© София Кульбицкая, 2017

ISBN 978-5-4490-0311-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

 

Красная верёвка

Посылка из Одессы была перевязана красной веревкой. Длинной, шелковой, толстой. Где они только раздобыли такую? Фрукты мы съели, коробку выкинули, а хорошую, добротную веревку было жаль, и я спрятала ее в ящик под кроватью, где когда-то хранились мои детские, а потом и девичьи сокровища.

В 92-м году там лежала увесистая подшивка «Юридической газеты» за январь-февраль. Каждую среду после школы я ехала на Китай-город, где только и можно было приобрести это могучее издание с роскошной, на разворот, рубрикой «ЛДПР. Владимир Жириновский». Драгоценные номера я бережно складывала в секретный ящик, чтобы по нескольку раз на дню, запершись в комнате, доставать их оттуда и перечитывать снова и снова. Что, в общем, быстро утрачивало смысл: я и так могла бы, разбуди меня хоть ночью, оттарабанить все интервью с В.В. наизусть. «Владимир Вольфович, у вас есть какой-нибудь женский идеал?» — «Я, наверное, идеалист, романтик. Мне очень нравится тип тургеневских женщин, Наташа Ростова. Это девушка моей мечты.»

Живьём я могла видеть В.В. лишь на оппозиционных митингах, которых, благо, в те дни устраивалось великое множество — обычно в Сокольниках, у Матросской Тишины, где томились гэкачеписты, или же на подступах к Манежной и Красной площадям. К майским праздникам, ближе к моему пятнадцатилетию, когда, впрочем, наваждение стало постепенно проходить, мой облик тем не менее был отточен до мельчайших деталей: длинная синяя юбка-гофре — именно такую, представлялось мне, и должны носить тургеневские девушки в их общепринятом понимании; легкая, но скромная блузка, ненавязчивый макияж, волосы аккуратно убраны в косу.

Первомайский митинг выдался на редкость людным: многие завалились сюда прямиком с народных гуляний, да, скорее всего, и митинг-то приняли за очередной занятный аттракцион. В.В. заматерел, он уже не спускался в гущу почитателей на шатучий деревянный ящик, как в эпоху «Юридической газеты». Теперь у него была своя газета, «Сокол Жириновского»; первомайский В.В. возвышался на огромном грузовике, как на пьедестале, а вокруг с непроницаемыми (даже для его юмора) лицами стояла охрана.

«Как вы относитесь к религии?! Владимир Вольфович, как вы относитесь к религии?!» — истерично выкрикивала у меня над ухом тощая брюнетка в глухом черном платье. На миг я ощутила зависть: именно так могла бы выглядеть настоящая Ростова, именно такой вопрос, скромный и угодный богу, мог быть ей присущ. Но В. В. её проигнорировал, а, может, просто не расслышал в общем гомоне, и моя досада прошла.

Толпы я не боялась: каждое утро добираясь в школу в куда более жестокой толчее переполненного вагона, я за долгие годы успела привыкнуть — не только к духоте и давке, но и к тем знакомым каждой малолетке тихим, но настойчивым щупачам, которые безошибочно находят забитых, робких школьниц в любом многолюдье. Нынешний день, впрочем, выдался особенно урожайным — в разгаре митинга я обнаружила на себе пальцы сразу трёх поклонников: один пристроился слева, другой справа, а третьего равнодушная толпа притиснула ко мне спереди, и он, эпилептически трясясь, шерудил рукой, неудобно заведенной за спину. Умело перемещаясь в людской гуще, я уж думала, что отделалась от всей компании, но тот, что справа, неизменно оказывался ловчее, вновь и вновь принимаясь ощупывать меня и гладить.

Украдкой взглянув на него, я увидела, что это не старый маразматик, как я думала, а совсем ещё молодой, довольно-таки симпатичный кавказец, которого, правда, немного портят сильно приплюснутый книзу нос и синяя челюсть. Теперь ещё и подловатый шкурный интерес мешал мне должным образом прервать его посягательства: мне удалось пробраться почти к самой машине, и я мечтала — ведь это было так логично! — что вот сейчас Жириновский обратит внимание, что брутальный, заросший черной щетиной инородец пристаёт к скромной девушке в длинной юбке и с косой (девушке его идеала), и защитит её — как знать, может, и спрятав под свое соколиное крыло.

Но Жириновский ничего не заметил. Зато кавказец вконец осмелел: по-хозяйски взял меня за руку, словно прося В.В. благословить нас, и нежно забормотал что-то на ухо. Я улавливала с трудом, всё мое внимание было направлено на монументальную фигуру В. В. Тот как раз начал раздавать автографы и в следующий миг почти скрылся в зарослях жадных рук с номерами «Сокола…», ещё секунду назад такими дешёвыми, но теперь на глазах превращающимися в раритет.

Мой горец не оплошал: ввинтившись в толпу, он вырвал из чьих-то липких рук подписанную вождём газету и галантно вручил её мне. Митинг закончился. Толпа рассасывалась, и охранники уже разгоняли остатки праздного люда, расчищая проезд для грузовика. Симпатичный джигит шел за мной по пятам. Печально и тихо он говорил, как я ему нравлюсь и что только ради меня он выстоял этот совершенно ему ненужный, а, может, и опасный митинг. Так же грустно и нежно он попросил у меня телефон. Мне было неловко и страшно, но привычный образ тургеневской девушки, из которого я всё никак не могла выкарабкаться, непререкаемым тоном диктовал его носителю женственную мягкость и, что ещё важнее, покорность.

Джигита звали «Джон-Асиор» — попросту Асир, или, если угодно, Асирджан. По-русски он говорил на удивление хорошо. Мы долго гуляли по городу, и Асир говорил о том, какая это редкость — красивая и скромная русская девушка. Обошли несколько дорогих магазинов, где мой кавалер, по-хозяйски тыча пальцем в товары, спрашивал, чего мне хочется. Мне ничего не хотелось. Тогда он пригласил меня в гости. Ненужный и теперь даже лишний, но уже намертво прилипший ко мне тургеневский имидж не позволил отказать ему и в этом. В стеснении и ужасе я стояла рядом с мужчиной в грязненьком лифте, поднимаясь в его квартиру. Асир доверительно рассказывал, как он богат. Что скоро у него будет свой магазин (чуть раньше он показал мне заброшенные руины какого-то старого особняка), а начальный капитал дал ему дедушка-миллионер из Палестины.

На кухне Асир долго и грубо (от ужаса я едва не лишилась рассудка) терся об меня сзади, сжимая в мощных волосатых руках мою грудь и целуя меня в шею. При этом он приговаривал, что бояться нечего, ничего дурного он мне не сделает, потому что я такая хорошая, скромная девушка, не то что другие, которые ходят в коротких юбках и говорят: «Асир, пойдем с тобой в бар-ресторан». Что он может обнимать девушку, целовать её, ласкать, но не приведи Аллах обидеть её. Через несколько плотных, нескончаемых минут Асир действительно взял себя в руки, отпустил меня и пошел ставить чайник. «Я люблю сладкий чай и сладких девушек», — пояснил он.

Насовав мне в карман конфет, Асир проводил меня до метро и пообещал непременно позвонить, когда вернётся из важной командировки. Обещание, кстати, он выполнил — и с тех пор звонил каждый вечер, по-восточному красноречиво выпрашивая любви и умоляя о встрече, пока, наконец, не выдохся. Но это было чуть позже.

А пока я не могла дождаться субботы, когда можно будет сходить в храм на исповедь. (Идеал целомудренного В.В., несомненно, предполагал в девушке глубокую религиозность!) Едва дотерпев, я встала спозаранку и со всех ног помчалась в ближайшую церковь, где — мне повезло — как раз вёл службу мой любимый священник отец Виктор. — Батюшка… Меня… меня обнимал мужчина… — А-я-яй… Ну как же так? Нехорошо, нехорошо. Девушка должна быть осторожной — может случиться несчастье. — Отец Виктор обеспокоенно заглянул в моё зарёванное лицо. — Не случилось ещё? — Всхлипнув, я помотала головой, и отец Виктор, совершив все положенные ритуальные действия, отпустил мне грехи. И вот я опять чиста! Моему счастью не было предела. Он был действительно хорошим священником, этот отец Виктор, хотя весь район знал, что он работает на КГБ и по воскресеньям громит в своих проповедях «жидов» вместе с «проклятым немецким шпионом Ульяновым-Бланк».

Происшествие с Асиром помогло мне понять, что этот митинг, пожалуй, станет для меня последним; даже заветную газету с автографом я оставила в доме кавказца за ненадобностью. Наверное, я и пошла-то на первомайский митинг скорее по старой памяти, как бы по инерции, уже совсем не чувствуя того, что чувствовала ещё зимой, когда как-то раз сбежала с урока физики, чтобы попасть на митинг ЛДПР в Сокольниках. Шел снег. Подходя от метро к парку, я ещё издали увидела разноцветное скопление народа и возвышающегося над ним В. В. Помню потрясшее меня видение: Жириновский снял шапку, отчего его голова сразу стала очень маленькой; облепившие её кудрявые пряди были мокры, а глаза казались совершенно синими. Мне так хотелось, чтобы эти синие глаза коснулись меня хоть на секунду; я верила, что, увидев меня, так похожую на Наташу Ростову, с черным ободком на голове и бледным ненакрашенным личиком (я была уверена, что В.В. не любит косметики!), он сразу поймет, что я пришла. Но он так ни разу и не взглянул на меня, лишь однажды мне показалось, что небольшие синие глаза скользнули по мне без всякого, впрочем, интереса.

— Владимир Вольфович, — раздался голос из толпы, — скажите, а вот если вы станете президентом… — Жириновский хрипло рассмеялся. — Не если, а когда, — закричал он, — не если, а когда!

Оркестр заиграл марш. Под заунывные, торжественные звуки мы двинулись к Матросской Тишине, где к нам присоединились коммунисты с красными флагами (на фоне падающего снега это выглядело романтично и захватывающе, словно в кино про революцию!), и мы еще долго орали под зарешеченными окнами: «Сво-бо-да! Рос-си-я!». Украдкой, с опасливым любопытством я поглядывала на эти окна, за которыми неясно маячили какие-то белые пятна; мне мнилось, что это Янаев и его соратники бледными лицами прильнули к решеткам и с надеждой и нетерпением смотрят на нас, ожидая, что мы вот-вот возьмем тюрьму штурмом и вернем им свободу.

В этот миг я от души радовалась тому обстоятельству — а ведь ещё полгода назад оно вызывало во мне мучительную досаду! — что, хоть, конечно, в незабвенные августовские дни все мы искренне желали победы демократии, на баррикадах я всё-таки не была. Впрочем, в этом не было никакой моей заслуги: просто как раз накануне путча мы с бабушкой приехали отдыхать в Дом Творчества Гостелерадио, от которого до Москвы не менее полутора часов езды.

На следующий день в Доме замолчали все радиоточки, отдыхающие уселись в холле смотреть «Лебединое Озеро», а я устроилась на скамейке возле столового корпуса и попыталась развернуть торговлю. В мирное время я подрабатывала корректором тихой газетки с громким именем «Зов» (орган печати Общества Защиты Животных); вот и теперь думала совместить приятное с полезным и подзаработать на свежем воздухе. Кто ж мог знать, что случится то, что случилось, и как раз то обстоятельство, которым наша редакция всегда так гордилась — а именно: из принципиальных соображений мы никогда не помещали в газете политических материалов! — в одночасье сведет её ценность к нулю?!

Зато вокруг соседней скамьи мигом собралась толпа: в багаже у нашего соседа по столу случайно (как знал!) обнаружился карманный радиоприёмник. Что ж они меня-то игнорируют?! Ведь и я со своей звериной газетой представляю собой пусть безобидное, а всё же развлечение — спасение от отпускной скуки! Кое-что всё-таки удалось продать: интеллигентная старушка Уткина, поспешая к месту трансляции новостей, мимоходом пожалела — то ли меня, то ли грустного лопоухого щенка, под которым было крупно подписано, что деньги с продажи тиража пойдут на нужды собачьего приюта. Следом подошел молодой, но довольно противный блондин в очках и белой джинсе. Он долго и придирчиво приценивался к товару, отходил и снова возвращался — и, так ничего и не купив, пригласил меня в бар.

Уже смирившись с тем, что торговля не заладилась (хоть так и не поняв — почему), я без сожаления свернула лавочку, польщенная, что мужчина в белом костюме предпочел меня политической радиопередаче.

После бара, где блондин угостил меня соком и мороженым, мы ещё долго гуляли по территории Дома, затем обошли примыкающий к ней пионерский лагерь, место стольких обид и унижений, где и теперь ещё я могла ненароком встретить своих соседок по палате, приехавших сюда в третью смену; и, что ни говори, а, черт подери, приятно было теперь прогуливаться здесь со взрослым кавалером, уверенно пообещавшим: «Всем рога пообломаем». Впрочем, мы так никого и не встретили — был тихий час — и вернулись на взрослую территорию, где мой новый приятель со смехом рассказал, как звонил в Москву родителям: «Что у вас там творится, говорят, президента сняли?! (Тут в моей голове начало что-то нехотя проясняться). — «Да шут с ним, с президентом — ты-то как?!»

Почти без перехода он мягко, но решительно предложил зайти в его номер попить чайку. Мне только-только исполнилось четырнадцать, но я уже знала, что подразумевают мужчины под «чайком»… Дрожащим от ужаса голосом я возразила, что строгая бабушка, наверное, уже заждалась меня. — Так, может быть, вечером? — настаивал мужчина. — Посмотрим, — пролепетала я, с тоской оглядываясь на уходящую вдаль пустынную аллею. — Посмотрим — это вежливое нет? — с угрозой в голосе произнес мой кавалер, приподняв над очками белесые брови; тут выдержка покинула меня, и я, пробормотав извинение, со всех ног припустила к своему корпусу под начинавшим крапать дождём, ругая себя и клянясь, что без конвоя бабушки не сделаю больше по этой страшной территории ни шагу.

