1

Тем утром у меня не было никаких предчувствий — ни дурных, ни хороших. Полная пустота. Хотя вообще-то я славлюсь очень крепкой — что называется «рабочей» — интуицией. У меня сосёт в животе к неприятностям и сладко кружится голова к удаче. А как-то раз я ненароком спас жизнь вагонной попутчице, которая, стоя у окна, любовалась проплывающими снаружи видами. Побуждаемый внезапным импульсом (необъяснимым — толстушки не в моём вкусе!), я на ходу с силой ткнул её пальцами под рёбра, заставив сняться с места ровно за секунду до того, как стекло сокрушил крохотный камешек, пущенный каким-то малолетним отморозком. Это со мной часто бывает: я совершаю глупые и на первый взгляд неуместные поступки, которые чуть позже — на поверку — оборачиваются стопроцентным успехом.

Я — выкормыш науки и привык скрупулёзно докапываться до причины каждого явления. Вот и теперь у меня есть по меньшей мере две версии, объясняющие досадный сбой моего сверхчутья. Первая: то, что на меня надвигалось, было одновременно прекрасно и ужасно, вычтем одно из другого, получится ноль. Вторая: каким-то дьявольским образом «членкоры» Института Безопасности научились перехватывать и гасить даже те подспудные, тончайшие сигналы, что наше всеведущее подсознание время от времени посылает неповоротливому бедолаге-уму. Хорошо зная на своей шкуре их (ибээровцев) сноровку, считаю второй вариант куда более вероятным.

Но я отвлёкся.

Итак, в то утро всё было, как обычно. Даже лучше — в кои-то веки у меня нигде ничего не болело, не кололо, не зундело и не дёргало. (Когда тебе под девяносто, каждое пробуждение — лотерея). Как всегда, я покряхтел немного, присел на кровати, пошерудил пятками по пупырчатому массажному коврику — приятно. Влез в тапки, пошкрябал в ванную. Я рассказываю обо всём этом так подробно, чтобы вы поняли, почему я так стормозил пять минут спустя, когда мою скромную комнатушку сотряс, может быть, самый решающий в моей жизни звонок. Он застал меня точнёхонько в тот момент, когда я, по утреннему обыкновению, топтался на розовом кафеле, подставляя своё жилистое тело тёплым ласкающим струям:

— Вззз… тирли-тирли-тирли…

Ничто так меня не бесит, как исподволь вплетающиеся в шум воды обрывки звуков, в которых я никогда не могу вовремя распознать стилизованного Чайковского. Чу! Так и есть. Проклиная себя, теряя мокрые шлёпанцы на ходу, бросился в комнату, к прикроватной тумбочке, с проклятиями зашерудил пальцами по бархатной клавиатуре. Ничего не изменилось, мерзкое пилюканье стало только звонче. Только тут до меня дошло, что это вовсе и не ария Ленского из старой оперы (наименее противный из предложенных 183 вариантов), а самая что ни на есть актуальная продукция поп-певички Ди-Анны. Ах, черт! Не прямая линия, а личный! Кому это я, интересно, понадобился с утра пораньше?..

Схватил трубку, хотел эдаким бодрячком, по новомодной манере, отчеканить свои «атрибуты» — имя-отчество и профессию — да не тут-то было! Голосок-то со сна ещё не прорезался. Получилось только что-то вроде:

— Ээээкхе-кхе-кхееее!..

В такие минуты я всегда вспоминаю студенческие годы. А, точнее, своего дипломного руководителя Петра Михалыча. Любил он, бывало, поднять меня часиков эдак в пол-седьмого — и ещё минут десять измываться: «Чтой-то у вас голосишка-то такой хриплый? Простыли? Ах, я вас разбудил? Такой молодой — и так долго спите? Так всё на свете проспите….» — и тд, и тп. Ехидный был старикан. Крепкой крестьянской закалки. Дипломная страда совпадала у него с дачной, ну, и вы понимаете. Помнится, он даже защиту мою проигнорировал — поспела виктория или как её там. Но я не роптал. Чем меньше научрук лезет в дела дипломника — тем лучше. Если б он ещё не был таким упёртым и не пытался привить мне, коренному москвичу, здоровые сельские привычки, я б, наверное, вообще души в нём не чаял.

Но этот, в трубке, был из другого теста. Не нужны были ему мои атрибуты — он отлично знал их и сам. Очень вежливо, стараясь как можно чётче отделять одну букву от другой, он уточнил: действительно ли меня звать — Анатолий Витальевич Храмов, и вправду ли я — врач-психотерапевт, доктор медицинских наук, дата рождения 5 мая 1964 года?..

Да, всё правильно.

Ещё деликатнее он осведомился: могу ли я прямо сейчас уделить ему несколько минут?

Да, конечно, я мог. Тем более что успел обсохнуть уже и без полотенца. Совсем потеплев, голос в трубке сообщил, что меня «беспокоят» из Института Безопасности России. Да-да, я правильно расслышал — ИБР, И-Б-Р:

— Знаете такую контору?

Да уж знаю поди. Уж не такой я пень замшелый. Хотя, пожалуй, предпочёл бы и не знать. Тем более теперь, когда меня очень кстати предупредили, что разговаривать со мной будет не кто-нибудь, а сам бессменный глава «нашей с вами безопасности» — Игорь Игоревич Кострецкий:

— Думаю, это имя вы слышали не раз.

Слышал. Это уж точно. Весьма тонко и остроумно подмечено. Тут мой ласковый интервьюер попросил меня «обождать две-три минуты» — и врубил романтический джаз, позволив прокашливаться в своё удовольствие хоть до пионерской звонкости.

Честно скажу вам, ребята — я охренел.

Для ясности. Прибедняться, конечно, глупо. Я — серьёзный учёный, имею научные звания и правительственные награды. Широко известен в узких кругах и тэдэ. Но вот именно — в узких. К числу мировых корифеев не принадлежу. Не делал и сенсаций. Среди моих работ нет ни одной, что как-то особо блеснула бы, прогремела какой-нибудь смелой идеей или подачей. Тихо-мирно разрабатываю вот уже много лет одну не особо популярную тему: «Осознание бессмертия души в лечении депрессий и других психогенных расстройств». И то больше для удовольствия. В общем, я не какой-нибудь там шибко одарённый. И даже не усидчивый. На меня работает только мой возраст, давший мне время понемногу, не торопясь, добиться всего, что тешит сейчас моё научное тщеславие. Спасибо предкам, что оставили мне в наследство крепкое здоровье, а то я, пожалуй, и не состоялся бы.

Шучу, конечно, даже среди моих ранних работ есть несколько, которыми я очень доволен. Например: «Иллюстрация к жизни», «Что там?», «Дьявол в подвале», — и тд. Но и они все, вместе взятые, едва ли могут служить поводом для того, чтобы мне вот так запросто, с утра пораньше названивали персоны такого уровня.

А тут ещё этот дурацкий джаз. Понятно, что он сейчас разливался в моей трубке не случайно. Глупо было бы думать, что всесильный министр, решив побеседовать с народом, не успел допить свой утренний чай и попудрить носик. Нет, то был обычный для наших спецслужб акт гуманизма и деликатности. Мне давали время, чтобы придти в себя и настроиться на серьёзный лад — насколько это вообще возможно после такого удара пыльным мешком по голове. Там, в Институте, вполне объективно оценивали действие, производимое именем Кострецкого на простого россиянина вроде меня.

Но тут они чуток промазали. Нет чтобы настраиваться — я упоённо занимался всякой ерундой: ждал, что вот сейчас в трубке раздадутся бравурные звуки фанфар — и молодой голос радостно сообщит, что меня разыграли и я должен подъехать в их офис на Маяковке, чтобы получить приз: оранжевую майку со свистком в пузе и логотипом «Аудио Х». Идите вы со своей майкой тра-та-та, грязно выругаюсь я на всю Россию, прежде чем они успеют спохватиться и прервать трансляцию. А, впрочем, нет. Передачу, не дай Бог, слушает кто-нибудь из моих пациентов, и подобная несдержанность может негативно сказаться на результатах терапии. Ладно уж, давайте вашу майку. Оранжевый цвет сейчас в моде. На международном научном симпозиуме в Каире я произведу в ней фурор, мечтательно подумал я за долю секунды до того, как печальный саксофон умолк, а в трубке раздалось вкрадчивое, слегка гнусавое:

— Анатолий Витальевич? Доброе-доброе утро, мой дорогой!..

— и я вдруг с испугом вспомнил, что подобные розыгрыши были запрещены в России под страхом уголовной ответственности ещё десять лет назад.

«Тут и сел старик» — как сказал бы поэт Твардовский.

В панике я пытался ухватиться за тень шанса, что надо мной шуткует кто-то из коллег. Но себя-то ведь не проведёшь. Я опытный (неплохой, как говорят!) клиницист. Терпеть не могу учёных-сухарей, с головой ушедших в теорию, эдаких научных кротов. Я стал психотерапевтом, чтобы помогать людям, а не делать на их бедах себе имя. И, хоть я специалист очень востребованный и занятой, но по вторникам и четвергам с 10.00 по 17.30 у меня прямая линия, куда любой может позвонить и рассказать о своих душевных неурядицах. (Звонок платный). Я работаю так уже почти тридцать лет — не столько ради заработка (пенсия у меня приличная, да и за статьи кой-чего набегает), сколько по некоторым личным причинам — на них не время сейчас останавливаться. Так вот, за годы телефонной практики я научился безошибочно различать тончайшие нюансы и оттенки человеческого голоса. Пациент ещё ничего не рассказал о себе, только поздоровался, — а я уже могу с большой вероятностью определить его запрос, бытовые условия, социальный статус и даже состояние здоровья. А уж идентифицировать голос, который я миллион раз слышал по аудио и видео, для меня, извините, не проблема.

В общем, хошь-не-хошь, а приходилось смириться с очевидностью. На связи был именно он. Игорь Кострецкий. Его кругленькое похохатывание, известное на весь мир, по какой-то неизвестной причине вкатилось нынче в мою спальню.

Ну и дешёвки же вы, голубчики, зло подумал я. В народ спускаетесь? Снисходите до личных разговорчиков? И, небось, думаете, что мы, простачки, от радости и страха в штаны наделаем?.. Да кто ты, собственно, такой? Я и сам видывал виды, да я уже доктором наук был, когда ты, сопляк, только в нулёвку пошёл! Я покажу тебе супер-пупер-класс!

И показал, не сомневайтесь. На его отточенное, хорошо поставленное, полное тончайших тональных модуляций приветствие, где всего было в должной «плепорции» — и добродушия, и строгости, и фамильярности доброго барина-либерала, и (что да, то да!) почтения к моим зашкаливающим годам, — я совершенно ровным и даже слегка обрадованным тоном ответил как бы старому коллеге, даже приятелю:

— А-а, доброе, доброе, Игорь Игоревич!..

— но больше ничего не сказал и не спросил, не выказал ни удивления, ни испуга, а лишь терпеливо — хоть мне и было весьма не по себе — стал ждать, что будет дальше.

Видимо, совершенно случайно, так сказать, по наитию я попал в самую точку, в самую суть нынешнего сложносочиненного этикета, с которым, признаться, знаком плохо (с каждым десятилетием все хуже), но, к вящему своему стыду, всё никак не соберусь покрепче закадычиться на спецкурсах, — попал метко, ибо, судя по короткому, но довольному хмыку в трубке, моему влиятельному собеседнику такое начало понравилось. Он, видимо, был из числа любителей утончённых умственно-волевых поединков — что, в общем, для министра госбезопасности и неудивительно.

Однако он, чертяка, не торопился сдавать позиции. Уже совсем по-приятельски он поинтересовался:

— Ну, и как мы живём-поживаем?

— на что я, в свою очередь, бодро ответил, что, дескать, ничего, всё в ажуре, едва удержавшись от фривольного: — А у тебя как делишки, Игорёк? — Ощущение полной абсурдности происходящего плюс кристально-ясное осознание того, что добром оно не кончится, всё больше приводили меня, к моему ужасу, в состояние истерического веселья, которое я если и ухитрялся сдерживать, то лишь потому, что отдал борьбе с нежелательными психическими процессами без малого семьдесят лет.

А он всё не давал мне расслабиться, всё тыкал незримым пальцем то под правое, то под левое ребро, заводя то про моду, то про погоду. В этом жарком июле все московские красотки синхронно перешли на прозрачные юбочки и короткие бриджики, сообщил он мне, чуть не мурлыча. Сущее загляденье. Что ж, ему виднее. Мне-то, старому кроту, на девушек особо заглядываться не приходится. Как так — я что, совсем никуда не выхожу?.. Совсем-совсем?.. Экая жалость. А он-то, Кострецкий, как раз хотел пригласить меня на свидание.

— В театр или на дискотеку? — чуть было не спросил я, грубо заржав, но вовремя скрутил себя — и лихорадочно заискал уехавшие куда-то под тумбочку перо и блокнот. Конечно-конечно, Игорь Игоревич, я всегда готов. Пациенты подождут. Статьи в солидных интернет-журналах тоже с удовольствием покурят в коридоре. Для вас у меня каждый день — окно. Могу я на всякий случай пометить себе дату, время и ваши координаты?

Оказалось, записывать ничего не нужно:

— Мой человек заедет за вами.

Вот и всё. Вот как, значит, это сейчас делается. Только теперь, когда он перестал, наконец, дышать мне в ухо, меня заколотил озноб, аж зубы застучали. Нет, не от страха. Никакой вины за собой я не знал. Но сам факт. Кто я — и кто Кострецкий! Как он вообще узнал о моём существовании? Я изо всех сил напрягал мозги, но не мог найти никакого разумного объяснения такому парадоксу. И это пугало меня больше, чем любые возможные наказания и пытки.

В моём возрасте подобные стрессы вредны. А посему я, не теряя времени, прошлёпал на кухню и принял двадцать капель валокордина. После чего всё быстренько встало на свои места. Я — старейший член Психотерапевтической Коллегии России и вхожу в десятку самых активных и бодрых участников Московского Клуба Долгожителей. Видимо, меня хотят поощрить за это какой-нибудь симпатичной медалью или грамотой. Ну да, на правительственном уровне, а что тут такого? Партия Здоровья России всегда равнялась на таких вот старичков-бодрячков вроде меня. И немудрено — своим существованием мы как бы доказываем идеологическую верность взятого ею курса.

Короче, волноваться было не о чем. Кроме одного. Я ведь и в самом деле давненько не выходил в свет — даже на околонаучных тусовках и презентациях тематических журналов уж лет десять не маячил. Одичал, поди. Достоин ли мой сморщенный фэйс того, чтобы демонстрировать его таким лощёным-перелощёным красавчикам, как Игорь Кострецкий?..

Вот она — гадкая сторона старости. Это полвека назад мне было достаточно побриться и слегка пройтись по волосам растопыренной пятернёй, чтобы весь день ощущать себя импозантным и цивилизованным гражданином. Теперь же, чтобы хотя бы просто выглядеть пристойно, я должен прибегать к целой серии самых разнообразных, а то и унизительных ухищрений. Ничего не попишешь, таково уж нынешнее время — оно может простить мужчине всё, кроме пренебрежительного отношения к своей внешности. А я стараюсь не отставать от эпохи. На последнюю мою пресс-конференцию по вопросам современных психотехнологий я надел облегающие лиловые джинсы и васильковую рубашку-апаш, а морщинистую шею замаскировал полупрозрачной розовой косынкой — вышло очень даже презентабельно. Коллеги, во всяком случае, оценили. Но такой оттяжной персонаж, как Игорь Кострецкий, законодатель не только российских, но и зарубежных мод, боюсь, только посмеётся над этими маленькими хитростями.

Я подошёл к зеркалу и несколько секунд изучал себя критическим взором. То, что я там увидел, мне не понравилось. Может быть, потому, что я пытался глядеть на себя глазами Игоря Кострецкого. Я вдруг показался себе запущенным донельзя. Косматый, землисто-бледный, заросший седой щетиной Кощей. (Так и хочется сказать «Бессмертный», но этот бренд уже накрепко застолбили на высшем уровне.) Щетину, конечно, можно списать на то, что популярный политический деятель своим внезапным звонком не дал мне добриться. А зеленоватое лицо и стоящие дыбом волосы — на вполне понятное волнение от разговора с ним. Но, как себя ни оправдывай, никуда не денешься, придётся в оставшиеся два-три дня заняться собой как следует.

Это была одна из редких минут, когда я жалел, что не женат и не имею потомства. Что нет никого, кто позаботился бы о моём внешнем виде и оценил его объективно и независимо. В такой ответственный момент приходится всё делать самому.

Я попытался пригладить торчащие во все стороны седые клочья — и внезапно хрипло расхохотался над собой. Я вдруг поймал себя на том, что новая забота — необходимость привести себя в порядок — моментально вытеснила из моей головы все прочие соображения. Да, подумал я, Игорь Кострецкий действительно гениален. Его изобретение — красота, стильность и ухоженность, возведённые в ранг государственной политики — пожалуй, лучше охраняет существующий строй, чем любая — даже его собственная — карательная система. Пока мужчины вынуждены заботиться о внешности, им не до революций.

 

2

Ещё немного о себе.

Как-то неохота выглядеть перед россиянами совсем уж закоренелым холостяком-упырём. Нет, я не такой. В своё время и я был женат, и, представьте себе, аж два раза! Фарс и трагедия. Что хуже — даже теперь, по прошествии полувека, не берусь судить.

Моя первая жена училась на психфаке педагогического. Казалось бы, смежные профессии — живи да радуйся. Ан нет — уже через полгода я с ужасом понял, что чинный обмен мнениями о каком-нибудь остром докладе с полуподпольной конференции гештальтистов — далеко не то же самое, что совместная жизнь. Этот постоянный аналитический зуд… Она мне буквально проходу не давала. Стоило мне расслабиться и ляпнуть какую-нибудь невинную фразу, сущую мелочь, например: — Отличная сегодня погодка! — как начиналось:

— почему я хочу поговорить о погоде?

— почему именно такая погода кажется мне отличной?

— какое детское впечатление может лежать в основе этого чувства? (давай подумаем).

— что вообще для меня означает термин «отлично»?

— и тэдэ и тэпэ. Если же я в конце концов не выдерживал и взрывался, то следовал глубокомысленный совет, страшный именно тем, что я-то, как врач, понимал его смысл в полной мере: поискать источник болезненного раздражения в моих отношениях с родителями, — ну, а, если и это не поможет, то сходить в районную поликлинику и провериться на яйца глист, чтобы исключить возможную соматическую причину.

Боже, как я завидовал своим приятелям! У них были нормальные, уютные, тёплокровные «половинки» — учителя, продавцы, младшие бухгалтеры, — а, стало быть — обычные семейные ссоры и склоки! Я мечтал о такой ссоре, пусть даже с рёвом и мордобоем, но которая разрядила бы наши отношения, очистила бы их и освежила, как летняя гроза. Но увы. Поссориться с Ольгой было невозможно — любой мой наезд она мгновенно превращала в бесплатный семинар по саморазвитию, в какой-то долбаный тренинг личностного роста. Моего. Я недоволен бардаком в доме? Грязной посудой? Ну что ж, это большая удача — у меня появился редкостный шанс хоть немного расширить восприятие себя, мира, себя в мире и мира в себе. Для этого я должен сперва осознать, затем принять, а потом и воплотить в реальность все свои грязненькие, уродливые желания, мечты, помыслы и устремления. Тогда их кривые внешние отражения, вроде невымытой тарелки, перестанут меня раздражать — ведь, в сущности, всё, что мы видим вокруг, суть мы сами.

Кстати — а что это у меня за желания такие?.. Ольга знала меня довольно хорошо, ибо я любил её и старался быть с ней откровенен. Но вот беда — я никогда не изменял ей. Это настораживало, заставляя задумываться о моей глубокой порочности, тщательно скрываемой мною от меня же самого.

Впрочем, иногда она спохватывалась. Ведь, как известно, спутник жизни — одно из самых беспощадно-правдивых наших зеркал. А, стало быть, «грязные наклонности» есть — ну, просто должны быть! — и у неё. Теперь мы менялись ролями, словно в некой психодраме, и уже я вынужден был часами выслушивать бесконечные цепи свободных ассоциаций жены и её детские воспоминания. Я не мог скрыться от них даже в туалете — она кричала мне через дверь. Ближе к ночи, перетряхнув все карманы своего запасливого подсознания, она, наконец, докапывалась до какого-нибудь вопиющего детского инцестуозного случая с участием её папаши — милейшего седого человека с лицом и характером овцы, которому, я уверен, даже и в страшном сне не мстилось, что где-то на белом свете могут твориться такие ужасы, как инцест. Зато саму Ольгу это радовало несказанно — и всякий раз после такой «сессии» меня ждала умопомрачительно бурная ночь.

Наверное, мы так и прожили бы вместе до старости, терзая, презирая и анализируя друг друга — я человек терпеливый, — если б в один прекрасный день она не обнаружила, что психоанализ — это полная туфта, словоблудие, средство для выкачивания денег из доверчивых клиентов и тд и тп, ну, а будущее — за телесно-ориентированной терапией. Терапевтов оказалось сразу двое — Гарик и Серый, оба её однокурсники, отличники. Этого я снести уже не мог. Я, видите ли, брезглив-с — несмотря на трёхлетний тренинг меня тараканами в бутербродах, сизыми посерёдке простынями и общим бритвенным станком.

Итак, недолго музыка играла. Но вот что забавно. Сейчас я, без малого вековой дуб, вспоминаю Ольгу и её чудачества — да и всю ту пору — с большим теплом и даже со слезами умиления. Смешно всё это было — наивно — и хорошо. Кстати, со временем у нас с ней установились прекрасные дружеские отношения, мы часто перезванивались и я даже помогал пристраивать в ВУЗ её сына — от третьего, что ли, брака (Пашка, хороший был пацан. Теперь, кажется, большой человек, профессор кардиохирургии).

Совсем иное — вторая жена, Елизавета. Если честно, я стараюсь лишний раз не выпускать её из погреба прошлого. Я не знаю, как она жила после меня, была ли снова замужем, рожала ли детей, когда и как умерла. Не знаю — и никогда не интересовался. А ведь любил её гораздо сильнее, чем Ольгу, — может, во всю свою жизнь только её одну по-настоящему и любил. Глупо, наверное.

Вспоминать, а уж тем более говорить о ней мне очень тяжело. Но, видимо, придётся — иначе я получаюсь тут совсем какой-то несуразный.

Эх, Лизочка… Эту хиленькую, безответную тихую девочку жёстко и необратимо воспитали родители, ну, а я уж доломал. Мне было тогда за сорок, ей — не исполнилось и двадцати, но, бьюсь об заклад, случись даже наоборот, соотношение сил ничуть бы не изменилось. Кажется, в неё вбили, что она должна хвататься за первого, кто сдуру обратит на неё внимание. Не помню уже, в чём тут было дело, скорее всего и тёща, весьма яркая дама, ревновала к её расцветающей юности… В общем, досталось девчонке.

Теперь уж и не знаю, вправду ли она была влюблена в меня — или просто боялась, как и своих молодцов-родителей. Но факт есть факт: чуть ли не с первого дня знакомства — а нас с ней, замечу, банально сосватали! — она с раздражающей покорностью потакала самым идиотским моим требованиям (за которые мне и теперь стыдно) — причём как высказанным вслух, так и тем, что, подобно некоей смегме, копились в самых потаённых уголках моей, в общем, довольно примитивной натуры.

Так, однажды, ещё в самом-самом начале, женским ли, детским наитием уловив, что меня, старого пердуна, потягивает на свежесть и невинность, она полностью и наотрез отказалась от косметики — хоть и знала, что без неё выглядит блёкленькой и бесцветной мышкой — и держала марку стойко. Впрочем, её приучили, что так и так рассчитывать особо не на что. Чуть позже мне, усталому потасканному хмырю, показалось (не без основания), что я буду смотреться смешно и глупо в роли «женишка», — и бедная девочка, проплакав ночь, пожертвовала ради меня красивой церемонией и намечтанным с детства платьем, «как у принцессы». Спустя три месяца после сухого и корректного акта бракосочетания я, уже не новенький, но всё же самец, решил, что в моём возрасте тянуть опасно. Я хотел иметь потомство. И что вы думаете, первый и главный рубеж на пути к заветной цели мне удалось преодолеть на удивление быстро. Но вот тут-то и начались проблемы, которых никто не мог бы предсказать.

Лиза, как и ваш покорный слуга, была единственным ребёнком у родителей (Лизочка к тому же ещё и поздненькая). Стоит ли говорить, с каким нетерпением старая гвардия ждала появления внука, продолжателя рода. Естественно, это ожидание было не пассивным: едва пол будущего младенца определился, как на нас со всех сторон посыпались пожелания.

Имя в нашей культуре даётся, как правило, раз и навсегда, и — как специалист я на этом настаиваю — во многом определяет характер, а, стало быть, и судьбу человека. Дело нешуточное. Лизина семья предлагала на выбор Владика, Диму и Илью. Моя мама — Женю, Тараса и Михаила, ну, на худой конец Борюсика. Мне хотелось Ивана, но из уважения к старшим (а я их уважал!) я согласен был и на Димитрия, которого облизывался тишком переделать в Митю, моего когдатошнего соседа по парте. Оставалось поинтересоваться мнением Лизы… а, впрочем, это необязательно. Все великолепные участники семейного совета, включая старого мраморного дога Арамиса, отлично знали, что никакого «мнения» у неё нет и быть не может.

Но как же мы были шокированы, когда это тихонькое, послушное (а теперь ещё и страшненькое, бочкообразное, всё пятнистое, со вздутыми губами и огромным пузом) существо бочком-бочком протиснулось в кухню, где вовсю, за чайком с вареньем и запрещёнными кой-кому пирожными шло весёлое обсуждение, — и тоненьким, дрожащим, но непреклонным голоском заявило: мол, не нужно ей никакого голосования, вытягивания бумажек и ломания горелых спичек, у сына, ЕЁ сына, вот уже лет десять как есть имя — Альберт, и никем другим он быть не может — иначе это будет кто-то чужой, не её ребёнок.

Все остолбенели от такой наглости. Особенно возмущалась тёща: — Вот дурёха, сериалов насмотрелась! «Альберт»! Это ж надо выдумать такое имечко дурацкое!..

Я же, если и молчал в первое мгновение, то лишь потому, что временно утратил дар речи. Ужас положения заключался в том, что вот для меня-то как раз имя «Альберт» было абсолютно неприемлемым. Именно Альберт. Какое угодно, только не это. По личным причинам. Личным, но непреодолимым. О которых мне, хоть и не хочется, но придётся вскоре рассказать здесь. Но не прямо сейчас, дайте собраться с духом, пожалуйста.

