1

Вы будете смеяться, дорогие коллеги, но вторая моя встреча с профессором Калмыковым, на сей раз почти осознанная, произошла в Интернете — да-да, том самом, откуда мы, ваши непутёвые студенты, берём тексты рефератов и курсовых. Канун моего семнадцатилетия: четыре месяца назад названый брат подарил мне компьютер…

Ну, как «подарил»?.. Просто наш иллюзионист, очень трепетно относящийся к антуражу вообще, не говоря уж о собственном антураже, решил сменить старенький, со скрипом думающий Compaq на более престижную марку. Ремесло целителя, которое Гарри не забросил и студентом, приносило ему достатоШный доход — и вот он выполнил свое намерение, водрузив на стол «Пентиум» с широченным экраном. А неделю спустя угрюмый, сутуловатый юноша, один из Гарриных… нет, не друзей — их у брата никогда не было, если не считать меня, конечно, — а приятелей-прихлебателей, благоговевших перед его могуществом, доставил мне устаревшую модель в комплекте с модемом и двумя СD-колонками: щедрость, неслыханная даже для Восьмого Марта, к которому Гарри умело приурочил акт дарения.

Я долго удивлялась: почему брат, который при всей своей неудержимой, почти маниакальной страсти к роскоши всегда был немного скуповат, просто-напросто не загнал кому-нибудь старое «железо»?.. Пока со стыдом не сообразила: да ведь он попросту выселяет меня из своей комнатушки, так пришедшейся мне по душе — выселяет, как когда-то Оскара Ильича! Что делать: Гудилины — такое гостеприимное семейство, что мне и в голову не приходило, что я своими визитами могу мешать чьим-то личным или профессиональным планам. Каюсь!..

Так или иначе, я не осталась внакладе. Компьютер был хорошенький, ладный; экран его представлял собой идеальный квадрат, чьё синее мерцающее свечение заставило меня в одночасье отречься от всех былых привязанностей — светового микроскопа, хрустального шара, с чьей помощью Гарри предсказывал будущее, и даже маминых голубых бус. Заботливый брат заправил жесткий диск множеством логических игр, в числе которых были и шахматы — и стоит ли говорить, что сражаться с неживым предметом оказалось куда интереснее, чем с Гарри, который, в общем-то, только думал, что был мне полноценным партнером. Словом, новый друг отлично заменил старого. Да и тот меня не забывал и время от времени слал забавные весточки: «Привет-привет! Сегодня был клиент с особой приметой, тебе бы понравилось: шесть пальцев на руке! Уверял, что он Сатана, умолял „сделать хотя бы что-нибудь“! Посоветовал ампутацию, взял сто баксов за консультацию…» — и тэдэ и тэпэ.

Иногда вместо письма я находила в ящике открытку с изображением цветка («Виртуальные розы») или заката («Виртуальные закаты»). А как-то раз он предложил мне встретиться в чате-болталке. Что за «болталка»? Гарри объяснил: это такое место в Интернете, куда люди заходят, чтобы, скрывшись под «никнеймом», поболтать о том о сем…

Я, всегда любившая анонимность, заинтересовалась — и мы с братом, ткнувшись туда-сюда, обжегшись на грубости слишком юных камрадов, осели в комнатке с уютным названием «У Даши». Тут я обратила внимание вот на какой любопытный казус. Гарри, которого я «в реале» еле-еле узнавала в лицо, здесь, в чате, выдавал мне свое присутствие моментально, под каким бы ником не вошел в болталку («Воланд», «Мистер Икс», «Мастер Смерть», «профессор Мориарти», всегда в чёрном). Я всё спрашивала себя: почему так происходит? Потому, что все его псевдонимы связаны тематическим родством? Нет — похоже, всё дело в слоге, резко контрастирующем с безлико-развязной манерой остальных чатлан. Даже в маске оставаясь снобом, Гарри никогда не прибегал к общепринятым виртуальным ужимкам, вместо весёлых смайликов писал «шучу», вместо грустных — «увы», «к сожалению» и даже «как ни печально»; не рисовал милых рожиц, не писал «гы-гы», если в тексте послания сквозило что-то смешное, и тщательно соблюдал правильность орфографии и пунктуации.

Впрочем, пустая болтовня быстро наскучила матерому шарлатану, привыкшему быть в центре внимания, и он занялся тем, что любил больше всего — созданием иллюзий. Как-то раз, помнится, мы с ним три дня подряд изображали буйную виртуальную страсть — на потеху завсегдатаям, встречавшим каждую нашу ссору и примирение одобрительным «гыыы». Параллельно Гарри подзуживал меня в строчке привата:

«А знаешь, что самое лучшее в МГИПУ им. Макаренко?»

Я: «Ну, что?»

Гарри: «Девушек тут — как подсознательных мотивов: 95 на 5 осознанных (т.е. сознательных молодых людей!)»

Или: «А ты кем хотела бы стать — матроной, наложницей, гетерой или жрицей?»

Это их историк недавно рассказал им о женских социальных ролях, принятых в античном обществе — и предприимчивый Гарри с лёгкостью уложил в эти категории всю дамскую часть своего курса. Матроны — взрослые тётки, обременённые работой или семейством: держатся солидно, особняком, а за иными по вечерам приезжают суровые мужья на лакированных «тойотах»; с такими лучше не связываться — хлопот не оберёшься. Жрицы — юные, серьёзные, только-только вылезшие из-за парт круглые отличницы, повёрнутые на учебе; увидеть их всегда можно в первом ряду, а узнать — по строгим, насупленным личикам и постно сжатым губкам; тоже не очень-то привлекательный тип. Гораздо больше Гарри интересовали хорошенькие, смешливые наложницы, стайками вьющиеся вокруг мальчиков, — а также надменные, эрудированные, знающие себе цену гетеры. Случаются, конечно, и рокировки — только за зиму он, Гарри, навёл на курсе ух какого шороху. Уже к Новому Году несколько чопорных жриц, забросив конспекты за мельницу, переквалифицировались в наложницы; иные наложницы выросли до гетер, — а одна чинная матрона ухитрилась проделать полный круг, разойдясь с мужем и став, таким образом, гетерой, потом постепенно опустившись до наложниц — и лишь недавно (видно, от безысходности) пополнив ряды суровых жриц… Ну, а в общем, подытожил брат, рано или поздно сдаются все: такова уж специфика педвуза.

Я, хоть и посмеивалась над его занимательной социологией, в душе прекрасно понимала, что он попросту отпугивает меня от своей альма-матер — боится, что я каким-то образом помешаю его личной жизни. Но для меня уже стало привычным делом защищать свой выбор: старшие его тоже не слишком-то одобряли — они предпочли бы видеть меня студенткой физтеха (дед Илья: «Да ты только вслушайся, как звучит: «Веточки параболы смотрят вверх!..») Бедняги считали, что я просто-напросто влюблена в Гарри, вот и «волочусь за ним, как хвост» (мама); я не хотела ещё больше расстраивать их, признаваясь, что на самом деле стало для меня решающим: давняя дяди-Осина оговорка, злая, но меткая, выскочившая у него в приступе самоуничижения и гордыни, звучавшая — не ручаюсь за точность! — примерно так: «Лучшие специалисты в нашей области получаются из адаптированных идиотов».

2

В компьютере покойного профессора сохранилось несколько фрагментов нашей с ним переписки — они приведены у меня без купюр. Вот, например, очень раннее, яркое и болезненное воспоминание — пиковейший момент моего детства. Однажды, когда я, забившись в тесный уголок между тахтой и батареей, наслаждалась созерцанием нежно-голубого стеклянного чуда, чья-то грубая, жёсткая рука (отцовская? дяди-Осина? нет, скорее мамина!) вдруг попыталась вырвать его у меня — да так неловко, что леска, державшая бусины, лопнула и мои непослушные друзья раскатились по всей комнате. От испуга и возмущения я заревела в голос; увы, к ловле беглецов меня не допустили, что делало обиду ещё более горькой и непоправимой…

Vlad: Очень хорошо, Юлечка!))) И что же случилось после того, как рассыпались бусы?..;)))

Юля: Несколько часов спустя, по какому-то наитию забредя в родительскую спальню и взгромоздившись на стул, я обнаружила любимую игрушку на подоконнике: та, усилиями взрослых вновь обретшая целостность, покоилась поверх глубокой поперечной трещины, упиравшейся кончиком в пластмассовое основание старой настольной лампы, чей абажур был давно и безвозвратно утерян, а раздражающе-яркие лучи, пронизывая бусинки, ложились на изжелта-белую поверхность нежными голубыми пятнышками. Задрожав от восторга, я схватила ожерелье, уставилась на него в тупом блаженстве… и тут мне стало нехорошо. Какой же это маньяк дерзнул так гнусно исказить родной, любимый облик, произвольно поменяв местами тяжёлые шарики, каждый из которых я знала в симпатичное одноглазое лицо?.. Более тошнотворной картины я в жизни не видывала; на мой отчаянный рёв сбежалось все семейство во главе с дядей Осей, уже потирающим руки в предвкушении очередного психологического эксперимента.

(Нечто подобное я пережила три года спустя, когда мы с Оскаром Ильичом пошли в цирк и я увидела, как два клоуна, загнав свою коллегу в шкаф, распилили тот натрое и ловко перетасовали получившиеся кубы, — а когда дверцы снова отворились, бедная женщина предстала перед зрителями в жутком и постыдном виде — всё у нее было не там где надо: ноги посередине, руки и живот сверху, грудь с плечами внизу, но самым ужасным оказалось все-таки лицо, застрявшее где-то между пятками, перевёрнутое, но так и не переставшее широко, счастливо, белозубо улыбаться).

