез в кровать и укрылся с головой, думая таким образом скрыть эту историю.

Его грустная женка, которая ничего не смыслила в психологии человека, принялась его тормошить:

— Фоля, возьми что-нибудь в рот, Фоля!

Но он лежал немой, со своими торчащими из-под одеяла костями, как скелет мамонта, и у него ныла душа: зачем он там, в клубе пищевиков, вышел заступиться за этих выскочек?

* * *

Назавтра дядя Фоля все же вышел за порог дома, чтобы насладиться жизнью. Он поджидал первого встречного Зелменова. Как только он увидел во дворе состарившегося дядю Ичу, он подошел к нему:

— Слушай, Ичка, поговаривают, будто твоя невестка, гм… того, — и Фоля щелкнул себя по горлу.

В первую минуту дядя Ича растерялся и опустил голову. Но тут же он пришел в себя. С бешенством, свойственным этому человеку, он схватил своего брата за грудки:

— Немой черт, ты у меня еще в кандалах походишь!

Оскорбление было двойным: во-первых, эта невестка не его, даром что несколько дней они ходили в родственниках, во-вторых… После смерти дяди Зиши нахальство Фоли сделалось невыносимым.

— Ведь он никого не признает!

Дядя Ича

После этого дядя Ича сидел за своей старой швейной машиной, подбирал губами куски наметки, отплевывался и всех проклинал.

В низкой комнатенке душно. Пахнет немножко нуждой, немножко охладевшим уважением к преклонному возрасту дяди Ичи. Кроме всего, теперь и Зелменовы насели на него, на последний из столпов семьи. Больших заработков от дядиной трескотни на машине что-то не видно, так что и тетя Малкеле, бедняжка, начала понемногу сдавать.

Тетя Малкеле стоит целыми днями возле машины за его спиной и задумчиво смотрит в окошко на белую улицу. На припечке лежат повернутые на бок чугуны, сияя внутри белизной. В печке сидит кошка. Тетя молчит и прислушивается к советам со стороны.

— Пусть идет на фабрику!

Дяде Иче не верится, чтобы на старости лет с ним так по-злодейски поступили.

— Стань рабочим, — говорят ему, — чудак-человек!

 

О Тонькином ребенке и о Кондратьевой

В сумеречном доме тети Гиты после нескольких лет траурного молчания опять стали слышны человеческие голоса.

Это Тонька дяди Зиши бледным, звездным рассветом вернулась из Владивостока. Она напустила полный дом ветра, натаскала узлов, а также привезла с собой детскую коляску, глубоко на дне которой лежал крохотный запеленатый ребенок с личиком, не похожим на еврейское.

В затхлый, мрачный дом, в котором каплями падали мягкие звуки вечно идущих часов дяди Зиши, ворвался свежий воздух, плеск воды вокруг женского тела и терпкий запах молодых парней и девушек, звенящих стеклянными дверьми и то и дело снующих, как на вокзале.

Тетя Гита продолжала сидеть у своего занавешенного окна — там после смерти дяди Зиши молча угасала растраченная ни на что знатность ее раввинского рода.

И что еще осталось тут от еврейства, если не тетя Гита?

Она молчит и вообще ведет в реб-зелменовском дворе почти мужской образ жизни. Бывает, что приходят к ней за советом, и это вполне понятно при теперешней нехватке раввинов.

Но тетя с ее тусклой сединой и со свисающими складками лица, говорящими о знатности ее рода, уже стара. Теперь от внезапно появившихся в этом молчаливом доме голосов она чувствует себя еще слабее.

Через несколько дней, в тихий час, когда из посторонних людей в доме был один только Цалка, она поднялась и стала оглядываться. Казалось, она все позабыла. Но вот она с отчаянием стала ощупывать узлы.

— Доченька, а где подушки?

— Продала во Владивостоке.

— А одеяло?

— Оставила в Москве.

Это было для нее тяжелым ударом.

Потом, уже ни на что не надеясь, она кивнула на Цалку дяди Юды, подразумевая, конечно, не его, а чужого ребенка, которого он держал у груди, давая ему сосать из бутылочки:

— А ребенок чей?

— Мой.

— Ты вышла замуж?

— Нет.

В тот вечер тетя сидела возле своего овеянного тишиной окна, сидела и плела вокруг себя новое набожное молчание о подушках и чужом ребенке.

Это было вечернее прощание с реб-зелменовским имуществом дяди Зиши, холодное молчание, осуждающее непрошеных, далеких внуков, которые прибывают сюда Бог весть откуда, чтобы жить с ней под одной крышей.

* * *

Тонька ушла.

Даже Цалел дяди Юды, провожая ее взглядом из окна, испытывал что-то вроде ненависти.

Он думал так: «Чем бы пострадала, скажем, революция, если бы тетя Гита отдала Богу душу, не зная о том, что Тонька продала свои подушки во Владивостоке?!»

Вот что он думал. И он готов был в эту минуту считать, что она, его любимая, всего лишь ничтожная змея, которая смотрит сверху вниз на каждого, кто не обладает ядом.

Тут он, очевидно, подразумевал и себя, который не раз уже то на чердаке, то с пузырьком йода, поднесенным ко рту, собирался отдать Богу душу.

Цалел дяди Юды осторожно положил уснувшего ребенка, вышел во двор и, сам того не замечая, пошел по зелменовским домам послушать, нет ли новых сведений «о Владивостоке».

С тех пор как вернулись сорванцы, реб-зелменовский двор забросил все дела, из труб перестал валить дым, и немые бородатые Зелменовы вместе со старыми Зелменовками сидели сложа руки у ненакрытых столов в ожидании новостей о Кондратьевой и о Тонькином ребенке.

Из дома в дом сновал дядя Ича, и, хотя он на бегу выплевывал нитки изо рта, чтобы думали, что он без дела не сидит, ему никого не удалось провести, разве только свою жену тетю Малкеле, которая была, конечно, расстроена из-за своего Фалка.

— Моя корова, — сказала она, — когда доить — так нет ее, а когда подыхать — она тут как тут!

С особой жадностью набросился двор на Кондратьеву. Для Зелменовых она являлась странной, загадочной фигурой. Кто-то во дворе додумался до того, что Кондратьева — мужчина, но само собой понятно, что это просто был дикий вымысел какого-то зелменовского дурня, и об этом, пожалуй, не стоит говорить.

Со всех сторон из Фалка вытягивали воспоминания о его жизни, как тянут нитки из потрепанной одежды. Жаль только, что в то время, как о Кондратьевой уже накопилось немало сведений, еще почти ничего не знали о Тонькином ребенке.

По правде говоря, Тоньку здесь не очень-то любили.

Есть такие Зелменовы, которые даже боятся ее. Взять, к примеру, мрачного мостильщика, родственника тети Малкеле, еврея с большим аппетитом и сундуком под кроватью. Как только он увидел из окна Тоньку, он на мгновение прекратил жевать и спросил:

— Кто эта шлюха, которая вертится здесь по двору?

А потом уже, объятый паром большой миски с картошкой, он горько вздохнул:

— Девица с каким-то недобрым взглядом!

* * *

Что уже известно во дворе по «делу Кондратьевой»?

Известно, что где-то там, в далеком городе, Фалк дяди Ичи действительно шлялся с какой-то чуть ли не графиней или с помещицей, которую зовут Кондратьева. Тонька не хотела с этим мириться, и Фалк грозил ей, что бросит ее и будет платить алименты.

Почему это парню пришло в голову грозить Тоньке алиментами, этого никто не знает.

— Ты мне надоела, — сказал он вдруг Тоньке по-русски.

Она покраснела и переспросила по-еврейски:

— Что ты сказал?

— Провинциальная девица ты и больше ничего!

Тогда Тонька дала ему пару пощечин. Он, бедняжка, закрыл лицо рукой и, ожидая продолжения, отвернулся к стене, как в детстве, когда тетя Малкеле била его за кусок украденного сахара.

Ах, Фалк, Фалк! Ушел он с реб-зелменовского двора лихим пареньком, в вышитой рубашке, с чуприной, с заложенным носиком. Всего два года длилась вся эта история, и он вернулся домой потерянным человеком, с мутным взором опытного мужчины и с черным клеймом на теле.

Как-то раз он умывался в сенях. Он засучил рукава, и у всех потемнело в глазах. На руке, немного ниже плеча, был отпечатан черный череп с парой накрест сложенных костей, а внизу написано что-то по-русски.

Тетя Малкеле схватила его за руки и горько расплакалась:

— Скажи, Фоленька, что это такое? Маме можно все сказать…

Но он и тут извернулся.

— Это татуировка! — кричал он. — Что ты от меня хочешь?

Этот парень, говорят, весь исписан русскими поговорками. Предполагают, что это дело ее рук, той самой Кондратьевой. Это она его погубила.

А ведь думали, что Фалк горы перевернет: он мыл бутылки, занимался на рабфаке, взял первенство по прыжкам, был и сапожником, и наборщиком, и цирюльником, и электромонтером. Теперь же к чему он ни притронется, все у него валится из рук. Он хандрит. Он упорно сидит дома и укачивает ребенка, за которого, дурень, собирался платить алименты.

Одна лишь женка дяди Фоли не верит притихшему Фалку. Наверху, у окна, стоит она с мисочкой варева в руке и смотрит вниз, во двор, на чудаков Зелменовых, не замечающих, что в этом тощем Фалке горит адский огонь.

— Запомните мои слова, — говорит она сама себе, — мы еще хлебнем с ним горя!

Но кто же такая Кондратьева?

Это Тонькина знакомая, машинистка из Лесвостока, женщина лет сорока с лишним, хотя Фалк знает только о двадцати семи, Тонька сама их как-то познакомила.

Говорят, Кондратьева высокая, напудренная, с морщинками вокруг глаз, с бледными руками. Зимой и летом она ходит в поношенной каракулевой шубке. От нее пахнет немного лампадным маслом, немного одеколоном.

Кондратьева любила еврейский народ за его пророков, Фалк ей нравился как ветвь этого древа, и она влюбилась в него.

В своей комнате, на оттоманке, укутанная в тысячу пестрых полинявших шалей, пропитанная тысячью запахов — гвоздики, масла, спирта, валерианки, — она обворожила Фалка и завлекла его. Он с ума сходил от любви и бесконечной тоски.

— Как вам нравится Зинаида Гиппиус?

Фалк дяди Ичи не знает, что это такое, но он Зелменов и отвечает себе под нос, который всегда заложен:

— Очень нравится!

— Вот это женщина! — говорит Кондратьева и задумчиво склоняет свою голову старой львицы на бледные, уже немолодые плечи.

Потом она нюхает из флакончика. Кондратьева очень любит нюхать из разных флакончиков. У нее часто болит голова, и она натирает себе виски белым таким камушком.

Однажды она натерла Фалка этим камушком. Он сидел у стола, у него слипались глаза и текло из носика.

Так и сидел у нее Фалк в узкой надушенной комнатке и предавался любви.

* * *

Вот что из всей этой истории удалось распутать за несколько месяцев. Так ли в действительности выглядела Кондратьева, трудно сказать, — во всяком случае, именно так ее представлял себе реб-зелменовский двор, так грезили о ней Зелменовы в длинные зимние вечера. Для реб-зелменовского двора это была загадочная фигура.

Метелицы кружили и мели по городу. Целыми ночами с густо-черного неба пылил сухой снег. Ветер хватался за углы домов, подолгу кому-то жаловался, без души и без мелодии.

В такую ночь откуда-нибудь из-за печки раздавался сонный голос, и этот голос вопрошал неизвестно кого:

— Что ты скажешь, и завлекла же она его, этого сопляка!

Это старый Зелменов добрых несколько часов простоял за печкой, грея старые кости и все думая о «графине», о Кондратьевой, которая здесь уже озелменянилась не меньше старых часов дяди Зиши или грустной женки дяди Фоли.

 

Смерти и болезни в реб-зелменовском дворе

Как благодаря своей спеси кончил дядя Зиша — уже известно.

В зелменовском дворе смерти и болезни были разные. Люди занимались этим как обычным делом. Вот эта последняя работа человека даже называлась по-особому, по-зелменовски. Называлось это: протянуть копыта.

Но дядя Зиша внес в эту область уродливое извращение, которое в дальнейшем стало передаваться по наследству. И если пока еще не известно, кто унаследовал от дяди Зиши эту особого рода смерть, то, во всяком случае, ясно, что Соня дяди Зиши переняла свои болезни от отца и, как можно заключить по целому ряду признаков, развивает это дело дальше, весьма усложнив его.

Образец того, как нужно умирать, показал сам реб Зелмеле, смерть которого не оставила в семье никакого следа — как если бы на дощечке когда-то что-то было начертано, а потом стерлось. Известно, что действительно существовал какой-то реб Зелмеле, но каким образом его не стало — не известно.

Несколько иначе умерла бабушка Бася.

Но и ее смерть имела свои достоинства: во-первых, она своей кончиной никому не причинила огорчений; во-вторых, она это дело свела к сущему пустяку. Просто короткий вздох человека, которому надо наконец отдохнуть, и, если в ней еще и теплился какой-то остаток души, надо полагать, что он в ту минуту вышел из нее, как выходит из трубы остаток дыма.

Несмотря на это, в реб-зелменовском дворе существует мнение, что и тогда еще была возможность продлить бабушке жизнь и, мол, стыд и срам, что ей ли умереть прежде времени.

Такого мнения придерживается, например, молчаливая женка дяди Фоли, которая, после того как наплодила детей, вдруг обрела дар речи.

Женка Фоли указывает на особые причины смерти бабушки Баси.

Послушать ее — так выходит, что бабушка ушла из жизни не естественным путем, а упала со стола, что для старого человека подобно падению с десятого этажа.

Женка дяди Фоли рассказывает:

Бабушка всегда любила малость выпить, особенно под старость. Так вот, она обычно лежала у себя в постели и тянула что-то из большой черной бутылки.

В ту ночь, то есть в последнюю ночь своей жизни, она слонялась впотьмах по дому, заглядывала в ящики, покуда не влезла из последних сил на стол, открыла дверцу шкафа и долго сосала из пузатой черной бутылки, которую реб Зелмеле не успел, видимо, опорожнить до дна.

Потом она упала со стола и скончалась.

Бабенка дяди Фоли рассказывает об этом с мрачным упорством и, конечно, не без умысла: эта злоязычница хорошо знает, что ее выдумки никому здесь не делают чести.

Тетя Малкеле молчит, она только качает головой:

— У врунов всех мастей язык без костей!

А дядя Ича говорит просто:

— Сукина дочь соврать не прочь.

* * *

И еще несколько выдающихся зелменовских смертей должны быть записаны для поколений.

Был такой Зелменов по имени Бендет. Он жил неподалеку, в селе Криженицы, и умер не по-человечески. Дело было зимой, и дядя Бендет треснул на морозе, как доска.

Тетя Неха, жена Бендета, после этого со страху перебралась в город. С тех пор она стала задумываться над бренностью человеческого существования и подружилась поэтому с тетей Гитой.

Любопытной смертью умер здесь один меламед… К тому времени жены его уже не было в живых, вот он и говорит своим ученикам:

— Дети, идите домой и скажите родителям, чтобы они плату за учение прислали моей дочери.

— Почему дочери? — спросили дети.

— Увидите почему!

Когда дети ушли, он умер. Родители детей благородно обошлись с умершим меламедом и отослали причитающиеся с них деньги его дочери. Она и есть та самая Эстер, которая занимается списыванием прописей, и она же подруга тети Гиты.

Ну а то, что сам двор умирает? Что крыша у дяди Юды обрастает зеленым мхом?

Да, он помаленьку умирает, этот реб-зелменовский двор. То отомрет бревно, то стена, то чердачная стропилина.

* * *

Тяжелый конец постиг бедняжку дядю Зишу. Дядю Зишу смерть подрубила топором под корень. Дядю Зишу смерть швырнула лицом в грязь. Он тогда растянулся во дворе во весь рост, так что всем стало жутко, на всех повеяло кладбищенским ужасом.

Это была последняя жестокость со стороны дяди Зиши.

Но хуже всего то, что он после себя оставил во дворе запах лекарств. Потом отовсюду полезла всякая хворь. Даже у дяди Фоли стал болеть зуб.

Особенно отличилась Соня дяди Зиши — вся в своего великого отца, она пошла по тернистому пути обмороков и выискивания в себе еще не обнаруженных болезней.

 

Снова о Соне дяди Зиши

После смерти дяди Зиши Соня стала чаще полеживать в кровати. Павел Ольшевский, этот преданный муж, посылал ей из Наркомзема, где он работал, врачей на дом.

Во дворе считали, что она болеет из женского кокетства и, быть может, от хорошей жизни, поэтому смотрели на это одобрительно.

Но со временем она дала всем понять, как когда-то ее отец, что она болезненная и что это у нее не пройдет. Она заявила о том, что у нее жаба, и стала падать в обмороки.

В ее обмороках была особая прелесть, тихая, за душу хватающая грусть. У Павла Ольшевского это всегда вызывало такое чувство, что вот-вот он потеряет свою жену. Поэтому, думают, она и падала в обморок главным образом у него на глазах, что, с другой стороны, вызывало сомнение в истинности ее болезней.

Дядя Ича, хотя ему хватало своих забот, всегда, после того как узнавал об очередном ее обмороке, ходил по двору и пожимал плечами:

— И выдумает же человек!

Соня дяди Зиши работает в Наркомфине. По правде говоря, там, в учреждении, не слишком верят в то, что ее жаба должна отнимать столько рабочих дней. Кстати, Соня дяди Зиши, убедив самое себя, еще не убедила врачей в своей странной болезни.

Такое отношение врачей, в свою очередь, стоит ей много здоровья, но она все же надеется когда-нибудь встретить на своем тернистом пути такого профессора, который ее поймет и установит наконец, что у нее жаба.

Пока понимает ее один только муж.

Павлюк со временем приноровился к тому, как ее лечить: он лечит ее психологией.

Когда с ней приключается эта беда, он не дает лить на нее воду — Соня этого не любит. Он укутывает ее в одеяло, дает ей нюхать из пузырька и шепчет ей на ушко ласковые слова, покуда она не приходит в себя.

Вот тогда лишь болезнь начинает становиться занятной.

Соня открывает, как бы со сна, свои большие, томные глаза, и вдруг то ли от радости, что она жива, то ли просто из благодарности к Павлюку, этому редкому мужу, она обнимает его голову своими удивительными руками, и они оба застывают в самозабвенном поцелуе, который длится бесконечно.

Ясно, что постороннему человеку при этом делать нечего. Он принимается разглядывать стену, он закуривает папиросу и в конце концов в большом замешательстве выскакивает на улицу.

И тогда этот посторонний человек дает себе клятву, что покуда будет жив, не переступит порог дома, где сидят муж и жена, заподозренные в том, что любят друг друга.

Однажды дядя Ича присутствовал при исходе такого обморока, и ему сделалось так тошно, что потом целую неделю он не мог ничего взять в рот.

Между прочим, в реб-зелменовском дворе втихомолку рассказывают, что в тот раз, у Сони в доме, дяде пришлось выдержать ожесточенную борьбу. После Сониного знаменитого обморока Зелменовы вдруг набросились на него: почему он не идет на фабрику?

С чего бы это они?

В реб-зелменовском дворе такого рода ссоры возникают неожиданно, этакая внутренняя завируха.

Дядя Ича сопротивлялся, конечно, всеми силами. Он дрался, как лев. Под конец он в бешенстве плюнул и удрал.

 

Последний портной

Все же однажды зимним вечером упрямство дяди Ичи было в конце концов сломлено, и он понемногу стал привыкать к мысли, что должен пойти на фабрику.

В небольшой теплой квартире сидели все — и Тонька, и Фалк, и Бера, и тетя Малкеле.

На дворе трещал мороз. Надвинувшиеся груды снега, как бы застывшие перед прыжком, светили в окна своей тусклой, безжизненной голубизной.

Все сидели за столом, распивали горячий чаек и твердили:

— Стань рабочим, глупый человек!

— Хватит, дядя, этой кустарной психологии!

— Довольно халтурить!

— Ослы, — сказал он, — разве вы не видите, что все это сплошной обман и мошенство? Я старше вас и не видел швейных фабрик.

— А в Америке? — тут же уличил его в невежестве Фалк.

— Ты был в Америке? Дурак, что ты знаешь об Америке?

— Зачем нам Америка? — говорит Тонька. — Сходите и посмотрите: если нет фабрики, вы вернетесь назад.

— Нечего мне смотреть, — произнес дядя с зелменовским упрямством.

— Ты что, умнее всех? — осторожно вмешалась тетя Малкеле.

Дядя Ича сидел бледный. С тех пор как здесь, во дворе, взялись за него, он перестал сыпать поговорками и упрямо принялся молчать, переживая в душе за благородное портняжное дело, которое с каждым днем сходит на нет. Он блуждал взглядом по комнате, ждал от кого-нибудь состраданий, но видел лишь черную железную трубу швейной фабрики, той самой, которая должна его «вобрать в себя и переварить».

— Кому помешало бы, — сказал он, — если бы где-нибудь завалялся один старый портной?

И бросил последний умоляющий взгляд на тетю Малкеле. Та молчала. Значит, и тетя Малкеле его предала.

— Не будь умнее всех на свете! — сказала она.

Он поднялся с мрачным лицом, молча принес утюг, тяжелые портновские ножницы, достал все наперстки из жилетных карманов и выложил на стол:

— Нате, разбойники!

И повернулся к жене с увлажненными глазами:

— Видишь ли, Малкеле, от тебя я этого не ожидал!

Дядя стиснул челюсти и замолчал. От него вдруг повеяло жуткой тишиной зимней степи. Есть предположение, что эту манеру молчать покойный реб Зелмеле привез с собой оттуда, откуда-то из «глубин Расеи».

* * *

В небе, возле фабричной трубы, сверкала золотая звезда.

Чуть свет дядя Ича встал и пошел на фабрику. Там уже все было готово. Его поставили к конвейеру — вытаскивать наметку из поступающих частей пальто. Дядя Ича надел очки. Он весь день слюнявил пальцы, тянул нитки и с глубоким презрением смотрел поверх очков вокруг себя.

Цех тянулся на целую версту. Прожекторы бросали свет даже под столы, и какая-нибудь иголка на полу видна была так отчетливо, как будто она лежала на ладони.

Где-то в углу шел пар от тяжелых паровых утюгов, рабочие с засученными рукавами приводили в движение эти горячие наковальни, которые отдавали запахом распаренного сукна.

Дядя Ича сразу стал принюхиваться к утюгам. Запах этот был ему хорошо знаком. Родной, портняжный запах.

Все остальное казалось ему здесь чужим.

Отдельные части пальто плыли по конвейеру от одного места к другому, и, должно быть, где-нибудь из этих кусков склеивалась одежда, но дядя никак не мог за этим углядеть. Он подозрительно смотрел на сотни скользящих рук с длинными, костлявыми пальцами и квадратными, портновскими ногтями; подстерегал их, эти хитрые, чужие руки, как подстерегают вора: «Не морочат ли здесь доверчивого человека?»