Так я и поступила. Иногда, шествуя под руку с чопорной, надменной, ни о чем не подозревающей бабушкой в столовую или библиотеку, я вздрагивала, завидев своего мучителя, который каждый раз внезапно вырастал у нас на пути, маслянисто поблескивая стеклами очков и тонко улыбаясь. К его чести, он ни разу ни словом, ни жестом не выдал, что знаком со мной, даже когда ему случалось галантно распахнуть перед нами тугую дверь корпуса или холла. Я судорожно вцеплялась в бабушкин локоть, и мы чинно проходили мимо. Через два дня стало известно, что путчисты арестованы, а Пуго застрелился, и мы вернулись в Москву.

Несколько дней спустя я услышала, что, оказывается, во время путча в Доме Творчества Гостелерадио скрывался В.В.Жириновский; на экране тут же возникла территория Дома, и я не без внутренней дрожи узнала места, где и мне приходилось скрываться. Жириновский в белой рубашке и при галстуке-«бабочке», придавшей ему изумительный шик, давал интервью, развалившись в небрежной позе на скамейке у столового корпуса — той самой, где меня постигла предпринимательская неудача. Вокруг толпились зеваки — всё те же, что неделю назад у радиоприёмника. Видеть в телевизоре лица былых соседей по столу было забавно и жутко. Промелькнула старушка Уткина, с которой вроде бы мы вот только вчера пили чай; промелькнула и белая джинсовая спина моего кавалера. Вздрогнув, я переключила канал.

Вспоминая этот эпизод полгода спустя, когда Москву уже завалило снегом, а я, как на работу, ехала на Китай-город за очередным номером «Юридической газеты», я думала о том, что вся эта цепь событий не может быть простой случайностью и, наверное, мы с В.В. связаны прихотливой судьбою. Что-то помешало нам встретиться там, где было предусмотрено изначально, но, может быть, ещё не поздно исправить эту чудовищную ошибку. Именно с этой мыслью я и таскалась на элдэпээровские митинги, убивая в просоленной снежной каше тряпичные, линючие, единственные на всю семью сапоги и, толкаясь в гуще лениво шевелящейся толпы, вдыхала ядреный табачный дым и перегар, смешанный с хрустящим морозным воздухом. И пусть В.В. сколько угодно проповедует со своего амвона, что, мол, женщинам (а особенно молодым!) на митингах (а особенно на его митингах!) не место. В свои четырнадцать я могла с полным правом не относить его пожеланий на свой счет.

Минувшие с тех пор годы не оставили камня на камне от раннего романтически-пуританского образа В. В. Да и кого они пощадили? Где они теперь, наши трогательные идеалы начала 90-х? Но те давние щемящие воспоминания нет-нет, да и царапнут душу острым краем.

Мне было девятнадцать, когда я готовилась с треском провалить свой журналистский дебют — репортаж с головокружительной шоу-акции «Звёзды против СПИДа» в ДК «Олимпийский», куда меня отправили с редакционным заданием. Нет, не уютный «Зов» — куда более серьёзная газета. Политикой там не гнушались, и люди там работали серьёзные.

Феерический концерт мчался к концу, так и не предложив ничего такого, из чего можно было бы выжать хотя бы несколько связных строчек. Исполнители исполняли. Каскадеры в клубах разноцветного дыма под вспышки фейерверков летали над сценой. Зрители плясали, орали, свистели, бесились. Ненаписанный материал стоял в плане завтрашнего номера, и срыв его грозил моему начальству крупным штрафом, а мне — всего-навсего крупным позором. Если выбирать между дезертирством и самоубийством, то первое, конечно, предпочтительнее. Но тут музыка смолкла, изумрудно-розовый дым рассеялся, и на сцене, где только что пели и плясали средней руки эстрадные звезды, появился В.В.

Это было так неожиданно, что зал постепенно стих. А Жириновский подошел ближе к микрофону и вот что он сказал:

— Если звезды — против СПИДа, то депутаты, власть, тем более должны быть против этой тяжелой болезни, которая в конце ХХ века захватывает города, страны, континенты. Я не врач, я депутат Государственной Думы, но все наши избиратели нам дороги, и мне бы хотелось, чтобы эта болезнь не мешала вам жить. Вы здесь сидите, и за эти 2—3 часа, я надеюсь, никто не заразится СПИДом: форма общения не позволит этого сделать…

(Хохот и свистки в зале).

— Как расценить вашу реакцию? — спросил Жириновский. — Рады, что не заразитесь? Или наоборот — хотите заразиться? (Смех). Я вовсе не ханжа и не хочу сказать: «Сидите дома, ни с кем не встречайтесь, не целуйтесь, не танцуйте, не пейте, не колитесь», — это трудно сделать, вам хочется всего этого. Просто хочу дать вам несколько советов. Не гонитесь за количеством. В любви, в личных отношениях оно вам ничего не даст. Бойтесь темноты. Бойтесь оставаться один на один. Лучше в большом коллективе. (Смех, крики: «Групповуха!») Меньше будет опасностей, потому что все отрицательное происходит в глухом углу, в темноте. Хочу вас от имени органов власти попросить: немножко остерегайтесь. Любите друг друга, но больше любите руками, глазами — некоторые части тела сдерживайте. Они вам ещё понадобятся на протяжении всей оставшейся жизни.

С каждым, наверное, хоть раз бывало: в последний миг, когда ты уже ни на что не надеешься и смиренно ждёшь конца, вдруг с неожиданной стороны приходит помощь… Со страхом вслушиваясь в тихий скрип старенького диктофона, я всё отчётливее понимала, что спасена.

Так и вышло. Назавтра крохотная заметочка в тридцать строк, написанная, в сущности, не столько мною, сколько В.В. (она почти целиком состояла из его монолога, как человек — из воды), пошла в номер. И хоть с тех пор я ни разу не встречала В.В. в реальности, лишь изредка довольствуясь искаженным телеизображением (да, искаженным — ибо в натуре В.В., могу подтвердить, гораздо авантажнее, чем на экране), я тем не менее верю, что некая мистическая связь между нами, несомненно, существует. «Тема Жириновского красной нитью прошла через мою жизнь», — так однажды сказала я одному своему другу. «Ах, так вот оно что, — ответил тот, — теперь я понял, почему у тебя под кроватью лежит красная верёвка».

 

Последняя Любовь Галины Викторовны

Мы знаем три типа красоты: 1) та, что с возрастом постепенно переходит в старческое благообразие; 2) меняет знак, перерождаясь в столь же эффектное и броское уродство, и 3) (самый завидный): красотою так и остаётся, только понемногу усыхает, обезвоживается, становясь всё резче — и так до последней резкости. Галина Викторовна — несомненно, красотка третьего типа. В свои семьдесят она чувствует (по крайней мере, старается чувствовать) себя на пике жизненных сил и возможностей — и действует в этом ключе.

Чтобы ощущать себя в форме, женщине нужны поклонники. За ними Галина Викторовна ездит в пансионаты и профилактории — причём старается выбирать такие, где попадаются деятели культуры или, на худой конец, науки. (Известные политики тоже приветствуются). К вопросу курортного флирта она подходит очень серьёзно. Стоит посмотреть, как она, выбрав освещение почестнее, пудрит нос, втирает румянец в гладкую кожу скул, кисточкой наносит на подвижные губы перламутровую или ярко-алую помаду — и ещё несколько секунд придирчиво оглядывает себя с разных сторон: не затесалась ли где помарка?.. Можно не сомневаться, всё идеально. Галина Викторовна и впрямь очень эффектная женщина, и в сезон у нее заводится не менее трёх серьёзных поклонников. Вот только подругам нет-нет да и защекочет язык сомнительное словцо «консервы». Но это, видимо, просто зависть.

Выглядеть в таком возрасте эффектно — тоже талант, из тех, что преступно зарывать в землю. У многих женщин он так и остаётся нереализованным. Но Галина Викторовна сумела найти ему прекрасное применение, сразу по выходу на пенсию устроившись работать в косметическую компанию «Орион».

Тут она более чем на своём месте — и в полном смысле слова блистательна. Каждый её семинар — настоящее театрализованное представление. Взгляните, как она выходит в зал, шурша и переливаясь, полностью оправдывая своим видом почётное звание бриллиантового директора. Сверкает одежда — вся из серебристо-золотых струящихся тканей. Сияет ухоженная кожа лица, умащенная «молодильными» кремами, не чуждая и изыскам декоративной косметики с добавлением сияющих микрочастиц. Влажно блестит подвижный рот в перламутровой помаде. Играют блики на гладком, умело крашенном в платину недлинном каре. Молодые конкурентки, чьё профессиональное красноречие никого не может обмануть — любому дураку ясно, что своей дешёвой привлекательностью они обязаны юности, юности и ещё раз юности, — в подметки ей не годятся.

Даже самые легкомысленные из нас нет-нет да и задумаются о неминуемой старости и её перспективах. Стоит ли говорить, что вид эффектной, ухоженной пенсионерки, способной вдохновенно, но со знанием дела растолковать назначение даже самого крохотного тюбика из новой коллекции, действует впечатляюще на всех? Её пример воодушевляет, хочется ей подражать. Тем более, что она умело подогревает в каждом сознание широких возможностей: — Вы что думаете, эти глянцевые звёзды — от природы такие хорошенькие? А вы знаете, что слой грима у них на лице иногда доходит до… — Как-то раз она оговорилась: — До двух сантиметров!!! — Дамы-то поняли, что это просто оговорка, и пропустили её мимо ушей, но вот несколько случайных мужчин, рассеянных по аудитории, уважительно выдохнули: — О-о-о!.. — как бы отдавая дань тем жертвам, которые женщине порой приходится приносить ради их благосклонности.

Большим успехом пользуются и забавные истории из жизни. Например, как одна клиентка устроила жуткий скандал по поводу шариковых румян: «Они же совсем не румянят!» — и как после долгих разборок выяснилось, что женщина принимала эти разноцветные шарики, так сказать, перорально… Галина Викторовна подаёт эту сцену так, что все лежат от хохота. Она очень артистичная и обаятельная натура (детство и юность её прошли в одном из маленьких южных городков) — и можно смело сказать, что именно эти свойства делают её бизнес успешным. Она способна убедить кого угодно в чём угодно.

Но больше всего впечатляет история, которую она рассказывает как бы в иллюстрацию к тому, как важно следить за собой и хорошо выглядеть. (С помощью косметики «Орион», профессионально вворачивает она — и бесстыдно лжёт. Вовсе никакая не косметика, а неукротимый кураж — ну и удачная наследственность, чего уж! — делают её тем, что она есть). Эта удивительная история любви случилась с Галиной Викторовной как раз накануне её семидесятилетия — и, даже зная её страсть к преувеличениям, на сей раз мы склонны ей верить.

Всё началось с того, что однажды, задумав развесить по стенам прихожей несколько симпатичных офортов, она открыла дверцу сантехнического шкафчика, который почему-то использовала как хранилище всякого мелкого инструментария. Внезапно из тёмных недр на неё пахнуло тёплой сыростью и запахом плесени — и она увидела, что полочки из прессованной стружки разбухли и угрожающе провисли, а о том, что стало с инструментами и гвоздями, хранящимися в картонной коробке из-под сапог, она боялась даже думать.

В панике Галина Викторовна бросилась в комнату, к платяному шкафу, где без лишней сентиментальности сорвала с плечиков несколько платьев, модных в предыдущем сезоне, — и, вернувшись к месту протечки, попыталась хоть немного спасти положение. Отчасти ей это удалось, но было ясно, что мера эта — временная. Больше всего она боялась, что неумолимо прибывающая вода проникнет к нижним соседям — надменной молодой паре, вот только на днях закончившей дорогой евроремонт.

Вызвала сантехника, но положение от этого не улучшилось, а только ещё больше запуталось. Старый мастер в стильной спецодежде открыл шкафчик, посветил фонариком, похмыкал, похвалил притихшую хозяйку за то, что она правильно всё сделала — разложила тряпки так, чтобы вода по ним стекала прямо в подставленный таз! — но помочь ничем не смог. Наверху не открывали. Галина Викторовна, привыкшая всё контролировать лично, сама поднялась туда, потрезвонила минут пять и, смирившись с фактами, оставила в двери записку: «Дорогой незнакомый друг…» и т. д.

Ближе к ночи, когда все РЭУ давным-давно закрылись, в прихожей раздался требовательный звонок. Галина Викторовна, несколько часов просидевшая как на иголках, бросилась открывать, — и в следующий миг на её пороге предстал нерадивый сосед. То оказался очень представительный пожилой армянин. Носатый, смуглый, массивный, он заведомо готовил на своем грознобровом лице хмурую гримасу, призванную сразить кляузницу наповал. Но, увидев перед собой такую роскошную женщину — ибо Галя, верная себе даже в несчастьях, в ожидании визита накрасилась по высшему разряду и облачилась в дизайнерский пеньюар золотой парчи, — остолбенел от восторга!..

Так они и стояли несколько секунд — оцепеневшие, достойные друг друга: Геннадий Вартанович — с восхищённой улыбкой на тяжёлом лице, с изумлённо приподнятыми бровями, чуть расставив руки, как бы готовясь принять хозяйку в объятия, — и Галина Викторовна, вся трепещущая, сверкающая, сладко благоухающая, в одной из своих излюбленных поз: изящный корпус чуть отклонен назад, левая рука вскинута в протестующем жесте — ах, пощадите, мне не выдержать такого накала страстей!.. Не скроем, интересный гость тоже произвёл на нее впечатление.