А пока продолжаю. Когда первая волна транса, вызванного её словами, схлынула, я упёрся. Жёстко сказал «нет». Никого обидеть я этим не рисковал — слава тебе, Господи, претенциозный, ненашенский «Альбертик» одинаково не нравился как ее родителям, так и моей уступчивой, деликатной маме. Сообща мы её (не маму, конечно) заломали. Предложили в качестве компенсации Антошку — он тоже на «А». Вроде бы Лиза согласилась. Успокоилась — как нам показалось. Но осадочек остался. До самой ночи мы, взрослые, не могли забыть о случившемся — и то один, то другой из нас вдруг ни с того ни с сего принимался качать головой и посмеиваться, вспоминая этот её неожиданный, некрасивый, ни к чему не идущий демарш.

Впрочем, скоро эти проблемы отодвинулись на второй план. У Лизы пошли неожиданные и «чреватые» осложнения (в подробности я как тогда не вникал, так и сейчас не собираюсь), и тёща присунула её в престижную «кремлёвскую» клинику, где у неё был то ли дальний родственник, то ли просто «хороший друг», по гроб жизни ей обязанный (это уж её личное дело, чем). Отличное обслуживание, лучшие, именитые профессора — и всё равно мы, как говорится, на ушах стояли. Наволновались! Может быть, поэтому я не придал (или придал недостаточно) значения многословным и слезливым письмам, что потекли оттуда чуть ли не сразу после её — в общем-то, благополучного — разрешения; впоследствии я их стёр, но кое-что вытравить из памяти так и не смог, его не берут даже новейшие мнемотехники:

«…знаешь, Толик, мне тут сон приснился. Лежит ребёнок весь мокрый и кричит, мне папа говорит: «Иди скорее, там Дениска плачет», я отмахиваюсь, потом ещё кто-то: «Иди, твой Женька весь мокрый», я просыпаюсь, а малыш плачет, и я, ещё не разобравшись, думаю: что же они мне не сказали, что мой плачет, про других говорят, а про моего не сказали. И я сама плачу, полчаса проплакала, хорошо, что это ночью было и никто не видел. Пожалуйста, не проси меня придумывать сыну новое имя, я не могу этого сделать, как не могу придумать другого имени тебе или себе».

Все эти сопли я списал на банальную послеродовую депрессию, естественную в её положении, — и ничуть не насторожился, я ведь и подумать не мог, что она способна ослушаться нас, своих самых близких и родных.

Дома всё как будто пошло нормально. Лиза, хоть и замученная хроническим недосыпом, казалась счастливой и довольной, никто не вспоминал о давних спорах, малыш с каждым днём всё необратимее становился Антошей, Тосиком, Чуточкой-Анчуточкой. Я, правда, замечал, что жена избегает называть сына по имени, больше сюсюкает и гулит. Сказать по правде, меня это скорее смешило, чем беспокоило. Но, о Господи, какой же удар поддых я получил, когда в один прекрасный день выяснилось, что эта упрямая ведьма тайком, прихватив мои документы, сходила куда надо (а я, старый чудак, и до сих пор не знаю, куда в таких случаях ходят-то!) — и всё-таки ухитрилась втюхать нам своего чёртового Альберта!

Я был в ярости. В шоке. Не знаю, как это назвать. Я ведь ее просил… Правда, я не рассказал ей предыстории. Но она, казалось мне, и так должна была пойти навстречу, раз я прошу. Это же естественно. Ведь я её муж. Я не разговаривал с ней два месяца. Просто не мог. А потом случилась эта трагедия (трагедия? трагедия?.. Сейчас я уже ничего не чувствую). От горя я забыл молчать. Я прямо ее обвинил. Кричал, что она виновата, что я ведь предупреждал ее и вот из-за ее упрямства имя повлияло… Называл убийцей. Потом ушёл (благо мне хватило ума не прописаться в их квартире). Я видеть её не мог. Сразу собрал вещи и уехал домой. Какое-то время глушил, не просыхая, но, слава Богу, сумел вовремя прекратить. Старики чуть не на коленях ползали — умоляли нас помириться, да и сама Лиза, привязчивая душа, кажется, была не против, — но для меня — после всего случившегося — это было просто физически невозможно.

Никто так и не понял, что со мной произошло. Ещё бы, они ведь не знали ту историю. А рассказать я им не мог. Я этого никогда и никому не рассказывал. Даже самому себе. Бывают такие моменты в нашей жизни, куда мы боимся заглядывать лишний раз. Это не всегда что-то серьёзное. Не обязательно преступление или подлость. Это может быть сущая мелочь. Мне даже кажется, что это, как правило, и бывает мелочь. Но такая, что способна изгрызть душу хуже самого страшного злодейства. Так было и у меня. Именно тогда я понял, что банальный стыд может влиять на человека куда сильнее любых соображений здравого смысла, не говоря уж о милосердии и нравственных принципах. Кто этого не испытал — вряд ли поймёт.

Но, кажется, пришло время, наконец, поведать вам этот чёртов эпизод. Благо теперь я могу делать это почти безболезненно. И, что самое приятное, безбоязненно.

Для удобства выделяю его отдельной подглавой:

 

Случай с Альбертом

Я уже упоминал здесь о моей «прямой линии», где я даю частные консультации. Во времена моей юности это назвали бы «службой экстренной психологической помощи» или попросту «телефоном доверия». Работаю я, конечно, не бесплатно — у меня стоит фиксированный гонорар с каждого входящего плюс повремёнка. Очень выгодно. Но в ту пору, о которой я хочу рассказать, о подобном бизнесе и речи быть не могло — да и само понятие «телефон доверия» только-только начало приживаться в Советском Союзе.

Вернёмся на шестьдесят пять лет назад. 1987 год — не больше четырёх номеров «телефона доверия» по Москве. Меж тем в Европе подобные службы известны по меньшей мере со второй мировой войны. Впоследствии такое наше отставание будут объяснять «условиями социально-психологической и политической атмосферы», — а, попросту говоря, тем, что тогдашнее время, ориентированное на грубый позитив, не позволяло жалоб и нытья. Не знаю. Нынешнее время, пожалуй, ещё и пооптимистичнее будет, однако власти не только не запрещают мою «прямую линию», а, даже, наоборот, поощряют подобный род деятельности. Но я, кажется, сбился с мысли.

Итак, 1987 год. Я — двадцатитрёхлетний дипломник медвуза, ещё чуть-чуть поднатужиться — и готов психотерапевт. Первый в жизни серьёзный научный труд на ста страницах — это вам не хухры-мухры. Как и всякому нормальному юнцу, мне до жути хочется выпендриться. А, так как студент я более чем средний, звёзд с неба не хватаю, то совершенно ясно — выпендриться я могу только за счёт оригинальности темы.

Только ли эта причина?.. О, нет, ни в коем случае! Модное новшество действительно всерьёз увлекало меня. Уже тогда я, совсем зелёный, видел те огромные преимущества, что даёт система телефонного консультирования. Во-первых, анонимность — думаю, прелесть её объяснять не нужно. Потом так называемая вербальность — невидимый пациент, вынужденный объясняться только на словах, поневоле старается формулировать свои проблемы чётко и ясно, а это — уже половина их решения. Доверительность, интимность — ну как тут не расслабиться, когда кто-то сильный, опытный и надёжный мягко и вкрадчиво наборматывает тебя всякие утешительные вещи прямо в ухо?.. Ну, и самое главное: мелкие изъянцы внешности этого всезнающего гуру — лысина, лишний вес, неправильный прикус, прыщики, поры, морщинки, бородавочки и тэдэ — остаются за кадром, не мешая терапевтическому процессу. На этот счёт я, признаться, и теперь болезненно стыдлив.

В деканате мою тему одобрили и посоветовали как можно скорее приступать к практическим исследованиям. Собственно, меня вовсе не нужно было понукать — я сам рвался в бой. Но тут меня ждала неожиданная загвоздка. Ни в одной из четырёх действующих на то время московских телефонных служб со мной не захотели иметь дело. Ни в каком качестве. Не помогали ни официальные запросы на красивых бланках, ни личные звонки декана — ответ всегда был один: «Это вам не игрушки». И они были абсолютно правы. В то время это была, по сути, суицидологическая служба. Я-нынешний и сам бы себя-тогдашнего не допустил до неё ни за какие коврижки. Но тогда я был в отчаянии. Тема срывалась, а придумывать новую, да ещё после того, как я бурлил и пылал энтузиазмом в деканате, казалось мне слишком унизительным.

Словом, хоть сам звони по указанному номеру и плачься на свои неурядицы. Я, юноша весьма трепетный, и впрямь был близок к тому, чтобы наложить на себя руки. И вдруг… мне улыбнулась неожиданная удача.

Напомню, то была середина восьмидесятых прошлого века — начало недлинного периода, вошедшего в историю под именем перестройки. Сейчас уже мало кто помнит то время. Иные померли, иные блаженствуют в глубоком маразме (увы, но бодрячки вроде меня — исключение даже в наш слишком здоровый век!), иные — вполне ещё лихи и благополучны, но их сугубо частные воспоминания проникнуты таким ребяческим эгоизмом, что по ним никак нельзя восстановить даже очень субъективную картину эпохи. Вот он, огромный минус долголетия — с каждым днём всё меньше остаётся тех, кто помнит и хранит в сердце дорогую тебе атмосферу.

Большинство же из тех, кто пришёл позже, оценивают правление тогдашнего российского лидера Михаила Горбачёва — и саму перестройку как явление — неоднозначно. Весьма неоднозначно. Если не сказать — резко негативно. «Разрушитель», — говорят они. Не знаю, может, эти люди и правы. В моей же памяти эта краткая пора напитана чистой радостью ещё неведомой свободы, упоительным коктейлем сродных ей звуков и ощущений — свежего тёплого ветерка на лице, весеннего звона, птичьего гомона, смеха и солнца; впрочем, не настаиваю — возможно, я сам отношусь к той категории, над которой иронизирую, и дело просто в том, что это были последние годы моей спокойной, счастливой, ничем не омрачённой юности — до того, как в ней случилось «то», заставившее меня резко и бесповоротно повзрослеть.

Но только, пожалуйста, ещё не прямо сейчас — дайте хоть на чуть-чуть, хоть на два абзаца окунуться в то невозвратимое молодое блаженство.

87-й год!.. Моя весна и — всё же позволю себе выразиться так — весна в государственном масштабе. Впервые в свои двадцать три года я перестал скукоживаться в инстинктивном ужасе, слыша загадочный и грозный гул пролетающего вдали самолёта. Где-то, в «Комсомолке», что ли, прошла информация, что знаменитая в узких кругах гадалка, некая цыганка Арза, нагадала Горбачёву жить до ста лет, — а газеты и цыгане, как известно, никогда не врут. «Ура!!! — галдели во дворе арифметически подкованные дети, — значит, ещё сорок пять лет будет мир на Земле!». Старшие приволокли откуда-то загадку: «Что будет, если ударить молотком по родимому пятну?» — «Ну, и что? Очень больно?» — «Нет: хана перестройке». А в Апокалипсисе, говаривали, есть пророчество: «…придёт к власти Мишка Меченый и наступит конец света». Впрочем, последний обещался только к 2000 году — далёкая и нестрашная перспектива.

А сколько всего нового, сколько открытий и удивительных экспериментов в самых разных областях!.. Я сам наблюдал, как немолодые дяди и тёти, слушая выступления педагога-новатора Шаталова, с шумом сморкались в платки, оплакивая перед телевизорами свое даром загубленное детство! В чопорном, назидательном «Здоровье» вдруг напечатали ошеломительную статью под красноречивым заглавием «Апогей» — с весьма игривой картинкой, которую я поспешно загнул и заколол для верности булавкой, ибо ещё не завёл себе подружки. С ещё более смешанными чувствами читал я разворот в другом популярном издании — о подвальной субкультуре: «Труба зовёт. Все на тусовку!» — и смотрел в «России» шокирующую ленту Юриса Подниекса «Легко ли быть молодым» — как скажут позже, визитную карточку перестроечного кино.

— Ой, нелегко, братец! — смело мог бы ответить модерновому латвийскому режиссёру я, несчастный юноша, чья дипломная тема, так любовно выношенная и выстраданная, грозила вот-вот накрыться медным тазом. В сравнении с этой угрозой возня вокруг всех этих «подвалов», «сейшенов», «неформалов» и прочих атрибутов тогдашней молодёжной проблематики казалась мне слегка надуманной.

Но чёрт подери, как же быстро я переменил свои взгляды, узнав, что в нашем микрорайоне — в рамках эксперимента «Юниор» — заработала служба экстренной социально-психологической помощи детям и подросткам — то есть, проще говоря, молодёжный «телефон доверия»!

Это было чудо какое-то. Всё вдруг пошло, как по маслу. То, что казалось невозможным на солидном городском уровне, решилось теперь до смешного легко и просто. Несколько звонков из деканата — и меня взяли в новую службу стажёром. Правда, без оклада. Но я за этим и не гнался. Я готов был приплачивать за такую возможность сам. Каждый вечер я, как ошпаренный, мчался в «офис», где уже дожидались меня мои дорогие, обожаемые «тётеньки» — Лида, Галя и Наташа. — Ну, как дела в школе? Покажи дневник, — сладенько язвили они, прихлёбывая чаем ужасный, с пошлыми зелёными розочками торт «Победа». — Я оскорблялся: — Вообще-то я уже на шестом курсе. И у меня каникулы. — Тёти хихикали, переглядывались, толкали друг друга в бока и тихонько прыскали в щербатые чашки.

Сейчас-то я понимаю, что они были ещё очень и очень молоды. Вряд ли старшая из них, Наталия, успела вшагнуть в «ягодный» возраст. Но в ту пору мне, желторотому юнцу, было с ними уютно, как у бабушке на печке. Ничего лучшего я, признаться, и не желал.

«Офис» наш располагался недалеко от метро «Маяковская» — в огромной гулкой квартире на первом этаже дряхлого, но всё ещё престижного сталинского дома. Сколько в ней было комнат, я так никогда и не узнал (боюсь, что не знали этого и сами тётеньки) — углубляться туда слишком подробно мне мешал иррациональный суеверный страх перед её зовущими чернотами и толстыми слоями дремучей пыли, перемежавшими, казалось мне, временные слои, словно папиросная бумага — страницы Большой Советской Энциклопедии. Зато кухня была обжита превосходно. Там, на уголке массивного дубового стола, меж грязными чашками, пепельницами и тортовыми коробками жило орудие труда — ярко-красный телефонный аппарат. Другой, почти белый, пасся у подножия чёрного кожаного дивана в просторной прихожей, где я любил уютно устроиться с какой-нибудь вкусной книжкой — отдыхал от научных трудов. Тётеньки уважали моё уединение — и плотно закрывались от меня полупрозрачной дверью, сквозь которую, впрочем, всё равно нет-нет, да и проникал их весёлый гвалт, взвизгивания и бурные взрывы хохота.

Иногда — если им было особенно неохота отрываться от своего веселья, — мне доверяли отвечать на звонки.

Это было как раз то, о чём я мечтал. В своей дипломной работе я хотел коснуться не только несомненной полезности телефонной службы в психологическом оздоровлении населения, — но и влияния новых условий на личность самого терапевта, для чего мне важно было отследить тончайшие оттенки субьективных ощущений, эмоций, чувств. Никакие застольные разговоры с тётеньками не дали бы мне такого опыта «изнутри». А тот, надо сказать, принёс мне много сюрпризов. Кое-что из того, что прежде казалось мне явным плюсом телефонной работы, вдруг показало неопрятную изнанку — например, «вербальность» на практике обернулась существенной потерей диагностической достоверности, «анонимность» — досадной невозможностью проследить динамику выздоровления, а пресловутая «интимность и доверительность» порождала массу проблем в виде перманентного, ни к чему не ведущего девчачьего нытья.

Зато открылись и неожиданные преимущества, о которых я прежде не догадывался. Так, в кои-то веки я сумел припрятать свою сверкающую молодость за (откуда что бралось?) басовыми нотками и менторским тоном. Я был в этом так ловок, что даже коварная Галя, в ревизионных целях прикинувшаяся однажды грубым и косноязычным парнем, которого ежедневно порет отец-алкоголик (воображение у неё было ещё то!), смиренно признала, что я — «серьёзный спец».

Чего я — увы — не мог сказать о ней. Я был тогда весьма суровым и высокодуховным юнцом — и однажды едва не пришиб добрую тётю, наблюдая, как та, большой влажной ладонью зажав раструб несчастного орудия, откуда доносится тихий бубнёж какого-то измученного половым созреванием бедолаги, вполголоса продолжает прерванный на самом пикантном месте анекдот, свободной рукой одновременно придерживая умирающую сигарету и выскрёбывая ложкой остатки винегрета из глубокой эмалированной кастрюли. (Винегрет — помимо торта — был основным блюдом в нашем рационе: его приносила из дому Лида, стряпавшая его, видимо, в каких-то ирреальных количествах — всякий раз она жаловалась, что её «оглоеды» — муж и две дочери — опять не смогли осилить любимое кушанье за вечер, вот и пришлось тащить на работу остатки, «чтоб не пропали». Оглоеды были олухами — готовила Лида великолепно. Всю жизнь я терпеть не мог винегрета, навевавшего мне сомнительные ассоциации, но теперь пристрастился к нему, аки тот наркоман, — и мои тётеньки — когда я снисходил до их общества — с умилением смотрели, как я за обе щёки уписываю его из большущей антикварной тарелки с мелкими розочками по борту, понемногу сползая на самый край огромного чёрного кресла с массивными круглыми поручнями.)

Лишь много лет спустя я понял, что требовать от них чопорности и серьёзности было так же глупо, как от работницы телефонной секс-службы — чтобы она по ходу разговора действительно снимала с себя французское кружевное бельё. Они были настоящие «профи», «профи» высокой пробы — и хорошо знали, кому, что, как и когда сказать, чтобы залатать дыры и не навредить. Один я, высокомерный и зацикленный на своих переживаниях недоросль, мог не видеть этого. Равно как и того, что я для них — вовсе не «ценный специалист» (как я самонадеянно думал), а, скорее, подброшенная какими-то добряками мина замедленного действия. Я был так глуп, что даже не задавался вопросом, почему меня почти никогда не оставляют без присмотра — когда я «веду приём», кто-то из тётенек обязательно ошивается на диване с сигаретой или бродит туда-сюда между кухней и санузлом.

(Впрочем, возможно, мне казалось, что они попросту набираются у меня мастерства?..)

Что же случилось в ту пятницу — чернейшую в моей жизни?.. Куда они, дурёхи, намылились всем кагалом? что их так торкнуло, заставив утратить обычную бдительность?.. Теперь, спустя шестьдесят пять лет, и не вспомнить — да, в сущности, и неважно. Но до сих пор с болезненной лёгкостью восстанавливаю перед внутренним взором всю картину: как они противно-лицемерными голосами щебечут: — Ты у нас уже большой мальчик! — тут же, забыв о том, что я «мальчик» и «большой», прямо при мне оттягивают ворота блузок и прыскают туда пахучими дезодорантами — и с шумом и смехом вываливаются за порог, пока я медленно осознаю, что впервые остаюсь один на один с этим громадным и пугающим порождением сталинского кича.

(Мне невыносимо грустно думать — а посему я стараюсь не думать — о том, что, не поступи они так, невытравимая печать стыда и вины не легла бы в тот день на мою душу, — а, стало быть, я, возможно, не был бы сейчас обречён на одинокую старость — и внучата мал-мала меньше бегали бы в эту минуту вкруг моих ног, дёргали за штанины и радовались: «Дедуля, дедуля!!» Трогательная картинка. Возможно, даже и к лучшему, что она воображаемая. Я — человек замкнутый и терпеть не могу шума и суеты.)

Но продолжим, раз уж начали.

Закрыв за ними дверь, я тут же ощутил томительное, зудящее беспокойство. Как-то надо было распорядиться этим неожиданным подарком, сделать что-нибудь эдакое, невозможное при тётеньках, — но я всё никак не мог придумать — что именно, и мною только всё больше овладевала досада оттого, что ценные секунды утекают сквозь пальцы. Я понимал, что потратить их на чтение брошенного мною на диване «Графа Монте-Кристо» было бы преступнейшим расточительством, но куда их ещё девать — не находил.

На миг меня охватило страшное искушение — вскрыть, наконец, хотя бы одну из этих угрюмых, глухих, пыльных дверей, смутно белеющих в сумраке коридора, за которыми наверняка ждут меня удивительные открытия и уйма чарующих кладов. Во мне ещё не успел умереть ребёнок, коему минутная рассеянность матери сулит массу волнующих приключений и возможностей, — и теперь он высунул наружу встрёпанную русую головёнку и жадно озирался по сторонам. Но тут же скептический взрослый взял верх, упихнув его обратно суровой дланью — и заметив себе, что насчёт кладов-то ещё бабушка надвое сказала, а вот что от малейшего неловкого движения в этой дряхлой сталинской пещере может обрушиться потолок — сомнений не вызывает. Моральная ответственность за души человеческие — это одно, но отвечать карманом за порушенные архитектурно-культурные ценности я не хотел.

Так ничего и не придумав, я принялся попросту медленно бродить туда-сюда по тёмному коридору, иногда в задумчивости замирая и трогая пальцем пыльную стену. Понемногу я начал впадать в забавное состояние, подобное трансу. Мною всё больше овладевало странное, тревожное и вместе с тем приятное ощущение, будто я потерялся во времени — и, стоит только толкнуть одну из дверей, выйду куда-то, где я ещё — или уже — не родился, в какое-то условно существующее место или час, который я знал, но забыл. Возможно, это чувство было вызвано давящей тишиной, подобной которой я ни до, ни после не встречал в московских домах, да и нигде. Здание было выстроено на славу, его стены были толсты и прочны, окна с одной стороны выходили в тихий переулочек, с другой — в не менее тихий дворик, сейчас они к тому же были плотно задрапированы шторами, ничто из внешнего мира не проникало сюда, не было слышно даже шуршания шин, даже голосов соседей — только ровное, на высокой ноте, гудение безмолвия в моих ушах. Абсолютная тишина.

Внезапно её разбил резкий звук зуммера, показавшийся мне — видимо, от неожиданности — неестественно громким.

Странно, но вместо того, чтобы обрадоваться и опрометью кинуться к его источнику — что было бы единственно адекватным действием — я столбом застыл там, где он застал меня — посреди полутёмного коридора, — лихорадочно вытирая о джинсы мгновенно повлажневшие ладони и с испугом глядя в сторону освещённой части прихожей, откуда раздавалось трещание аппарата.

Такая реакция на знакомый раздражитель удивила даже меня самого. Со мной происходило что-то непонятное. Я чувствовал, что мне почему-то не хочется брать трубку, а ведь работал здесь уже не первый месяц. Сердце отчаянно колотилось. Вообще-то я привык доверять своей интуиции — как я уже говорил, она у меня функционирует наподобие электровеника. В голове пронеслось, что я — всего-навсего стажёр, а, стало быть, не имею права на самодеятельность вне подстраховки; что без моей пометки в «вахтенном журнале» тётеньки всё равно ничего не узнают; что, в конце концов, в эту минуту я вполне мог серьёзно заседать в интимном кабинете — ну и, в общем, что я — взрослый свободный гражданин свободной (да, свободной!) страны. Мы все уже понемногу начинали приучаться к спущенной нам сверху лучезарной демократии.

Однако в следующий миг я жёстко поборол дурацкую слабость — сколько раз потом я ел себя за это! — нарочито решительным шагом вошёл в прихожую, плюхнулся на диван, схватил трубку, откашлялся — и, как всегда, заученно-бодрым тоном с доброжелательной ноткой произнёс:

— Служба доверия слушает!..

— Добрый вечер, — ответил мне очень серьёзный и тонкий голос, который я поначалу принял за девичий (и обрадовался — со всякими сикушками у меня особенно хорошо получалось!). Но тут же понял, что разговариваю с ребёнком, мальчиком. Тот, видно, заранее готовился к разговору — было такое впечатление, будто он читает по бумажке:

— Меня зовут Альберт… Альберт Тюнин. Мне десять лет. Я хотел бы с вами посоветоваться по одному очень важному вопросу…

Он явно был из «вумных» детей, может быть, даже вундеркиндов — это было ясно по его взрослым интонациям, я так и видел его — круглолицый серьёзный мальчик в очках читает написанную старательным крупным почерком шпаргалку, глубоко вздыхая после каждой фразы. Но вот он дочитал её, а что говорить дальше, не знал — то ли был застенчив, то ли вопрос и впрямь был важным, видимо, он понадеялся на вдохновение, а оно его подвело в самый критический момент, — в общем, после слова «вопросу» он вдруг замолчал, и я только слышал, как он дышит в трубку — размеренно, не по-детски тяжело, то ли собираясь с мыслями, то ли просто ожидая хоть какого-то отклика.

Надо было чем-то подбодрить его, я понимал это — но почему-то не решался нарушить паузу и тоже молчал и дышал. Дело, видимо, было в его возрасте. Я и сейчас-то с детьми не особо умею, — а тогда вообще их побаивался. Будь у меня свой, хоть годовалый (а что, многие мои однокурсники-ровесники были уже отцами со стажем!), процесс, несомненно, пошел бы легче. А так этот Альберт, чёрт бы его подрал, казался мне существом с другой планеты, — и я уже клял себя за то, что не послушался внутреннего голоса.

Как раз когда я вроде нащупал линию поведения — решил, что, пожалуй, правильнее всего, раз уж мне попался «вундер», вести себя с ним как со взрослым, на равных — он снова нарушил молчание:

— Алё?..

Тонкий вопросительный голосок. — Я слушаю тебя, Альберт, — с профессиональной теплотой в голосе ответил я, хотя больше всего мне хотелось малодушно бросить трубку на рычаг.

Про себя я вяло гадал, какие у этого щекастого очкарика могут быть проблемы. Получил четвёрку за контрольную по химии? Одноклассники дразнятся «тормозом», а соседский Васька опять отобрал деньги на школьные завтраки? Мама не разрешила разобрать старый телевизор на детали для транзисторного приёмника?.. Что-то иное?.. Такое, чего я, простачок, даже представить себе не могу?..

Внезапно я ощутил прилив острой, почти неконтролируемой ненависти. У нас в классе тоже был такой — Миша Мухин. Вечно побеждал в каких-то олимпиадах. В десять лет знал, как свои пять пальцев, астрономию. Обыграл в шахматы физика, желчного бородатого барда, который к нему одному только и питал нежность. Нельзя, правда, сказать, что Мишина жизнь была такой уж сахарной. У него имелось одно слабое место — болезненная раздражительность. Зная это, наше хулиганьё обожало его доводить. Вертятся вокруг него, кривляются, а девчонки стоят полукругом и хихикают, покуда он не дойдёт до кондиции — и, весь багровый, с рёвом не бросится на них. Тут они пускались наутёк — можете представить себе это шоу: стадо растрёпанных сикух с диким визгом и топотом мчится по коридору в тубзик, а за ними, потрясая кулаками — разъярённый Муха. Умора! И всё же, несмотря на это, я смертельно ему завидовал. Ненавидел и завидовал. Сам-то я никогда его не доводил — я тоже был человеком умным и серьёзным. Неплохо учился, иногда удавалось окончить четверть на «отлично». Но вундеркиндом-то меня никто не называл, вот в чём трагедия.