Дядя Ича исследовал этот вопрос. К концу дня унес с собой домой твердое убеждение, состоящее почти из сплошных вопросов:

— И это называется фабрика? И это вот мастера? Разве так обметывают полу?

Потом он сидел против тети Малкеле темнее ночи, с бесконечными сомнениями и неясными мыслями. Он чувствовал себя так, как будто весь день находился в опасности и сейчас должен благодарить Бога за то, что уцелел.

Одно было ему ясно — что он, Ича-портной, очень низко пал на старости лет. Сегодня он из какой-то машинной щели восемь часов подряд вытягивал наметку. Во-первых, он ведь не для того в поте лица трудился всю свою жизнь, чтобы вытягивать наметку; во-вторых, у него вообще не укладывается в голове, чтобы от такого шитья что-нибудь путное могло получиться.

Тетя Малкеле за него просто испугалась, потому что он не переставал жаловаться, вздыхать и проклинать весь свет.

Она разговаривала с ним мягко, вкрадчиво. Когда же она все-таки захотела из него что-нибудь вытянуть, он вдруг бешено раскричался:

— Дура! Какое там пальто? Его не видать!

— Почему?

— Потому… цепочка, холера ее возьми!

Надо было догадаться, что он имеет в виду конвейер, который тянется цепочкой, — холера его возьми! — выхватывает у всех из рук куски верхнего платья, тащит их, соединяет и делает из этого дамское пальто.

— Одежда любит фантазию! — строго заключил он.

Ах, кому это могло прийти в голову, что он, дядя Ича, тот самый, который так легко переваривал чужие огорчения, который мог, как мальчишка, подкрадываться к дяде Зише под окно, чтобы взглянуть на его нееврейского зятя, который с легкой душой вынимал чуть ли не каждый день Цапку дяди Юды из петли и, наконец, пошел к родному сыну на несостоявшуюся свадьбу лишь для того, чтобы промочить горло, — кому могло прийти в голову, что он, этот дядя Ича, поднимет такой шум, когда придется его самого встряхнуть немного и поставить на фабрику?

Творилось невесть что.

Перед сном дядя Ича опять кричал, что ему, видите ли, нужен будильник, не то он опоздает на работу.

Потихоньку набился полный дом Зелменовых, все без слов, с душевной болью, следили за тем, как дядя Ича снимает с себя одежду и ложится спать. Тетя Малкеле вдруг принялась кипятить воду в чугунах — неизвестно зачем, наверное, от растерянности.

И наконец дядя Ича уснул. Подстриженный старый подбородок прижался вплотную к одеялу, а крупный, мясистый зелменовский нос торчал в глубокой обиде на весь мир.

* * *

Исчез последний портной, старый еврейский портной с бородкой, с тонкими, улыбающимися бровями и с высохшими пальцами.

Умер раз навсегда босой потребитель картошки, великий детопроизводитель, размножающийся, как трава, так что из каждого портного становилось по меньшей мере двое портных.

Умер веселый еврей, который за миской щавелевого борща пел о большом счастье на белом свете.

Умер последний портной и вместе с ним лавка зингеровских машин и высокая барышня-полька, которая там сидела у светлого окна, умер агент по зингеровским машинам, философ и шутник с русой бородкой, который в каждый субботний вечер играл перед всем местечком в пьесах «Братья Лурье» и «Семья Цви».

Умер последний портной, и низкая хибарка, и восьмилинейная лампа, и палестинский учитель древнееврейского языка в широкополой черной шляпе, с толстой палкой из грушевого дерева, молчаливый и опустившийся человек, который неожиданно отправился пешком в Слоним, к раввину, и однажды ночью покончил самоубийством.

 

Зима

Зимний вечер искрится под синим небом, как глыба рафинада. Кто-то острым долотом выдолбил из этой глыбы ночной город. Из окна видно, как стынет со всеми своими заснеженными бревнами и кольями спокойный реб-зелменовский двор.

Над двором холодным рублем висит луна.

До поздней ночи сидит Тонька у зеленого абажура и выводит убористые цифры.

На постели лежит ребенок, который растет без отца. Дитя лепечет что-то, из его горлышка вылетают звуки, похожие на тиканье старинных стенных часов дяди Зиши; понемногу оно затихает, снова утопая в липкой дреме.

Тонькина тень налезает на потолок — это она наклонилась над тарелкой и откусила хлеба с сыром.

Старые стенные часы дяди Зиши бьют десять.

Осторожно открывается стеклянная дверь Тонькиной комнаты, и тетя Гита вводит нескольких женщин. С порога повеяло набожностью и бабьими секретами.

Тонькина тень снова налезает на потолок. Это она наклоняется и отхлебывает остывший чай из стакана.

— Добрый вечер! — говорят все три женщины разом.

Они, видимо, пришли с определенной целью. Впереди — еврейка с продолговатым, мучнистым лицом, с высокой прической и черной шалью на голове.

— Трудно, — говорит та, что с высокой прической, — найти простой женщине приличествующие случаю слова, дабы вести беседу с такой весьма образованной барышней. Надобно вам знать, что и мы проходили науки в нашей младости, но, увы, тяготы деторождения состарили нас преждевременно.

Тонька спрашивает:

— К чему это все? Вы же можете говорить просто?

Но оказывается, что говорить просто эта женщина не умеет. Это переписчица прописей Эстер. Она обучила целое поколение женщин цветисто выражаться в письмах и благовоспитанно вести себя. Так что выражаться высокопарно — это у нее в крови, это ее хлеб.

Теперь она безработная, теперь она выражается высокопарно лишь из любви к своей благородной, но уже погибшей профессии.

— По-другому изъясняться, — говорит она, — я не умею даже с пожилыми женщинами.

Да, вышло нехорошо. Вроде бы знания противопоставлены знаниям, а вот, к общему удивлению, из этого ничего не получилось.

Тонька — неотесанная девка.

Раз так, раз она такая штучка, то с ней надо говорить иначе.

— Мы хотим знать, — говорит жена синагогального служки, — кто отец этого ребенка?

— Вот как?

Девица, кажется, не на шутку вскипела. Это было видно. Женщины стали переглядываться — набожно и немного испуганно.

— А что ты думаешь? — говорит умная Неха. — Надо успокоить старую мать…

Тонька смотрит на нее и молчит.

— Ну что ты, зачем падать духом? — уже с сочувствием спрашивает тетя Неха.

Тогда Тонька отвечает:

— Отец этого ребенка — хороший большевик. Он расстрелял много спекулянтов…

— Послушай, дочка, что с тобой? — удивляется тетя Неха. — Ты думаешь, если случается несчастье, так уж надо на себя руки наложить? Вот у нас дочь попа тоже родила байстрюка, так взяли, обкрутили ее — и готово. Правда, в нынешнее время с этим немного труднее, но там видно будет — что-нибудь придумаем. Может быть, еще и сыщется тихий парень. Свет не клином сошелся. Но скажи на милость, зачем тебе поднимать шум: отец, мол, большевик, стрелял людей?.. Зачем падать духом? Постой. А кто отец? Русский?

Тонька кивает головой:

— Да.

— Русский — подумаешь, дело какое, — и слушать не хочет тетя Неха. — Глупое ты дитя! Поскольку никто этого не знает, скажи лучше, что он еврей, порядочный человек, — как ты этого не понимаешь? Ты же срамишь свою мать!

Тонька смеется. Она вдруг поднимается с места и обеими руками пожимает руку тети Нехи.

— Вы, вероятно, очень набожная, очень честная женщина, — говорит она.

Тетя Неха растрогана.

— Видите? — обращается она к бабам. — Она вовсе не такая распутная, как говорят… Постой, а как зовут твою дочь?

— Юляна.

— Юляна? Вот тебе раз! Это мне уже не нравится. Глупое ты дитя! Поскольку никто не знает, скажи лучше, что твою дочку зовут Сореле, или Лэинке, или Голделе — как там хочешь. И скажи, что ты отметила день ее рождения, как подобает: мол, было много гостей и на столе было всего вдоволь. Зачем нужно, чтобы тебя оговаривали, будто ты жалеешь чего-нибудь для ребенка? Такие вещи никто не должен знать.

— Боже упаси! — говорит Эстер и прикладывает к губам свои тонкие пальцы переписчицы.

Потом они стали нашептывать ей о женских делах. Речь шла о трех ритуалах, обязательных для женщин: об отделении части теста, о зажигании свечей и еще о чем-то таком, от чего Тонька вдруг покраснела. Женщины вокруг нее говорили все разом — они были, видимо, весьма компетентны в этом деле. Но Тонька вдруг поднялась и сказала:

— Знаете что, женщины, — оставьте-ка меня в покое!

Но именно тогда, в эту самую минуту, в дом проник мужчина. Это был он, Цалка дяди Юды. Он забрел сюда сонный, с галстучком, сбившимся набок, с перегоревшими мыслями на пепельно-сером лице.

Женщины онемели. Но тетю Неху осенила вдруг новая идея.

— Слушай, доченька, — принялась она шептать Тоньке на ухо, — а не подумать ли тебе о нем?

О парне дяди Юды? Порядочный молодой человек, малость переучился, но это, в конце концов, не важно. Что ты скажешь, а?

И не успела Тонька оглянуться, как Неха собрала своих баб и погнала их вон из комнаты:

— Пошли, бабы, дайте молодым людям вместе посидеть…

Старые стенные часы дяди Зиши пробили половину двенадцатого. Тетя Гита и так уже спала, сидя на стуле, теперь она легла в кровать.

Тетя Неха моргнула женщинам, и они не разошлись, хотя было уже достаточно поздно. Они уселись в темном углу, за стеклянной дверью, на холодные мешки картофеля, и с интересом принялись ждать дальнейших событий.

В синих, застывших окнах виднелось заснеженное плечо реб-зелменовского двора.

Старуха, жена служки, сразу уснула, за ней тетя Неха. Только Эстер, переписчица прописей, впала в какую-то тревожную дремоту.

У Эстер, переписчицы прописей, мелькали перед глазами замысловато вычерченные буквы. Она видела завитой гимел со вздутым животом, крепко сколоченный, как башня, тет, ламед, извивающийся змеей, благородный алеф, разорванный пополам. Это был кошмар. Переписчицу прописей охватил ужас, она проснулась.

Дверь в Тонькину комнату была приоткрыта, и оттуда выливалось немного зеленого света. И вот Эстер явственно услышала разговор этих двух благовоспитанных детей.

Цалел дяди Юды:

— Окно моей комнаты выходит на север. Я видел, как за последние месяцы изменили свое расположение на небе многие звезды. Заметно, как всюду происходит движение. Все течет. Все изменяется. Только я, Цалел дяди Юды, стою на одном месте.

Тонька дяди Зиши:

— Это не верно, что ты стоишь на одном месте. Вопрос только в том, растешь ли ты, Цалка. Эх, неладно с тобой! Твоя мысль собиралась что-то сокрушить, а вместо этого сокрушила самое себя.

Цалел дяди Юды:

— Знаешь, я думаю, что время виновато, время плохое.

Тонька дяди Зиши:

— Не бывает плохих времен.

Цалел дяди Юды:

— Вот как? Тогда я не знаю, — может быть, ты, Тонька, знаешь, что со мной происходит?

Тонька дяди Зиши:

— Есть два пути к диктатуре пролетариата: путь рабочего и путь такого интеллигента, как ты. Рабочий идет своим путем уверенно, без катастроф. Мелкобуржуазный интеллигент приходит к диктатуре пролетариата через катастрофу, через потерю своей веры, через скептицизм, от чего-то отказываясь и что-то присваивая себе — одним словом, перерождаясь. После великих сражений революции предстоит исцелить немало больных.

Цалел дяди Юды:

— Значит, я болен? Пусть будет так. Но ты хоть понимаешь, что я искренен, когда кричу?

Тонька дяди Зиши:

— Ну и что ж тебе причитается за твою искренность, Цалел? Буржуй требует честности, обывательница — веселья, молодой бухгалтер — красоты, богатая бездельница — ума, а мелкобуржуазный интеллигент — искренности, искренности…

Тетя Неха, заспанная, приподнялась с мешков картошки, нос у нее был набит пылью.

— Эстер, что там слышно?

— Они изъясняются посредством деликатнейших слов родного языка.

— Зачем они это делают? — с беспокойством спрашивает тетя Неха.

— Дабы украсить свое времяпрепровождение лобызаниями и сердечною беседою.

— Они что, целуются? — сразу очухалась Неха.

— Нет, этого я бы не сказала.

— Так что же ты говоришь?..

— Это я так выражаюсь красоты ради, — задумчиво ответила Эстер.

 

Снова о зиме

Город, отлитый из снега, лежит сплошной сгорбившейся глыбой у горизонта, как у распахнутого синего окна.

На телеграфных столбах лопаются от мороза зеленые стеклянные чашечки. Воздух — чистый спирт. Седые клочья льда свисают с реб-зелменовского двора, как бороды водовозов.

И только празднично белая крыша дяди Юды отмечена: вверх, к трубе, тянутся следы трехпалых лапок — здесь на рассвете прошлась птица.

Ни один мясистый нос не высовывается из дому, потому что утром под одеялами было слышно, как лопнула от мороза последняя крепкая доска реб-зелменовского двора.

Чернявый паренек Беры, видимо будущий Амундсен, с рассвета дышал на оконное стекло, и теперь он сквозь отогретый дыханием кружок увидел: у края крыши чуть-чуть запылил сухой снег, словно кошка разгребала его там лапой.

Мальчик тут же натянул на себя отцовские сапоги, надвинул на уши шапку и объявил:

— Готово, начинается метелица!

— Где, дурень?

Хаеле глянула в окно и вдруг вспомнила: во время ее зимних любовных похождений с Берой во дворе предсказывали, что из ее чрева выйдет какой-нибудь студеный звездочет.

— Метелица, — повторил паренек, — дует с Северного полюса.

С неба упало несколько снежинок. Ветерок рыл край крыши, и снег теперь устремлялся вверх. С карниза над окном стряхнулось немного серебристой пыли. Праздничная крыша дяди Юды потемнела.

И тогда с середины улицы поднялась горсть снега и сама собой разметалась по сторонам. Посыпалось с крыш, глыба снега свалилась прямо сверху, словно из дыры в небе. В воздухе что-то закувыркалось, с жутким воем метнулось из-за угла.

Снег залеплял окна, набивался в чердаки. Надвинулся клочковатый туман; густой, в крапинку, он застил, казалось, весь свет, а позади него дома становились жидкими и расплывчатыми, как бы сотканными из дыма.

Окно немного оттаяло.

Сквозь пасмурные стекла Зелменовы увидели, как по двору в этакую метелицу блуждает человек.

Это был, должно быть, немощный юноша, он опирался на палку. Снег залепил ему лицо, приклеил к телу легкую одежду. Казалось, человек искал местечка, где бы ему можно было отдышаться.

Но тут женка Фоли вбежала к Малкеле в дом с новоиспеченной выдумкой:

— Головы садовые! Разве вы не знаете, кто это?

— Кто же, по-твоему? — спрашивают ее.

— Это муж рыжей портнихи, тот самый, у которого чахотка.

И эта злоязычница тут же, на месте, сочинила, будто чахоточный юноша ищет Фалка, который свел с пути рыжую портниху — жену этого несчастного. Что теперь, крутя любовь с Фалком, жена не может больше выносить чахоточного мужа. Но он нуждается в поддержке и вот пришел просить Фалка сжалиться над ним и, если ему, Фалку, не очень трудно, обождать со своей любовью до весны.

— Мило со стороны вашего сына, нечего сказать! — Фолина бабенка явно норовила поссориться с тетей.

Зелменовы молчали, хотя все знали, что рыжая портниха — мать шестерых детей. Зелменовы только придвинулись поближе к окну.

Но юноши и след простыл. Перед глазами колыхался двор, как мутная вода под снеговыми тучами.

Подумав немного, Зелменовы приняли всю эту историю за страшный призрак метелицы, за сон, который видится балагулам, когда они в завируху сбиваются с пути.

* * *

Жаль птичьих лапок на крыше дяди Юды.

Все это было похоже на студеный пожар. Снег дымился внизу, на земле. Он носился по двору с места на место, образуя гладко отшлифованные бугорки. У застрехи моталась и скреблась о стену ржавая водосточная воронка, как потрепанный козырек над глазами какого-нибудь маленького реб Зелмеле.

Со своими пустыми сенями, с залепленными окнами, двор торчал из метелицы, как опрокинутый корабль.

Дровяной сарай дяди Ичи, сарай, у которого крыша из жидкой дранки, а вместо стен сплошные дыры, не рухнул лишь благодаря тому, что пропускал завируху сквозь себя. Там трясся под снегом край старой рогожи, а на жерди висело некое подобие бывшей мужской рубахи. Теперь же она была растерзана, и ее гнилые обрывки трепыхались на ветру.

Снег валит и валит.

Вот тогда-то и вышел во двор Цалка дяди Юды. Он вышел в одном пиджачке с поднятым воротником и дрожал от холода.

Отовсюду брызгало на него колющими тусклыми искорками, как с огромного точильного камня.

«Это он идет до ветру», — пытались угадать некоторые Зелменовы.

А вот и нет.

Цалел дяди Юды только что оторвался от своих книг. Он пишет этой зимой работу о языке Менделя Лефина. Правда, Цалел уже поднял большой материал, но пока ему еще не удается объединить в одно целое существующие различные точки зрения. Он только что оторвался от своих книг, чтобы немного проветрить мысли.

Сыплет и сыплет.

Тихо в доме у тети Гиты. На столе — тарелка с костями от рыбы, вскрытый конверт и книга Рикардо «Деньги».

Тетя Гита стоит на стуле возле полки с махзорами и ищет какую-то книжку. Тетя Гита, как известно, время от времени заглядывает в священные книги.

— Здравствуйте, тетя! — говорит Цалка, на приход которого тетя даже не оглянулась.

— Здравствуй, здравствуй! — отвечает набожная тетя с задумчивостью и спокойствием местечковых раввинов, из среды которых она происходит.

Тихо в доме у тети Гиты.

У таинственной девочки, что лежит в колыбели, толстый носик. Девочка подозрительно светловолоса. А может быть, это ей передалось от какой-нибудь Тонькиной прабабушки?

Цалка вдруг замечает на крохотном личике какие-то знакомые ему черты. Екнуло сердце, и, может, поэтому он уже не в силах вспомнить точно, на кого похож ребенок. Он подходит к столу и подносит конверт к очкам: печать из Петропавловска-на-Камчатке.

Цалел дяди Юды вышел от тети Гиты и отправился по зелменовским домам.

Сыплет и сыплет.

Завируха сгущается. Из разодранного тумана высовываются белые волосатые лапы. Дровяной сарай дяди Ичи выглядит как мраморный замок.

Вдруг где-то в метелице образуется яма, из этой зияющей ямы вылезает Цалка и теряет очки.

— Закрой дверь! — кричат ему вслед.

— Ой, сквозняк!

— Это он нарочно выпускает тепло из дома…

Тихо в доме у дяди Ичи.

Хмурый еврей, родственник тети Малкеле, сидит у окна и что-то жует. Под кроватью стоит окованный железом сундук. На топчане сладко спит Фалк дяди Ичи. Он выпачкан машинным маслом. Теперь Фалк дяди Ичи помощник машиниста на электростанции. Он работает ночью и спит днем.

Фалк лежит с распахнутым воротом, под сползшим одеялом. На худой, впалой груди вытатуирован портрет пожилой женщины с косами и с очень большими грудями. Даже Цалел дяди Юды подумал: «Кондратьева!»

— Это матросские штучки, — объясняет ему мостильщик.

Фалк — ужасный соня, его вовсе не так легко разбудить. Цалел принялся стаскивать с него одеяло.

— Послушай, кто у Тоньки на Камчатке?

— Никто, — говорит Фалк со сна и поворачивается к стене.

— А кто же ей пишет письма оттуда?

— Кто? — Фалк отвечает с того света. — Наверное, Боровка…

И опять тонет в своей дневной ночи, как топор тонет в воде. Он спит и, кто знает, быть может, видит во сне рыжую портниху или девушку Ханку, с которой ходит в кино, но жена дяди Фоли об этом еще не знает.

Цалка дяди Юды вышел от дяди Ичи и отправился по зелменовским домам.

— Закрой дверь! — кричат ему вслед.

— Ой, сквозняк!

— Он мне кошку выпустит! — кричит Хаеле.

Но Цалел уже ничего не слышит. Он бредет сквозь снег. Он исчезает в воронках метелицы, падает и поднимается и, унесенный уже далеко-далеко за пределы двора, думает лишь об одном: «Этот Боровка, не проезжал ли он по дороге на Камчатку через город Владивосток?»

* * *

Мрак и вьюга.

В темноте из-за крыши выпаливает ворохом снежинок, едва освещенных колышущимся отсветом далекого фонаря. Откуда-то из боковой запорошенной улочки вылезет порой живое существо, замотанное и закутанное в одеяла и платки, и снова нырнет круглым комом в метелицу.

Ветер скребет по улицам. Вдруг взметнется снег, приютится у забора, а рядом оставит обнаженной мостовую.

Вот уже несколько дней, как Тонька не приходит домой даже вечером. Целыми ночами сидит она у маленького письменного стола, курит папиросы и диктует отчет для пленума народного комиссариата. Снег пригоршнями прилипает к черным оконным стеклам. Возле Тоньки сидит машинистка, закутанная в пальто, с застывшими пальцами, потерявшая надежду, что эта женщина ее когда-нибудь отпустит домой.

Круглые массивные часы на стене бьют двенадцать раз. Где-то ветер рвет железо с крыши, воет по всему учреждению в несметном количестве труб.

Вдруг Тонька увидела: в завьюженное стекло вклеилось бледное лицо, ресницы этого длинного, измученного лица были запорошены снегом.

Тонька узнала его, хотя оно было и без очков, — лицо Цалки дяди Юды.

Она подошла к окну. Он соскочил в глубокий снег, чуть ли не на четвереньках снова вполз в пургу, и теперь у него в голове болтался обрывок какой-то новой мучительной мысли: «И это та самая женщина, у которой вся жизнь в работе, которая, едва приехав, уже трудится день и ночь?..»

 

Зелмениада

Научное исследование о технической культуре, знаниях, свойствах, а также о манерах и привычках реб-зелменовского двора. Составлено и обработано по запискам молодого научного работника Цалела Хвост, уроженца этого же двора.

Введение

Реб-зелменовский двор был основан в 1864 году неким реб Зелмеле Хвост, евреем небольшого роста, мещанином, пришедшим сюда из «глубин Расеи». Он заложил основание зелменовского двора и заселил в нем все дома. Живя обособленно и промышляя мелким кустарничеством, Зелменовы в течение нескольких поколений выработали свое собственное отношение к жизни.

Имеются признаки, ясно указывающие на то, что Зелменовы в борьбе за свое существование не только использовали специальные технические орудия, но и приспособили для себя медицину, географию, зоологию, ботанику и, в известной мере, по своим потребностям изменили даже язык.

