1

Может, мы с Гарри внешне и непохожи — так, во всяком случае, утверждают наши общие знакомые, — а все-таки брат есть брат. То, что мы с ним засинхронились всерьёз и надолго, я поняла после одного случая — одновременно печального и забавного, который произошёл спустя три дня после моего громкого разрыва с «гадом Владом», профессором Калмыковым тож.

Был уже вечер и наше семейство, кто как любил и умел, предавалось тихому послеужинному отдыху, — когда в прихожей вдруг раздался звонок. После недолгого шебуршания у двери папа, стыдливо прикрывая цветастые «семейки» свежим номером Elle, испуганным шепотком сообщил, что меня спрашивает «какая-то странная девушка».

Что за девушка? Но папа опасливо прошептал, что имя осталось неизвестным — его заглушили внезапные истерические рыдания посетительницы. Делать нечего, пришлось оторваться от монитора, по которому как раз в этот миг запрыгали весёлые гусеницы карточных колод, и самой выйти к загадочной визитёрше.

В прихожей было пусто — очевидно, отец не рискнул пригласить чересчур эмоциональную гостью внутрь! — но дверь на лестницу осталась чуть приоткрытой и оттуда и впрямь доносились сдавленные всхлипывания. Кто бы это мог быть?.. Я осторожно выглянула в щёлку… и, прежде чем успела в шоке захлопнуть дверь, что-то похожее на мокрого, долгоногого, красноглазого страусёнка вскочило с грязных ступеней и с диким воем кинулось мне на шею!.. Две-три секунды я растерянно обнимала гостью, лихорадочно соображая, кем же она может нам приходиться; и лишь когда «страусёнок», весь в ярко-синих подтёках, отпрянул, чтобы громко высморкаться в бумажный платочек, я с изумлением вычленила мелкие, но говорящие детали: трогательную шейку-стебелёк, на которой так ловко сидит маленькая, плохо ощипанная, вся в каких-то струпьях головка… розовое синтетическое боа… длинные худые ноги в красных колготках, торчащие из-под короткого желтого манто… Господи! Да может ли это быть?! Анна!

Оказывается, она знала, где я живу (кто бы мог подумать). Но почему в таком состоянии?! Я-то была уверена, что уж у кого-кого, а у неё точно всё прекрасно: вот уже месяц, как она жила у Гудилиных на правах официальной невесты (они с Гарри недавно расписались и теперь с нетерпением ждали дня свадьбы), и Захира Бадриевна успела всей душой привязаться к доброй, домовитой девушке, которая тоже на каждом углу распиналась, как обожает будущую свекровь… Или не так?.. Так… Ну, а что же случилось?..

Но Анна только судорожно всхлипывала, утыкаясь носом мне в макушку, — и, даже когда я втащила её в прихожую и освободила от цыплячьей шубейки, всё ещё не могла толком выговорить ни слова. Не выдержав, я схватила её за плечи и с силой затрясла. В чём дело? Подвывает. Не поладили с тётей Зарой?.. Мотает головой. Что-то с Гарри?.. Отчаянный кивок. Тут уж мне и впрямь стало не по себе. Да что случилось-то, господи?.. Что?!

— О-он в-в-выгнал меня!.. — внезапно выкрикнула бедняжка сквозь душивший её горловой спазм — и, словно этот вопль что-то пробил в ней, вновь зарыдала в голос. Чувствуя одновременно изумление и облегчение, я отпустила её. Меж тем в прихожую, привлечённые странными звуками, выползли родители — мама в красном кимоно, папа — в линялых джинсах и зелёной футболке, но по-прежнему с номером Elle в руках; оба разглядывали бывшую Русалочку с откровенным любопытством.

Анна беспрерывно плакала и тряслась, пока я вела её в кухню, усаживала за стол, поила жасминовым чаем вперемешку с валокордином; осилив несколько глотков, она, наконец, немного пришла в себя — и смогла почти связно объяснить, что произошло. Я ушам своим не верила: оказывается, Гарри только что выставил её из дому, не дав даже собрать вещи — и пообещав, что завтра привезёт их ей самолично (на этом месте лица родителей озарились мягкими ностальгическими улыбками). А сейчас, мол, ни секунды лишней не желает терпеть её присутствие в квартире…

Но почему?! Экс-Русалочка снова всхлипнула и затряслась. Ей и самой хотелось бы знать — почему? Она так хорошо вписалась в их семью — так скромно себя вела, поддерживала в доме уют, научилась вкусненько стряпать — даже сама Захира Бадриевна ела да нахваливала! В общем, всё шло замечательно, вот только Гарри в последнее время стал какой-то странный: вечно придирался к ней, Анне, изводил дурацкими претензиями, требовал чего-то такого, чего она не понимала и понять не могла — и все попытки угодить ему только сильнее его раздражали:

— Заставлял играть с ним в эти… как их там… ну, шашки… А я всё никак не могу запомнить — как они ходят-то, шашки эти дурацкие?!

— Так он что же, из-за шаш… из-за шахмат тебя выгнал?! — спросил папа, от изумления чуть не выронив замученный Elle (сам того не замечая, он всё это время отщипывал от него мелкие клочки и сбрасывал на пол). Анна протестующе замотала головой:

— Да нет! Выгнал он меня за то, что я сосала у него энергию!

— Что-о?!

— Так он сказал… — и бедняжка снова забилась в истерике, лихорадочно стуча зубами о край фарфоровой кружки.

В тот вечер мы ещё долго утешали Анну — и в конце концов оставили её у себя ночевать. Несчастная униженная девушка не решалась вот так сразу вернуться домой, где её уже, честно сказать, не ждали: родители, радуясь, что дочка пристроена в хорошие руки, подали на развод, — а младший брат, с которым она раньше делила комнату, успел привести туда собственную гёрлфренд — такую же роскошную блондинку, только постервознее.

Наутро — то была суббота — стало ясно, что надо что-то решать. За завтраком устроили семейный совет. Я всегда любила эти уютные домашние сходки, но тут, едва мы уселись за стол, мне стало не по себе — откуда-то появилось странное чувство, словно я в чем-то виновата, — и я тщетно искала причину, пока, наконец, не осознала, что на сей раз именно я — главный герой сборища и на меня со всех сторон устремлены испытующие взоры, где надежда смешана с укоризной.

И то сказать: в их глазах я была единственной, кто способен хоть как-то разобраться в мотивах Гарри, а то и повлиять на него!.. Такое доверие мне льстило, да и Анну, глядевшую на меня, как на божество, было жаль. Может быть, потому я и не решилась признаться семье в том, что и сама давным-давно перестала понимать своего названого братца.

Я позвонила Гарри домой; автоответчик металлическим тёти-Зариным голосом приказал мне оставить сообщение после звукового сигнала. Позвонила на мобильник — тот был отключен. Анна, однако, уверяла, что Гарри дома: в субботу, сказала она, он обычно отсыпается после трудовой недели и до вечера никуда не выходит. Домашние вновь устремили на меня тяжёлые, выразительные взгляды; расшифровывать их не было нужды — я и так уже поняла, что хочешь не хочешь, а мне-таки придётся пилить через всю Москву с почётной миротворческой миссией.

Задыхаясь в ненавистном метро, я думала о том, что, хоть у меня и недостало храбрости и силы воли, чтобы противостоять объединившимся гаррифобам, я всё-таки не могу не видеть всей степени идиотизма их претензий. Ну что я скажу брату? Как объясню своё внезапное появление? На каком основании я вообще лезу в его личную жизнь? Поезд, тем не менее, неумолимо вёз меня к нужной станции, и так же неумолимо ноги несли меня к Гарриному дому. Консьержка. Лифт с антивандальным покрытием. Знакомый с детства этаж. Соловьиная трель. К моему удивлению, шаги за дверью раздались почти сразу же, как только я надавила на кнопку; очевидно, Гарри всё-таки был готов к тому, что к нему придут за объяснениями. Тем лучше: сейчас я прямо с порога выпалю, что абсолютно с ним солидарна, отлично его понимаю и, что бы он там ни натворил, держу его руку…

Но только я начала проговаривать про себя эту тронную речь, как дверь распахнулась — и всё, что я могла бы в идеальных условиях сказать или не сказать брату, застряло у меня в глотке.

Он стоял на пороге, весь одетый в чёрное — футболка, джинсы, носки, — и молча смотрел на меня, меж тем как с его лицом творилось что-то невообразимое. Рот, нос, веки, обе щеки, кожа на лбу — всё так и ходило ходуном, точно Гарри представлял какой-то странный мимический спектакль. Но страшнее всего было то, что брат, похоже, вовсе не хотел прекращать этот ужас — и, холодно, мрачно ухмыляясь то правой, то левой половиной рта, наслаждался моим испугом и тем, что я не могу понять, улыбка это или тик.

С минуту продолжалось это жуткое шоу, прервать которое я не осмеливалась; наконец, Гарри шагнул вперёд, схватил меня за руку — и в следующий миг я оказалась в «Гудилин-холле», чья дверь гулко захлопнулась за моей спиной.

Атмосфера «второго дома» показалась мне на редкость мрачной — зловещие резные маски невесть когда успели вернуться на тёмно-багровые стены. Стараясь не глядеть на них — впрочем, они, по крайней мере, были неподвижны! — я сбросила дублёнку, ботинки и засеменила вслед за Гарри в его кабинет. Тот, войдя, на мгновение отвернулся к окну, — а когда опять взглянул на меня, лицо его уже было почти спокойно, лишь уголок рта слегка подёргивался; небрежным кивком он указал мне на обтянутый чёрным велюром диван — и я, как обычно, повиновалась, присев на краешек. Гарри плюхнулся рядом, перекатывая в ладонях хрустальный шар.

— Что, Анька наябедничала уже?.. — как ни в чем не бывало спросил он, испытующе глядя на меня и ухмыляясь. Я грустно кивнула, всё еще стыдясь навязанной мне глупой роли.

— Сама виновата, — холодно резюмировал брат, и я решила было, что слова эти относятся ко мне — но в следующий миг Гарри продолжил: — Никто не просил её мешать мне работать. В конце концов, моё терпение тоже имеет предел…

— Да что ж она такого натворила-то? — не выдержала я, но Гарри только махнул рукой и вздохнул, как бы говоря: «Э, да что там…» Несколько секунд мы сидели молча, не глядя друг на друга, и брат нервно перекатывал хрустальный шар в ладонях, словно собираясь показать какой-нибудь хитроумный фокус с его исчезновением.

Так всё-таки — что же случилось? Анна грубила его клиентам? Или наоборот — заигрывала с ними? Врывалась во время сеанса? Разоблачала секреты мастерства? Ах, если бы, если бы… Всё было гораздо хуже. Ну так, может быть, она доводила его до сексуального истощения (спросила я деликатным, но вполне профессиональным тоном)?.. Хуже, хуже… Но что же тогда, чёрт возьми? Что?! Тут-то брат и повторил почти дословно фразу Анюты, так удивившую нас накануне: она — верите ли, нет? — оказалась мощнейшей энергетической вампиршей и за день успевала вытягивать из него, Гарри, столько сил, что для клиентов, почитай, ничего и не оставалось…

Но каким образом?.. (я благоразумно решила не спорить, а выслушать всё до конца). И тут Гарри понёс что-то совсем уж несусветное. Вообще-то, сказал он, Анютка — чудесная девушка; ничего дурного она, конечно же, не замышляла, и он с удовольствием жил бы с ней до старости — если б не одно «но»: в ауре у неё обнаружилась большая дыра, через которую и утекала их общая энергия — увы, отнюдь не во Вселенную, как полагал он, Гарри, вплоть до того дня, когда ему пришло в голову исцелить любимую от этой напасти.