Vlad: ☺

Он, не в пример Гарри, обожал всякие такие штучки-дрючки.

А познакомились мы с профессором случайно — в так называемой «обсуждалке», а попросту — книге отзывов, что виртуальной цепочкой была прикреплена к статье некоего И. Кумыха об аутизме, случайно пойманной мною на каком-то психологическом сайте. Автор утверждал, что РДА (ранний детский А.) — вовсе не болезнь, как считает большинство исследователей, а, напротив, что-то вроде новой ступени эволюционного развития, на которую со временем переберется и весь Человек (в глобальном смысле термина). Недаром же число аутистов (то есть людей абсолютно самодостатоШных, умело творящих собственные вселенные и вообще молодцов!) с каждым годом, по статистике Минздрава, неуклонно растет. Известно также, — добавлял Кумых, кандидат медицинских наук, — что едва ли не треть признанных историей творцов, подаривших Земле величайшие ценности науки и культуры, выросла именно из аутичных детей, равно как и добрая половина прославленных и кровавых тиранов, активно эти ценности уничтожавших; ну как тут не задуматься о существовании некоей высшей расы, упомянутой ещё Достоевским (тоже, кстати, аутистом)?!

Целясь курсором в массивную кнопку «Обсудить», торчащую под текстом, я предполагала послать смелому автору две-три виртуальных улыбочки, не более; но унылый теологический диспут трех маститых душеведов, тихо чатившихся в узком окошке чуть ниже, смотрелся до того внушительно, что лезть туда показалось мне неприличным и наглым. Только я собралась кликнуть «Назад», чтобы вернуться на предыдущую страницу, как вдруг экран конвульсивно мигнул — и в окошке появилась новая строчка:

Vlad: Чушь собачья! (((

Это задело меня: критику статьи я, по понятной причине, уже воспринимала как личное оскорбление, поэтому тут же полезла в бочку, за спешкой даже не успев придумать себе достойного никнейма:

Юля: Почему это вы так считаете?! —

и стала ждать. Ответ пришел быстро и оказался до того неожиданным, что я чуть из чата не вылетела:

Vlad: Я сам адаптированный аутист, но без мании величия (((.

Дальнейший диалог выглядел примерно так:

Юля: Ой, здорово, я тоже!!!)))

Vlad: Вот мы и обменялись краткими аутобиографиями)))

Юля: В смысле — автобиографиями?..

Vlad: (((Это неграмотно, неверно! ((((никогда не говорите так (((! правильно произносить аУтобиография — от греческого слова «аутос», сам; от этого корня происходят также «аутизм», «аутоэротизм» и «аутодафе»…;)

Юля: А я думала, «авто» — просто более привычная для русского уха транскрипция. Никто же не говорит, например, «аутомобиль»…

Vlad: Юлечка, да я и не требую от вас говорить «аутомобиль»!!! (((В чем-то вы, конечно, правы, — по сути, «авто» и есть «ауто». Но этот корень давно уже имеет само-стоятельный смысл! То есть — авто-матический! «Автоматическая биография» — бред собачий! Головой надо соображать, а не автоматически стучать пальцами по клавиатуре!!! (((((

Юля: ОК…

Уже тогда я подспудно чувствовала, что с профессором лучше не спорить.

Ай нет, вру! Профессором Влад в ту пору ещё не был. «Доцент кафедры медицинской психологии в одном крупном учебном заведении», — так, слегка иронически, представился он, когда узкие рамки «обсуждалки» стали нам тесны и мы обменялись электронными адресами. А потом, видимо, счёл, что для виртуального аУтопортрета этого предостатоШно. А я из какой-то странной стыдливости (боялась сглазить, что ли?..) не сказала ему, что собираюсь на психфак МГИПУ им. Макаренко. И потом не раз думала, что зря — кто знает, скольких проблем помогло бы мне избежать это признание?.. Но, похоже, судьбе угодно было расставить фигуры так, чтобы не я у него, а он у меня оказался в долгу.

Что вы там шепчетесь, коллеги?.. Хорошо, сейчас буду рассказывать всё толком и по порядку. Короче, в один прекрасный день мне стало ясно, почему Влад так взъелся на статью ни в чем не повинного Кумыха.

Что-то вроде профессиональной ревности. Оказывается, вот уже несколько лет он сам готовит объёмистый труд на тему аутизма — научно-популярную, неожиданную, в перспективе до ужаса захватывающую книгу. — Ой, как интересно! Так вы ещё и писатель! А называться как будет, если не секрет?..

— Никакого секрета: рабочий заголовок — «Волшебный мир», автор — В.П.Калмыков (упс, Юлечка! (((вот я и выболтал вам свой подлинный «нейм»! )

— О_О

— Вы ведь поможете мне, правда?.. Могу я на вас рассчитывать?…

Он мечтал описать удивительные замкнутые миры — настоящие маленькие вселенные, в которых, утверждал Влад, его герои обитают с самого рождения. (Или будет правильнее сказать, что эти волшебные миры обитают в них?) Когда-то, проводя исследования в специнтернате, он изучил их множество, и каждый из чудо-мирков — если, конечно, удавалось достучаться до сознания пациента, — очаровывал автора (а, значит, и будущих читателей!) неповторимым своеобразием и яркостью красок — таких, что и не снились Homo vulgaris («человеку нормальному»). Пиршество ощущений, пиршество чувств, мыслей, звуков, категорий, букв, чисел, ещё чего-нибудь совсем уж неожиданного… Кстати, мое «предметное царство», о котором я недавно ему рассказала в письме, как нельзя лучше вписывается в концепцию… Что скажете, Юлечка?..

А что я могла сказать? Возможность стать соавтором… — да что там, хотя бы проходным персонажем бестселлера (а доцент замахивался именно на такой результат!) польстит кому угодно. Вот и я всё с большим наслаждением предавалась ностальгии, выискивая в памяти всё новые «золотые крупицы опыта», как выразился бы Гарри, или «пиковые моменты», как называл их Влад, который был страшно доволен моим усердием и подбадривал меня, как умел: — Юлечка!))) Клёво!))) Бутылка шампанского за мной!))) — Шампанское я ненавижу с детства — с того самого дня, где мой названый брат приподнимает сковородку, — но этот момент казался мне недостатоШно пиковым, чтобы охлаждать им авторский пыл.

И вдруг всё кончилось. В один прекрасный день доцент Калмыков — хочется верить, что неумышленно! — вместе с очередным одобрительным смайлом прислал мне и знаменитый вирус «Ай лав ю», в одночасье стёрший с жёсткого диска всю хранившуюся там информацию — включая игры, старые письма и, что самое грустное, электронные адреса. Поначалу-то я (просто ещё по-щенячьи не веря в существование необратимых явлений) не слишком расстроилась, — но вот два дня спустя ко мне зашел Гарри, чтобы с горем пополам восстановить утраченное, и я со стыдом поняла, что, несмотря на свою феноменальную память, адреса гениального доцента воспроизвести не могу.

Тут-то мне и стало не по себе: оказывается, я успела всерьёз к нему привязаться. Можно было надеяться, что рано или поздно он сам даст о себе знать; но шли дни, а от Влада всё не было вестей, что наводило на зловещую мысль, что беднягу постигла та же напасть. А, может, он просто решил, что моих воспоминаний уже достатоШно для книги?..

Я ткнулась было в «обсуждалку», но там, естественно, не осталось и следа В.П.Калмыкова, доцента кафедры медицинской психологии неизвестно какого вуза. Было похоже, что наши виртуальные дороги разошлись навсегда.

Сперва я сильно по нему скучала. Всё-таки до сей поры никто не понимал меня так хорошо, как бывший аутист Влад, и я чувствовала, что в каком-то странном смысле он был и остаётся самым близким мне человеком — даже Гарри, натура (как мне казалось) излишне здоровая, не мог его заменить. Потом, постепенно, печаль начала утихать. Мы ведь, аутисты, абсолютно самодостатоШны и прекрасно обходимся без друзей, даже виртуальных. Обошлась и я, и к тому времени, как МГИПУ им. Макаренко открыл мне свои тяжёлые двери, загадочный коллекционер чужих воспоминаний успел сам стать воспоминанием. Тогда я и подумать не могла, что этот забавный эпизод — лишь предисловие к чему-то большему. А то бы, конечно, запомнила нашу переписку более подробно! Но Гаррин хрустальный шар, оказавшись дешёвой шарлатанской снастью, напрочь лишил меня шанса заглянуть в будущее.

3

Краткая справка для друзей, родственников и прочих «групп поддержки», что так активно машут мне сейчас из глуби зала плакатиками «Юля, мы с тобой!!!» и серыми (имеется в виду, наверное, пресловутое вещество!) флажками с надписью «Психфак».