Нам думается, что деятельность Зелменовых проливает свет на деятельность человека в целом, и поэтому очень важно установить границы материальной и духовной жизни этих людей.

I

Техническая культура реб-зелменовского двора

Технические орудия реб-зелменовского двора — это топор, нож, пила, рубанок, ступка, мышеловка, коромысло, лом, швейная машина, наперсток, очки, иглы, лампа, лопата, линза часовщика, терка, щипцы для сахара, кочерга, заслонки, сковородки и горшки.

Любимый металл в реб-зелменовском дворе — медь.

Это любопытное явление требует особого исследования. Полочка под самым потолком с начищенными медными кастрюлями — признак зажиточности.

К сожалению, после войны все эти полки опустели.

* * *

Тупой топор, тупой нож, тупые гвозди. Тупость орудий, видимо, повлияла на психологию людей, и среди Зелменовых можно встретить тупой взгляд, тупую голову, тупое упрямство.

Реб Зелмеле летом на рассвете выходил во двор в одних кальсонах и с превеликим усердием подбирал помет лопатой. У дядя Зиши был железный лом. Но все же самое важное орудие реб-зелменовского двора — это терка. Благодаря терке осуществлялись знаменитые зелменовские картофельные запеканки.

У Хаеле есть примус. Первым, кто ввел примус, был Цалка дяди Юды, и поэтому вначале примус считали мужской принадлежностью.

Бера соорудил у себя на дверях письменный ящик.

У дяди Фоли есть серебряная солонка, но он ее держит под замком.

Когда-то у реб Зелмеле висел на железной цепи большой медный канделябр, как в синагоге. Он весил около пуда, но немцы забрали его.

У Хаеле есть никелированная кровать.

Говорят, что у кого-то из Зелменовых имеется серебряная ложка, но, во всяком случае, в употреблении ее не видно.

Электричество ворвалось в реб-зелменовский двор революционным путем.

Восьмилинейные лампы в домах освещали уютным светом столы и кусочки стен. В этом густом небольшом пятне люди зимними вечерами лили в себя чай стаканами и прислушивались к зиме, к ночи, к бегу тяжелой зелменовской крови. Но вот появился холодный свет электричества, мертвый свет, как у светляка, и с тех пор люди, пожалуй, не имели никакого удовольствия от жизни. Человек стал просвечиваться насквозь.

Тогда-то вокруг электричества развернулась ожесточенная борьба.

Вместе с тем Зелменовы считают по сей день, что их обделяют: ходят слухи, будто на окраину посылают худшее электричество, то, что остается на дне котла.

Фалк провел радио.

После всех войн в реб-зелменовском дворе сохранилось двенадцать унаследованных медных кружек.

Даже Эстер, переписчица прописей, казалось бы, такая тихоня, и то имеет парочку собственных кружек и медную ступку.

II

Медицина в реб-зелменовском дворе

Лучшее средство от всех болезней — это горячие припарки.

Недаром, как только в реб-зелменовском дворе случается какое-нибудь несчастье, сразу принимаются кипятить в горшках воду.

Горячие припарки хороши от головной боли, от зубной боли, от боли в животе, от боли в сердце.

Кто из Зелменовых не лежал под горячими припарками? Разве один только дядя Фоля, но и у него как-то раз болел зуб.

Горячая бутылка воды к животу — от ревматизма, от жара.

Благородным лекарством считается варенье.

Варенье кушают лежа, опершись на руку, маленькой ложечкой, которую держат, отведя в сторону мизинец.

Варенье хорошо после обморока, после родов, от боли в сердце, от испуга.

Белая хала — при лихорадке, для роженицы, для золотушного. Хаеле дяди Юды была золотушной, но она ела сравнительно мало халы.

Курица — для роженицы.

Сливу или несколько вишен дают маленькому ребенку, когда он капризничает, не ест и плохо растет.

Леках — для больного, для парализованного, для старой женщины, чтобы макать в вино.

Венгерское вино — для роженицы.

Клизма — простая кружка с длинной резиновой кишкой и с черным наконечником. Эту посудину ввела в быт тетя Геся, которая, говорят, страдала запорами.

Тетя Геся вообще была изнеженная. С ее смертью во дворе перестали употреблять клизмы.

Зелменовы не нуждаются в такой большой машине при такой пустячной болезни. Кружка валяется где-то на чердаке.

III

Зелменовская география

Нью-Йорк. Тетя Хая-Матля со своим мужем живет уже тридцать лет в Нью-Йорке. Она уехала в Америку, но поселилась в Нью-Йорке.

Владивосток. У самого берега моря. Город, в который ездили сорванцы. Находится, быть может, дальше Палестины или даже Австрии.

Дядя Фоля пленным был в Австрии. Там живут особого сорта немцы.

Будучи еще девушкой, тетя Гита ездила со своей глухонемой родственницей, дочерью раввина, в Кенигсберг, к доктору. Там они видели лучший сорт немцев. Немцы отличаются тем, что разговаривают очень изысканно.

Тетя Малкеле рассказывала, что еще ребенком она была в Вильно. Она видела медный панцирь в витрине и Виленского гаона. Насчет гаона она, конечно, ошиблась, это был, наверное, обыкновенный раввин, окруженный служками.

На свете еще имеются теплые страны и холодные страны.

В этих странах есть слоны, апельсины, пальмовые ветви, львы, олени и чернокожие люди. Но к сожалению, все это почти нереально. Черти, например, реальнее тех чернокожих людей, трава любезник реальнее слона.

Излюбленная страна — это «глубь Расеи». Оттуда прибыл основатель рода — реб Зелмеле.

«Глубь Расеи» — это благословенная страна, где всегда хорошее лето. Хлеб в полях выше головы, в особенности пшеница.

Оттуда в старые времена привозили арбузы на осенние праздники. В «глуби Расеи» живут торговцы житом и крупные торговцы скотом.

* * *

В реб-зелменовском дворе известны в основном всего лишь три народа: русские, поляки и крестьяне.

В голове вертятся названия и других народов, но тут уже полнейшая путаница. Очень трудно, например, сказать, какая разница между графами и французами. У Зелменова в голове свалены в одну кучу: князья, графья, немцы, французы, англичане, короли и т. п.

Дядя Зиша имел когда-то дело с графом, но, быть может, это выдумка — надо еще проверить.

Это якобы произошло сразу же после женитьбы дяди Зиши. В зимний вечер к реб-зелменовскому двору подъехали со звоном бубенцов помещичьи сани, запряженные тройкой лошадей. Люди спросили часовых дел мастера. Дядю увезли тогда на две недели.

У графа посреди комнаты под стеклянным колпачком стояли огромные часы. Каждый час выходил золотой петух и кукареканьем возвещал время. Но петух перестал выходить, и графиня от огорчения заболела. Старый граф послал за часовщиком.

Дядя Зиша две недели ползал под колпаком часов, в этом стеклянном домике. У него была замечательная голова, и он в конце концов определил болезнь часов.

Настал день, и ровно в двенадцать часов дня появился петух и закукарекал.

Радость, охватившая всех в доме графа, не поддается описанию. Вечером дядю Зишу посадили вместе с князьями и французами за один стол. Дядя ничего не брал в рот, боясь трефного.

Граф опьянел и дал дяде сотню. Потом он еще больше опьянел и дал ему еще сотню. Вмешалась графиня, не то бы он, наверное, отдал ему все свое состояние.

Так что недаром потом дядя Зиша всю свою жизнь смотрел на себя как на человека в некотором роде возвышенного.

Есть еще какой-то народ — венгерцы. Это два человека с аршинами в руках и с узлами за спиной. Они торгуют скатертями. Этот народ исчез во время войны.

Знают в реб-зелменовском дворе и о цыганах. Но считают, что это скорее профессия, нежели народ.

IV

Зелменовская зоология

Из живых тварей реб-зелменовскому двору известны тринадцать: лошадь, корова, коза, овца, кошка, собака, мышь, курица, гусь, утка, индюк, голубь, ворона.

О свинье ничего не знают — принципиально.

Рассказывают, что бабушка Бася когда-то держала корову, но это уже, так сказать, предание старины, а может быть, это вообще сон или небылица — надо еще выяснить. Вполне возможно, что корову бабушки Баси Зелменовы выдумали тогда, когда ели постную кашу.

Из-за курицы тетя Геся ушла из жизни.

Все же курица с ее тихим характером очень к лицу реб-зелменовскому двору, не меньше терки. Всегда где-нибудь у завалинок бродит зелменовская курица и поклевывает.

Говорят, что бабушка Бася под старость сама была похожа на курицу.

Нигде не истребляется столько мышей, как в реб-зелменовском дворе.

Дядя Ича бросает в них поленья, правда, он почему-то попадает в посуду, но зато эти мерзкие твари дрожат перед ним. Хуже обстоит дело с Хаеле дяди Юды. Увидев мышь, она забирается на стол, принимается бить себя кулаками в грудь и кричать плачущим голосом:

— Кш! Кш!

Недаром она так привязана к своей рябой кошке.

Ночью, если на пол падает хоть немного лунного света, вылезают мыши, становятся среди комнаты на задние лапки, а передними принимаются ловить жидкие лунные лучи и запихивать их себе в рот.

Говорят, что они их едят.

Ворона — это название, которое неплохо подходит для всех черных птиц.

Есть такая птичка, ее всегда встретишь на крышах реб-зелменовского двора. Эта простая серая птичка — воробей. Зелменовы смотрят на нее и не видят ее, как смотрят на воздух и не видят его. У них даже нет имени для этой пташки. Цалка как-то придумал для нее название, но никому не нужна эта птичка и никому не нужно ее название.

V

Зелменовская ботаника

Береза.

VI

Зелменовская филология

Речь в реб-зелменовском дворе обстоятельная и медлительная. Зелменовы жекают, то есть употребляют в своей речи «ж» вместо «з», произносят «с» там, где нужно «ш», и, наоборот, «ш» там, где нужно «с».

Зелменовы заменяют именительный падеж женского рода дательным.

По непонятным причинам Зелменовы переделали на свой лад ряд слов в языке.

Особенно поучителен тот факт, что Зелменовы вообще создают собственные слова. Эта лингвистическая деятельность прет из них с тупым упрямством. Язык — вещь заразительная, он распространяется и за пределы двора.

 

Большие волнения в реб-зелменовском дворе

Вот уже две недели продолжается метелица.

В сенях двери занесены снегом даже изнутри. На крыше бабушки Баси рухнула труба, а ведь, казалось, была еще совсем хорошая.

Метелица кружит над самым двором, как будто она отсюда и вырвалась, рушит прогнившие стропила и воет целыми ночами в заклеенных двойных рамах и на запорошенных снегом чердаках.

Из завирухи появляются разные люди и сообщают зелменовскому двору о всяких несчастьях.

Соня дяди Зиши больна. Какая-то девушка принесла валенки и шубу для тети Гиты и увела ее в эту вьюгу ночевать к Соне.

Ночью к дяде Иче зашел озябший еврей, кладбищенский сторож, и сообщил, что с могилы реб Зелмеле стащили надгробный камень.

Надгробье это стоило уйму денег.

Затем из города пришла весть о Бере. От этой вести веяло ледяным холодом.

Оказывается, с Берой дела плохи. Его там не то преследуют, не то бьют — точно еще не известно.

С тех пор Зелменовы сидят у запорошенных окон и высматривают в завирухе какого-нибудь человека, который смог бы им ответить на вопрос:

— Не пришел ли в эту злую непогоду конец всему реб-зелменовскому двору?

На рассвете во двор явился деревенский еврей. После долгого пути он был похож на замерзшую охапку одежды — только и всего. Еврей этот принес письмецо от дяди Юды сыну его Цалке, попросил за труды стакан воды и исчез, прежде чем успели перемолвиться с ним словом. И тут выяснилось, что дядя Юда при смерти.

Правда, в письмеце сумасбродный дядя говорил только о высоких материях, но у него проскользнуло где-то слово о тяжелой болезни. Цалел протирает стекла очков и качает головой:

— От такой болезни умирают!

Письмецо лежит у Цалела на столе. Зелменовы сквозь метелицу прорываются на минуту в дом — взглянуть хотя бы на почерк дяди Юды. Письмецо лежит на столе, и его читает каждый, кто хоть немного способен понимать возвышенные мысли.

Вот что дядя Юда пишет:

«Моему милому сыну Цалелу от его отца Юды, которого зовут также Юдой-столяром.

Простой человек в силу того, что ему не о чем говорить, говорит о простых вещах. Большие господа, баре — те говорят о благороднейших винах, об охоте на разных зверей и птиц, но философ говорит о философии, так как он вдумывается во все и выражает свои мысли об этом или просто вставляет свое слово.

И ты знай, мой милый сын: за то, что они не хотят признавать Бога, я тоже из последних сил постараюсь не признавать ничего из того, что есть у них, потому что все знают, что они в заблуждении.

Тут я уже составил целую книгу о том, что воздуха не существует. Иметь нахальство утверждать, что есть то, чего нет, могут лишь отпетые личности, и это, с Божьей помощью, мне удастся доказать своим умом.

А то, что зажигают свечу и прикрывают ее стеклянным колпаком, после чего она перестает гореть, так это же просто обман, потому как мы знаем, свеча есть мертвый предмет, и как она есть мертвый предмет, ей, стало быть, воздух не нужен, потому что воздух нужен только живым существам. Это знают все.

Так ты спросишь, мой милый сын: почему она все-таки гаснет? Так это очень просто: она задыхается, потому что возьми простую печь, в которой горят дрова, или солома, или, скажем, мякина, а не свечу — так разве нельзя затушить огонь?

И так я заглядываю вглубь, и все разбираю, и привожу тому много примеров, дабы понятно было также человеку из простонародья.

И знай, милый сын, что у меня есть много хороших идей также о других ученых вещах. Теперь я принялся всесторонне обдумывать вопрос, могут ли люди жить без царя, потому — это тоже не укладывается у меня в голове. Рассказывают, что Аристотель, самый мудрый из всех людей в мире, считал, что царь нужен.

И еще много-много очень важных мыслей, но я сокращаю мое писание по причине того, что спешу в сельсовет, к доктору. Люди считают, что я страдаю болезнью раком, но человек от болезней не застрахован.

И тогда Хаеле дяди Юды, рыдая, исторгла из себя один за другим два душераздирающих выкрика: один — о больном отце, который борется, несчастный, со смертью, второй — о своем муже Бере, который работает в милиции.

Хаеле говорит, что за его душу взялись как следует и есть опасение, что он вылетит из милиции. Оказывается, Хаеле дяди Юды вот уже несколько дней, как затаила еще одно свое огорчение.

— Бера, — говорит она, — перестал приносить мне пару ведер воды на коромысле.

Зелменовы увидели, что переживания Хаеле выше всяких человеческих сил, и положили ей компресс на голову. Тетя Малкеле принесла даже варенье:

— Дайте ей немного варенья, ведь ей плохо.

Но кто виноват, когда человек носит все в себе?

Во дворе ее никогда не видно, а если она открывает чью-нибудь дверь, то только и слышишь:

— Тетя, нет ли у вас моей кошки?

Вечером Хаеле побежала в город, к своим подругам. Она вернулась из завирухи мокрая, еле живая и принесла странное известие: оказывается, на днях самый большой начальник в милиции Поршнев позвал Беру в свой кабинет, продержал его там несколько часов, и оттуда ее Бера вышел чернее ночи.

— Но почему он ничего не рассказывает, этот буйвол?

— Куда это годится? Во дворе все волнуются из-за него, а ему хоть бы что.

Это спрашивает дядя Ича.

— Вот что значит грубый характер!

* * *

«Буйвол» сделал одолжение и заговорил, и то лишь тогда, когда родственник тети Малкеле, этот мостильщик, вставил за ужином словцо.

— Мне помнится, этот самый Поршнев убивал евреев в Екатеринославе, — заметил гость.

Выходит, значит, что Поршнев просто-напросто убийца…

Это было сказано за едой мимоходом, в качестве предположения. Но сорванцы сразу насели на него.

Бера тогда сердито спросил у матери:

— Кто эта подлая тварь?

И Тонька спросила:

— Почему он здесь прижился?

И Фалк спросил:

— Что это за сундук под кроватью?

Гость сразу понял, о чем идет речь, и с поспешностью стал отказываться от своих слов; он сидел, подперев рукой голову, и печально жевал.

В реб-зелменовском дворе большие волнения. Метель объяла его снаружи, а несчастья — изнутри: дядя Юда умирает, Соня падает в обморок и не стало надгробного камня на могиле реб Зелмеле. А тут сидит спокойно человек за буханкой хлеба, чужой человек, и черт его знает, что ему надо от Зелменовых.

Бера вбежал разъяренный. Он сразу же увидел сидящего за столом родственника. Одной рукой тот прижимал к груди буханку хлеба, а другой занес над нею нож.

— Не понимаю, — ныл он, — а совхозы уже ничего дают?

— Кто в этом доме брешет на Поршнева? — так спросил Бера еще с порога.

Родственник положил хлеб и нож, отряхнул седую бороденку и ответил:

— Не я!

И думал, что пронесло. Но Бера от него не отставал. Весь вечер все сидели у дяди Ичи в доме, и гость излагал историю своей жизни. Оказывается, все было в порядке. Он обыкновенный мостильщик, трудовой элемент, с некоторой обидой на буржуев.

— Что касается меня, — сказал мостильщик, — дело обстоит так: с тех пор как себя помню, я безбожник, в молодые годы даже лез к бабам, в Бога не верил ни на грош, молиться — и не думал. Пил водку, но бедняку завсегда помогал, часто из последних сил.

Теперь стало ясно. Это всего-навсего еврей-мостильщик. Он отламывает кусок хлеба от целой буханки и, засовывая его в рот, все что-то не перестает расспрашивать о коллективизации.

— Я не понимаю, — спрашивает он, — ведь они сейчас сеют гораздо больше?..

При этом он думает, что никто не видит, как он всех объедает.

Однажды он, позабыв, что сидит не у себя за столом, принялся уплетать, как внук достойного обжоры. От этого у дяди Ичи так защемило сердце, что он выбежал во двор и стал ломать руки:

— Караул! Он мне отъест голову…

Поднялся шум. К дяде подбежали люди, стали допытываться. Но дядя Ича был достаточно деликатен и не говорил, кого именно он имеет в виду. Мостильщик со своей стороны тоже не догадывался, он как раз был занят чем-то более важным. Жуя, он спрашивал:

— Я не понимаю: а разве колхозы ничего не дают?

Больше всех страдала тетя Малкеле. В минуту сильного расстройства она сказала кому-то под большим секретом, что ее родственник вовсе не мостильщик, а мясник, он в старое время даже поставлял быков с Украины в Смоленск, в тамошние казармы. Тогда он никого не признавал, а теперь, когда он остался гол как сокол, вдруг вспомнил о родне.

* * *

В реб-зелменовском дворе большие волнения. Метель объяла его снаружи, а несчастья изнутри. Днем тетя Гита вернулась от больной дочери сердитая и принялась молча расхаживать по дому, то и дело сплевывая. И тут все догадались, что она, наверное, присутствовала при финале Сониного обморока.

Зелменовы страдали не столько от своих несчастий, сколько от неизвестности. От постоянного неведения у них даже вытянулись шеи.

— Не ваше дело! — бросают им прямо в лицо. — Не вмешивайтесь! Вас не просят!

Но в конце концов всё узнали от Фалка. В минуту откровения он по секрету рассказал реб-зелменовскому двору о Вере. Дело в том, что на последних партсобраниях Беру крыли за отсталость и хвостизм.

Так рассказывал Фалк.

Секретарь партколлектива милиции Поршнев позвал Беру к себе, запер за ним дверь и продержал его битых два часа.

В коридоре слышали, как Поршнев стучал кулаком об стол и ругал его последними словами:

— Берка, ты спишь, понимаешь, спишь!..

А тот молчал.

— Говори, — кипятился Поршнев, — скажи хоть слово: будем, по крайней мере, знать, что ты думаешь.

А тот молчал.

И это правда, Бера действительно вышел от него чернее ночи. Он проклинал самого себя.

На улице уже смеркалось. Мокрые хлопья снега облепили его разгоряченное лицо. Шел снег с дождем.

Бера остановился у киоска, купил «Правду» и зашагал домой.

Вот тогда-то он и забыл принести Хаеле пару ведер воды на коромысле. До рассвета он просидел у окна, читая «Правду». На столе стоял остывший горшок картошки. На клеенке лежала селедка. Он не ел. И как только люди вышли на работу, он отправился к Поршневу.

— Если так, — сказал он, — я хочу обратно на завод!

* * *

Шел снег с дождем, снежный, мокрый ветер ляпал на стекла какой-то грязной смесью. От ветра топорщились дранки на шаткой крыше дровяного сарая дяди Ичи, как редкие волосы на голове.

Дядя Ича сидел в теплой комнате, вливал в себя горячий чаек и, несмотря ни на что, получал удовольствие от жизни. Дядя, как известно, тоже пережил недавно трудное времечко, и он еще слегка ноет по сей день: конечно — все это знают, — над ним совершили злодейство.

Но дядя уже стал на фабрике настоящим мастером. Он умалчивает об этом потому, что, кто знает, может быть, сорванцы не то еще имели в виду и теперь снова на него насядут. Но прихвастнуть он, как всегда, не прочь. И когда тетя Малкеле, наливая ему чай, уж слишком вздыхает о его тяжкой доле, он вдруг говорит:

— Малка, ты дура…

Дядя делает глубокий вдох, как будто вбирает в себя мысли вместе с воздухом.

— Надо же, до чего простой портняжка дожил!.. Видела бы ты, как ловко собираются части пальто… Совсем другое дело… А тут ты сидел за этой трещоткой — стук-стук — с рассвета до поздней ночи…

И вдруг тишина. Дядя Ича спохватывается, что выдал себя — язык у него слишком длинный, — и вот он даже бросает пить чай, начинает шагать по комнатке, подтягивая брюки.

— Но, понимаешь, Малкеле… — И он, бедняжка, глотает воздух — ему нечего сказать.

Пушистые хлопья снега приплясывали и прижимались к тусклым оконцам. Дядя нагнулся, выглянул во двор и вдруг окаменел от тупой боли. Во дворе, на черной, покрытой грязным снегом дорожке, показался Бера.

Он, Бера, шел, как всегда, спокойно, вразвалку, но был одет уже в простую куртку, без красных кантов, а на голове засаленная кепка кожевника, которая около десятка лет провалялась где-то за печкой.

Значит, Бера уже больше не милиционер!

В притихшем реб-зелменовском дворе все стояли, прильнув к окнам, не дыша. Никто не был в силах отвести глаза от этого зрелища. Сердце у всех вдруг сжалось за этого детину Беру, с таких удивительных приключений начавшего войну, поднявшегося высоко, как звезда в небе, и неожиданно кончившего кожевнической кепочкой и всем этим видом, который никому ничего не говорит.

— И это Бера?! — Все ломали руки.

— Вот до чего можно докатиться!