Как ни пытался он залатать отверстие, ничего не выходило: энергетический «хвост», присосавшийся к Анне наподобие пиявки, оказался слишком мощным, чтобы Гарри мог его нейтрализовать. Тогда он решил, по крайней мере, отследить паразита. Сосредоточившись на Аннином внутреннем «я», он зацепился волевой чакрой за кончик «хвоста» и отправился в неведомое; но, чем дальше забирался, перехватывая тугой энергетический жгут астральными ладонями, тем хуже и тошнее ему становилось — и тем острее ощущалось присутствие чего-то очень сильного, злобного и дьявольского — чего-то такого, что, как полагал Гарри, и было причиной всех его затруднений. На середине пути его чуть было не одолело искушение остановиться и повернуть обратно, — но он переборол себя и упрямо двинулся вперёд — к разгадке мерзкой тайны. И вот она уже маячит совсем близко, обдавая Гарри тошнотворным смрадом и томя душу адским, невыносимым, пронзительным воем; собрав воедино все внутренние силы, призвав на помощь всех известных ему духовных учителей, одним мучительным рывком Гарри швырнул своё астральное тело к самому основанию энергетического «хвоста» — и, взглянув, наконец, третьим глазом на то, что так долго и страшно мучило его, увидел…

До сих пор Гарри как-то удавалось держать своё лицо в узде; но с приближением пикового момента оно вновь жутко заплясало и задергалось — и по этой однозначной примете я тут же без всяких сомнений поняла, чьё имя сейчас услышу:

— Это был старый пердун Калмыков!!! — в ярости заорал брат, размахиваясь и запуская хрустальным шаром в стену; тот с разгону в неё впечатался, с жалобным чпоком отскочил на пол и мягко покатился по паласу, оказавшись, к моему радостному облегчению, целым и невредимым. Впрочем, я давно подозревала, что мой бережливый братец из экономии рано или поздно перейдет на оргстекло.

Дорожную сумку с вещами Анны я тем же вечером привезла домой — вместе со странным чувством, что ситуация повторяется, только в роли Гарри теперь я, а несчастная Анна исполняет унизительную роль Оскара Ильича. В ту же ночь она уехала к родителям, на чём её краткое участие в Гарриной жизни и завершилось. Мне же на долю выпало самое трудное — лечить братнину психику, после месяца семейной жизни расшатанную, как молочный зуб. Терапия моя сложностью не отличалась — игра в шахматы на достойном уровне, тихие, неспешные беседы за рюмкой «Хеннесси», романтические бдения на мосту через Водоотводный канал с пакетом искрошенного хлеба… — словом, привычные, уютные развлечения, ограниченные разве что одним суровым табу, которое, впрочем, давалось нам без труда — благо с некоторых пор я и сама себе строго-настрого запретила думать о профессоре Калмыкове.

К чему лукавить? В первые дни нашей ссоры я ещё тешила себя надеждой на примирение — и, бывало, часами бездумно паслась под окнами факультета, желая и боясь «случайной» встречи (дверь Владова кабинета неизменно была заперта и на мой стук партизански молчала, даже если из-под неё пробивалась предательская полоска света!). Что ж, моё терпение было вознаграждено сторицей. В один волшебный зимний вечер, после полуторачасового ожидания промерзнув до костей, я, наконец, увидела то, чего никогда прежде не видывала — Влада в длиннополой шинели и каракулевой папахе, придающей его лицу что-то военное и чужое; величественно спустившись с оледенелого крыльца, он по-военному же размашисто, молча, с надменно сжатым ртом прошагал в мою сторону — и, грубо швырнув мне под ноги папку с дипломной работой, тяжелой маршевой походкой двинулся прочь.

А как раз накануне до меня дошла скабрезная сплетня о некоей Алисе — третьекурснице с платного отделения, стройной стильной брюнетке, ничуть не похожей на Анну и вдобавок стриженной под хищный чёрный ёжик: дескать, накануне экзамена профессор подкатил к ней с очень конкретным предложением — если верить слухам, оно звучало так: «Лучше уд в руке, чем „неуд“ в зачетке, хе-хе»…

Идиотка! Идиотка!!! Я всё ещё не понимала. Мне так хотелось верить, что всё это временно, что скоро всё пройдет и мы заживем по-старому; иллюзии начали рассеиваться, когда я услышала от кого-то, что профессор Калмыков заснул на лекции — прямо посреди монотонной, тягучей, нескончаемой фразы, которая, очевидно, ввела в гипнотический транс его самого. Несколько дней спустя прозвенел очередной звоночек — печальная история о том, как ВэПэ, принимая у первокурсников экзамен, бессознательно, как бы машинально заполнял графы зачётного листа аккуратными неудами — и, когда несчастные студенты, заметив это, в панике завопили: — За что, Владимир Павлович?! — задумчиво ответствовал: — Всё в наших руках…

Но окончательный удар я получила, ознакомившись с пометками, сделанными Владом на полях моей дипломной работы. Открыв папку, я обнаружила, что почерк его — когда-то столь энергичный, что зачётные книжки иных нерадивых студентов оказывались насквозь продраны размашистыми «удами», — ныне ужасающе изменился: буквы, выведенные неверной рукой, дрожат, строки подпрыгивают, а от слов кое-где остались одни огрызки… Но всё это бледнело перед кромешной жутью открытия, ожидающего меня впереди, — а именно: пометы Влада касались, в основном, тех глав, что были бездумно переписаны мною из его же диссертации — но профессор, мучимый коликами язвительной злобы, этого не замечал… Комментарии, радующие поначалу не только едкостью, но и ёмкостью («Бред!» «Тавтология!» «Масляное масло!»), становились с каждой страницей все интереснее морфологически («Может, всё-таки определимся с терминологией?» «Где же это вы вычитали такую чушь?!»), а в финале теоретической части Влад уже откровенно паясничал: «Ну-с, и из какого же пальца мы высосали сей высокоумный окончательный вывод?» — в упор не видя, что его ироническое «мы» отдает раздвоением личности (если только не манией величия — эдакое «мы, Николай Второй!»), — а пресловутый «вывод», в который он так сладострастно плюется желчью, из его же пальца и высосан — не знаю уж, из какого именно, но, судя по всему, из среднего…

Сенильный психоз. Синильная кислота, разъевшая наше счастье. А попросту — старческий маразм… Вот с тех-то пор я и стала избегать встреч, которые, знала я, всё равно не принесут ничего, кроме лишней боли; и лишь изредка, стоя на трамвайной остановке или только подходя к ней, я ещё издали замечала — или мне казалось?! — знакомую статную фигуру в каракулевой папахе. Но тогда я быстренько ныряла в дверь супермаркета или укрывалась за ближайшим тополем — и покидала своё убежище не раньше, чем трамвай, в конце концов прибывавший, с тихим позвякиванием удалялся, оставляя по себе пустоту. Столь же пусто было теперь и в моей душе, откуда я твердо решила изгнать любимый некогда образ.

2

Это произошло в начале декабря… Однажды вечером, когда тётя Зара ушла на дежурство, а Гарри, только-только отпустивший клиента, мирно отдыхал с книжкой и коньячком в кресле-качалке, в дверь вдруг позвонили — и маг, нехотя открыв, увидел, что с порога ему ухмыляется долговязый Славка Семиведерников — «сосед сверху, считай друг детства».

Ну, здорово, сосед! Что нужно? Соль, спички или пару яиц?.. Нет, ответил Славка, он пришел по делу. Как «по делу»? По какому?.. А вот по какому: пусть-ка старый друган по песочнице, чья слава громыхает на весь подъезд, поможет ему, Славке, расстаться с тяжкой, осточертевшей, с каждым годом всё более изнурительной невинностью, — а, проще говоря, снимет с него венец безбрачия. Ведь это ему наверняка — раз плюнуть…

Хм… это здорово, конечно, что Славка так думает. На самом-то деле сказать, что просьба старого товарища обескуражила Гарри, — значит не сказать ничего. Нет, с его уникальным даром всё было по-прежнему в порядке, просто этот Славка… как бы потактичнее… в общем, никогда не пользовался особым успехом у дам… Почему? Об этом чуть позже, — а пока просто дадим его внешний вид: какая-то дурацкая спортивная кофта на молнии, обвисшие треники, каких сейчас даже пенсионер не наденет, раздолбанные кеды без шнурков… Словом, на клиента он явно не тянул. Но когда Гарри попытался вежливо объяснить ему, что расценки на услуги мага очень высоки — ведь в колдовской практике чётко работает «принцип сохранения энергии»: сколько заплатишь, таков и будет результат! — Славка ничуть не смутился. Даже наоборот: гаденько ухмыльнулся, привычным движением слазил в карман треников… и, небрежно помахав перед аристократическим носом экстрасенса веером зелёных купюр, огласил пустынную и гулкую лестничную клетку идиотски-торжествующим гоготом, — после чего уже вполне по-хозяйски потребовал, чтобы с него, Славки, сейчас же, немедленно сняли «этот долбаный венец».

Что ж, а ля герр ком а ля герр: Гарри, не привыкший бросаться клиентами — даже такими, как друг его детства, — пригласил Славку в кабинет и, уложив на диван, произвел над ним всю необходимую серию магических пассов. Когда же тот, до ужаса довольный и полный надежд, ушёл, Гарри как следует проветрил квартиру, вынес на помойку испачканную простыню, спрятал деньги в сейф (откуда они у соседа, он благоразумно решил не задумываться) — и приказал себе раз и навсегда забыть об этой паскудной истории.

Но забыть не удалось. Томимый нетерпением — впрочем, вполне понятным в девственнике, разменявшем третий десяток, — недели две спустя Славка вновь навестил своего экстрасенса, теперь уже только для того, чтобы предупредить: если до Нового Года загаданное не исполнится, Гарри поставят «на счётчик». Ну, а если великий маг откажется возместить клиенту материальный и моральный ущерб, его красивое надменное лицо будет искалечено навеки…

В том, что Славка (личность по-своему таинственная, крутившая какие-то шашни с опаснейшими негодяями района) запросто выполнит своё обещание, у Гарри не было причин сомневаться. С той же абсолютной уверенностью он знал и то, что чуда не произойдёт: помогать ему не станет ни одна девчонка, у которой есть глаза. Вернуть клиенту деньги он не мог. Горький опыт детства и отрочества говорил ему (и, скорее всего, не лгал!), что Славка ко всем прочим радостям ещё и треплив — и, даже если приплатить ему сверху, непременно оповестит о своём приключении весь подъезд, где живёт немалая часть Гарриной клиентуры, её знакомых и знакомых знакомых… Что и говорить, ситуация глупейшая, — а до новогодних праздников, как назло, остались считанные недели…

— В общем, Юлька, — подытожил брат, — вся надежда только на тебя. Выручай!..

Обдумывая ходы, я, как и любой серьёзный шахматист, слушала постороннюю болтовню лишь вполуха, время от времени машинально кивая или хмыкая в знак понимания; вот и теперь, сосредоточенно глядя на доску (позиция была выгодной — при удачном раскладе брату светил мат в три хода), рассеянно кивнула головой — да, конечно, выручу, какой разговор…

— Вот и умница! — обрадовался Гарри. — Смотри, не подведи! Я очень на тебя рассчитываю!

«Не подведу, не подведу», — хотела ответить я… как вдруг до моего сознания дошёл смысл его слов — и я взвилась, чуть не опрокинув доску:

— Гарри!!! Да ты что, совсем спятил?!

Он оскорбил во мне не только женщину, но и психолога. А мне-то казалось — мы скорым ходом идем на поправку! К брату понемногу возвращался его лёгкий нрав; зловещий тик всё реже овладевал его лицом, вновь обретшим сходство с гипсовой маской; ушли и внезапные вспышки бешенства… и лишь однажды, в разгаре весьма интересного эндшпиля, Гарри, игравший чёрными, задумчиво взял королём белую пешку — и тут в его мозгу коротнула, замкнувшись, электрическая цепь ассоциаций: бросив дикий взгляд на зажатые в изящных пальцах фигуры, он вдруг стиснул их в кулаке, да как хряснет им по дивану! — разделявшая нас доска аж подпрыгнула, а несколько фигур, попадав на пол, с негромким рокотанием укатились под диван, откуда мне же и пришлось потом их доставать, ползая на карачках и пачкая брюки. Но это было уже так — остатки прежней роскоши… И тут вдруг — на тебе! Что удумал! Уж лучше бы он по-прежнему сражался в астрале со своим главным врагом, пронеслось у меня в голове… — и тут же, как это обычно бывает, давно и, казалось, надёжно вытесненный из сознания образ воспользовался лазейкой, чтобы заговорить моими устами:

— Уж не думаешь ли ты, милый Гарричка, что я стану жертвовать своими недозрелыми прелестями ради твоих скользких финансовых махинаций?!