«Головное» здание МГИПУ им. Макаренко — конгломерат унылых грязно-свинцовых коробок (среди них особо примечателен «корабль», семиэтажное строение факультета педагогики с выеденными ректоратом недрами, а также «паровозик» — длинный, узкий блок общаги) стоит на южной окраине города в мрачной компании промышленных построек и печальных заброшенных пустырей. Снаружи оно кажется некрасивым и скучным, зато внутри!.. Причудливые переплетения коридоров, переходов, запасных выходов, чёрных лестниц и лифтов с хитрой схемой «живых» и «мёртвых» кнопок давно превратили здание вуза в настоящий аттракцион — чудовищный в своей изощрённости лабиринт, где заплутал бы даже Ясон с его магическим клубком, — и, помнится, в пору вступительных испытаний, в панике плутая по зловещим закоулочкам, я всерьёз жалела, что не додумалась прихватить из дома катушку ниток. Несчастному, запаренному, издёрганному абитуриенту приходится изрядно попотеть, чтобы добраться до логова Минотавра — экзаменационной аудитории тож!..

Причиной тому — вовсе не чей-то злой умысел или каприз, как можно было бы решить с перепугу, а просто создавалась «голова» бестолково, необдуманно, урывками. Влад рассказывал мне: еще в начале 60-х вуз, весь целиком, ютился в убогой кирпичной пятиэтажке близ дремучего леса, куда будущим «инноваторам» приходилось добираться на перекладных. Но их выпуск ещё успел краешком зацепить начало «большой стройки», которой было суждено затянуться на добрых десять лет, чтобы, слепо наращивая корпус за корпусом, превратить поначалу скромное, даже стильное здание в нечто чудовищное. Прекратился же сей архитектурный бум, рассказывает опять-таки Влад, благодаря маленькой криминальной истории: после того, как в 72-м году арестовали главного бухгалтера Ингу К. и её мужа, проректора по хозчасти, после того, как весь вуз узнал об их жутких финансовых злоупотреблениях, оставшимся на свободе преемникам стало казаться (возможно, не без оснований!), что жилища для новых, прогрессивных факультетов куда выгоднее арендовать, чем строить…

Вот так и случилось, что мы сидим теперь здесь, в тихом уютном переулочке близ Чистых прудов: еще зеленое яблочко психфака вопреки пословице укатилось от развесистого древа МГИПУ на добрых пол-Москвы!..

Прежде чем войти сюда, наши гости наверняка залюбовались прелестным аккуратным фасадом — нежно-бежевым, с четырьмя белыми коринфскими колоннами; если же не полениться и обойти здание целиком, в душе родится странное ощущение «временной петли»: то ли вспоминаешь будущее, то ли предвидишь прошлое, пережитое не тобой, но кем-то очень похожим на тебя за этими кое-где уже слегка облупившимися стенами… Таков уж он, причудливо-романтический, обаятельно несовременный маленький дворец с его загадочными выступами, эркерами, башенками неизвестного назначения и огромными круглыми, пыльными окнами, сквозь которые с трудом, но можно разглядеть широкие, просторные лестницы с массивными, чугунными, узорчатыми перилами: будто вдруг переносишься в какой-то прочитанный в детстве авантюрный роман, чьё действие происходит в старинном замке — да, в сущности, здание факультета и впрямь очень старое: до войны здесь, кажется, ютилась школа-интернат. Стоит ли говорить, что я страстно влюбилась в этот памятник архитектуры, не успев ступить на его порог, — ну, а обнаружив, что ездить сюда могу трамваем, окончательно поняла: это судьба…

Входя в просторный, прохладный холл, сразу видишь могучую мраморную колонну, подпирающую высокий потолок. На ней укреплен матерчатый стенд с объявлениями и расписанием занятий. Взглянув направо, замечаешь гардеробную (в холода светлую и уютную, летом — пустую и мрачную, загадочно скалящую в полутьме все три неровных ряда кривых железных зубов), а налево — тяжёлую дубовую дверь с табличкой: «Деканат». Рядом — огромное тусклое зеркало в вычурной раме, украшенной золочёными завитушками. Обогнув колонну, попадаешь в коридор, ведущий к лестничной клетке, одну за другой минуешь несколько массивных дверей (кафе, кафедры и проч.), пока, наконец, не добираешься до последней, самой скромной, без таблички: войдя в неё и спустившись на пять ступенек, оказываешься в библиотеке (это бывший спортзал: в «абонементах» и теперь еще сохранилась шведская стенка и две баскетбольных корзины, читалка разместилась в раздевалке, а «ксерокс» — в каморке физрука).

На втором и третьем этажах идут лекции. Преодолевая одну за другой ступени парадной лестницы, можно услышать, как неторопливые, размеренные голоса почтенных профессоров и доцентов сплетаются в нестройный гул, который вскоре превращается в какофонию, пополняясь странными, тягучими, заунывными звуками; непосвящённые обычно удивляются тому, как плохо организован наш студенческий хор. На самом же деле то молится своим богам Космическое Братство — сомнительная, но состоятельная секта, арендующая у факультета актовый зал на третьем этаже и часть коридора. Акустика в здании великолепная, и, само собой, пение Братьев не лучшим образом влияет на учебный процесс; но, как бы ни раздражали педагогов эти нудные богослужения, им волей-неволей приходится терпеть их. Ведь каждая нота, пусть и фальшивая, обернётся вскоре рублём в преподавательском кошельке!..

Уважаемая комиссия, думаю, не обидится, если я напомню, что её заработок целиком и полностью зависит от предприимчивости Ольги Валентиновны Майоровой, нашего декана — смелой женщины, что вот уже много лет сытно кормит себя и коллег, сдавая факультет под офисы, склады и магазины!..

Сделки эти, прямо скажем, незаконны: мы ведь не хозяева здания, а всего лишь арендуем его у других арендаторов, то есть, по сути, оно чужое. Но умные люди давно придумали для таких случаев нехитрую лазейку. Так называемый «договор о совместной деятельности» (ДСД) сводится к простенькому бюрократическому фокусу: гендиректор фирмы, ищущей пристанища, формально устраивается на какую-нибудь мелкую фиктивную должность в деканате, приобретая таким образом хоть и шаткие, но все-таки почти легальные права на вкусненькие факультетские метры. В итоге едва ли не треть здания плотно заселена чужаками — и далеко не все они так безобидны, как шумные, но, в общем-то, смирные Космические Братья. К примеру, контору по загрантрудоустройству в торце второго этажа студентки стараются обходить стороной: специализируется она, в основном, на Турции и Греции, и все помнят, что Катя, Маша и Ай-Гирим (три хорошенькие первокурсницы, несколько лет назад попавшие к ней в лапы) так до сих пор и не вернулись на родину. Остерегаются и полуподвала, где под сенью библиотеки приютился юрисконсульт — тучный, пожилой, нездоровый кавказец с тяжёлым дыханием и масленым взглядом, вечно ищущий случая заманить кого-нибудь из зазевавшихся читательниц в свой пыльный закут.

Конечно, есть у нас и приятные соседи: например, уютный магазинчик дамского белья рядом с гардеробной — уж сюда-то девушки, что греха таить, заглядывают весьма охотно! — или, скажем, «Психея», небольшое турагентство на четвёртом этаже: студентам — услуги с пятипроцентной скидкой.

Но самую удачную сделку Ольга Валентиновна провернула четыре года назад — я только-только перешла на второй курс. Вернувшись с летних каникул, мы увидели, что гнусная оргстекляная панель с проволочной скобой вместо ручки — дверь так называемого «буфета», унылого пункта общепита, где за умеренную плату всегда можно было получить стакан «мочая» с костенеющим бутербродом, а то и тарелку прокисшей манной размазни — исчезла бесследно, а на её месте красуются крепкие ореховые створки в обрамлении стильно-рваной кирпичной кладки, то там, то здесь покрытой искусственным мхом. Очень романтично. Не выдержав, мы осторожно заглянули внутрь — и не без лёгкой грусти простились с нашей старой доброй столовкой… Мягкий сумрак; барная стойка в торце зала; несколько деревянных столиков, расставленных в шахматном порядке; тихий ненавязчивый джаз; одинокий лучик прожектора, заблудившийся на «танцполе»… Словом, перед нами было маленькое, но уютное и вполне презентабельное кафе, куда, казалось, сам бог велел зайти отметить начало учебного года.

Особенно популярным оно стало после того, как ректор выпустил указ, строго-настрого запрещающий кому бы то ни было «разливать и распивать спиртное в пределах учебного заведения». Факультет шипел и булькал, не зная, на что решиться, пока наконец, активисты из студсовета не догадались спуститься в библиотеку и лично выяснить у юрисконсульта: распространяется ли ограничение на метры, сданные в аренду — и вообще, можно ли по-прежнему считать их территорией вуза?.. Старый жук, сам большой любитель заложить за воротник, жестко ответил: «Нэт!» — и с тех пор наши светские львицы и львы горя не знают. Стекаются в «Пси» и курильщики, чьи былые места скопления завхоз давно обложил красными флажками с изображением перечеркнутого окурка.

И только в сессию, когда жизнь на факультете (вот как сейчас!) замирает под гнётом тоскливого страха и недобрых предчувствий, в «Пси» наступает затишье. Переступить его порог прежде, чем останется позади последнее испытание, издавна считается у нас дурной приметой. Впрочем, и тогда кто-нибудь нет-нет да и забежит хватануть для храбрости коньячку или, скажем, отметить победу над въедливым экзаменатором лёгким, игривым «Моndoro Asti»: циничные сокрушители традиций, не верящие ни во что, кроме своих сил, не переведутся никогда.