Даже набожная тетя Гита покачала головой и пробормотала:

— Горе глазам, которые это видят…

Вот что значит неблагодарность! До сих пор никто даже и не подозревал, что от Беры падает на реб-зелменовский двор такой особый, удивительный свет.

Из дома, сверху, донесся крик. Это Хаеле дяди Ичи бросилась в постель и кричала истошным голосом на весь двор, желая напугать Беру мнимыми родовыми схватками. К сожалению, все знали, что она лишь недавно рожала.

— Поднимитесь к ней, и пусть она перестанет, — просили мужчины.

Не помогло. Но потом крик внезапно оборвался, когда Бера уже сидел за столом и вместо обеда жевал кусок хлеба. Дело было так.

— Перестань, — сказал он в сердцах, — перестань, Хая, не то я тебя брошу…

— Ой, несчастье мое!

— У меня есть девушка Лэйча, — выпалил он, покраснел, как рак, и от страшного стыда за собственные слова уткнулся глазами в пол. Десять лет он берег это имя, лелеял его втайне от самого себя и теперь вдруг брякнул, как какой-то ненормальный, в лицо своей собственной жене.

Бера сидел красный как рак и прислушивался к тихому плачу Хаеле, уткнувшейся в подушку.

 

Лунная ночь

Ночью снова взошла луна. Метелица прекратилась. Луна выплыла из-под мягких, перистых облаков, которые вдали как бы светились собственным светом.

Домишки дремали, отбрасывая короткие тени на голубоватый снег. Кое-где виднелись грязные пятна — следы, оставленные завирухой. Двор крепко спал и, наверное, видел уже десятый сон.

В это время один только взбалмошный Цалка вертелся среди лунных домов. Быть может, он здесь блуждает, скорбя о своем отце, благороднейшем из Зелменовых?

Несколько раз Цалка подходил к дому дяди Зиши, поднимался даже на крылечко и каждый раз возвращался.

Слышно было, как луна плывет по небу.

Наконец он поднялся на крыльцо, нажал на щеколду и вошел в дом.

В первой комнате спит тетя. Здесь пахнет молитвенниками и курами. Цалел нащупывает в темноте дорогу к стеклянной двери, ведущей в Тонькину комнату.

У Тоньки в комнате тихо. Прозрачно-серо. На полу лежит немного лунного света. У стены в кровати спит она, Тонька. Спит беспокойно. Смуглые плечи выглядывают из-под одеяла. На теплых плечах светятся белые кружевца рубашки.

Цалел трепещет, руки его трясутся; ему больно, что он должен пробираться к своей возлюбленной ночью, как вор. На полу лежит немного лунного света. Он осторожно ступает, подходит к ее кровати, нагибается и тихо целует ее.

Тонька спит беспокойно.

Он сдерживает дыхание, пятится к двери, у него страшно стучит в висках, он взволнованно бормочет:

Тетя Гита слышит стук двери. Ветер прогуливается по комнате. Она поднимает с постели свое долговязое, как у пугала, тело и спрашивает темноту своим мужским голосом:

— Зиша? Это ты, Зиша?

Но Зиши нет. Дядя, должно быть, умер бесповоротно и больше уже не бродит зимними ночами.

Только Цалел дяди Юды блуждает по тихому, лунному двору. Парень, наверное, спятил от луны и снега. Тихая ночь. Луна светит голубоватым, притушенным светом. Дома держат свои короткие тени возле себя. Цалел дяди Юды стоит с запрокинутой головой, раскачивается и плачущим голосом не то декламирует, не то поет:

Тетя Гита спустя несколько дней рассказывала приятельницам под большим секретом, что она видела своими глазами, как Цалел дяди Юды, который, кроме всего прочего, высокообразованный молодой человек, стоял среди ночи один во дворе с молитвенником в руке и читал молитву во славу новолуния.

— Поверьте мне, — сказала она, — уж я как-нибудь не ошибусь!

Насчет молитвенника тетя Гита все же ошиблась. Но женщины решили, что с еврейской верой дело обстоит не так уж плохо, и тетя Неха — главная среди них — приложила при этом палец к губам, давая этим понять, что о достойном поступке Цалела лучше не распространяться.

 

О Соне дяди Зиши и о тете Гите

С Соней дело обстоит так.

От работы ее уже освободили, и, кажется, она теперь даже не член профсоюза. Она сидит дома, и ей всегда немного холодно: видно, тетя Гита подбавила в реб-зелменовский род стынущей раввинской крови. Соня вечно больна, — должно быть, дядя Зиша оставил ей в наследство свои весьма разнообразные болезни.

И все же говорят, что Соня дяди Зиши притворяется больной перед своим мужем.

Доказательства следующие.

Когда он смотрит, она не ест, только пьет чай с молоком и по временам грустненько вздыхает, что должно означать, что где-то в ней сидит боль, но поскольку она привыкла нести свой крест, то вот только вздыхает.

Известно, что эти таинственные короткие вздохи предназначены только для Павла Ольшевского. Эти вздохи такие неопределенные, что ему трудно оказать ей немедленную помощь.

Он теряется.

А Соня дяди Зиши как ни в чем не бывало тут же готовит для него следующий вздох, еще более насыщенный.

Зато, когда дома никого нет, она слезает с кровати, пудрится у зеркальца, возится с ногтями, оправляет всякие свои дела, а потом, как только постучат в дверь, она уже лежит в кровати и снова больна.

Соня дяди Зиши давно не живет в реб-зелменовском дворе. Она перебралась в город еще при жизни отца. Теперь она живет на Советской улице, занимает комнату на втором этаже.

Если вечером проходишь по улице мимо окна с красивыми гардинами и свет из-под оранжевого абажура падает на тротуар, надо непременно остановиться и понюхать воздух: если пахнет лекарствами, значит, здесь живет она.

Запах лекарства — это от дяди Зиши. Он перегнал терпкий зелменовский запах сена в более слабый и оказал этим услугу своей дочери.

Соня дяди Зиши нюхает из пузырьков, натирает виски белыми камушками, пьет капельки йода с водой — делает все то, что делает в далеком городе та графиня Кондратьева, которая в реб-зелменовском дворе кажется сном, поблекшей царицей Савской, покрытой тринадцатью таинственными покрывалами.

В последнюю зиму Соня дяди Зиши вообще не выходила из дому. В лучшем случае она не лежала, а сидела на кушетке, закутанная в платок, с раскрытой книжкой на коленях, и жаловалась молодой вузовке Сташко:

— Что плохого в том, что я во всем люблю культуру?.. Ну а если я не могу терпеть грязи под ногтями?

Соня дяди Зиши перестала даже глядеть в окно, потому что вид улицы ей тоже не нравится. Впрочем, она занята: она всегда то переставляет мебель в комнате, то занавешивает окна, то перевешивает картины на стенах. А когда Павлюк приходит с работы, она уже лежит, утомленная, в постели.

Соня слаба и больна. У нее едва хватает сил сообщить ему последние новости.

— Ты слышал? Бера уже больше не милиционер.

— Да ну?

— Этот парень напился, — говорит она, — и упустил вора.

Павлюк сидит у края стола и ест с тарелочки что-то холодное. Он ест с закрытым ртом, что означает одно из двух: не то ему жалко крошки, которая может вывалиться изо рта, не то он боится чавканьем причинить беспокойство своей больной супруге.

И вот он ест, а она сообщает ему все квартирные новости.

Оказывается, в коридоре, здесь, у них под носом, творится что-то невообразимое. Женщины имеют чуть ли не по нескольку мужей.

Если Павлюк после всего этого остается спокойно сидеть и продолжает жевать холодную еду, Соня вынимает из-под подушки письмо, которое некий Гончик, мужчина из Москвы, пишет одной женщине из их коридора о каком-то лете, проведенном в Сочи.

Так что дело ясно.

Затем она вынимает из-под подушки, уже с другой стороны, почтовое извещение на восемнадцать рублей на имя вузовки Сташко, которая живет в этом же коридоре.

Дело опять-таки ясно.

Но Павлюк все еще остается равнодушным к ее открытиям. Тогда она, в наказание ему, легонько вздыхает одним из своих таинственных вздохов, собирает корреспонденцию и протягивает ему:

— Будь любезен, выбрось это обратно в коридор!

Павлюк молчит. И хотя, видно, ему не очень по душе, что жена перехватывает письма к соседям, он не подает виду, открывает дверь и как ни в чем не бывало кладет письма на место. Этим он дает понять Соне, что смотрит на это дело сквозь пальцы.

— Вот глупости…

Вечером падает на стол мягкий свет оранжевого абажура. В комнате тихо и как-то особенно уютно. Соня уже встала с кровати, она напудренная и надушенная, от нее чуть слышно пахнет сеном с примесью йода.

Вокруг стола уже собрались постоянные друзья дома.

Сидит пухленький профессор Довнар-Глембоцкий, который, после систематических выпадов против него со стороны студентов, был наконец освобожден от чтения лекций.

Сидит какой-то старый, отслуживший актер с женой. А иногда заходит белокурый, необычайно высокий белорусский учитель.

И вот сидят они, значит, за уютным столом и играют в картишки.

Соня увлечена игрой, она жульничает. И надо же, чтобы ее партнершей оказалась жена актера, с которой у Сони не может быть ничего общего, поскольку та, как говорят, из прислуг или еще того хуже!

Понятно, что из-за одного этого отношения между ними довольно холодные. Не говоря уже о том, что Соня вообще не любит женщин, пусть даже не прислуг. Она давно затаила в душе обиду на Павлюка: как это он до сих пор не устроил так, чтобы существовали только мужчины, а среди них лишь одна особа женского пола — Соня дяди Зиши!

* * *

В один такой вечер зашла Тонька. Вообще, как известно, ее во дворе недолюбливают. Просто не знают, чего она хочет. Ребенка она, слава Богу, уже заимела. Отец ребенка представлен круглой печатью на письме с Камчатки. Одним словом, завидная жизнь, есть на что посмотреть! Во дворе Тонька какая-то чужая, и, как говорят, с ней лучше не связываться.

Она вошла.

Конечно, Павлюк набрался духу и попросил ее составить компанию, хотя хорошо знал, что с ними она играть не будет.

Соня спросила:

— Что это вдруг, дорогая сестра?

— Зашла проведать, — отвечает Тонька, — посмотреть, что люди поделывают.

— Вот как! Что люди поделывают! А ты в карты не играешь?

Соня вдруг вспыхнула, как спичка, и тут же заболела всеми своими семьюдесятью болезнями.

— Да, — стала ее успокаивать Тонька, — играю.

— И кажется, пьешь водку тоже?

Тем временем Соня пересела на диван и приготовила себе место для обморока.

Но Тонька улыбнулась и сказала очень спокойно, что зашла не для этого, а по поводу мамы, тети Гиты, которая в последние дни стала пропадать из дому.

Соня понюхала несколько раз из разных пузырьков, побрызгала чем-то руки, смочила чем-то губы, а потом спросила уже совсем другим голосом:

— Так где же она пропадает? — И при этом она подумала вовсе не о матери, а о себе: ей казалось, что в последнее время она перестала следить за собой, за своим шатким здоровьем, и, в конце концов, слишком занята чужими заботами.

О, Соня дяди Зиши рассчитывает исключительно на свои собственные силы!

К Зелменовым, понятно, не может быть доверия: они были не в состоянии понять и менее сложные болезни ее отца, где же им понять ее недуги! Для того чтобы их постигнуть, надо все же быть пообтесаннее.

И вообще — что значит для Зелменова быть больным?

Известно, что для Зелменова быть больным — значит лежать в лёжку и не быть в состоянии шевельнуть пальцем. Это не по Сониным слабым силам.

Вот заболел мостильщик — так он лежал на скамье возле печи, накрытый шубами, и выпивал сорок стаканов чаю в день. Он пил до тех пор, покуда из-под шуб не ударил пар, как из кучи навоза, и лишь тогда тетя Малкеле облегченно вздохнула, потому что было ясно, что его пробрало.

Разве это по Сониным слабым силам?

И может быть, она права, что вот теперь не принимает близко к сердцу волнений по поводу матери. Ведь, в конце концов, ее мать не молодая женщина в расцвете лет, как Соня. Она старый человек и к трудностям давно привыкла.

* * *

Снег стал таять. На солнечной, высохшей стороне крыши орали кошки, одна — рябая, принадлежащая Хаеле дяди Юды. Видимо, дело идет к весне.

В окнах с заплатанными двойными рамами — тех, что на солнечной стороне, — вдруг показался новый сорт маленьких реб-Зелмелов с круглыми, крутыми головками и плоскими носиками — все больше мальчишки, вскормленные на прошлогоднем урожае картофеля, — новый сорт Зелмочков, не имеющих еще возможности гулять на собственных ножках и пока передвигающихся на попке.

В канавах реб-зелменовского двора журчат предвесенние ручейки, веселые солнечные пятна блуждают по стенам. Двор вышелушивается из грязного снега — весь двор, кроме продолговатого дома тети Гиты, который вечно в тени. Теперь на нем часто висит замок. В последнее время тетя Гита стала где-то пропадать.

Иногда дядя Ича заглядывает к ней в окна, но этот сумрачный дом пустует. В нем качаются маятники старинных часов дяди Зиши.

Все полны забот о тете, и Соня, кажется, тоже кое-что предприняла. Она просила сказать во дворе, что особенно беспокоиться нечего, потому что Павлюк видел как-то тетю Гиту среди набожных евреев. Но он с его деликатным характером не подошел к ней: он не хотел смущать тещу.

Несколькими днями позже тетя Гита стояла с ведерком мела и белила свой дом. Она выставила двойные рамы и затопила печи. Потом видели, как тетя схватила мочалку и пошла в баню.

Раз так, все поняли, что это неспроста.

И назавтра к вечеру это случилось.

Дом дяди Зиши светился во дворе всеми своими вымытыми стеклами. На стенах тикали начищенные часы, весело качались маятники и двигались стрелки.

Посреди комнаты стоял накрытый белой скатертью стол с бутылкой красного вина на нем, с салфетками, с тарелками, с яйцами, со стопками. В центре сидела высокая, почтенная тетя Гита в старом китле дяди Зиши, с очками на носу. Она покачивалась и с чувством читала по книге.

Зелменовы вышли из своих домов и, стоя на пороге, издали смотрели — немного со страхом, немного со стыдом — на дом, откуда шли все бедствия.

Не спятила ли тетя?

Маленькие реб-Зелмочки, заложив пальцы в носы, висели под окнами дяди Зиши и заглядывали в комнату с удивлением и ужасом. По поведению тети, по всем ее движениям они понимали, что она, должно быть, собирается умирать. Маленькие реб-Зелмочки слышали о том, что люди умирают, но они еще не знали, как это делают.

Тем временем послали за Тонькой, чтобы она как можно скорее пришла посмотреть, что творится с матерью. Люди растерялись. Хорошо еще, что дядя Ича в ту пору как раз вернулся с улицы. Он сразу подошел к окну, заглянул в дом и после того, как с холодным спокойствием понаблюдал за тем, что она там делает, повернулся к собравшимся во дворе:

— Олухи, разве вы не видите, что она справляет Сейдер?

Зелменовы рванулись к окнам. Действительно, тетя Гита сидела и читала Агоду. Она макала палец в вино и «смывала напасти».

Двор почернел от Зелменовых.

Они группками стояли у окон тети Гиты, как евреи в Египте, говорили о Пасхе, о вине, а потом о Питоме и Раамесе. Затем они перешли просто к сплетням и галдели, как дикари.

Но очевидно, тете Гите было мало ее собственной набожности, у нее была еще потребность наказать людей, сбившихся с пути истинного. Она вдруг встала, открыла окно во двор и, когда стихло, сказала:

— А ты, Ичка, думаешь, что тебе, не дай Бог, повредит, если будешь соблюдать Пасху, как все евреи?

Немало испытавший дядя Ича опустил голову. Теперь за него заступилась злая на язык бабенка дяди Фоли.

— Тетя, — закричала она, — его оставьте в покое, он рабочий!

Тогда тетя Гита повернулась в другую сторону и сказала своим мужским голосом:

— А ты, Малкеле, верно, тоже считаешь себя современной?

Это было очень тяжкое обвинение, и тетя Малкеле покраснела от стыда. Сбившийся с пути реб-зелменовский двор умолк под карающими взглядами набожной тети.

Она оценила момент и прочла Зелменовым серьезную проповедь языком набожной женщины.

— Насколько я вижу, — сказала она, — ваша испорченность проистекает от двух ваших привычек. Первая заключается в том, что вы потворствуете своей плоти и единственное ваше стремление — жрать и пить, то есть вы хотите вкушать только наслаждения. Вторая таится в том, что в вас нет смирения: вы не хотите понять, откуда вы пришли и кто вы такие есть. А пришли вы в мир от вонючей капли, и при жизни своей и после смерти вы прах и тлен. Посему имейте лучше стремления к поступкам хорошим, чтобы быть достойными милости и благодати, а не страшной кары, которая вам уготовлена… Да знаете ли вы, пропащие души, что за кара вас ждет? Вас будут побивать камнями, сжигать, душить и убивать мечом!

В святом гневе она захлопнула окно, потому что действительно стыдно было смотреть, как целый двор евреев вместе со своими женами сбросил с себя бремя веры и, вместо того чтобы сидеть дома и справлять сейдер, судачит у другого под окнами.

Во дворе было уже совсем темно, только слышно было, как по канавам бегут со стеклянным звоном предвесенние ручейки.

И тогда из темноты донеслось ворчание мостильщика:

— Горе нам, если уж баба должна спасать еврейскую религию! — А потом он добавил еще мрачнее: — И почему молчат раввины, будь они неладны? Попили нашей крови!

Похоже было на то, что этот мрачный еврей именно теперь замахнулся на целую речь. Но дядя Ича неожиданно воспрянул духом и стал вдруг всех разгонять:

— Чего вы здесь не видели, олухи? Чего?

И он стал стайками загонять народ в затхлые дома, как загоняют гусей.

Вскоре громыхнул железный засов ставни, как сигнал ко сну. Реб-зелменовский двор зевнул на всю улицу. Потом еще где-то сидел какой-то Зелменов, запоздалый обжора, который не хотел лечь без ужина и рвал волчьими зубами воблу, заедая ее хлебом.

Реб-зелменовский двор понемногу засыпал, покуда совсем не погрузился в глубокий сон.

Теперь можно было их, этих Зелменовых, унести вместе со двором.

* * *

В полночь заспанный Зелменов вышел за чем-то во двор. Он видел: у тети Гиты было еще светло, но окна уже занавешены.

Он долго стоял во дворе и явственно слышал, как несколько голосов, заливаясь, пели там Хад гадьё, выводя разные рулады. Это, конечно, было странно. Сразу пало подозрение на дядю Ичу и тетю Малкеле: не разогнали ли они народ умышленно, для того чтобы самим засесть у тети и читать Агоду?

Женка дяди Фоли, посланная делегаткой, долго занималась этим вопросом, расспрашивала всех и выясняла. Нашлись люди, которые хотели припутать сюда Цалку: мол, он тоже читал там Агоду. Ведь известно, что он однажды стоял во дворе и молился во славу новолуния.

Кто знает, до чего бы там додумались, не случись той ночью в реб-зелменовском дворе необыкновенное происшествие.

 

Необычайная ночь

Во дворе говорят, что это праздновался день рождения Тонькиной девочки. Женка дяди Фоли утверждает, что это вранье, поскольку девочка родилась зимой.

Во всяком случае, двор такого еще не видывал.

Вечером был привезен ящик. Из ящика доносились запахи специй, разных пряностей и свежих фруктов. Тетя Гита сразу поняла, в чем дело, заперла в шкаф посуду и легла спать.

Трудно сказать, спала ли она, потому что и со спящей тетей Гитой можно беседовать.

— Тетя, где кружка? — спрашивают ее.

— На скамейке, возле ведра с водой, — отвечает она во сне.

Поздно вечером во дворе появились люди с незнакомым обликом. Один, седой, подъехал даже в закрытой легковой машине, которая своими двумя фарами до полуночи тревожила окраинную улочку.

Реб-зелменовский двор обалдел. Весь молчаливый род, от мала до велика, высыпал на улицу и застыл от удивления. Обитатели двора липли к темным углам дома тети Гиты, как мухи к сладкому печенью.

В темноте кишело людьми, как на вокзале.

Дядя Ича ухватился за засов ставни и через щелку принялся заглядывать туда, в заколдованный дом. Он был настолько ослеплен блеском, что так и провисел до утра на засове ставни.

И вот что старый дядя Ича увидел в доме тети Гиты. Накрытый белый стол. На нем — сверкающее стекло. Белые тарелки выделялись на белой скатерти — белое на белом. Высокие, узкие стаканы были налиты светом, тарелки сияли белоснежной чистотой, грубой пищи на столе не наблюдалось.

А гости? Кто были гости?

Евреи — не евреи, белорусы — не белорусы, — во всяком случае, какие-то большие шишки. Старые лица с чупринами на лбу, сорванцы с седыми головами.

«Но почему они не надели белые манишки? Ведь это же красивее!»

А девицы?

Дяде нравятся эти красивые девицы — стриженые, с галстучками, с белыми зубками, с красными черешенками на лацканах. Они ему нравятся потому, что, когда он немного выпьет, он всегда целуется с женщинами. Он знает, что это такое.

«Славные девочки!»

Потом подали еду. У дяди Ичи острый глаз, и он видит, что блюда не зелменовские. Пиршество держится на легких лакомствах, жестяные баночки, салфеточки — жуй да плюй.

А какие еще кушанья?

На белом подносе — яблоки, крупная желтая антоновка. На большой тарелке — круглый торт. На белых блюдцах — банки с консервами. На блюде — поросенок; его трефная головка лежит отдельно, у него же в изголовье, ножки — под ним, а сзади — закрученный веревочкой хвостик. Высокие, узкие стаканы с салфетками в них.

Жуй да плюй!

Молодой человек, рябой, с широким лицом, говорит, нажимая на «р»:

— Фарштей гут по-еврейски. Я Мозырь геарбет.

— Много ты понимаешь!

Так говорит Тонька и показывает ему кончик языка.

«Это уж невежливо!»

Тонька пьет водку и берет закуску руками.

«Ну конечно, неотесанная… Вот же держат вилку эти воспитанные девушки так аккуратно, одними пальчиками…»

Тонька говорит со всеми, и все говорят с ней. Видно, есть что послушать. Она хорошо говорит по-русски. Она смеется. Эта Тонька, видно, здесь самая веселая.

«А с нами ведь она нема как рыба. Подлая Зишкина кровь!»

Реб-зелменовский двор вне себя: ведь не все могут, как дядя Ича, видеть, что делается внутри… Из старого дома несется музыка. Сегодня он весь звучит, как пианино.

Теплая ночь. В такую звездную ночь хочется потанцевать с красивыми девушками.

Фалк вертится возле крылечка тети Гиты. Парень что-то не в себе. Он ждет, что Тонька в конце концов выйдет и пригласит его на день рождения дочки. Разве не он растил эту девочку? Не он ли кипятил всю ночь воду на примусе, когда у девочки болел животик?