Я вздрогнул, вдруг осознав, что не уследил за собой и допустил «контрперенос» (перенесение своих чувств и эмоций на клиента). Грубейший промах, недостойный профессионала! Попробовал собраться. А на том конце провода вдруг послышались какие-то сдавленные звуки — и я мгновенно простил вундеркинду все его грехи, дотумкав, что он попросту разревелся, как самый обычный ребёнок. Невзирая на гордыню и непомерный апломб, сердце у меня было (да и осталось) довольно жалостливое.

— Что же случилось у тебя, Альберт?.. — спросил я уже с неподдельным участием. И похолодел, разобрав еле связный ответ сквозь его тоненькие, совсем уже не взрослые и не умные всхлипывания. Ему страшно. Он скоро умрёт. Он не хочет умирать. Он не знает, что ему теперь делать.

Почему же он так уверен в том, что скоро умрёт, осторожно спросил я. Мною, признаться, владела сладкая надежда, что это какие-то обычные смешные детские страхи, которые любому взрослому ничего не стоит развести руками —: что мальчик, скажем, проглотил жвачку, стащил из родительской спальни свежий номер журнала «Здоровье» со статьёй о полинуклеозе, ну, или что-нибудь в этом роде. Но следующий миг аккуратным ударом разбил мои красивые иллюзии. Я лишь тихо поражался, с какой чудесной быстротой Альберт за краткое время передышки успел почти полностью вернуть себе вундеркиндовские интонации.

Он, оказывается, тяжело болен. С рождения. Что-то с почками (в медицине его познания, к счастью, оказались не так велики, как в астрономии, за что я мысленно поблагодарил судьбу и его родителей). Хорошо, допустим, ну и что теперь? (спросил я, всё ещё на что-то надеясь). Все мы чем-то больны, но многие доскрипывают и до ста. Нет, это не о нём. Несколько дней назад он подслушал разговор взрослых через неплотно прикрытую дверь кабинета — и кое-что узнал. Врач сказал, что через год-другой, когда начнётся «пубертатный период» (жуткое звукосочетание), а вместе с ним и общая перестройка организма, следует опасаться летального исхода. Чёрт бы её подрал, эту детскую эрудицию. Но, может быть, он что-то не так понял? Нет, он пытался потом расспросить маму и бабушку — ведь жизнь устроена так, что самого плохого в ней никогда не случается. Но те с мужественными улыбками наговорили ему такой ерунды, что ему пришлось смириться с неизбежностью. Он был обречён.

Ему и впрямь некуда было больше обратиться. Он был совершенно одинок в своих кошмарах. Случайно ему попалась в «Пионерской правде» заметка о нашей службе, и он, улучив свободную минутку (что было не так-то просто, ибо его редко оставляли в покое), решился набрать номер. И вот так случилось, что вместо того, чтобы попасть на тётю Галю, или тётю Лиду, или тётю Наташу, которые, возможно, по-матерински, по-бабьи, одной своей инстинктивной мудростью утешили бы его и смогли примирить с неизбежным, он напоролся на меня — честолюбивого, неопытного, душевно холодного студента-дипломника. Да, маленький Альбертик и впрямь родился под несчастливой звездой!

Я был молод, абсолютно здоров и, несмотря на некоторое чисто юношеское позёрство, жизнерадостен. За два с лишним месяца работы у меня сформировались свои предпочтения по части клиентуры. Легче всего и с наибольшим удовольствием я решал проблемы девчачьей любви к эстрадным артистам Александру Серову и Валерию Леонтьеву. Я щёлкал этих двоих, как орешки, даром, что и сам слушал их песни не без отрадного чувства. Смерть же в любом своём проявлении — а уж тем более в таком вот, детском обличье — вызывала во мне вполне естественное инстинктивное отторжение. Я не хотел даже думать о ней, а не то что, не дай Господь, профессионально заниматься этим вопросом. На мгновение я испытал мучительное искушение последовать здравой мысли — попросить Альбертика перезвонить минут эдак примерно через десять, чтобы тётя Галя, слегка пьяненькая, между очередным анекдотом и куском жирного торта походя вытащила его из чёрной ямы — как нередко вытаскивала своих подруг с их загадочными женскими проблемами, а месяц назад и меня, когда мама попала в больницу с прободением язвы (к счастью, всё обошлось). Я был уверен, что и с этой задачей она справится одной левой — не выпуская из пальцев тлеющего бычка.

О, если бы я поддался соображениям рассудка — или хотя бы вот этой самой естественной брезгливости молодого, здорового, жизнелюбивого существа при соприкосновении с обречённым! Увы, в те годы, как и у многих честолюбивых юнцов, у меня была одна малоприятная черта: когда дело касалось того, что я считал своим призванием, профессиональные амбиции готовы были возобладать надо всем — над разумом, над милосердием, над любыми здоровыми инстинктами. Вот и теперь они быстренько подавили во мне робкие ростки малодушия. После чего маятник моих чувств поехал в обратную сторону: я вдруг проникся выпавшей мне на долю благородной и трудной задачей, нет, лучше сказать, миссией — наставить запутавшееся в самом себе дитя на путь истинный, объяснить ему, что к чему, как надо правильно думать и смотреть на жизнь и смерть, — и эту великолепную роль не готов был уступить никому.

Теперь я понимаю, что нам с Альбертом просто не повезло. Двумя-тремя годами позже всё это было бы элементарно. Да что там, уже через полгода я запросто свалил бы всё на Боженьку, рассказал бы ребёнку о загробной жизни, реинкарнациях и тэдэ. Но тогда, в 87-м, мы ещё не обладали столь обширными теологическими познаниями. Да и веру как таковую ещё не признали официально, я сам, чёрт возьми, ещё весной приходил к вот таким же, как этот Альберт, карапузам с познавательной лекцией о вреде религии. Общественная нагрузка, мать-её-за-ногу. Они, черти, жутко радовались, что математичка не успеет спросить у них «домашку» — и до самой перемены бомбили меня утончённо-издевательскими вопросами, на которые я, взрослый и опытный специалист, хошь-не-хошь, вынужден был отвечать вдумчиво и серьёзно.

Да, с религией мы пролетели. Зато оставалась ещё неприкосновенной — хоть и на последнем издыхании, как выяснилось вскоре — иная вера, которая для меня, комсомольца, значила очень многое. Некое имя, известное даже младенцу, ещё несло в себе зловещую магическую силу — способную при надобности сокрушить даже меня, двадцатитрёхлетнего циника-медика, а уж десятилетнее дитя и подавно. И вот так же, как «Отче наш» в сложных ситуациях всплывает даже в самых отпетых умах последним прибежищем, так и в моей голове теперь спасательным кругом всплыло это грозное имя — и внезапно я понял, что знаю, что сказать Альберту.

Как это часто бывает с людьми увлекающимися, свежая мысль, едва угнездившись в моём сознании, моментально принялась откладывать яйца, из которых тут же вылуплялись птенцы, орали, требуя пищи, вытягивали тонкие шеи, широко разевали алчные красные рты, мгновенно вырастали, оперялись, шумно хлопали крыльями, взлетали в небо. Я и сам не сознавал, когда на смену жалости, неловкости, растерянности пришло возмущение. Не просто какое-то там обывательское возмущеньице, нет, — оно было высоким, я бы даже сказал, высоковольтным и стояло вне всего житейского. То был благородный надмирный гнев, чьим проводником я внезапно стал как человек, озарённый идеей — не просто идеей, а Идеей с большой буквы.

И, когда он заполнил меня целиком, я заговорил.

Ты не имеешь права пенять на свою скорую смерть, сказал я. Никто не бессмертен. Люди и подостойнее тебя, сражавшиеся за Революцию, за Победу, лежат в земле, а ведь были среди них и совсем юные — пионеры-герои, помнишь?.. И даже сам Ленин, великий Ленин умер, а ведь, если вдуматься, этого не должно было произойти. Не должно было произойти никогда. Этот человек стоил миллиона, нет, миллиарда таких, как мы с тобой. И всё-таки он мёртв и лежит теперь в Мавзолее, а ты, ты, какой-то Альберт Тюнин, претендуешь на бессмертие?! Да не всё ли тебе равно, что с тобой случится, если сам Владимир Ильич, наш вождь, наш учитель… и проч., и проч…

Это моя врождённая черта — по-тетеревиному возбуждаться от собственного треска. В юности она была во мне особенно сильна. Я вещал, всё больше и больше вдохновляясь, сам чуть не плача от восторга и умиления. Что там, на другом конце провода, поделывает Альбертик — я уже не знал, да, собственно, и не желал знать. Мне было не до него. Я упивался собой.

Боюсь, я был весьма и весьма непрофессионален в те годы. Кажется, я нарушил не только запрет на контрперенос. Я нарушил куда более важный принцип, не столько врачебный, сколько человеческий: «Не будь занудой». Видимо, в те далёкие дни я получал удовольствие от собственного занудства. Кроме того, я был еще болтуном. Болтун и зануда — я был ими на протяжении примерно трёх минут и наслаждался этим от души, пока, наконец, покорное молчание на том конце провода не сменилось короткими гудками — и я, опешив, словно мне плеснули в лицо холодной водой, не застыл в недоумении, машинально сжимая в руке потную трубку.

Первой моей мыслью было — что-то где-то прервалось, какая-то помеха на линии, или, возможно, кошка Тюниных, играясь, наступила на рычаг: у нас дома такое случалось постоянно — мама была завзятой кошатницей. Я поспешно вернул трубку на аппарат, чтобы маленький Альбертик мог перезвонить. Но он почему-то всё не перезванивал. Я сидел на диване и терпеливо ждал, тупо скользя взглядом по орнаменту обоев на стене напротив — крупные синие розы, похожие на страшные брылястые рожи, на тревожно-оранжевом фоне. На другом конце дивана лежал, раскрытый и забытый, «Граф Монте-Кристо», по которому я сейчас, глядя на него издали, смертельно тосковал — но не осмеливался протянуть руку и взять его. С каждой секундой текшей сквозь меня тишины мне становилось всё яснее: Альберт не «уронил аппарат» и ничего не перепутал, он попросту повесил трубку, устав слушать мои разглагольствования, которые — я только сейчас понял это, очнувшись от своего вдохновенного пафоса — были не только глупыми, но и жестокими. Ну и ладно, подумал я, сжимая ладонями горящие щёки, — ну и ладно. Не понравилось — пусть ищет себе лучшего утешителя. В конце концов, о нашем разговоре с ним никто не узнает, не станет же умирающий малыш перезванивать, чтобы пожаловаться тёте-начальнице на недобросовестного терапевта.

На этой здравой мысли я попробовал улыбнуться, но получилось как-то неудачно.

Тут как раз откуда-то из далёкого далёка донеслись до меня весёлые голоса и смех — и в следующий миг в прихожей раздался условный звонок — дзынь, дзынь, дзыыынь! — которому я обрадовался, как давно никогда и ничему. Суетливо бросился открывать, что оказалось не так-то просто — вялые пальцы плохо слушались, а, может, замок был туговат?.. Но вот я с ним совладал. Тётеньки — никогда я ещё так не любил их! — с хохотом и визгом ввалились в прихожую, вмиг наполнив её жизнью, звуками, радостью, теплом, — всем тем, в чём я сейчас так нуждался. Они, по всему видно, были довольны прогулкой. Не соскучился ли я? (поинтересовался кто-то из них). Нет, сказал я чистую правду. Звонков не было? Не было. В доказательство, которого от меня, кстати, никто не требовал, я гордо продемонстрировал им наш «вахтенный журнал», где после последней записи («19.48. Девушка гуляет с другим. Гуркова Н.») царила девственная пустота. Ну и ладно. Тётеньки, правда, заметили, что я за время их отсутствия стал «какой-то уж очень бледненький и вялый» — но я сослался на внезапное недомогание и под этим безвкусным соусом тихо свалил домой.

После этого для меня наступил трудный период. Насколько могу судить теперь, я был попросту болен — болен душевно. То и дело я ловил себя на том, что разговариваю сам с собой — возможно, даже вслух, ибо однажды мама не выдержала: «Да что ты там всё время бормочешь?» Тётеньки попросту заподозрили, что я влюбился, и вовсю изводили меня, умоляя открыть им «хотя бы имя неземной красавицы». А я всего-навсего подыскивал слова для Альберта, перебирал аргументы и оправдания, чтобы быть во всеоружии, если он вдруг снова позвонит; находил, на несколько дней успокаивался, затем в ужасе всё браковал — и снова пускался в раздумья. Даже как-то раз, украдкой от себя самого, составил шпаргалку, в которую, однако, никогда после не решался заглядывать; так, не читая, и уничтожил.

Этот жуткий односторонний диалог не прекращался и во сне. Едва ли не каждую ночь я запутывался в какой-то очередной громоздкий, изматывающий сюжет с маленьким Альбертиком, выкарабкиваясь лишь под утро совершенно разбитым. Чаще всего он умирал у меня на руках — или где-то рядом, в запертом шкафу или ящике стола, откуда доносились его монотонные стоны, пока я тяжело, бесплодно искал по всей комнате потерянный ключ. Иногда я сам был обречённым Альбертом, но всё никак не мог умереть до конца, полностью, и, наконец, сделав над собой ужасное усилие, с содроганием просыпался, — чему, откровенно говоря, был ничуть не рад. А то вдруг оказывалось, что Альберт выздоровел — и мы с ним весело болтаем о том о сём в кухоньке нашего офиса, попивая чай с тортом и винегретом. Всякий раз я видел его иным — то всё тем же круглолицым очкариком, то анорексичным, болезненно ломким королём эльфов — женихом мультяшной Дюймовочки, то ехидным старичком, которому я накануне в сердцах не уступил место в метро, да ещё и нагрубил, то раздражённым Мишей Мухиным, — а то даже и шелудивым, гнойноглазым щенком с ближайшей помойки, которого я, цепенея от ужаса, но не в силах остановиться, добивал палкой с гвоздями. Изредка мне удавалось найти те самые нужные, единственно верные слова, которые свободно изливались у меня, подобно светлым слезам, прямо из души, — но по пробуждении я никогда не мог их вспомнить, что приводило меня в ещё большее отчаяние.

Наверное, самое лучшее, что я мог сделать в такой ситуации — это довериться тётенькам. Повиниться, покаяться, отдаться в их материнские руки — пусть стыдят, ругают, даже увольняют, лишь бы только помогли. Да и вряд ли меня ждало что-то худшее, чем то, что я переживал. Я и тогда понимал это. И много раз всерьёз намеревался начать разговор. Но не мог. У меня просто язык не поворачивался. Я не мог себя заставить. А, когда минута слабости проходила, радовался, что сдержался. Я цинично говорил себе, что, в конце концов, через год-другой Альбертика уже не будет на свете, — а, стало быть, не будет и проблемы. Так стоит ли подставлять себя понапрасну?..

Другой соблазн, который периодически начинал меня терзать — мысль разыскать Альберта Тюнина через детскую поликлинику. Но эту идею я и вовсе отметал сразу же, не успев на неё налюбоваться. Ну, нашёл бы я его — и что? Заявился бы к нему домой? Позвонил по телефону? И что я делал бы тогда? Пытался продолжить дискуссию? Просил бы прощения? Это было бы, пожалуй, вдвойне жестоко, да и бессмысленно. Помочь я ему не мог. Он мне не мог помочь тоже. Оба мы были обречены нести свой крест в одиночестве.

Сейчас я уже не могу сказать точно, сколько всё это длилось. Может месяц, может год, может несколько лет. Забыл. Слава Богу. А потом я познакомился с Ольгой — первой женой. Любовь исцеляет лучше любого психотерапевта. Да и семейная жизнь пошла такая бурная, что напрочь вышибла из моей головы все ненужные мысли. Если я и вспоминал об Альберте, то очень смутно, как о чём-то давно ушедшем —. ведь его к тому времени даже по самым смелым расчётам не должно было быть в живых. Я был уверен, что с этой историей давно и навсегда покончено. Пока она вот так — трагически — не всплыла во втором браке. Всё-таки я был ещё очень молод тогда. Молод и глуп. Теперь-то конечно, я понимаю, что сам убил своего сына. В моем возрасте уже честны с собой, и я могу себе признаться, что гораздо больше, чем «плохой приметы», боялся, что он будет жить и вырастет, и я буду вынужден ежедневно произносить имя Альберт, смотреть в глаза Альберту, жить бок о бок с Альбертом. Я не смог бы этого. Я так этого не хотел, что, можно сказать, выдавил его из жизни. С тех пор я больше не женился.

 

3

Женат ли ты, холост, а уж будь добр выглядеть достойно в любой ситуации — так диктует нынешнее время.

День, назначенный Кострецким для визита, я встретил во всеоружии. Отполировал до лоска пожелтевшие от времени — тут уж ничего не поделаешь! — зубы и ногти. Достал из шкафа элегантный, серый с искрой, итальянский костюм, о котором не вспоминал очень давно — в последний раз я надевал его в 34-м, на съезд гештальтистов в Петербурге. Всегда актуальная классика. Почистил, примерил — как ни странно, сидел он на мне как влитой. Нашёл в своих закромах чёрные ботинки, вычистил до блеска «саламандрой». Тёмный, цвета мокрого асфальта галстук, лимонно-жёлтая рубашка (модное сочетание). Из высокого зеркала в прихожей на меня грустно взглянул изящный, в меру обаятельный старый господин: явно умный, обточенный временем, не лишённый даже налёта некоторого дендизма, он, сдавалось мне, вполне мог рассчитывать на уважение. Я, во всяком случае, его зауважал.

Накануне я принудил себя посетить парикмахерскую. Увы, судьба не наградила меня, как многих моих знакомых (не скажу — ровесников), ни благородной седой шевелюрой, ни хотя бы стильной лысиной. Я лыс как-то… местами. Так же и поседел — по-дурацки, клочьями. Короче, единственный шанс для меня сохранять презентабельный вид — стричься очень коротко, под ежик. Это единственная прическа, которая идет моему крупному, костистому лицу. Оно в ней становится выразительным, даже благородным. Изъяны уходят куда-то на второй план, зато достоинства начинают работать на эффект, как хорошая живопись в удачной подобранной раме. В таком виде я выгляжу не хуже других, а то и лучше. М-да. Черт бы побрал эту грёбаную «современную жизнь», вынуждающую серьёзного учёного, клинициста, доктора наук заботиться о подобных материях. В мое время это было привилегией барышень. Сейчас, напротив, у барышень в этом плане куда больше свобод.

Увы, сегодня я собираюсь на свидание отнюдь не с барышней, — я не забывал об этом ни на минуту, как ни старался бодриться, и на душе, как говорится, скребли кошки. Хотел было взять с собой зубную щётку, кусок хозяйственного мыла и небольшие маникюрные ножницы — но вовремя передумал. Даже в худшем случае всё это барахло едва ли мне пригодится. Не те времена. Экономика в России налажена неплохо, крупных строек тоже не предвидится, а, если кто, не дай Бог, осмелился совершить политическое преступление, скажем, выложить в Сети квазинаучный текст, логически доказывающий, что Бессмертный Лидер — свой собственный сын, внук или даже клон, — можно не сомневаться, кострецилла найдёт своего хозяина. Я слышал о таких случаях. Правда, давно. Почему давно — не знаю. То ли в последние годы людям всё реже приходит в голову совершать политические преступления, то ли их просто перестали афишировать. Всё ж-таки у нас демократическое государство.

Покуда я развлекал себя подобными размышлениями, время благополучно и почти незаметно катилось к назначенному часу. Вдруг сообразил, что не позавтракал толком — аппетит пропал от волнения. Едва ли это достаточный аргумент. Голод может разыграться в самый неподходящий миг, а я ведь не знаю, когда мне теперь случится поесть. Живо прошагал на кухню, включил чайник, разогрел две лепёшки из пророщенных зёрен. Едва я откусил первый кусок, как, о чудо, аппетит у меня разыгрался со страшной силой и я еле успел пристроить слюнявчик на грудь и небольшое полотенчико на колени, чтоб не запорошить предательскими крошками свой так тщательно выстроенный имидж.

Я не сомневался, что посланец Кострецкого будет предельно точен и появится ровно в назначенное время — ни минутой раньше или, тем более, позже. Так и вышло. Ровно в 13.15 пропищал противный высокочастотный звук домофона. С монитора на меня глядел стандартный ибээровец — смазливый чернявый молодчик с мощными плечами и тоненькими, в ниточку, усиками, умело — не придерёшься — подкрашенный и прилизанный. Уголки глянцево-розовых губ растягивались в спецлюбезной улыбке, однако зубов (несомненно, идеальных) он мне не показывал — рановато. С точки зрения этикета мы ещё недостаточно для этого знакомы.

Стыдно признаться, но, как я ни готовился к встрече, однако тут вдруг что-то засуетился, заэкал, замекал, — не от страха, слава Богу (чего мне бояться?), и даже не от смущения (в гробу я видал эту новую молодёжь!), но просто потому, что не знал, как себя вести — опыта недоставало. «Предложить подняться на чашечку чайку?» — мелькнула в голове идиотская мысль. Черт возьми, я в отличной физической форме, да и голова пока работает, и свой возраст ощущаю только в тех случаях (вот как сейчас), когда натыкаюсь на пробелы в своем знании нынешнего святая святых — правил хорошего тона.

К счастью, этих красавчиков специально натаскивают на выгул таких вот старых замшелых лохов, как я. Вот и теперь, пока я смекал да кумекал, что бы ему такое-эдакое сказать, он бодро, но донельзя уважительно отбарабанил: мол, не торопитесь, Анатолий Витальевич, пудрите носик, сколько вам вздумается, я подожду в машине. Тут он очень тепло и, главное, кстати прибавил:

— Это ведь моя работа.

Честно сказать, я даже растрогался. Надо же, а я-то думал, он меня прикладом из квартиры погонит. Падок старикашка на вежливость. Хоть и понимает, что у юноши это профессиональное. И что, скорее всего, с той же профессиональной вежливостью этот юноша отправляет людей на тот свет. Казнит, то есть. А бедняги ничего и не чувствуют, ну, может быть, охнут непроизвольно, когда что-то тихохонько кольнёт их в бок. Что ж, и на том спасибо. Лёгкая смерть — это ведь само по себе подарок. А в том, что она всегда выходит у него лёгкой, можно не сомневаться. Их ведь и на это наверняка натаскивают особо. Они там все — матёрые профи. Других Кострецкий, я полагаю, не держит.

Но, как бы там ни было, я не отказал себе в удовольствии хоть запоздало показать класс — реваншировать за смазанное приветствие. Энный раз переделывать галстучный узел, как было мне милостиво предложено, я, конечно, не стал — ведь был уже давно готов, — но всё же заставил себя неторопливо, аккуратными движениями включить туалетный компьютер и вдумчиво пролистать свежий выпуск новостей (саммит МСГГ, ужесточение штрафов за простудные заболевания, очередная помолвка поп-певицы Ди-Анны и проч.). Я очень старался — на всё про всё ушло минут двадцать. Пусть юноша подождёт в машине, это его работа. Пусть они там все знают, что гордый старик, как бы немоден, замшел и тухловат он ни был, не так-то уж и торопится целовать задницу новой власти.

Наконец, убедившись, что пауза получилась достаточно долгой и стильной, я столь же неторопливо встал, нажал на «дэлит», хорошенько проверил все застёжки на костюме, вернулся в прихожую, ещё раз начистил ботинки, успевшие уже запылиться от долгого ожидания, полюбовался собой в зеркале, — и только тогда позволил себе покинуть квартиру. Тщательно замагнитив дверь (кто знает, а вдруг вернусь?!), я неспешно спустился по лестнице (лифты неполезны, а в моём возрасте всё неполезное равняется вредному) и одной из самых фатоватых походок моей молодости — эдак враскачку, лениво заплетая ногой за ногу — подошёл к машине. Я сразу понял, что это она, даром что она вовсе не была похожа на чёрный воронок из мрачных дедовских времён, а совсем наоборот — впечатляла мерзковатым сходством с личинкой колорадского жука; просто этот чудо-автомобильчик, явно детище модного дизайнера, выглядел наиболее дорогим из всего, что стояло во дворе.

Мой новый приятель был начеку: едва я приблизился, как он споро выкарабкался из автомобиля (при его габаритах это было не так-то просто!) и, оббежав его кругом, услужливо, с подобострастной улыбкой распахнул передо мной лакированную дверцу. Я и впрямь начинал ощущать себя важной персоной. Однако заскакивать в мышеловку не торопился, капризно заметив, что предпочитаю заднее сиденье. На мгновение глянцевое лицо шофёра судорожно исказилось. Но, будучи профессионалом, он тут же съел обиду и засуетился:

— Да, да, конечно, как вам будет угодно.

Я словил, что его напрягло. Он, видимо, решил, что я страхуюсь на случай возможной аварии. Не доверяю его опыту вождения, значит. И его ультрановейшей подушке безопасности. Боязливый старик. А я попросту не могу смотреть на современные «доски» — меня тошнит. Образно говоря, конечно. Это главная причина, почему у меня нет собственного авто.

Когда-то, много лет назад, я был неплохим водилой и лихо рассекал по любому бездорожью на своей старенькой, но верной «Октавии». Но потом из-за пробок ездить по Москве стало бессмысленно, и я пристрастился к пешей ходьбе и подземному транспорту. Ещё спустя десяток-другой лет, благодаря развитию Сети, на дорогах вновь стало пусто, как в годы моего детства — но за это время мой верный друг успел технически устареть и безнадёжно выйти из моды. А другого я так и не купил. Не потому, что денег не хватало — я тогда неплохо зарабатывал. Просто старые, привычные мне модели не пропускал техосмотр, а переучиться на новые я так и не смог — скорее, из чувства внутреннего протеста, чем из-за старческой заржавленности мозгов. Ну не могу и всё. Вождение для меня — это мои руки на тёплой кожаной обивке руля, это древний инстинкт, чувственное слияние с машиной, её живая дрожь, ощущение себя кентавром, всадником, чёрт возьми! — а не эта нынешняя хренотень, когда всё шкандыбает само, а ты знай себе в приборы пялишься, как даун. Так и остался пешим — и, надо сказать, ни капли не жалею об этом. В моём возрасте движение — это всё, а шастать по спортклубам у меня нет ни времени, ни желания. А так туда-сюда шоппингом пройдёшься — глядишь, и набегал необходимый для здоровья минимум. Интернет-магазинами я не пользуюсь принципиально. Может, потому и в отличной форме до сих пор.