В один из таких дней — в самый разгар осенней сессии — некая третьекурсница, молоденькая, но очень скептичная, давно и надёжно приученная названым братом плевать на всякие там народные приметы и суеверия, спустилась в «Пси» слегка перекусить — а заодно и прийти в себя после неравной битвы за хрупкую «удочку», чуть не вырванную из её слабых ручек огромной рыбой — преподавателем социальной психологии Михаилом Семёновичем (строгим, но очаровательным господином с роскошной особой приметой: извилистым багровым шрамом через всю левую щёку).

4

Мы, аутисты, отличаемся от «просто людей» ещё и тем, что всегда предпочтём тишину (пусть даже гнетущую) весёлому гомону и гвалту. Вот и на сей раз я не могла не порадоваться встреченному в кафе спокойствию колумбария — даже музыка звучала тихо-тихо, словно обиженная скудностью аудитории. Не совсем ещё мертвы оказались два-три столика в тёмных углах зала, зато знаменитый Гриша, бессменный хозяин барной стойки, как видно, не вынес вынужденного безделья и дезертировал.

Что ж, торопиться мне было некуда, и я, присев на высокий стул, замурлыкала себе под нос, закачала ногой, рассеянно и праздно скользя глазами по шевелящимся в уютной полутьме фигуркам немногочисленных гостей.

Столик в правом дальнем углу как-то особенно живо привлёк моё внимание, — что и немудрено: пожалуй, за него зацепился бы взглядом любой, кто в этот час заглянул бы в «Пси». Элегантнейшая пара, сидевшая там vis-a-vis, как бы сошла с обложки глянцевого журнала или спрыгнула с телеэкрана, или даже нет — с шахматной доски в пиковый момент напряженного эндшпиля.

Черный король — изящный, загеленный до блеска жгучий брюнет в щегольском белом костюме — явно был под шахом своей прекрасной спутницы, стройной, длинноногой, длинноволосой блондинки в чёрном декольтированном платье. Продолжали шахматную тематику и дорогущие бутерброды, от которых стол прямо-таки ломился — белый хлеб с чёрной икрой, «бородинский» с осетриной; и только литровая бутыль с яркой этикеткой и вытисненной на стекле виноградной лозой — центральная фигура композиции! — несколько выбивалась из общего стиля. Впрочем, вряд ли именно это беспокоило эффектного молодого человека, который как раз сейчас, нервно комкая в руках салфетку, шептал что-то своей даме, — а та, чуть склонив набок маленькую головку, внимательно слушала, время от времени машинально-милым движением поднося к розовым губам изящные пальчики.

Девушку я узнала легко — то была некая Анна с пятого курса по прозвищу Русалочка. Таких дивных, густых золотистых волос, каскадом ниспадающих до самой талии, не было больше ни у кого на факультете, а, может, и во всём МГИПУ. Узнала я и коньяк: то был «Хеннесси». Что же до красавчика, сидевшего ко мне вполоборота, то его с головой — пиковой, густо набриолиненной головой! — выдавала царящая за столиком атмосфера гнетущей, удушливой роскоши, заставившая меня, как всегда, ощутить себя бедной родственницей — как я ни убеждала себя, что это всего лишь одна из тех иллюзий, какие он с детства умеет создать лёгким взмахом руки.

И всё же я обрадовалась неожиданной встрече. Парадокс — но, вместо того, чтобы сблизить ещё больше, университет, скорее, разлучал нас. Из-за растущего с каждым днем обилия невозделанных курсовых я уже не могла ни ходить в гости к брату так часто, как прежде, ни даже писать ему длинных писем; на факультете наши дорожки и вовсе не пересекались — и лишь изредка, выйдя на перемене из аудитории, я вдруг замечала в дальнем конце коридора элегантную фигуру в белом, лимонном или кремовом костюме, с гладко зализанными или, наоборот, романтически растрепанными кудрями, всегда с мобильным телефоном в руке (они тогда только-только начинали входить в обиход). Но не успевала я сделать и двух-трех шагов по направлению к заветной цели, как Гарри — если, конечно, это был он! — оказывался вне досягаемости, надежно скрываясь в толпе хихикающих, приставучих поклонниц. Пробираться сквозь их кордон мне вовсе не улыбалось — тем более что сам Гарри то ли не замечал меня, то ли делал вид, что не замечает…

Когда ж я в последний раз-то его видела?.. Ах, да — летом, в начале августа, когда Гарри, известный любитель семейных торжеств, закатил дома ошеломительно-великолепную вечеринку по случаю десятой годовщины его экстрасенсорной деятельности. Дым стоял коромыслом, пиво, коньяк и шампанское лились рекой, музыка гремела на все девять этажей, а «Гудилин-холл» на всю ночь перевоплотился в танцплощадку… словом, праздник был так грандиозен, что я не успела ни поговорить с братом, ни даже толком разглядеть его, — и единственной памятью, оставшейся у меня от этого дня, был незаживающий панариций на безымянном пальце, который я заработала, на пару с Захирой Бадриевной перемывая огромные айсберги посуды.

— Голодная? — коротко спросил Гарри, когда я, преодолев, наконец, дурацкую робость, подошла к столу. Заметив, что я неуверенно поглядываю в сторону стойки (там как раз в эту секунду, откуда ни возьмись, появился смурной, заспанный бармен), он снял с соседнего стула дорогущий крокодиловой кожи портфель, бережно переместил его на пол и пригласительно похлопал ладонью по освободившемуся сиденью. Я привычно повиновалась; брат небрежным жестом придвинул ко мне тарелку с бутербродами и вновь обратился к Русалочке, застенчиво ковыряющей пластмассовой вилкой капустный салатик:

— Морщинистая тварь!!! И ладно, если бы этот гад только порол — а порет он по-страшному, гоняет взад-вперёд по всему предмету!.. — так нет же! Эта сволочь ещё и отожжёт на твоих костях зажигательную джигу, жмурясь и притоптывая каблуками от удовольствия!.. Надеюсь, ты не забыла школьный курс геогра…

Тут Анна, чьей лебединой шеей я всё это время тайно, с завистью любовалась, одарила меня улыбкой — и, протянув ухоженную ручку, осторожно дотронулась до рукава своего кавалера, как бы напоминая ему, что я-то не знаю предыстории. Похоже, она, несмотря на принадлежность к высшему классу гетер, была девушкой доброй и деликатной. Но Гарри, с детства не терпевший, чтобы его прерывали, оскорбился:

— Надеюсь, ты не забыла школьный курс географии — австралийская и южно-американская фауна?! — злобно рявкнул он мне прямо в ухо.

От неожиданности я чуть не выронила себе на колени только что надкушенный бутерброд с толстым шматом паюсной икры:

— А что?..

— А то, — уже спокойнее ответил Гарри, — что надо быть броненосцем, чтобы сдавать такой ехидне, как этот старый козёл! Он и до вас ещё доберётся, готовься!..

Довольный тем, что удалось-таки ввернуть заготовленную загодя остроту, он одним махом опустошил рюмку с коньяком, наполнил снова, поднёс к глазам — и принялся сосредоточенно рассматривать янтарную жидкость на просвет, точно так, как (я знала) делал с хрустальным шаром, предсказывая доверчивым клиентам будущее:

— Раз уж у нас за столом новоприбывшие, — наконец, проговорил он ровным голосом, как бы ни к кому не обращаясь, — будет вполне уместно, если я расскажу всю историю с самого начала. Надеюсь, никто не возражает?

Две почтенные преподавательницы, мирно уплетавшие куриные крылышки с горошком в дальнем углу залы, на мгновение перестали жевать и с опасливым любопытством покосились в нашу сторону — но возражать не стали; а я подумала, что на моей памяти последним, кто осмелился возразить Гарри Гудилину, был Оскар Ильич — да и тот, по правде сказать, плохо кончил… К счастью, Анна — меня всё больше восхищала её удивительная тактичность! — тут же с готовностью нахмурила бровки, и успокоенный брат, вернув рюмку на стол, картинным жестом уткнул лоб в сплетённые пальцы.

Итак, в начале триместра, в ту самую сладостную пору, когда педагоги, разнеженные летним отдыхом, ещё хранят на загоревших лицах следы каникулярного благодушия и ничто не предвещает беды, произошло некое событие — на первый взгляд, незначительное, но впоследствии оказавшееся роковым. Преподавательница патопсихологии Марья Кирилловна Игрунова — молоденькая, симпатичная, всегда такая весёлая, настоящая гетера («Да! У нас были прекрасные отношения!»), вдруг ни с того ни с сего оматронилась — и, едва успев отчитать две-три лекции, неожиданно ушла в декрет.

А неделю спустя на свет божий невесть откуда выполз устрашающий мастодонт! Этого старого, уродливого и, судя по расположению морщин, склочного профессорюгу Гарри до той поры ни разу нигде не встречал: очевидно, все эти годы тот пребывал в анабиозе (по более поздним сведениям — в бессрочном академическом отпуске, где корпел то ли над какими-то загадочными «монографиями», то ли над второй кандидатской); как бы там ни было, Машенькин стул явно пришелся ему по вкусу. Плотоядно и даже с каким-то сладострастием потирая сухие, морщинистые, впрочем, хорошей, благородной формы аристократически-длиннопалые руки, гнусный узурпатор з сообщил удрученной аудитории, что «изрядно соскучился по живой, тонизирующей преподавательской деятельности». Такое вступление, не говоря уж о той постной и одновременно язвительной мине, с которой незваный гость оглядывал «будущих коллег», как-то сразу не понравилось Гарри, с детства обладавшему звериным нюхом на врага.