Нет Тоньки, она не выходит. Она, наверное, еще не знает, кто такой Фалк.

Фалк поспешно обыскал все карманы и пошел со двора.

Была теплая ночь. Ранняя пора весны, когда еще черна земля, черны деревья — накануне появления первой зелени. Двор со своими черными кровельками притаился в высокой, звездной ночи. Он был полон слухов и сплетен, в нем кипело, как в котле.

Ведь чем, в сущности, был реб-зелменовский двор? Он был чем-то вроде ткацкого станка, вырабатывающего слухи и сплетни. И теперь он приник настороженным ухом к порогу тети Гиты. Во всех его углах слышался неистовый шепот:

— Вы слышите? Она, слава тебе Господи, пьяна и уже танцует со всеми без разбору!

— Со стариком тоже?

— Со стариком тоже.

Фалк, вспотевший, вернулся во двор, принес бутылку зубровки и тарелку кислой капусты; он отправился к Цалке, и они себе устроили собственный праздник.

— Наплевать мне!

Так Фалк говорит Цалелу и пальцем проталкивает пробку.

Цалел нарезал селедку, насыпал на бумажку соль и пошел занять хлеба у тети Малкеле.

Потом они сели выпивать.

— Лехаим, — говорит Цалка.

— Твое здоровье, — говорит Фалк. — Наплевать мне на нее! — Фалк сплевывает горечь водки.

— Послушай, вот что я думаю, — говорит Цалка. — Она влюблена. Не иначе как она кого-то безумно любит и поэтому здесь никого не желает знать.

— Что ты! — Фалк сплевывает через щелку между двумя передними зубами. — Разве эта интеллигентка с ее характером может влюбиться?

— Откуда ты знаешь?

— Знаю.

— Ну, скажи: откуда?

— Знаешь что — отвяжись!..

Фалк, разозленный, наполняет стаканы. Он уже под хмельком. Цалка наскоро опрокидывает свой стаканчик, он даже не закусывает — он хочет, чтобы Фалк объяснил ему тайну любви.

— Погоди. Как же она прижила ребенка?

— Ну и что ж, интеллигент остается интеллигентом. Вот я знаю одного товарища — она мать шестерых детей.

— Так ты думаешь, что она родила ребенка без любви?

— Ай, отстань от меня!

В темноту сквозь стены дома тети Гиты пробивается смех. Там танцуют. Тонька справляет день рождения своей девочки, а тут слоняются алчущие Зелменовы, чуть ли не высунув язык:

— Эх, выпить бы!

Темно. Земля черна, кровельки черны — накануне появления первой зелени. Тетя Малкеле, разыскивая весь вечер дядю Ичу, наконец нашла его повисшим на ставне.

— Иди спать, сумасшедший!

Но дядя даже и не думает о сне.

— Еще минуточку, Малкеле…

— Смотри, опоздаешь на работу!

— Не беспокойся! Не опоздаю!..

Уже близко к полуночи. На холодном небе над реб-зелменовским двором висит вниз головой Большая Медведица. В затихших домах еще светится несколько окон.

Фалк заснул, сидя на стуле возле пустой бутылки. По комнате шагает взволнованный Цалка и думает о том, как развеялась мечта об одесской вилле на берегу моря. Только теперь ему, пожалуй, стало ясно, что в той вилле он с Тонькой уже никогда жить не будет.

Вот и наверху в каменном доме светится окно. Тетя Малкеле говорит, что это дядя Фоля сидит у себя и тоже пьет.

Большая Медведица висит вниз головой на холодном небе над реб-зелменовским двором. Темно. Земля черна, кровельки черны. Из темноты, сквозь стены дома тети Гиты, доносится смех. Танцуют.

Дядя Ича, бедняжка, не может оторваться от ставни. Вот так же тысячи лет тому назад висел над окном мудрец Гилель и не мог насытиться мудростью. А теперь с разинутым ртом висит дядя. У тети Гиты в доме сейчас красиво, как в театре.

Всего одна лампочка горит под потолком. Тонька танцует. Тонкая, в темном платье, с руками, сложенными на груди, с головой, чуть склоненной набок, она раскачивается тихо и мягко, двигаясь маленькими шажками из угла в угол.

Гости сидят вдоль стен, в тени.

Тонька останавливается посреди комнаты, с легкой улыбкой смотрит вокруг и вдруг устремляется в танце прямо на людей, часто-часто притопывая маленькими шажками. Ее черные туфельки ловко стучат друг о друга, как бы переговариваясь.

А вот ее ноги принялись выписывать что-то красивым почерком на полу.

Рябой парень с разметавшейся по горячему лбу чуприной нагнулся к ней и сильно хлопает в тяжелые ладоши:

— Вприсядку, Тоня, вприсядку!

Он необычайно серьезен. Он весь поглощен танцем, и ему во что бы то ни стало хочется, чтобы она выкинула что-нибудь особенное.

И вот она пускается вприсядку, выбрасывая поочередно трепещущие туфельки, которые, блестя, мелькают, как черные клавиши рояля. Она танцует, как бы сидя в воздухе, раскачиваясь лишь на кончиках каблучков. Так держится на воде хороший пловец.

Тонька плясала, а в реб-зелменовском дворе, уже лежа в кроватях, тревожно прислушивались к мягкому топоту в доме тети Гиты. Прислушивались, как к неожиданной сердечной боли, к новой, непривычной музыке, заменившей давнишнюю скрипочку дяди Юды, которая плакала на зелменовских свадьбах и заставляла черствых Зелменовых пускать слезу на торжествах.

— Что творится на свете, а?

Дядя Ича крадется вдоль стен к себе домой. Всюду уже потушены огни, только в каменном доме еще светится одно окно.

Наверху сидит дядя Фоля. Возле него — бутылка водки. Он сидит без движения, смотрит застывшим взглядом на стену перед собой. Потом он поднимает руку, вытирает усы и снова наполняет свой стакан.

Дядя Фоля, наверное, единственный человек на свете, который умеет проводить время сам с собой.

«И откуда только деньги берутся, чтобы пьянствовать?»

* * *

У тети Гиты в доме стало тише. Светает. Облезший реб-зелменовский двор торчит из предутренней мглы углами своих крыш, как какая-то старая, развалившаяся крепость.

Повсюду светлеет, только стекла окон и дыры чердаков черным-черны.

Тихо.

На заборе шевелится какая-то белая тряпочка — наверное, пеленка, которую Зелменова с вечера забыла снять.

Со двора ушли последние гости. У дяди Фоли тоже погасла лампочка.

Светает.

Тонька немного навеселе. Она стоит посреди комнаты и жует яблоко. Край скатерти залит вином. Под столом валяется пустая бутылка. Тонька глубоко вонзает зубы в прохладную мякоть яблока и улыбается.

Разве она не наплясалась за ночь?

Черные пряди волос свисают на ее лицо.

Теперь отчетливо слышно, как тикают многочисленные часы дяди Зиши. В смежной комнате темно. Из темноты вылезают печь, полка на стене.

— Мама, где стоит варенье?

— Нет никакого варенья, — отвечает тетя Гита во сне.

Тонька улыбается. Она идет к двери, ведущей на улицу, и растворяет ее. Предутренний серо-розовый воздух вливается в дом, как музыка.

У крыльца, опершись головой о перила, стоит Цалел дяди Юды. У него теперь заостренное лицо, как у птицы.

Серый рассвет.

Слева в небе розовая полоска, как полоска накаляющегося железа.

— Ну? — кивает ему Тонька, покачиваясь.

— Ничего, — отвечает он.

Она перегибается через перила и, блуждая взглядом по двору, спрашивает:

— Ты, интеллигентская форма существования белка, что ты себе думаешь?

— Ничего.

— Это правда, что ты недоволен жизнью?

— Правда.

— Да, плохи твои дела!

Ему тогда показалось, что она это сказала с сочувствием.

— Иди сюда!

И Тонька обняла его, заглянула ему в глаза, а потом поцеловала в узкие, холодные губы, а он, несчастный, уже отказался не только от одесской виллы, не только от Тоньки, но и от самого себя, собираясь отдать Богу свою хилую душу…

Тонька вошла в дом и закрыла изнутри засов, а он, не двигаясь с места, долго смотрел на дверь дяди Зиши, как на проклятую преграду, которую никак не преодолеешь.

* * *

Ровно в девять часов утра Тонька отправилась на работу.

Реб-зелменовский двор лежал утомленный, смертельно утомленный от слухов и сплетен. Двери всюду были еще заперты. Только наверху в каменном доме женка дяди Фоли уже стояла у окна и с глубоким презрением смотрела вслед развратной девке.

Женка дяди Фоли там, наверху, у окна, глядя на Тоньку, качала головой, а потом сказала о ней так:

— Думаешь, ты красива? Краше в гроб кладут…

 

И снова волнуется реб-зелменовский двор

Весна накануне коллективизации.

Реб-зелменовский двор встретил ее мрачным видом, настороженными бородами, а главное — окружил молчанием Тоньку и Беру, которые, впрочем, в то время проводили долгие недели в деревнях.

А здесь, в реб-зелменовском дворе, думали, что революциям, можно считать, положен конец.

В синагогах сидели при стеариновой свечке. Бездельники-нахлебнички в обтрепанных сюртуках, с чистыми бородами, в которых каждый волос лежал отдельно, передавали сведения о больших событиях в стране. Поздно вечером кантор, молодой человек, неизвестно откуда взявшийся, отслужил за трешницу мрачный Маарив, слезой в голосе выделив изречение: «Да будем мы избавлены от врага своего».

А что творилось в синагогах! Благообразные евреи прибывали со всех концов. Реб Янкев Боез, мелкий мануфактурщик, который из колхоза сделал чуть ли не свою собственность, опять сидел в синагоге у печки, хотя уже был разгар весны. Он был похож на погорельца, которого только что самого выгребли из огня. С Янкевом Боезом дело было худо. Нагрянула коллективизация, на цветущих полях перемешались город и деревня, и в этот вот весенний штурм он, Янкев Боез, вылетел вдруг из колхоза в одной рубашке. Он сам удивляется. Он сидит возле печки и не понимает, как это произошло, как это он, зажиточный Янкев Боез, уже второй раз остается на бобах…

Весна. Она пришла с сочными весенними ночами. Она пришла с теплой испариной на полях, с небольшими городскими бригадами, тянущимися в предутреннем тумане по всем шляхам и дорогам, ведущим к всколыхнувшимся деревням. Она пришла с веселым дождем искр в деревенских кузницах.

Весна пришла также в город — пришла с запахом трав, с несколькими десятками черных птиц на высоких тополях возле электростанции, с юными ботаничками, срезающими в городском саду сухие ветки деревьев.

Весна. Она пришла с новым поколением веселых молодых девушек, созревших за зиму в домах. Она пришла со скворечнями на длинных жердях, с прозрачными водами рек, с одеялами на кольях и с первым белым цветом на яблонях.

Она пришла, наконец, в реб-зелменовский двор, чтобы выставить двойные рамы и выпустить из домов спертый дух.

Весна пришла со звонким топотом копыт по мостовой, с просохшим небом, с босыми детскими ножками, с черным, смоляным дымом в больших котлах на улицах и с приземистыми мостильщиками, которые уже сидели на развороченных мостовых в чистом, весеннем песке.

А между тем в доме у дяди Ичи было прохладно и сумеречно.

Мрачный мостильщик сидел на своем обитом железом сундуке, скрестив руки, и крепко думал. Он думал об отнятой мельнице, о погибшем для него хлеве со скотом, о том, что вот уже лето, а он, как на грех, не мостильщик.

Всю зиму этот человек сходил за мостильщика, и двор, думая о нем, дожидался хорошей летней погоды, но зима прошла, и Зелменовы уже с некоторых пор ходят мрачные и кусают себе локти:

— Скажите, добрые люди, почему он не мостит?

— Почему этот тип не идет искать себе работы?

Мутный взгляд загостившегося родственника, блуждая по комнате, упал на забытую швейную машину дяди Ичи. Она, со своими неуклюжими ребрами напоминая скелет животного, стояла в углу — памятник кустарному портняжному ремеслу.

И вот его мысль ухватилась за швейную машину. Эта мысль долго точила его, чуть ли не целый день, покуда дядя Ича не пришел с работы.

Сначала мостильщик посмотрел на дядю немым взглядом, дожидаясь, покуда старик стряхнет с себя фабрику и станет опять домашним. Когда же дядя Ича стал плескаться под краном, что означало, что завтра у него выходной день, мостильщик будто бы невзначай спросил своим сумрачным голосом:

— Портняжничество — профессиональное дело?

— А вы как думали, не профессиональное?

— А право голоса это дает?

— Конечно, дает.

Мрачному родственнику больше ничего и не надо было. Он продолжал сидеть на сундучке, тяжелый, приземистый, застывший, похожий на замшелый камень.

* * *

В доме все утопало во мраке и с жадностью впитывало в себя каждый шорох сна. В реб-зелменовский двор луна никогда не заглядывает вглубь.

Дядя Ича деликатно высвистывал свои сны. Кажется, где-то уже было сказано, что этот дядя не кричит во сне, а улыбается.

Вдруг тетя Малкеле заерзала в постели и проснулась в страшном испуге.

— Ича, ты слышишь?

— Что такое?

— Ты не слышишь?

В темноте старая машина сама шила, не столько шила, сколько хрипло трещала и ломала иголки.

Дядя Ича, еще спящий, чуть просветленным уголком мозга с ужасом подумал было, что это мстит ему его прошлое: низкий домишко, керосиновая лампа, кочерга — весь старый еврейский скарб.

— Вот тебе на…

Бедная тетя с трудом зажгла спичку. И они увидели: в распахнутой суровой рубахе, съежившись волосатым комком, сидел у машины их гость и перекусывал зубами нитки.

— Ничего, ничего, — успокоил он их, — это я шью себе кое-что…

Дядя Ича соскочил с кровати. Он хотел знать со всей определенностью одно из двух:

— Вы что, сдурели или спятили?

Мостильщик молчал, потом поднял растрепанную голову и произнес с невозмутимым спокойствием, обращаясь главным образом к тете Малкеле:

— О родстве я уже не говорю. Родственник — это ничто. Но я хочу знать: евреи вы или нет? — И он поднялся с обидой. — Если вы еще евреи, так я говорю вам, что мне необходимо стать портным!

Ночь была тяжелая. Все снились кочерги, восьмилинейные лампы, огромные чугуны реб-зелменовского двора.

И выходной день не сулил добра.

Зелменовы готовы были друг друга сжить со свету. В такой мерзкий день до того нехорошо на душе, что не будь человека, с которым можно поссориться, — натворил бы Бог знает что.

Ровно в два часа дня ко двору подъехал автомобиль.

Из машины вышли трое. Два обыкновенных человека, руки в карманах, и один старый, с большой раздвоенной бородой, в расстегнутом на животе пальто и с помятой инженерской фуражкой на голове.

Вела их по двору Тонька.

Эти люди ощупали прогнившие бревна стен, потом вошли в каменный дом. У дяди Фоли они уселись и стали писать.

Тонька спустилась вниз, к обалдевшим Зелменовым:

— Кажется, что реб-зелменовский двор снесут.

— С какой стати?

У всех отнялись языки.

— Надо, — сказала она. — Он еще может рухнуть!

Тогда у всех потемнело в глазах. Разъяренный дядя Ича вылетел из дома с палкой в руке. В расстегнутой рубахе, без шапки, он размахивал своей длинной березовой палкой над обросшими зелменовскими головами:

— Разбойники, что вы молчите? Наш двор, кровь и пот отца!..

Бабы схватились за метлы и стали подметать двор. Вдруг дядя отшвырнул свою дубину, ухватился за стену и залился слезами. Обнимая дом дяди Юды, он всхлипывал, как младенец:

— О Юда, брат мой, где ты? Жив ли ты еще?

Его плечи вздрагивали. Лишь теперь тетя Малкеле увидела, что у него, у дяди, почти целиком облысел затылок.

Более спокойные Зелменовы тем временем спасали, что было можно. Тетя Гита захлопнула ставни, вышла во двор и принялась таскать в дом доски и камни. Утробным голосом крикнула она оцепеневшим женщинам:

— Что вы стоите, как истуканы? Делайте что-нибудь!..

— Вы разве не видите, тетя, что я подметаю? — оправдывалась Хаеле.

Мужчины были заняты дядей Ичей, стояли вокруг него и следили, как бы он не сделал чего-нибудь такого, о чем он потом пожалеет. Дядя Ича все еще стоял у стены, бил себя в грудь и кричал:

— Ой, я поеду к Калинину!

Тогда Фалк спустился сверху, из дома, где сидела комиссия, подошел прямо к отцу и строго сказал:

— Отец, не кипятись, капитализм у нас отменен!

— Уйди, не то я разорву тебя, как селедку!

Хорошо еще, что Фалк не страшится необузданного характера своего отца.

— Не кипятись, — сказал он, — здесь построят фабрику!

А Тонька сказала:

— Хорош рабочий!

Тогда дядя набросился на нее:

— Тебе не нравится? Может быть, ты снимешь меня с работы? Иди ешь свинину! Думаешь, мы не видали поросенка на столе? Иди пей водку! Вы слышите, что я говорю? Виновата она! Это она хочет нас погубить!

— Что поделаешь, когда этот мамзер все же покорит нас! — крикнула Фолина бабенка Тоньке прямо в лицо.

— Зишкина кровь!

— Вон со двора!

— Чтобы твоего духу здесь не было!

Бабы окружили ее своими развевающимися платками, как стая старых птиц. Они окружили ее, как стая птиц с переломанными крыльями. Счастье, что Цалел дяди Юды ворвался в их круг и заслонил собою Тоньку. Он то и дело приподнимал очки на побледневшем носу.

— Что случилось, наивные люди? Вам же дадут хорошие квартиры! Что случилось?

— Квартиры — сортиры! Не надо нам ваших квартир! Дайте нам дожить наши годы в старом дворе…

* * *

Автомобиль загудел, выпустил маленькое облачко в сторону реб-зелменовского двора и исчез за углом.

Как почувствовал себя тогда двор? Реб-зелменовский двор почувствовал себя покинутым, одиноким, будто камень у дороги. Все молча разошлись по домам и сели обдумывать это дело.

Заходящее солнце желтыми пятнами занавешивало то рассохшуюся дверь на одной петле, то окно.

Не пришел ли вообще конец роду реб Зелмеле?

Фалк вышел на порог, понюхал, чем пахнет, и ему что-то не понравилось. Он вложил два пальца в рот и свистнул. Потом он сделал несколько шагов по онемевшему двору и крикнул:

— Зелменовская контрреволюция, разойдись!

Зелменовы, бледные и ошалелые, подались к окнам. В маленьких рамах окон они выглядели, как бородатые портреты ушедших в небытие предков. В домах посыпался град проклятий, но не по адресу этого ничтожества, а как раз на Тоньку, которая подтачивает устои двора.

Только чернявая женка дяди Фоли открыла там, наверху, в каменном доме, окно и крикнула вниз:

— Граф Кондрат, ступай к рыжей портнихе!

Зелменовы решили упорным молчанием встретить готовящееся зло. Молчание здесь вырабатывают в одиночку, как паук паутину.

Молчали жесткие, нечесаные бороды, опущенные носы. Молчали костлявые руки, засунутые в рукава. Молчали крыши.

Каждое лицо молчало всеми своими морщинками и бугорками. Оно запиралось, как крепко сбитый ларец: сжимался рот, опускался холодный нос к губам; молчала вся упрямая голова — шишковатыми скулами, впадинами щек, застывшими глазами, выглядывающими из-под бровей, словно замерзшая вода.

Молчали каждый подпечек, большие чугуны, глубоко сидящие камни фундамента.

В тот вечер электричество не зажигали — считали, что с него, в сущности, началось все зло.

* * *

«„Октябрь“. Принято по телеграфу.

Быховская сапожная артель выполнила план первого квартала на все сто.

 

Граф Кондрат, или Фалк дяди Ичи

Образ Кондратьевой, этой «графини» с ее запахами йода и гвоздики, с ее розовыми пальцами и морщинками вокруг глаз, понемногу испарился, рассеялся, как пятнышко лунного света на заборе.

Если Кондратьева иногда еще и является двору, так разве только зимою во сне какому-нибудь старому, мрачному Зелменову, которому собственная жена, не приведи Господь, надоела хуже горькой редьки.

Фалк уже, пожалуй, не помнит, как выглядела Кондратьева. Вот окошечко на четвертом этаже порой выплывает еще перед его взором, как тревожный семафор ночью где-нибудь на полустанке.

А было это так. Она была царицей Савской, сотканной из парфюмерии и любви. В завороженном городе Владивостоке она хотела его завлечь и усыпить. Но разбудила его, как известно, Тонька своими горячими пощечинами за холодным чаем.

О рыжей портнихе трудно сказать что-нибудь определенное. Еще вопрос: не выдумала ли эту историю с портнихой женка дяди Фоли? Во всяком случае, надо полагать, что не она, эта рыжая портниха, вылечила его от любовного угара.

У Фалка есть одна молоденькая девушка — Ханочка. С нею он крутит любовь. Женка дяди Фоли, наверное, умышленно не хочет упоминать об этой девушке, потому что не станешь же ты, в конце концов, сплетничать о том, что парень гуляет с девушкой! Всем известно, что так водится спокон веку.

Ханочке семнадцать лет. У нее полное, круглое личико, пышная грудь и толстые ножки.

Так вот, у нее любовь с Фалком.

Они катаются на лодке по Свислочи и едят из бумажки пирожные. Они плывут вниз по течению. Там, за заводом «Коммунар», они целуются и клянутся друг другу в верности.

Ханочка ерошит короткими пальчиками его чуприну и спрашивает:

— Фалк, ты будешь моим навсегда?

— Да.

— Клянись!

Тогда Фалк крепко обнимает ее и говорит:

— Клянись ты…

— Я клянусь, — говорит Ханочка, — моей матерью, что буду тебе верна всю свою жизнь.

— Вот и прекрасно! — отвечает ей Фалк.

Лодка спускается ниже, к Ляховке.

Со дна Свислочи тянет дохлыми кошками. Вода подернута пленкой, она переливается всеми цветами радуги. На другом берегу, на песчаных холмах, стоят домики, окруженные палисадниками. В палисадниках цветет красный мак. Напротив по мосту проносится поезд. Слева торчат высокие заводские трубы, из которых валит черный дым.

Фалк засучивает брюки, шагает по густой воде и толкает сзади лодку.

— Держись, Ханочка, держись!

Ночью лодка стоит уже далеко, в низовьях реки, под вербой. Луна с сырых ветвей стекает в лодку. На прибрежном лугу пасется конь; он топает в темноте стреноженными ногами, храпит, а Фалк и Ханочка целуются.

— Клянись, — говорит она ему.

— Клянись ты.

— Клянусь, — говорит Ханочка, — что буду тебе верна всю свою жизнь.

— Вот и прекрасно, — говорит Фалк.

После полуночи Фалк является домой. Он хватает кусок хлеба и бежит на ночную смену.