Сказала так и сама испугалась — то был первый раз, что я решилась так открыто нарушить негласное табу; я даже зажмурилась, уверенная, что братнина гипсовая маска уже вовсю жарит зажигательную тарантеллу. Но, осторожно приоткрыв один глаз, увидела: Гарри не только не рассержен — очевидно, мои язвительные интонации ни о чём ему не напомнили, — но даже ни капельки не смущён. Рассмеявшись, он заявил, что осветил мне лишь одну сторону дела — негативную; а есть ведь и другая, позитивная…

— Какая ещё «позитивная»? — равнодушно спросила я. — Это как шизофрения, что ли?..

Странно: только что я жмурилась в ужасе — как бы он чего не заметил! — а теперь мне вдруг захотелось плакать, именно потому, что он ничего не заметил. Только сейчас, в этот миг, я осознала то, чего так долго не хотела осознавать: в последнее время Гарри играл в моей жизни странную роль, о которой и не догадывался, а если б догадался — пришел бы в ярость.

Как ни любила я названого брата, но искала его общества, утешения — не из-за него самого. «Близкий человек», «развеяться» — все это ерунда… Он знал Влада, ненавидел его с такой же силой, как я любила, — и силой этой ненависти как бы нёс Влада в себе. Каким-то парадоксальным образом он заменял мне его. Пока он был рядом со мной, и Влад был рядом, и я всегда подсознательно это чувствовала — как бы ни притворялась перед собой, что давно всё забыла и утешилась.

И вот оказалось, что сам Гарри уже ничего не помнит, уже начисто выветрил из себя профессора, снова стал для меня названым братом, другом и только — и мне больше не удаётся отыскать в нём отражения собственных страстей… Мне вдруг стало так тоскливо, что я перестала даже злиться на него — и почти с интересом слушала, что, мол, этот его Славка может стать для меня, несчастной одинокой аутистки, спасением. Да-да, он, Гарри, долго думал и пришел к выводу, что мы просто созданы друг для друга. Дело в том, что весьма характерная (если не сказать специфическая!) внешность соседа, все эти годы баррикадой стоявшая на пути его романтических надежд, в моем случае может, напротив, стать залогом счастливого исхода:

— Ты же у нас — не совсем обычная девушка, — с двусмысленной улыбкой пояснил брат. — Мой дружок — это как раз то, что тебе нужно. Уж его-то ты никогда ни с кем не перепутаешь…

— Почему? — спросила я — теперь уже с искренним любопытством.

— Всё тебе расскажи. Нет, милая, эти дела невозможны без интриги, поверь моему опыту. Увидишь — сама поймёшь. А пока пофантазируй, помучайся в ожидании. Так будет лучше для вас обоих…

Он осторожно взял мою руку и поднёс к губам; больше мне ничего не удалось от него добиться. Когда Гарри хотел быть загадочным — а он хотел быть таким почти всегда, и это прекрасно ему удавалось, не исключая даже экстремальных случаев, подобных недавнему, когда он, отглаживая стрелку на брюках, уронил себе на ногу раскалённый утюг, но не уронил при этом достоинства, окаменев побелевшим лицом в гримасе возвышенного страдания, — выуживать из него информацию было бессмысленно. Как ни пыталась я в тот вечер узнать ещё что-нибудь о заманчивых свойствах моего будущего любовника, Гарри знай себе отмалчивался да коварно ухмылялся.

Но сладкий яд соблазна уже проник в мою душу. До сей поры мне не приходило в голову, что клин клином вышибают — и что, возможно, лучший способ избавиться от мучительных мыслей о Владе — это подыскать ему замену. А теперь мне стало казаться, что только в этом моё спасение, что одно только это и может вернуть мне душевный покой — и что сделать это надо как можно быстрее, пока Влад ещё не окончательно в меня врос… Итак, я всё чаще грезила о таинственном незнакомце, по словам Гарри, предназначенном мне самой судьбой, — и, признаться, мечты эти захватывали. Тем более что Гарри делал всё, чтобы разжечь во мне огонек любопытства. С присущей ему утончённостью он дразнил меня, преподнося свои замыслы в форме игривых намёков, а то и пышных, ярких, одурманивающих тяжёлым сладким ароматом восточных аллегорий — порой чересчур изощрённых для того, чтобы я могла уловить их суть без дополнительных комментариев.

Однажды, когда я особо настойчиво пристала к нему с вопросами, он, пожав плечами, велел мне собираться на прогулку. Недалеко от Гарриного дома была заброшенная игровая площадка, где в пору нашего детства стояли качели, карусель, песочница и ещё многое, многое; ныне от всей этой роскоши остался лишь так называемый «лабиринт» — невысокое сооружение из толстых алюминиевых труб. Местечко это, давно покинутое детьми всех возрастов, привлекало меня именно своей уединённостью: с одной стороны его огораживают колючие заросли акации, с трёх других — полусгнивший вековой дуб, грязно-белая стена трансформаторной будки и высокий сетчатый забор примыкающего к площадке стадиона. Сквозь одну из прорех мы и проникли в этот тёмный, мрачный уголок. Ещё минут пятнадцать Гарри, ловко примостившись на перекрестье труб и прихлебывая из горлышка «Хеннесси», свысока — не только в буквальном, но и в переносном смысле — взирал на то, как я хожу по лабиринту — туда-сюда, туда-сюда, — пока, наконец, я, вконец устав и замёрзнув, не поинтересовалась:

— Что ты, собственно, хотел этим сказать, Гарри?

Во мраке мне не было видно лица брата — лишь тёмный силуэт, — но в его бархатно-вкрадчивом голосе явственно слышалась снисходительная усмешка:

— Я хотел сказать лишь то, — заговорил он в такт неспешным покачиваниям своего модного ботинка, — что тебе недолго осталось блуждать в лабиринте эротических фантазий…

Эта фраза была сказана обычным для Гарри высокопарным тоном, и меня охватило острое желание сдёрнуть его за ногу с импровизированного пьедестала. Впрочем, в каком-то смысле всё и впрямь было очень романтично, таинственно и интригующе.

В другой раз он долго, пристально всматривался в недра хрустального шара — гнусненько ухмыляясь и щуря левый глаз с таким лукаво-непристойным видом, точно подглядывал в замочную скважину; но, когда я, не выдержав, спросила, что же, мол, там такого занятного показывают, он с наигранным пафосом и дрожью в голосе ответил, что видит меня у алтаря в подвенечном платье. Какого цвета платье? Гарри рассердился: белого, конечно же, белого. Какого же ещё?! Он решил, что я проверяю его, «просвечиваю», «зондирую»… А я и впрямь проверяла, но вовсе не то, что он думал — не истинность его пророческого дара; вот уже много дней куда более серьёзный вопрос не давал мне покоя:

Знает он — или нет?.. Речь шла всё о том же — о моих отношениях с профессором Калмыковым, которые хоть и прекратились навеки, но жили во мне, мучили, как обломанный кусочек занозы. Знает — или нет?.. Сама эта мысль была для меня кошмаром, — а вместе с тем хотелось, чтобы знал… Чтобы хоть кто-то знал… Порой, ночью, я просыпалась от ужасной и вместе с тем сладкой уверенности, что да, знает — и приберегает свое знание до более удобной минуты; я даже думать боялась о том, чем это может мне грозить. Но всё ближе была к тому, чтобы самой заговорить об этом… Знает?.. Нет, похоже, нет — раз обрядил меня в белую фату… Или ему просто незнакомы все эти условности? С его-то расчётливостью — разве поручил бы он невинному, безгрешному созданию такую миссию, как снятие венца с девственника?! — вряд ли, ой, вряд ли! — а, стало быть, знает, знает… Или всё-таки..?

Я думала об этом неотрывно, то принимаясь эйфорически хохотать над своими подозрениями, то тоскуя по ним, то вновь преисполняясь мистического ужаса при мысли, что коварный и непредсказуемый Гарри готовит нам с Владом какую-нибудь страшную месть в своем загадочном духе; иногда мне казалось, что он и думать забыл о профессоре, а иногда — что и историю-то со Славкой он попросту выдумал, чтобы наказать меня за греховную связь с его заклятым врагом…

Не знаю, до чего бы меня всё это довело, если бы однажды Гарри не обратился ко мне: «Ах ты моя табула раса!» Поначалу я жутко обиделась: не зная слова «табула», я расшифровала прозвище как «табуированную расу» — то есть некую позорную категорию, что-то вроде зачуханного в тюремной камере — и думала, что Гарри таким образом намекает на мой диагноз. Но брат, снисходительно рассмеявшись, объяснил, что это выражение означает всего лишь «чистую доску», на которой он, Гарри, обязательно напишет что-нибудь гениальное. Впрочем, если угодно, я могу толковать его как «девственную душу», невинность… Это неожиданно успокоило меня — честно говоря, я порядком устала от своих волнений и теперь обрадовалась хоть какой-то определённости.

А днём позже мы слегка повздорили: я, помогая наряжать ёлку, неосмотрительно поинтересовалась, кого ещё он собирается пригласить на вечеринку — не Анну ли; в ответ Гарри вспылил: — Не лезь в мою личную жизнь!.. — Я обиженно возразила, что, мол, он-то в мою лезет — да ещё как!.. Ледяным тоном Гарри заметил, что сравнения тут неуместны. Во-первых, он мужчина, во-вторых — и это главное! — его опыт превосходит мой в неисчислимое количество раз… — А лучше сказать, «НА неисчислимое количество раз», — поправился он, — потому что на ноль делить нельзя! Приходится мне о тебе заботиться — я как-никак за тебя перед твоими родителями отвечаю!

С чего он это взял, неизвестно — если родители и опасаются слегка за мою нравственность, то лишь потому, что я, по их мнению, слишком дружна с названым братом! — но говорить об этом Гарри я на всякий случай не стала. Как бы там ни было, разговор этот окончательно изгнал Влада из наших отношений — и ничего больше не мешало мне упоённо грезить о загадочном кавалере, припасённом Гарри специально для меня. Я предалась этим грёзам с жадностью аутистки, которую оставили в покое, — и так увлеклась ими, что утром 31-го декабря — дня, на который были назначены смотрины! — вскочила чуть свет, сгорая от нетерпения и любопытства.

3

Целый день я провела у маминого платяного шкафа, суетясь, волнуясь и немного раздражаясь неведомым мне прежде обилием равнопрекрасных вариантов. Что надеть на вечеринку? Синее облегающее платье с блёстками? Жёлтый атласный брючный костюм — жакетка-«френч» с чёрной окантовкой, жёстким воротничком и тесным-тесным рядом пуговичек от шеи до пупа? Кожаная мини-юбка в комплекте с игривой блузкой из белой органзы (и черные колготки в сеточку, а на шее — золотая цепочка)?.. Мама разрешила в честь праздника брать, что захочется. А, может быть, джинсовый сарафан?..

После долгих муторных примерок я остановилась на классическом варианте, сняв с вешалки маленькое чёрное платье на бретельках: мило, изящно, в меру нескромно, но и без вычурности, которая способна, чего доброго, смутить и отпугнуть неискушенного гостя… Так, что ещё?.. Туфли на шпильке, телесные колготки, духи и… ах, да, украшения! Какие же надеть украшения?! С минуту поколебавшись между старым золотом, жемчугом и бриллиантами, я всё-таки не вытерпела и застегнула на шее стеклянные голубые бусы — те самые, любимые, с детских лет бывшие мне талисманом; это подействовало — едва ощутив на себе их приятную тяжесть, я почувствовала, как страхи мои рассеиваются, а в душе растет и ширится нерассуждающая вера в счастье, уже, несомненно, притаившееся где-то за углом нынешнего Нового Года.