На всякий случай брат навёл справки. Знакомые аспирантки, которых Гарри «периодически пользовал», подтвердили его смутные подозрения: да, старикан и впрямь не прост — он, сказали они, из породы въедливых мизантропов, то есть из тех, кого не проведёшь на мякине. А вот это уж пардон!.. Золотой медалист, претендент на красный диплом и, как-никак, профессиональный фокусник, Гарри знал по опыту, что неприступных крепостей не бывает. Конечно, Мастодонт — именно так он почему-то сразу стал называть его про себя — был тёртым калачом, это прямо-таки бросалось в глаза, но тем интереснее представлялась брату грядущая схватка.

В тот же вечер он стал интенсивно к ней готовиться: достал из шкафа и как следует вычистил старый итальянский костюм, который вообще-то не очень любил, редко надевал и только теперь осознал его ценность. Хоть и весьма изысканный и дорогой, он всё же несколько отличался от его повседневных нарядов — то была строгая тёмно-синяя «тройка». Поразмыслив немного, Гарри засунул в нагрудный карман пиджака вызывающе красный платок…

— ?!..

— …Да, именно красный. Вульгарно?.. Кричаще?.. И отлично! Так и задумывалось: чтобы в старом, заржавленном мозгу Мастодонта намертво запечатлелось яркое цветовое пятно! Как известно, педагогам (особенно кто постарше и поопытней!) студенты кажутся… как бы это сказать… ну, в общем, все на одно лицо; а значит, чтобы привлечь внимание препода к своей персоне, нужна какая-нибудь резкая деталь — неожиданная, навязчивая и желательно нелепая. Прием грубый, но действенный.

Есть тут и ещё один психологический момент, куда более тонкий: красный платок, ассоциируясь с атрибутом давно ушедших времён — пионерским галстуком, — автоматически вызывает из подсознания лозунг «Всегда готов!»; а синий костюм созвучен школьной форме советского мальчишки, каким, без сомнения, был когда-то и сам Мастодонт. Иными словами, Гарри как бы демонстрирует преподавателю свою прилежность и готовность к работе, — а ведь не секрет, что студенты, активно выступающие на семинарах, обычно отделываются «автоматом» задолго до наступления судного дня. На это, собственно, и была рассчитана Гаррина стратегия — очень точная и, несомненно, сработавшая бы, если б красноту его платка не сожрала хлорная известь стариковского упрямства…

— Как так?.. — Это Русалочка Анна впервые осмелилась подать голосок — словно хрустальный бокал ущипнули за краешек. — Как это так?..

А вот так. Несмотря на то, что от блёклых черепашьих глаз Мастодонта не ускользала ни одна мелочь — недаром же всякий раз, как холодный, отрешённый взгляд падал на Гарри, лицо старика пугающе каменело! — он продолжал от семинара к семинару игнорировать красавчика-студента (как бы отчаянно тот ни тряс рукой, требуя слова). А стало быть, оставался неуязвим для его обаяния. И, что самое обидное, брат ведь знал, знал, почему! — дурацкий, нелепый до смешного казус, не имевший никакого отношения ни к личным качествам Гарри, ни даже к цвету его костюма; вот уж, действительно, патопсихология — пат, безысходность!..

Много лет назад Оскар Ильич, тогда ещё школьный психолог, по большому секрету открыл пасынку маленькую, но страшную учительскую тайну. В мучительную для каждого школьника минуту, сказал он, — да-да, именно в ту пиковую минуту, когда палец педагога медленно-медленно ползёт вниз по странице классного журнала, словно пытаясь тактильно отыскать слабое звено в списке учащихся; словом, в ту самую минуту, когда любой скромный работник сферы образования играет роль трагическую и грозную и даже особо циничные классные тузы поневоле трепещут, видя перед собою ужасный лик самого Рока, — что движет его пальцем, вдруг перевоплотившимся в жезл?.. Подлость?.. Гнев?.. Жажда мщения, как думают многие?.. Любовь к справедливости?.. Расчёт?.. Или, может быть, простая случайность?.. Нет, увы, нет; но стеснение и робость. До жути боясь обнаружить перед жестокими учениками своё косноязычие, большинство педагогов стараются избегать сложных, длинных или просто «нрзбр» слов — и вызывают к доске одних и тех же персон, чьи фамилии, благодаря своей простоте и ясности, начисто исключают возможность какой-нибудь смешной или обидной оговорки.

Чтобы убедиться в истинности отчимовой теории, лишь на первый взгляд сомнительной, Гарри понадобилось всего разок украдкой заглянуть в классный журнал. И правда… Горшкова, Петрова и Спиридонов пользовались у педагогов гораздо большим успехом, чем Кржепольский, Мкртчан и Шмидт; ещё хуже обстояли дела у Ирочки Поносовой и Олега Какучая; ну, а неизвестно где ударяемую югославку Ивану Петрович вообще никто никогда ни о чём не спрашивал, попросту выводя ей необидные четвёрки через каждые пять клеток.

Гарри был в шоке. Всё это время он наивно полагал, что учителям просто нравится ловить на лету искры его импровизационного дара — ну и заодно любоваться его красивым лицом. Ну а теперь? Теперь вдруг выяснялось, что виной всему — родовая карма, исправить которую не властен даже самый мощный экстрасенс…

— Как, Гарри!.. — не выдержала я. — Неужели и тебе это не под силу?!

…Да, не под силу — что и подтвердила история с Мастодонтом, у которого, как на грех, оказалась одна маленькая, но досадная слабость. А именно: старый чудак страстно, до умопомрачения гордился своей дикцией (по чести сказать, и впрямь превосходной — пожалуй, это единственное, что выгодно отличает его как лектора!).

Стоит ли говорить, что во время опросов он не желал снисходить до простых звукосочетаний, с трогательным тщеславием выбирая те, что позволяли ему в очередной раз щегольнуть быстротой и ловкостью языка?.. Его фаворитками были Гаррины соседки по скамье Вера Либкнехт и Нурия Хайбибайбуллина: изо дня в день он с маниакальным упорством поднимал их с насиженных мест — сперва беленькую, затем чёрненькую, — чтобы, гнусаво, но без малейшей запинки отчеканив их заковыристые названия, безжалостно прогнать сквозь весь недельный курс, не оставив камня на камне — ни от их извечной жреческой надменности, ни от наполеоновских планов незадачливого отпрыска плавной, звучной фамилии «Гудилин», которому оставалось теперь только надеяться, что на него, сидящего по иронии судьбы как раз между этими двумя занудами, случайно падет слабенький отблеск их славы.

Если б он успокоился на этом, дурак!.. Но хрустальный шар, столько раз, бывало, предрекавший его клиентам близкую опасность, ныне почему-то безмолвствовал.

Излишняя опытность подчас играет с нами злые шутки. Мой названый брат, весьма понаторевший в «арс аманди» с педагогами, не без основания полагал, что хорошо знает все их слабости. Вот, к примеру — ужас ужасов, то и дело овладевающий каждым лектором: сумел ли я сегодня «зацепить» аудиторию, не усыпил ли слушателей?!.. От этой напасти есть лишь одно средство, зато верное — так называемые «вопросы по теме»: любой предприимчивый студент может (и даже обязан!) задать их преподавателю в конце занятия, чтобы тот, поверив, что все эти сорок пять минут сотрясал воздух не напрасно, проникся к спрашивающему истерическим обожанием.

Сказав себе так, Гарри решил, что сейчас этот трюк особенно уместен — как говорится, если гора не желает идти к Магомету, Магомет сам придет к горе. (NB: вопрос должен быть не абы каким, а позаковыристее: «препам» приятен лёгкий массаж мозгов. А лучше всего покуситься на какую-нибудь старую, заплесневелую научную догму, которую до сих пор никому и в голову не приходило опровергать. Ведь ничто так не умиляет старых профессоров, как вдохновенный студент-революционер, с весенним энтузиазмом вытряхивающий пыль из прописных истин; на их жаргоне это называется: «Умеет думать головой!»)

Несколько дней прошли впустую. Нет, не то чтобы мой названый брат туго соображал — просто все эти гнусные патологии, чьи тошнотворные описания Мастодонт изо дня в день излагал на едином дыхании, ни разу не запнувшись, были настолько омерзительны, что Гарри не хотелось не то что вникать, но и просто лишний раз слышать о какой-нибудь очередной «манИи» или «патИи» — с ударением на предпоследний слог, как это принято у медиков. Так продолжалось до тех пор, пока профессор не добрался до, так сказать, царицы всех психиатрических заболеваний — шизофрении. Сей звучный термин, давно захватанный дилетантами, именно по этой причине не вызвал у брата особенно тягостных ассоциаций, — а, кроме того, он вспомнил, что в своё время Оскар Ильич, не на шутку озабоченный темой безумия, снабдил его массой интересных сведений, которые теперь, похоже, дождались своего часа. Всю лекцию Гарри напряжённо смекал, чем бы эдаким угостить пресыщенного душеведа — и к концу занятия сформулировал весьма, как ему казалось, стильный вопросец о «позитивной шизофрении»…

— Что-о-о?!..

— …Да-да, вы не ослышались — «позитивной шизофрении». Звучит эффектно, не правда ли?.. А мысль, противотанковой миной засевшая в этом словосочетании, была, поверьте, ещё эффектнее.