Фалк работает у двух машин на электростанции. Он сидит на стуле и среди десятков шумов слушает голос двух своих машин. Если где-нибудь начинает хрипеть, он подливает масло из масленки. Он смотрит на черные стрелки. Если где-нибудь начинает звенеть, он выключает пар из труб. Фалк на время затыкает уши, чтобы потом лучше слышать. Машина работает четко, без хрипа, без звона.

Он подходит к столику в углу, где машинист пишет что-то, наклоняется над его седой головой и кричит ему в ухо:

— Макар Павлович, я влюблен!

— Что, красивая девушка?

— Ничего!

Вот что кричит Фалк в клокочущем цехе глухим волнам железных шумов и бежит назад, к своим машинам.

* * *

Утром реб-зелменовский двор был придавлен тяжелым молчанием, наплывшим на него черной тучей.

Фалк, только что пришедший с работы, невыспавшийся, ходил по двору и искал человека, который объяснил бы ему причину этой немоты. Все только печально качали головой.

Он остановил Вериного сынишку в юфтовых сапогах выше пупа:

— В чем дело?

— Ничего. Дедушка Юда умер.

На рассвете один еврей принес в реб-зелменовский двор узелок, вошел и положил его Цалке на стол. При этом он ничего не сказал. В узелке были очки в медной оправе, старый талес и пара сапог.

Вот что, значит, осталось от дяди Юды!

Люди молча заходили к Цалелу в комнату, становились вокруг стола и смотрели грустными глазами на принадлежавшие человеку до последней минуты вещи. Цалел сидел бледный, стекла очков у него помутнели, сидел и барабанил пальцами по столу.

Все были удручены.

— Цалел, может быть, ты хочешь чего-нибудь поесть?

— Что ты так убиваешься, Цалел?

— Цалел, может быть, ты отсидишь шиве?

Последнее спросила с большой осторожностью тетя Неха. Зелменовы сидели молча, тише воды, со слезами на глазах.

И тут вдруг ворвалась в дом расстроенная Хаеле дяди Юды. Никому не сказав ни слова, она схватила со стола развязанный узелок и, бросая сердитые взгляды на Цалку, пошла к двери. У порога она повернулась ко всем и крикнула:

— Вот еще!

Было похоже на то, будто из дома вынесли покойника. И в самом деле — бедная Хаеле, несомненно, имеет больше прав на наследство отца, нежели Цалка. В конце концов, Цалка — холостяк.

Тетя Неха, которая следит за тем, чтобы не дошло, не дай Бог, до срама перед людьми, тут же наклонилась к Цалке:

— Что ты так волнуешься? Известно, что отец любил Хаю больше всех своих детей.

— Нет, как раз неизвестно! — поднялась вдруг женка дяди Фоли, даже побледневшая от этого свершившегося на глазах у всех преступления.

Цалел сидел подавленный. Он опустил голову, а женка Фоли уже стояла посреди комнаты и с пеной у рта указывала на него:

— Вот кто наследник!

Мужчины, конечно, сразу заткнули бабам рты.

Тетя Неха тоже замолчала, боясь этой злючки. Тетя Неха не ожидала, что на Цалкиной стороне выступит такая мощная сила.

Но чтобы ни в коем случае не допустить ссоры в семье, все тут же разошлись и решили не упоминать о смерти дяди Юды: он не умирал.

Но разве можно заглушить скорбь и разве можно запретить дочери горевать?

Наверху в каменном доме Хаеле дяди Юды принялась отдавать должное своему умершему отцу.

В домах тогда побросали все дела, дабы не осквернить этот час.

Сначала Хаеле упала в обморок. Реб-зелменовский двор оцепенел от ужаса. Люди бежали с кружками воды, носили банки варенья, покуда сверху не дали знать, что Хаеле уже немного пришла в себя.

Потом она плакала. Это был плач покинутой сироты, который может растрогать даже камень.

Внизу, в домах, сидели со слезами на глазах, и почти все зарыдали, когда Хаеле наконец спросила с отчаянием:

— Отец, на кого ты меня покинул?

Потом она стонала.

Женщины молча, внимательно прислушивались к последовательному ходу оплакивания отца. Все шло благополучно. И когда сверху стоны посыпались, как осколки кирпича, они с большим знанием дела принялись одобрительно кивать головами, восхищаясь:

— Благородно с ее стороны, очень благородно!

Потом Хаеле онемела от боли. Но вот ей сделалось немножко легче, она потихоньку встала с кровати и, качая головой, дала мальчику надеть дедовы сапоги. И когда Берин парень ковылял потом по двору в юфтовых сапогах дяди Юды, доходивших ему почти до живота, Хаеле смотрела сверху из окна, смотрела на эти сапоги и тихо рыдала.

Этого плача никто уже не слышал. Она плакала о том, что пара сапог переживет человека и что отец, в сущности говоря, умер одиноким.

А потом Зелменовы услышали, как она сказала своим обычным голосом:

— Гершка, посмотри у тети — нет ли там нашей кошки?

Вот тогда Тонька слезла с кушетки. Эта девица и вправду не любила реб-зелменовский двор и его повадки. Она открыла форточку на залитую солнцем улицу.

«И ради чего, — думала она, — я мчалась сюда за тысячи километров? Какая глупость!»

Она позвала Фалка:

— Иди посмотри, кто у вас дома.

— Никого нет.

— А этот, с Украины?

— Тоже нет.

— Кто он такой, — спросила она, — мостильщик или портной?

И они пошли посмотреть, что там делает этот гость с Украины.

Двор томился в скорбном молчании. Был мягкий весенний день, пахло ромашкой. Из сада, принадлежавшего раньше Янкеву Боезу, доносился запах яблоневого цвета.

Маленькие реб-Зелмочки в одних рубашонках валялись в канавах и грызли куски штукатурки с облупившегося каменного дома.

Два теневых треугольника ложились от домов на солнечную ширь двора.

— Слушай, Тонька, это правда, что ты читала Гегеля?

Она не отвечала.

У дяди Ичи в доме еще по-зимнему серо. Здесь застыло что-то оставшееся от прежней жизни.

В комнате протянуты веревочки, но на них ничего не висит. Со стены над комодом глядит с мизраха пара темно-красных оленей, вышитых шерстью, — память о красивой молодости тети Малкеле.

И мостильщик здесь тоже оставил запах — запах деревенской клуни.

— Открой сундук, — говорит Тонька. — Оставь в покое!

— Почему это оставить в покое?

Тонька как-то странно посмотрела на него. Они заперли дверь.

Потом Фалк битых два часа трудился над сундуком. Не иначе как он был из камня. Фалк утирал пот, поплевывал на ладони и с тупым топором дяди Ичи в руках метался вокруг ящика, обитого со всех сторон железом.

Не иначе этот сундук был из стали! Тогда Фалк разозлился и стал садить топором куда попало и колоть сундук, как обыкновенные дрова для печи.

— Не ломай, ты!

Фалк, разгорячившись, крикнул:

— Отойди!

Он высадил одну из стенок сундука.

Из него выперли внутренности. Какой-то блестящий твердый предмет. Фалк вытащил его. Это была сахарница из чистого серебра. Парень оглядел ее со всех сторон и, не зная в точности, что это такое, повернул голову к Тоньке:

— Наверное, спекулянт, а?

Фалк лежал на полу и, засунув руку в сундук, выволакивал оттуда какое-то странное, старомодное добро. От этого ящика несло чем-то тухлым, как из деревенской клуни.

Тонька наклонилась.

Фалк высвободил из тряпья медный пузатый кувшин с узким горлышком — точно какая-то церковная утварь.

На полу уже было навалено, как в антикварной лавке: сахарница, шелковый талес, две открытые, устланные бархатом шкатулочки, в одной — браслет, в другой — золотое кольцо. Тут же были часы в полотняном мешочке, халеф в футляре, серебряные ложки, подкова, пасхальный бокал, молитвенник для женщин в коричневом кожаном переплете с медной застежкой.

— Кулак! Поймали кулака! — бормотал Фалк.

Но вот он выгреб из сундука тяжелый, заплесневевший ботинок, перевязанный бечевкой. Старый ботинок был будто налит свинцом, он не удержался в руках у Фалка, упал, и во все стороны разлетелись со зловещим звоном желтые царские империалы.

В один миг Фалк был уже на ногах. Он был бледен. Ему показалось, что вот это и есть корень зла.

— Золото? Как низко может пасть человек!

Оба Зелменова, когда учились, сдавали раздел «Деньги» (Фалк сдал на «неуд»), изучали денежные теории начиная от Адама Смита и до новой денежной системы Советского Союза, но, кажется, только сейчас, в этом ботинке, они эти «деньги» увидели своими глазами.

Оба испытывали неясный страх перед золотом, отвращение к далекому, мерзкому существу, которое ползет, шевелится и в котором все еще бьется пульс капитализма.

— Собери! — сказала Тонька.

— Собирай, если хочешь!

Она подняла увесистую золотую монету и, испытывая при этом чувство человека, который впервые залез в воду, осмотрела распростертого двуглавого орла, желтое царево лицо. Фалк подошел к ней.

Она бросила монету.

Во дворе показался мостильщик.

Потом рассказывали, что тетя Неха, которая все видит в реб-зелменовском дворе, как в прозрачной воде, побежала за этим евреем; говорят, это она ему сообщила, что его грабят.

Мостильщик, услышав это, побежал — он как-то не по-человечьи прыгал на своих коротких ногах.

Сначала он принялся дергать дверь, но, так как она не поддавалась, он ринулся к окнам, ткнулся в стекло и отпрянул назад:

— Караул, меня режут!

Этот крик отчаяния был каким-то придушенным.

Кричать он боялся и молчать не мог; подпрыгивая, он еле слышно выл и скулил. Вот он в сенях приник глазом к замочной скважине, а вот он своим окаменевшим лицом в окне, как затравленный зверь, хотя весь солнечный простор двора открыт перед ним.

— Люди! Меня раздевают догола!

И тут ему Тонька отперла дверь.

Он ворвался, расставив локти, как будто проем двери ему вдруг сделался тесен, и тут же схватил топор. Нос его и кусок щеки были запятнаны заблудившимся солнечным светом, глаза блуждали по разбросанному добру.

— Положи! — кричал он кому-то, уверенный в том, что чужие карманы набиты его золотом.

Фалк стоял, опершись о стол. Колени у него дрожали. Он смотрел на Тоньку: что она, собственно говоря, собирается делать с этим кулаком?

— Положи, злодей!

— А что, если нет? — Храбрый Фалк выпрямился, готовый принять бой.

Тогда тот опустил тупой топор на стол.

Комната дяди Ичи с ее двумя маленькими окошечками, с вышитыми оленями тети Малкеле покачнулась и полетела вниз головой.

Фалк с криком кинулся к двери, неся перед собой окровавленную руку. Он побежал со двора на улицу.

— Кулак! — кричал он. — Раскулаченный кулак!

Доска стола была слегка забрызгана кровью.

Опустившись на сундук, мрачный мостильщик стал шарить вокруг себя, собирая монеты и сгребая старомодное барахло. При этом он безголосо всхлипывал:

— Моя кровь, мой труд!

* * *

Был вечер. Обладатель сундука сидел один в темной комнате. Солнце садилось бледное, бесцветное, оно бросало тусклый, жалкий свет в черные окошечки.

В реб-зелменовском дворе никого из мужчин не было, если не считать старого дядю Ичу.

Дядя Ича, видать, уже чуточку выжил из ума. Еще подходя ко двору, он услышал об этом деле, перепугался и едва успел забежать к тете Гите в дом. Он закрылся изнутри на засов, упал на стул и весь вечер дрожал как лист.

А тетя Малкеле? Ясно, что она за этот день поседела.

Лишь черную бабенку дяди Фоли сам черт не брал. Она сошла сверху с мисочкой варева в руке и принялась есть во дворе, на пороге своего дома — у себя, видите ли, ей скучно есть… Она даже подошла потом к домику дяди Ичи и заглянула в окно.

Мрачный субъект сидел на своем черном сундуке.

 

Бера борется за нового человека

Дело в том, что не разговаривать можно по разным причинам. Фоля, например, как он сам однажды признался, умеет говорить, но ему нечего сказать. А у Беры есть что сказать, но он не умеет говорить. Иной уверен, что он очень разговорчив, а на самом деле он своей жене и двух слов не скажет.

Это особая порода молчунов, от таких жены удирают.

Выбьет ли Поршнев из Беры эту самую молчаливость — вот в чем теперь вопрос.

Поршнев отпустил его на фабрику в надежде, что на производстве, плечом к плечу со старыми друзьями-кожевниками, Бера несомненно должен будет расти вместе с ними, вместе с заводом.

Бера и сам это понимал, хотя бы на примере с Фолей, на которого механизация завода повлияла настолько, что тот в один прекрасный день стал чистить порошком зубы.

А ведь Фоля, надо сказать, имел довольно значительные заслуги в борьбе против механизации.

На заводе Фолю приходится одергивать еще по сей день. И хотя случается, что нововведение ему по душе даже больше, чем кому-нибудь другому, этот упрямец благодаря своей дурной голове вдруг кидается к чану и творит такое, за что ему дают по рукам.

Дядя Фоля — тот еще фрукт!

Конечно, нехорошо, что Бере приходится работать с ним в одном цехе. Но дело в том, что оба они кожевники старой школы, бывшие мездрильщики, и их вынуждены держать в мокром отделении.

Впрочем, Фоля не хочет уходить из зольного цеха. Он стоит, полуголый, над колодой, с косой в руках, скоблит скользкие шкуры, и с него и со шкур струится зеленоватая такая жижица с запахом здорово прокисшей дохлой лошади.

Если нет этого запаха, он работать не может, он начинает дремать.

Долгие годы дядя Фоля только и делал, что переносил на себе мокрые шкуры на второй этаж. Но дирекция начала механизацию завода почему-то именно с него и решила поставить вместо Фоли подъемный кран.

Тогда дядя пришел в бешенство, напился водки и пошел в трест.

— Не надо подъемной машины.

— Почему?

— Потому, что я сам подъемная машина! — Он показал кулаком на себя.

В тресте посмотрели на эту подъемную машину и не нашли нужным отменять решение дирекции.

Человек с русыми густыми усами похлопал его по спине и объяснил, что вся революция произошла лишь для того, чтобы Фоля больше не был подъемной машиной.

Дядя Фоля считал это преувеличением. Теперь он смотрел на себя как на конченого человека. Он заявил фабкому:

— Пускай знают, что из зольного цеха я все равно не уйду.

Тогда его поставили скребальщиком.

Но поскольку он стал зарабатывать больше, чем когда был носильщиком, он успокоился, хотя тоже ненадолго — до истории со сморгонскими кожевниками на заводе.

Сморгонские кожевники известны всему свету как большие философы. На этот раз они пытались, вопреки здравому смыслу, отрицать наличие шкуры у свиньи.

Эта история произошла тогда, когда завод перешел на выработку свиных шкур.

Что же, собственно говоря, случилось?

Старые кожевники Сморгони заявили дирекции претензию, что их якобы хотят деквалифицировать: мол, они, первоклассные рабочие, специалисты по части лошадей и овец, не желают на старости лет стать щетинщиками.

На собрании, которое вечером было созвано специально для того, чтобы обсудить этот вопрос, сморгонские кожевники очень волновались, сдвигали шапки со лба на затылок и всё доказывали, что у свиньи нет шкуры.

— Свинья, — объяснял самый главный сморгонец, — это внизу мясо, посредине сало, а сверху щетина.

— А где же шкура? — удивлялся инженер.

— Так это же мы и спрашиваем, товарищ инженер: где тут шкура?

— Подождите, ребята, вам еще дадут дубить ворон!

— И белых петухов!

Это сказал Хема, старый набожный кожевник с очками на кончике носа.

Дядя Фоля сразу же примкнул к философам из Сморгони. Там, в углу, сидя со своим вечным дружком Трофимом из Новинок, он смеялся над треугольником завода и над молодыми выскочками из комсомола, которым дай ворон — они их тоже будут дубить. И неожиданно заявил, крякнув от удовольствия:

— Свинина, видишь ли, совсем неплохо под чарку водки! — и со смаком вытер рукавом ус.

На другой день, после выходного, к зольному цеху подвезли вагонетки, груженные несуществующими свиными шкурами.

Сморгонцы налегли на косы как ни в чем не бывало. Но один из молодых «выскочек» принялся рукавом протирать себе глаза: мол, не сон ли это? Он громко спросил:

— Сморгонцы, кажется, привезли свиные шкуры?!

Все наклонились еще ниже над колодами. Лишь непоколебимый дядя Фоля, которого не собьешь такими выходками, стоя у своей колоды, ответил сразу за всех:

— Это дерьмо, а не шкуры!

Партия шкур поступила в обработку и четырнадцать дней странствовала по цехам. При полном молчании она из зольного цеха ушла в сухие отделения.

Потом как-то в послеобеденный час в зольный цех зашли партком и все три инженера и подали сморгонцам красивую черную кожу с благородной выделкой под крокодиловую.

Сморгонцы молча щупали мягкую кожу и пожимали плечами. Только один Фоля торчал, как пень, у своего рабочего места и не подходил — ему, мол, некогда.

* * *

Вот в те-то дни и вернулся Бера на завод. Он пришел с определенной мыслью — наверстать что-то такое, что он здесь когда-то упустил.

Завод его встретил крепкими, острыми запахами — воспоминаниями его молодости, — зеленоватым, прохладным светом зольного цеха и множеством мутных ручейков на стенах, в чанах и в канавках каменного пола.

Он встал на работу в зольном цехе в качестве щетинщика.

Дядя Фоля издали бросал на него украдкой взгляды, полные подозрения и хитрых домыслов. Дядя — неизвестно по какой причине — смотрел на Беру как на какого-то шминтеллигента, который пришел сюда, чтобы примазаться к заводу.

— Знаем! — сказал он Трофиму из Новинок.

В тот день он с Берой не обмолвился ни единым словом. Впрочем, после той знаменитой французской борьбы в клубе пищевиков дядя Фоля вообще избегал Зелменовых — все боялся, как бы его не стали попрекать за необузданность.

* * *

Ясно, что Бера пришел на завод с благородной целью. В партбюро он заявил, что готов взять большую общественную нагрузку. Он записался в техкружок.

Через несколько дней, на общем собрании, он сидел насупившись и не знал, как ему быть: брать слово или нет?

На сей раз Бера был уверен, что ему есть что сказать, так как вопрос, по-видимому, относился скорее к милиции, нежели к заводу.

На повестке дня стоял вопрос насчет одной бутылочки.

Завод вырабатывал клей из отходов. И вот всякий раз являлось на завод некое торговое лицо Шимше со своей таинственной бутылочкой. Он что-то выливал из нее в кипящий котел, после чего из отходов получался клей.

Вот этой бутылочкой Шимше кормился много лет и не выдавал тайну своей жизни даже собственной жене.

Как же быть с бутылочкой в дальнейшем?

Инженеры выступают с речами. Инженеры доказывают, что можно получать клей без бутылочки Шимше. Но рабочие, которые стоят у котла, утверждают, что без этой бутылочки и говорить не о чем!

— Потому что это ведь нелепость: не получится же клей только оттого, что его варят!

Бера просит слова.

У Беры есть предложение — отобрать у чуждого элемента бутылочку и посмотреть, что в ней.

Но, как известно, на Беру камнем давит его собственная молчаливость, ему трудно выговорить слово.

Все же он поднимается и идет на сцену.

В первом ряду сидит Фоля. Он со своими костями, шевелящимися усами и оттопыренными ушами — целый ворох костей и кожи — сидит, широко развалясь, и высмеивает инженеров, которые намерены при помощи разных заклинаний, вычитанных из книжек, добыть клей без бутылочки Шимше.

— Вот это они получат! — говорит он.

Из-под куртки он показывает Трофиму комбинацию из трех пальцев.

Бера стоит на сцене. В первый момент ему кажется, что он говорит, но председатель прикрывает рукой звонок, смотрит на Беру и ждет. Тогда Бера понимает, что молчит, делает один шаг вперед и робко начинает:

— Товарищи, которые пришли на собрание, где большевистская партия выставила для обсуждения, как построить социализм всех рабочих! В области капиталистических стран имеется шестьдесят миллионов безработных. Это результат. Они ходят без работы и ищут в мусорных ямах, хотя все знают, что они отдают свой труд буржуазии не только в области тяжелой индустрии фабрикантов, но также в кровных интересах банков и акций…

Дядя Фоля замолчал от удивления: «Чтобы Бера такое мог!» Он посмотрел с большим любопытством на людей в зале, на лица в президиуме, но не увидел, чтобы речь Беры произвела на них особенное впечатление. Тогда он решил: «Ерунда!»

— Говори, Берка, говори! Все равно слово со словом не вяжется!

Вот что он выкрикнул с места, и в зале, кажется, засмеялись.

Бера немного смутился, но тут же повернулся и указал на Фолю:

— Вот он сидит, старый рабочий Фоля Хвост. Отстал он, товарищи, как норовистый конь. К тому еще он мой дядя, товарищи. Я говорю ему: «Фолька, возьми книжку в руки, потому тебе надо учиться», — так он не хочет, а лучше идет на французскую борьбу. И газеты не читает, а сидит на крыльце и глядит, какая баба забеременела, а какая еще нет. Это тоже, товарищи, чуждый элемент, которому подавай все готовенькое, а он палец о палец не ударит.

— Я работаю давнее тебя, буйвол! — зашевелил Фоля своими усами.

Бера вскипел и снял перед ним шапку:

— Здрасьте! Спасибо твоему батьке! Но все же ты делаешь брак, хвороба тебе!

Председатель зазвонил. Старые рабочие до слез смеялись над Зелменовыми.

Но Бера был доволен, он сошел со сцены и только на нижней ступеньке вспомнил, что ничего, в сущности, не сказал о бутылочке.

Как и всякий оратор, он не придал этому значения, стер рукавом пот с лица и присел отдохнуть. Потом он спросил у одного из клееваров:

— А когда приходит на работу этот Шимше?

Оказывается, ночью, поздно ночью.

* * *

На следующий вечер Бера принес в партбюро бутылочку Шимше. Это был красивый пузатенький флакон со стеклянной пробочкой. Внутри — мутная темно-красная жидкость.

— Что вам, жалко? Возьмите бутылочку!

И больше он не стал разговаривать.

Инженеры отнесли ее к себе в лабораторию. Целую ночь они просидели над удивительным пузырьком, жгли его содержимое на огне, цедили сквозь вату, окрашивали, покуда наконец один из них не записал в книжечку:

СН 2 ОН

|

СНОН

|

СН 2 ОН

Другой всю ночь макал палец в эту жидкость, взбалтывал ее и нюхал и после долгих колебаний записал:

С 12 Н 22 О 11 + С 2 Н 5 ОН

Затем третий также что-то нашел. Он записал:

Н 2 O

Инженеры спорили до утра и никак не могли прийти к соглашению.

Утром они вышли невыспавшиеся, измученные, со сбившимися набок галстуками и, ко всеобщему удивлению, принялись чернить Шимше.