До Гарри я добиралась, естественно, на такси. Выхожу — вся такая роскошная, в душной ауре «Шанели», в маминой шиншилловой шубе нараспашку, в сапожках на высоком каблучке! — бросаю шоферу «Чао», несильно хлопаю дверцей шоколадной «вольво», поднимаюсь в подъезд, вхожу в лифт, нажимаю «5» — и тут же улавливаю характерные звуки праздничных гуляний в «Гудилин-холле»: оживлённые голоса, глухое ритмичное буханье и загадочные, неясной природы вопли. С каждой секундой они прибывали, становясь всё громче, стремительно затопляя собой тесное пространство лифтовой кабинки… и тут мне на краткий миг стало не по себе, потому что внезапно, невесть откуда, из чёрт знает каких глубин всплыло и встало передо мною гневное лицо Влада — бледное, изрезанное мелкими складками, окаменевшее, словно маска некоего карающего божества; нечеловеческим усилием воли отогнав страшный призрак, я вышла из лифта — и, малодушно перекрестившись, позвонила в дверь.

Оттуда послышалось ликующее: «А вот и Юлька!!!» — и тотчас же брат, одетый совсем не по-новогоднему — чёрная майка с черепом и костями, тёртые джинсы, шлёпанцы, — втащил званую-гостью-названую-сестру в прихожую и завертел в буйном танце под всё тот же синтетический вой. Прежде чем вызволить меня из жаркой шубы, он крикнул, перебивая шум, что Захира Бадриевна час назад отбыла в гости, пожелав ему «повеселиться как следует», — значит, вся ночь будет наша… От этих слов сердце мое упало и неудержимо заколотилось. На заднем плане мелькнула высокая девушка в алом платье, с длинными белыми волосами — не Анна; радостно махнула мне рукой — я так и не поняла, знакомы мы или нет, — и тут же скрылась на кухне, где, похоже, полным ходом шли приготовления к новогоднему пиршеству.

— Это Катя, — с грязноватой ухмылочкой пояснил Гарри — и на всякий случай добавил: — Чувствуй себя, как дома.

Меж тем дикие вопли, заглушавшие всё на свете, переросли в кошмарный, тошный, пронзительный визг; синие, красные, оранжевые сполохи ежесекундно озаряли тёмный проём, ведущий в гостиную. Переобувшись в элегантные туфли на шпильке, я убрала сапоги в тёти-Зарин шкафчик для обуви — и только тут до меня дошло, что рядом никого нет: из кухни слабо доносились весёлый голос Гарри и Катин смех.

Что-то подсказало мне, что брат с умыслом предоставил мне свободу действий. Тихо-тихо — как только позволяли десятисантиметровые «шпильки»! — я подкралась к порогу гостиной — и, осторожно заглянув туда, увидела, наконец, воочию знаменитое приобретение, которым Гарри за последнюю неделю все уши мне прожужжал: дорогущий «Панасоник» с огромным, во всю стену, плоским экраном и расставленными по углам стереоколонками — они-то и производили весь этот шум, не уступавший в гнусности видеоряду. По экрану метались синезубые гуманоиды с бластерами в трёхпалых лапах. А чуть ниже, на леопардовом ковре, сжимая в пятипалой и вполне человечьей руке бутылку Miller’а, сидел ещё один гуманоид — его-то, видно, и называли Славкой Семиведерниковым; едва взглянув на него, я в страшном смущении выскочила обратно в холл и, прижавшись к стене, так и застыла, пытаясь собраться с духом.

Гарри не солгал. Был ли Славка и впрямь так уродлив, как уверял брат — мне трудно сказать (я ведь так и не научилась в этом разбираться!) Но, так или иначе, даже в полумраке, за мгновение я успела оценить прелесть этого лица — уникального и вместе с тем обычного, очень похожего на то, что остаётся на сетчатке, если долго, не мигая, смотреть, к примеру, на Гарри, — а потом резко зажмуриться. Всё, что у большинства из нас есть тёмного — волосы, брови, ресницы, радужки глаз — тут сверкало белизной, и наоборот — странно тёмной казалась воспалённая, излишне чувствительная кожа… То был самый что ни на есть классический альбинос. Стоит ли говорить, что паренёк произвел на меня сильное впечатление; вот почему теперь, в нерешимости стоя за дверью, я втайне радовалась, что у меня, хоть Гарри об этом и не знает, всё-таки есть кое-какой опыт в любовных делах.

Тут, кстати, в прихожей появился и сам Гарри: приплясывая на ходу, весело подпевая орущему в кухне покойному Фредди, он ловко катил перед собой дребезжащий столик, уставленный напитками и всевозможной закусью (внизу первым классом ехала толстая нарядная дама — литровая бутыль «Хеннесси»). Увидев меня, он в шутливом испуге приподнял брови:

— Ты чего стоишь тут, как бедная родственница?..

— Гарри, — сказала я, — ты великий маг. Как это тебе, интересно, удалось превратить утку в человека?!

— Возможностям моим нет предела, — скромно ответил Гарри, вкатывая столик в гостиную.

Вспыхнул свет. Славка заморгал, загородил глаза ладонью, вскочил, оказавшись неестественно длинным и костлявым; двигался он тоже немного странно — как-то развинченно, словно собранный из детского конструктора человечек, у которого разболтались гайки. Пожалуй, мелькнуло у меня в голове, мы с ним поладим… Вовремя подоспевшая Катя, по-королевски властно взмахнув обнажённой рукой с пультом, заставила мерзких «гумеров» затихнуть и замереть в нелепых позах.

— А это наша Ю-улечка, — протянул Гарри нараспев, обнимая меня за плечи и легонько подталкивая к молодому человеку. Альбинос плотоядно осклабился — это дало мне понять, что программу вечера от него не скрыли! — и с явным любопытством глянул на меня сквозь растопыренные пальцы.

— Вячеслав, — чинно, с достоинством представился он, выдержав секундную паузу — и вдруг разразился отрывистым гоготом, в котором было что-то истерическое. Гарри усмехнулся; Катя, закатив глаза и надменно встряхнув белыми волосами, испустила томный, выразительный вздох. А я не без досады — в каком-то смысле Славка был уже мой! — подумала, что эти два сноба могли бы уж если не из вежливости, то хотя бы из уважения ко мне скрыть свою слишком явную антипатию к «другу детства».

А впрочем… стоило ли?.. Кате, похоже, было и невдомёк, что именно в честь непривлекательного Славки — а вовсе не ради неё, королевы всех балов, — устраивается нынешняя вечеринка. Сам альбинос тоже вряд ли об этом догадывался, но, судя по довольной ухмылке, ему было хорошо — гораздо лучше, чем всем остальным, вместе взятым, поскольку мне тоже всё ещё было слегка не по себе. Силясь одолеть смущение, я уставилась на своего партнёра в упор. В безжалостном свете люстры белки его глаз оказались розовыми, а радужные оболочки — мутно-белесыми. Он всё еще моргал и щурился; шутка Гарри на тему того, что, дескать, несчастный ослеплён моей красотой, вызвала всеобщий смех.

— Ой! — закричала Катя, — включайте скорее, скорее! Сейчас президент будет говорить!..

И верно: за суетой-то мы и забыли, что до Нового Года осталось каких-то несколько минут!.. Никогда не терявшийся Гарри быстро и умело откупорил бутылку шампанского; увидев, что ему удалось-таки избежать казавшегося неминуемым выстрела пробкой в окно, Катя запрыгала, захлопала в ладоши и, завизжав от восторга, подставила бокал под укрощённую струю.

Меня же от одного запаха этой кислятины замутило. Подобные муки я претерпевала каждый Новый Год, начиная с одиннадцати лет — именно столько было мне, когда мы с Гарри попробовали тошнотворный напиток впервые! — но обычно ухитрялась тем или иным способом отмазаться от тягостного ритуала. Теперь же интуиция подсказывала мне, что все отговорки будут бесполезны. Поэтому я решилась на маленькую хитрость: осторожно протянув руку, схватила початую бутылку пива, забытую Славкой у подножия дивана… и, пользуясь всеобщей радостной суматохой, перелила её содержимое в свой бокал; как я и ожидала, никто не заметил подмены.

А я не без тайного смущения подумала, что могу теперь прочитать Славкины мысли… впрочем, это и так несложно… я-то ведь думаю о том же самом…

Сгрудившись в кучку, держа полные бокалы наготове, почтительно выслушали традиционное обращение президента. (Между делом я не без интереса наблюдала, как ходит ходуном, в панике силясь удержать двумя пальцами ножку хрустального сосуда, грубая, вся в цыпках Славкина рука — и безрезультатно пыталась представить себе, как она будет ласкать меня). Наконец, на экране возник знакомый каждому россиянину грозный диск с нервно подрагивающими стрелками — и чаши со звоном сдвинулись. Боммм! Тут со мной произошло что-то странное. Словно в сказке о Золушке, где чары доброй феи не выдерживают полуночного боя, наваждение, которым окутал меня Гарри, под звон курантов вдруг рассеялось — и я совсем по-другому, трезво и очень ясно увидела себя, свой приход сюда и весь этот Новый Год; замерев с бокалом у рта, я поняла, что самое лучшее для меня сейчас — бежать, бежать отсюда, роняя на ходу части одежды и реноме; я уже сделала движение к двери… Но, видимо, Гарри, у которого хоть и не было дара ясновидца, зато интуиция была звериная, уловил что-то — и положил руку мне на плечо; а в следующий миг было уже поздно — «бомм1, бомм2, бомм3… бомм12», как сказали бы мои родители-теоретики…

— С Новым Годом!!! — тоненько выкрикнула Катя; я залпом опустошила бокал; сразу вдруг стало как-то весело и легко — и все заулыбались, словно только теперь ощутив себя вне взрослого надзора.

Верхний свет погасили вновь; Гарри зажег свечи, ароматизированные жасмином и лавандой — и обстановка сделалась уютно-интимной. Как вам известно по опыту, коллеги, ничто так не располагает к любовным утехам, как совместный просмотр видеофильма; Гарри, тоже зная об этом и, видимо, боясь, как бы сюжет вечеринки не вышел из намеченного русла, сам занялся расстановкой фигур — поместил на краю дивана Славку, рядом — меня, затем уселся сам, а подле посадил белокурую Катю. Та и не догадывалась, что, обнимая её правой рукой, левой он то и дело поощрительно подталкивает меня в бок. Тщетно!.. Славка пока что и не думал со мной заигрывать; похоже, он был растерян и смущён не меньше моего.

Между делом мы, все четверо, потягивали каждый из своей посуды — кому что нравилось: Катя — шампанское, мы с Гарри — «Хеннесси», а Славка вновь перешёл на пиво. Очень кстати война миров на экране подошла к концу и Гарри поставил другой фильм — жёсткое порно; вполне в духе Влада, подумала я — и тут же выругала себя, что за последний час вот уже третий раз вспоминаю о профессоре Калмыкове, о котором давно и строго-настрого приказала себе забыть. Впрочем, кажется, не я одна в эту минуту боролась с запретными мыслеформами. Судя по той навязчивой целеустремлённости, с которой Гарри уничтожал «Хеннесси», и по тому, как всё чаще подёргивалось его лицо, ему тоже не давали покоя воспоминания об утраченной половине. Видимо, он решил разом с ними покончить, потому что вдруг вскочил с дивана, грубо сдёрнул с него Катю и повлёк её прочь, — и спустя секунду я услышала, как за ними захлопнулась дверь тёти-Зариной спальни.

Теперь мы с моим «суженым» остались наедине. Забавно, но в эту минуту, когда всё вокруг, казалось, так и побуждало нас к сближению, бедняга смутился ещё больше: весь напрягся, вцепился в пустую бутылку и отодвинулся от меня насколько мог. Да я и сама чувствовала себя странновато. Вместо того, чтобы настроить на игривый лад, откровенные сцены фильма предательски напомнили мне о Владе — и я со стыдом чувствовала, что вот-вот разрыдаюсь; боясь вконец опозориться, отчаянно впилась ногтями в ладони. Несколько минут мы молча сидели бок о бок, нервно вздыхая и стараясь не глядеть на экран; наконец, Славка робко спросил:

— Покурим?..