Так я размышлял, лениво цепляя взглядом проносящиеся мимо урбанистические виды, которые, надо же, никто и не думал от меня прятать. С другой стороны, мне ничего и не объясняли. Шофёр мой оказался не из болтливых, а, может быть, таковы были данные ему инструкции, в общем, он включил, «с моего позволения», душещипательного Вивальди, после чего целиком и полностью отдался дороге. А та, надо сказать, интриговала меня всё больше и больше. Почему-то я думал сперва, что меня повезут на Лубянку. Дурацкий стереотип. Когда центр Москвы остался позади, я вспомнил, что где-то на Юго-Западе, кажется, некогда располагалось аляповатое здание ФСБ. Но и тут остался в дураках, ибо за окном вдруг замелькали откровенно пригородные пейзажи. А ещё минут пять-десять спустя их сменили зловеще-минималистичные ограждения каких-то сомнительных предприятий, один вид которых мог бы нагнать уныние даже на самого заядлого весельчака. С каждой минутой заоконное пространство казалось мне всё более гиблым, что рождало вполне понятную тревогу. Но, странное дело, с ней соседствовал какой-то странный наплевательский азарт. Подстёгиваемый им, я так ни разу и не спросил шофёра, куда он меня везёт, — продолжал демонстрировать фирму. Пусть знают, что и мы, старички, не лыком шиты, умеем, умеем держать лицо не хуже его вылощенного шефа. За всю дорогу я задал лишь один-единственный вопрос — на который он очень миролюбиво ответил, что, мол, звать его Михаилом Потаповичем, но для своих (а я, несомненно, уже относился к таковым!) он просто «Мишок».

Боюсь, его ненавязчивое дружелюбие — хоть я и старался ни на секунду не забывать о его формальности — так расслабило меня, что к концу пути моё аристократическое спокойствие перестало быть наигранным: я вдруг поймал себя на том, что попросту, от души наслаждаюсь быстрой ездой, а особенно — дивными звуками, льющимся из динамиков. Жаль только, что снаружи смотреть было особо не на что — одна колючая проволока да белые стены. Надо же — всего каких-нибудь полчаса назад я аж весь трясся от волнения, а теперь, видимо, окончательно вжился в роль знатного вельможи. Причём безо всяких усилий — это получилось как-то само собой, я даже не заметил, как. Или это ибээровский выкормыш меня в неё… вжил? Было ли это сделано Михаилом намеренно — или его шестёрочья выучка любого бы автоматически заставила чувствовать себя большим боссом?.. Если первое, то, поддавшись его нехитрому гипнозу, я, пожалуй, выглядел бы глупо.

Подумав так, я, тем не менее, не удержался-таки от вальяжного: — Голубчик, а не открыть ли нам окошко?.. — тоном, который, честно говоря, покоробил даже меня самого. Однако мой поводырь отреагировал на него вполне адекватно, не только моментально выполнив просьбу, но и заботливо поинтересовавшись, «не надует ли мне» — первый его прокол за всё это время, пусть только лингвистический, но всё же заставивший меня испытать мгновенный и сладкий спазм снобизма. Снисходительно и надменно я ответил, что за всю мою без малого девяностолетнюю жизнь «мне», тьфу-тьфу-тьфу, ещё ни разу никуда не «надуло».

Впрочем, мы уже и приехали. Как мог элегантно выбравшись из машины вслед за Михаилом, галантно распахнувшим передо мной дверцу, я с уважительным изумлением оглядел расстилавшийся вокруг скупой пейзаж: пустое унылое шоссе, вдоль которого тянулась бесконечная грязно-белая бетонная стена, несколько сирых ёлочек и, чуть поодаль — небольшое одноэтажное строение, при виде которого в моём мозгу тут же всплыла древняя аббревиатура «КПП». Почему-то вдруг закружилась голова и ослабли колени — я даже слегка пошатнулся. Михаил бережно поддержал меня под локоток — ласковая, целомудренная забота, которой я, честно говоря, не посмел сопротивляться, — и с тревогой поинтересовался, не укачало ли меня. Я успокоил его, с отвращением чувствуя, как где-то внутри живота ворочается тошная паника, навеянная, несомненно, мрачно-казённым видом одинокого домишки.

В следующий миг оттуда выскочили два молодца, таких же лощёных и плечистых, как мой поводырь. Я невольно отметил, что они идеально дополняют друг друга внешне — итальянистый шатен с модной щипаной бородкой и золотистый блондин с гладкой массивной челюстью. Бдительный Мишок продолжал аккуратно придерживать меня, покуда они приближались к нам, сияя радостными улыбками — белозубыми (мой статус неуклонно рос!). Наконец, они достигли заветной цели, — и после краткого обмена приветствиями, закончившегося лёгкой пикировкой на служебном жаргоне, которого я, к счастью для себя, не понял, состоялся торжественный акт приёма-передачи клиента. Теперь меня ласково, но твёрдо поддерживали уже под оба локотка. У самого КПП я тоскливо оглянулся на покидаемую волю — и успел ещё увидеть, как глянцево-красная личинка с Мишком внутри медленно и плавно опускается в люк подземного гаража.

Едва, однако, мы переступили (вернее, меня перетащили через) порог, как противная тревога и страх неизвестности, начавшие было посасывать меня изнутри, враз улетучились — они попросту не устояли перед открывшимся мне удивительным зрелищем, подобного которому я, человек старомодный и к тому же домосед, никогда в жизни не видывал — и теперь знай вертел себе головой туда-сюда, время от времени зависая с открытым ртом в крепких руках понимающе ухмыляющихся охранников. Ибо казённо-сирая внешность домика оказалась всего лишь нехитрой маскировкой; внутри же расстелилось многослойное, наверняка дорогущее, разнообразно сверкающее и расцвеченное веерами световых (боюсь, что и не только) лучей пространство, отделанное в ультрамодном нынче стиле «secret-tech» — с его голографическими и отражающими плоскостями и сложными визуальными эффектами. Пройдя весь этот великолепный холл насквозь, мы зашли в уютную лифтовую кабинку, симпатично расписанную изнутри цветными граффити, чьего юмора я, человек отсталый, не понял, — и где-то с минуту ехали вниз, и мои спутники подбадривающе лыбились мне в неправильные островки зеркального покрытия на стенках, и я дивился предусмотрительности шефа нынешней службы безопасности, умудрившегося так ловко припрятать от посторонних глаз свой головной офис.

На этаже, где мы высадились, пришлось миновать несколько «контрольных зон», затопленных каким-то пугающим зелёным свечением. Я даже думать не хочу, что было бы со мной, окажись что-то не в порядке — я и древних-то лязгающих метротурникетов всегда боялся до жути. Дальше начались анфилады голографических дверей «под дуб», сквозь которые мы проходили с неприятной лёгкостью, едва они озарялись синим светом, знаменующим разрешение войти. Человеку неподготовленному отследить в таком помещении, откуда он пришёл и куда направляется, без специального навигационного устройства нереально — я и не пытался, полностью отдавшись на волю своих приветливых спутников и ошарашенно глазея по сторонам, и очухался лишь после того, как (к великой радости щипаного итальяшки) чуть не впечатался лбом в очередную дубовую голограмму. Это оказалась «обманка» — настоящая, добротная дверь, на которой висела аккуратная позолоченная табличка — не без казённого юморка: «Кострецкий Игорь Игоревич. Стучать до посинения.»

Что, судя по всему, и сделал блондин, аккуратно вступив сандалием в светящийся зелёный следок у порога.

Крепкая дубовая панель, однако, не поменяла цвет, а попросту отъехала в сторону, открыв зияюще-чёрный — и, как мне показалось, на редкость мрачный — проём. По обеим его сторонам тут же вытянулись во фрунт мои строгие провожатые, как бы давая понять, что дальше я должен идти один. Я пожал плечами и шагнул в пугающую неизвестность. В следующий миг дверь за моей спиной затворилась, а ещё через два-три шага, пройдя сквозь паутинную драпировку, я оказался в интерьере, ничуть не похожем на те, коими меня так эффективно впечатляли вот уже десять минут.

То была небольшая, очень уютная комната, стилизованная под пещеру: приятный полумрак, шкура леопарда на полу, несколько пылающих, слегка чадящих свечей в бронзовых подсвечниках-бра, драпировки из бахромчатой мешковины по стенам, тихонько потрескивающий камин, а в центре — круглый журнальный столик дымчатого стекла (сверху небрежно, веером накиданы глянцевые журналы), рядом несколько низких кресел, обитых велюром, — словом, типичный релаксирующий дизайн времён моей поздней зрелости. Признаться, здесь я почувствовал себя гораздо комфортнее, чем среди замороченного, ультрамодного «сикреттэка». Эта ненавязчивая атмосфера интимности и роскоши в считанные секунды так плотно окутала, обволокла и очаровала меня, что я даже не удивился, когда откуда-то из полумрака послышался знакомый, чуть гнусавый голос: — Анатолий Витальевич, дорогой мой! Как же я рад, как я рад!.. — и с одного из кресел медленно, чуть покряхтывая, поднялся мне навстречу властительный хозяин волшебной пещеры.

Я сразу узнал его. Видео я не смотрю, новостные сообщения игнорирую принципиально, — но куда деваться от натыканных на каждом шагу круглых стеклянных будок «Роспрессы» и этого ухоженного, загорелого, изысканно-худощавого, но энергичного фэйса, пристально глядящего на россиян с обложки модного глянцевого издания «Мещанство и Пошлость». Стильная укладка, ухоженные брови и в меру подкрашенные ресницы, чёткая линия подбородка, крохотные бриллиантики в мочках ушей и ещё более крохотный страз в левом верхнем резце, умный, ироничный взгляд зелёных глаз с миндалевидным разрезом, располагающая полуулыбка. А внизу — цитата готическим шрифтом: «Я всегда выбирал девушек с длинными ногтями и IQ не ниже ста сорока». Ну сущий обаяшка, просто в голове не укладывается, что именно этот человек мог разработать, отладить и привести в действие жёсткую карательную систему, держащую государство в повиновении и страхе вот уже больше десяти лет.

В тупом оцепенении я смотрел, как он, такой изящный в строгой шоколадной «двойке», приближается ко мне, широко расставив руки — и улыбаясь ещё неотразимее, чем на глянцевых страницах или экране монитора. Я не девушка и ногти у меня нормальные, хотя Ай-Кью, конечно, не подкачал. Ужели в нем-то все и дело?..

Мне пришлось уцепиться за эту мысль, как. как в детстве за мамин палец, ибо спустя секунду, когда он, наконец, подплыл, всё стало ещё хуже. Совсем рассиявшись, он заключил меня в объятия, прижал к себе — и несколько секунд стоял так, слегка покачиваясь, похлопывая меня по спине и расслабленно приговаривая: — Анатолий Витальевич, дорогой!.. — Затем ненадолго оторвался от меня — кажется, лишь для того, чтобы заботливо и любовно заглянуть мне в лицо, — после чего вновь обнял, теперь уже одной рукой, за плечи, и, не переставая балаболить какие-то ничего не значащие светские фразы, отвёл меня к креслам и усадил в одно из них — ласково, но твёрдо.

Могу поклясться, что стильно неухоженное, закапанное белым воском лицо поп-певицы Ди-Анны, развратно ухмыляющееся с обложки лежащего сверху журнала, на чей нежный глянец кто-то нерадивый — неужто сам хозяин? — поставил ординарный подсвечник, до самой смерти останется в моём подсознании символом напряжения, неловкости и неудобства. Кресло оказалось до ужаса мягким, прямо-таки засасывающим, так что мне стоило огромных волевых усилий держать в нём спину, — а это было важно для образа, которого я твёрдо решил придерживаться — независимого, гордого и сдержанного специалиста, который, конечно, готов беседовать с властями, если есть о чём, однако унижаться перед ними не намерен. Кажется, опытный разведчик Кострецкий заметил мои усилия, и, судя по мелькнувшей в его весёлых кошачьих глазах искорке, они его позабавили.

— Я вижу, вы слегка напряжены. Расслабьтесь, — промурлыкал он с такой вкрадчивой интимностью, что мне почудилось: вот сейчас он присядет рядом на массивный велюровый подлокотник и примется делать мне массаж. Но вместо этого он лишь спросил:

— Что-нибудь выпьете?..

— Благодарю, не откажусь, — в ультрасовременном духе, с ледяным достоинством ответил я, хотя внутри все так и заплясало от радости. Вовремя он это предложил, а то еще немного — и я бы, пожалуй, слетел с катушек, не выдержав напряжения. Уж конечно, выпью, пока вы, умники, все к чертям не запретили, как водку, пиво и курёху. Давненько я, честно говоря, не пил ничего крепче кефира — я хоть и не бедствую, но покупать дозволенное всё-таки жаба давит, как говаривали в дни моей молодости. Это для богатеньких. Ну, уж у нашего-то красавчика наверняка этого добра целый бар. Уж конечно. Ага. Точно. Так и есть. Отправился куда-то вглубь своей пещеры (ишь, и не боится поворачиваться ко мне спиной — доверяет, дурашка! хотя что это я, здесь наверняка полным-полно камер слежения) и вернулся с двумя элегантными, мутнозелёного стекла бокалами (стеклозавод Гусь-Хрустальный, все мы хорошо знаем его патриотизм!) и тёмной бутылкой «Киндзмараули» со съехавшей чуть набок ностальгической этикеткой — уж не знаю, сколько ей лет, но старше меня точно. Ай, мерзавец. Она ж бешеных денег стоит. ГрабЮт народ. Я вовремя спохватился, что революционные мысли наверняка не самым симпатичным образом меняют сложный рисунок морщин на моём лице, — и поспешил направить их в иное русло — скажем, к предвкушению предстоящего удовольствия.

— Это вино помнит ещё позапрошлого тирана, — глубокомысленно заметил мой визави, отточенными движениями разливая рубиновую жидкость по бокалам и загадочно улыбаясь. Если ты хочешь спровоцировать меня на крамольные речи, дорогой, то не надейся, не получится. Я сделал каменную мину, старательно изображая, что ничего не слышал, что вызвало у Кострецкого тихий смешок.

— Ну что ж, за знакомство? — подмигнул он мне, устраиваясь в кресле напротив и лихо приподнимая бокал. Мне ничего не оставалось, как развить и приукрасить его жест, с неприличной готовностью двинув свой бокал навстречу, — при столкновении мы оба так лихо наддали, что я испугался, что хрупкие сосуды разобьются, однако нет, обошлось. Я даже попытался отзеркалить его любезную улыбку, такую обворожительную в танцующем свете одинокой свечи, — но ой-ой-ой, как непросто мне было удержать её на лице после того, как он, аккуратно пригубив вино, заметил: — Хотя, строго говоря, мой дорогой, я-то с вами давно знаком. Это вы нас, грешных, не знаете и знать не желаете, а мы-то вас знаем, как облупленного. Ну ничего, скоро и вам предстоит узнать нас близко-близко. Предупреждаю — у меня на вас имеются большие виды.

Хорошенькое предупреждение. А я-то всё жду, когда же он вручит мне обещанную медаль или грамоту — и отпустит меня восвояси. Хотя, в сущности, он ничего мне не обещал. И вновь моя выдержка была оценена — прежде, чем Кострецкий снова заговорил, на выразительном лице его мелькнуло удовлетворение тонкого ценителя, случайно набредшего в закоулках Сети на качественную живопись или стихотворение:

— Вы, дорогой мой, конечно, в курсе, что приближаются Правительственные Каникулы?

Конечно, я был в курсе. Это чаще всего и бывает в июле-августе — Бессмертный Лидер временно отходит от дел и позволяет себе расслабиться и отдохнуть. Высокий пост переходит в руки «вице» (проверенного человека!), границы закрываются на замки, в стране вводится чрезвычайное положение с комендантским часом и прочими мерами безопасности для мирных граждан, военные же предприятия переходят в режим полной готовности — не ровен час, кто-нибудь на нас нападет. Не знаю, кто как, а я люблю это время. Пожалуй, никогда мне так хорошо не работается, как в дни ПК. На улицах так тихо, спокойно, никто не орет под окнами; «прямая линия» тоже меньше отвлекает — люди звонят гораздо реже и проблемы у них как-то проще, безобиднее — домашнее, что ли. Ни суицидов, ничего. Золотая пора! Но на сей раз, предчувствовал я, поработать — во всяком случае, на себя — мне вряд ли удастся.

— У вас были на этот срок какие-то планы? Очень жаль, но, боюсь, придётся их отложить, — посочувствовал мне на редкость альтруистичный министр безопасности.

Впоследствии я привыкну к его умению читать чужие мысли и оно перестанет меня пугать, — но тогда я невольно вздрогнул. А он вдруг как-то подобрался, посерьёзнел, — и впервые за весь этот чёртов визит я увидел перед собой не душку-парня, не плейбоя, а серьёзное государственное лицо:

— Скажите, — осторожно начал он, — у вас вообще со здоровьем как? Позволяет переезды?

Здоровье было тьфу-тьфу, не ахти, конечно, но вполне в рамках возрастной нормы, о чём я и сообщил ему — без особого восторга, но вежливо.

— Вот и хорошо, — обрадовался глава ИБР. — Давайте за это выпьем!

На сей раз чокаться не стали — он лишь эффектным жестом приподнял бокал, глядя на меня пристально и лукаво, и я снова попытался как мог похоже его передразнить:

— И ваше, Игорь Игоревич!

— Э, нет, — загадочно отозвался тот. — Я — что. Главное сейчас — это вы…

Только теперь я в полной мере ощутил вкус вина — оно и впрямь было великолепным — густым, терпким и многообещающим, как сама юность. Впрочем, та обычно не сдерживает своих посулов. Интересно, гадал я, что от меня потребуется? Спросить об этом в лоб противоречило бы всему, что я знал о современном этикете, но я всё-таки не выдержал и спросил — правда, обиняками. Коварный соблазнитель двумя пальчиками поправил покосившуюся свечу, опустил глаза и предупредительно закашлялся.

— Видите ли, мой дорогой… — Ещё одно деликатное «кхи-кхи» — он явно чем-то боялся меня ошеломить, и я невольно насторожился. — Дело в том, что у меня есть к вам небольшое поручение. Господин Президент… Александр Гнездозор, как бы это вам сказать… Короче, — рубанул он, — Бессмертный Лидер с недавних пор прям так уж вами интересуется, аж землю копытом роет. Как вам такая идея — провести нынешние каникулы на Президентской Даче?

«Бессмертный Лидер… мною…»

Вглядевшись в меня чуть пристальнее, он тут же попытался исправиться:

— Да вы погодите, погодите, не пугайтесь заранее, тут ничего такого уж неприятного нет — может быть, вам даже будет интересно. И я, конечно, буду там с вами…

Но было поздно. Современный, приличный человек во мне уже не поддавался реанимации. Я смутно догадывался, что лицо моё в этот миг напоминает вытянутую морду старого осла, но мне, в общем, было всё равно. Достоинство, престиж, этикет и прочие атрибуты нового времени на какое-то время утратили для меня всё своё значение. Мелькнула спасительная мысль — не издевается ли надо мной этот молодчик? — но один взгляд на него начисто опровергал это счастливое подозрение: лицо его, всё то же значительное лицо обременённого ответственностью государственного мужа, было смертельно серьёзно и до краёв переполнено осознанием важности момента.

— Я вижу, это для вас неожиданность? — наконец, пришёл он мне на помощь, за что я был ему чертовски благодарен, — ибо, если б он и далее продолжал дожидаться моего ответа, мы бы с ним, наверное, до конца времён вот так сидели друг напротив друга и молчали — шокированный старый осёл и модный политический деятель, по уши гордый своей миссией. А он, наконец, сбавил градус пафоса и улыбнулся — весьма отечески. — Вы, я вижу, очень скромный человек. И напрасно. Скромность, конечно, замечательное качество, но ложная скромность — большой грех. Уничижение паче гордости — слышали?.. Специалисты вашего уровня должны снисходить до властей, а не трепетать перед ними. Поверьте, для нас и лично для Бессмертного Лидера будет огромной честью, если вы согласитесь подарить нам энную (модное словцо) частицу своего времени…

«Для Бессмертного Лидера будет огромной честью, если я…»

— В каком качестве?.. — пробормотал я, чтобы хоть что-то сказать, на что Игорь тут же ответил — видно, ответ был у него заготовлен заранее:

— В качестве гостя — крупного учёного и просто интересного собеседника и приятного человека.

— Простите меня, — я постепенно приходил в себя, но голос немилосердно дрожал, — вы простите меня, Бога ради, Игорь Игоревич, но я не совсем Вас понимаю. Вы уверены, что ни с кем меня не путаете, что вам нужен именно я?.. (Они никогда не ошибаются, запоздало вспомнил я, но слово не воробей; к счастью, шеф безопасности милостиво проглотил это оскорбление). Я, ей-Богу, не представляю, чем мог привлечь внимание господина президента. В науке я человек незаметный и…

Кострецкий остановил моё словесное недержание, мягко положив ладонь мне на запястье, как это делают с понравившейся женщиной, — и на лице его отразился ласковый упрёк, который я перевёл бы следующим образом: «Ты же так хорошо начал, не унижайся, будь достоин меня и себя».

— Какой же вы незаметный? Помилуйте, — из вежливости решил он элегантно перейти на сленг моей юности, да промахнулся: в конце двадцатого века так уже не говорили. И вновь лингвистический промах представителя безупречной службы согрел мне душу куда вернее дорогого вина — и я, наконец, смог вздохнуть почти свободно. — Не надо кокетничать. Вы очень уважаемы в широких научных кругах. А если простой рабочий люд и не узнаёт вас в метро, так это только делает вам честь — дешёвая популярность никогда не украшала серьёзного учёного. Но мы-то с Александром Васильевичем люди образованные, поверьте. Не надо нас недооценивать, — он снова примирительно улыбнулся, как бы говоря: «Видишь, я шучу с тобой, значит, у тебя всё в порядке», — и тут же опять посерьёзнел. — Господина Бессмертного Лидера очень заинтересовала ваша тема «Осознание бессмертия души в лечении депрессий и других психогенных расстройств». Он досконально изучил все ваши крупные работы и хочет познакомиться с автором лично…

Снова доверительная улыбка, но уже с грустинкой. — Да вы не бойтесь, он не станет вас терроризировать всякой там научной проблематикой. Просто…

Он вдруг смолк и усмехнулся, как бы раздумывая — стою ли я того, чтобы со мной откровенничать?..

— Ну, ладно, не буду вас мучить. Открою маленький секрет, — тут он перегнулся через столик, едва не подпалив свечой свою короткую стильную куафюру, и горячо прошептал мне в лицо: — На самом деле ему просто охота поболта-а-ать с кем-нибудь поста-а-арше-е-е-е…

Как ни был я ошеломлён всем происходящим, но этот пассаж — такой неожиданный в свете его предыдущих витиеватостей — не на шутку меня покоробил и даже возмутил.

Маленькое примечание. Дело в том, что тема, которую он назвал — осознание бессмертия и тд, — не очень-то любима моими коллегами. Даже, лучше сказать, совсем не любима. Иначе говоря, я застолбил её, как золотоискатель — свою территорию, и вот уже много лет в гордом одиночестве разрабатываю эту пусть не особенно щедрую, а всё же подчас приносящую золотые крупицы жилу. Многие, знаю, надо мной посмеиваются — но мне, в общем, на это наплевать.

Но президента Гнездозора — единственного на планете человека, давным-давно осознавшего своё бессмертие, и не какое-нибудь там вилами на воде писанное, а самое что ни на есть ощутимое, земное, телесное — эта проблема и впрямь могла бы заинтересовать. Да, несомненно, могла бы. Иное, пожалуй, и представить себе трудно. Ему, несомненно, будет любопытно узнать, что по этому поводу думает (тоже единственный в своём роде!) специалист. Это казалось мне вполне естественным. Так что — к чему Кострецкий приплёл сюда мой возраст, я не совсем понимал.

Видимо, я, сам того не желая, издал горлом какой-то протестующий звук, — ибо в следующий миг, когда великий глава ИБР, наконец, перестал дышать мне в лицо ёлочным ароматизатором и вернулся в более подобающее ему положение, лицо его было уже не покровительственным, как секунду назад, а почти виноватым:

— Пожалуйста, не сердитесь, я не хотел обидеть вас. Вы меня, вероятно, не так поняли. Можно, я буду откровенным? — он снова положил руку на моё запястье и доверительно сжал его.

— Поймите простую вещь. Бессмертному Лидеру трудно быть постоянно самым старшим и умным. Хочется и ему расслабиться, почувствовать себя несмышлёнышем. А это с каждым годом, сами понимаете, всё труднее. Всё невероятнее становится найти достойного собеседника. Даже ровесники постепенно выживают из ума. Вы в этом смысле — уникальный человек, просто уникальный. Вы ведь принадлежите к поколению его родителей, таких уже почти не осталось, а те, кто выжил, давным-давно в маразме (извините!). Вам же удалось сохранить блестящий ум и, что немаловажно, прекрасную форму. Вы в каком-то смысле сродни ему. Поверьте, вы нам очень нужны, очень. Ну, так вы согласны? — он почти просительно заглянул мне в глаза, — скажите, вы согласны?..

Попробовал бы я отказаться! Его ласковые интонации ни на секунду не ввели меня в заблуждение — я прекрасно понимал, что люди такого ранга, как Кострецкий, не просят, а приказывают. С другой стороны, объяснения его были весьма логичны и внушали доверие. Под их воздействием мне и впрямь начинало казаться, что в предложении, которое я только что получил, нет ровным счётом ничего экстраординарного.

Что я, собственно, теряю? Почему бы и в самом деле не съездить с комфортом на природу, не отдохнуть, не провести время с приятными людьми?.. Ну да, большими людьми, влиятельными, почти небожителями, — ну так что же? С чего я, в самом деле, так трепещу перед ними — разве я себя на помойке нашёл? Тем более они сами меня приглашают. Так почему бы мне, чёрт возьми, в кои-то веки не расслабиться и не поверить, что мой возраст и статус дают мне полное право быть с ними на равных? И вправду? Почему?

— Конечно, я всегда рад служить Бессмертному Лидеру, — сдержанно ответил я.

— Ну вот, опять — служить! — Кострецкий возмущённо прихлопнул ладонью по подлокотнику. — Повторяю: вы гость. Почётный гость господина Президента. Впрочем, — он снова улыбнулся одной из обаятельнейших своих улыбок, — это всё детали. Их мы обсудим позже. Главное, что мы сошлись в главном — простите за дурной каламбур. Что ж, кофейку?

— Не откажусь, — сдался я, тут же поймав себя на странной мысли — по-видимому, я был хорошим учеником! — что вежливая эта фраза-клише, уже раз произнесённая сегодня, композиционно закругляет разговор, превращая его в нечто цельное и гармоничное.