Дальше начинается период в жизни двух ГВ, который можно было бы назвать романтическим — если бы грозное положение протекающего шкафчика не превращало мелодраму в триллер, а чувство юмора его хозяйки — в комедию. Геннадий ухаживал красиво. Едва ли не каждый вечер он появлялся на пороге с роскошным букетом роз — и Галина Викторовна, ахая от слегка преувеличенного восторга, кидала их отлёживаться в мраморно-зелёную ванну. Иногда к цветам прилагались и конфеты, которые она из страха перед капризной поджелудочной не ела. Гораздо безопаснее для здоровья казались ей стихи, которых тоже было много — Геннадий сочинял их сам в нереальных количествах. Особое пристрастие он питал к акростиху и как-то раз угостил Галину целой поэмой, где из-под чудовищного нагромождения выспренностей выглядывало, хитренько подмигивая, её имя и отчество. В содержание она так и не смогла вникнуть, но хорошо запомнила слово «ипостась», что повторялось там никак не менее пяти раз.

Затем настало время выходов в свет. Бюджет преподавателя, пусть и высокого уровня, не позволял Геннадию водить даму в дорогие заведения, но уж посидеть часок-другой в летней кафешке никто не мог им запретить, — и престарелый джигит требовал у девушки-официантки «открыть бутылку при нём» с таким ухарским видом, что иллюзия была полной. Он сыпал тостами, анекдотами и (снова) стихами, заставляя Галину то хохотать, то задумываться, то аккуратно утирать краешком платочка опасную для макияжа слезинку. Как-то во время прогулки их застала гроза, и столик под зонтиком с рекламой «Балтики» превратился в уютный кабинет, окруженный плотной, белой, шуршащей стеной; они сидели молча, пили… нет, не пиво — сухое красное, глядя, как скачут по асфальту иголки, прокалывая пузырьки. А однажды — как раз открылась навигация — отправились кататься по Москве-реке на теплоходе. Погода была чудесная, лёгкий ветерок трепал Галино платиновое каре, и она звонко хохотала, изображая героиню «Титаника»; все прочие пассажиры открыто любовались эффектной дамой в летах — и Геннадий Вартанович милостиво позволял им это, а всё-таки обозначал свою территорию, прохаживаясь вокруг и с хозяйским видом щелкая фотокамерой.

То были чудные дни! Она даже побывала на его уроках под видом невнятной «комиссии из министерства» — и осталась в полном восторге. Педагог он был превосходный, ученики боялись его и обожали. Он вел урок играючи и играя, шаля с замшелыми героями разных времён, перемежая скучные данные искрометными экспромтами. Как-то посреди урока он вдруг распахнул левую створку доски — и все прочли: «А я бы тоже убил старушку-процентщицу!» То была тема мини-сочинения. Спустя пятнадцать минут он попросил учеников перевернуть лист — и открыл другую половину: «А я бы не убил…!» Дети скрипели ручками сосредоточенно, с удовольствием.

В другой раз он устроил диспут «Спасет ли мир красота?», и было очень весело, и Галина Викторовна, забыв о своём возрасте и легенде, не выдержала и втянулась в азартный спор, и вместе с учениками хохотала от души над рискованными шуточками учителя. Но смешливое настроение вмиг слетело с нее, когда Геннадий Вартанович, чуткий, как все хищники, заметив, что две хорошенькие, модно одетые ученицы на задней парте, блондиночка и брюнеточка, смеются и болтают между собой вовсе не на заданную тему, как хряснет волосатым кулачищем по столу!!! — воцарилась зловещая тишина, девчонкам пришлось отправиться хихикать в коридор, а Галина несколько страшных секунд дрожала, как бы и её не выгнали, — пока, наконец, не пришла в себя и не вспомнила, кто она и зачем здесь находится. Этот случай убедил её в том, что Геннадий, чёрт возьми, реальный мужик — из тех, кому вполне можно доверить не только свои потаённые мысли и желания, но и несколько оставшихся лет, возможно, самых сладких в её извилистой жизни.

Всё портила сущая мелочь. Пока дело касалось флирта и проникновенных разговоров, оба были на высоте. Но стоило ей завести речь о том, что в туалете у неё течет всё сильнее и неплохо бы вызвать сантехника, как Геннадий становился лукав и чуть ли не по-женски увёртлив. Он упирал на какой-то «факультатив», из-за которого вынужден возвращаться домой глубоко после закрытия РЭУ. Это была гнилая отмазка — на стишки и прочую лирику ему времени хватало. — Галочка, да поймите же вы, я не могу подвести учеников! На носу экзамены!!! И потом, Галочка, ведь у меня же всё сухо! — «Всё сухо» — был его главный аргумент. Уверяя, что она «по-женски преувеличивает», он предлагал «Галочке» подняться к нему и «пощупать всё собственными ручками», — на что та, зная, что мужчине нельзя отдаваться слишком быстро, ни разу не согласилась.

Её таз с каждым днём переполнялся всё быстрее, и она понимала, что скоро будет не в состоянии сдерживать натиск воды.

Может быть, он просто выдаст ей дубликаты ключей, а сам идёт себе на все четыре стороны? Но тут Геннадий, такой скользкий и вкрадчивый, когда ему это было нужно, становился жёсток и непреклонен. Да нет, ей-то он доверяет полностью, абсолютно, как самому себе («Как вы можете сомневаться, Галочка?!») — зато совсем не доверяет мускулистым парням из РЭУ, любому из которых не составит труда скрутить беззащитную маленькую женщину и сделать с ней — а заодно и с его квартирой — что душе угодно. А у него там полным-полно антиквариата. — Целый музЭй! Напрасно, дорогая, вы не хотите зайти ко мне в гости! Вы же такой чувствующий, тонкий человек! У меня там картины, мебель, часы бЭккер с боем! Реплика Левицкого «Екатерина Вторая в интерьере», багет семнадцатого века!!! Я бы вам всё показал! Получите незабываемые ощущения… — и бла-бла-бла, и вот уже снова Галя с (капельку наигранным) возмущением выдергивает свою дрожащую ручку из его огромной тёплой ладони с резко прочерченными линиями жизни и любви.

Что ж, над ним, как говорится, «не капало». У Галины же текло всё сильнее, и верхняя полочка, вся пропитавшаяся тухлой водой, вот-вот готова была надломиться под тяжестью собственного веса.

Хозяйка была в отчаянии. Она уже подумывала и вправду отдаться Геннадию Вартановичу, чтобы — уж это-то она умела! — заставить его денька на три забыть обо всех своих долбаных факультативах. Отдаться, героически преодолев себя, — ибо вонючие испарения сантехнического шкафа, которые ей приходилось вдыхать изо дня в день, медленно, но верно трансформировали нежные чувства сперва в досаду, затем в раздражение, а в конечном итоге и в ненависть. Или уж и впрямь выйти за него замуж? (в последнее время он начал подпускать такие намёки). Согласиться?! Прописаться в его квартире и на правах хозяйки вызвать мастеров?..

Может, всё так и вышло бы, не вмешайся в дело случай. Однажды Геннадий пригласил её в театр. Но в назначенное время не позвонил и не зашёл — и сам упорно не откликался ни на звонки, ни на отчаянные попытки попасть в его квартиру, которые Галина Викторовна, напрочь забыв о женской гордости, предпринимала каждый час. Это было совершенно на него не похоже, и она терялась в догадках — одна хуже другой. Ближе к ночи её мобильник разразился знакомой моцартовской трелью, и она, машинально алёкнув, услышала слабый, хриплый, виноватый стон, в котором с трудом узнала всегда такой обворожительный тембр своего друга.

Пулею — уже в пятый раз за этот день — Галина взлетела по лестнице, не дожидаясь лифта. Едва она толкнула дверь, как обмякшее грузное тело былого джигита, страшным волевым усилием добравшееся до прихожей, обрушилось к её ногам. С огромным трудом ей удалось дотащить его до разворошенного одра. Несчастный, чьё лицо и руки нестерпимо пылали, уже начинал бредить и бессвязно бормотал что-то о завтрашней комиссии, в которой непременно должен принять участие — вот только выпьет аспиринчику. Было, однако, ясно, что в ближайшие дни он и до туалета-то не сможет добраться без посторонней помощи — если только вообще доживёт до утра.

Дежурная врач надавала Гале массу ценных указаний, видимо, приняв её за жену своего любимого пациента (в «районке» Галину Лаврову знали плохо — она предпочитала лечиться у платных специалистов). Опровергать приятное заблуждение доктора Галя не стала — оно избавляло от ненужных объяснений, на которые ей просто жаль было времени, ибо впереди ждали великие дела.

На несколько дней она почти поселилась в этой роскошной квартире-музее, чтобы трогательно и нежно ухаживать за хозяином — отпаивать чаем с малиной и лекарствами, выносить судно, ежечасно менять мокрую ткань на лбу мечущегося в жару страдальца. Отлучалась только в туалет, поскольку своего туалета у Геннадия теперь не было. Там вовсю орудовала бригада мастеров, меняя насквозь прогнившие «брежневские» трубы на новенькие — чистые и блестящие. (Между прочим, напрасно Гена их так боялся. Ребята оказались чудные, интеллигентные, принципиально непьющие — и в священном ужасе отшатнулись, когда Галина Викторовна попыталась сунуть им пару сотенных «на чай»). После семи вечера она их отпускала и дежурила с книжкой в вольтеровском кресле, лишь изредка нервно вздрагивая — когда рассыхающаяся от старости рама, в которую была упакована знаменитая «реплика Левицкого», принималась скрипеть и стонать почище её незадачливого владельца.

Окончание работ мистически совпало с наступлением кризиса у Гены — за его жизнь можно было больше не беспокоиться. В глаза его понемногу вернулся масленый блеск, и он уже вполне осознанным взглядом следил за хлопочущей в квартире шикарной женщиной. Когда в один прекрасный день, будучи бережно протираем ароматической салфеткой, он попытался погладить Галю по заднице, она поняла, что её миссия закончена. Помогла ему встать, подставила — в видах возможного головокружения — плечо, привела в туалет, настежь распахнула обновлённый сантехнический шкафчик — и, не дожидаясь, пока её кавалер рассыплется в преувеличенных восточных благодарностях (она уж и так наслушалась их под завязку), коротко оповестила о том, что поменяла все коммуникации за свой счёт — так что если теперь с её потолка упадёт хотя бы капелька, виновник заплатит ей и нижним соседям за ремонт по полной стоимости.

После чего удалилась к себе — отсыпаться после тяжелой недели.

На этом их роман и закончился — навсегда. Как и следовало ожидать, ранимая душа горца не выдержала такого унижения. Больше он не звонил, не писал и не появлялся на её пороге. Разве что изредка Галине теперь случается увидеть, как Геннадий Вартанович, понуро свесив крупный нос, плетётся из продуктового магазина с добротной хозяйственной сумкой, доверху набитой снедью. В такие минуты он, по паспорту на десять лет её моложе, кажется ей глубоким стариком — и она искренне благодарит судьбу, что избавила её от такого подарка.

Есть женщины, для которых любовь синонимична жалости; есть и такие, чьи чувства жалость убивает. Наша героиня относится ко второй категории.

Жалеет ли она — хотя бы втайне от себя самой, — что всё закончилось так прозаично? Едва ли. Думается, она из тех женщин, которым не свойственно вообще ни о чём жалеть. Нам почти ничего не известно о её прошлом, но ходят слухи, что в молодости она была чем-то вроде дорогой куртизанки. Называется даже несколько громких фамилий… но тссс… мы не хотим порочить ничьё доброе имя. Тем более что слухи эти распространяют её менее удачливые товарки, которым, конечно же, нельзя верить.

Да и можно ли верить самой Галине Викторовне? Произошла ли вся эта история на самом деле? Неизвестно, да и неважно. Даже если и не было никакого Геннадия Вартановича, мы, благодарные слушатели, притворимся, будто он существует. Почти всех нас в недалёком будущем ждёт печальная старость — и мы так нуждаемся в положительных примерах, которые дали бы нам надежду перенести её достойно. Мы нуждаемся в этом куда больше, чем в декоративной косметике и омолаживающих кремах компании «Орион».

Галина Викторовна, её бриллиантовый директор, умело продаёт нам и то и другое. За что мы готовы простить ей и лёгкий цинизм, и склонность к обману, и жестокость, — словом, всё, что делает эту милую старушку настоящей женщиной, Женщиной с большой буквы, несомненно, достойной подражания.

 

В объятиях данс-макабра

Рано, слишком рано Владлен понял, что он — не такой, как все. И решил до последнего издыхания мстить этому жестокому миру, так подло захлопнувшему перед ним створки своего маленького рая. Загадочного и простого, доступного всем, кроме него.

Словно в насмешку, судьба одарила Влада мужественной внешностью, глубоким бархатным голосом с чуть вкрадчивыми нотками, а ещё — брутальным обаянием и крайне чувствительными пальцами. Уже к тридцати годам наш Влад полностью овладел искусством использовать всё это (казалось бы, ненужное ему!) богатство в своих коварных целях.

Для охоты он вовсе не всегда выбирал дорогие и фешенебельные курорты, хотя мог себе позволить многое. Порой его тянуло на развратные коктебельские пляжи или на Красное море, а то и в тихие, уютные подмосковные пансионаты с дискотекой, утиным прудиком и симпатичными старичками-соседями. Он знал — для него везде отыщется дичь.

Он узнавал их сразу — по хищным оценивающим взглядам, яркому макияжу и крепким словечкам, которыми они как бы давали понять всем и каждому устрашающую степень своей доступности. Но тут Влад проявлял неожиданную разборчивость. Случайные жертвы были ему не нужны. Он отмечал лишь тех, кто выбрался на отдых с единственной целью — приятно поразвлечься и мимолётной изменой поднять свой жизненный тонус.

Влад ненавидел и презирал их. Они казались ему абсолютным воплощением того загадочного земного ада-рая, что по нелепой прихоти судьбы был закрыт для него навсегда.