Я обрадованно кивнула: курить я бросила месяц назад — но сейчас это был единственный шанс как-то разрядить атмосферу тягостной неловкости. Славка сбегал в прихожую, принес мою «шиншиллу» и свою потёртую косуху, в которой обнаружился початый «Кэмел», — и мы, утеплившись, вышли на лоджию: хозяин, с детства остро чувствительный к посторонним запахам, терпеть не мог, когда курили в доме.

Как это часто бывает, новогодние праздники пришлись на оттепель; накрапывал мелкий дождик. Славка, не зная, что сказать, изображал дракона, выпуская дым через ноздри. Я, облокотившись на перила, делала вид, что любуюсь на звезды; увы, на самом деле облака надёжно прятали их этой ночью. Несколько секунд прошло в молчании. Мимо пролетела падающая звезда. Конечно, то был всего-навсего окурок, брошенный нерадивым соседом, но я всё равно успела загадать желание, которое, как и принято в новогоднюю ночь, исполнилось в ту же секунду: Славка осторожно и хитро покосился на меня и ухмыльнулся.

— Хочешь, научу тебя курить очищенным способом? — спросил он.

Я кивнула. Затянувшись, альбинос обнял меня за плечи — и, обхватив огромными скользкими губами мой рот, медленно выпустил туда отфильтрованную его лёгкими порцию дыма. Мужественно сглотнув полученное, с трудом сдерживая разбирающий меня… смех? — нет, кашель! — я выдохнула то, что осталось, прямо в лицо своему новому бойфренду, который по неопытности не успел отстраниться — и ещё несколько секунд мотал головой, зажмурившись, словно пытался выжать из-под век евший их дым. Проморгавшись, он улыбнулся мне сквозь слёзы — восторженно и чуть глуповато, — и ещё несколько секунд мы разглядывали друг друга и счастливо ухмылялись, радуясь, что начало положено.

— Вообще-то это мой первый поцелуй, — нарушил молчание Славка. — А у тебя?..

Вопрос этот, по некоторым причинам личного характера, я решила оставить без ответа; но мне вдруг пришло в голову, что в словах альбиноса содержится кой-какая логическая нестыковка:

— А кто же тогда научил тебя так курить? — поинтересовалась я. Славка осклабился.

— Сосед, — ответил он и глупо заржал. Я удивилась:

— Гарри?!

Славка заржал ещё сильнее.

— От него дождёшься. Да нет, другой сосед. Сверху, — он ткнул пальцем в закопчённый потолок лоджии.

— Что «сверху»? — спросил Гарри, раздвигая изнутри тёмно-бордовые, цвета тёти-Зариного борща, шторы и всовывая голову в форточку; он был весел, и лицо его больше не дёргалось. — О-о, вижу, вы тут уже нашли общий язык…

— Мы целовались без языка, — возразил Славка и заржал снова. Гарри внимательно посмотрел на меня, одобрительно покивал головой и погрозил пальцем: второе логическое несоответствие за последнюю минуту. Мне вообще начинало казаться, что мужчинам свойственна некоторая нелогичность в поведении…

Впрочем, я и сама была уже не в том состоянии, чтобы требовать от происходящего логики.

Прежде чем вновь уединиться с Катей в спальне, Гарри щедро выделил «молодым» свежий комплект постельного белья: как я и ожидала, нам со Славкой отдали на откуп гостиную. Венец безбрачия сошёл с альбиноса на удивление легко: лишь однажды в ту ночь я испытала жуткое, паническое, почти суеверное чувство — когда увидела у себя на груди белую Славкину голову, показавшуюся мне в темноте серебристой стариковской шевелюрой. А так, в целом, всё было замечательно — и наутро все признали, что вечеринка удалась на славу («на Славу», — с ухмылкой шепнул мне Гарри, чей рот едва заметно кривила нежнейшая судорога).

Настроение у всех было отличное; довольные кавалеры галантно вызвались проводить своих дам до метро. Славка, весело разбрызгивая кроссовками бурую оттепельную слякоть, сжимал мою руку; время от времени он останавливался, пропускал ненужных свидетелей вперёд и набрасывался на меня с бурной поспешностью, обхватывая губами всю нижнюю часть моего лица и бешено, неустанно вращая мускулистым, наждачным от курева языком. Шедшая об руку с Гарри Катя поминутно заливалась смехом — похоже, вечеринка и ей пришлась по нутру. Сам Гарри не в пример своим белокурым друзьям вёл себя сдержанно, — но я-то знала, что в эту минуту душа его поёт гимн счастливого облегчения: спасён! В общем, всем было хорошо, все ликовали… и только мне было как-то не по себе. Может быть, потому, что Славка и вправду мне нравился, я не могла отделаться от смутного чувства вины перед ним; чуть слышные, но противные голоса в моей голове назойливо шептали, что нынешней ночью я хитро, цинично, каким-то изощрённо-парадоксальным образом обманула славного парня.

4

Недели две спустя я стала замечать, что мой рейтинг среди однокурсниц растёт с бешеной скоростью: когда я пробираюсь к своему месту, наложницы провожают меня завистливыми взглядами, жрицы поджимают губки, а чинные матроны, склоняясь друг к дружке, шепчут: «Это она». И немудрено. Мне больше не было нужды, как многим из них, изощряться в сценарном искусстве, вплетая себя в долгие, романтические, заимствованные из дешёвых сериалов сюжеты: весь факультет и так уже знал, что «у Юлечки есть парень», — а что такое «встречаться со своим парнем» в контексте педвуза, можно, думаю, не объяснять.

Мой же вдобавок был персонажем ярким, заметным, даже пугающим. Едва ли не каждый вечер — к вящей зависти не столь везучих в любви пятикурсниц — он торчал в холле, дожидаясь, пока я спущусь, и убивал время весьма оригинальными способами. Самые знатные гетеры МГИПУ признали меня за свою, увидев однажды, как он — долговязый, развинченный, в чёрной потёртой косухе — дурным голосом орёт: — Психфак!!! — прямо в лицо какой-то чопорной жрице, зазевавшейся в опасной близости от деканата, и сопровождает этот клич как бы сурдопереводом, крутя у виска левым указательным пальцем и одновременно выбрасывая вперёд правый средний. Слово «психфак» он расшифровывал как «сумасшедший трах» и очень этим гордился.

Я и сама, бывало, умирала со смеху, стоя за колонной и тайком наблюдая, как он, растопырив длинные костлявые ручищи (зрелище это всегда напоминало мне фразу Ломоносова: «Широко простирает химия руки свои в дела человеческие»), гоняется по холлу за Космосёстрами с воплем: «Девчо-онки, я хочу вас трахнуть!!!» — а те, визжа, открещиваются растопыренными пятернями да прикрывают лица яркими адаптированными Библиями.

Со временем факультетский холл стал Славке тесен, и он расширил сферу своего влияния, приноровившись посещать лекции вольным слушателем; тут-то мне стало не до смеха — я не знала, куда деваться от неловкости, ибо руки у Славки так и чесались. Он не знал большего удовольствия, чем «доводить препа»: воткнёт, скажем, шило в карандаш и мерно постукивает-блямкает им о краешек стола, имитируя звук падающих капель. Раз от разу эта невинная шутка заставляла моих однокурсниц недоумённо крутить головами, а взмыленного педагога — метаться по аудитории в поисках фантомной раковины, пока, наконец, все не привыкли к странной акустической иллюзии и не перестали спрашивать друг друга: «Где это каплет?» Вот и я ничуть не удивилась, когда в один прекрасный день невидимая капель не прекратилась и после того, как обе Славкиных руки оказались у меня под юбкой — а, стало быть, физически не могли продолжать игру с шилом. Гарри с детства приучил меня к разного рода мистификациям — вот и теперь я была уверена, что имею дело с каким-то ловким фокусом, который мне даже неинтересно было разоблачать. Но вскоре оказалось, что Славка, в отличие от друга детства, натура вполне земная и предпочитает иллюзиям грубую реальность. Наутро, поднявшись в аудиторию, я с ужасом обнаружила, что новёхонький, только-только настеленный паркет стоит горбом, раззявив зубастую пасть в издевательской ухмылке; разгадка этого странного феномена поджидала меня вечером в холле — где, разразившись идиотским гоготом, сообщила, что, если отвернуть до отказа симпатичный вентиль на отопительной батарее, получается вполне натуральная капель.

Столь же изобретателен был Славка и в любви, и когда однажды отец, улёгшись на тахте с журналом, недоверчиво хмыкнул и пробормотал: — Так… а это что такое?.. — я чуть не поседела от испуга; но он тут же добавил: — А-а, это я по ошибке прошлогодний прихватил! — ФФууу, а я-то уж думала — наручники или резиновую насадку в виде драконьей головы!..

Но опасность подстерегала нас совсем с другой стороны. Как-то раз, нежно прощаясь со мной у порога, Славик машинально, по привычке затушил окурок о соседскую дверь; к несчастью, именно в этот момент старый подполковник пристроился к глазку, заинтригованный необычным и подозрительным шуршанием на лестничной клетке… Увиденное так потрясло его, что он решил принять меры. Несколько дней спустя, когда мы со Славкой только завершили первый раунд и мой друг, как был, в костюме Адама отправился в кухню — достать пиво из холодильника, в прихожей вдруг с лязгом повернулся ключ и вошла мама; несчастный альбинос до того растерялся, что не нашел ничего лучшего, чем растопыриться посреди коридора в глубоком реверансе и тупо заржать прямо в лицо будущей теще: — Го-го-го-го-го!.. — Что тут было! Описывать продолжение того вечера я, пожалуй, не возьмусь; скажу лишь, что с тех пор для нас со Славкой настали трудные времена. Приводить его к себе я больше не решалась — мама была настороже! — а другого дома для свиданий у нас не было: Славкина квартира (этажом выше Гарриной) ещё меньше годилась для этой цели.

Там, в двух смежных комнатах, ютилось весёлое семейство: бабушка, дядя, отец с матерью, младший брат Ванька (ух, до чего ж подлючий пацан! до сих пор дрожь пробирает, как вспомню дохлого таракана, которого он как-то за ужином подбросил мне в тарелку!) и, наконец, сам Славка, давно выросший из всех кроватей — его укладывали спать на полу в комнате родителей. Там в торце был маленький чуланчик; на ночь дверца открывалась настежь — и бедняга получал редкую для себя возможность вытянуться в полный рост.

Излюбленное Славкино детское воспоминание, которое он смакует, бравируя цинизмом и щерясь по-звериному, это: как родители, укладываясь, тихонько спрашивают: — Славочка, ты спишь, сынок? — и, получив в ответ ровное, но фальшивое посапывание, приступают к некоей забаве, чей смысл Славочка, просвещённый местным хулиганьем, уже в те юные годы понимал преотлично. Он даже уверяет — как психолог я не могу этому поверить! — что получал от спектакля массу удовольствия, а порой и сам приобщался к процессу, доходя до кульминации синхронно с родителями… Вообще у Семиведерниковых чувство стыда считалось анахронизмом (так что даже непонятно было, откуда в Славке столько чуВственности!). Всякую там гигиеническую мелочёвку Славкина мама бросала где попало, а то, что оказывалось в мусорном ведре, раздирал в клочья и разбрасывал по всей квартире облезлый фокс Пират; на двери ванной не было и намёка на задвижку или крючок — и несколько раз я, необдуманно торкнувшись туда, увидела то, что мне явно не предназначалось; ну, а уборной тут и вовсе пользовались сообща, ради экономии времени — и лишь иногда можно было видеть, как баба Таня, старейшина племени, с искажённым лицом топчется в коридоре, осыпая бессильными проклятиями «засранца Ваньку».