Завод волновался.

Оказывается, в бутылочке была какая-то бурда из патоки, глицерина и вишневки.

Человек этот, стало быть, каждое лето настаивал вишню в бутылке и этим кормился круглый год. Но так как ему, бедняжке, больше наживаться не дают, то теперь придется ему уехать из города и оставить на произвол судьбы большое состояние.

 

Такого птичьего пения вполне достаточно для заурядного Зелменова

Кровь со стола дяди Ичи соскоблили ножом, на доске остался лишь тупой след топора.

Мостильщика уже нет.

Во дворе рассказывают, что он пожимал плечами: мол, понятия не имеет, в чем дело. Фалка он якобы в глаза не видел. Но возможно, что и это лишь выдумки женки дядя Фоли.

И зачем только ей нужны эти широко расставленные сети клеветы, в которые уже попались, как мухи в паутину, почти все Зелменовы?

С утра Фалк стоит на углу у зелменовского двора с перевязанной рукой.

Фалк освобожден от работы по бюллетеню. Он, как и подобает больному, стоит на солнечной стороне, он пользуется свежим весенним ароматом яблоневого сада, что за третьим двором. Фалк страшно серьезен и, закаленный в боях с мостильщиком, чувствует себя борцом.

Лето.

Парень дует на больной палец, греет перевязанную рану на солнце, а тут, у него за спиной, не только холодно относятся к его страданиям, но еще стараются очернить его прославленное имя.

Злая кровь Зелменовых кипит, как у разбойников.

— Взгляните, — говорят они, — не должна ли ненароком пройти здесь эта самая портниха-сморкачиха?

Дело в том, что во время скандала с мостильщиком какой-то еврей рассказывал сбежавшимся, будто муж одной портнихи лупцует молодого Зелменова за то, что этот Зелменов свел ее с пути.

Должно быть, до этого еврея дошел какой-то слух, но он не знал что к чему.

А бабенка дяди Фоли сразу же ухватилась за эту небылицу как за что-то весьма ценное и пошла по двору галдеть:

— Разве я вам, дикари, не говорила, что муж портнихи изобьет его?

Зелменовы молчали.

Зелменовы в первый момент поверили. Сначала некоторым даже показалось, что она права, — что ж, вполне возможно.

А раз так, бабенка дяди Фоли уже стала рассказывать, будто муж портнихи требует от Фалка возместить часть расходов по дому, так как ему, этому мужу, хорошо известно, что все шестеро его детей вовсе не его.

И лишь тут до дяди Ичи дошло, какая эта несусветная ложь.

— Боже милостивый! — схватился он за голову. — Но ведь палец-то ему покалечил все-таки мостильщик?

Языкастая баба хладнокровно посмотрела на дядю, а потом повернулась к нему спиной:

— Ну а если мостильщик, так чем я виновата?

Она ядовито усмехнулась бессмысленному вопросу дяди Ичи и продолжала рассказывать. Тут уже никто не был в силах остановить ее красноречие, хотя она теперь никого не могла убедить, разве только нескольких старых Зелменовых, которых забыли вычеркнуть из книги жизни.

Истории о распутном поведении Фалка и его любовных похождениях были по-настоящему оценены только в доме тети Гиты.

* * *

Лето. Мухи как бы приклеены к стенам. Во всем — неподвижность.

Такой день — спокойный день размышлений для тети Гиты и ее подруг. Вооружившись очками, сидят они у холодной печки. По одну сторону тети Гиты — тетя Неха. Она помогает чистить картошку. По другую сторону сидит Эстер, переписчица прописей, держа белые руки на коленях, руки, которые выпестовали столько красивых еврейских букв.

Женщины обсуждают трудную жизнь Фалка, этого забинтованного, распутного парня, что стоит на углу возле двора, парня, расписанного, как надгробие, который, наверное, так и будет всю свою жизнь расплачиваться за чужие грехи.

— Видать, — говорит тетя Гита, — она как следует накачала его настоем из любезника.

— Кого изволите подразумевать? — спрашивает Эстер.

— Ту, — говорит тетя Гита, — у которой с белых висков изливался неверный свет луны.

Набожная тетя умышленно выражается иносказательно, чтобы не произносить непристойного имени. Очевидно, она имеет в виду Кондратьеву. Это она, эта царица Савская из далеких стран, напоила Фалка любовным зельем, и теперь несчастный обречен на то, чтобы всю свою жизнь испытывать вожделение и не находить себе места.

Говорят, будто ее нагое тело отпечаталось на нем в виде этого страшного клейма.

Но хуже всего то, что нет средства от Фалкиного недуга.

Жил когда-то еврей, набожный еврей, потомок раввинов. Однажды он выпил полный стакан настоя из любезника, и этого было достаточно, чтобы он девяносто раз влюбился. Эта бешеная травка ослепляет, и вот человек бежит, ничего не видя, пускай даже сотни миль, — туда, где с распростертыми объятиями его ждет особа женского пола.

Затем он совершает грех и снова бежит без оглядки сотни миль.

Так же и с Фалком дяди Ичи…

Начало лета.

На солнечный двор падают от домов две треугольные тени. В реб-зелменовском дворе нет деревьев, вместо них здесь цветут другие предметы. Цветет крыша дяди Юды зеленым нежным плюшем. В маленьких окошечках цветет в горшках оляш. Цветет простой кол, на котором сушится деревянное ведро. При некотором уходе за этим колом из него определенно получилась бы стоящая вещь, может быть, даже дерево.

Вот так и пропадают большие возможности, заложенные в реб-зелменовском дворе!

На крыше тети Гиты стоит, нахохлившись, воробей и что-то чирикает; не то чтобы он красиво чирикал, не то чтобы некрасиво, но такого птичьего пения достаточно, вполне достаточно для заурядного Зелменова.

Фалк дяди Ичи зашел к тете Гите в дом и положил на стол письмо для Тоньки.

Письмоносец передал ему это письмо с черными, четкими печатями из Петропавловска-на-Камчатке.

Осведомленные в любовных делах женщины понимающе оглядели искалеченного парня. Вечно безмолвствующая тетя неожиданно принялась озабоченно расспрашивать его:

— Тебя, наверное, тянет, дитя мое, в далекие города?

— Еще как! — отвечает он.

— А что ты ищешь там, дитя мое, в этих адовых городах?

— Мало ли чего я ищу!

Она поднялась, погруженная в раздумье.

— Скажи мне, Фаленька: что бы ты, например, в данную минуту пожелал?

Тетя Гита своими холодными, раввинскими глазами посмотрела на подруг — женщины одобрительно закивали головами.

— Мало ли чего бы я сейчас хотел!

— Ну скажи, дитя мое: что?

— В данный момент я бы прокатился на велосипеде.

По правде говоря, тетя Гита осталась не очень довольна таким ответом.

— Ну а что еще?

— Мало ли что!

— Скажи, сыночек, не стесняйся, мы ведь все старые женщины.

Это тетя Неха нашла нужным вставить словечко.

— Я бы выпил бутылку пива, — ответил Фалк.

От досады бабы еще больше сморщили свои старые лица. Застегнутая на все пуговицы тетя выпрямилась во весь свой рост, подошла к парню и заговорила голосом, который редко услышишь и у мужчины:

— Ну а что тебе еще хочется?

— Да мало ли что! Может, мне сесть и все выложить перед вами?

Фалка уже зло взяло.

— Рассказывай, распутное создание, рассказывай! — закричала тетка басом.

Лишь теперь хитрый Фалк понял тетин умысел. Наверное, она хочет, эта раввинша, чтобы он перед ее набожными еврейками говорил о набожном: мол, ему хотелось бы учить Талмуд. Но поскольку он был выродком, то левой, здоровой рукой поправил чуб на лбу и, подойдя к высокой тете, сказал ей прямо в лицо:

— Тетя, впрямь хотите знать, чего я хочу?

— Ну?

— Я хочу целоваться с девочками!

Тогда все стало ясно.

Женщины немым взглядом дали тете понять, что предположение насчет таинственной болезни Фалка подтверждается.

Этот парень — безнадежный бабник.

Они молча снова сели чистить картошку и с Фалком больше не разговаривали. А когда тетя Гита увидела, что парень растерялся и все еще старается понять, что с ним здесь происходит, она спокойно подняла свое строгое, в родовитых складках, морщинках и черточках, лицо, лицо как у ксендза.

— Иди, Фалкеле, — сказала она, — иди загуби еще несколько честных евреев!

Фалк молчал. Он стоял, высоко подняв плечи, красный от смущения.

Сейчас, стоя в доме тети Гиты, он вдруг обрел тяжеловесный, немного неуклюжий облик старших строптивых Зелменовых — Беры и Фоли.

Кажется, впервые Фалк почувствовал себя в чуждой среде. Он был обманут и оплеван.

От злости он пробормотал по-русски такое, что не передашь.

Боль в руке — это пустяк. В сущности, мостильщик покалечил его, так сказать, честно, подняв на него топор среди бела дня. Труднее было проглотить этот бабий яд, который ему торжественно преподнесли с богобоязненной преданностью.

Вот она, ханжеская любовь! В Средневековье с этой любовью сжигали еретиков на кострах…

Фалк, подавленный, пошел к двери.

Уже стоя на пороге, он сжал в кулак левую руку и этот единственный кулак единственной здоровой руки показал бабам:

— Погодите, вы еще у меня будете носом землю рыть!

И хлопнул дверью. Он ушел, этот злодей, погубивший мостильщика и, конечно, жаждущий теперь крови последних благородных женщин в реб-зелменовском дворе.

Стало тихо.

Женщины с ужасом смотрели ему вслед из окна и ясно видели, как этот выродок спешно направился куда-то, заводить шашни не то с малолетней девчонкой Ханкой, не то с рыжей портнихой, не то вовсе, не дай Бог, с Кондратьевой.

В это время остановились на улице, возле дома бабушки Баси, первые подводы с кирпичом.

Во дворе сразу стало темно от Зелменовых. Эти несколько простых крестьянских подвод привезли с собою страшную весть, и, хотя в доме тети Гиты уже было известно, что судьба двора решена раз и навсегда, все же сейчас у каждого защемило сердце.

Больно было за старый, низкий, теплый реб-зелменовский двор, где иногда еще произрастает втихомолку травка-любезник, а ночью, при свете луны, даже появляется древняя царица Савская в образе весьма призрачной графини Кондратьевой.

* * *

Письмо лежало на столе. Цалка торопливо вошел и еще раз установил, что печать из Петропавловска-на-Камчатке.

Юлиана с полудня не переставала кричать — у нее болел животик, — а Тоньки все не было. Вечером ей сообщили, еще на пороге, что сносят реб-зелменовский двор и что пришло письмо от ее мужа — он просит ее приехать.

Так догадываются в реб-зелменовском дворе о содержании письма по одному лишь взгляду на печать.

Цалка больше не выходил. Не зажигая света, он шагал у себя в сумрачной комнате и все выглядывал во двор: не зажглась ли там, у тети Гиты, лампа с зеленым абажуром? Если Тонька дома, в ее окне виден зеленый свет.

У Тоньки в комнате сегодня темно, хотя она уже давно дома.

По двору прошел слух, что Тонька плачет.

Раньше в окне было темно, и она плакала, потом в окне появился зеленый свет, а она все плакала.

— Говорят, что это Фалк зашел к ней и зажег лампу.

— Вот как? И она уже плачет? Слава Богу!

— Ничего, — ехидно успокаивали Зелменовы друг друга, — поплакать иногда не мешает.

— Слезы облагораживают человека.

Потом распространился слух, что Тонька осталась вдовой.

Зелменовы узнали, что там, за тридевять земель, муж ее, от которого она получала лишь письма с черными печатями из Петропавловска, «протянул копыта» — он утонул.

Письмо пришло от Тонькиной подруги, близорукой Нюты. Обе, оказывается, любили его одного, этого утонувшего, и теперь вдвоем оплакивают его: одна — на одном конце света, другая — на другом.

Фалк говорит, что муж ее был хорошим парнем, — разумеется, тоже из сорванцов. Но когда к нему прибежали, чтобы спросить, является ли утонувший отцом Тонькиной девочки, он ответил:

— Не ваше дело! Не вмешивайтесь, когда вас не просят!

Словом, у них, даже когда умирают, нельзя вмешиваться.

Тонька плачет. Женщины, когда растворили окна, будто слышали ее плач. Говорят, она сидит с носовым платком в руках и оплакивает свои молодые годы: кто возьмет ее теперь, с ребенком!

Зелменовы молчали. Посредством разных намеков, которые ткались тяжелой тканью, они передавали один другому, как бы по конвейеру, что в реб-зелменовском дворе уже точно известно самое главное об утонувшем. Во всяком случае, утонуть — это значит быть наказанным за какое-нибудь злодеяние. А между нами говоря — разве здесь не погубили безобидного мостильщика ни за что ни про что?

Старый дядя Ича нашел, что именно теперь подходящее время, и впервые в своей жизни попытался произвести перед женщинами слова из Торы, слова, в которых, на его беду, было много «ф», и потому они фукали в ушах злым ветром.

Это звучало примерно так:

— Фух мух лейфатфух вейфафойх лейфафойхе!

При этом дядя от неопытности слегка покраснел, но сразу почувствовал сам к себе уважение. Женщины переглянулись, весьма удивленные тем, что дядя Ича тоже разбирается в Священном Писании.

Дядя Ича вышел во двор. У Тоньки горела лампа под зеленым абажуром. Дядя долго вертелся по двору, останавливался возле сложенных кирпичей и кому-то кивал головой, подтягивая штаны, покуда наконец не заглянул в Тонькино окно: она сидела на старой кушетке с ребенком на коленях, уставившись на стену, но в глазах у нее, кажется, стояли слезы.

Вот так оплакивают покойника?!

Дядя Ича ушел к себе домой, думая: «И муж этот — не муж, и плач этот — не плач, и свет — не свет!»

Фалк побежал дать куда-то телеграмму.

* * *

Вечером Цалел дяди Юды зашел к Тоньке, зашел к ней, так сказать, утешить ее. Цалел, в очках, тихий и худой, сидел, как некто Элифаз из Йемена у небезызвестного человека по имени Иов. Свет из-под абажура падал на стол, на белые, узкие руки Цалела.

Целый час он сидел и молчал. Мыслей в голове не было, так как он уже все, пожалуй, передумал. Потом он посмотрел в сторону Тоньки. Съежившись на кушетке, в уголке, она карандашом писала что-то в блокноте, хотя в углу было очень темно.

Вдруг Цалел спросил:

— А когда я умру, ты немного поплачешь?

Тонька задумчиво посмотрела на него и ничего не ответила.

— И даже не вздохнешь?

Она молчала.

— Ты злая.

Так он ей сказал. Он подошел к кушетке и подал ей руку.

* * *

В домах сидели за ужином. Вечер был летний. Окошечки с электрическими лучистыми огоньками на стеклах весело поблескивали, хотя на душе было вовсе не так уже весело.

В окно видно было, как дядя Ича, без пиджака, с засученными рукавами, сидит, склоненный над миской, и хлебает деревянной ложкой — признак того, что он ест молочное. Дядя Ича делал сейчас два дела сразу: он ел и оплакивал двор.

Наверху в каменном доме окна были раскрыты. Несколько взрослых и детских голосов надрывались из последних сил, выпевая неторопливо, с зелменовской исступленностью, протяжную песню, которая здесь, во дворе, уже утеряла свою мелодию:

Нахальный голосок бабенки дядя Фоли тоже подтягивал; это, конечно, лучше, чем заниматься сплетнями, хотя надо было уметь именно сегодня, в такой вечер, орать на весь двор.

Большая Медведица висела над домом тети Гиты. Цалка поднялся по наружной чердачной лестнице.

Он поднимался легко, осторожно и мягко, как вор. Его черный узкий силуэт печально выделялся на темно-синем фоне неба. Цалел вскоре исчез в проеме чердака.

Над его головой просвечивала прогнившая крыша, залатанная кусками звездного неба. Он шарил в темноте. Серые стропила были покрыты холодной плесенью. Ноги натыкались на истлевшее тряпье, старые опорки, мышеловки.

Цалел перекинул веревку через стропилину, подставил что-то под ноги, а потом повис.

Но тут затрещала крыша, что-то трахнуло его по затылку, и он полетел вниз со страшной мыслью, что он, Цалел дяди Юды, наконец-то, в добрый час, умер.

Пение во дворе оборвалось. Скучное пение скучных Зелменовых оборвалось. Перепуганные насмерть, они, полуголые, повыскакивали из окон.

— Пожар?!

— Что случилось, Боже милостивый?

— Ничего не случилось. Это просто рухнула крыша дяди Юды.

Наверху, на фоне звездного неба, торчали, как кривые кости, отдельные стропила, а из-под них зияла ямой открывшаяся неуютная темнота чердака.

Крупные зубы Зелменовых стучали не от холода, а от страха. Теперь уже ясно, что реб-зелменовский двор снесут с лица земли.

— Что поделаешь, когда двор разваливается на куски!

— Тоже хозяева, за какой-то крышей не могли доглядеть…

— Ох, и погонят же со двора, как собак!

Но вдруг в проеме чердака показался Цалка с обрывком веревки на шее. Он занес длинную ногу над лестницей.

Тогда пасмурные Зелменовы сразу сообразили, в чем дело. На дворе стало тихо, как на кладбище. Лишь у бабенки дяди Фоли после первого замешательства хватило духу закричать:

— Слыхали что-нибудь подобное? Чтобы человек не мог, наконец, повеситься!

— Что ты натворил с отцовским домом?

— Дохлятина, что ты насел на нас?

Какая-то баба плакала.

Но Цалка, казалось, ничего не слышал. Он, несчастный, спускался по лестнице и напевал, думая, наверное, что он ступает по небесной лестнице уже на том свете.

Внизу он затуманенным взглядом обвел взволнованных Зелменовых, потом протянул в их сторону руку, как бы прося: «Умолкните, наконец!»

Конечно, стало тихо. Он ухватился за обрывок веревки на шее и, обратившись к этим людям, проговорил слегка осипшим голосом, но отчетливо, как никогда.

— Игра, — сказал он, — теперь окончена. Наши актеры, как я вам уже раньше говорил, — это все духи, и они растаяли в воздухе, в чистом, прозрачном воздухе. И так же, как эта беспочвенная иллюзия, растают башни и небоскребы, гордые дворцы, торжественные храмы и сам великий шар земной. Подобно исчезнувшему бестелесному представлению, все это не оставит после себя и следа. Мы все из той материи, из которой сотканы сновидения, и наша маленькая жизнь окружена сном.

У дяди Ичи в глазах стояли слезы.

— Вот до чего может докатиться человек!

* * *

На что был похож в тот вечер реб-зелменовский двор?

Реб-зелменовский двор в тот вечер был похож на старый пруд, вода в котором загнила и зеленеет под свисающими ветвями; воздух водянисто-больной, хотя золотой карась иногда еще бултыхается в тине, и тогда морщится толстая зеленая кожа воды.

Утром нашли Цалела дяди Юды мертвым. Он висел у себя дома, на западной стене.

 

Падение дяди Фоли

Два мрачных дома Менде-кожевника на берегу речки, похожие на два мусорных ящика, обросли двором на полкилометра, большими корпусами, кирпичной трубой чуть ли не на сто сажен в небо, целой сетью узкоколеек, электрических проводов, телефонов, постоянным автомобилем у входа в контору, летним садом, клубом, библиотекой, лабораториями и гудком, у которого особый, спокойный голос, как у кожевника.

На рассвете, когда фабрики начинают реветь на весь город, кожевники сквозь сон улавливают спокойный голос родного гудка: низкий и широкий, он выделяется среди всех, как бас в оркестре.

И тогда вдруг брызнет свет из окна дяди Фоли, а вскоре зажигается электричество и у Беры.

В ранний час, в сером предутреннем свете, не звезды поют — это реб-зелменовский двор оглашает перекличка гудков.

* * *

Кожевенный завод вырос на Свислочи новым городом. Эта мутная речка теперь как бы вытекала из-под завода. Казалось, что это он выпускает Свислочь на серые белорусские поля.

Были такие старые кожевники, в особенности среди сморгонских философов, которые всю свою жизнь привыкли считать, что члены их собственного тела предназначены для того, чтобы дубить кожу: их руки, босые ноги, голова, плечи и даже язык. Эти старые кожевники были теперь окружены разного рода машинами, проделывающими с кожей все операции. И вот эти люди почувствовали себя в некотором роде обманутыми. Они бродили по цехам, зевая, как будто у них болели животы. Они, старые кожевники, подталкивали к машинам этих «безусых выскочек», а сами предпочитали зольный цех, где еще можно было стоять над шкурой с косой в руках.

Хема-кожевник, шестидесятилетний, умный Хема, стал бракером в фальцовочном отделении. У серых окон стояли машины. Хема всегда видел перед собой, в матовом свете цеха, лишь голые, лепные плечи фальцовщиков, которые молча растягивали сизые шкуры. Он стоял над высоким столиком, на котором были навалены кожи, подперев руками голову, и ожидал приема новых партий. Вот так ждут в синагоге, пока раввин не кончит продолжительной молитвы — Шмонэ-эсре.

У бедняги Хемы было довольно тошно на душе.

* * *

В зольном цехе мокро. Здесь падает из маленьких оконцев тускло-зеленый свет, воздух сырой и зеленоватый, и люди двигаются, как по дну глубокой реки.

Костлявые и бугристое лицо дяди Фоли — зеленое, словно кактус. Он стоит с косой над колодой, нисколько не механизированный, тот же самый Фоля, что и прежде, проведет резиновой рукавицей по коже, несколько раз скребнет косой и сейчас же тащит на колоду следующую кожу. Тяжелый, густой дух плавает тучей по зольному цеху. Но без этого запаха у дяди Фоли работа не идет.

Однажды на завод пришла девушка из какой-то комиссии. Как только она вошла в зольный цех, она схватилась за горло:

— Чем здесь так пахнет?

Дядя Фоля оглянулся, потянул носом и ответил:

— Я ничего не чувствую.

Он подмигнул Трофиму из Новинок, своему лучшему дружку. Улыбка множеством мелких складок сморщила их лица и скрыла малюсенькие глазки.

Это была счастливая улыбка, относившаяся к девушке, которая пришла нюхать сюда, в зольный цех.

Дядя Фоля был хитрым малым.

* * *

Лунная ночь. Матовый свет сквозь вербы стекает на Свислочь. Сонная вода между низкими, узловатыми деревьями всасывает в себя прохладный лунный свет и выдыхает сладостное тепло. Так, значит, и живет себе река Свислочь, по всем законам природы.

Но вот недалеко от кожевенного завода всплеснула вода. Костлявая фигура с мешком за спиной вылезает из Свислочи. Нет, не русалка вышла на тихий, облитый лунным светом берег, не русалка с распущенными косами, чтобы завораживать проходящих мимо кожевников, — это дядя Фоля перемахнул Свислочь с краденой кожей за спиной. Его лицо бледно как мел, жесткие усы оттопырены.