Он умел ухаживать необычно. Эстет по натуре, он не желал растрачиваться на пошлые ухарские жесты в дымных барах или долгие, занудные, утомительные разговоры «об умном». Он был мастером намёка и парадокса. Он мог весь вечер молчать, терпеливо слушая унылые излияния дамы, а когда она уже начинала сомневаться в его речевых способностях, небрежно, вскользь бросить фразу — одну-единственную, но такую, что сразу давала ошеломлённой собеседнице понять всё ничтожество её жалкого интеллекта. Утром он мог прислать избраннице в номер дорогущий букет или бутылку шампанского, а вечером, в открытой кафешке, отказать ей в кофе и мороженом, жёстко заявив, что не платит за женщин из принципа. О-о, наш Влад был мастак сносить крыши!..

А то, заблаговременно подкупив начальника лодочной станции и бдительную бабушку-вахтёршу, он похищал свою даму ночью через готовно распахнутое окно, уводил её зловещими аллеями к безлюдному санаторскому пруду, увозил, тихо плеща вёслами по невидимой воде, в самый дальний, тёмный и мрачный уголок, остро пахнущий подгнившими водорослями и тиной, — и там, изводя её изысканными, но всегда недостаточно глубокими ласками, грубо шептал в ухо: «Сейчас я утоплю тебя… никто никогда не найдё-ё-ёт…» — заставляя бедняжку разрываться между животным страхом и почти нестерпимым желанием. Иногда он даже и не касался своей дамы, одним только шёпотом доводя её до такого состояния, что, когда она чуть позже пыталась вылезти на слабеющих ногах из качающейся лодки, то спотыкалась и больно ударялась о бортик или о доски причала. Это, конечно, само по себе радовало Влада, но главное было ещё впереди.

Впрочем, он не затягивал прелюдию. День-другой — больше не позволял негласный этикет курортного флирта — и наш герой получал доступ в номер своей подруги, уже вовсю млеющей от сладкого ожидания. Тут-то и начиналось самое интересное — то, ради чего, ей-богу, стоило потерпеть.

Итак, Влад начинал потихоньку раздевать дрожащую от нетерпения женщину — умело, неторопливо, то и дело отвлекаясь на разные пустяки и болтовню. Сам он, однако, не торопился освобождаться от покровов. Жертву это не настораживало — за краткий период ухаживания она успевала привыкнуть к Владовым заскокам. Видимо, это просто ещё один нюанс утончённой любовной игры, думала она, пока ещё была в состоянии думать. Не слишком долго — Влад знал своё дело на пять. В его опытных руках ещё недавно совсем приличная, интеллигентная дама средних лет быстро превращалась в рычащую, полубезумную, истекающую сладострастными соками самку, которая, извиваясь и тяжело дыша, в грязных и бесстыдных выражениях требовала от своего хозяина немедленных действий — пока, наконец, её терпение не лопалось и она с воплем не набрасывалась на обожаемого мучителя, чтобы зубами и когтями раскурочить армейскую пряжку его кожаного ремня и содрать брюки и трусы!!!

Но что это?! Вместо ожидаемого приятного зрелища взору ошарашенной женщины внезапно представало полное отсутствие у Влада какого бы то ни было интереса к ней!

Тут откуда-то сверху раздавалось чуть слышное хихиканье — как некая травинка сквозь асфальт, оно еле пробивалось сквозь надрывные стоны, сопение и вскрики близкой к обмороку соискательницы. То хихикал Влад — тоненько-тоненько, словно забыв о своём повседневном волнующе-низком баритоне. Он просто не мог себя сдержать. Ещё бы ему было не смеяться — он-то хорошо знал, что будет дальше!..

Но несчастная жертва ещё ни о чём не догадывалась. Она думала (думала!), что Влад просто разволновался или сильно застеснялся. И, вся трясясь от торопливости, пыталась помочь ему преодолеть эту «застенчивость» всякими забавными способами. К этому моменту хихиканье Влада перерастало в грубый демонический хохот. Вот такой:

— УХА-ХА-ХА-ХА-ХА-ХА-ХААААААА!!!!!!!!

(Вы только представьте себе эту картину: хохочущий неуязвимый Влад — и рядом на постели бедная тётенька, мокрая, дрожащая, влюблённая, вся в пупырышках и недоумении. Вот ужас-то, а? Вот ужас!)

Наконец, измученная дама, чуть не воющая от муки и унижения неразделённой страсти, догадывалась поинтересоваться прямо в лоб: что происходит? В чём дело?! Этого только и ждал наш Влад. Это был воистину кульминационный миг его торжества! В ответ на прямой вопрос он корчил партнёрше дурацкую рожу, высовывал большой язык и вибрировал им вот так:

— Э-э-э-э-э-э — э!!!!!

— а затем вскакивал с кровати, хлопал себя по ляжкам и резким, странно визгливым голосом вскрикивал:

— Обманули дурака на четыре кулака! Я импотент!!!

— после чего весь как был — без штанов, но в модной полосатой тенниске, галстуке-бабочке и белой хэбэшной бейсболке-найк — принимался торжествовать победу, выплясывая на мягком ковре дикий макабрический танец.

О-о, это был истинный праздник души! Он танцевал и танцевал в своё удовольствие, как умел и мог, изгибаясь вправо и влево, подпрыгивая, выделывая замысловатые па, причудливо изгибая мускулистые руки и высоко задирая голые волосатые ноги — пока его несчастная жертва, обезумев от боли и похоти, крича, рыдая и стеная, извивалась на мокрых насквозь простынях в ужасающих корчах острого, всепоглощающего, нестерпимого, безнадёжного желания… А он вовсю наслаждался этим отвратительным зрелищем, не переставая танцевать и хохотать, и звук его хохота удваивался и утраивался, гулко резонируя в голых крашеных стенах безвкусного номера:

— УХА-ХА-ХА-ХА-ХА-ХА-ХААААААА!!!!!!!!

Но! Как ни пыталась доведённая до отчаяния и потерявшая всякий стыд страдалица собственными силами хоть чуть-чуть усмирить сжирающий её изнутри огонь — всё было тщетно! Ибо наш Влад был наделён парадоксальным даром — превращать женские недра в чудовищную, ненасытную, алчно чавкающую живую бездну, громко и властно требующую одного и только одного — его!!! Но парадокс в том, что вот этого-то «одного» он предложить ей как раз и не мог! Даже если б очень-преочень захотел! (А он ещё к тому же и не хотел…)

О боже!..

Вдоволь насытившись своим триумфом, Влад прекращал плясать, надевал штаны и спокойно, по-английски удалялся, тихо прикрыв за собой дверь.

Наутро несчастная женщина, вся разбитая, мрачная, постаревшая на десять лет, чувствуя, что у неё болит всё тело, принимала волевое решение — наверстать упущенное время, найдя себе другого — пусть не такого стройного и обаятельного — поклонника. Но не тут-то было! Кураж пропал, а без него и рак на горе не свистнет! В отчаянных и жалких попытках хоть как-то взбодриться, вернуть себе блеск глаз, необходимый для обольщения, злополучная дама порой скатывалась до того, что принималась активно прикладываться к допингам в местном баре. К вечеру её можно было встретить уже во всей красе — пьяную, вульгарную, расхристанную, опустившуюся донельзя, с неестественным хохотом виснущую на рукаве какого-то брезгливо усмехающегося мужичонки. Случайно (случайно ли?) завидев где-нибудь Влада под руку с новой подружкой, она резко отталкивала своего сирого спутника — и на подкашивающихся ногах кидалась на грудь к перепуганной сопернице, изрыгая пьяным, слюнявым, густо накрашенным ртом ужасные и постыдные разоблачения.

Но кто ж ей теперь такой поверит?..

А Влад, как ни в чём не бывало, продолжал свою подрывную деятельность. За сезон он обычно успевал испортить отдых двум-трём десяткам женщин и был уверен, что впечатлений от этого удивительного романа им хватит на целый год — как они, собственно, и планировали, отправляясь в отпуск. А там, наконец, подходил и его срок собирать чемоданы. Уезжая в Москву, весь в неге и приятных воспоминаниях, Влад, довольно потирая руки, говорил себе, что, чёрт подери, не так уж оно и плохо — быть импотентом.

 

Ох уж этот Борис Сергеевич!..

Просматривая «Из рук в руки» в поисках приятного и не слишком утомительного досуга, я наткнулся на необычное обьявление:

«Чешу пятки. Борис Сергеевич».

Из любопытства набрал номер. К телефону долго никто не подходил, и я уже хотел нажать «отбой», как вдруг в трубке послышался негромкий, слегка дребезжащий, но очень мягкий и вежливый голос:

— Слушаю?..

— Здравствуйте, я по объявлению, — осторожно сказал я, готовый к чему угодно. Но собеседник ничего неподобающего в моём звонке не нашёл:

— А-а-ах, да-да-да-да-да! Подъезжайте в любое время. Я всегда дома.

Ещё минуту назад никуда «подъезжать» я не собирался, но вдруг понял, что не могу остановиться на полпути и должен во что бы то ни стало удовлетворить любопытство. Борис Сергеевич продиктовал мне адрес, подробно объяснил дорогу, и предупредил, чтобы я захватил «свои тапочки, мочалочку и полотенчико».

Из чистого понту я спросил о расценках. На самом деле мне было всё равно — деньги для меня не проблема. Впрочем, цена оказалась вполне божеской: 450 рублей за академический час. (Позже я узнал, что Борис Сергеевич много лет преподавал историю в крупном ВУЗе). Если же я, как он выразился, «зажат во времени», то он может пойти мне навстречу и «располовинить» сеанс. Но и сдерёт с меня тогда не меньше трёхсотки, пусть уж я его извиню. Он не может работать себе в убыток.

Ни во времени, ни в чём ином зажат я не был — и с лёгкостью согласился «отдохнуть по полной программе».

Найти нужный дом в районе «Университета» оказалось проще простого. Это было одно из тех величественных серых зданий с башенками, что так часто заставляют даже самого завзятого либерала ностальгировать по сталинской эпохе. Поднявшись по широкой, плавной лестнице на второй этаж, я присел на просторный подоконник, где притаилась в уголке услужливая банка с «бычками», — и закурил, вяло думая о том, что, пожалуй, ещё не поздно дать обратный ход, не ввязываясь в эту дурацкую авантюру. Но что-то внутри меня твердило, что я никогда не прощу себе подобного малодушия. Я — страстный коллекционер необычных людей и новых ощущений, а тут эти две вещи предлагались мне, так сказать, в одном флаконе.

Неизвестно почему (может быть, из-за «академического часа»? ) я представлял себе Бориса Сергеевича в классическом образе — эдаким длинным, сухопарым педантом при чёрной тройке, пенсне и прочих аксессуарах. Дверь, однако, открыл уютный бодренький дедок лет семидесяти на вид, очень живой, с пятнистой лысиной, неопрятно седеющими рыжими клочьями на висках и — что хуже — виноватой улыбкой. Я вообще не люблю, когда вокруг меня суетятся, а он как-то уж слишком хлопотал, принимая у меня куртку, подыскивая местечко для ботинок и ведя в свою крохотную кухоньку «взбодриться чайком перед сеансом» — услуга, которой я, собственно, не заказывал. Но ладно — я решил безропотно подчиняться всему, что он захочет надо мной проделать.

Чай и правда оказался очень вкусным и душистым — какой-то уникальный травяной сбор. Видя, что я доволен, Борис Сергеевич налил и себе в пиалу — и бросил туда таблетку сахарозаменителя из крохотной коробочки, стилизованной под ядовито-зелёный грибок.

По вполне понятной ассоциации вид этой симпатичной упаковки навеял мне некие опасения, над которыми, по-хорошему, следовало бы задуматься гораздо раньше. Их я тут же изложил старику — возможно, излишне суровым тоном. Но тот поспешил меня успокоить:

— Грибочек-то это нет, грибочка бояться не надо. Я всегда обязательно обрабатываюсь, у меня очень хорошее средство. Грибочек нам ни к чему. Конечно, а вы как хотели?..

Впрочем, добавил он, раз уж я «такой боязливый», то он может после сеанса «обработать и мне ножки» — уж тогда-то со мной точно ничего плохого не случится. На одну неприятную секунду я заподозрил, что передо мной — сетевик, продавец противогрибковой мази и весь этот спектакль нацелен строго на то, чтобы мне её втюхать. Если б оказалось именно так, я бы тотчас ушёл — ненавижу, когда меня пытаются надурить.

К счастью, я ошибся. Уже когда я лежал на расшатанной кушетке Бориса Сергеевича спиной кверху, сверкая чисто вымытыми, насухо вытертыми и готовыми к предстоящей процедуре ступнями, он тщательнейшим образом протёр каждый свой палец ватой, смоченной в растворе, затем приоткрыл форточку, аккуратно выкинул ватку за окно — и только тогда приступил к делу.

То есть нет: сначала он поинтересовался, что я предпочитаю в качестве гарнира — «музон» или поговорить?.. Я не понял, и Борис Сергеевич объяснил мне, что пристрастия у его клиентов очень разные. Кому-то хочется просто расслабиться под приятный инструментал, кому-то — послушать сказку, а у кого-то накопилось много личных проблем, которыми он не прочь поделиться с добрым старичком… На этом месте я, наконец, врубился и замотал головой. Личных проблем у меня нет, сказки терпеть не могу с детства, так что, если выбирать, то уж лучше музыку, особенно если хорошая.

Борис Сергеевич одобрительно заметил, что желание клиента — закон. Из колонок полился ненавязчивый джаз, и долгожданная процедура началась.

Честно говоря, ничего особенного от «сеанса» я не ждал и пообещал себе при первом же дискомфортном ощущении встать и уйти — пусть даже заплатив Борису Сергеевичу неустойку в двойном размере. Но то, что делал со мной этот старик, мне неожиданно понравилось. Прошло пять минут, потом пятнадцать, а у меня и в мыслях не было куда-то убегать. Чесал Борис Сергеевич даже не ногтями, а заскорузлыми кончиками пальцев — как я узнал чуть позже, старикан любит поплотничать-послесарить на даче. Кроме того, он постоянно менял место, темп и силу нажима, что избавляло меня от привыкания и сопутствующих ему радостей.

Словом, я остался очень доволен и по окончании сеанса даже хотел взять ещё час. Но передумал — во всём должна быть мера.