В общем, было ясно, что единственный выход для нас — это снять хату; уж не помню, кто первый заикнулся об этом — я или Славка? Впрочем, скорее всего, идея принадлежала Гарри, который по-прежнему любил — как он выражался — «играть в живые шахматы». На первых порах он даже выручал нас, на часок-другой предоставляя свой стол и кров: ему, конечно, приятно было думать, что он, как всегда, главное лицо в нашей лав-стори. Увы, очень скоро ему пришлось признать, что белая пешка по имени Славка ведет себя не совсем так, как хочется игроку… Пивные бутылки под кроватью и плавающие в унитазе бычки брат ещё какое-то время ухитрялся терпеть — хотя я-то могу представить, как всё это его бесило! — но, когда Гарри обнаружил, что велюровый диван прожжён в нескольких местах, череп на столе полон пепла, а хрустальный шар, захватанный жирными пальцами, помутнел и перестал предсказывать будущее, он, наконец, взбунтовался — и Славка был с позором изгнан из святилища. После его постыдного бегства оскорблённый маг ещё минут пятнадцать расхаживал по кабинету с ароматической палочкой, плюясь и бормоча заклинания (а, может быть, ругательства?), — но так и не посмев ни в чём упрекнуть меня, с виноватым видом сидящую на осквернённом диване.

К счастью, в ту пору мы уже знали, что Славкины заработки вполне легальны (будучи полным «чайником», не рискну вдаваться в суть его деятельности — и приведу только лозунг, под которым испокон веку живёт семья Семиведерниковых: «Сына приучай к компьютеру сызмальства, чтобы к призывному возрасту он успел испортить себе глаза!!!») А, стало быть, я могла с полным правом пускаться на поиски собственного гнёздышка.

Тут меня ждало много неожиданных и странных приключений. До сих пор мне ещё не приходилось сталкиваться с агентами по недвижимости — и я не знала, как они бывают красноречивы и напористы. Первый не дал мне и слова вставить — звонкий, бодрый голос изливался из трубки нескончаемым потоком: у него, мол, каждая минута на счету, поэтому агентство — не лучшее место для встреч: бедняге, которого только ноги и кормят, неохота просиживать офисное кресло, томительно дожидаясь, когда же я, наконец, к нему «приплыву»…

— А я по опыту знаю, что клиенты всегда опаздывают, — агрессивно добавил он. — Встретимся лучше… ну, скажем, в центре зала на «Комсомольской», мне это как раз по пути; я — высокий и худой, молодой, с острой черной бородой, на мне будет чёрная куртка и головной убор «а-ля жириновский» (тут мое сердце упало вконец: «жириновки» в том сезоне опять вошли в моду); в правой руке я нарочно, чтобы вы уж точно не потерялись, буду держать чёрную кожаную папку. А вы? — догадался, наконец, спросить он. — Как я узнаю вас, на случай, если вы, паче чаяния, придете вовремя?

Повисла томительная пауза; давненько я не попадала в такое неловкое положение. — На мне будет фиолетовый пуховик, — наконец, ответила я. — Ну, а личные ваши приметы? Особые приметы? — допытывался агент. — Фиолетовый пуховик… — нерешительно повторила я. Агент, найдя, очевидно, что потратил на меня слишком много времени, бодро затараторил: — Ну, ладно, фиолетовый пуховик, разберёмся. Так значит, договорились — завтра, в тринадцать ноль-ноль, метро «Комсомольская». Пока! — после чего бросил трубку, оставив меня наедине с моими мрачными предчувствиями.

Те, увы, не обманули. Добравшись до нужной станции, я сразу поняла, что не стоит и надеяться обнаружить искомое в однородной людской массе, так и кишащей высокими бородачами в кепках-«жириновках»; оставался один выход — ждать, пока агент найдет меня сам. Для этого, конечно же, следовало встать точно в указанном месте. Где именно — я вычислила без труда, измерив шагами длину и ширину платформы. Сложность была в другом: нескончаемый и бурливый человекопоток, в котором меня угораздило оказаться, так и норовил всосать меня и унести в неведомые дали, — а так как я изо всех сил противилась этому, то несколько раз меня смачно обматерила толстая тётка с огромным баулом — впрочем, возможно, то были совсем разные женщины… Моего терпения, усиленного чувством долга, хватило на полчаса: агент не появлялся, и я с нескрываемым облегчением отправилась восвояси. Звонить бородачу я, конечно же, не собиралась, тем более, что устала за это время безумно; но едва я, без сил ввалившись в прихожую, сбросила сапоги, как пропавший позвонил сам:

— Ну и где же вы?! — с досадой в голосе заныл он, — я вас жду, жду, а вас нет и нет! Честно признайтесь — проспали?..

— Ничего подобного, — ответила я обиженно. — Я-то как раз пришла вовремя. Целых тридцать две минуты, между прочим, прождала вас на вашей чёртовой Комсомольской…

— Где ж вы меня ждали?! — заорал агент. — Я стою у колонны, прямо рядом с эскалатором, который ведёт вниз…

— Пока, — торопливо сказала я и повесила трубку, считая продолжение диалога бессмысленным. Как-никак, я выросла в семье кандидатов физико-математических наук и уж значение-то слова «центр» знаю хорошо. В таком серьёзном деле, как поиск жилья, думалось мне, весьма опасно зависеть от людей, не умеющих формулировать свои требования конкретно и чётко.

С этой мыслью я и продолжила обзвон агентств; во второй раз мне повезло больше. Агент номер два (даже, по его словам, не агент, а частный маклер) оказался не в пример более вежливым — и предложил сразу подъехать на объект; мне очень понравилось, что он продиктовал точный адрес жилища, лишь затем дополнив его красочными подробностями: «слева будет светофор, справа — рекламный щит». Импонировала и манера определять расстояние в метрах, а не в каких-то там расплывчатых «шагах», как принято у многих. Нужный дом я нашла без труда. Поднимаюсь на пятый этаж, звоню в дверь — и, наконец, вижу загадочную фигуру своего интеллигентного собеседника, одетого, несмотря на разгар отопительного сезона, в широкую шляпу и глухой чёрный плащ; в следующую секунду он эффектным движением распахнул его полы — и я, напрочь забыв о квартирном вопросе, с воплем кинулась вниз по лестнице, мысленно обещая себе, что больше никогда не стану ходить на свидания с незнакомцами.

— Ну что же ты, — сухо укорил меня Гарри, когда я пожаловалась ему на случившееся. — Любому первокурснику известен так называемый эффект Зейгарник: незавершённое действие помнится дольше. Надо было остаться там, на лестничной клетке, или, ещё лучше, зайти в квартиру, чтобы изучить незнакомое явление как следует — может, тогда бы оно не так сильно травмировало твою психику…

Он же в итоге и помог нам, позвонив одной своей бывшей пациентке — она как раз сдавала квартиру в старом доме на Ленинском проспекте и подыскивала тихую супружескую пару в качестве жильцов. Рассудив, что вполне совпадаем с этим идеальным образом, мы со Славкой отправились на смотрины — и, едва переступив порог, толкнули друг друга локтями. То, что надо!.. Маленькая квартирка, но уютная: высокие потолки, лоджия, санузел раздельный… И хозяйка нам понравилась — Ирочка: белесенькая, очень приветливая, с тихим голоском… На всякий случай Славка ещё раз обошел будущее жилище — проверить, нет ли где какого подвоха: исправны ли розетки, плотно ли запирается балконная дверь, не текут ли краны?.. Нигде ничего не текло. Из чистого понту минут пять поторговались с Ирочкой насчет коммунальных платежей — и ударили по рукам…

Я думала, мы сразу и начнём обживать наше гнёздышко (родителей своих я уже обработала, и они, поскрипев немного, выдали мне карт-бланш); но Славка неожиданно воспротивился. Теперь, когда главное было решено, ему хотелось отточить детали: никаких жирных пятен на допотопных обоях, никаких облезлых ковров, в роли брачного ложа — новенькая полуторка из ИКЕА, а не эта попахивающая болезнью и смертью развалина… да и потолки надо бы побелить… Я шутливо запротестовала — мол, никогда в угаре страсти не заикнусь о побелке! — но Славка в кои-то веки был удручающе серьёзен. Он вовсе не желает хранить старые, осточертевшие до тошноты родительские традиции. Мы с ним достойны лучшего — и начнем совместную жизнь в чистоте и уюте. Как-никак, семья есть семья… Он не преувеличивал: не далее как накануне мы, уставшие от нелегального положения Ромео и Джульетты, подали заявление в замоскворецкий ЗАГС.

5

Дедушка февраль, предвестник весны — за что и люблю его! — порой оказывается весьма-таки коварным и злобным стариканом: после долгой обнадёживающей оттепели, к которой мы, не умеющие регистрировать горький опыт земляне, быстро привыкаем — и, доверившись ей, с радостью отправляем на антресоли тёплые дублёнки и тяжелые, удобные «снегоступы» с пластиковыми протекторами, — неожиданно и внезапно ударяют заморозки и ненадёжная поверхность в одночасье покрывается сверкающей, бугристой и очень-очень скользкой коркой, позволяя отныне передвигаться по себе лишь враскорячку, мелкими шажками, подобно канатоходцу растопырив руки для равновесия. Широко-распространила-химия-руки-свои… бац!!! Как вы считаете, коллеги, что хуже всего в падении? По-моему, не самый миг приземления — пусть даже очень болезненный, — но тот смертельный по эмоциональной насыщенности промежуток, когда ты уже поскользнулся, но ещё пытаешься удержаться, задержаться в отторгающем тебя пространстве; всякому, наверное, знакомо то щемящее чувство тоски, несправедливости и обречённости, с каким падающий, устав от бессмысленного танца на льду, отпускает своё непослушное тело навстречу неминуемой развязке.

Гарри говорит: лишь в феврале мы, ничтожества, удостаиваемся взглянуть в лицо жестокому солнечному божеству; оно в эту пору холодное, низкое, злое.

И впрямь, страшно попасть к нему в немилость: на пути к трамвайной остановке, которую мешает нам разглядеть ядовитый, безжалостный, брызжущий в глаза лимонной кислотой сгусток, унизительные па на скользкой дорожке могут закончиться внезапным приземлением копчиком об лёд. Впрочем, в сей ранний час гололедица правит бал повсюду. То тут, то там кто-то, спешащий на работу или в вуз, принимается отчаянно барахтаться в киселе искристых снежинок, хватается за пустоту, восстанавливает шаткое равновесие, вновь оскальзывается и, наконец, со всего размаху шмякается об лёд, — пока более удачливые доброхоты собирают воедино разлетевшееся во все стороны содержимое его пакета или портфеля… Строго говоря, не один лишь февраль продюсирует шоу: кое-где предательница-дорожка оказывается нарочно раскатана и присыпана сверху снежком для маскировки — и упавшего приветствует дружный хохот толпящихся тут же пацанят, которые в следующий миг бросаются врассыпную, не дожидаясь, пока очухавшаяся жертва, красная от злости, стыда и мороза, надаёт им по ушам.

Дядя Ося учит: мальчишку и трамвай никогда не догоняй — будет следующий.