Видимо, это уловил и Кострецкий — в его увлажнившемся взгляде засквозило умиление и нежная благодарность. Впрочем, он тут же совладал с собой и вылез из кресла, чтобы приготовить мне кофе. В наше время считается правильным и стильным делать всё своими руками. Поэтому я тоже поучаствовал — покрутил ручку крохотной, одетой в футляр красного дерева кофемолки, напоминающей мини-шарманку, только что без музыки. Маленький урок гостеприимства. Ну, варил-то он своё зелье уже без моей помощи — в мелком раскалённом песке, под которым, как он пояснил, размещается суперсовременная ультразвуковая жаровня.

Кофе, конечно же, оказался умопомрачительным. Осторожно поцеживая его из хрупкой антикварной чашечки (было одинаково страшно раздавить её неловкими пальцами и порезать губу об острый, как бумага, край), я всё больше ловил себя на тревожном ощущении, что меня дурят, как простачка, что мне ещё предстоит крупно поплатиться за свою доверчивость и наивность. Как именно?.. Но спросить об этом Игоря я, естественно, не решился.

 

4

Я всегда был далёк от политики.

Воспринимать эту мутотень я готов только в одной форме — когда мне подают её как смачное остро-злободневное шоу. С удовольствием смотрю и пародийные номера, ну, Бессмертный, конечно, табу, а Кострецкого можно и даже нужно, он это любит. Всё остальное вызывает у меня мучительные зевотные, а то и рвотные спазмы. Уж извините старика за физиологичность.

Видеоновостей, как уже повторял не раз, я на дух не переношу. По аудио — только музыку. Свежие статьи УК (устной конституции) узнаю от Стеллочки — хорошенькой блондинистой молошницы в ближайшем супермаркете, у которой регулярно по вторникам и пятницам беру диетический творог (у меня пошаливает желчный пузырь). По неясной мне причине она благоволит ко мне, — так что остаться в полном неведении, чреватом неумышленными политическими преступлениями, я не рискую, а большего мне и не требуется. Словом, я представляю собой тот весьма распространённый тип, который в давно ушедшие дни моей юности был резко презираем, а ныне, в эпоху стабильности, способен вызвать лишь уважение — тип равнодушного, пассивного, инертного, аморфного, замкнутого в своей мещанской скорлупе обывателя.

Но вот мою уютную скорлупку грубо вскрыли снаружи, — и я, голенький 87-летний цыплёночек, очутился перед необходимостью в спешном порядке обрастать пухом и перьями политической грамотности (сам не знаю, с чего ко мне прицепились эти орнитологические сравнения). Что ж, а ля герр ком а ля герр. Я твёрдо решил, что не оставлю себе ни малейшего шанса облажаться и ляпнуть в лицо властям какую-нибудь непоправимую глупость. Вы не поверите, но даже в моём почтенном возрасте мысль о насильственной смерти всё ещё вызывает некоторый протест.

Впервые за все тридцать лет телефонной практики я отключил свою «прямую линию»! Мне было не до неё. Я задал в строке поиска ключевые слова «бессмертный лидер президент александр гнездозор» — и, засучив рукава, взялся за работу. Я выкопал из Сети все, что нашел о нем, с 2030 по 2051 год (не так уж и много его было, дозволенного-то!), хорошенько проштудировал и систематизировал — у меня есть собственные, запатентованные методики усвоения теоретических знаний, которыми я весьма успешно пользуюсь в своей профессиональной жизни.

Надо сказать, дело шло неплохо и теперь. Кирпичики информации, надёжно цементируемые моей, слава Богу, ещё крепкой памятью, постепенно выстраивались в красивое, прочное здание с колоннадой, в котором я надеялся укрыться от всевозможных недоразумений и опасностей. К утру я почувствовал себя уже почти уверенно: нужные сведения уложились во мне так плотненько, что, пожалуй, я вполне мог бы без шпаргалки прочитать в любом крупнейшем столичном вузе (скажем, МГУ им. А.В.Гнездозора) обширную лекцию по модному ныне предмету «Новейшая история Государства Российского».

Начал бы я её так:

Вы, ребята, возможно, ещё помните популярное телешоу «Что, хиляк, сконил?!», что лет двадцать-двадцать пять назад шло на канале «333» в самый прайм-тайм…

Нет? Не помните? И слава Богу. Хорошо, говорю, что забыли. Это страшно даже представить, что вытворяли там иные — особо колоритные — персонажи. Такое уж было время: все пытались доказать что-то друг другу или хотя бы самому себе. Но это — в сторону.

Итак, в один прекрасный день в студию пришёл очень интересный гость — необычный даже по меркам частной телепрограммы. Заявка его была — фантастическое, неправдоподобное, богатырское здоровье, которым он, по его словам, пользовался совершенно задаром. Конкретно, он уверял, что просто не способен ничем заболеть — даже если очень постарается. Природа, дескать, одарила его уникальной иммунной и регенеративной системой, позволяющей мгновенно и без хлопот справляться со всеми известными науке вирусными инфекциями — от банальной гонореи до ВИЧ, от кишечной палочки до палочки Коха, — не говоря уж о паразитах, травмах и прочих малоприятных сюрпризах, подстерегающих обычного человека на каждом шагу.

Предупреждая возможные осложнения, он сразу предъявил справку о полной психической вменяемости, заранее полученную в районной поликлинике и заверенной нотариусом, — её специально показали телезрителям крупным планом.

Следом камера наехала на его паспорт. Это, пожалуй, был самый интригующий момент выпуска. Дело в том, что на вид нашему герою было… ну лет тридцать пять, никак не больше. Особым красавцем или суперменом его, в общем, назвать было трудно (что правда, то правда), — но впечатление оставалось приятное: симпатичный молодой интеллигент, такой, знаете, волнистый шатен в очках, капельку склонный к полноте. Будь у меня внучка, я с радостью выдал бы её за такого парня, — если б он, конечно, к ней посватался. Но по паспорту, хошь-не-хошь, выходило, будто бы в нынешнем апреле ему стукнуло пятьдесят два! Даже со скидкой на грим и необычайную телегеничность персонажа это казалось слишком грубой натяжкой. Изумилась даже хорошенькая ведущая Лика Рыбина, — а уж ей-то по роду её деятельности случалось видеть самые разные казусы.

Доверяй, но проверяй, говаривал покойник Рейган, президент США времён моей юности. Прямо в эфире позвонили в паспортный стол N-ского отделения милиции, где был зарегистрирован гость, — пробить данные. Напрасный труд — всё оказалось чистенько и легально!

За отдельным круглым столиком в студии сидело несколько специально приглашённых «независимых экспертов» — известных по тем временам медицинских светил. Все мы, врачи — жуткие циники и скептики, вот и эти даже после всего увиденного позволили себе неуместную иронию. Мол, косметическая индустрия в наше время творит чудеса. Но гость, явно парень не промах, с жаром парировал: дескать, вовсе не затем он пришёл в передачу, чтоб красоваться перед симпатягой Ликой и миллиардами безликих телезрителей, а лишь для того, чтобы наглядно доказать заторможенным коновалам — а заодно и всему цивилизованному миру — безграничность человеческих возможностей.

Каким образом? А очень просто: он, Александр Гнездозор, готов хоть сейчас предоставить свою уникальную плоть для исследований и экспериментов. Любых — хоть самых жестоких и бесчеловечных, там и здесь, вдоль и поперёк, внутри и снаружи. Даром! Само собой, всю ответственность за жизнь и здоровье он берёт на себя (заверено нотариально — ещё одна справка во весь экран). Да, он понимает, на что идёт — он вообще понятливый парень. Нет, он не «мазо» и никогда им не был (фи, какая пошлость!) — просто болеет душой за судьбу российской науки.

К концу передачи — после предельно жёсткой получасовой пикировки с язвительными, а подчас и грубыми светилами — размашистые планы дерзкого гостя обрели устрашающую конкретность. Он настаивал — да, настаивал! — чтобы в течении полугода, под наблюдением независимых экспертов, в честности коих у него нет причин сомневаться, его поочерёдно (и даже одновременно) заражали бы вирусами СПИДа, сифилиса, гепатита В,С и Д, столбняка, оспы, полиомелита… — в общем, целого ряда отвратительных заболеваний, чьих имён я не хочу даже произносить в этих суровых, благородных, многое повидавших стенах.

Я вижу, господа студенты, вас уже разбирает вовсю. Вы — хиляки. И в очередной раз сконили. А вот хозяева телеканала, которым ничего, как говорится, было не западло, ухватились за этот аппетитный проект обеими руками. И не прогадали.

Ещё до начала эксперимента Александр Гнездозор с его удивительными запросами стал едва ли не основной темой для обсуждений и споров — как в Сети, так и на видео, аудио и частных кухнях. У рискованного начинания хватало как противников, так и сторонников. Интересно, что обе враждующие стороны делились на два, если так можно выразиться, подлагеря.

Рассмотрим их повнимательнее.

Противники:

1) «Гуманисты» — упирали на неоправданный риск такого исследования, на недопустимость — с гуманистической точки зрения — опытов над живым человеком, пусть даже он сам об этом просит.

2) «Церковники» — считали происходящее дерзким вмешательством в промысел Божий.

Сторонники:

1) «Романтики» — жаждали увидеть живое доказательство безграничности человеческих возможностей и по возможности примерить их на себя.

2) «Зеваки» — предвкушали наслаждение забавным зрелищем медленно умирающего от страшных болезней (пусть и по собственной воле) человека.

Добавим, что именно последняя-то категория и составила среди опрошенных подавляющее большинство. Хотя, возможно, дело тут просто в том, что «зеваки» активнее всего участвовали в сборе данных. Но очень скоро этим хоть и честным, но неприятным людям пришлось — как выражались в моё время — круто обломаться!!!

Ибо, когда проект, наконец, запустили — а его запустили, не сомневайтесь! — то оказалось, что наш герой — и впрямь уникум, а вовсе не полубезумный авантюрист, готовый на гибель ради минуты славы, каким его тайно или явно считали представители всех четырёх категорий, включая независимых экспертов и коммерческого директора программы.

Его «боевым крещением» стал паслёновый грипп.

В ту пору по всем цивилизованным странам прокатилась волна этой страшной заразы, производящей в организме человека ещё худшие разрушения, чем в клубне (а его содержимое за неделю-другую попросту превращается в клейкую жижицу). Схожие разрушения производил он и в рядах крупных картофельных магнатов, не успевших вовремя оградить себя от новомодной напасти. Те, что послабее, не выдержали мук неизвестности — и прямиком отправились на тот свет, не дожидаясь неминуемого банкротства. Иные, однако, у кого мошонки были покрепче, решили держаться до последнего. Стоит заметить (хоть это немного и выходит за рамки нашей темы), что почти все героические натуры пусть и не без потерь, но выстояли — и живут теперь (кто в Европе, кто на Ближнем Востоке) в сытости и довольстве.

Кто-то из этих стоиков, надо полагать, и проплатил тот сенсационный выпуск «Хиляка…». Инкубационный период «паслёнки», как известно, донельзя краток — два-три часа, не больше, — что представляется очень удобным для телешоу. Да и заразить им пациента легче лёгкого. Что до нашего Александра, то его попросту, на глазах у экспертов и взволнованных телезрителей, накормили инфицированным картофелем — понадобилось всего минут пять эфирного времени, чтобы приготовить нежнейшее пюре и — для пущего смаку — сдобрить его взбитыми сливками. («Ах, картошка-тошка-тошка-тошка!..» — бессознательно мурлыкал себе под нос кто-то из седобородых экспертов.)

Обречённый, но вовсе не лишившийся аппетита Гнездозор знай себе ел да нахваливал.

В следующем (утреннем) выпуске эксперты, хорошенько изучив предъявленный им биоматериал, засвидетельствовали, что инфекция благополучно прижилась в организме Александра. А тот и без их подсказок уже вовсю щеголял первичными симптомами недуга: пожелтел язык и белки глаз, на груди и животе появились белесые высыпания, затряслись конечности (т. н. тремор), и проч., и проч. Выглядел бедняга, между нами говоря, не лучшим образом.

— Как вы себя чувствуете? — деловито поинтересовались ушлые эксперты.

— Честно говоря, хреново, — хрипло прогнусил Саша без особого, впрочем, огорчения в голосе. Но мы, зрители, всё-таки слегка расстроились: не то что нам было жалко именно этого, конкретного Александра — в конце концов, он сам выбрал свою участь, — просто даже самому циничному и тёртому барыге всегда хочется верить в чудо.

И оно свершилось!

Конечно, не сразу — иначе не было бы интриги. Ещё день-другой наш доброволец провалялся в студийной постели с температурой 41,1 и артериальным давлением 10/0 (все показания приборов автоматически транслировались на телеэкраны), ещё одну мучительную для всех ночь — без сознания (как уверяли эксперты, в коме), — и только затем — когда мы, несчастные зрители, уже похоронили его и оплакали — резко пошёл на поправку.

Сначала спал жар. Как со слабым смехом признавался сам Александр, утром ему спросонья показалось, будто на него ведро воды выплеснули — и он сдуру обматерил оператора, заподозренного в глупой шутливости. Днём позже пришли в норму давление и пищеварение, понемногу исчезли высыпания и желтизна. Правда, руки всё ещё слегка дрожали, — но это-то как раз неудивительно: после того злополучного пюре у него и маковой росинки во рту не было. Впрочем, он тут же, прямо в эфире, заказал себе метровую пиццу с ветчиной, грибами и оливками. Выглядел он вполне бодрячком, наворачивал с аппетитом, не сипел и не чихал и знай себе улыбался в камеру — измученной, но счастливой улыбкой.

Но настоящей сенсацией стали результаты анализов. Невероятно, но факт: уже на седьмой день эксперимента в крови и прочих жидкостях героя не обнаружилось и следа мерзкого вируса. По всем параметрам Александр Гнездозор был абсолютно здоров!

Подтасовки исключались — среди независимых экспертов числились люди очень серьёзные, профессора, доктора наук, академики РАН, РАМН и РАБЭИН с громкими, мирового значения именами, коими они едва ли стали бы рисковать ради дешёвого розыгрыша. А после того, как в передачу наведался академик Борис Любавин, главный российский иммунолог, сомнений и вовсе не осталось: нам посчастливилось столкнуться с редкостным, никогда прежде так близко не виданным, малоизученным природным феноменом.

Конечно, эксперты не были бы экспертами, если б сдались так легко. Вирус, теперь уже путём инъекции, ввели повторно, потом ещё раз, но тут уж наш герой даже не чихнул. Тогда пришло время других заявленных в программе номеров. Жестокая, не на жизнь, а на смерть, борьба между врачами и Гнездозором продолжалась ещё несколько месяцев — и порой нам казалось, что медики передавят. Но каждый раз всё шло по одной и той же схеме. От получаса до трёх дней после «прививки» испытуемый чувствовал лёгкое или чуть менее лёгкое недомогание (однажды ему даже пришлось полежать под развесистой, многоцветной, похожей на новогоднюю ёлку капельницей). Затем самочувствие его приходило в норму, после чего делались все необходимые анализы. Фантастика!!! А счастливый пациент, казалось, выглядел ещё бодрее, чем до болезни, — и, томно возлежа на кушетке, вёл светские беседы с отважными гостями шоу, знаменитостями всех мастей, слетавшимися на него, как мухи на мёд.

Словом, если для кого эксперимент и был мучителен, то никак не для нашего персонажа. В самом его разгаре, когда дело как раз дошло до пресловутого СПИДа, у главного эксперта, академика РАН, директора Института Медицины Виктора Эндуро случился инфаркт прямо в прямом эфире — что немного скомкало ход исследования, но зато подняло и без того зашкаливающий рейтинг телеканала ещё на несколько позиций.

К этому времени бывший историк-архивист, а ныне телезвезда Александр Гнездозор был уже несусветно популярен. Именно его признали «Человеком Года» по результатам сетевого опроса. Его округлое, окаймлённое тёмными кудрями лицо — немного бледное, но приятное, с глубоко посаженными серыми глазами и милой, чуть робкой улыбкой крупных губ — не сходило со страниц сетевой прессы и крупнейших глянцевых журналов, в том числе и зарубежных. Известнейшие издательства облизывались выпустить в свет автобиографию удивительного уникума, который если и был шарлатаном, то шарлатаном гениальным. Но Александр всё с той же обаятельно-скромной улыбкой отклонял все предложения, поясняя, что рассказать ему пока нечего — сам для себя он, дескать, ничуть не меньшая загадка, чем для других, да, в общем, затем-то и затеял весь этот сыр-бор, чтобы учёные, наконец, раскрыли ему тайну его могучего здоровья. Те, однако, тоже пока ничего не могли сказать — и лишь пожимали плечами перед телекамерами, уверяя, впрочем, что при должном финансировании готовы, не покладая рук, биться над проблемой.

Ещё сильнее — если только могло быть сильнее — закрутил интригу следующий эпизод. Когда фантазия экспертов, уже и так успевших привить терпеливой жертве всевозможные сочетания вирусов, включая и редкие, экзотические, специально вывезенные из ряда жарких стран, начала иссякать, а суть феномена яснее так и не стала — по всем данным Александр оказался вполне обычным человеком, разве что состояние его внутренних органов соответствовало даже не тридцати пяти, а десяти годам, — кто-то из особо активных «фанов» предложил попросту вколоть испытуемому смертельную дозу героина — и посмотреть, что будет. Тут уж даже самые циничные и матёрые журналисты взбунтовались; сам Гнездозор, однако, услышав это заманчивое предложение, с очаровательной улыбкой заявил, что он отнюдь не против «расширения рамок» — и даже обеими руками за.

Увы, тем, кто всё ещё надеялся увидеть на экране возбуждающе-физиологическое зрелище умирания, вновь пришлось испытать жестокий облом. У Александра и впрямь некоторое время наблюдалось сужение зрачка и лёгкое ускорение сердечной деятельности, да в поведении его, пожалуй, выказалась лёгкая эйфория, — но это, пожалуй, и всё, что принес ему сей смелый и, по его признанию, первый в его жизни экскурс в мир наркотиков — экскурс, пусть без особых впечатлений, но всё же длившийся ровно до тех пор, пока, наконец, последние остатки вещества, благополучно переработанного мощным организмом телезвезды, не вышли обратно с мочой, потом и прочими выделениями, так и не причинив герою ни малейшего вреда.

На какое-то время после этого эксперты как бы немного сошли с ума: казалось, они задались целью опробовать на своём подопечном все известные и неизвестные науке яды. Гнездозор был на всё согласен — и знай себе улыбался своей очаровательно-смущённой улыбкой. Методы применялись самые разные — от капельниц, обвёртываний и ароматических курений до банального введения в пищевод… да что там «введения», скажем проще — храбрый Саша попросту ел смертельные порошки ложкой, причмокивая для пущего эффекта! Гвоздём программы стал визит в студию некоего дряхлого, в своё время очень популярного эстрадного певца, который собственноручно, прямо в эфире, по старому бабушкиному рецепту приготовил мученику «соляночку» (как он любовно выразился) из бледных поганок, каким-то одному ему известным способом обработав их так, чтобы исчез неприятный привкус. Угощение Александру очень понравилось — и он, уже профессионально небрежничая перед камерой, произнёс, утерев рот бумажной салфеткой: — Хорошо, но мало (фраза тут же обрела крылья и долго ещё мелькала в разных заголовках, цитатниках и «шапках»). После этого проект пришлось-таки закрыть — хозяева телеканала оказались достаточно мудры для понимания того, что уходить следует на пике успеха.

Впрочем, по части рейтинга «333» и так успел существенно обогнать всех потенциальных конкурентов.

Александр же Гнездозор продолжал своё уже автономное плавание в волнах скандальной славы. Какое-то время он просто, что называется, звездил — снимался во всевозможных шоу, участвовал в развлекательных передачах и дружеских попойках, тусовался и прочее. Обладая счастливым умением при надобности не спать неделями, не теряя свежести и бодрости, он с лёгкостью успевал везде и всюду.

Он так и остался необъяснённым.

Он честно исполнял всё, что полагается делать любой уважающей себя знаменитости: танцевал, лепил пельмени, катался на коньках и цирковых лошадях — и даже однажды спел не ахти каким сильным, но верным голосом в дуэте с Амёбой — одним из одиознейших, но даровитых кумиров тогдашней эстрады (он поражал сердца знатоков своим резким, пронзительным, как бы «металлическим» тембром). Гнездозор мог себе позволить и не такое — репутация его была нерушима. Среди звёзд ходили упорные и, судя по всему, правдивые слухи о его дьявольских половых способностях (кажется, именно тогда к нему и прицепилось светское прозвище «Бессмертный»). Ему приписывали головокружительные романы с самыми стервозными и дорогими львицами. Он получал массу соблазнительных предложений от отечественных и зарубежных миллиардерш, — а также от фармацевтических, косметических и даже, кажется, продуктовых фирм, каждая из которых дорого бы дала за такое колоритное «лицо».

Возможно, в конце концов он согласился бы и на то, и на другое, и на третье, — а там и вовсе, как говорится, пошёл бы по рукам и, скорее всего, продешевил бы себя и свой уникальный дар, — если бы как раз об эту пору в его жизни не произошла — без всякого преувеличения — судьбоносная встреча. Запишите название подглавы:

 

Кострецкий Игорь Игоревич

Тут, ребята, в моём стройном и чётком повествовании появляется огорчительный пробел.

Как я ни старался, мне не удалось выискать в Сети ни единой вкусненькой подробности… да что там — вообще никакой «левой» информации ни о молодых годах и становлении нынешнего главы ИБР, ни даже об истории создания перевернувшего Россию альянса. (Что лишний раз говорит об удивительной расторопности, прозорливости и уме этого — не побоюсь сказать — великого человека.)

Итак, в нашем распоряжении только официальная фактология — выдержки из глянцевых интервью да идеально-безликая биография, чьи данные любой из вас может и сам оттарабанить чуть не с пелёнок.

Зацепимся же за кое-какие из дозволенных фактов.

Партия Здоровья России (ПЗР) была основана в 2028 году. В общем и целом её нехитрая программа скорее стелилась под, нежели предугадывала и формировала наиболее живучие в тогдашнем обществе мыслеформы («экологичность бытия», «культ здоровья и привлекательности», «укрепление генофонда нации» и проч.) Увы, даже такая предприимчивость — вкупе с фантастической (уже тогда) харизмой юного, но прыткого организатора — неспособна была забросить начинающую партию слаболиберального толка на достаточную для её амбиций высоту.

Жёсткий реалист Кострецкий хорошо это понимал — и отсиживался пока в оппозиционном тенёчке, обтираясь возле настоящей власти, как хмель вокруг могучего ствола (и с удовольствием пользуясь привилегиями, которые даёт такое положение).

Это, однако, не значит, что достигнутое его удовлетворяло.

«Мы пойдём другим путём» — любил цитировать он старых мастеров. Что под этим подразумевалось, он до поры до времени держал при себе. Благо время работало на него. Его политический и человеческий расцвет пришёлся ровнёхонько на т. н. «крах Института Преемничества» (тема предыдущей лекции), а, стало быть — все светофоры пригласительно горели зелёным. У него было всё — могучая работоспособность, стальная воля и мозг шахматиста в сочетании с непрошибаемым обаянием. Не хватало самой малости: нужен был какой-то неожиданный ход, нечаянное и одновременно хорошо подготовленное чудо, что-то вроде пружины, встроенной в подошвы кроссовок опытного прыгуна, — словом, то, что сам Кострецкий, сокрушительный патриот в гостиных, обозначал про себя ёмким иностранным словом «шокинг».

Как должен выглядеть этот «шокинг» и где его ловить, он пока не знал. Но опыт всей его двадцатитрёхлетней жизни говорил, что удобная возможность непременно появится — надо только не проглядеть её. К моменту «Х» всё давно было подготовлено, оставалось только вставить в картинку недостающую деталь.

С появлением Гнездозора пазл сошёлся.

Случайно познакомившись с ним на какой-то закрытой, но уютной вечеринке, Кострецкий, подобно пушкинской Татьяне, сразу понял: «Вот он». Эту удивительную фигуру как будто Бог создавал специально и эксклюзивно для ПЗР. Так и не разгаданный наукой феномен смотрелся живой иллюстрацией к программе партии, которую ему вскоре предстояло возглавить, — что, как мы знаем, бывает крайне редко, а, лучше сказать, никогда не бывает. Плюс его бешеная популярность у народа — что-то в этом роде Кострецкому и блазнилось в его потаённых мечтах.

Оставалось только, как в известном анекдоте, уговорить самого кандидата. Но тут всё получилось на удивление легко. Занятная, но несколько однообразная светская жизнь к тому времени начала уже всерьёз поднадоедать Гнездозору-Бессмертному, даром что он, в отличие от прочих, мог пользоваться её радостями без малейшего ущерба для здоровья. Поразмыслив (Игорь дал ему на размышление три дня), он здраво рассудил, что, пожалуй, политика способна доставить ему куда более острое и утончённое удовольствие.

На том и порешили.

Не стоит, однако, думать, что Александр готовился стать эдаким шахматным королём, фиктивным администратором, бабой на чайник. Всё-таки он был куда старше, чем выглядел, а, значит, и мудрее. Не будем умалять его заслуг. С самого начала своей политической карьеры он очень активно участвовал в работе Думы — и уже тогда многие с уважением отметили, что Бессмертный Гнездозор, оказывается, не только патологически здоров телом, но и рассуждать умеет на редкость оригинально.

Вспомним хотя бы зловещий «антитабачный» 30-й, когда кривая смертности среди граждан репродуктивного возраста резко пошла вверх. (Я не говорю о серии сенсационных самоубийств крупных табачных магнатов, не успевших вовремя сориентироваться. Но что есть, то есть — многие заядлые курильщики не выдержали столь резкого перехода к здоровому образу жизни и прямиком отправились на тот свет. «Лес рубят, щепки летят», как шутил по этому поводу один мой знакомый, историк-эксцентрик. Я-то, сам куряка отменный, не скопытился только в силу профессии (избавление от зависимостей — мой конёк). У наркодилеров, конечно, можно всё что угодно достать. Но как-то не хочется на старости лет связываться с криминалом. Да и попросту денег жалко — запрещённое-то, сами знаете, нынче ой как недёшево. Да и здоровья тоже, кто его знает, что они там пихают в свою загадочную «продукцию».)

Так вот, ребята, тот шокирующий (но всё же принятый, принятый в десятом чтении!) законопроект был одним из первых заметных шагов будущего президента на политическом поприще.