Среди травы тянется узкая тропочка, тянется далеко по болоту, раскручивается, как длинная бечевка, а потом подымается в гору, к одиноким маленьким домикам.

Фоля идет с мешком за спиной.

Но вот снова всплеск воды. Из Свислочи вылезает вторая костлявая фигура — это Бера дяди Ичи.

Так что напрасно распространили слух, будто Беру сняли с работы в милиции за то, что он прозевал вора. Бере уже давненько не нравится поведение хитрого дяди.

«И откуда только деньги берутся, чтобы пьянствовать?»

Луна обрызгала влажные кусты на берегу реки. Прохладный воздух молчалив и прозрачен до самого горизонта. Тени. Воздух. Запахи. Фоля останавливается, вглядывается в человеческую тень позади себя и тотчас же поворачивает к полям.

Человек-тень за ним!

Тогда он, уцепившись еще крепче за мешок, поворачивает к железнодорожной линии. Затем он перебирается через полотно и пускается к лесу.

Человек-тень за ним!

Дяде Фоле делается невесело.

Он шагает полями обратно к городу, шагает, обливаясь потом, а позади него, на звездном фоне, идет человек, идет спокойно, в одном направлении с ним, следом за ним, как будто все — Фоля, луна, мешок и этот человек — одно целое.

Поля, облитые хрупким серебряным светом. Одиночные деревца, как бы нарисованные в воздухе. Ни движения, ни шороха.

Человек идет позади.

Тут дядя Фоля решил, что ему на всех наплевать. Полночи он прослонялся с мешком по полям, потом петлял боковыми улочками города, покуда не добрался, чуть живой, до реб-зелменовского двора.

Реб-зелменовский двор своими маленькими светящимися окошечками выглядывал из-под лесов. Реб-зелменовский двор походил на разобранные часы. На доме дяди Юды уже не было крыши. В глубине двора, возле каменного дома, огонек костра и рядом с ним скорчившийся человек — сторож строительства. Прислоненные к стенам, стояли четырехугольные проволочные сита, позади них — свежие холмики просеянного песка. Среди наваленных бревен — вкопанные в землю ящики для извести, наполненные теперь лунным светом.

Реб-зелменовский двор с его прогнившими кровельками и заклеенными окошечками, обшитый досками, заваленный кирпичом, лестницами, железными трубами, при свете луны напоминал разрытое кладбище.

Дядя Фоля с мешком за спиной перемахнул через известковые ящики и исчез в темном входе каменного дома.

Огонек во дворе трепетал, хватался за сухие поленья, и дым поднимался к небу. Было слышно, как сверчки спешат спеть свои последние песни в трухлявых стенах реб-зелменовского двора, как луна притрагивается к стеклышкам кривых, покосившихся окошечек.

Потом сторож, сидя возле огонька, видел, как Зелменовы пустились из своих домов к каменному дому. Женщины ломали руки. Никогда в реб-зелменовском дворе не было так пустынно.

Луна оплетала своей паутиной двор между домиками и неслышно проникала в темные сенцы.

Вдруг зазвенело оконное стекло там, наверху, в каменном доме. Наружу вырвался страшный вой. Потом опять стало тихо. Сторож поднялся: должно быть, там, в каменном доме, Зелменовы лупцевали друг друга до смерти.

У дяди Фоли в доме было тесно.

Люди, сгрудившись, сталкивались лбами, качали головами по поводу этого несчастья с Фолей, которого жена довела до кражи. Посреди комнаты — окаменелая, склоненная над мешком, широкая и немая спина дяди Фоли. Жесткие, костлявые плечи торчали с тупым зелменовским упрямством. Бера небрежно взял Фолю за бока и оттолкнул.

Дядя Фоля размахнулся и закатил Бере оплеуху. Потом все смешалось, стало темно, как от удара между глаз.

Вокруг взлетали руки. Люди дубасили друг друга сверху и снизу с такой сокрушительной силой, как будто в землю вколачивали сваю. Все сбилось в какой-то непонятный твердый ком — как будто грудь придавили коленом.

Дядя Фоля, видимо, лежал в самом низу, удары по наваленным телам доходили до него далеким отзвуком и к нему уже отношения не имели. Но вот какая-то рука уперлась в него, захватила раскоряченными пальцами все его лицо и сделала из носа не поймешь что.

Но о носе говорить не приходится, дядя Фоля чуть было с душой не расстался.

Дядю Фолю окатили ведром воды. Он лежал, как палая лошадь, раскидав длинные руки и ноги, и дышал животом.

А у двери стояла она, Фолина бабенка — руки сложены на животе, глаза сухие, — и выла чужим голосом, как бы идущим из какой-то посудины, а не из человека:

— И за что это он его бил? За что? Родного дядю! И разве так бьют человека?

Впоследствии Фоля пытался уговорить Зелменовых, будто кто-то дал ему эту шкуру подержать, а сам убежал, и только из-за его честности ему теперь приходится страдать. Ему не поверили. Несколькими днями позже Фоля вдруг вспомнил, что он сам освежевал лошадь, которую потом закопал, но позабыл где.

Дядя Ича, неизвестно почему, ходил по двору и требовал, чтобы Фоле непременно поверили; он даже говорил, что Беру, родного сына, он не пустит на порог.

Но дело зашло уже слишком далеко, и в конце концов Фоля перестал подыскивать объяснение этому непонятному событию. Он только пожимал плечами, что должно было означать: он сам удивляется и сам себе этого объяснить не может.

 

Большой суд

Во время суда в клубе по делу Фолиной кражи он, поверженный Фоля, сидел на сцене — длинные руки на коленях, голова опущена — и молчал. Семьсот рабочих завода присутствовали на суде. Реб-зелменовский двор, обросший, с рваными локтями, сидел на передних скамьях. Зелменовы прятали в бороды свой позор и испытывали странное чувство, будто судят здесь не Фолю, а всех их, весь двор. Женка Фоли принесла ему в кошелке обед и, стоя у сцены, каждую минуту чем-нибудь потчевала томящегося мужа.

За столом, покрытым кумачом, сидели судьи — трое старых рабочих завода. В клубах дыма виднелась еще одна голова, бритая, крутолобая. Потом выяснилось, что это он, Поршнев, — легендарная фигура для реб-зелменовского двора. Он сидел у стола, оперев подбородок на обе руки, и дымил папиросой.

Зелменовы сидели наполовину удивленные, наполовину испуганные. Никак не верилось, что зимний сон, привидевшийся им в душных каморках, стал действительностью. Этого Поршнев а можно было теперь видеть своими глазами.

Потрясенный дядя Ича опустил под скамью руку и слегка ущипнул тетю Малкеле за ногу.

Тетя Малкеле смотрела во все глаза. Это он и есть — судьба Беры. Это он, Поршнев, чье имя зимой в метелицу ворвалось вдруг в реб-зелменовский двор. Это он, гроза мостильщика, тот самый Поршнев, который перебросил Беру из милиции на завод. Вот кто потрясает старые стены реб-зелменовского двора!

— Пожалуй, человек, как все люди?!

— Ты дура!

Выступали старые рабочие завода. Говорил Винцент — седой как лунь мастер хромового цеха. Он доказывал, что Фоля отсталый элемент. Говорил вальцовщик Вишневский и доказывал, что во всем виноват реб-зелменовский двор, мелкобуржуазная среда, которая, как червь, точит Фолю.

Говорил старый Хема. Хема, когда говорит, надевает очки, иначе он не слышит своих слов, своих остроумных притч, которые он всегда приплетает. Он считал, что виноват только Фоля. Забавные притчи Хемы про невестку и свекровь понравились главным образом сморгонским кожевникам, поскольку, как уже установлено, в Сморгони говорят притчами.

Говорил Трофим. Он сказал несколько слов с места, теребя в руке свою шапку, и закончил тем, что как суд постановит, так и ладно. Ясно, что он хитрил. Что поделаешь, он все-таки любил Фолю. Говорил маленький Шимчик, тот, что играет в оркестре. Он тоже взял слово, хотя от того, что он дует в трубу, у него язык телепается между зубами. Слово взял Куня — кузнец из монтажного цеха. Куня, который, когда говорит, должен непременно пристукивать ногой, как будто он стоит у своего горна. Говорил Мичулиха-мездрильщик, тот, который двадцать пять лет мок, словно шкура, в чанах Менде-кожевника. Теперь он говорит уже одними деснами. Мичулиха просил, чтобы на этот раз Фолю простили.

И вот тогда-то оно и случилось.

Случилось нечто такое, что подрубило Зелменовых под корень, что заставило их, опустив похолодевшие носы, смотреть на переполненный клуб сквозь крупные слезы и ничего не видеть.

— Стыд и позор!

Эта девка, Тонька дяди Зиши, там, наверху, на сцене, выдала судьям очень спокойно, но с удивительным злорадством все маленькие тайны реб-зелменовского двора. Не верилось, чтобы родная кровь носила в себе столько ненависти. Она говорила по-русски, и, может быть, поэтому им не все было понятно, хотя сердце болело от каждого даже непонятного слова.

— Зелменовы, — сказала она, — хотели замять это дело с Фолиной кражей только потому, что им, видите ли, это было не к лицу. Ведь что такое, в сущности, реб-зелменовский двор? Реб-зелменовский двор, если он и не крадет, то все же в любой миг способен что-нибудь присвоить. Правда, от всего лишь по маленькой крошке. Таков характер Зелменова. Впрочем, мостильщик натаскал полный сундук добра. Реб-зелменовский двор — эта мрачная яма, — сказала она. — У одной Зелменовки имеется единственная серебряная ложка, и этого достаточно, чтобы она уже колебалась — идти ли ей с пролетариатом или не идти? Ей уже невыгодно. Зелменовы собирают поколениями лоскуток к лоскутку, и на этом они строят свою жизнь. Есть у двора немножечко спеси и немножечко лжи, немножечко вороватости и немножечко лести, поскольку Зелменов по своей природе составлен из всяких маленьких «немножечко». У него нет банков и имений, но зато у него есть восемнадцать помойных ведер, двенадцать медных кружек, ночной горшок, старинная муфта, и еще, и еще… Зелменов всегда в суете, как моль. После его смерти остается всего лишь маленькая дырочка, как от моли. Ведь хотел же дядя Фоля быть подъемной машиной! Темнота настолько велика, что наша явь превращается там в сон и, наоборот, слухи, небылицы обретают плоть и кровь. Так случилось с одной машинисткой из Владивостока, которая еще поныне живет в воображении реб-зелменовского двора в образе графини. Реб-зелменовский двор питается остатками суеверий, религии, уродливых, наивных сведений из различных наук. Наряду с нашими пионерами в зелменовских домах можно вдруг встретить каких-то праведничков, евреев со скрипочками, этаких фокусников, опровергающих своим собственным гениальным умом существование воздуха. Вводят электричество, а наряду с этим где-нибудь в укромном уголке двора цветет волшебная травка любезник. Люди здесь ходят как в летаргическом сне, болтают как во сне, и часто уши не слышат, что рот произносит. Вот каков реб-зелменовский двор. Находятся и такие, которые делают из двора мировоззрение, идеал. О, эти Зелменовы-мыслители, пытающиеся усмотреть особую культуру реб-зелменовского двора, культуру из всяких «немножечко»! Цалел, уроженец этого двора, до тех пор исследовал своеобразие Зелменовых, покуда не повесился от духовного убожества.

Вот что она сказала.

Дядя Ича вытер мокрые глаза. Какой позор! Было похоже на то, будто Зелменовых раздели и выставили голыми напоказ. Ему, бедному, было стыдно перед самим собой.

В клубе было шумно. Рабочие, по правде говоря, были немного удивлены. Не верилось, чтобы здесь, недалеко от завода, существовал двор, в котором люди живут как в заговоренном замке. Особенно кипятился Трофим из Новинок, вечный дружок Фоли. Он, завсегдатай реб-зелменовского двора, уверял, что там ничего такого нет. Простые евреи, труженики. А Тоньку он обвинил в антисемитизме. Он поднял над головой свою шапку и помахал ею: дескать, пусть дядя Фоля не унывает…

Суд принялся допрашивать Фолю.

Но эта бессловесная душа говорила не по существу. Фоля нес чушь про какую-то освежеванную лошадь, только благодаря которой он стал кожевником, а не часовщиком. Он утверждал, что вообще из-за освежеванной лошади сойдет в могилу. Он хотел уговорить себя и судей, что освежеванная лошадь — это злой рок его жизни. Ему это не удавалось. О Тоньке он высказался в том смысле, что у него, у Фоли, тупая голова и он не понимает, что она говорит. Но все же он думает, что она пускает пыль в глаза.

— Но ты еще будешь воровать?

Фоля встал и заявил, что он переберется на новую квартиру и воровать не будет.

— Так ты этим хочешь сказать, что виновато мелкобуржуазное окружение? — спросил судья Васильев, машинист желатинового цеха.

Фоля подумал, как лучше сказать, и ответил просто:

— Я больше не буду воровать!

Суд удалился на совещание.

В клубе было темно от дыма. Поршнев спустился со сцены в зал. Рабочие хотели узнать его мнение о суде, но он подсел к Зелменовым. Он подал руку дяде Иче. По зелменовским жестким, костлявым лицам было видно, что на них нахлынула волна чувств, внезапных чувств к Бере и его товарищам.

Поршнев улыбнулся.

Оказывается, он знает Зелменовых. Он расспрашивал, сколько, например, зарабатывает дядя Ича, что стало с дядей Юдой. О том, что Цалка повесился, он тоже знал. Оказывается, что Беру он просто любит. Выходит, этот Поршнев — обыкновенный человек, с простым взглядом на вещи, и бояться тут совершенно нечего.

Умная тетя, тетя Малкеле, воспользовалась случаем и объяснила ему все, как оно есть.

Что до Зелменовых, сказала она, они уже не такие плохие, как некоторым кажется. Верно, что простые люди, не ахти какого покроя, но честные спокон века, и если дают слово — так это слово. И можно быть уверенным, что и Фоля, хотя он человек с грубоватым характером, потому что не хотел учиться, больше не возьмет ничего на заводе, ни на грош, так как он сын очень приличных родителей. Ну а Тонька, сказала она, так не известно, чего она хочет. Правда, у этой женщины неудачная жизнь: она что-то не смогла ужиться с мужем, наверное, они не ладили, — так что у нее, конечно, тяжело на душе и она говорит то, чего не следует. Но и она имеет довольно благородный характер: положи золото — она не тронет.

Поршнев дал ей высказаться.

Тетя Малкеле набралась духу и принялась доказывать, что, по ее разумению, реб-зелменовский двор вообще не надо сносить, потому что, кроме всего прочего, просто жалко денег. Она смотрела на него, ждала, что он скажет. Поршнев смеялся. Он похлопал старую тетю по плечу:

— Надо, надо!

И тут тетя Малкеле тоже засмеялась — вежливости ради.

* * *

Поздно вечером реб-зелменовский двор возвращался из суда.

Прохладная, звездная ночь. Впереди в легком пиджаке шел высокий, сгорбленный дядя Ича, как старый козел (Ичка-козел) впереди стада. За ним молча плелись бабы — старые керосинки реб-зелменовского двора.

Все было ясно. Владычество династии реб Зелмеле, которое длилось около семидесяти лет, пало, и не только не будет достроен тот колодец (мечта реб Зелмеле: чтобы Зелменовы пили собственную воду), но будут снесены с лица земли домики, заборы, сарайчики, а также каменный дом, который столько лет был величайшей гордостью Зелменовых.

Реб-зелменовский двор в последний момент осрамился. Страшна была не столько кража, как этот позор суда, на котором выволокли на свет каждую тряпочку, копались в грязном белье, разбирали, что хорошо и что плохо. И оказалось, что после такой долгой жизни у Зелменовых ничего за душой не осталось.

Реб Зелмеле, царство ему небесное, строил все на песке, и он, дядя Ича, наследный принц Зелменовых, похож теперь на всех великих королей, уронивших свои короны в грязь.

Он томился.

На углу стояла Тонька. Она дожидалась медлительных Зелменовых, которые всегда остаются неторопливыми, спокойными и холодными. Дядя Ича отводил домой осужденный реб-зелменовский двор.

Двор шел, угрюмо стуча деревянными подошвами о мостовую, и, поравнявшись с этой девкой, свирепо молчал. А когда Тонька сошла к ним с тротуара, якобы удивленная тем, что они не узнают ее, дядя Ича вдруг поднял потемневшее лицо:

— Антисемитка, вон из нашей порядочной семьи!

— Вон, проклятая девка!

Посыпалась несусветная брань. «Девка» сразу свернула, исчезла за углом. Она быстро пошла другой улицей, ушла, быть может, навсегда из реб-зелменовского двора. Кровь у нее кипела от досады на эту никчемную жизнь, которая семьдесят долгих лет хлюпала, как мутная водица.

Она даже не оглянулась.

 

Хая, куда ты поставила лохань?

Последние дни реб-зелменовского двора прошли как в чаду. Предметы плавали перед глазами, а в памяти почти ничего не оставалось. Запомнилась только мокрая кирпичная стена, которая своей красной свежестью наводила ужас на разрушенные домишки. Это из-под лесов понемногу вылезала конфетная фабрика «Коммунарка».

Зелменовы до последней минуты суетились в старых домишках, куда уже не проникал луч света, и целые сутки откуда-то из-под лесов слышался тоскливый голос:

— Хая, куда ты поставила лохань? Где лохань, а?

По-видимому, с этой лоханью дела были плохи. Реб-зелменовский двор, не привыкший трогаться с места, потерял голову.

В те знойные летние дни Зелменов смотрел на Зелменова умоляющими глазами — хотел дознаться, что тот, собственно говоря, делает там, в своем темном домишке под лесами. Не помогало: Зелменов не любил, чтобы совали нос в его дела.

Комодики стояли обвязанные веревками, в железные ведра были запиханы подушки, а на припечке все еще тлел среди нескольких головешек зелменовский огонь, нудный огонек, который варит фишбульбе.

* * *

Запомнились похороны Цалела дяди Юды.

Этот молодой человек, который записал историю своей жизни на воде, был похоронен вместе с реб-зелменовским двором.

Из-под лесов вытащили гроб молодого Зелменова. Похоронная процессия двинулась боковыми улочками. Никто из прохожих даже не остановился, чтобы узнать, кто лежит в гробу, а умер Цалел, последний из благородных молодых людей реб-зелменовского двора.

Солнце пекло. Вдоль тротуарчиков стояли, словно с зажженными свечами, каштановые деревья, они пропустили сначала несколько бородатых пешеходов, а потом пролетку с Соней дяди Зиши и тетей Малкеле. Соня, конечно, лежала у тети на груди, и бедная старуха должна была давать ей нюхать из разных пузырьков.

Медленно ехал убогий катафалк, красный, с посеребренными шарами; на высоких козлах — обросший возница, как ангел смерти.

Боль, конечно, была велика.

Зелменовы молчали, не так из-за уважения к покойнику, как из-за того, что им просто нечего было сказать.

Лишь в узком переулочке перед кладбищем появилась на каком-то заборе безымянная птичка — Цалел всю свою жизнь боролся, чтобы дали ей имя, — и зачирикала скучную песенку вместо знаменитого шопеновского траурного марша. Но все же безымянная птичка была достаточно вышколена, и там, на заборе, что перед кладбищем, она ему пропела известное четверостишие из собрания сочинений Гейне, том 1, страница 457:

Двое пьяных евреев совершили над Цалелом обряд. Гробовщики стояли с лопатами и высматривали, не перепадет ли им что-нибудь. Но им дали шиш. Было не до того.

Старый дядя Ича утирал большим платком слезы. По правде говоря, он, кажется, с Цалкой никогда и словом-то не обмолвился, но все же оплакивал его приличия ради, чтобы не осрамить покойника.

Знойный летний день.

Высоко в небе над самым кладбищем плавает маленькое белое облачко. Воздух прозрачен и чист, как будто и впрямь нет никакого воздуха. Лист на дереве не шелохнется.

Когда все уже ушли, у засыпанной могилы еще стояла Эстер, переписчица прописей. Наряженная в свою черную шаль, с горящими глазами, которые блестели на мучнисто-бледном, вытянутом лице, она до позднего вечера стояла с заломленными изнеженными руками над грустным холмиком.

Она плакала.

Ей, Эстер, переписчице прописей, и впрямь казалось, что она стоит над могилой той самой науки, одной из основоположниц которой она была.

Было позднее лето, внизу, в долине, пониже кладбища, цвела картошка.

* * *

И вот что спасли в последний момент из погибшего реб-зелменовского двора: двенадцать медных кастрюлек, восемь горшков, шестнадцать больших чугунов, три медных горлача и пять глиняных, шесть железных кочерег, четыре помела, семнадцать терок, восемнадцать помойных ведер, четыре ушата, совок для муки, мочалку, коробку из-под чая Высоцкого, бутыль черники, рогожу, еще довольно хорошую для того, чтобы обить ею дверь, муфту, котелок, что носил дядя Зиша, царство ему небесное, связку высушенных лимонных корок, один валенок — второй как в воду канул, — чернильницу, одну медную тарелку и весы, белую плитку кафеля для разделывания селедки, березовый чурбан. Дядя Фоля сорвал со стены фарфоровый ролик, а тетя Гита — мезузу с двери, — быть может, удастся где-нибудь в новых квартирах прибить.

Возле двора было черно от людей.

Как вам нравятся эти реб-Зелмочки? Покуда что они получают отличные квартиры!

— Неизвестно за что!

Набожные евреи, нахлебнички, с тростями в руках, с холеными бородами, целыми днями простаивали у реб-зелменовского двора и на разные лады обсуждали вопрос о Зелменовых. Во всем этом они усматривали Божий перст. Когда из-под лесов показывался Зелменов, на него сразу набрасывались, как на человека, который вышел от умирающего больного:

— Ну что? Таки плохо?

Но тут этот Зелменов становился скуп на слова, оглядывал собравшихся взглядом человека, который, слава тебе Господи, уже знает все, но предпочитает молчать, и снова исчезал под лесами, чтобы возвратиться к своему тайному занятию — вытаскивать небось гвозди из стен.

Вот так, по кусочку, Зелменовы растаскали весь двор; потихоньку, как скопище мышей, грызли его под строительными лесами, запихивали в ящики, разносили по нитке, как старую, трухлявую одежду. Потом, когда к домишкам подступили каменные стены новостройки, там, под лесами, нашли лишь опустевшее место реб-зелменовского двора, паутину, голые ребра стропил и больше ничего. Но ночью в реб-зелменовском дворе все еще вопрошал девичий голос:

— Хая, куда ты поставила лохань? Где лохань, а?

Все было кончено. По двору разливался мощный свет электрических ламп. Раздавался стук десятков топоров. Высоко над домами тяжело скрипел подъемный кран, подавая кирпичи к самым высоким этажам. Свет, охвативший все небо, струился по старым кровелькам окраинной улицы, отражался в маленьких окошках низких домишек, где во сне слышали, как рушатся последние стропила реб-зелменовского двора.