Когда я, с горем пополам вырвавшись из цепких объятий льда, была уже на середине прыжка к старушке Аннушке, та, саркастически позвякивая, стронулась с места и издевательски-медленно поплыла восвояси; я дёрнулась за ней, но было бессмысленно. Огляделась по сторонам — не видел ли кто моего позора? Нет — кроме меня, в этот миг на остановке не было ни души…

Впрочем, нет, не совсем. Огромная собака, которую я заметила ещё раньше, упрямо копошилась у подножия обледенелого столбика, пытаясь, очевидно — и безрезультатно! — выискать под ледяной коркой что-нибудь вкусненькое. В пакете у меня лежали два бутерброда с колбасой и куриная ножка гриль. Я уже вытянула губы, чтобы подманить бедную тварь свистом, который, к сожалению, из-за мороза не очень удавался, — как вдруг та подняла голову… и я с испугом и отвращением поняла, что всё это время была в плену зрительной иллюзии: сказочная Динго, чьи размеры с самого начала показались мне подозрительными, оказалась обычным стариком, как и все мы, не справившимся с земным притяжением. Жалко и мучительно было видеть, как он, бессвязно ворча что-то, елозит по льду, извиваясь и корчась в поисках хоть завалященькой точки опоры, — а та с хихиканьем ускользает, заставляя несчастного снова и снова обдирать ладони до крови…

Может, помочь ему?.. Идея хорошая, но едва ли здравая: упавший, вероятно, бомж, пьян в дупелину, да и весу немалого — так что участие такого субтильного существа, как я, вряд ли его спасёт. Да и какая, в сущности, разница — замёрзнет он насмерть прямо здесь или успеет доползти до ближайшего подъезда?.. Будем же разумны и, как ни жестоко это звучит, предоставим беднягу его горькой участи — в конце концов, он избрал её для себя сам…

Впрочем, кое-что я могла для него сделать. Как раз у моих ног — я только что это заметила! — лежала шапка, видимо, откатившаяся при падении; я наклонилась и осторожно, двумя пальцами подняла её, думая переместить поближе к владельцу и тем самым совершить акт гуманизма. Новенькая, добротная каракулевая папаха, сшитая, похоже, на заказ; бомжи таких не носят…

Тут я уже по-иному посмотрела на шевелящуюся у столба бесформенную тёмную массу — которая, впрочем, не была уже ни тёмной, ни бесформенной, с каждой секундой обрастая чёткими деталями: снег, приставший к драпу; слипшиеся на затылке, почерневшие от крови седые клочья; скрюченные в судороге пальцы… Когда я медленно подошла, держа в руках шапку-вестницу, они оказались тоже окровавленными. Испачкал или поранился?.. Не могу разглядеть… Я заглянула ему в лицо: младенчески-бессмысленные, тусклые глаза притаились, как моллюски, под красными слезящимися веками… на дряблом подбородке оледенела тягучая струйка слюны… кончик носа с торчащим из него седым волосом побелел от холода… мокрые синие губы дрожат… у старика уже нет сил плакать…

Опустив шапку на лёд, я протянула ему руку, другой уцепившись для верности за ржавый столбик. Влад судорожно ухватился за неё, ничуть не удивившись моему неожиданному появлению из ниоткуда — думаю, впрочем, он ничему уже не удивлялся; но первая же моя неловкая попытка поддёрнуть его кверху вызвала у старика истошный вопль на унизительно-высокой ноте — и он, разжав пальцы, рухнул оземь, стеная и воя от боли.

Спустя миг и я уже катилась на заду по скользкому тротуару, обжигая бессильные ладони о стремительную земную гладь и заботясь лишь о том, чтобы не вылететь на проезжую часть… Бац!.. Это я со всего маху въехала копчиком в бордюр; во рту тут же стало железно и горло заморозило, как наркозом. Очухавшись, я первым делом скосила глаза в сторону Влада — как он там?.. Но тот лежал неподвижно, мёртвым эмбриончиком свернувшись вокруг столба, и, казалось, уже не дышал.

С трудом подковыляв к нему, присела на корточки и заглянула в подгнившую сердцевинку. Нет — жив и даже моргает. Крохотное, с кулачок, желтоватое личико сморщилось в отвратительной животной гримасе: точно такая же, вспомнила я, появляется на лице Влада в минуты острого наслаждения, — но сейчас это, безусловно, боль. Тут-то я и поняла, что дело куда серьёзнее, чем может показаться.

Автомат обнаружился на стене супермаркета. Пока я набирала заскорузлыми пальцами «03», пока сбивчиво диктовала адрес происшествия, сжимая трубку в кровоточащих ладонях, во внешнем мире происходили неконтролируемые перемены: подошел, наконец, трамвай (на сей раз я и не думала его догонять!), выпустил из своих недр пожилую даму в чёрной шубе, постоял ещё немного, уехал, — а на его месте вдруг оказалась… нет, не «Скорая» — милицейская машина; я еле успела вернуть трубку на рычаг и броситься на защиту окоченевшего полутрупа, чью скрюченную спину как раз в этот миг собирался выпрямить ударом ноги суровый страж порядка. Услыхав, что лежащий перед ним «бомж» — почтенный профессор (дважды кандидат наук, автор множества научных работ и монографий и тэдэ и тэпэ), товарищ сержант почтительно козырнул, но не ушёл — и трогательно оберегал нас вплоть до того момента, как долгожданная «карета» припарковалась в двух метрах от поверженного тела. Низкий, животный, полный нечеловеческой муки вопль, что секунду спустя был исторгнут из него опытными руками врачей, заставил доблестного стража устыдиться своей недоверчивости — и он, повторно извинившись, впрыгнул в свой «Москвич» и укатил восвояси.

Перелом шейки бедра. Шансы — 50/50. Безумолчно воющего, ревущего как зверь Влада ловко приподняли, уложили на носилки и (не без моего трепетного участия) погрузили в спасительный «микробус»; едва я, присев рядом, взяла его за руку, как бедняга вырубился — я так и не поняла, потерял ли он сознание от боли или же его попросту разморило от блаженного тепла; а, может, и то и другое?..

Как бы там ни было, приключения продолжались. Едва переступив порог *-й городской больницы, куда нас домчали с ветерком, я, содрогнувшись, сказала себе, что никогда, ни за что на свете не оставлю Влада здесь, в этом жутком месте, где полновластно царит смерть и сами стены — казенные, изжелта-серые, мрачные! — насквозь пропитаны запахом страдания, мочи, лекарств, гниющего тела и безысходности… Уважаемые коллеги, гляжу, заулыбались, решив, что я заразилась от Гарри манией величия и ложным ощущением собственного всемогущества. А вот и нет! Всё и впрямь улаживалось, как по мановению волшебной палочки: прямо из приёмного покоя, плюя на неодобрение снующих вокруг специалистов, я позвонила в деканат, где после недолгой уютной неразберихи меня соединили с Елизаветой Львовной. Умница-тётка, не успев дослушать мой сбивчивый рассказ, всё поняла — и заорала в трубку, что я молодец, и что она, Карлова, сию же секунду поставит на уши всё Министерство Здравоохранения — а заодно, на всякий случай, и Образования!.. Не знаю, удалось ли ей выполнить угрозу буквально, но спустя полчаса нежно-фисташковый микроавтобус со мной и Владом в качестве начинки уже плавно въезжал в ворота Центра Современной Геронтологии; на мой взгляд, это было справедливо — некогда Центр погубил его, теперь же — я верила! — должен был исправить свою ошибку.

Бокс, куда нас поместили, оказался точной копией того, осеннего — вот только шторы на окнах были не жёлтыми, а салатовыми, и гостевой диван — не чёрным, а кремовым. Уже к вечеру я завалила его своими вещами, гигиеническими принадлежностями и прочими предметами первой необходимости. Да-да, я решила оставаться здесь, у постели Влада, хотя бы до тех пор, пока бедняга не выкарабкается (сейчас он, накачанный обезболивающим, беспробудно спал). К счастью, родители, поймав меня на торопливом сборе вещей, не стали чинить препятствий: главное они знали (вернее, думали, что знают), — а вдаваться в подробности им не позволяла давняя, стойкая, намертво въевшаяся в кровь и плоть прогрессивность. Спасибо Славке, ха-ха.

Да, кстати, — а Славка-то?.. С ним-то как быть?.. А он вот уже неделю как погрузился в Гримпенскую трясину клеев, красок, растворителей и ещё чёрт знает чего; вытаскивать его оттуда я, конечно же, не собиралась — но на всякий случай предупредила, чтобы не искал меня: я уезжаю. Куда?.. Да так, недалеко — навестить больного дедушку. Самое забавное, что в какой-то мере это было правдой. Теперь я могла преспокойно сидеть у Владова изголовья, пользуясь тем, что мой фанатичный полусупруг самозабвенно белит потолки и ни о чём не догадывается… Или, возможно, он к тому времени приступил уже к поклейке обоев?.. Не знаю — не интересовалась. У меня и своих забот хватало: следить за катетером, чтобы не переполнялся, а ещё за капельницей — и со всей силы жать на кнопку «Вызов», если уровень синего, жёлтого, прозрачного физраствора в какой-нибудь из баночек дойдет до нижней отметки.

Боясь, как бы я не заскучала, весёлые медсестрички натащили мне в бокс уйму развлечений: подшивку «Космополитена», несколько дамских романов и — кстати сказать, видак здесь, в травматологии, был поновее и покруче, чем в терапии! — полную коробку видеокассет с душещипательными мелодрамами. Но я к ним так и не притронулась — не до того было. В мозгу моём разыгрывались страсти не чета книжным и киношным. О чём только я ни передумала, созерцая любимое, уникальное, безжизненное лицо, от которого ещё вчера так истово отрекалась!.. Немыслимое, вновь обретённое чудо; словно впервые упиваясь обладанием, я изумлялась, как это у меня хватало самонадеянности — пытаться забыть его, заменить на другое; я рыдала и каялась, клятвенно обещая вытерпеть всё — обиды, придирки, закидоны, даже маразм — лишь бы только он был со мной; я на коленях благодарила судьбу за то, что она вернула его мне хотя бы таким жестоким образом — и тут же была готова убить себя за эту благодарность… То было изысканное и роскошное пиршество, оргия чувств; предмет их пребывал при этом в глубоком полунаркотическом сне, оставаясь, как и подобает предмету, холодным, недвижимым и немым.

Это наводило меня на некую мысль, сперва казавшуюся грешной и крамольной — но с каждым часом обретавшую яркость и вкус. Что, если Влад (посмотрим правде в глаза: весь этот год голова его работала ой как хреново!) так никогда и не оправится от стресса, причиненного ему испугом и болью?.. Что, если по пробуждении он примет меня за медсестру или за свою внучку Верочку, а то и вовсе ни за кого — и единственной его осознанной привязанностью останется обезжиренный йогурт «Фруттис»?.. Признаюсь вам, коллеги: сидя в ожидании у его изголовья, я почти хотела этого. Ибо Влад-спящий был счастливо лишён того мелкого, но противного недостатка, что портил Влада-бодрствующего, — а именно: характера, нрава, одним словом — личности, нон-стоп кладущей на его лицо мерзкую печать высокомерия и брюзгливости; маразм полный и окончательный, мнилось мне, устранил бы эту помеху навсегда… и я, забываясь, мечтала о том, как наймусь сиделкой к беспомощному старику, который — об этом не узнает никто, никогда! — станет лучшим подданным дивного царства, так удачно описанного им в недавней книге «Волшебный Мир»…

К счастью, мои полусонные грёзы не были вещими. На третьи сутки лицо Влада постепенно ожило, и он, не открывая глаз, попросил пить — слабым, но вполне осмысленным голосом. Ничуть не растерявшись (сёстры научили меня), я ловко вставила ему в рот «поилку» — попросту соску, надетую на бутылку минеральной воды, — и несколько секунд держала её так, чтобы он ровно глотал и не захлёбывался. Утолив жажду, старик вновь задремал — но уже совсем по-иному. Сон его, утратив наркотическую одухотворенность, оказался чем-то вполне человеческим и бытовым, линии лица, минуту назад поражавшие взор классической строгостью и чистотой, уютно обмякли, а мокрые губы приоткрылись — и то и дело издавали забавный звук вроде «ням-ням»: видно было, что сознание (в той или иной форме) покинуло глубокие воды и плещется где-то на поверхности.

Вечером того же дня я подошла к Владу, думая протереть его щёки и лоб влажной ароматизированной салфеткой — мне ли было не знать, как старый зануда печётся о личной гигиене! — но, едва приступила к делу, как дряблые веки дрогнули — и прежние умные, блестящие глаза уставились на меня. От неожиданности я ойкнула — и как была, в неловкой позе, с салфеткой в руке замерла, не зная, чего ожидать: всё-таки мы с Владом, как ни крути, были в ссоре.

Но я зря боялась. Профессор смотрел на меня очень ласково — я и не подозревала, что у него бывает такой взгляд: смотрел, молчал, потом так же молча взял мою руку, всё ещё комкавшую ненужную салфетку, и поднёс к губам…

Тут я со стыдом почувствовала, что мои глаза наполняются слезами — но, всё ещё боясь произвести лишний звук или движение, не стала смахивать их, а только медленно, осторожно протянула руку и отвела со лба Влада непокорную седую прядь… От слёз лицо его расплывалось в моих глазах; но я всё-таки успела увидеть, как он грустно улыбнулся, прежде чем сказать — необычно тихим голосом: — Спасительница моя… — и вот тут-то и разревелась, уронив салфетку и упав головой Владу на грудь: я уж и забыла, когда он в последний раз говорил мне что-то нежное.

