19 сентября
Привет тебе, Альбина!
Хотела написать: как ты там, на своей загадочно-зашифрованной, полной удивительных открытий работе, — но потом вспомнила, что адресуюсь не к тебе данного момента, а к тебе — уже пришедшей домой, тебе из будущего, со скептически-заинтересованной полуулыбкой (почему-то именно так в моей фантазии) открывающей этот милый дневничок. Кстати. Если уж я начала с первых же слов путаться во временных срезах, то почему бы не сделать экскурс во вчера, а конкретнее — в последние три часа до твоего прихода: я одна в тёмной спальне, со своим ожиданием и тонкими взвизгиваниями подвыпившей Максимовны за стеной. Признаюсь же тебе (вчера я не решилась этого сделать), как я проводила время. «Здравствуй, дорогая передача (к счастью, вопли уютного семейного гульбария были достаточно громкими); здравствуй, дорогая радиопередача «В ожидании Альбины»!» Пишет тебе Соня из Москвы. Передайте, пожалуйста, песню «Выхожу один я на дорогу» в исполнении Максимы Сергеевой». — «Очень трогательное письмо пришло нам в редакцию… выполняем твою просьбу, Сонечка, и передаём романс «Выхожу один я на дорогу» для всех, кто сейчас находится в ожидании Альбины — и, конечно же, для всех Альбин, которые сейчас в пути. Выхожуууу одиииин я на дороооогуууу…» — «Скучаешь, бедняжка?» — сочувственно спрашивал отец, на середине ловко оборванной фразы вваливающийся в комнату и врубающий верхний свет в тщетных поисках забытой на стуле футболки.
Но вернёмся в сегодняшний день. Знаменательных событий (т.е. достойных упоминания в этом посвящённом тебе документе) до сих пор почти не было, если не считать забавного диалога, происходившего через некоторое время после твоего ухода, за завтраком. Темой разговора (достаточно бурного) была назойливость, Назойливость, возведённая в ранг семейного недостатка: папа, бия себя в грудь, заявлял, что ему «нравится быть назойливым» и он «может себе это позволить!»; бабушка была менее экстремистична и миролюбиво упрашивала присутствующих ловить её на проявлениях этого качества и по мере сил бороться с ними. Далее бабушкина мысль пошла по совершенно естественному и логичному пути: Юра, её сын и мой отец, просто-таки физически не мог не сделаться назойливым, потому что эта неприятная черта в избытке присутствует как у его матери, так и…
Тут все переглянулись и невольно перевели глаза на дедушку, который в эту минуту, не замечая никого вокруг, с пеной у рта доказывал всем присутствующим вред назойливости, для наглядности приводя примеры из жизни. Бедный, он не заметил, что разговор давно уже перешёл в другую плоскость: никто больше не искал проявлений этого качества в себе, не обвинял и даже не оправдывал себя за них, потому что всё это ничего не значило рядом с главным, ярко выраженным носителем этого свойства, в эту минуту изливавшего на их головы праведный гнев, усиленный недюжинным ораторским дарованием. А дедушка, не замечая сплетаемой вокруг него сети смешков и ухмылок, не унимался:
— Назойливость мешает общению! — гремел он. — Очень тяжело общаться с назойливыми людьми! Вот помнишь, Вера…
— Да ладно, ладно тебе, — попыталась усмирить его бабушка, — дай людям поесть…
— Нет, обожди, — возмутился дедушка. — Помнишь, Вера, у тебя была такая подруга…
Бабушка попыталась сделать вид, что не слушает, а папа, уткнув глаза в тарелку, тонко съязвил:
— Зачем же… У неё есть примеры и ближе…
Но дедушка не услышал этой фразы и продолжал вспоминать бабушкину подругу, отличавшуюся на редкость тяжёлым характером и назойливостью.
***
17.00. Семейный ужин с пьянкой. Бурный диалог о том, что такое счастье. Вдруг — звонок в дверь.
Бабушка: — Это, наверное, Альбина.
Папа: — Это Максимовна. (Пауза в несколько секунд). Только другая…
20 сентября
Привет…
Сегодня я весь день чувствую мучительное и нудное недомогание, которое разделяют со мной остальные члены семьи, также страдающие метеопатией. Перепады погоды, давление!
Когда ехала с вокзала, то пыталась создать себе иллюзию, что только сейчас приехала из Москвы. Мне пришло в голову, что я впервые вижу Казанский вокзал в таком, новом для меня, ракурсе: раньше я ступала по нему либо в качестве счастливого новоприбывшего, любо в тоске отъезда, и никогда не видела его как что-то нейтральное. Но иллюзия не удалась — я так и не смогла почувствовать знакомой радости, когда автобус приблизился к Красным воротам. Было только желание поскорее скрыться от жестоких солнечных лучей…
Вообще, со вчерашнего дня я всё больше погружаюсь в ту самую трясину неприятной расслабленности, о которой уже как-то говорила тебе. Понемногу слабеет ум, слабеет воля, слабеет желание что-то делать или куда-то идти… И как болит голова…
22 сентября
Hi!