Словом, этот алмаз ещё требовалось огранить. К счастью, Александр, даром что ему перевалило за полтинник, оказался очень прилежным и понятливым учеником. Уже к началу предвыборной кампании он:

— научился выражать свои мысли чётко, быстро и уверенно, не сбиваясь на «э-э-эээ»;

— снял увесистые роговые очки (лёгкая близорукость была, пожалуй, единственной брешью в несокрушимом здоровье Бессмертного); после нехитрой процедуры лазерной коррекции во взгляде нового лидера ПЗР появилась несвойственная ему прежде твёрдость и проницательность;

— сменил свою фирменную застенчивую улыбку (милую, но давно отработавшую своё) на другую — загадочно-лукавую и чуточку дерзкую, гарантированно прошибающую сердца как женской, так и мужской части электората;

— перестал навязывать россиянам шокирующие законопроекты, несомненно полезные, но никак не способствующие его популярности — их время ещё не пришло;

— и многое, многое другое. Итак, Кострецкий лепил своего хозяина жёсткими, аккуратными и опытными руками, благодаря чему тот постепенно сумел присоединить к своей сомнительной славе нечто куда более ценное — доверие народа — и, когда пришло время баллотироваться в президенты от Партии Здоровья, лишь чуть-чуть не добрал до заветного большинства.

Спустя 35 месяцев установленного МСГГ стандарта — в самый разгар очередной предвыборной кампании — некто изобрёл, а затем искусно довёл до сведения масс следующий не лишённый смысла слоган: «Посмотрите на ваших кандидатов. Полистайте их медицинские карты. Вот во что они превратили себя. Вы хотите, чтобы то же самое они сделали и с Россией?» Упомянутые карты без труда можно было раздобыть в Сети — отличная хакерская работа. Впрочем, все хворобы власть имущих и без того прекрасно отражались на их серых, усталых, морщинистых лицах с тусклыми, воспалёнными глазами.

Кто стоял за этой гнусной акцией? Пусть это останется на его совести. Как бы там ни было, на сей раз хорошо подготовленное чудо действительно свершилось — кандидат от Партии Здоровья Александр Гнездозор наконец-то возглавил наше с вами, ребята, государство, ну, а Кострецкий, соответственно, получил вожделенный портфель министра государственной безопасности.

Не будем останавливаться на первом сроке их правления — там не происходило ничего, достойного связного рассказа. Перейдём сразу к главному.

5 мая 2036 года — запишите, ребята, эту роковую дату — страну сотрясло неожиданное и страшное событие, при мысли о котором даже и теперь, по прошествии пятнадцати лет, волосы встают дыбом. Именно с этого дня мы начинаем (устный, вы понимаете) отсчёт новой эры.

В народной же памяти он, видимо, навсегда останется «Днём Семи Смертей» — днём траура.

Итак — в эту чёрную пятницу сразу семеро известнейших персон России были обнаружены мёртвыми в их дорогих, роскошно обставленных квартирах. Назовём имена этих мучеников истории — людей, которые (пусть и вовсе не желая того) отдали жизни за вашу счастливую юность:

— Виталий Щукин, лидер крайне левых;

— Эндрю Невский, лидер крайне правых;

— Амёба, эстрадный певец;

— Ольга Федотова, патриотическая поэтесса;

— Пётр Иванович Сидоров, олигарх;

— Лика Рыбина, телеведущая;

— Гарик Образец, мистер Россия-2036.

Все семеро — красивые, богатые и одарённые, здоровые и молодые. Были… Огромная потеря для нашей культуры, экономики и политической оппозиции. Торжественную, пышную гражданскую панихиду, состоявшуюся, как положено, на третий день, сочла своим долгом посетить вся московская интеллигенция, а более камерные поминки — весь столичный бомонд. Отметился там, естественно, и Кострецкий (одновременно интеллигенция и бомонд). Гневно потрясая перед камерами добела сжатым кулаком, с которого посвёркивал крупный бриллиант, он на всю Россию поклялся найти убийцу или убийц и страшно отомстить. (В том, что это — именно убийство, никто не сомневался: уж больно странно выглядело в одночасье потухшее созвездие. И что с того, что ни на одном из тел не обнаружилось ни единого следа насильственной смерти, а знаменитые на всю Россию телефейсы были разочаровывающе спокойны и даже, можно сказать, умиротворены. Всё это только сильнее подогревало общий ужас, гнев и любопытство).

Выступление президента Александра Гнездозора было куда более сухим и сдержанным — он всего-навсего пообещал россиянам принять самые решительные меры к оздоровлению нации. И принял. Несколько дней спустя был смещён с поста министра здравоохранения и отправлен на пенсию Илья Иванович Мазурин — тихий благостный старичок, которому, судя по счастливому выражению лица на первых полосах центральных газет, и в эротических снах не снилось отделаться так дёшево. На его место был назначен новый, молодой и бойкий, с модельной брюнетистой стрижкой и длинными накладными ресницами — что сразу выдавало в нём протеже Кострецкого. Неумеренно красуясь перед камерами, он выразил жгучую готовность в ближайшее же время заняться этим делом вплотную — и устроить самое тщательное расследование… то есть, конечно, исследование, какое только доступно современным жрецам науки с их скромными, ограниченными госбюджетом возможностями.

Несколько дней спустя в прессе снова выступил Игорь Кострецкий — уже не в качестве популярного богемного персонажа — но как официальное лицо, чьего ведомства случившееся, может, и не касается напрямую, а всё-таки отбрасывает на него неприятную тень. Он призвал российскую и зарубежную общественность не поддаваться панике — и не придавать особенного значения прискорбной случайности, заставившей несчастных звёзд в один и тот же день скончаться то ли от сердечного приступа, то ли ещё непонятно от чего. При этом он поминутно прикрывал рот ладонью, скрещивал ноги, заводил шальные глаза куда-то влево и вверх — в общем, старательно делал всё то, что и должен делать нагло врущий человек, если, конечно, верить познавательной статье «Язык мимики и жестов», ссылку на которую — по ещё одной странной случайности — как раз в то утро обнаружили в своих почтовых ящиках перепуганные москвичи.

Что за рассылка?.. Кто-то по привычке сразу отправил полученное в «спам» вместе с другим рекламным мусором, — а кто-то от нечего делать и просмотрел. Эти-то умники, видимо, и распространяли странноватые слухи, которые очень скоро просочились за пределы столицы — и расползлись по самым тихим и укромным закоулочкам России.

Дескать:

— Кострецкий-то недаром юлит. Мотивы этого циничного убийства, которое он сам и спланировал, ему хорошо известны;

— … равно как и его способы, а также то, каким образом столичным властям удалось так быстро и дёшево очистить город от бомжей (достижение, которое тоже ставили Гнездозору в заслугу), и сколько их сгинуло в жутких катакомбах Института, в недрах секретной лаборатории, где огромный штат медиков, химиков и генетиков под руководством самого И.И. «обкатывал» то ли новый страшный вирус, то ли яд, то ли по спецзаказу вывезенную с неких необитаемых островов бактерию, убивающую в течение часа (в народе её тут же окрестили кострециллой);

— Это было хорошо замаскированное, но радикальное средство обезглавить оппозицию;

— Нет, это был громкий акт устрашения свободного российского народа.

Несмотря на явную фантастичность и глупость всех этих сплетен, очень скоро они начали казаться правдой — особенно после того, как скандально известный NN, скандальный журналист, сделавший себе скандальное имя на скандальных разоблачениях скандальных персон, попытался порассуждать на эту скандальную тему на первой полосе своего скандальнейшего издания. По многократному опыту он был полностью уверен в своей скандальной безнаказанности. И действительно, скандальная статья вышла в свет без каких-либо скандальных помех. Однако в утро её выхода несчастного скандалиста — а вместе с ним и главреда скандальной газеты — нашли мёртвыми в их кабинетах (от внезапной остановки сердца, как выяснилось в дальнейшем).

К чести нашей прессы, понадобилось не менее пяти-шести аналогичных случаев, чтобы та, наконец, перестала вылезать с ненужными и никому неинтересными разоблачениями.

Таким было детство нашей счастливой эпохи.

Затем начался её пубертатный период — когда смертей вдруг стало слишком много. Едва ли не каждый день кого-то находили умершим в постели, в кресле перед ноутбуком, за обеденным столом, — причём, что самое неприятное, теперь это были уже никакие не знаменитости, а самые обычные, никому, кроме самих себя, не нужные россияне. Владельцы ритуальных агентств до сих пор вспоминают то время со светлой ностальгией. На неудобные вопросы зарубежных журналистов (ничего не знающих о кострецилле, а потому бесстрашных) глава ИБР Игорь Кострецкий без тени смущения снова и снова повторял, что, мол, им лучше обратиться за разъяснениями в Минздрав — или хотя бы к начальнику московской санитарно-эпидемиологической службы.

С другой стороны, оставить вопрос совсем без комментариев было бы тоже как-то неловко. Едва дождавшись окончания официального траура, телеканал «333» (ныне — Первый Государственный) запустил очередной широкомасштабный проект — цикл научно-популярных передач, куда согнали учёных всех видов и мастей, от радикально-лысых физиков до сплошь заросших седой волоснёй астрологов, чтобы они подробно и доступно — каждый со своей колокольни — обосновали причины «чумы 21 века». Было там и вправду много чего любопытного и познавательного, особенно версия генетиков о «новой расе» и заложенном в её ДНК механизме самоустранения «человеческого брака», — а также выступление одного маститого богослова, объяснившего телезрителям, что, дескать, ввиду наступления новой (счастливой!) эры Всевышний попросту очищает землю от накопившегося за тысячелетие с лишним хлама, — вот так же, как мы, готовясь к весенне-летнему сезону, устраиваем в квартире генеральную уборку.

Кстати о богословии. Сегодня любой первоклашка, разбуди его хоть в четыре часа утра, оттарабанит вам, что Бессмертный Лидер (или, если угодно, Александр Последний) имеет божественное происхождение — то есть, проще говоря, является сыном Господа от земной женщины. История знавала схожие примеры. Правда, стоит заметить, что предшественнику Александра повезло куда меньше — у него не было под рукой Игоря Кострецкого, который наглядно и доступно растолковал бы людям истину. Ведь и теперь не всё шло гладко — некоторые особо закоснелые в своём упорстве ортодоксы поначалу даже пытались устраивать в храмах акции протеста вплоть до групповых самосожжений. Однако с тех пор, как новый религиозный догмат официально подтвердил сам Патриарх Всея Руси Мельхиседек II (сменивший на своём посту несчастного Мельхиседека I, в один прекрасный день рухнувшего замертво прямо посреди воскресной службы), ничто уже не мешает ему (догмату) уютно гнездиться в сознании российского народа, за долгие демократические десятилетия истосковавшегося по надёжной и по-настоящему крепкой власти.

Да и вообще мы довольно быстро привыкли к новому порядку вещей. Привыкли щепетильничать и не выдумывать лишнего. Привыкли не верить официальным новостям — но чуть не из воздуха конденсировать и активно распространять повсюду свежие статьи УК (Устной Конституции). Привыкли к тому, что палачом-ибээровцем с крохотным шприцем в складке рукава может оказаться любой — твой сослуживец или лучший друг, ребёнок или жена. Кстати, именно это нововведение оказалось для многих тяжелее всего. (Для многих, но не для меня. Я человек одинокий, замкнутый, и, если мне и грозит что-то подобное, то только на научных симпозиумах и конференциях, — а я всегда считал такую смерть (на рабочем месте, да ещё на виду!) почётной и завидной).

А теперь вопрос к аудитории:

Для чего понадобился Гнездозору — Кострецкому такой хитроумный, сложный и запутанный способ захвата власти — при том, что все силовые рычаги и так уже были на тот момент полностью сосредоточены в руках всемогущего Игоря Игоревича?

Ну-ка? Кто хочет ответить? Может, вы, молодой человек со стразом в языке?

(С третьего ряда нехотя поднимается настоящее дитя своего времени — здоровый лобешник с длинными, красиво уложенными белыми локонами до плеч, синими ресницами и чётко очерченными ярко-алыми губами — и, лениво ворочая язычищем, которым он только что шерудил куда быстрее, невербально дразня скромную соседку, тихую отличницу с большим коричневым бантом на маковке, отвечает:

— С 2029 года наше государство входит в МСГГ — мировое содружество гуманистических государств…)

— Браво, молодой человек! Садитесь, ставлю вам плюс!..

Да, ребята. Думаю, всем вам ясно, что новая власть очутилась в очень и очень непростом положении. Перед нею стояла сложная, почти неосуществимая задача — создать тоталитарный режим, так сказать, для внутреннего пользования, сохранив при этом невинный вид гуманистической страны в глазах МСГГ — а, точнее, его генерального секретаря, шестидесятипятилетней, но очень живой и мозговитой ирландки Скарлетт О*Мумбы…

Ох уж эта Скарлетт!.. Огромная, как гора, эбеново-чёрная, страшная, с отвисшими до плеч ушными мочками и здоровущим винтом в нижней губе, она зарекомендовала себя воистину железной леди, в сравнении с которой даже сам Кострецкий показался бы либеральным душкой. Каждый новый выпуск Конституции членов Содружества она прочитывает от файлика до файлика, — и можете не сомневаться: от её крохотных, но зорких глаз-угольков не укроется ни одно даже самое малюсенькое нарушение принципов гуманизма.

Чтением она, конечно, не ограничивается. Не реже раза в год в той или иной точке планеты проходит Большой Саммит МСГГ (не путать с виртуальной «летучкой»!), на котором главы государств лично отчитываются Скарлетт о проделанной работе, как школьники — строгой учительнице после летних каникул. И трясутся, полагаю, не меньше. Ещё бы! Заподозри она что-нибудь неладное, проштрафившемуся государству, — а, стало быть, и его ни в чём не повинным гражданам — ой-ой-ой как не поздоровится!..

До какого-то момента Кострецкий ухитрялся ловко прятать концы в воду. С помощью двух-трёх нехитрых политических приёмов — уж это-то он умел! — ему удалось соорудить вокруг нашего государства что-то вроде… ну, не то что железного, а, скорее, голографического занавеса в модном стиле «сикреттэк». Вроде ничего ниоткуда не торчало. Но, как известно, тайное всегда становится явным. И вот как-то раз на очередной встрече «в реале» госпожа О*Мумба (и без того давно точившая зуб на Гнездозора за его полную невосприимчивость к вуду) предъявила российскому президенту… ну, ещё не прямое обвинение в конституционных нарушениях, но две-три тихих претензии, из которых стало предельно ясно, что до неё дошли какие-то сплетни — или, выражаясь более изысканно, некоторые статьи Устной Конституции России.

Нескольким пронырливым папарацци повезло запечатлеть нашего Лидера в обеденный перерыв — ничего не замечая вокруг, он мчался в туалет с растрёпанными кудрями и зеленовато-бледным, перекошенным в панике лицом. Это было странно — все привыкли, что российский глава — едва ли не единственный человек на планете, который никогда и ничего не боится. А сейчас любой, кто удосужился заглянуть на эти несколько секунд в Сеть, мог бы поклясться, что не сегодня-завтра наш президент подаст в отставку.

Но горе-пророки, как всегда, остались не у дел. В назначенное время Бессмертный вернулся в Тронный Зал в полном порядке, застёгнутый на все пуговицы, с розовыми щёчками и корректной политической улыбкой на глянцевых губах — и вполне твёрдым голосом заявил, что, дескать, до глубины души оскорблён агрессивным выступлением О*Мумбы, что Россия не потерпит голословных… ну, пусть ещё не обвинений, но весьма оскорбительных подозрений и намёков, порочащих её репутацию в глазах мировой общественности, — и, в общем, что он, лично Александр Гнездозор, требует назначить независимую и беспристрастную комиссию по расследованию этой спорной ситуации.

Что ж, а-ля герр ком а-ля герр. Выразительно подняв над стильными золотыми очками контрастно-седые кустистые брови и надменно выпятив огромную нижнюю губу (этот впечатляющий кадр ещё не раз обойдёт видеоновости!), мисс О*Мумба столь же чинно пообещала, что просьба России будет удовлетворена незамедлительно.

О ходе этого глобального расследования нам, простому народу, естественно, поведали сущие крохи, — так что мы с вами, ребята, можем только с трепетом догадываться, какие тёмные рычаги своего влияния и обаяния на сей раз задействовал Кострецкий, чтобы спасти Землю от надвигающейся на неё страшной катастрофы — казалось бы, неминуемой. Но факт остается фактом — ему снова удалось невозможное. Члены КпРПГП (комиссии по расследованию противогуманистических преступлений) не только остались очень довольны результатами проверки, но и — как бы в знак межконтинентальной дружбы — обещали позаимствовать у нас несколько полезных нововведений — например, запрет на табачную продукцию и русскую водку, а также ежегодную принудительную диспансеризацию и налог на инфекционно-простудные заболевания, очень хорошо влияющий на экономику.

Больше того! Сама железная «мамочка Му», ознакомившись с их пространным отчётом, официально, перед всем Содружеством принесла личные извинения президенту Гнездозору, которого с тех пор зауважала, как всегда мы уважаем тех, кто силой, умом либо хитростью заставил нас переменить первоначальное мнение о себе. Кстати, сама она, дочь когда-то весьма уважаемого в своём племени шамана, в обход всех норм мирового гуманизма единогласно избиралась генсеком МСГГ уже в пятый раз.

Итак, угроза конфликта благополучно миновала, — после чего в России и наступил окончательно тот золотой век, в котором нам с вами, ребята, посчастливилось жить. «Золотой» — говорю без малейшего преувеличения или иронии, так свойственной моему несерьёзному поколению, ибо факт есть факт: годы правления Александра Гнездозора (под чутким руководством Игоря Кострецкого), несомненно, оздоровили нацию. Он практически покончил с пьянством, табакокурением и наркоманией (эти попросту в одночасье вымерли, как и многие хронические и безнадёжные больные). Мы давно уже не самая пьющая страна земного шара — напротив, в мировом рейтинге уверенно култыхаемся где-то в пределах «трезвой семёрки». По статистике Минздрава, за последнее десятилетие в России на несколько порядков сократилось количество заболеваний дыхательных путей, пищеварительной, нервной и сердечно-сосудистой системы и проч.

Окупает ли это всё тот факт, что мы чувствуем себя при нынешнем строе… как бы это сказать… не совсем свободно? Не знаю. Пусть судят потомки. Я — человек, далёкий от политики, и не желаю даже задавать себе подобные вопросы — тем более теперь, когда я так нежданно-негаданно оказался чуть ли не закадычным другом властей предержащих.

Напоследок хочется заявить (ибо ИБР не так уж редко вербует своих агентов в рядах учащейся молодёжи), что я никогда ничего не предпринимал против Бессмертного Лидера и ничего не имею против его бессмертия. Даже наоборот. Кострецкий прав — в моём возрасте я уже и сам кажусь кое-кому бессмертным, и мне весьма приятно иметь, так сказать, товарища по несчастью. Исходя из вышесказанного, я делаю вывод, что мне — по крайней мере, в ближайшем будущем — ничего неприятного не грозит. Во всяком случае, я на это надеюсь. Ну вот, пожалуй, и всё. Спасибо за внимание. Все свободны.

(Студенты захлопывают ноуты, с шумом поднимаются из-за столов — и, весело галдя и пихая друг друга локтями, гурьбой идут на лестницу курить и пить пиво. То есть… о чём это я, какое пиво, какое курить, старый дурак снова всё перепутал. Это было моё время, моя юность. Боже мой, какая ностальгия).

 

5

Удивительно, как быстро сживаешься с парадоксальной мыслью, что ты не кто-нибудь там, а Важная Птица, — и начинаешь получать от этого удовольствие. На Дачу мы ехали маленькой уютной компанией: ваш покорный слуга, Игорь Кострецкий и два симпатичных и любезных…. телохранителя (назовём их так). Место мне отвели безопаснейшее из возможных — в самой серёдке просторного, прохладного, пропахшего дорогими духами салона. Судя по тому, что справа и слева от меня уселось по ибээровцу, меня оберегали от меня же самого.

— Обожаю большие тачки, — с мальчишеской гордостью признался министр, устраиваясь сзади.

И верно, она была большая не то слово — настоящий микробус. Управляла им очень величественная дама, которую мне, впрочем, удалось увидеть лишь мельком: Кострецкий, поиграв хорошеньким, в стразах, пультом, надёжно отделил кабину от салона переливчатой голографической «шторой». За что ему и спасибо. Никогда, никогда мне не привыкнуть к этим современным веб-доскам, — как, наверное, и к нынешней манере госслужащих неумеренно и подчас вульгарно пользоваться парфюмом и декоративной косметикой.

Охрана моя, впрочем, была подкрашена с отменным вкусом. Украдкой косясь на них, я знай усмехался про себя, думая о том, что в прежние времена — эдак полвека назад, — увидев таких рядом, пожалуй, забеспокоился бы за свою мужскую честь. Впрочем, в ту пору я таких, конечно, нипочём бы не встретил. Вместо этого, вероятно, по бокам от меня уселись бы смурные неразговорчивые парни, пригрозили бы мне номерными револьверами, а то, чего доброго, и завязали глаза, — кто их знает, понятия не имею, как это было тогда, в юности меня почему-то не приглашали на правительственные дачи.

Впрочем, эти милашки, хотите верьте, хотите нет, знали своё дело на отлично. Пользуясь пусть и более щадящими, но не менее действенными методами, они не давали мне понять, по какой дороге мы едем, ничуть не хуже своих гипотетических предшественников. Стоило нам выбраться за пределы Четвёртой Окружной, как они тут же умело завязали… нет, не глаза мне, но светскую беседу со мной, поддерживать которую мне, человеку старому и неотёсанному, стоило немалых хлопот.

Помнится, разговор зашёл о музыке. Тот, что справа — смазливый, в перламутровой гамме, — испросил милостивое разрешение босса на участие в дискуссии, после чего принялся доискиваться, «как мне», мол, последний альбом Ди-Анны. (Так и выразился: «Как вам?..» Ох уж мне этот молодёжный сленг.)

Я, старый пенёк, замялся с ответом. Вообще-то я не очень жалую современную попсу. Больше люблю классику или, на худой конец, ненавязчивый русский рок времён моей молодости. Но аудио иногда включаю — нельзя же совсем отставать от жизни. И, соответственно, время от времени слышу эту гнусавую свистульку Ди, которую сейчас где только не крутят. Что и немудрено, учитывая, что она, как говорят — сержант ИБР. Может быть, именно потому я поначалу слегка брезговал ею. Плюс туповатые текстовки и довольно вульгарные мотивчики её сладеньких песенок. Ни одну из них она обычно не успевала довести до конца — эфирное время, как известно, очень дорого, и ведущий врывался со своей счастливой бредятиной в самый разгар необязательного куплета. Но однажды он то ли заснул, то ли что, в общем, песня не прервалась, как обычно, а свободно текла всё дальше и дальше, — и я, наконец, услышал то, что таилось в её финале, ну просто ах. Истоптанная тропинка простенькой мелодии, которую я привык считать надёжнее заламинированного шоссе, оказывается, с каждым шагом утончалась, становилась всё неприметнее, зарастала буйной зеленью звуков, — чтобы, наконец, окончательно потеряться в диких джазовых джунглях, сквозь которые счастливый, ошарашенный, завороженный слушатель с наслаждением продирался добрых три минуты, не меньше.

Я был потрясен. Впервые понял я, зачем люди, у которых есть аудио, тратят бешеные деньги на покупку лицензионных файлов. В общем, альбом я и вправду скачал, чтобы иногда, под настроение, слушать в ванной. И как только об этом пронюхали ибээровцы?!

Покуда я кряхтел да мямлил, подыскивая такие выражения, чтобы и мысль моя была ясна и современно звучало (не хотелось ударить носом в грязь перед этими натасканными, изощрёнными словоблудами!), мимо пронеслось несколько верстовых столбов с яркими огоньками на табло. Прочесть их я, естественно, не успел, — а дальше уже можно было расслабиться, я понял это из того, что меня, наконец, перестали смущать продвинутыми разговорами об искусстве, зато левый, золотисто-бежевый, подбадривающе подмигнул — и обратил мое внимание на красоту заоконных видов.

Те и впрямь были весьма впечатляющи. Сейчас, например, мы ехали меж двумя плотными рядами могучих голубых елей — как на подбор, высоких, махровых и разлапистых. Мощно и торжественно, как раз в моем вкусе. Я с досадой подумал о том, как наслаждался бы сейчас дивным пейзажем, если бы очутился здесь не в качестве эдакого заложника вежливости, а по своей воле (впрочем, по своей воле я бы сюда нипочем не попал!), если б не зундел сзади над ухом Игорь Кострецкий, с присущим ему тончайшим юмором и знанием дела излагая историю происхождения этой редкостной рощи, однородной по составу, то есть сплошь состоящей из одного-единственного растения — генетически модифицированной скороростки, высаженной здесь не далее как десять лет назад исключительно в видах строительства Правительственной Дачи. На этом месте я, уж извините, отключился. Впал в транс, как говорят в моем кругу, а попросту — задумался, ушел глубоко в себя, потеряв нить повествования — и даже не заботясь о том, чтобы в нужных местах кивать головой и угукать, изображая вежливую заинтересованность.

Льщу себя надеждой, что мои собеседники великодушно простили мне это за возрастом и тем, что я — порождение иного режима. Что поделаешь — в те печальные времена, когда я постигал жизнь, этикет не входил, как ныне, базовым предметом в программу средней школы.

О чём же я думал?.. Да всё о том же. Сознавая, какая мне выпала незаслуженно великая честь, я всё же ловил себя на том, что, будь у меня возможность, с удовольствием рванул бы из уютного авто прямо на ходу. Казалось бы, ну чего бояться в моём-то возрасте? — а мне, однако ж, было весьма и весьма не по себе. И дело тут было вовсе не в пугающем и грозном образе хозяина Дачи, богоподобного властителя — в конце концов, я застал ещё (и прекрасно помнил!) то дивное время, когда Саша Г. был всего-навсего полукомедийной, средней руки телезвездой, жрущей ложками поганки и радостно причмокивающей в камеру.

Нет, куда сильнее нервировал меня реальный Александр Гнездозор, Гнездозор-человек.

Конечно, довольно трудно, да и неэтично давать людям какие-либо заочные характеристики. Но, говоря откровенно, он всегда казался мне личностью довольно мутной. Не знаю, как объяснить… Вроде бы он хорошо и умно рассуждал, грамотно строил фразы — и вообще производил впечатление серьёзного и надёжного политика, что вроде бы подтверждалось и на деле. Но я всякий раз не мог отделаться от ощущения, что он, как бы это сказать… не до конца отдаётся происходящему, что большая часть его осьминожьего сознания неспешно шевелит щупальцами где-то в тёмных, недоступных простому человеческому восприятию глубинах, — и, в общем, в каком-то смысле он просто ИЗОБРАЖАЕТ президента, бессмертного лидера, себя самого. Не знаю, чем порождалось это чувство, но было оно крайне неприятным — до того неприятным, что в конце концов я попросту перестал смотреть новости и на том успокоился. Но теперь нельзя было нажать на кнопку «выкл» — и я, несмотря на разгар июля, знобко поёживался, думая о предстоящей встрече.