Итак, едва седой, костистый, величавый пономарь, сжалившись, наконец, над осовелой аудиторией, с громким хлопком закрыл свой массивный «требник» — аж пыль во все стороны полетела! — Гарри поднял руку. Кустистая пегая бровь Мастодонта тут же изогнулась в форме вопросительного знака: до сей поры студенты не очень-то баловали его своим вниманием. Ну что ж, мы вас слушаем, молодой человек…

Тот неторопливо поднялся, откашлялся, поправил двумя пальцами красный платок на груди и начал:

— Скажите, профессор, — именно так, слегка по-старомодному, предпочитал он обращаться к своему противнику, — найден ли уже кардинальный способ лечения шизофрении?..

Вопрос-провокация: ответ на него Гарри, конечно же, знал и сам — Мастодонту оставалось лишь «озвучить» его. Нет, мол, не найден; разумеется, наша медицина шагнула далеко вперёд, сказав «нет!» зловещим инсулиновым инъекциям — пациентов, помнится, разносило от них до безобразия, — но по-прежнему не даёт никаких гарантий, довольствуясь как можно более длительным растягиванием ремиссии — периода просветления тож… Ну-с, вот, собственно, и всё; а в чём дело-то, юноша?..

— Уважаемый профессор! А не считаете ли вы, что сама идея лечения шизофрении безнадёжно себя изжила?..

Такого поворота Мастодонт не ожидал; его худое, морщинистое, обезьяньи-подвижное лицо изумленно вытянулось.

— Что-то я не совсем понял, — сварливо буркнул он. — Нельзя ли поподробнее, молодой человек?

Почему же нельзя?! Зря он, что ли, сидит тут как дурак с красным платочком?! Ещё как можно! Короче, так: учёными давно подмечена тесная связь гениальности с безумием. Есть версия, что шизофреникам принадлежит добрая треть величайших духовных, культурных и научных открытий, до сих пор смущающих стыдливость интриганки-Вселенной. Коперник, Бруно, Данте Алигьери, Н.В.Гоголь, Ван Гог… можно до бесконечности продолжать этот печальный и грандиозный список, да и ныне, если верить статистике, пациенты психиатрических клиник продолжают удивлять нас неожиданными, спонтанными взлетами художественной и поэтической мысли…

Так, может, вообще не стоит лечить этот загадочный, ещё не до конца изученный медиками недуг?! Как знать, не обкрадываем ли мы пациента, пытаясь вывести его из болезненного состояния, не лишаем ли массы творческих возможностей?!! Ведь из всего вышесказанного сама собой напрашивается мысль, что шизофрения носит не столько негативный, сколько позитивный характер, — а, стало быть, чем без толку мучить мёртвого припарками, не лучше ли переводить зловещие симптомы безумия в созидательное — так сказать, позитивное ру…

— ДостатоШно!!!

Что случилось?! Только теперь сообразив взглянуть в лицо собеседнику (о чём он как-то всегда забывал в ораторском пылу!), наш старательный студент прочел на его мятом пергаменте лишь откровенную скуку — да ещё, пожалуй, брезгливость. — ДостатоШно, — вяло повторил тот, махнув рукой, и Гарри, так и не договорив, вынужден был медленно, с достоинством опуститься на скамью.

А старик, раздраженно заходив по аудитории, заговорил: все эти россказни — бред собачий, он слышал их десятки раз, шизофрения — органическое заболевание и ничего более, а говорить о ее «позитивности» — всё равно что сказать «позитивный грипп» или «позитивный педикулёз»… Ну, в общем, лекция закончена, все свободны — в том числе и вы, прилизанный молодой человек с дурацким красным платком.

Брат был убит («никогда ещё я не чувствовал себя таким идиотом», признался он, залпом опустошая очередную рюмку). Пытаясь хоть как-то спасти положение, он сделал совсем уж очевидную глупость: с азартом в голосе крикнул, что на следующем семинаре докажет свои тезисы наглядно. Профессор пожал плечами, но спорить не стал — и уже почти миролюбиво пробурчал под нос, что, дескать, готов признать свою неправоту, если «доказательства» окажутся вескими. Гарри, такой многоопытный, такой искушённый, на сей раз почему-то даже не заподозрил, что его заманивают в ловушку.

Придя домой, он тут же полез в книжный шкаф: если ему не изменяла память, где-то в глубине, на нижней полке, вот уже несколько лет пылилось в бездействии роскошное немецкое издание — толстенный, отлично иллюстрированный, упакованный в суперобложку том, повествующий как раз о творчестве шизофреников. Причудливо-яркие образцы их живописи, а также стихи (жаль, без перевода!) представлены там в громаднейшем изобилии. Удастся отыскать эту чудо-книгу — и Мастодонт будет посрамлён… Увы! Гарри несколько раз перешерстил личную библиотеку, но заветного тома так и не нашёл — и лишь к концу дня, цепенея от ужаса, вспомнил, что сам же некогда и сунул его в чемодан Оскару Ильичу вместе с зубной щёткой и прочими интимными вещами…

Чёрт, что же делать?! Проклятая книга была единственной его надеждой!.. В какой-то миг у брата даже мелькнула мысль заказать билет до Воронежа — за уик-энд он вполне смог бы обернуться, — но он тут же отбросил её, как несостоятельную: унизиться перед «Ильичом» было бы ещё противнее, чем перед Мастодонтом, которому он, по крайней мере, не успел ничем особенно насолить. А всё же, как ни крути, хоть что-то предъявить старику надо было. И тогда…

— …И тогда я снял со стены свою картину — ну, помнишь, ту, «Эсмарха»?..

Конечно, картину я помнила, она мне очень нравилась: её написал, обрамил и повесил над кроватью сам Гарри, на которого время от времени находил художественный стих. Сюжет её, на первый взгляд, был прост — сияющее белизной эмалированное дно ванной, а на нём ярко-розовая, похожая на грелку резиновая кружка для клизм; но тут-то и выползала наружу вся суть и жуть картины. Чем дольше вы вглядывались, тем сильнее лезли в глаза мерзкие, почти непристойные детали, делавшие привычную, банальную вещь отвратительно одушевленной: длинный, блестящий, нагло извивающийся червеобразный шланг; бесстыдное щупальце-присоска, сочащаяся слизью; нарочито-физиологичные складочки-морщинки, расширенные поры, мелкие чёрные волоски, растущие на резиновой коже… и в какой-то момент вы отводили глаза, не в силах вынести иррационального, но явственного и очень стыдного ощущения, будто ещё немного — и страшный холст выдаст всему свету какую-то вашу интимную, тщательно скрываемую даже от самих себя унизительную тайну!.. Ещё там были очень чётко выписаны тени — вы словно воочию видели голую стоваттную лампочку, безжалостно освещавшую пространство ванной комнаты. Талантлив, талантлив был мой брат; я часто жалела, что он всерьёз не занимается живописью — возможно, единственным, что у него могло бы получаться без всякого шарлатанства.

Но вредный старик, по-видимому, был равнодушен к искусству. Едва взглянув на предъявленный ему шедевр, он сухо бросил, что, дескать, никакой шизофренией тут и не пахнет, зато явная сексуальная патология налицо, — после чего брезгливо отвернулся, предоставив опешившему автору наслаждаться своим творением в компании хихикающих однокурсниц.

— Ты представляешь, каково мне было?.. — озлился Гарри. — Да половина девчонок из нашей группы отлично знает эту картину!..

Но ещё горшее оскорбление Мастодонт нанёс ему вчера, на экзамене, куда Гарри (вот придурок!) явился при полном параде — в чёрном смокинге, с белой гвоздикой в петлице и начищенных до зеркального блеска туфлях. И билет-то вроде бы достался лёгкий — «Ранний детский аутизм: симптомы, примеры адаптации». Мой названый брат изощрялся как мог, щедро сдабривая сухие и нудные академические сведения забавными примерами из жизни… Напрасно: Мастодонт, внимая его пламенной речи, только все скептичнее пожёвывал сухими лиловатыми губами — и, наконец, окончательно скиснув, заявил, что, дескать, терпеть не может… ну, скажем так, пустозвонов (на самом-то деле старик выразился гораздо грубее — что-то вроде «мир-дверь-мяч» по-английски). А впрочем, у Гарри есть ещё шанс натянуть на слабую-слабую «удочку» — достатоШно только ответить на два-три дополнительных вопроса.

Несчастный лох, конечно, проглотил наживку — и ещё около получаса расточал перед экзаменатором сокровища своего блистательного красноречия. На сей раз старик слушал его очень доброжелательно, легко поигрывая по столу костлявыми пальцами и понимающе кивая, — а потом с улыбкой сказал: «Что ж, сударь, говорить вы умеете неплохо, однако фактические знания у вас на нуле. Государству такие специалисты не нужны. Я буду ходатайствовать о вашем отчислении из вуза.»

Тогда Гарри, которого понемногу начинало охватывать отчаяние, решил, что пора выложить на стол последний козырь. Ловким жестом фокусника выудив из рукава визитную карточку («Garry Gudilin. Superfeeler»), он торжественно вручил её профессору, намекнув при этом, что для иных привилегированных лиц его услуги могут быть и бесплатными; как бы невзначай он добавил, что уже сейчас видит в стариковских недрах застарелый простатит, который — если смотреть на него сквозь призму шестой чакры — выглядит как маленький, злобный красноглазый зверёк, острыми зубками грызущий никчемное преподавательское тельце. Гарри был уверен, что ничем не рискует: ведь, если верить рекламным объявлениям в газетах и журналах, простатитом страдает едва ли не каждый мужчина в возрасте Мастодонта и даже моложе. Но тут его ждал неприятный сюрприз. Брезгливо отстранив изящную Гаррину кисть с зажатой в ней карточкой, старик заявил, что никакого простатита у него отродясь не бывало, — а если бы даже и был, то он, как человек здравомыслящий, обратился бы в районную поликлинику, а не к услугам шарлатанов.