Рассчитавшись, мы снова пошли на кухню пить чай — и принялись болтать уже как давние хорошие знакомые. (Вообще, должен заметить, эта процедура очень располагает к сближению). Естественно, я не мог не поинтересоваться, что привело Бориса Сергеевича в такой интересный бизнес. Тот охотно отвечал: свободного времени у него много, пенсия небольшая, а тут ещё и кризис грянул. Хочется как-то зарабатывать, улучшать качество жизни, пока ещё есть силы и возможности. Но по профессии работать не получается — преподавать его, старика, уже никуда не зовут, да и кому сейчас нужен отживший своё специалист по истории КПСС.

В дамском журнале прочёл совет — вспомни, что умеешь делать помимо основной работы, и начни брать за это деньги. Борис Сергеевич долго не мог ничего придумать (дачные увлечения не в счёт — это для души). Помог десятилетний внук, который частенько просит дедушку почесать ему пятки. Что годится ребёнку, может сгодиться и взрослым людям. Борис Сергеевич на свой страх и риск дал объявление — и дело пошло!

И что же — много удаётся на этом заработать?.. Борис Сергеевич ответил уклончиво:

— Есть клиентура. Бывают случайные клиенты, есть и постоянные. Кто-то приходит из любопытства, кто-то, вот как вы, ради ощущений. Дома-то никто так не сделает.

Поспорить с этим было трудно. Да, честно говоря, мне уже и не хотелось ни о чём с ним спорить. Отважный русский старик, сумевший в одиночку бросить вызов надвигающейся нужде и повсеместно царящему вокруг унынию, не заслуживал, по-моему, никаких иных чувств, кроме самого искреннего восхищения.

И всё же я не удержался, чтобы на прощание не задать ему сакраментальный вопрос:

— Признайтесь честно, Борис Сергеевич, вам ведь это и самому, небось, удовольствие доставляет?..

Старик промолчал, но хитро улыбнулся — и неожиданно погрозил мне своим крепким, чуточку корявым, заскорузлым пальцем. Я подумал, что, может статься, с этого дня в его телефонной книге прибавится ещё один постоянный клиент.

 

Мизантропия

Я — интеллектуал. Можно даже сказать, Личность, стоящая на очень высокой ступени духовного развития. Вот почему, приходя обедать в нашу тесную, чистенькую, но не слишком уютную столовую, я стараюсь сесть таким образом, чтобы как можно меньше народу могло видеть моё лицо.

Нет, дело даже не в том, что я боюсь, что кто-то из знакомых поспешит составить мне компанию, полагая — по привычкам менее развитых, — что совершает величайшее для меня благодеяние. А я терпеть не могу, когда кто-то нарушает интимность моего уединения «Я и Еда». А уж если он при этом ещё и трындит… Нет, это ещё не самое страшное, хотя и это тоже. Недавно вот подсели ко мне двое: «Ой, здрасьте-здрасьте! Ну, как вы там?..» Да замечательно. «Не скучаете без нас?..» Нет, вашу так-то, не скучаю. За десять лет столько вас прошло перед моими глазами, что вы все для меня — на одно лицо. А если уж совсем честно, то сейчас я не сразу и сообразил, кто вы, собственно, такие-то.

Ну, вслух, конечно, я всего этого не сказал. Всё-таки я — высокоразвитая Личность, интеллектуал и т. д. Ответил в таком духе: ну, вы понимаааааете… За годы и годы я привык относиться к этой текучести по-филосооооофски… А поначалу-то, конечно, переживаааал… Так я им исповедался и все остались довольны. Хе-хе.

Но это ещё не худший вариант. Незнакомых соседей по столу я терплю ещё меньше. Притом тут такое дело… Недавно я обнаружил за собой штуку. Чёрт-те знает с каких пор я начал оценивать людей по их внешним данным! Даже не то что оценивать, а относиться к ним исходя из этого… Главное, сам я вовсе не хочу, чтобы со мной так поступали! — но поделать ничего не могу.

Нет, конечно, если кто-то вдруг цепляет меня своими достижениями в области ума, таланта или доброты, то да. Но их так мало… А при прочих равных… Помню, как-то пришёл на работу невыспавшийся, злой, да ещё плюс чисто физический дискомфорт, присущий моей профессии. Смотрю на людей и думаю: блин… Что ж такое-то… Мало того, что вы все такие скучные, неинтересные, двух слов связать не можете — так ещё и уроды… Не радуете мозг, так порадуйте хоть глаз… Нет… не радуют… Так я сидел и накручивал себя, и не знаю, чем бы это всё закончилось — заболел бы, наверное, — если бы не открылась дверь и в помещение не вошла симпатичная блондинка в коротком платьице — Даша. Это немного примирило меня с миром. Отлегло немного.

Так вот, о чём бишь я… Да. Столовая. В ней всё работает с точностью до наоборот. Некрасивые, закомплексованные, материально необеспеченные соратники по поглощению пищи действуют на мой аппетит куда благотворнее своих припонтованных товарищей. Это легко объяснимо: такие обычно знают своё место и не занимают больше пространства, чем это полагается подсевшему за мой столик, и даже могут создать относительный комфорт.

Ну, хотя бы одно качество тут обязательно: или некрасивая или бедная. Девушка. Ибо мужчина — скупое немногословное, тупо работающее жвалами существо, приходящее в столовую чисто набить утробу, — для нашего заведения вообще редкостная и почти непозволительная роскошь. Поэтому я даже не беру её в расчёт.

Недавно вот сижу, трапезую, как всегда молясь про себя, чтоб никто не вторгся, не испортил аппетит… Как бы не так. Не успел я перейти от мясного к гарниру, как подсаживаются напротив две, как мне с досады показалось, лахудры с комплексными обедами. Всё, думаю, насладился комфортом. Но, пока я скрежетал зубами, они продолжили начатый где-то вне столовой диалог и одна пожаловалась другой:

— Что-то мне все говорят, что я сутулюсь. Это правда? Сильно сутулюсь, да?

Хоть спрашивали и не меня, я невольно поднял глаза от тарелки, чтобы вынести самостоятельный вердикт. Но не смог — девушка откинулась на спинку стула и оценить степень её сутулости не представлялось возможным. Зато я увидел главное: обе оккупантки (которых я до того видел лишь периферическим зрением) в высшей степени нескладны, долговязы, нелепо одеты и накрашены, с нечистой кожей топорно сляпанных лиц.

Настроение моё, было испорченное, воспряло в один миг! Я уже не был тем бедным (но гордым!) приживалом, каким чувствовал себя ещё мгновение назад, полагая, что подвергся нашествию парочки развязных красоток. Я вновь стал хозяином столика, снисходительно позволяющим нелепым, но славным гостьям расположиться на моей территории — и даже не без удовольствия слушающим их милую болтовню.

Увы — бедных, работящих студенточек у нас куда меньше, чем так называемой «золотой молодёжи». И хоть, конечно, далеко не все её представители красивы и стройны, сносное материальное положение почти всегда заставляет их забыть себя. И куда чаще мне приходится чувствовать себя хамом, с демонстративной брезгливостью отодвигаясь от них, по-гроссмейстерски переставляя тарелки и удерживая на лице холодно-изучающую гримасу, пока они, по три часа посасывая свой чаёк, весьма подвижно и наперебой делятся друг с дружкой — а, стало быть, и со мной — такими подробностями своего отвратительного бытия, каких мне и в голову не пришло бы у них выспрашивать:

— Просто я не тренирую мышцы спины. Они у меня очень слабые, вот позвоночник их и не держит. Надо делать упражнения…

Ужасно. Но я опять отвлёкся. И далеко отошёл от того, что хотел сказать. Всё вышеописанное, конечно, неприятно, но, повторяю, вовсе не оно заставляет меня выбирать для своих обедов дальний столик в углу.

Вернусь к началу. Итак, как я уже сказал, Личность я высокодуховная и очень развитая творчески и интеллектуально. И вот…

Нет, лучше с другого. Из-за тесноты и прочего я вообще-то не очень-то люблю нашу столовку и стараюсь лишний раз в неё не ходить. Проще перетерпеть на чае и кусках. Хотя готовят там хорошо. Очень даже. И часто в конце рабочего дня я не выдерживаю соблазна. Это бывает, когда я становлюсь голоден. Очень голоден. Настолько, что чувствую себя не в силах добраться до дома и решать эту проблему там. И тогда я спускаюсь в наши подвальные катакомбы, выбираю что-нибудь вкусненькое с гарнирчиком и, усевшись за столик, приступаю к трапезе.

И вот… Незаметно даже для меня самого… наступает момент, когда лихорадочная трясучка успокаивается и голод, сиречь паника плоти, сменяется блаженным расслаблением, тихой радостью всего организма, наконец, ощутившего себя в безопасности. В ушах — слабый шум, на глазах пелена, внешний мир отодвигается куда-то далеко, я почти ничего не вижу и не слышу, только с благодарностью ощущаю, как каждая клеточка моего тела, насыщенного микроэлементами, поёт свою ликующую песню. И вот в этот-то момент… я и перестаю контролировать своё лицо.

То есть я полностью осознаю, как оно сейчас выглядит, что на нём написано (полубессмысленное сытое довольство), но управлять им уже не могу, как бы ни пытался. Да я и не пытаюсь. В такие моменты мне трудно даже просто пожелать чего-то большего, чем то, что со мной происходит.

Но… Моего сознания — точнее, той части его, куда ещё не добралась сладостная волна умиротворения — хватает всё же на то, чтобы напоследок слегка испугаться. Полно, да действительно ли я — то, что о себе думаю? То, что всегда о себе знал? Ибо в эти минуты я не испытываю ни малейшей потребности не то что в каких-то там высоких, «духовных», интеллектуальных материях — но даже просто в любых, каких бы то ни было размышлениях, эмоциях и чувствах! Мне не до них. Я вовсе не хочу отвлекаться от того, что происходит внутри меня, нет, не «в душе», а именно внутри, в прямом смысле. Не то что сознательно не хочу, у меня просто нет силы воли и духа для этого. Но раз так, то… духовен ли я на самом деле? Точно ли высокоразвит?!

И страшным рывком разума — в последнюю долю мига перед наступлением полного насыщения — я ещё успеваю спросить себя: уж не было ли всё это и прежде всего лишь иллюзией, верхним слоем, простынёй, которую я натянул на себя для самомаскировки? И не есть ли моё подлинное лицо — именно это, теперешнее, с бессмысленными остановившимися глазами и пищеварительной улыбкой на неотёртых салфеткой губах?..

Мигом позже все эти вопросы отпадают, так и оставшись без ответа. Они попросту перестают меня волновать. Ибо, говоря уж совсем откровенно, сам себя я вполне устраиваю и таким. Какой есть. Но вот другим людям — особенно тем, кто меня знают, и крайне особенно тем, кто знает меня как Личность, достигшую одной из самых высоких степеней духовного развития, как тонкого интеллектуала, — не стоит, пожалуй, видеть этого моего — подлинного — лица, лица почти неодушевлённой плоти. И вот это и есть она — истинная причина того, почему я, приходя пообедать в нашу столовую, стараюсь сесть лицом к стене, выбрав самый тёмный, глубокий, скрытый от посторонних глаз уголок.

 

Триумф Жанны

 

1

Жаннету разбудил громкий стук в дверь: это старый слуга, по обыкновению, напоминал, что пора поторапливаться.

По обыкновению? Нет, сегодня у нашей Жанны был необычный день! Её ждал первый бал, первый настоящий выход в свет, на котором она просто обязана была блеснуть всеми своими достоинствами!

Когда она, вскочив и набросив шелковый пеньюар, отворила, старикан уже приплясывал от нетерпения. Он так и предвкушал, как нынче вечером его юная госпожа поразит высший свет Гранд-Эйфелии экстравагантностью туалета, который они вместе с матушкой Клише — его доброй подругой и партнёршей по преферансу — изобретали всю ночь. Добряк подмигивал крошке Жаннет и хихикал, держа руки за спиной:

— А ну-ка, ну-ка! Хи-хи! А что это я своей Жужунетте принес? Хи-хи!

— Покажи, дедушка Эркюль!

— Хи-хи! Ну-ка, ну-ка, — и старый верный Эркюль, заскочив, наконец, в спальню, торжественно развернул перед Жанной свой сюрприз.

И точно — платье было удивительное. На колючую мешковину, подбитую изнутри шелком и ватой, были то там, то здесь нашиты пиковые дамы (испорченные колоды отдали конюшим: пусть себе развлекается простонародье). До предела декольтированное, поверху оно было оторочено остистым волчьим мехом, по подолу — морским канатом, а талию обвивали тяжелые железные цепи.

— А вот и аксессуары, — и торжествующий Эркюль, заставив Жанну пригнуть хорошенькую головку, повесил ей на шею ржавый ключ на шнурке, а затем, вытащив из кармана бренчащие золотые браслеты, выполненные модным ювелиром Бланше в виде наручников с бриллиантовыми клепками, ловким движением пристегнул их к нежной ручке Жаннет.

— Ой!..

Тут за дверью раздались стремительные шаги и в покои ворвалась взволнованная монахиня; увидев Жаннету, она отшатнулась и всплеснула руками:

— Ай, Эркюль, до чего ж экстравагантно! Недаром мы старались! Ох, и поэпатируем мы сегодня светскую публику нашей Жанной!..

Восхищенные, они суетливо приплясывали вокруг смущенной, счастливой Жанны и то и дело всплескивали руками.

Затем занялись куафюрой. Старина Эркюль поминутно отбегал нагревать в пылающем камине железные щипцы, которыми ловкая матушка Клише наворачивала на изящной головке своей любимицы локон за локоном. Быстро, в четыре руки они навтыкали туда часовых и минутных стрелок — насобирали у старьёвщиков; наконец, Эркюль вонзил в каштановые волосы госпожи позаимствованную с кухни лавровую ветвь и помчался распорядиться, чтобы подавали лошадей. Жанна была полностью готова к предстоящему испытанию.