Сегодня, ожидая 18-го автобуса, я начала в какой-то миг сомневаться в своём здравом уме. Он не подходил очень долго и, наконец, когда я уже совсем отчаялась, проехал — но мимо меня. Я решила, что, видимо, что-то с памятью моей стало и остановка находится где-нибудь поодаль. К этому предполагаемому «поодаль» я и направилась бодрым шагом, как вдруг очередной представитель искомого автобусного отряда остановился прямиком на покинутой мною остановке! Я со всех ног кинулась обратно и таким образом всё-таки достигла «пункта В», что меня крайне изумило: на мой настойчивый вопрос, идёт ли транспортное средство «до Халтурина», население автобуса недоумённо хмыкало и отрицательно покачивало головами, дополняя этот жест неопределённым пожатием плеч.
Снова перешагну через несколько бессодержательных часов. Сейчас готовимся провожать папу на вокзал, и тот, видимо, в ностальгическом порыве, позвал меня выпить пивка в летнем кафе. Я с готовностью согласилась. И там мне пришлось пожалеть о двух вещах: первая — что со мной нет тебя, вторая — что рядом, как верный страж, сидит папа. За одним из столиков (я нарочно села лицом к нему, несмотря на то, что в глаза мне нещадно палил мой враг — солнце) сидел Очень Красивый Мужчина с Бородой!
О, конечно, он был не один: рядом маячил невразумительного вида прыщавый юнец, но так как ситуация и без того исключала всякую возможность приблизиться к изумительному созданию, все окружающие и второстепенные персонажи мгновенно утратили значение. Мужчина был пьян, видимо пьян, как, впрочем, и его компаньон; на столе перед ними стояли во множестве пивные и водочные бутылки. Они вели некий (увы, мне почти не слышимый) весьма бурный диалог, в процессе которого седобородый красавец с шиком подпускал матерные словечки, так же украшавшие звучание его голоса, как элегантная седина — его бороду и довольно-таки густую шевелюру. Порой его маловразумительный собеседник невесть куда исчезал — очевидно, справить нужду, — и тогда мне предоставлялась умопомрачительная возможность полюбоваться очаровательным геронтом в минуту задумчивости, во время которой он казался мне ещё краше. Серые и глубокие глаза его, слегка застывшие от выпитого, в эти секунды бесцельно и праздно блуждали по окрестностям; пару раз мне даже показалось, что наши взгляды встретились, но красавчик каждый раз мгновенно опускал длинные тёмные ресницы, — что обливало мою тоскующую по красоте душу тёплой волной растроганности.
Увы, но лимит времени исчерпывался (бабушка волновалась, что мы с папой исчезнем в самый канун отхода поезда), подходила к концу и бутылка пива — единственное связующее звено между мной и красавцем. Солнце слепило мои глаза, сощурившиеся в растроганной улыбке. Папа стучал пальцем по циферблату. Высунувшийся из проезжавших мимо жигулей отвратный подросток крикнул ему «Толстый!» и показал фак. На дне бутылки оставалось несколько горьких глотков. В последние секунды — стрелка циферблата уже зашкаливала за все возможные пределы — судьба одарила меня дивным видением: седобородое создание, размашистым жестом отодвинув бутылки в сторону, схватило вновьприбывшего собеседника за руку и, опершись локтем о замызганную столешницу, вступило с ним в исконное мужское единоборство «кто сильнее». Я впилась глазами в напряжённое действо — но чёрт! Мой кумир проиграл! Впрочем, он не пал духом и тут же призвал юнца к реваншу, немного изменив постановку пальцев. Последняя секунда — напряжённые лица — я встаю с места — красавец победил! — прощай, моё солнце, мы уходим. Р.S. (маленькая временная перекличка): дописываю эти строки в туалете, под вопли бабушки, торопящейся на выход, как всегда, за полтора часа до отправления поезда.
24 сентября
Вчера вечером, дождавшись наступления сумерек, я тихо вышла из дому и (бабушка сидела во дворе за столиком у детсадовской стены в компании подруг) отправилась на стадион, где тряхнула, наконец, стариной, сделав четыре прекрасных, полновесных, даже с небольшим хвостиком круга по беговой дорожке. Приятно. Удивило меня то, что дыхалка, оказывается, с прошлого года ничуть не стала хуже — и, если бы не вопящие о пощаде нетренированные мышцы ног, я, пожалуй, смогла бы навернуть и ещё пару кружочков! Вот когда пришёл и мой черёд победоносно смотреть на курящих у забора стадиона хиляков! Гордо подволакивая ногу, я вышла из парка и, взяв у бабушки ключ, вернулась домой, преисполненная чувством выполненного долга.