Этой-то роковой фразе и суждено было переполнить чашу Гарриного терпения. Парадокс, но она взбесила моего брата сильнее, чем все предыдущие унижения, вместе взятые — взбесила до такой степени, что он, забыв даже о зачётной книжке, выбежал из кабинета и со всех сил хлопнул дверью, — а секунду спустя вернулся и ещё раз хлопнул, для верности…

— Почему? — с любопытством спросила я; мне казалось, после тирады о шарлатанстве Гарри должен был зауважать и даже полюбить Мастодонта — первого, не считая меня, кто разглядел и понял его истинное лицо. Но брат так и трясся от злости:

— Да как он смеет называть меня шарлатаном, старый идиот?!.. Я целитель, я несу людям добро, я… я… моя миссия…

Его ноздри трепетали, он задыхался, пытаясь сказать что-то ещё, — но мне и этого было достатоШно: я была напугана, почти как много лет назад, в детстве, когда однажды дядя Ося, отводя меня домой после очередной поучительной прогулки, решил зайти во двор не через арку, как обычно, а с торца — и я, впервые увидев знакомые места в новом ракурсе, заревела от тоски и ужаса. Что он несёт?.. Какая миссия?.. Какое добро?!.. Да тут ещё, к довершению всех радостей, уголок братнина рта начал мелко-мелко подрагивать, и, что самое страшное, Гарри, кажется, даже не замечал этого; в следующий миг он перехватил мой взгляд, быстро поднес руку к подёргивающейся щеке и ещё несколько секунд задумчиво поглаживал пальцами вибрирующий живчик:

— Тик, — смущённо сказал он. — Вот до чего он меня довёл, старый козёл. Надо попить чего-нибудь успокаивающего…

Он ухватил «Хеннесси» за шею, словно это была бутылка пива, и, жадно припав губами к горлышку, задвигал кадыком. Анна укоризненно покачала головой:

— Наверное, он просто тебя за что-то невзлюбил, — вздохнула она. — Вообще-то он добрый. Вот мне, например, он сразу поставил «отлично»…

— Да ну? — недоверчиво пробормотал Гарри, возвращая опустевшую на три четверти бутылку на стол. — Как же это он сподобился?..

Русалочка потупилась. Нет, об этом она рассказывать не будет: как-то неловко, стыдно, неприлично — да и вообще, не стоит того…

— Нет уж, расскажи! — это уже мы с Гарри вдвоём накинулись на неё. — Расскажи, расскажи!

Анна застенчиво улыбнулась. Ну, раз уж мы просим… короче, дело было так. Ещё задолго до начала сессии она, как в своё время и Гарри, успела наслушаться страшилок о неимоверной придирчивости старого педагога; название предмета — «медицинская психология» — тоже не сулило ничего доброго… В общем, переступая порог лаборантской кабинета анатомии, где проходил экзамен, Анна вовсе не надеялась на легкий исход, — тем более что накануне, прилежно зубря тексты конспектов, с грустью поняла, что ей, по-видимому, никогда не стать такой же умной, как те, кто сочинял всю эту белиберду.

Однако старик, вопреки ожиданию, так ни разу и не придрался к её ответу (не менее долгому, гладкому и безупречному, чем обтянутые бежевой лайкрой ноги); он, в общем-то, не особо его и слушал, разглядывая сидевшую перед ним Анну с пугающей и неприятной дотошностью. Наконец, на середине особо заковыристой фразы, увешанной сложными наукообразными терминами, точно новогодняя ёлка — игрушками (Анна заучила только её транскрипцию, не углубляясь в дебри смысла, а потому очень боялась сбиться!), он вдруг резко встал, сказал «ДостатоШно», затем шагнул к двери, быстрым движением повернул ключ в замке — вот так: «чик-трак»! — и, присев рядом с Анной, занялся её волосами…

— Как это — «занялся»?! — А вот так. Поначалу он просто гладил их рукой, приговаривая: «Какие хорошие волосы»; но потом, видя, что она не протестует, — а она действительно не протестовала, какой уж там протест, она сидела ни жива ни мертва! — он осмелел и начал целовать их, со стонами тереться о них лицом, зарываясь носом в искристый каскад. Ну, а потом…

— Что «потом»?.. — жадно спросил Гарри, у которого от волнения даже рот приоткрылся, — что, что было потом?..

Девушка пожала плечами. А что потом? Ничего… Чиркнул «отл» в зачетке и отпустил; ничего больше, в общем-то, и не было, — ну, можно ещё добавить, что с тех пор, встречая Анну в коридоре, Мастодонт очень вежливо и проникновенно с ней здоровается…

— Ну ещё бы, — промурлыкал Гарри, окончательно приходя в себя, — я отлично понимаю старого дурака…

Губы его, сложившиеся в знакомую мне с детства ухмылочку, больше не дёргались: видно было, что Аннин рассказ произвел на него в высшей степени благоприятное впечатление.

— А взглянуть-то можно?.. — игриво спросил он. — Можно взглянуть на боевой трофей?..

Анна, аккуратно порывшись пальчиками в крохотной чёрной сумочке, висевшей на спинке стула, с готовностью извлекла оттуда заветную зелёную «корочку» — несомненно, предтечу будущей красной: весь факультет знал, что Русалочка не только первая красавица курса, но ещё и одна из самых многообещающих студенток МГИПУ им. Макаренко. Вровень ей был разве что сам Гарри — во всяком случае, до того дня, как на его пути баррикадой встал Мастодонт. Впрочем, брат, согретый выпитым и услышанным, уже позабыл о своем постыдном поражении. Бережно приняв из пальцев своей подруги потертый «вещдок», раскрытый на нужной странице, он приблизил его к глазам и с выражением прочёл… нет, не может быть… — «Мед. психология — отлично. Влад. Калмыков».

5

Почтенные коллеги, я слышу, интересуются (надеюсь, это сугубо профессиональное любопытство): ну-с, и что же я предприняла, узнав, что мой виртуальный друг так счастливо материализовался в стенах факультета? Что почувствовала — и что подумала? Захотела ли тут же увидеться с ним — или, наоборот, бежала встречи, удручённая слишком явной аморальностью «Мастодонта»?.. Обрадовалась или ужаснулась?..

Разочарую: ни то, ни другое. Мы ведь не переписывались почти три года, за такой срок любая девушка утешится, даже если она не страдает аутизмом, сиречь самодостатоШностью, — а что уж говорить обо мне, которую в тот миг неожиданное совпадение слегка позабавило и только. Я вовсе не собиралась ни подстерегать профессора у дверей кафедры, ни (боже упаси!) просить названого брата познакомить меня со своим заклятым врагом. Тем более, что встреча наша и без того была неминуемой: имея очень смутные представления об уходе за новорожденными, я всё же подозревала, что Машенька Игрунова, разродившись, едва ли сразу помчится назад к преподавательскому столу…

Словом, стоило Анне захлопнуть зачётку, как я благополучно забыла о Владе Калмыкове — так всегда забываем мы о том, что, как нам кажется, всё равно никуда от нас не убежит! — и минуло полгода, прежде чем игрунья-судьба вновь решилась напомнить мне о нём.

Это было уже поздней весной, а точнее — в разгар первомайских праздников, когда вдруг случился «нежданчик»: в Москву — после трёх с лишним лет обиженного молчания — приехал (в гости, конечно!) Оскар Ильич. Был он весел, не поминал былого, подросшим питомцам привез памятные подарки: мне — толстенную «Занимательную ботанику», Гарри — новенькие, ещё пахнущие древесиной и лаком шахматы, над которыми, по дядиным уверениям, дед Илья трудился около года; получилось, по-моему, вполне сносно (особенно если закрыть глаза на яркую индивидуальность каждой из фигур, любовно выточенных и окрашенных старательными стариковскими руками в разные цвета), — но мой братец-сноб, лишь мельком взглянув на презент, высокомерно заявил, что, дескать, ему, медалисту-разряднику, многократному чемпиону юношеских турниров, противно не то что играть, а даже просто прикасаться к такому убожеству.

Я нашла, что дядя похорошел: минувшие годы наделили его множеством ярких отличительных черт. Он почти полностью облысел, и его череп оказался густо усеян веснушками всех оттенков коричневого и жёлтого; кое-что жёлтое обнаружилось и во рту — то были роскошные золотые зубы, пришедшие взамен унылых зияющих пустот. Хищно сверкнув ими, он извлек откуда-то из недр пиджака литровую бутыль «смирновки» и выразительным жестом защёлкал пальцем по горлу; но так как мои родители ещё не успели забыть, сколь отвратителен, мерзко-хвастлив и приставуч становится Ося во хмелю, то поспешили замять тему — и тут же под каким-то благовидным предлогом убрались из дому, оставив нас с дядей наедине. Мне приятно заметить, что гость, кажется, даже обрадовался этому.