 

2

Как должно быть известно читателям, каждую весну в обветшалом, но ещё крепком родовом замке герцога N (известного гранд-эйфельского светского льва и законодателя мод) проходит шумный бал в честь его дня рождения. Вся местная знать считает своим долгом отметиться на этом шикарном мероприятии. Вот и теперь просторная бальная зала чуть ли не с самого утра была под завязочку полна пышно и дорого разодетыми гостями всех полов и возрастов.

Уже к середине дня бал был в самом разгаре. Громко играла музыка, молодёжь танцевала, пожилые тузы в соседней зале гоняли шары, а почтенные матроны, собравшись в уголке, обсуждали поведение и наряды присутствующих. Как всегда, было очень весело.

Герцог N как раз загнал в лузу последний (чёрный) шар, а лакеи начали разносить мороженое, когда парадные двери бальной залы начали будто бы сами собой медленно-медленно отворяться. Это выглядело очень странно и необычно; постепенно все гости затихли. Музыка тоже смолкла. Все с любопытством и страхом смотрели на движущиеся двери, ожидая, чем всё закончится. Створки полностью распахнулись, но никто не входил; пауза становилась томительной.

Наконец, один из гостей, маркиз Н., решительно шагнул к дверям, намереваясь выяснить причину задержки, но вдруг застыл на месте, как вкопанный. На пороге залы, дерзко вздернув подбородок, стояла юная барышня в непристойно декольтированном платье, с кошмарной, перешагивающей все самые смелые представления завзятых гранд-эйфельских модников причёской. А уж аксессуары!.. Маркиз в ужасе отпрянул.

Раздался общий вздох; шокированные дамы одна за другой падали в обморок.

А Жанна (вы, конечно, уже поняли, что это была она), торжествующе и победительно оглядев присутствующих, спокойно, с достоинством прошествовала прямо к стоявшему на небольшом возвышении бутафорскому трону (он был предназначен для королевы бала, которую кавалеры собирались выбрать после десерта) и, неторопливо поднявшись по скрипучим деревянным ступенькам, воссела на него. Так научила её матушка Клише, в далёком прошлом — крайне развратная и жестокая светская львица.

Как она и предрекала, никто из гостей не осмелился протестовать.

 

3

… — Поль, Поль, где же ты?..

— Жан! Жанно! Ты не допел мне лэ о любви ко мне, вернись!..

— Готье! Готье!..

Так кричали молодые дамы, в отчаянии бегая по зале, но никто не отзывался. Тщетно они пытались привлечь внимание своих былых кавалеров, которые ещё пять минут назад танцевали с ними и нашёптывали в розовые ушки всякие нежности. Увы, теперь мужчин интересовало совсем другое. Все они, как один, раболепно прилипли к изножью Жанниного трона и лишь украдкой, исподтишка, бросали друг на друга злобные, ревнивые, воинственные взгляды; время от времени кто-нибудь из них вытягивал морщинистую, волосатую или кадыкастую шею и, устремив на королеву бала робкие преданные глаза, подобострастно улыбался.

А что же наша малютка Жаннет? Та — ноль внимания!..

Милые дамы плакали и одна за другой падали в обморок.

А тем временем старые, почтенные матроны, шокированные поведением новоприбывшей, чинно сходились на несанкционированное совещание.

 

4

Жанна вздрогнула.

Сияющая победоносная улыбка медленно и тяжело сползла с ее хорошенького личика.

Её сменила растерянность.

Мужчины очнулись и, хлопая глазами, недоуменно озирались, как бы спрашивая: «Что?.. Где?.. Когда?..»

…Десятки пар холодных, осуждающих дамских глаз сверлили Жаннету, ни на секунду не отрываясь от своей жертвы. В зале стояла суровая, холодная, осуждающая тишина.

Не всякая даже самая опытная светская львица смогла бы с достоинством выдержать такое! Что уж говорить о нашей малютке Жаннет, для которой это был первый бал!

Заметив замешательство Жанны, дамы стали постепенно изменяться в положительную сторону. Выражение холодной враждебности на их лицах, только что казавшееся застывшим на веки веков, теперь медленно, но верно трансформировалось в слащавую, лицемерную улыбку. Еще чуть-чуть — и жестокий свет одержал бы победу над нашею Жанной…

И вдруг среди постных лиц матрон она углядела озорную, лукаво улыбающуюся, хитро подмигивающую физиономию матушки Клише!..

Жанна тут же вспомнила все матушкины ценные указания. Улыбка на её лице стала еще более сияющей и дерзкой. Она выпрямила спину и вздёрнула подбородок. Кавалеры, было воспрянувшие духом и начавшие искать глазами своих прежних пассий, как по команде вжали головы обратно в плечи и ещё более робко, подобострастно заулыбались. Это был триумф!

 

5

Наконец, Жанна снизошла до распластавшихся у её ног кавалеров и задумчиво их оглядела. Пора было использовать добычу по назначению.

Ей приглянулся один, с вьющимися чёрными волосами и жгучими глазами. «Пиковый валет!» — умилилась Жанна и ласково улыбнулась избраннику.

Тот вздрогнул, страшно осклабился и принялся медленно, сантиметр за сантиметром всползать по низким деревянным ступеням, не сводя тяжёлого, страстного, требовательного взгляда с шаловливого Жанниного лица.

Из толпы дам послышался истошный вопль.

Прелестная юная блондинка с длинными распущенными локонами и залитым слезами лицом подлетела к трону и, заламывая руки, упала на колени подле своего возлюбленного:

— О, Дюшес, Дюшес, — молила она, — не покидай меня! Вспомни нашу любовь!..

Но очарованный Дюшес всё полз и полз кверху, как кролик в пасть удаву, не спуская горящего взора с нашей крошки Жаннет.

Из-за трона выглянуло озорное лицо монахини, которая усиленно подмигивала «пиковому валету», пытаясь подбодрить его.

Блондинка, обезумев от горя, орошала мраморный пол слезами и вытирала его своими чудесными волосами, но всё было тщетно.

Бедняжка Мадлон! Поняв, что всё погибло, она вскочила и, возведя к высокому сводчатому потолку заплаканные, чуть покрасневшие, но всё-таки прекрасные глаза, тонким, но громким и пронзительным голосом запела «Эйфельезу». Вскоре несколько дрожащих голосков присоединились к ней, а спустя секунду и всё дамское общество подхватило революционный напев. И вот бушующая «Эйфельеза» затопила собою залу. Мадлон гордо воздела руку вверх и медленно двинулась прочь, увлекая возмущённых дам за собой. Но долго ещё звуки пылающей «Эйфельезы» наполняли замок, грозным эхом отдаваясь в самых потаенных его углах.

С этой минуты Жанне была объявлена война.

Чем она закончится?..

 

6

…Запятнать? Оклеветать?..

Нет, это не годится. Такая мера только добавит популярности этой сквернавке Жаннет.

Собравшись в оранжерее, дамы напряженно думали. В безмолвных размышлениях текли минуты, часы. Внезапно тишину прорезал душераздирающий вопль:

— Эврика!!!

То была почтенная матрона, тетушка Бобон.

— Элементарно, дамы! Через неделю в этом замке — очередной бал! Тут-то мы и возьмём своё!

— Но как? — нахмурилась её подруга, носатая вдова Карамболь.

— А вот так! Наша милая Мадлон сразится с негодяйкой ее же орудием. Мы изобретём ей платье в тысячу раз круче! Ещё непристойнее, шокирующее и эпатирующее!

Дамы снова задумались.

Откуда-то из дальнего угла раздался тихий голосок: — А кого шокировать, кого эпатировать? Общество-то — это мы и есть!

— А мы пошокируем, поэпатируем наших — хи-хи! — милых — хи-хи! —

— Ка-ва-ле-ров!!! — проскандировали дамы, до которых, наконец, начал доходить смысл остроумной затеи тётушки Бобон.

— И эту сквернавку заодно!

И милые дамы начали, перекрикивая и пихая друг друга локтями, разрабатывать эскиз нового наряда Мадлон.

 

7

И вот — снова бал!!!

На сей раз в честь именин герцогини N, возлюбленной супруги герцога N.

Все собрались, только нет ещё Мадлон и Жаннеты. Играет музыка, но никто не танцует: злокозненный свет, ни на минуту не забывающий о конфликте, с нетерпением ждёт развязки.

Вдруг парадные двери распахнулись, и…

Дамы и господа! Не берусь описывать, что это было, скажу лишь, что никогда, никогда — never! — никто из вас не видел и не увидит ничего более шокирующего, эпатирующего и экстравагантного.

То была Мадлон.

Раздался общий вздох; шокированные делом своих же рук милые дамы одна за другой падали в обморок.

Кавалеры потрясённо умолкли; музыка стихла; в зале воцарилась абсолютная, полная, ничем не нарушаемая тишина.

И в этой тишине вдруг послышался тихий скрип маленькой дверцы, что напротив. И оттуда вышла Жанна — в белом монашеском одеянии, с терновым венцом на лбу и опущенными долу глазами.

О, тихая, скромная, добродетельная Жанна!

После нескольких секунд напряженного молчания изо всех углов послышалось бормотание кавалеров: «Слава тебе господи… Надоела уже эта экстравагантность… Ну, один разок и хватит, а то… Скоро все будут нас шокировать и эпатировать. Как мы истосковались по скромности, естественности и добродетели!»

И залу вдруг наполнило пение ангелов. Сияние наполнило залу. И Жаннета, несомая руками кавалеров, вознеслась на высокий трон — трон королевы бала, пред которым мужчины преклонили колена.

 

Миниатюры

 

Пробка

Мы вглухую стояли уже пятый час, а просвета всё не было. Чего только мы за это время не предприняли! Читали стихи. Отгадали два кроссворда. Пели старые советские песни. Рассказывали забавные случаи из детства и ранней юности — открылось много нового, неожиданного и неприятного. (Кстати, чуть позже оба заметили, что стали как-то ближе друг другу).

Играли в шарады — проигравший должен был проковылять туда-сюда между машинами, с идиотским лицом стучась в окна и прося подаяния. Боже, как хохотал выигравший!..

Насобирали почти две тысячи. Ласкались. Растирали друг другу плечи, спины, руки, ноги. Курили — извели целую пачку. Ставили другу другу на шее засосы. Красили ногти. Слушали попсовое радио. Обсуждали политиков и сериалы. Просто сидели молча, жевали жевачки и думали.

Пошёл шестой час, а страшный, помпезный Дом Музыки по-прежнему маячил где-то пообок, невозможный и неодолимый, словно бредовое видение. У обоих раскалывалась и слегка кружилась голова. Ломило всё тело, где приятно, где неприятно. Подташнивало. Не хватало воздуху. Немного хотелось в туалет, и сильно — пить и есть. На приборной доске горел красный огонёчек — уровень бензина приближался к нулевой отметке.

Тут кому-то из нас пришло в голову, что, если не ждать у моря погоды, а попытаться поманеврировать, то можно потихоньку свернуть на набережную, которая наверняка хоть чуть-чуть да движется, оттуда — на мост, а там уж, если повезёт, огородами добраться и до заправки.

Так и вышло. Где-то через час мы уже полным ходом ехали по тёмной пустой Фрунзенской, с удовольствием вдыхая чуть влажный воздух и видя впереди себя всего несколько чужих огоньков. Было свежо, радостно и немного досадно. Почему мы раньше не сообразили так сделать?.. Это наша общая черта — мы оба слегка тугодумы. Может быть, поэтому мы до сих пор и любим друг друга, такие разные и непохожие.

 

О женской привлекательности

У по-настоящему привлекательной девушки должно быть чуть кисловатое выражение лица.

Все мужчины сразу думают: «Ну и Стерва!» — и пытаются её завоевать! По крайней мере, растормошить. А вот приятную в общении, улыбчивую девушку никому и в голову не придёт завоёвывать. Чего с ней возиться, она и так всем довольна. Увы, она может рассчитывать только на дружеские чувства.

(Исключение — девушка, которая улыбается всем и каждому с одинаковой неискренностью. Мужчина в кровь разобьётся, пытаясь узнать, какая же она, её настоящая улыбка только для него, для него одного!..)

Но самый главный враг девушки — это, конечно, чувство юмора. Обнаружив его в объекте, мужское подсознание моментально подаёт сигнал: «Так, отбой. Это свои». Меж тем дама с кислой физиономией, не реагирующая (а ещё лучше — реагирующая неадекватно) на шутки, подколки и жизнь вообще, подсознательно кажется мужчине образцом Женственности и Загадки — и он расшибётся в лепёшку, только бы проникнуть в тайну этой неприступной крепости. Полной противоположности ему самому (ибо ЧЮ, как ни крути — всё-таки прерогатива мужчин.) Он может сам не осознавать этого, но против природы не попрёшь. Любовь есть разность полюсов!

 

Фэйс

Всякий раз, проходя мимо зеркала, я не могу стерпеть, чтобы хоть на миг не задержаться на месте и не взглянуть на собственное отражение, не полюбоваться им. И даже не собственно им самим — не думайте, что я такой уж нарцисс, — а незатасканной мыслью о том, как всё-таки украшает человеческие лица старость, с каким тонким вкусом она наносит на них свой несмываемый, вернее любого тату, макияж. Мысль об этом повергает меня ещё на несколько минут в глубокие, но отрадные раздумья.

Все почему-то грезят о молодости, завидуют желторотым юнцам и часто со вздохом говорят — я сам это слышал! — с каким удовольствием они сменяли бы груз своей никому не нужной ироничной мудрости на юношескую свежесть (отнюдь не только восприятия, хе-хе!) — свежесть и красоту. Не знаю. В молодости моё лицо напоминало плохо пропечённый кусок сдобного теста, возможно, аппетитный для изголодавшихся, но не более того. А я хотел быть проявленным, хотел, чтобы извне тоже было заметно, какие бури и страсти клокочут в моей — куда раньше плоти сформировавшейся — душе. Я не метросексуал (подобное мне даже противно), но делать нечего — терпеть было немыслимо, приходилось подкрашивать выданное мне природой лицо, чтоб стать хоть чуть-чуть похожим на себя. Я рисовал себе чёрным карандашом вокруг глаз трагедию, окутывал ресницы комковатой тайной, помидорным на губах расписывал чувственность, на скулах — снедающую меня внутреннюю лихорадку. Получалось очень похоже, люди, во всяком случае, верили.