Игорь Кострецкий — при всём, что я знал о нём — казался мне куда симпатичнее. Вот он-то был рационален до мозга костей — и этой рациональности хотелось довериться. Я скажу сейчас, наверное, странную вещь: реши он даже казнить меня, мне было бы, пожалуй, куда легче принять смерть именно от его руки, чем от кого-нибудь из своих знакомых или коллег. По крайней мере я бы сознавал в последний момент, что кончина моя не случайна, чем-то обоснована — и полезна для государства. Вообще я всё больше чувствовал к Игорю слегка парадоксальную приязнь (она почти не умалялась даже его нескончаемой, праздной трескотнёй, утомившей меня уже чуть не до головной боли). Уже за одно его великолепное чувство юмора я готов был простить ему страшный террор и тысячи за милую душу погубленных жизней.

Мне вдруг захотелось сказать Игорю что-нибудь тёплое, душевное — ну, хотя бы и о семенах скороростки, — и я обернулся. Однако тут же подавился приготовленной фразой, увидев, как тот весело стучит в стекло здоровущим бриллиантом своего дизайнерского перстня, словно приглашая взглянуть на изменившиеся декорации. Мы прибыли.

Машина въехала на небольшую прямоугольную площадку, окаймлённую игривыми туями, от которых, казалось, с презрением отпрянул суровый и ревнивый ельник, — и едва я успел побороть одолевшую меня нервную дрожь, как мы плавно припарковались у массивных узорчатых чугунных ворот, напомнивших мне лестничные перила в жилых зданиях эпохи середины прошлого века.

К моему удивлению, нас всех без единого слова пропустили вовнутрь, не спросив у меня ни персональной нанокарты (которую я предусмотрительно захватил с собой), ни завалященькой медкнижки — и даже не пошерудив по моему телу сверкающими, немного старомодными металллоискателями, которые свисали с вахтёрских поясов наподобие большущих ключей. По всему было видно — Кострецкому доверяют здесь безоговорочно.

Я думал, что сразу предстану перед главой государства — и, естественно, нервничал. Оказалось, зря. Предусмотрительный Кострецкий нарочно поторопился с приездом, чтобы дать мне время освоиться, — официальное же начало Каникул датировалось завтрашним числом. Всё это Игорь сообщил мне, ведя к «гостевому домику» — моему будущему обиталищу. Путь к нему пролегал меж густых, высоких зарослей цветущих роз, и я одновременно любовался ими и недоумевал — что же в них так меня смущает, пока Игорь не объяснил мне, что здешние садовники используют только непахнущие сорта — «иначе мы бы тут с вами давно одурели». И впрямь, розы — всех сортов, мастей и размеров — произрастали на Даче в каком-то диком количестве; впоследствии я узнал (опять-таки от Игоря), что таково было личное указание президента Гнездозора, страстного цветовода.

Симпатичный бежевый особнячок, двухэтажный, с тремя белыми круглыми колоннами по фасаду выглядел очень гостеприимно. Не дав мне как следует оглядеться в просторном холле («позже, позже»), Игорь сразу провёл меня наверх — в роскошный многокомнатный «номер-люкс», где всё, от цветовой гаммы обоев до режима кондиционера, было как нарочно приготовлено для меня. Я первым делом облегчил душу, убедившись в наличии отапливаемого санузла — старый, сугубо городской человек, я, признаться, до ужаса боюсь всяких там загородных прелестей, щелястых «удобств» во дворе, биотуалетов и проч. К счастью, Александр Гнездозор явно не был поклонником сельской простоты. Туалет и ванная, щеголявшие новейшей отечественной сантехникой, были отделаны в замысловатом, кичевом, старинном даже для меня, старика, стиле: над огромной каменной раковиной красовалось столь же огромное зеркало в массивной медной раме, сплошь украшенной замысловатыми завитушками, а в мраморные стены то там, то здесь были вмонтированы гипсовые изразцы с изображением фривольных сценок из жизни хорошеньких, пухленьких ангелят или амурчиков. Пошлятина. Впрочем, я благоразумно решил не делиться с Кострецким своими эстетическими соображениями.

Прочие помещения в моей новой «квартире», по которым хлопотливый Игорь, не откладывая, устроил мне беглую экскурсию, — спальня, гостиная, кабинет и тд., - оказались не в пример проще и, я бы сказал, уютнее. Здесь царил добротный английский стиль, какой я с удовольствием завёл бы и у себя дома, если б только позволяли средства: антикварная мебель, неброский ковролин, старомодные, но очень приятные светильники-бра — и прочее в этом духе. Вот только, признаться, не привык я к таким бескрайним просторам — и теперь подумывал про себя (обижать заботливого министра, пожалуй, не стоило!), что для полного счастья мне по горлышко хватило бы одной гостиной — большой квадратной комнаты в багровых тонах, где имелся отменный велюровый диван (для отдыха) и ещё более отменный, красного дерева, стол (для работы).

Уже вполне самостоятельно обогнув его, я подошёл к окну, с силой потянул витой шёлковый шнур, отдёргивая тяжёлые бархатные шторы, — и мне открылся умопомрачительный вид: широкая изумрудная лужайка, с двух сторон окаймлённая ровными рядами серозелёных туй.

Чуть дальше виднелась мощёная розовым кирпичом дорожка, а за ней — прелестный миниатюрный «готический» замок — с воротцами, башенками и продолговатыми окнами, будто детской рукой составленный из крупного серого камня. Я почему-то сразу решил, что это домик Хозяина — и, когда осторожно высказал своё предположение Игорю, тот разразился привычно-пышными восточными комплиментами по поводу моей проницательности.

На подоконнике лежал изящный, белый с золотом бинокль. Внешне он ничем не отличался от обычного театрального — но, глянув в него и покрутив колёсико, я с ужасом увидел не только мелкие трещины в камне, но и мох, и растеньица, и каких-то гнусных многоногих насекомых в них — и с ужасом и даже некоторой брезгливостью вернул вещицу на место, предоставив ей быть тем, чем она, видимо, и была — элегантным, очень во вкусе Кострецкого, элементом декора.

Симпатичный седой, с густыми белыми бакенбардами слуга (или как его там ещё назвать, метрдотель?..) принёс ужин — несколько больших фарфоровых посудин на «гжелевском» подносе. Тут-то деликатный Игорь и откланялся, сославшись на некие «мелкие, но противные организационные проблемы», которые ему якобы срочно надо было решить.

Я оценил такт министра безопасности, уже откуда-то знавшего, что я предпочитаю ужинать в одиночестве. Гадать, как именно он об этом прознал, мне не хотелось. Я сильно подозревал, что это не единственная (и далеко не самая интимная) моя привычка, о которой ему известно, — и должен заметить, что невовремя прихлынувшие мысли на этот счёт едва не погубили мой и без того жалкий аппетит.

Всё же я съел принесённое, однако вкуса почти не ощутил — так сильно было моё волнение и любопытство. Стыдливо прикрыв грязную посуду полотняной салфеткой (интуиция подсказывала мне, что мыть её за собой ни в коем случае не следует!), я встал, чтобы продолжить исследование загадочных недр своего жилища, — теперь, когда Игорь не дышал мне в затылок, я был не прочь разглядеть его подробнее.

Так называемая «столовая» — смахивающее на операционную продолговатое помещение с длинным дубовым столом, из-за которого через строго равные промежутки торчали высокие, чуть выгнутые спинки аскетичных стульев, — пробудила во мне привитую советским детством классовую неприязнь, и я пообещал себе, что часто бывать здесь не стану — разве что мои высокие друзья нагрянут ко мне в гости. Уютная, в зеленых тонах, спальня заслуживала большего внимания. Меня, правда, слегка позабавили размеры королевского ложа, — но ведь я и дома всегда сплю на разложенной тахте: люблю, старый грешник, чтобы было где раскинуть конечности.

Присев на кровать и слегка попрыгав на ней, чтобы испытать её упругость (на новом месте приснись жених невесте!), я покинул спальню — и двинулся дальше, в рабочий кабинет.

Там было тоже очень славно и пахло деревом. В торце располагался вполне натуральный камин (сейчас он, правда, ввиду июля бездействовал), а на крепком письменном столе с множеством выдвижных ящичков — детская мечта! — стоял ноутбук самой модной марки. (Ещё в Москве Игорь предупредил, что все условия для работы будут мне предоставлены — «только, пожалуйста, не устанавливайте там «телефона доверия», — оговорился он, — это было бы не очень тактично по отношению к хозяину Дачи». Подобная просьба, весьма недвусмысленно выдавшая его мнение о моём воспитании, не на шутку покоробила меня. Впрочем, я очень миролюбиво ответил, что буду только рад отдохнуть от чужих проблем и в кои-то веки заняться чем-нибудь для души — скажем, вкусненькими научными статьями, алчно требующими завершения).

На стену упал закатный луч, окрасив её фрагмент оранжевым, — оказывается, был уже глубокий вечер, и я ощутил ту особую смутную тревогу, что частенько охватывает чувствительного горожанина в неуютной близости природы — чуждой ему стихии. Поёжившись, я включил ноутбук, но даже его мерный гул не избавил меня от ощущения тоскливого одиночества. Покрутившись немного на мягком офисном стуле и бессмысленно поглазев на экран, где, надо же, даже заставка рабочего стола была мне знакома — заснеженный зимний лес, — я решил сойти вниз и разыскать Игоря, который, хоть, наверное, и был очень занят, однако, возможно, из выработанной годами вежливости не отказал бы в компании пожилому, интеллигентному, страдающему от неприкаянности гостю.

Спускаясь, я вновь подивился тому, что и поначалу не ускользнуло от моего внимания — украшающей помпезную мраморную лестницу коллекции замечательной реалистической живописи конца прошлого века. Собрать её придворным искусствоведам стоило, наверное, немалых хлопот — многие из этих работ я узнал, во времена моей молодости они были рассованы по частным собраниям и встретить их можно было только в каталогах, где я, собственно, их и видел. У Бессмертного Лидера, если судить по этой подборке, был довольно консервативный, но тонкий и изысканный вкус.

К моей радости, которую я изо всех сил постарался не выказывать слишком бурно, Кострецкий, каким-то чудом успевший уладить все свои дела с персоналом, уже сам явился по мою душу. Я застал его на террасе сосредоточенно глядящим в крохотный звукофон, который он, увидев меня, тут же спрятал и радостно замахал рукой — оказывается, он звонил мне в номер, спросить: не хочу ли я осмотреть окрестности?.. Конечно, я хотел. Игорь бодро заметил, что он в этом и не сомневался.

Он уже успел сменить свой строгий серый городской костюм на более дачный — летний, светло-бежевый, с распахнутым воротничком. На моё стыдливое бормотание — мне-то, пню замшелому, и в голову не пришло переодеться с дороги — Игорь, однако, замахал руками и принялся уверять, что самое лучшее для меня сейчас — это расслабиться. Официальный этикет на Даче не имеет хождения, по давней традиции здешние гости разгуливают в чём попало (некоторые даже специально свозят сюда вышедшие из моды вещи!), а сам Бессмертный Лидер, тоже в каком-то смысле гость из прошлого, вообще терпеть не может никаких переодеваний — и, как правило, все четырнадцать отпускных дней носит один и тот же застиранный тельник либо майку — в зависимости от погоды.

— Это только один я такой… маньяк, — смеясь, добавил он, осторожно, как бы жену на сносях, беря меня под локоток — и сводя с каменных ступеней невысокой террасы на мощёную розовым кирпичом дорожку. — Невротическая забота о внешности. Возьмёте меня в пациенты, а, Анатолий Витальевич?..

Старательно громоздя фразу на фразу, я, хоть и коряво, но всё-таки ответил, что, мол, на сей раз, пожалуй, нарушу клятву Гиппократа — уж больно обидно мне лишаться удовольствия лицезреть столь редкостную элегантность. Похоже, я не ударил лицом в грязь — моё остроумие было тут же должным образом оценено. Расхохотавшись, министр безопасности погрозил мне наманикюренным пальцем — и заметил, что, мол, коль скоро я «манкирую» своими обязанностями врача, он, пожалуй, пристроит меня на дипломатическую службу.

Меж тем в моих словах почти не было комплимента. Я и впрямь любовался им, впервые имея случай наблюдать его так близко, да ещё вне привычного официоза. Он был чертовски хорош. Я всем телом ощущал сквозившую в каждом его движении вкрадчивую кошачью грациозную силу. От него исходил дорогой, но казавшийся почти естественным аромат древесной свежести. В маленьких, аккуратных ушных мочках посвёркивали крохотные бриллиантики. Ворот романтически распахнутой рубашки открывал по моде безволосую грудь (мне-то что, даже если он её и бреет?!), на которой блестел, подчёркивая ровный матовый загар, трогательный золотой крестик на цепочке. В русых, чуть растрёпанных волосах — ни сединки. Блаженные сорок пять. Мальчишка, по нынешним-то меркам.

Украдкой скашивая глаза, я с жадным интересом разглядывал его лицо, такое знакомое и незнакомое одновременно. Ухоженная линия бровей цвета мокрого, очень мокрого песка. Кошачий разрез лукавых, весёлых глаз. Короткий прямой нос. Подвижный рот, окружённый смешливыми складочками, всегда готовый, чуть-чуть, самую капельку слишком готовый к улыбке. Вот форму его я определить бы затруднился: он всегда или говорил или улыбался — вот как сейчас, например. Мне вдруг пришло в голову, что это, может быть, вовсе и не случайность — я не видел ещё ни одной фотографии Игоря Кострецкого, где его рот находился бы в состоянии покоя. Возможно, ему кажется, что тот не очень выгодно смотрится?..

На миг я ощутил соблазн проверить свою догадку (попросив его, скажем, попозировать мне для незатейливого отпускного фото), — но тут же махнул на неё рукой. Я ведь и впрямь не собирался брать Игоря себе в пациенты — он был вполне хорош как есть! — а, стало быть, и не желал копаться в его потаённых комплексах, даже если таковые — в чём я сильно сомневался — у него были. Вместо этого я вдруг поймал себя на дурацкой, слюнявой мысли, что хотел бы такого сына. А если б мой сын оказался хладнокровным убийцей, погубителем России, я не осуждал бы его, я б им гордился. Ведь это был бы мой сын, и гори всё остальное синим пламенем.

Рассуждая так, я и сам не заметил, как мы обогнули особнячок — и неожиданно оказались на лужайке, куда выходило окно моей гостиной. Тут Игорь, всё это время как-то загадочно, молча улыбавшийся, вдруг оживился — и, чуть не вручную повернув мою неловкую, тугодумную голову в нужную сторону (я, жалкий горожанин, всё никак не мог оторвать глаз от неправдоподобно плоского кругляша закатного солнца, медленно уходящего за дальний лес), заставил меня взглянуть «вон туда-а-а, туда-туда!» — то есть на шеренгу голубоватых туй, из-за которых выглядывало что-то вроде круглого персикового павильона со стеклянной сферической крышей. Игорь считал, что я непременно должен осмотреть это удивительное строение, настоящий шедевр современного русского зодчества. Туда-то мы и направились по окаймившей лужайку розовой дорожке, — причём я осторожно предположил, что шедевральное здание — его, Игоря, домик. Оказалось, нет — министр пристроился совсем в другом уголку территории, близ дубовой рощи. Впрочем, туда мы в конце концов тоже добрались — после того, как я вдоволь (и, признаться, не совсем искренне) повосхищался изысканной персиковой постройкой так и невыясненного назначения. Жилище Игоря — нечто вроде стилизованной китайской пагоды — понравилось мне куда больше, о чём я не удержался ему сообщить — на что Кострецкий добродушно-укоризненно покачал головой, как бы говоря: «Что ж, у каждого свои причуды, но я всё-таки прав».

Меж тем матово-красный солнечный диск, так поразивший меня несколько минут назад, окончательно скрылся за чёрной зазубренной кромкой, оставив по себе несколько зловеще-лиловых хлопьев, тускнеющих с каждой секундой. Мой неугомонный поводырь, упорно не хотевший «домой» и «спатиньки» — ну точь-в-точь резвое дитё в первый день школьных каникул! — предложил прогуляться вниз к озеру по его любимой дубовой аллее, которая, по его словам, становится особенно хороша в такую вот послезакатную пору.

Естественно, я согласился.

Упомянутая аллея начиналась как раз за Игоревой пагодой, — и, едва мы вступили в этот неширокий зелёный коридор, как меня охватило странное тревожное чувство, неизвестно чем вызванное — то ли царящим здесь сумраком, то ли острым запахом зелени и сырости. Силясь хоть немного прибодриться, я с преувеличенной готовностью принялся разглядывать прячущуюся меж деревьев маленькую деталь интерьера — очень ладненькую скамейку-качели на металлических цепях, под пластиковым навесиком. Личная разработка И.И. Кострецкого, художника и дизайнера. Этих скамеечек здесь несколько, сказал он, так что я могу не беспокоиться, что за время прогулки у меня устанут ноги.

Впрочем, думать об этом было рановато — аллея уходила резко вниз, и ноги по ней шли точно сами. Здесь и впрямь было очень красиво, загадочно, как в сказке, и немного зловеще. Вдали смутно отблёскивало что-то, что было, по-видимому, обещанным озером. По мере того, как мы приближались к нему, всё больше смеркалось — и в аллее становилось жутко; уже отзвучивал неясной угрозой шорох вековых деревьев, и мне вдруг пришло в голову, что здесь, пожалуй, очень опасное место для Правительственной Дачи: злоумышленнику не составит труда затаиться в густой зелени.

Этой-то удивительной в своей тонкости мыслью я и решил поделиться со своим обаятельным спутником. Тот обеспокоенно повернулся ко мне всем лицом, чуть светящимся в полутьме, и очень серьёзно спросил:

— Вы чего-то боитесь?

Не за себя, не за себя, поспешил пояснить я, испугавшись, что министр может оскорбиться моим недоверием; но ведь здесь Правительственная Дача, и не дай Бог кто-нибудь отважится на покушение…

— На кого? — спросил Игорь. — На меня?

Он произнёс это непередаваемым тоном, в котором было много чего: и презрение, и язвительность, и неподдельное изумление, и угроза. Больше он ничего не сказал, — но на меня вдруг дохнуло зловещей силой, что заключал в себе этот изящный ферт, и я в растерянности замолчал. И впрямь, было предельно ясно, что никто в более-менее здравом уме покушаться на Игоря Кострецкого не станет, — а, если б какому-нибудь идиоту и стукнула в голову подобная идея, министру стало бы об этом известно куда раньше, чем тот сам бы её осознал. Мне бы на этом успокоиться и сменить тему, но я, старый дурак, как всякий новичок, принялся «обставляться» (жаргон моей юности):

— Нет, я хочу сказать… всё-таки наш Бессмертный Лидер, Александр Гнездозор… не опасно ли…

В следующий миг я весь покрылся холодным потом, осознав, что ляпнул чудовищную глупость, из последствий которой мне, возможно, уже не выкарабкаться. Это было тем страшнее, что Игорь зловеще молчал, как бы предоставляя мне самостоятельно понять всю крамолу сказанного.

Несколько шагов мы сделали в полном молчании, руки за спину, по уже совсем тёмной, зловеще шепчущей аллее, ведущей, казалось, в никуда, — и мысль моя лихорадочно металась, ища опоры; наконец, мне показалось, что я нащупал спасительную ниточку, в которую тут же вцепился с отчаянием утопающего:

— Я хочу сказать… конечно, наш президент бессмертен, я и сам не сомневаюсь в его божественном происхождении, но ведь даже Христа убили, стоит ли рисковать?!

Сказав так, я почувствовал, что совершенно обессилел, что уже не соображаю, что несу, — и что, если Игорь сию же секунду не придёт мне на помощь, я рухну замертво прямо здесь, без всякой кострециллы.

То была страшная секунда. К счастью, Игорь не счёл больше нужным подвергать меня нравственной пытке, — и в следующий миг я почти с эйфорическим облегчением услышал его фирменный короткий смешок, равный в эту секунду помилованию.

— Я ценю вашу бдительность, поверьте, — со вздохом заговорил он, и мой локоть вновь ощутил его ласковую, но крепкую хватку. — Но не бойтесь за господина президента. Его нельзя убить, это я вам заявляю со всей ответственностью как министр государственной безопасности. Вы вспомнили Христа… — он хмыкнул, — это очень тонкая параллель и делает вам честь, но, видите ли… тот, в сравнении с нашим Александром Васильичем, всё-таки, похоже, обладал куда большими возможностями… в частности, у него была свобода выбора, чего у нашего Лидера, увы, увы…

Мы остановились; ещё несколько секунд он странно, пристально, испытующе смотрел мне в глаза — покуда, наконец, ему не показалось, что с меня достаточно, и мы не двинулись дальше — медленно-медленно, ибо мои ноги отчего-то стали свинцовыми, даром что дорога по-прежнему шла под гору.

— Вы, я вижу, не понимаете меня? — спросил он вдруг, и меня вновь бросило в пот. Я готов был откусить себе язык за то, что вообще начал эту тему. Как бы он не расчухал, промелькнуло у меня в голове, что в эту минуту опасность, исходящая от него, кажется мне куда более реальной и пугающей, чем притаившийся в листве гипотетический убийца.

Кое-как я, однако, промямлил, что у меня, мол, и нет нужды в понимании — я верю ему на слово.

— Напрасно, — серьёзно ответил он. — Я ведь ещё не предоставил вам никаких доказательств. Мой вам маленький дружеский совет: никогда не доверяйте никому безоговорочно. Слова — пыль.

Ещё несколько шагов — рука об руку, в тяжёлом молчании, героически преодолевая ставшую адски трудной дорогу. Не поручусь, что я не кряхтел. Когда мы поравнялись с очередной спрятавшейся в зелени качливой скамейкой, Игорь сказал:

— Присядем.

Я повиновался, и мы пристроились рядышком на скамье — как оказалось, очень удобной; маленький мягкий диванчик был, очевидно, обит водоотталкивающей тканью, ибо ладонь моя при касании не ощутила ни малейшей сырости. Игорь вальяжно положил руку на спинку сиденья — и принялся мерно раскачивать скамейку, тут же ответившую ему уютным старомодным скрипом.

— То, что я вам сейчас расскажу, мой дорогой Анатолий Витальевич, — вкрадчиво начал он, — я рассказывать ни в коем случае не должен. Это закрытая, сугубо секретная информация. Разглашая её, я совершаю непростительное должностное преступление. Но мне так дорог ваш душевный покой, что ради него я готов даже преступить закон. Хотя я уверен, что могу рассчитывать на ваше молчание, не так ли?..

Он выразительно глянул на меня, в сумраке его взгляд казался особенно зловещим, и я, сдерживая нервную дрожь, кивнул. Чего он пристал ко мне, в отчаянии думал я, разве я требовал от него каких-то откровений?..

— Вот признайтесь, — продолжал он, — когда я сказал, что господина Гнездозора нельзя убить, вам в голову наверняка закрался вопрос, который вы, видимо, постеснялись задать в силу присущего вам такта. А между тем вопрос этот более чем логичен. Ну, не стесняйтесь, спрашивайте — здесь никого, кроме нас двоих, нет!

Он задорно улыбнулся, сверкнув во тьме белыми ровными зубами, но у меня не нашлось моральных сил ответить ему тем же.

— Боитесь? — хмыкнул он. — Ну, ничего, я думаю, со временем вы поймёте, что меня вам нечего бояться. Я ваш искренний друг. Но, раз уж вы так любите осторожничать, я с вашего позволения, сам задам себе этот вопрос. Можно?

Он так провоцирующе смотрел на меня, что я, хошь-не-хошь, а вынужден был утвердительно кивнуть головой.

— Вот и славно, — оживился министр безопасности. — Итак, вопрос должен звучать примерно так: «А что, кто-нибудь пробовал?»

Я похолодел, вдруг осознав, что несколько минут назад нечто подобное и впрямь чуть не слетело у меня с языка. А Игорь Кострецкий меж тем продолжал:

— Отвечаю. Пробовали, и неоднократно.

Глупо, конечно, но после этих слов я с трудом удержал вздох облегчения. Я почему-то решил, что он собирается рассказать мне о том, что и так прекрасно известно любому россиянину старше тридцати, — о том, как малахольного чудака Сашу Гнездозора на радость телезрителям травили вирусами, поганками и ядохимикатами. Я даже разулыбался при мысли, что самого-то Игорька в те далёкие годы наверняка больше интересовали девчата и их занимательные прелести, чем все покушения, убийства и государственные тайны, вместе взятые. Увы, я, как всегда, поторопился с выводами, — что секундой позже и дал мне понять Кострецкий в свойственной ему ненавязчивой манере:

— Естественно, я не собираюсь углубляться в затхлые подробности вашей затхлой «прошлой эры», — жёстко проговорил он, употребив полуофициальное выражение на властительном жаргоне, — и я вдруг особенно остро почувствовал свои годы, а также то, что тема разговора, похоже, и впрямь очень серьёзна, раз Кострецкий позволил себе такую вопиющую грубость. — Они меня не касаются. То, что я хочу рассказать, относится именно к президенту Гнездозору — Бессмертному Лидеру. Ещё раз напоминаю, что сведения эти строго секретные и разглашению не подлежат. Вы согласны выслушать их на этих условиях?..

Несмотря на вполне естественное любопытство, которое ему, чертяке, всё-таки удалось во мне вызвать, я предпочел бы — будь моя воля — ответить отрицательно. Я вообще, если честно, не любитель чужих тайн, а что уж там говорить о государственных. Но спасительный инстинкт подсказывал мне, что любые необдуманные слова, даже нецензурная брань в адрес Бессмертного Лидера обойдутся мне сейчас куда дешевле, чем подобное несоответствие ожиданиям всесильного министра, которому, на моё горе, ни с того, ни с сего приспичило поделиться со мной наболевшим.

Поэтому я торжественно и скромно кивнул головой — и чинно ответил выплывшей невесть откуда (скорее всего, из какого-то потрёпанного, забытого в детской тома) старинной формулой:

— Клянусь, вы никогда не пожалеете об оказанном мне доверии.

— Я в этом и не сомневаюсь, — серьёзно ответил Игорь. Затем он откашлялся, поощрительно сжал моё запястье — и, интимно склонившись к самому уху, ласково заговорил туда почему-то с лёгким прононсом:

— Итак, мой дорогой, первое покушение на Гнездозора относится к самому началу его правления, а, если конкретно, к 2032-му году…

Он сделал небольшую паузу, как бы давая мне возможность самому вспомнить этот роковой год.

И я, конечно, его вспомнил — недаром же накануне так славно потрудился, ковыряясь в Сети. То было время, когда никто ещё не подозревал, что Бессмертный Лидер станет бессменным — государственный переворот смутно маячит где-то впереди, демократия торжествует, Александр Гнездозор — всего-навсего временный народный избранник, отличающийся от своих предшественников разве что очень хорошим иммунитетом. Золотой период, подумал я — и тут же сам испугался собственных мыслей. К счастью, Игорь в это время смотрел не на меня, а куда-то вверх, чуть вправо, где, если верить некоему (некогда модному, но теперь уже слегка устаревшему) направлению психотерапии, скапливаются у человека воспоминания о пережитом.