Он осознал, наконец, что мы с ним, по сути, однокашники, только разнесённые во времени; мысль эта успешнее, чем водка, помогла ему дойти до кондиции — и уже после третьей стопки он замучил меня расспросами о преподавателях, которых знал когда-то (иные даже учились с ним на одном курсе!) Пара-тройка лекторских перлов и несколько заезженных студенческих баек, которые я преподнесла дяде в наивной надежде, что он удовлетворится этим и отстанет, заставили его закатиться в приступе нервного кудахтающего хохота.

— А кто у вас патопсихологию ведёт? — с жадным интересом спросил он, когда отсмеялся и пришёл в себя. — Не Палыч, нет?..

Может быть и «Палыч», не знаю: Гарри почему-то упорно избегал называть Мастодонта человеческим именем, а мне «доцент Влад» по отчеству не представлялся, да и патопсихология у нас должна были начаться только в будущем году. Так я и ответила дяде, которого мое равнодушие возмутило до крайности:

— Да как же это можно — Палыча не знать?! Это ж Палыч!.. Такой мужик!.. — и дядя в приливе чувств едва не опрокинул бутылку, прежде чем удариться в ностальгические воспоминания. Как весь их курс во главе с Палычем ходил в незабываемые походы с ночёвкой: тот, длиннющий, костистый, растрёпанный как леший, на правах научного руководителя учил их ставить палатки и, забыв о «ноблесс оближ», чертыхался, вбивая колышки в каменистую почву; а с наступлением темноты, выползши из своих уютных укрытий, они рассаживались вокруг костра, и Палыч, брутально встряхивая густой, начинавшей уже тогда седеть гривой, чуть хрипловатым голосом пел: «Изгиб гита-ары жёлтой / ты обнима-аешь нежно», хотя сам и обнимал гитару; и Осе страшно хотелось быть на месте этой гитары (это, по-моему, уже сказывалось выпитое). Он обожал его, боготворил. Он подражал ему во всем, от походки (гордой!) до манеры одеваться (аскетичной!), и даже начал произносить «достаточно» как «достатоШно»: таким вот сухим «ДостатоШно!» — через «ш» — Палыч обрывал нерадивых студентов на экзаменах и семинарах. ДостатоШно! Кто-то объяснил тогда Осе, что такое произношение присуще коренным, самым что ни на есть «центровым» москвичам, после чего его восхищение Палычем достигло апогея — он всегда благоговел перед людьми, по праву рождения имевшими то, о чем он, Оскар, мог лишь втайне мечтать.

Между прочим, жил его кумир буквально в десяти минутах ходьбы от нашего… (грустный вздох) … то есть, конечно, вашего дома. Впоследствии, уже много лет спустя, ему не раз приходилось встречать Палыча в гастрономе, что напротив трамвайной остановки, — но тот всегда как-то очень холодно кивал ему и явно уклонялся от более тесного сближения.

— А ты помнишь, как мы с тобой ходили к нему в гости? Ты ещё совсем вот-такусенькая была? Ну, помнишь?..

Ничего подобного я не помнила, — что и немудрено, учитывая тогдашнее состояние моего «Я»; но Оскар Ильич не унимался:

— Ну как же, ты ещё вцепилась тогда в бюстик дедушки Ленина — стоял у него такой на трельяже: вцепилась как ненормальная и не хотела отдавать, мы тебе вдвоём пальцы разжимали, еле отняли, — а ты потом всю дорогу до дома ревела?..

Тут, действительно, что-то забрезжило в моей памяти — очень слабо, урывками: нечто блестящее, очень гладкое на ощупь, шарообразное и в то же время с причудливыми выступами; внезапно вспыхнувшая страсть, секунда восторга обладания и затем, почти сразу — адская, невыносимая боль потери. Так это, значит, тоже было как-то связано с Владом?.. Забавно.

А дядя всё предавался ностальгии. Юбилей Палыча! Вот это был праздник!.. Весь факультет несколько дней не просыхал!.. Они, студенты, преподнесли ему тогда роскошный торт, собственноручно испеченный домовитой Оленькой Трубниковой — москвичкой в пятом поколении, на которую он, Оскар, в то время имел виды (она жила в Хамовниках). Ну и торт же был, загляденье! — пышный, огромный, около полуметра в диаметре: там, короче, снизу бисквит шоколадный, сверху ещё один, ромом пропитан, между ними прослоечка из заварного крема, а украшено всё это сахарной глазурью, кремовыми розочками и надписью — «Палычу — 50!» Он, Ося, лично помогал Оле выдавливать растопленный шоколад из бумажного фунтика — шприцев тогда ещё, кажется, не изобрели. Ну и торт же был, объеде…

50 плюс примерно 15, прикинула я про себя — значит, где-то 65; не полтинник, конечно, как думалось мне в пору нашей переписки, но и не «под восемьдесят», как уверял старый мистификатор Гарри… Захотелось выспросить у дяди ещё что-нибудь о Палыче, но благоприятный момент был упущен: Оскар Ильич, ещё минуту назад такой весёлый, теперь лежал на тахте ничком и плакал навзрыд.

В свои неполные двадцать я хорошо знала, что такое тоска по безвозвратно ушедшему прошлому, — и дядины слёзы (хоть и довольно дешёвые, как показывал опыт) вдруг не на шутку тронули меня. Понимая, что сейчас вряд ли кто-то способен помочь его горю, кроме разве что самого Калмыкова, да ещё, пожалуй, столь же недоступного Гарри, я всё же сделала единственное, что могла: присела рядом и осторожно, ласково погладила судорожно дёргающиеся дядины плечи…

— Прости меня! — вдруг завопил тот, взвиваясь, ловя и целуя мою руку. — Прости меня!!!

— Господи, дядя, за что?..

— Палыч!.. Палыч!.. Учитель!..

И он вновь забился в истерике. Поняв, что от дяди Оси в таком состоянии толку не добьёшься, я решила оставить его в покое до утра и тихонечко улизнуть — пусть даже самой пришлось бы ночевать в кухне на матрасе. Как бы не так!.. В следующий миг он цепко схватил меня за руку и быстро, бессвязно что-то забормотал; вслушавшись, я уловила что-то вроде: «…ты, Юлечка — очень добрая девочка, можно сказать, святая, ты, конечно, простишь меня, только это всё равно не поможет, потому что я сам себя никогда, никогда не прощу…» Затем ненадолго замолчал — и вдруг неожиданно спокойным, почти деловитым тоном поинтересовался:

— Вам уже читали зоопсихологию?..

А как же, ответила я, преподавательница Эмма Яковлевна по прозвищу Жаба очень нравилась мне своей роскошной отличительной чертой: её глаза были не просто выпучены, а прямо-таки выкатывались из орбит, — так что иногда я даже удивлялась, как это ей удается вот уже более пятидесяти лет беречь их в целости и сохранности, да ещё в «час пик», когда в транспортной давке так легко напороться на какой-нибудь острый предмет?..

…Ну, если так, то ты, конечно, должна знать о механизме импринтинга у утят. Это очень интересное и поучительное явление: только-только вылупившиеся птенцы принимают за родителя первый движущийся предмет, который попадется им на глаза, — например, экспериментатора, — да так и бегают за ним гуськом, не отставая ни на шаг и не обращая внимания на протестующие крики мамы-утки…

Тут дядя Ося двумя пальцами изобразил на покрывале, как бегают утята. — Ути-ути-ути!.. — засюсюкал он и мерзко захихикал, сложив губы трубочкой. — Ути-ути!..

Смех этот явно не сулил мне ничего доброго, и всё же я не вытерпела и спросила:

— Ну и к чему всё это?..

— А вот к чему, — ответил дядя, чьё хихиканье уже успело перейти в истерический животный хохот. — Ты, — он брезгливо ткнул меня пальцем в плечо, — ты и есть такой утёнок-аутёнок. Это я сделал его из тебя. Моя физиономия… — тут он, к моему испугу, с силой хлопнул себя по дряблой веснушчатой щеке так, что аж зазвенело, — да-да, именно моя глупая рожа была первой, что ты восприняла как человеческое лицо; и возник импринт: теперь в каждом, каждом лице ты видишь, способна видеть лишь то, первоначальное, и я знал это с самого начала, знал, мог изменить, но не захотел, не захотел — а теперь уже поздно, поздно…

И дядя Ося, вновь упав лицом в подушки, громко, с наслаждением зарыдал.

Сквозь слёзы он, впрочем, продолжал бормотать что-то — и, хорошенько вслушавшись, я даже разобрала несколько слов: оказывается, больше всего дядя раскаивался в том, что, «как Иуда», предал своего Учителя. В роли Христа, по-видимому, выступал всё тот же великолепный Палыч — он же Влад Калмыков, певец волшебных миров аутизма. Но мне вдруг стало не до евангельских аналогий — я осознала смысл дядиного признания. Если только он не лгал, то получалось, что каждое новое лицо, которое я встречаю на своем пути — он, Оскар Ильич. Куда бы я ни взглянула, я вижу Оскара Ильича. Вот Оскар Ильич — подросток; вот он же — семидесятилетний; вот Оскар Ильич, только-только тронутый старостью. Оскар Ильич, каким он был бы, решив набрать вес. Оскар Ильич, отпустивший усы, но все равно узнаваемый. Оскар Ильич, изменивший пол, а, может быть, родившийся женщиной. Оскар Ильич forever. Что ж, подумала я, если это так, то положение моё и впрямь незавидно.