Но шли годы, и юношеские проблемы макияжа — кстати, весьма раздражавшего чувствительную к инородным воздействиям кожу — отпадали одна за другой, словно осенняя листва. Лихорадочность оттенков с лихвой заменили две зачаточные, но вполне выразительные складки на лбу, прекрасно обозначившие основную черту моей личности — непрестанное мучительное беспокойство. Старость проложила под глазами и (позарез нужные там) тени — такие красивые, коричневатые, для которых раньше я с переменным успехом подбирал, да так и не смог окончательно подобрать нужный тон в длинном переходе от метро к Павелецкому вокзалу. Хе-хе. А кстати — личико с годами слегка завострилось и, в общем, скульптура личности в кои-то веки отправила на отдых живопись, от которой у меня к тридцати годам всё равно уже развивалась мучительная аллергия, какую бы раскрученную марку я не приобретал в понтовом магазинчике у «Марксистской». И ненужная более косметичка благополучно упокоилась в холодильнике до особо торжественных — впрочем, почти никогда не происходящих — случаев. Разве что седоватые брови я для выразительности всё ещё подкрашиваю раз в неделю «Локолором», но! это ж стойкая краска, а не карандаш для бровей, на весь день дающий и без того измученному лицу ощущение волглой корки над святая святых — глазами.

Но боже мой, боже мой, думаю я, стоя перед тускнеющим зеркалом, ведь визаж моего лица её величеством старостью далеко ещё, далеко не завершён!.. И страшно подумать, как прекрасен я буду лет через десять, когда к Времени-визажисту прибавится ещё и Время-стилист и опытной твёрдой рукой сделает мне мелирование, посеребрив волнистые пряди!.. А ещё лет через десять и Время-косметолог снабдит мой фэйс невыносимой для человеческого восприятия харизмой, с помощью тонкого рисунка морщин выявив самые обаятельные черты моей уникальной личности!.. Как же чертовски хорош я буду тогда!! А ещё чуть позже… я уверен, я почти уверен, что всё закончится только тогда и не позже (но и не раньше, не раньше!..), когда моя внешняя красота достигнет, наконец, высшей точки, своего идеала, апогея и дальше улучшаться будет уже некуда! Но самый-то пик… это чудо… я думаю, что смогу увидеть уже без помощи зеркал, хе-хе… хе-хе-хе… хе-хе…

 

Основной инстинкт

Его таки увольняют, раздатчика нашей столовой (что это я всё про жратву и про жратву?.. Но тут целая драма). Оказывается, кто-то и вправду настучал на него — нет, не за то, что он между блюдами облизывает разливательную ложку с прилипшим к ней остатком порции (о чём ходили упорные слухи), а просто видели, как он пристаёт к девочкам возле гардероба, хлопает их по задницам и прочее. Девочки-то довольны (ремарка рассказчика), но кому-то из преподсостава это, видимо, не очень понравилось.

Что ж, страшный изъян внешности раздатчика привёл к закономерному результату! Можно сказать, судьба его читалась на лице, и я так вот всегда и боялась, что всё это закончится чем-то эдаким…

Ещё в первую встречу меня поразила характерная особенность его (в целом вовсе непривлекательного) фасада. А именно: он страдает лёгкой ассиметрией, в итоге чего левая его бровь, куда с большей, чем следует, выразительностью вздёрнутая над глазницей, придаёт всему лицу выражение откровенного и даже чуть хамоватого кокетства… Которое никуда не пропадает, а даже усугубляется, когда бедняга задаёт респонденту чисто деловой вопрос, например: «Первое будете?»

Догадывался ли сам несчастный об этой своей особенности? Мы уже не узнаем. Очевидно одно: досадный дефект (игра генов или случайная детская травма?) вызывал во внешнем мире такую цепную реакцию, с которой и сам невольный виновник справиться был не в силах.

Ибо в девушках, забежавших после занятий перекусить, основной инстинкт коварно опережал аналитическую мысль, и они ещё не успевали понять причину происходящего, а заложенный в нас, стервах, подлый механизм уже реагировал на внешний раздражитель, втягивая их в безысходный и от этого ещё более тягучий флирт с изумлённым раздатчиком. Который, в общем-то, ни сном ни духом… Но ведь, как ни крути, он всё же был мужчиной — и тоже со своими инстинктами, механизмами и рефлексами. И так же невольно, чисто физиологически реагировал уже на их механические авансы… Что, в свою очередь, гнало хорошеньких клиенток — теперь уже вполне оправданно — на следующий виток хихикающего, вертлявого охмуряжа… (И вот уже автор, стоящий прямиком за котующими или токующими, попавшими в страшный конвейер природы и не способными ни остановиться, ни прийти хоть к какой-то разрядке, начинает потихоньку скрежетать зубами и материться про себя, проклиная все инстинкты в мире, которые мешают ему как можно скорее удовлетворить свой, самый первичный. И мятая сотня взмокает в его трясущемся от злости и голода кулачке.) Всюду жизнь!..

 

Дед Мороз

…шоколадный дед Мороз, как мумия в саркофаге. Регина вскрыла блестящую оболочку, на которой лицо старого добряка с мультипликационной доверчивости голубыми глазами сияло добродушием и лёгкой тревогой за вверенных ему (его же и) пожирателей. Под ней оказалась куда менее благообразная физиономия, схожая только в общих чертах, с узнаваемыми усами, бровями и бородой, но тупая и злобная, словно дед Мороз боялся и не хотел становиться жертвой чьих-то зубов. Регина долго думала, с какой стороны надкусить. Удобнее всего было за лицо, но и как-то… страшновато. Так и не осмелившись, она попыталась отломить куполок шапки пальцами, но треснуло всё-таки лицо и внутренняя пустота деда Мороза, наконец, вышла наружу через его слабое место. Ничего не оставалось, как уничтожить осколки его мимики в первую очередь, чтобы случайно сохранившийся глаз или кусочек рта не посмели в чём-то её упрекнуть. Кстати, шоколад оказался не таким уж и вкусным.

 

Интеллигенты

Интеллигенты интеллигентны не из-за своей интеллигентности, а из-за бессознательного ощущения, что их труды оторваны от земли, а, значит, у них нет и своего места на земле.

 

Я и дедушка

 

Нож

На днях дедушка купил за 600 рублей керамический кухонный Нож.

Этот Нож, сказал дедушка, отличается от обычных ножей тем, что он очень острый. Я удивилась, а как же его точить, раз керамический. На что дедушка ответил, что этот Нож не тупится.

— Как так? — удивилась я.

— А вот так, — ответил дедушка, очень гордый покупкой.

Естественно, во мне пробудилось желание немедленно потрогать чудо-Нож. Но дедушка сухо сказал, что не надо этого делать. Я не могла понять, что тут такого, ведь я же не собираюсь давить на лезвие или тереться об него пальцами, а хочу только потрогать. — И всё же не стоит, — уклончиво отвечал дедушка. Ну можно я хоть с тупой стороны. Вот тут, где широкая часть. Ну, так и быть, и, когда дедушка замешкался, я осторожно прикоснулась пальцем к острому кончику Ножа.

В следующий миг я убрала палец и так же сухо и сдержанно, в тон дедушке, сказала, что он был прав. Этот Нож трогать не стоит. И больше я этого делать не буду.

— Ага, не слушалась дедушку, — злорадствовал тот. Но я, в общем, не жалела: всегда лучше на собственном опыте знать, с чем имеешь дело.

Я не знаю, какой злой гений изобрёл этот Нож и зачем. Он ужасен. Одно скажу: до встречи с ним я и знать не знала, что такое острые ножи. Тот миг, когда я дотронулась до него… это было жуткое ощущение, будто лезвие отточено до м о л е к у л ы — и эта молекула за ту долю секунды, что я скромно держу палец рядом с ней, уже начала, если можно так выразиться, диффундировать в мою плоть. Не потому, что я как-то с ней непочтительна, а просто по закону физики.

Я попросила дедушку, чтобы он, если это возможно, не подходил ко мне с этим Ножом ближе, чем на метр. А на ночь убирал бы его подальше или хотя бы надевал чехол. К счастью, таковой предусмотрен — специальные пластиковые ножны.

А дедушка уже явно был с Ножом запанибрата. Он весело резал овощи, радуясь, как ловко Нож справляется с жёсткой морковкой и капустой — можно даже не придерживать их рукой. (Очень тебя прошу, не придерживай). И рассказывал, как приценивался к Ножу: тоже сдуру спросил, можно ли его потрогать. «Трогайте на здоровье, — сказал продавец, — я затупил лезвие натфилем. Нет, мне, конечно, не жалко, просто надоело каждые два часа смывать кровь с прилавка.»

Остаток вечера прошёл под знаком Ножа. Я жалела об одном — что у меня нет хорошего врага, а ещё лучше — соперницы. Уж теперь-то я знала бы, что подарить им на день рождения — хороший кухонный ножик в хозяйство. А с его чудесными свойствами они разобрались бы сами…

— Вот потому-то и считается, что нельзя дарить ножи, — сказал дедушка, нравоучительно подняв палец кверху.

А есть люди, которым я, наоборот, никогда не подарю такого Ножа. Например, кое-кто из родни — у них очень занятная манера отрезать себе, например, кусочек сыра или чистить картошку… Эдак к себе, опирая на ладонь… Я не хочу даже мысленно представлять в их руках этот Нож…

 

Лампочка

На днях мы с дедушкой вкручивали энергосберегающие лампочки. В доме высокие потолки и, чтобы достать до люстры, надо ставить стремянку, да и там задирать голову и не держаться руками. Поэтому лезла я, а дедушка стоял внизу и придерживал.

— За жопу, дедушка! — просила я. — За центр тяжести. За ноги мне будет только веселее падать!

Лампочки горели хорошо, мы радовались, насколько светлее стало в комнате, и любовались их красивым, холодным белым свечением.

Ночью, лёжа без сна, я вдруг заметила в одном из плафонов, ближе к стенным часам, какие-то странные бледно-голубые вспышки. Они были неравномерные — то ярче, то совсем слабенькие, — но повторялись довольно регулярно, раз в двадцать-тридцать секунд.

Я не очень хороша в электротехнике, но даже мне было ясно, что в люстре, отключённой от источника питания, ничего светиться не может.

Это было очень страшно. У меня сложилось две версии: 1) одна из лампочек каким-то образом нарушилась и выделяет ядовитый газ, который и даёт такое свечение; 2) в здании теплосети, что напротив, притаились враги и направляют в наше окно прицельный лазерный луч.

Часы пробили двенадцать. Я встала, прошла в комнату, где спал дедушка, и разбудила его. — У меня там какие-то вспышки в люстре, — пожаловалась я.

Теперь мы вдвоём сидели на диване в полной темноте и, задрав головы, напряжённо смотрели на люстру. О! — то и дело говорила я. Всё осложнялось тем, что вспышки, как назло, стали очень слабыми и дедушка их не видел. Точнее, вроде бы видел одну, когда только зашёл, но был не уверен.

— Это пришла моя смерть, — догадалась я. — Поэтому я её вижу, а ты нет.

Я была против того, чтобы зажигать люстру — враги могли увидеть и понять, что мы их обнаружили. Но любопытство победило. Люстра погорела минуты две, и мы её снова выключили. Теперь ждать пришлось довольно долго. Зато, когда дождались, вспышка получилась такая, что её разглядел даже дедушка.

Стало немного легче — по крайней мере, он убедился, что я ничего не выдумываю. Теперь, когда предубеждение рассеялось, дедушка стал видеть даже слабые вспышки.

— У меня нет объяснения происходящему, — наконец, сказал он.

— Такого не может быть. У всего есть объяснение! — возразила я, но дедушка повторил:

— Нет. У этого объяснения нет.

Мы ещё немного понаблюдали за вспышками, и дедушка решил, что лампочку надо выкрутить. — Я боюсь. — Ну, я сам выкручу. — Нет! — жертвовать дедушкой я не могла. — Дедушка притащил стремянку, и в кромешной тьме я полезла на неё.

— За жопу, дедушка, — напомнила я.

Прикасаться к лампочке было страшно, но она легко выкручивалась. Я передала её дедушке. — Следи за ней! — говорила я. — А я буду следить за плафоном!

Лампочка остаточно светилась красивым, ровным белым светом. Дедушка ощупью стал подыскивать место для неё на серванте, где лежали и другие лампочки, и когда прикоснулся к одной из них, под его пальцами неожиданно возникла ярко-голубая вспышка. Это было статическое электричество.

Минут десять мы теребили лампочки о пальцы и другие вещи, любуясь красивыми голубыми сполохами. Потом, довольные, разошлись по койкам. Объяснение нашлось.

 

Опыт

Дедушке понадобилось достать из низу шкафа пластмассовый ящик, чтобы убрать туда какие-то свои атрибуты или аксессуары. Тамошней дверце немного мешает открыться стул, на котором сидит сидящий за компьютером (я).

— Убери… убери… — начал было дедушка.

— Задницу?..

— Нет, сиди, я уже почти достал, — и дедушка, действительно, почти без проблем вытащил нужный ящик.

— Что такое? — забормотал он пять минут спустя, — почему я не могу убрать его обратно? Ты со стула встала, что ли?

— Нет, дедушка, я не меняла положения. И вообще ничего не меняла.

— Тогда почему же?..

— А потому, — ответила я афоризмом, — что вынимать всегда легче, чем засовывать.

 

Письма к Альбине (2001)

19 сентября

Привет тебе, Альбина!