— Само по себе оно не представляет особого интереса — стандартная «заказуха» вроде тех, что были так популярны в ваше время. (Впоследствии мы их изжили). Снайпер стрелял с крыши Большого, когда президент выходил из автомобиля. Это был настоящий профессионал. (Он не ушёл от нас. Да и Бог с ним.) Всё случилось моментально: президент упал и раздался выстрел. Пуля оказалась быстрее звука — так решил я в тот миг. Но Александр был жив. Впоследствии он рассказал, что, едва вылез из машины, как тело напрочь перестало ему повиноваться — и он рухнул, испытав мгновенный ужас, что разбит параличом или ещё какой-нибудь гадостью в этом роде. Секунду спустя после выстрела ощущения, однако, вернулись к нему полностью. Мой врач, осмотрев его, не нашёл никаких органических нарушений. Поразительно, но вывод мог быть только один — всё тот же механизм, то же неизученное «нечто», что заставляет его организм перерабатывать смертельные яды и убивать вирусы, спасло его и на сей раз, уловив сигнал опасности! Он сам был потрясён! До того, как он стал главой государства, никто, как вы сами понимаете, на него не покушался, и теперь эта реакция собственного тела стала для него очередным открытием!..

Игорь чуть отстранился, переводя дух, и торжествующе уставился на меня. А я и впрямь был под впечатлением. В этот миг врач целиком и полностью победил во мне гражданина: всё, что он рассказывал, было мне как медику крайне интересно. То, что организм Гнездозора способен реагировать подобным образом не только на внутренние, но и на внешние факторы, говорило, на мой взгляд, только об одном: это его удивительное свойство имеет не физиологическую, но психосоматическую природу. Я с нетерпением ждал продолжения.

— Итак, то был первый раз, — резюмировал Игорь. — Второй произошёл при куда более оригинальных и, я бы сказал, щекотливых обстоятельствах. Ещё раз напоминаю вам о строжайшей секретности.

Я нетерпеливо подтвердил. Игорь хмыкнул, видимо, поняв, что поймал меня на удочку.

— В 2037 году, — продолжал он, — убийцы действовали куда хитрее. Там — когда мы, хоть и постфактум, потянули за ниточку, — оказался целый заговор. Действительно заговор, я не преувеличиваю. Не спрашивайте, кто это был и как они это провернули, — оно не стоит связного рассказа, поверьте. Всех этих людей уже нет в живых. Действовать же они решили, и вот это уже куда интереснее, через тогдашнюю любовницу Александра — его многолетнюю пассию, к которой он, надо сказать, был весьма пылко привязан. Это была очень красивая и сексуальная эстрадная певица, имени которой не назову — оно не заслуживает увековечивания даже в отдельно взятой человеческой памяти. Скажу лишь, что она примкнула к заговорщикам с удивившим даже меня энтузиазмом — думаю, не столько из подлости и злобы, сколько из дурно понятого романтизма и чисто дамского желания сыграть значимую роль в истории. Что ж, в какой-то мере ей это удалось…

Он опять интенсивно закачал скамью, — я, мучимый желанием слушать дальше, не мешал ему, а принялся качать синхронно (полубессознательный психотерапевтический прием). Несколько секунд мы буйно раскачивались, я думаю, в ритме моего сердца. Наконец он заговорил снова:

— Я уверен, что не ошибаюсь в «романтической» оценке мотивов бедняжки, — потому что способ убийства она выбрала тоже более чем романтический. Я вообще-то не поклонник старого кино, но мои искусствоведы упомянули в позднейшем докладе, что якобы подобное фигурировало в одной из популярных лент вашего времени — там красивая и наглая девушка приканчивает своего любовника страшенным тесаком во время акта любви…

— «Основной инстинкт»! — вырвалось у меня. Этот фильм и впрямь был очень популярен когда-то; я, правда, не очень любил его, так как главная героиня и внешне и повадками сильно напоминала мою первую жену Ольгу — и вдобавок по сюжету тоже была психологом, чего я с некоторых пор в женщинах не выношу.

— Во-во-во, точно, — оживился Кострецкий. — Итак, в день, намеченный заговорщиками для убийства тирана — а он, кстати, пришёлся на самое начало каникул, — она ухитрилась пронести на территорию здоровенный тесак, для резки хлеба, что ли. (На её счастье, в моду тогда опять вошли большие сумки). Никто её не проверял — она входила в ближний круг, чертовка. Ей даже меня удалось обвести вокруг пальца — случай уникальный. Что уж говорить о Саше. Но не о его организме. Ибо в тот вечер случилось кое-что странное. Они, как обычно, легли в постель — мерзавка успела заранее подложить нож под подушку, чтобы в нужный момент, когда президент потеряет контроль, выхватить его и нанести удар. Однако, к её досаде, нужный момент так и не наступил! Ибо её любовник (а он, как мне известно из достоверных источников, невероятно могуч в амурных делах!) внезапно ощутил досадную слабость! Проще говоря (я могу пошептаться с вами, как мужчина с мужчиной?), к каким бы изощрённейшим ухищрениям эта весьма опытная тварь не прибегала, плоть его оставалась досаднейше вялой и равнодушной!!!

Будь на его месте любой другой, ей, думаю, всё же удалось бы довести задуманное до конца, — ибо в подобных случаях почти все мы падаем духом и удручённо отворачиваемся к стенке, чтобы пережить унижение в гордом одиночестве. Я, к примеру, веду себя именно так, хе-хе. Но надо знать Александра Васильевича. Это человек абсолютно без комплексов в интимных делах. И то понятно — своё величие он доказал уже иным способом. Короче, он ничуть не расстроился, а, наоборот, начал резвиться и шутить с бедняжкой, — чем, как вы понимаете, сильно мешал ей привести страшный план в исполнение. Потом ему пришло в голову, что, раз свидание всё равно не удалось, стоит использовать сэкономленную энергию для работы — всякий уважающий себя тиран просто обязан оставить потомству обширный философский труд, и наш Лидер — не исключение, даром что читать его труды будут не потомки, а современники. Одним словом, он, недолго думая, вытащил девушку из нагретой постели и, невзирая на её жалобные протесты, заставил одеться, — после чего они вместе покинули спальню, которую он, человек аккуратный и по-своему стыдливый, запер за собою на ключ. Спустя час-другой кастелянша, у которой, как водится, есть дубликаты ко всем дверям, пришла сменить бельё, обнаружила под подушкой нож — и, естественно, задалась сакраментальным вопросом: «Что это такое?!» (Все мои люди соображают очень быстро). Дальнейшие события развивались мгновенно, и, я полагаю, не стоят связного рассказа. Но девушек я с тех пор подбираю Александру сам…

На этих словах Игорь расслабленно откинулся на спинку скамейки — и ещё несколько секунд загадочно молчал. В полутьме я мог видеть, как он удовлетворённо потирает руки, точно заново переживая торжество одержанной им когда-то маленькой победы.

Надо бы что-то сказать, но я не смел издать ни звука, не смел и шелохнуться, даром что меня всего трясло от волнения и страха. То, что он рассказал мне, носило, на мой взгляд, непозволительно интимный характер, — и я вновь и вновь спрашивал себя, по какому праву всё это выслушиваю. Вместе с тем проклятое естествоиспытательское (да, пожалуй, и не только!) любопытство разгоралось во мне всё сильнее, — и я с ужасом чувствовал, что ещё чуть-чуть, и буду совсем не способен ему противостоять. Видимо, Кострецкий своим звериным нюхом расчухал это, — ибо в следующий миг уже привычным жестом положил руку мне на запястье и, придвинувшись почти вплотную, сладко зашептал:

— Итак, мой дорогой, мы подходим к кульминационному моменту исторической тайны, которую до сей поры знали только два человека — я и президент. Вы будете третьим. Вам, наверное, не терпится узнать, кто же был третьим и в этой череде покушений?.. О-о, это весьма интересный нюанс. Так сказать, каламбур судьбы. Взгляните, до чего забавно: первым убийцей был мужчина, вторым — женщина, ну, а последним из этих злодеев…

Тут Кострецкий часто и горячо задышал мне прямо в ухо, так, что оно аж взмокло, и ещё крепче сжал мою руку.

— …был сам Александр Гнездозор…

Уже настолько стемнело, что, думается, даже кошачьи глаза Кострецкого, слегка отсвечивающие в темноте зелёным (специальные линзы), не могли бы разглядеть моего лица. Что в тот миг было для меня величайшим благом. Ибо вряд ли на нем не отразилось подленькое чувство тошного, почти физиологического отвращения, охватившее меня тут же, едва до меня дошёл смысл его красноречивого оборота. Так, значит, великий Бессмертный Лидер пытался покончить с собой! Пытался, но не сумел! В этом было что-то унизительное, что-то мучительно стыдное и жалкое, — и я, даром, что психотерапевт с многолетним стажем, никак не мог справиться с собой. Боясь выдать себя неосторожным звуком или жестом, я, однако, втайне был уверен, что Игорь, человек очень тонкий по части всяких нюансов, чувствует всё то же самое, возможно, куда острее моего, — и с нарастающим ужасом вновь и вновь спрашивал себя: для чего он мне это всё рассказывает?..

— Вы изумлены? — я вздрогнул, вдруг услышав его тихий, вкрадчивый голос с лёгкой грустинкой: почему-то мне казалось, что после подобного признания должна пройти пауза подольше. К сожалению, а, скорее, к счастью, Кострецкий не умел долго молчать.

— Да-да, и у великих тоже бывают минуты слабости. Но будьте снисходительны. Тогда была действительно тяжёлая ситуация. Вы, может быть, помните съезд МСГГ в 2039 году?.. Сюжет тогда показывали по всем каналам.

Я вновь мысленно похвалил себя за тщательную политподготовку: даты у меня теперь от зубов отскакивали — 2039-й был тот самый незабываемый год, когда Россию посетила КпРПГП (межнациональная комиссия по расследованию противогуманистических преступлений).

— Утечка информации, — простодушно пояснил Кострецкий. — Страшная глупость. Мой, пожалуй, самый крупный прокол за всю эту счастливую эпоху — чёртов физик со своими торсионными полями и прочими завихрениями, о которых я даже думать боюсь, а то ещё, не дай Бог, мозги сломаю. Он неуязвим, гад, и отлично это знает. Я не сентиментален, но обезглавить российскую науку не поднимется рука даже у меня. Да что вам рассказывать? Вы ведь знакомы с академиком Боровским, не так ли?..

Я вздрогнул — он был прав, я хорошо знал Гришу, сына моего старинного, давно покойного приятеля Вити Боровского. Мы с ним даже не так давно виделись по поводу публикации одной отцовской рукописи, где осталось несколько неразборчивых мест (как и многие наши сверстники, бедняга за всю свою долгую и многотрудную жизнь так и не решился освоить Ворд). Расшифровать их мог, пожалуй, один я, неплохо знавший тематику, а, главное, почерк покойного — в дни юности мы не раз обменивались «шпорами» и конспектами. Я рад был хоть чем-то помочь Витиной семье, да и они, кажется, не без удовольствия слушали мои светлые, ностальгические, возможно, чуть излишне приправленные розовыми соплями воспоминания о старом друге. Я, помнится, ещё удивился тогда, как сильно сдал, растолстел и обрюзг Григорий Викторович, которого я знал ещё вот таким крохой. Нам ведь всегда кажется, что стареем только мы одни, а внешний мир так и остаётся в первозданном состоянии. Умом я, конечно, понимал, что Григорию уже и самому перевалило за семьдесят, то есть он, мягко говоря, далеко не юнец. Но для меня-то он навсегда остался тем смешным тонконогим Гришкой с перепачканными травой и зелёнкой мослами, который то и дело врывался на кухню в самый разгар политической либо постельной дискуссии, чтобы продемонстрировать нам, взрослым, новую модель ходячего робота, каким-то чудом смастряченного из игрушечного луноходика и останков двух старых телевизоров, найденных на ближайшей помойке. У мальчика уже тогда были потрясающие мозги, парадоксально совмещённые с удивительным отсутствием чувства такта.

— …И ведь вы не поверите, я ничего не сделал ему за это. Его бы, конечно, убить за такое мало, но, чёрт подери, мозг этого гада стоит половины России. Он у меня даже до сих пор по загранконференциям разьезжает. Со своими россказнями, я думаю. И с репутацией законченного параноика, хе-хе. Сейчас-то всё это, конечно смешно, но тогда мы действительно перепугались. Мы ведь были на грани страшной войны (дешевле я власть не отдал бы, и не сомневайтесь!). Вы даже представить себе не можете, чем всё это грозило. Как мне удалось выкрутиться, не спрашивайте. Этого я не могу рассказать даже вам. Впрочем, это и неважно. Важно одно — я ошибся, я свою ошибку и исправил. Я всегда отвечаю за свои поступки. А вот Александр Васильевич, не во зло ему будь сказано, оказался очком послабже. Когда О*Мумба объявила о ревизии, он решил, что ему пришёл конец, что всё пропало. И задумал покончить с собой. Но тут он себя недооценил. Да, это удивительно, но до своей попытки суицида Бессмертный Лидер сам не знал границ собственного бессмертия!..

Игорь остолбенело замолчал, как бы заново изумляясь своему открытию; я же был уже не в состоянии ничему изумляться — и покорно ждал, что последует дальше.

— Кое-что, конечно, он уже знал. Я ведь сказал вам, что до этого на него уже покушались дважды. Случаи, несомненно достойные внимания такого специалиста, как вы. Удивительный парадокс природы!

Он в волнении, уж не знаю, притворном или натуральном, вскочил со скамейки и заходил взад-вперёд — я только и видел, как чёрная тень мелькает передо мной да сверкают линзы, слегка освещая пространство вокруг слабым зелёным светом (модные среди молодого московского мещанства фосфоресцирующие ткани он снобистски презирал).

— Так вот, — продолжал Кострецкий, — эти два случая ясно дали понять Александру, что убить его, мягко говоря нелегко. Поэтому, когда пришёл страшный час и он решил дезертировать, то перед ним, естественно, встал непростой вопрос: как это сделать?

Он остановился и устремил на меня вопрошающий взгляд — ну точь-в-точь Павел Груб, ведущий интеллектуального ток-шоу «Обухом по Черепу»; с каждой секундой длинной паузы, которую он уж очень умело держал, мне всё больше казалось, что он ждёт от меня каких-то версий, — но я, увы, был не совсем готов к тому, чтобы стать участником импровизированной викторины.

— Он ведь хотел, чтобы смерть была ещё и лёгкой. Кострецилла в данном случае не прокатывала — не стоило и время тратить, хе-хе. Первое, что пришло ему в голову — перерезать вены в наполненной ванной. Это ему, представьте, удалось, однако сама затея оказалась бесперспективной: фантастической свёртываемости его крови не мешала даже вода. Тогда он вспомнил поэму Некрасова «Мороз Красный Нос» — помните, там, в конце, у героини, замерзающей в зимнем лесу, начинаются эротические галлюцинации?.. К несчастью, на дворе стоял безнадёжный июль. Но кто ищет, тот всегда найдёт. И вот, каким-то чудом запылив глаза охране, наш экспериментатор ухитрился проникнуть в холодильные камеры продуктового цеха ИБР, где у нас хранится стратегический запас мороженого — это, как вы знаете, его любимое лакомство. Как истый тиран-самоубийца, устроив себе напоследок вкусовую оргию, он, наконец, лёг на расчищенное местечко, чтобы заснуть навсегда. И заснул, действительно. Эротические галлюцинации и впрямь имели место, но наутро он проснулся в том же холодильнике, здоровый и бодрый как обычно — даже ещё бодрее, ибо криотерапия великолепная вещь. Вы не пробовали? Очень рекомендую. В вашем возрасте — самое милое дело…

(Я невольно кашлянул — не люблю, когда мне напоминают о моих годах. Но Игорь, увлечённый своим повествованием, этого не заметил.)

— Тогда он — ведь времени оставалось всё меньше! — решил снизойти до того, чтобы попросту пустить себе пулю в лоб. Оружие, благо, имелось. Вот только нажать на курок так и не удалось — палец будто заклинило. Было ясно, что, если он хочет умереть, ему надо как-то обмануть самого себя. Он думал-думал и выдумал вот что: залезть попрочнее в старую дедовскую петлю и выбить из-под себя стул. Он рассчитал так: если ноги его схватит знакомый паралич, то по-любому самоубийство получится, ведь он не сможет стоять. Как бы не так! В его положении это было не проще, чем изобрести вечный двигатель! Он действительно встал на стул, влез в петлю и хорошенько затянул её, однако тут его постиг — никакой не паралич, а, скорее, кататонический ступор, в результате которого стоять-то он мог, а вот пошевелить ногой — ни-ни! В таком положении я и застал его, зайдя по какому-то делу в кабинет, куда мне одному дано официальное право входить без стука: он стоял на стуле ко мне лицом, и от его шеи вверх тянулась верёвка, закреплённая на крюке от люстры — он почему-то обожает старомодные подвесные люстры, люстры-ретро. Я сразу понял, что он задумал, вот только подробностей пока не знал — он рассказал мне их позже. Поэтому я сделал то единственное, что мог сделать в тот миг — выхватил табельный пистолет и прострелил верёвку! В критических ситуациях я обычно действую инстинктивно, молниеносно, поэтому президент не сразу понял, что произошло, и ещё какое-то время стоял на стуле, как маленький мальчик, который хочет прочесть стихотворение гостям, и смотрел сверху вниз на меня, а я — на него, и на шее у него болталась верёвка. Это было так глупо…

На этом месте Игорь Кострецкий внезапно умолк — и в следующий миг я, к своему ужасу, услышал раскаты знаменитого обаятельного хохотка, перманентно повергающего в сладкий транс всё женское население России:

— Ха-ха-ха-ха-ха!!!..

Впрочем, он тут же закупорил рот ладонью, взглянул на часы, чьи стрелки отсвечивали в тон его глазам, ойкнул и озабоченно произнёс:

— Боже мой, двенадцатый час. Нам спать пора, ведь завтра непростой день. Я не очень утомил вас своей своей болтовнёй, мой дорогой Анатолий Витальевич?..

Утомил — это не то слово. Я чувствовал себя вконец разбитым, у меня тряслись руки, мучительно ныла голова, хотелось в уборную. Я не понимал, что происходит и как теперь себя вести. Этот красавчик только что поведал мне самые что ни на есть интимные и постыдные истории из жизни Бессмертного Лидера — и теперь позволял себе открыто смеяться над ним, ничуть не стесняясь моего присутствия. По-видимому, он был полностью уверен в своей безнаказанности.

Чего не скажешь обо мне. Я с тоской вглядывался в уютные черноты меж смутно коричневеющих во тьме стволов, вяло надеясь, что вот сейчас-сейчас какая-нибудь неведомая, но целенаправленно-добрая сила схватит меня за бока, утащит прочь, укроет в этом всепоглощающем, всепрощающем, спасительно равнодушном мраке. Увы, я хорошо понимал, что Кострецкий, если понадобится, и с адовой сковороды достанет. Поэтому в очередной раз сделал над собой (почти невероятное) волевое усилие и сумел относительно ровным голосом выговорить:

— Что вы, Игорь, я вас очень внимательно слушаю.

— А уже и всё, — небрежно отозвался Кострецкий, вставая с шатучей скамьи и протягивая заботливую длань, чтобы помочь и мне подняться — что сделать самостоятельно, не утратив достоинства, было бы мне, старику, и впрямь не так-то легко.

«Домой» шли молча, вернее, почти молча: Игорь, видимо, и сам слегка ошалел от собственного суесловия — и теперь тихонечко мурлыкал себе под нос пошленький Ди-Аннин мотивчик, дико меня раздражавший. Больше всего на свете мне хотелось рявкнуть, чтобы он заткнулся, что было бы, пожалуй, не так уж и безрассудно после того, как он поведал мне свои удивительные секреты; но кто его знает, что там ещё пряталось в гофрированных рукавах его щегольского летнего костюма? — и я благоразумно не стал злоупотреблять своим новым статусом душеприказчика.

Вместо этого я погрузился в размышления — как ни странно, не столько мрачные, сколько занимательные. Игорь, несомненно, знал, что делает: даже вполне понятное беспокойство о своей шкуре не могло уже заслонить во мне того жгучего естествоиспытательского азарта, который ему, мерзавцу, удалось-таки во мне раскочегарить. Стыдно, конечно, в таком признаваться — но мысль о том, что я смогу целых две недели сам, лично наблюдать уникальный человеческий экземпляр с феноменальными свойствами организма и психики, вызывала во мне подловатое, но неодолимое ликование учёного.

Кое-какие выводы я мог бы сделать уже сейчас — и дал себе слово в ближайшее время законспектировать их (если, конечно, удастся живым добраться до кабинета). Суть их была в том, что я, кажется, понял, почему попытки покушения на Гнездозора окружены такой пышной таинственностью. Ведь они равно свидетельствовали о его бессмертии и о его смертности. С одной стороны, оба случая говорили о том, что чуткое подсознание Лидера вовремя подаёт сигнал об опасности и мгновенно находит способ от неё уклониться. С другой, именно это его свойство косвенно указывало на то, что опасность всё же имела место — то есть что пуля, попав в грудь президента, убила бы его, равно как пронзил бы нож и удушила верёвка. Проще говоря, из всего этого следовал весьма занятный вывод, что наш Бессмертный Лидер бессмертен лишь относительно…

Делиться этими соображениями со своим спутником я, естественно, не стал. И всё же меня мучило смутное ощущение, что разговор не завершён. Были в этой истории некоторые детали, казавшиеся мне, старому ослу, не совсем понятными.

Например — почему Игорь так строго засекретил всю информацию о покушениях?.. Что да, то да — некоторые нюансы этих занятных случаев и впрямь рисковали навести особо головастых россиян на кое-какие размышления и выводы, не слишком полезные для нынешнего режима. Но, с другой стороны — если как следует всё подлакировать, очистить от лишних деталей, оставив на виду лишь голый факт покушения — разве он не поднял бы ещё сильнее престиж власти?..

А потом — блестнуть успешно раскрытым заговором, выволочь негодяев обнажёнными на Лобное Место, продемонстрировать их разъярённой толпе, которой, в конце концов, всегда нужен какой-никакой враг!.. Испытанный приём, к которому предшественники Кострецкого испокон веку прибегали для укрепления порядка. Почему же теперешний им не воспользовался?..

Всё это, конечно, меня не касалось. Я не привык лезть в чужие, да ещё и государственные дела. Но странно: чем ближе мы подходили к моему особнячку, чем ярче пространство вокруг озарялось таинственным голубым свечением (к моей радости, едва мы вышли на лужайку, как повсюду зажглись растущие прямо из земли фонари-цветы, фонари-вазоны), чем больше, одним словом, возрастали мои шансы остаться после нынешнего разговора целым и невредимым — тем сильнее меня беспокоил этот праздный, в общем-то вопрос; и, когда мы, наконец, вступили на террасу, где круглые колонны, словно огромные подсвечники дымчатого розоватого стекла, источали особенно нежный и уютный свет, я не выдержал — и задал его своему спутнику.

Я был почти уверен, что тот рассердится, — признаться, я был так зол на этого мучителя, совратителя и болтуна, что даже хотел чем-то достать его. Но Игорь ничуть не обиделся, а, напротив, посмотрел на меня сочувственно-понимающе:

— Видите ли, — миролюбиво произнёс он, — мы не хотели создавать прецедент. Нехорошо, чтобы у кого-то появилась хотя бы мысль о том, что кто-то хотя бы теоретически может покушаться на Бессмертного Лидера.

Больше я не сказал ничего. Я понял, что он прав. Только сейчас я с ужасом осознал, что и меня самого, человека законопослушного и мирного, от известия, что такие смельчаки всё-таки нашлись, охватила тайная радость.

 

6

Маленькое лирическое отступление.

Я — человек очень скромный, можно даже сказать аскет — и, если не постелил себе в ту ночь на диване в гостиной, как намеревался изначально, то лишь потому, что по горькому опыту бедной молодости заопасался — не застыдит ли меня завтра за неряшливость вооружённый гулким пылесосом утренний «хаускипер». Что с меня взять, я ведь слаще морковки ничего не едал. Ординарный номер с кроватью-полуторкой в трехзвёздочной египетской гостинице, а ещё лучше, в столовом корпусе подмосковного пансионата — вот предел моих отпускных мечтаний.

Однако уже тогда, в свою первую дачную ночь (да простит меня Игорь за дурной каламбур!) мне пришлось признать, что эта роскошная спальня — отнюдь не излишество, а лучшее — если только не единственное — для меня средство как следует расслабиться и отдохнуть на новом месте.

Чуть позже я расчухал, в чём дело. Игорь, как всегда, оказался на высоте. Всё, до мельчайшей детали, было здесь устроено персонально под меня — тепловой режим, текстура белья, соотношение упругости-жёсткости матраса, даже запахи — лёгкий аромат книжной пыли плюс чуть заметная затхлость, простительная в уютном, обжитом лежбище девяностолетнего холостяка. (Надо признаться, я очень боюсь сквозняков и поэтому частенько манкирую «первым китом хорошего самочувствия по Гнездозору» — вентиляцией и кондиционированием).

Но особенно чаровало — если можно так выразиться — звуковое оформление комнаты. Ничего такого, из-за чего я с детства терпеть не могу загородных ночёвок — никаких тебе выпьих криков, никакого зловещего кваканья, кряканья, даже отдалённо-грозных шумов колеблемого ветром дремучего леса — только тихий, убаюкивающий шелест проезжающих неподалёку автомобилей. Казалось бы, откуда им тут взяться?.. Но, даже зная, что это всего-навсего акустический обман, приготовленный лично для меня заботливыми руками министра безопасности (очевидно, «жучок» устанавливали где-то под карнизом), я всё же не мог не поддаваться его мягкому воздействию — и каждую ночь с одинаковой неумолимостью погружался в дрёму, а затем и в глубокий сон, так и не успев толком доосознать ни одного из тех тонко завуалированных намёков, которыми Кострецкий, пожалуй, слишком щедро пичкал мою бедную стариковскую голову.

Но об этом — чуть позже.

А пока… А что пока? Чувствую, что мне пора бы уже и закругляться с первой частью мемуаров. Кстати, только сейчас обнаружил, что она словно нарочно начинается подъёмом и заканчивается отбоем, ну просто пионерлагерь какой-то. Я не хотел этого, поверьте. Забавно. Как будто я описываю какой-то очень долгий, запутанный, довольно нудный и донельзя беспокойный день. Наконец-то он дополз до финала. Спокойной ночи, дорогие россияне.