Со вчерашнего дня меня мучает странный насморк неизвестной мне природы; самое обидное, что я даже не могу оповестить бабушку о своём недомогании — знаю, что мои походы на стадион в этом случае будут сопровождаться горестными причитаниями. Собиралась к нам и тётя Марина, но позвонила бабушке и отменила визит, сражённая тем же (очевидно) вирусом; бабушка долго хвасталась мне, как мудро поступила, не позволив дочери перешагнуть через своё недомогание и, чего доброго, заразить меня. «Правильно я поступила?» — заискивающе спросила она. А я с трудом сдерживалась, чтобы не признаться, что мне, пожалуй, уже нечего терять. Впрочем, хорошо, что бедной тёте Марине не пришлось бороздить шумно-утомительные улицы Казани, борясь с воспалённо-слезящимися глазами и чугунной головой.
Как это, чувствую, придётся на днях сделать мне. Бабушка вспомнила, что некто (кажется, дядя Миша) описывал ей прелесть покупки ж/д билета за трое суток до отбытия (якобы сведения уже поступают в кассы к этому сроку); и теперь она собирается завтра же выпроводить меня на вокзал. Меня мучают предчувствия, что и в этот раз поездка окажется малорезультативной; в этом не было бы ничего страшного, если бы не окутавшая меня ватным одеялом озноба противная бессимптомная болезнь. Впрочем, возможно, завтра она пройдёт. Мой нос, мокрый изнутри, тихо пульсирует. По-моему, это заболевание истерического свойства.
25 сентября
Привет!
Уютненько сижу на диванчике, закутав ноги в одеяльце и обложившись своими дневничками и черновичками: эдакий Мастер под всепрощающим крылышком заботливой Маргариты — бабушки. Только что она отправилась на прогулку, зацепившись попутно взглядом за мои валяющиеся на стуле джинсы и укоризненно заметив: — По-мужски брошены штаны. Только мужчины так их кладут — небрежно. Не женщины. Не девушки… — на что я, высокомерно приподняв брови, отпарировала: — У меня мужской склад ума. — Бабушка засмеялась и вышла из комнаты, закрыв за собою непослушную дверную створку.
Ох и задала же ты ей задачу своим тревожным телефонным звонком! Бедная бабушка, кажется, так и не успокоилась, перерыв свой гардероб в поисках удобоваримых («молодёжных», как выражаются пожилые люди) зимних вещей для меня и так ничего и не найдя. Беспокойство, её постоянный спутник, в этот раз окончательно выбило бабушку из реальности, лишив её возможности соображать: после пятнадцати минут напряжённых поисков она вытащила из верхнего ящика «стенки» здоровущий в два пальца толщиной, розовый шерстяной свитер пятьдесят шестого размера и предложила мне поддеть его «под низ», как она выразилась.
— Под низ чего?! — завопила я, вылупив глаза; бабушка, смущённо засмеявшись, махнула рукой на мою несчастную зелёную курточку, сиротливо висящую на вешалке, и, подумав немного, поправилась: — Сверху.
На вокзал я, кстати говоря, так сегодня и не поехала: с утра мне безумно не хотелось этого делать, особенно в такую мрачную погоду; а самое главное — меня терзала иррациональная уверенность, что эта поездка, даже если я паче чаяния, заставлю себя её совершить, будет абсолютно бессмысленной. В конце концов, так ничего и не решив, я прибегла к исконному средству людей, не желающих брать на себя ответственность за происходящее — подбросила монетку. Монетка упала орлом, сказав тем самым, что ехать не надо. Я с радостью повиновалась, положившись на русский авось.
Сейчас в комнату вошла вернувшаяся с прогулки бабушка и воспела мне бурный дифирамб, причина которого стала ясна мне не сразу («Ты молодец! У тебя прямо какая-то интуиция!»). На мой вопросительный взор она призналась, что на дорогах, ведущих к нашему дому «жуткая авария», что троллейбусные провода «все лежат», а сами троллейбусы выстроились в длинную и безнадёжную колонну. Первым моим чувством была радость (оправдана собственная не желающая подниматься с места задница); вторым — изумление (колонну троллейбусов мне уже приходилось созерцать несколько дней назад; не часто ли в этом районе случаются аварии?); третьим моим чувством стал ужас. Я подумала о тебе. Даже утешительная мысль о юрких «бегунках» не смогла успокоить меня окончательно: я с устрашающей отчётливостью вспомнила, как долго мы с бабушкой его в тот раз ждали и что, в свою очередь, ждало в нём нас. Все эти соображения повергли меня в жестокую тоску. Дождусь ли я тебя сегодня, моя бедняжечка?..