Хотела написать: как ты там, на своей загадочно-зашифрованной, полной удивительных открытий работе, — но потом вспомнила, что адресуюсь не к тебе данного момента, а к тебе — уже пришедшей домой, тебе из будущего, со скептически-заинтересованной полуулыбкой (почему-то именно так в моей фантазии) открывающей этот милый дневничок. Кстати. Если уж я начала с первых же слов путаться во временных срезах, то почему бы не сделать экскурс во вчера, а конкретнее — в последние три часа до твоего прихода: я одна в тёмной спальне, со своим ожиданием и тонкими взвизгиваниями подвыпившей Максимовны за стеной. Признаюсь же тебе (вчера я не решилась этого сделать), как я проводила время. «Здравствуй, дорогая передача (к счастью, вопли уютного семейного гульбария были достаточно громкими); здравствуй, дорогая радиопередача «В ожидании Альбины»!» Пишет тебе Соня из Москвы. Передайте, пожалуйста, песню «Выхожу один я на дорогу» в исполнении Максимы Сергеевой». — «Очень трогательное письмо пришло нам в редакцию… выполняем твою просьбу, Сонечка, и передаём романс «Выхожу один я на дорогу» для всех, кто сейчас находится в ожидании Альбины — и, конечно же, для всех Альбин, которые сейчас в пути. Выхожуууу одиииин я на дороооогуууу…» — «Скучаешь, бедняжка?» — сочувственно спрашивал отец, на середине ловко оборванной фразы вваливающийся в комнату и врубающий верхний свет в тщетных поисках забытой на стуле футболки.

Но вернёмся в сегодняшний день. Знаменательных событий (т.е. достойных упоминания в этом посвящённом тебе документе) до сих пор почти не было, если не считать забавного диалога, происходившего через некоторое время после твоего ухода, за завтраком. Темой разговора (достаточно бурного) была назойливость, Назойливость, возведённая в ранг семейного недостатка: папа, бия себя в грудь, заявлял, что ему «нравится быть назойливым» и он «может себе это позволить!»; бабушка была менее экстремистична и миролюбиво упрашивала присутствующих ловить её на проявлениях этого качества и по мере сил бороться с ними. Далее бабушкина мысль пошла по совершенно естественному и логичному пути: Юра, её сын и мой отец, просто-таки физически не мог не сделаться назойливым, потому что эта неприятная черта в избытке присутствует как у его матери, так и…

Тут все переглянулись и невольно перевели глаза на дедушку, который в эту минуту, не замечая никого вокруг, с пеной у рта доказывал всем присутствующим вред назойливости, для наглядности приводя примеры из жизни. Бедный, он не заметил, что разговор давно уже перешёл в другую плоскость: никто больше не искал проявлений этого качества в себе, не обвинял и даже не оправдывал себя за них, потому что всё это ничего не значило рядом с главным, ярко выраженным носителем этого свойства, в эту минуту изливавшего на их головы праведный гнев, усиленный недюжинным ораторским дарованием. А дедушка, не замечая сплетаемой вокруг него сети смешков и ухмылок, не унимался:

— Назойливость мешает общению! — гремел он. — Очень тяжело общаться с назойливыми людьми! Вот помнишь, Вера…

— Да ладно, ладно тебе, — попыталась усмирить его бабушка, — дай людям поесть…

— Нет, обожди, — возмутился дедушка. — Помнишь, Вера, у тебя была такая подруга…

Бабушка попыталась сделать вид, что не слушает, а папа, уткнув глаза в тарелку, тонко съязвил:

— Зачем же… У неё есть примеры и ближе…

Но дедушка не услышал этой фразы и продолжал вспоминать бабушкину подругу, отличавшуюся на редкость тяжёлым характером и назойливостью.

***

17.00. Семейный ужин с пьянкой. Бурный диалог о том, что такое счастье. Вдруг — звонок в дверь.

Бабушка: — Это, наверное, Альбина.

Папа: — Это Максимовна. (Пауза в несколько секунд). Только другая…

20 сентября

Привет…

Сегодня я весь день чувствую мучительное и нудное недомогание, которое разделяют со мной остальные члены семьи, также страдающие метеопатией. Перепады погоды, давление!

Когда ехала с вокзала, то пыталась создать себе иллюзию, что только сейчас приехала из Москвы. Мне пришло в голову, что я впервые вижу Казанский вокзал в таком, новом для меня, ракурсе: раньше я ступала по нему либо в качестве счастливого новоприбывшего, любо в тоске отъезда, и никогда не видела его как что-то нейтральное. Но иллюзия не удалась — я так и не смогла почувствовать знакомой радости, когда автобус приблизился к Красным воротам. Было только желание поскорее скрыться от жестоких солнечных лучей…

Вообще, со вчерашнего дня я всё больше погружаюсь в ту самую трясину неприятной расслабленности, о которой уже как-то говорила тебе. Понемногу слабеет ум, слабеет воля, слабеет желание что-то делать или куда-то идти… И как болит голова…

22 сентября

Hi!

Сегодня, ожидая 18-го автобуса, я начала в какой-то миг сомневаться в своём здравом уме. Он не подходил очень долго и, наконец, когда я уже совсем отчаялась, проехал — но мимо меня. Я решила, что, видимо, что-то с памятью моей стало и остановка находится где-нибудь поодаль. К этому предполагаемому «поодаль» я и направилась бодрым шагом, как вдруг очередной представитель искомого автобусного отряда остановился прямиком на покинутой мною остановке! Я со всех ног кинулась обратно и таким образом всё-таки достигла «пункта В», что меня крайне изумило: на мой настойчивый вопрос, идёт ли транспортное средство «до Халтурина», население автобуса недоумённо хмыкало и отрицательно покачивало головами, дополняя этот жест неопределённым пожатием плеч.

Снова перешагну через несколько бессодержательных часов. Сейчас готовимся провожать папу на вокзал, и тот, видимо, в ностальгическом порыве, позвал меня выпить пивка в летнем кафе. Я с готовностью согласилась. И там мне пришлось пожалеть о двух вещах: первая — что со мной нет тебя, вторая — что рядом, как верный страж, сидит папа. За одним из столиков (я нарочно села лицом к нему, несмотря на то, что в глаза мне нещадно палил мой враг — солнце) сидел Очень Красивый Мужчина с Бородой!

О, конечно, он был не один: рядом маячил невразумительного вида прыщавый юнец, но так как ситуация и без того исключала всякую возможность приблизиться к изумительному созданию, все окружающие и второстепенные персонажи мгновенно утратили значение. Мужчина был пьян, видимо пьян, как, впрочем, и его компаньон; на столе перед ними стояли во множестве пивные и водочные бутылки. Они вели некий (увы, мне почти не слышимый) весьма бурный диалог, в процессе которого седобородый красавец с шиком подпускал матерные словечки, так же украшавшие звучание его голоса, как элегантная седина — его бороду и довольно-таки густую шевелюру. Порой его маловразумительный собеседник невесть куда исчезал — очевидно, справить нужду, — и тогда мне предоставлялась умопомрачительная возможность полюбоваться очаровательным геронтом в минуту задумчивости, во время которой он казался мне ещё краше. Серые и глубокие глаза его, слегка застывшие от выпитого, в эти секунды бесцельно и праздно блуждали по окрестностям; пару раз мне даже показалось, что наши взгляды встретились, но красавчик каждый раз мгновенно опускал длинные тёмные ресницы, — что обливало мою тоскующую по красоте душу тёплой волной растроганности.

Увы, но лимит времени исчерпывался (бабушка волновалась, что мы с папой исчезнем в самый канун отхода поезда), подходила к концу и бутылка пива — единственное связующее звено между мной и красавцем. Солнце слепило мои глаза, сощурившиеся в растроганной улыбке. Папа стучал пальцем по циферблату. Высунувшийся из проезжавших мимо жигулей отвратный подросток крикнул ему «Толстый!» и показал фак. На дне бутылки оставалось несколько горьких глотков. В последние секунды — стрелка циферблата уже зашкаливала за все возможные пределы — судьба одарила меня дивным видением: седобородое создание, размашистым жестом отодвинув бутылки в сторону, схватило вновьприбывшего собеседника за руку и, опершись локтем о замызганную столешницу, вступило с ним в исконное мужское единоборство «кто сильнее». Я впилась глазами в напряжённое действо — но чёрт! Мой кумир проиграл! Впрочем, он не пал духом и тут же призвал юнца к реваншу, немного изменив постановку пальцев. Последняя секунда — напряжённые лица — я встаю с места — красавец победил! — прощай, моё солнце, мы уходим. Р.S. (маленькая временная перекличка): дописываю эти строки в туалете, под вопли бабушки, торопящейся на выход, как всегда, за полтора часа до отправления поезда.

24 сентября

Вчера вечером, дождавшись наступления сумерек, я тихо вышла из дому и (бабушка сидела во дворе за столиком у детсадовской стены в компании подруг) отправилась на стадион, где тряхнула, наконец, стариной, сделав четыре прекрасных, полновесных, даже с небольшим хвостиком круга по беговой дорожке. Приятно. Удивило меня то, что дыхалка, оказывается, с прошлого года ничуть не стала хуже — и, если бы не вопящие о пощаде нетренированные мышцы ног, я, пожалуй, смогла бы навернуть и ещё пару кружочков! Вот когда пришёл и мой черёд победоносно смотреть на курящих у забора стадиона хиляков! Гордо подволакивая ногу, я вышла из парка и, взяв у бабушки ключ, вернулась домой, преисполненная чувством выполненного долга.

Со вчерашнего дня меня мучает странный насморк неизвестной мне природы; самое обидное, что я даже не могу оповестить бабушку о своём недомогании — знаю, что мои походы на стадион в этом случае будут сопровождаться горестными причитаниями. Собиралась к нам и тётя Марина, но позвонила бабушке и отменила визит, сражённая тем же (очевидно) вирусом; бабушка долго хвасталась мне, как мудро поступила, не позволив дочери перешагнуть через своё недомогание и, чего доброго, заразить меня. «Правильно я поступила?» — заискивающе спросила она. А я с трудом сдерживалась, чтобы не признаться, что мне, пожалуй, уже нечего терять. Впрочем, хорошо, что бедной тёте Марине не пришлось бороздить шумно-утомительные улицы Казани, борясь с воспалённо-слезящимися глазами и чугунной головой.

Как это, чувствую, придётся на днях сделать мне. Бабушка вспомнила, что некто (кажется, дядя Миша) описывал ей прелесть покупки ж/д билета за трое суток до отбытия (якобы сведения уже поступают в кассы к этому сроку); и теперь она собирается завтра же выпроводить меня на вокзал. Меня мучают предчувствия, что и в этот раз поездка окажется малорезультативной; в этом не было бы ничего страшного, если бы не окутавшая меня ватным одеялом озноба противная бессимптомная болезнь. Впрочем, возможно, завтра она пройдёт. Мой нос, мокрый изнутри, тихо пульсирует. По-моему, это заболевание истерического свойства.

25 сентября

Привет!

Уютненько сижу на диванчике, закутав ноги в одеяльце и обложившись своими дневничками и черновичками: эдакий Мастер под всепрощающим крылышком заботливой Маргариты — бабушки. Только что она отправилась на прогулку, зацепившись попутно взглядом за мои валяющиеся на стуле джинсы и укоризненно заметив: — По-мужски брошены штаны. Только мужчины так их кладут — небрежно. Не женщины. Не девушки… — на что я, высокомерно приподняв брови, отпарировала: — У меня мужской склад ума. — Бабушка засмеялась и вышла из комнаты, закрыв за собою непослушную дверную створку.

Ох и задала же ты ей задачу своим тревожным телефонным звонком! Бедная бабушка, кажется, так и не успокоилась, перерыв свой гардероб в поисках удобоваримых («молодёжных», как выражаются пожилые люди) зимних вещей для меня и так ничего и не найдя. Беспокойство, её постоянный спутник, в этот раз окончательно выбило бабушку из реальности, лишив её возможности соображать: после пятнадцати минут напряжённых поисков она вытащила из верхнего ящика «стенки» здоровущий в два пальца толщиной, розовый шерстяной свитер пятьдесят шестого размера и предложила мне поддеть его «под низ», как она выразилась.

— Под низ чего?! — завопила я, вылупив глаза; бабушка, смущённо засмеявшись, махнула рукой на мою несчастную зелёную курточку, сиротливо висящую на вешалке, и, подумав немного, поправилась: — Сверху.

На вокзал я, кстати говоря, так сегодня и не поехала: с утра мне безумно не хотелось этого делать, особенно в такую мрачную погоду; а самое главное — меня терзала иррациональная уверенность, что эта поездка, даже если я паче чаяния, заставлю себя её совершить, будет абсолютно бессмысленной. В конце концов, так ничего и не решив, я прибегла к исконному средству людей, не желающих брать на себя ответственность за происходящее — подбросила монетку. Монетка упала орлом, сказав тем самым, что ехать не надо. Я с радостью повиновалась, положившись на русский авось.

Сейчас в комнату вошла вернувшаяся с прогулки бабушка и воспела мне бурный дифирамб, причина которого стала ясна мне не сразу («Ты молодец! У тебя прямо какая-то интуиция!»). На мой вопросительный взор она призналась, что на дорогах, ведущих к нашему дому «жуткая авария», что троллейбусные провода «все лежат», а сами троллейбусы выстроились в длинную и безнадёжную колонну. Первым моим чувством была радость (оправдана собственная не желающая подниматься с места задница); вторым — изумление (колонну троллейбусов мне уже приходилось созерцать несколько дней назад; не часто ли в этом районе случаются аварии?); третьим моим чувством стал ужас. Я подумала о тебе. Даже утешительная мысль о юрких «бегунках» не смогла успокоить меня окончательно: я с устрашающей отчётливостью вспомнила, как долго мы с бабушкой его в тот раз ждали и что, в свою очередь, ждало в нём нас. Все эти соображения повергли меня в жестокую тоску. Дождусь ли я тебя сегодня, моя бедняжечка?..