6

Мой названый брат Гарри, в прошлом году закончивший МГИПУ с отличием (насплетничаю вам, коллеги: он попросту купил себе красный диплом, так и не дождавшись выхода Игруновой из декрета), свою альма-матер, однако, не забыл — и навещает нас не реже раза в неделю. И то понятно: здесь он как бы VIP-гость закрытого клуба. Кафе «Пси» по-прежнему охотно предоставляет ему кредит. Турагентство «Психея» делает 50%-ную скидку за регулярное снятие порчи с гендиректора. Лидеры Космического Братства, куда мой брат вступил ещё зелёным первокурсником, не так давно присвоили ему звание Старшего Космобрата — почти недосягаемая ступень, дающая право на все корпоративные блага: поездки на заграничные семинары, прокат лимузина, участие в культовых празднествах-оргиях и прочее… В общем, есть где попастись и что пощипать. А тут к нему возьми да и воспылай страстью секретарша Людочка — хранительница факультетских тайн и подробного досье на преподсостав. Тем, кто знает моего брата, не нужно объяснять, какими последствиями грозил этот роман.

На мне они сказались очень скоро. Решила я как-то съездить на лекции — совесть заела, даром что Карлова, у которой я теперь ходила в любимицах, обещала мне «автоматы» за весь триместр. Нежно прощаюсь с Владом, добираюсь до факультета, открываю дверь, миную холл, захожу в гардеробную — и только-только пристраиваю видавшую виды дубленку на ржавый крюк, как внезапно чьи-то руки, словно дразня, зажимают мне глаза… По запаху дорогого одеколона я сразу узнала имя — однако назвать его не спешила: холодные жёсткие пальцы жали на мои веки с такой безжалостной и лютой силой, что я, зная за собой грех, отлично понимала — здесь имеет место отнюдь не милая шутка.

— Ну, Гарри, отпусти! — Последнее, очень болезненное нажатие — и я свободна, только перед глазами всё ещё стоит неприятная пелена.

— Я слышал, мы подались в сёстры милосердия, — тихо и вкрадчиво проговорил Гарри, чьё нечёткое, расплывчатое лицо, белым пятном маячившее над чёрным пятном костюма, уже начинало странно пошевеливаться снизу. — К чему бы это?..

Плотная стена курток, шуб и пальто надежно отгораживала нас от внешнего мира, скрадывая все посторонние звуки.

Я даже не стала уточнять, от кого это он «слышал». Ясное дело. Отпираться было бессмысленно, и я предпочла, недолго думая, перейти в наступление:

— А что ты мне делать прикажешь?! Он — мой научный руководитель. Не все же такие богатые — дипломы покупать!..

Ход был сильный: он сработал. Почти сфокусировавшееся лицо фокусника злобно задёргалось — он ненавидел, когда ему напоминали об этом проколе, единственном за всю его ученическую жизнь. Но тут же усилием воли замаскировал тик под обаятельную светскую улыбку — и лишь когда мы вышли из гардеробной, счёл нужным сделать маленькое назидание: не стоит, мол, пропадать так надолго, а то Славик начинает нервничать. — А ты сама знаешь: когда этот придурок нервничает, дело может кончиться плохо…

Он зря беспокоился. К Славке на Ленинский я заезжала не далее как вчера — и осталась очень довольна визитом. Ещё с лестницы я услышала доносящийся из недр квартиры гогот и гвалт, — но звонок не сработал и я открыла дверь своим ключом. Очутившись в прихожей, мигом оценила волшебное перевоплощение «гнёздышка» — стало даже чуть-чуть жаль, что не придется в нём пожить. Ну, а когда заглянула в комнату, то и вовсе пришла в восторг. Настоящий евростандарт! Белые с золотой искоркой обои, встроенные шкафы-купе, стеклопакеты, ковролин… А в самой серёдке неузнаваемого, осовремененного пространства — уютный пикничок: расстеленная на полу газета ломится от закуски, тут же икеевские цветные стаканы, кока-кола и несколько бутылок «Московской». А вокруг — веселая компания: четыре здоровенных лба — и, так сказать, роза среди навоза: белесенькая, маленькая, хрупкая, с мышиным хвостиком на затылке…

Моё появление было встречено ликующим воплем в пять глоток; Ирочка помахала мне ладошкой, — а облапивший её Славка, поняв, наконец, кто пришёл (спьяну-то и сослепу он не сразу узнал меня), заорал: — Юлька!.. Сколько лет, сколько зим!.. Давай к нам!.. — Его друзья взирали на меня с выражением детского восторга на лицах. Увы — на остаток вечера у меня были совсем другие планы (Влад просил вернуться пораньше), и я, извинившись, попрощалась, так и не успев посмотреть, во что превратился санузел, — и сильно подозревая, что такой возможности мне больше не представится.

— Ты звони, не пропадай, слышь!.. — было последнее, что я услышала, захлопывая за собой дверь.

В общем-то, я с удовольствием бы с ними посидела… Вынужденная неподвижность сыграла с Владом злую шутку, вызвав нестерпимый трудоголический зуд: не успев ещё толком очухаться, он выцыганил у медсестры Лины тетрадку — и теперь скрупулезно что-то в ней кропал, зафиксировав спинку кровати в положении «сидя». Кровать его, надо сказать, была настоящим чудом инженерной мысли, позволяя больному самостоятельно приподниматься на постели, регулировать градус наклона — и даже пользоваться судном, которое больше напоминало биотуалет новой волны. Освоив эту нехитрую премудрость, независимый Влад вконец зазнался — и перестал заискивать перед молоденькими сестричками, которые и так принуждены были уважать почтенного профессора, дважды кандидата наук, протеже «шишки из министерства чего-то там», чьё звание тут, как и у нас на факультете, боялись произносить даже шёпотом… В общем, работать здесь Владу было гораздо приятнее, чем в собственном кабинете, где, по его словам, «вечно стоял шум и гам и не было отбою от посетителей».

Но тут смотрю — что-то мой Влад задумался, забросил уже почти готовую статью — и целыми часами напевает что-то под нос, глядя в пространство и даже не замечая, что забытая тетрадка давно соскользнула с одеяла на пол; с любопытством заглянув туда, я увидела, что страницы испещрены какими-то графиками и линиями, добрую часть которых Влад успел испохабить, украсив игривыми цветочками и детальными изображениями обнажённого женского тела. — Вот так-так, Влад! Почему не работаешь?..

В ответ он сварливо заявил, что я «ни хрена не понимаю» и что он «нашел ключ». Какой еще ключ?.. От чего?! Не «от чего», а «к чему»: к психологической адаптации аутиста. Ну хорошо, допустим… И в чем же он заключается, этот ключ?

— В половом созревании! — торжественно провозгласил Влад, уставив палец в потолок.

Как так?.. А вот так, — и тут Влад, к моему ужасу, понёс какую-то несусветную медико-психологическую околесицу. Как известно, заявил он, отправной точкой в развитии психического заболевания часто оказывается половое созревание пациента («то есть, — сострил он в своей излюбленной манере, — момент, когда больной осознаёт, что ему нравятся девочки или мальчики или собачки, ну, на худой конец, покойники и проч. и проч.»), — что связано, по-видимому, с общей перестройкой организма, а также с обострением душевных переживаний, которые, как известно, в эту критическую пору достигают пика: все они, в особенности негативно окрашенные, способны в одночасье низвергнуть подростка в чёрную яму безумия. Впрочем, возможен, хоть и редко, обратный вариант, когда сильное увлечение, оказавшись счастливым, провоцирует наступление ремиссии — периода просветления тож. Таков, к примеру, ваш уникальный случай, Юлечка, в котором спасительную роль объекта влечения исполняет так называемый названый брат…

— Господи, Влад!..

… — Да-да, не отпирайтесь, мне всё известно. Вы были безумно влюблены друг в друга и ясное дело чем занимались — а, скорее всего, занимаетесь и теперь…

— Влад!!!

— Кстати — что это у вас на шее болтается? Вы давно из провинции?

То были всего-навсего бусы — те самые, голубого стекла, до сих пор нежно мною любимые. Обиженная, возмущенная, я тут же бросилась на их защиту: первые детские воспоминания, ностальгия, талисман… Холодно приподняв седые брови, профессор заметил:

— Ну, значит, родители провинциалы.

Не знаю, не знаю, по-моему, Воронеж — крупный индустриальный центр. А Влад меж тем продолжал:

— Я всё-ё-ё знаю! Вам так здорово с этим вашим peace-door-ball’ом, что механизм адаптации запускается аУтоматически… Не думайте, я не ревную — мне просто интере… Я просто хочу написать работу — хорошее, добротное, зрелое исследование; оно, несомненно, принесёт мне известность в очень широких научных кругах. Только уговор: я должен знать все пиковые моменты этой дивной, очаровательной, романтической любовной истории — все, все до мелочей, от начала до конца. Я профессионал. Вы ведь поможете мне, Юлечка?

— В хронологическом порядке? — обречённо спросила я.

— Зачем в хронологическом? Пусть воспоминания текут свободно! Помните нашу виртуальную переписку?..

«Помнить-то помню, — хотелось ответить мне, — да вот только ты, приятель, с тех пор сильно сдал. А вообще — чем бы дитя не тешилось…» По горькому опыту — ужас и боль той ссоры ещё жили во мне — я знала, что профессору, когда ему что-то втемяшилось, лучше не перечить. Да и жаль было старого чудака, прикованного к постели и надолго, если не навсегда, лишённого житейских радостей — если не считать двух-трёх завалявшихся в тумбочке порнокассет, которые, впрочем, давно утратили для него былой интерес. Чтобы хоть немного развлечь его, я готова была в лепешку расшибиться.

Вот почему в тот же день я завела себе толстую «общую» тетрадь — и послушно ударилась в мемуаристику, избегая разве что тех эпизодов, которые, как мне казалось, могли причинить исследователю боль. Первый же невиннейший экскурс в прошлое имел такой успех, что пришлось позвать на помощь старшую медсестру Валю, которая и добила измученного профессора, вкатив ему несколько кубиков успокаивающего.

Это был хороший урок: в дальнейшем я уже не фильтровала дары своей памяти и заносила в тетрадь всё подряд. Толку мучиться, если даже самый наивный и трогательный «гарри-эпизод» неизбежно вызовет у него припадок ревности, гнева, болезненного раздражения?.. Вместе с тем он ещё больше злился, если я не приносила ему чего-нибудь новенького, — и требовал, чтобы я с дикой быстротой пополняла и пополняла свои записи. А я и так старалась изо всех сил, давно смирившись с мыслью, что необратимые процессы в его мозгу не остановить — и желая только, чтобы они развивались как можно медленнее.

Но, видимо, иллюзия бурной деятельности, которую я — психолог-недоучка! — наивно считала панацеей от всех бед, оказалась для Влада слишком сильным средством.

В один прекрасный день он вдруг заявил, что у меня отвратительный почерк: даже он, с его стопроцентным зрением, не в силах разобрать, что я тут «накорябала». — Как курица лапой!!! — Меж тем писала я всегда очень аккуратно, почти каллиграфически, за что меня и заставили на первом курсе оформлять факультетскую газету «Пси-фактор». Но раз Владу не нравится… Что ж, с удовольствием вспомню школьные уроки черчения. Уж я изощрялась, как могла, успев за неделю перебрать добрую дюжину шрифтов и даже изобрести один свой, эксклюзивный. Но тщетно: профессор не только не оценил моих усилий, но и высказал подозрение, что я нарочно «дурю» его, вписывая в тетрадь каракульки вместо особо гнусных аУтобиографических фактов…

Тут уж я и сама не выдержала: — ОК, Влад, ну хочешь, я пойду домой и наберу текст на компьютере — а завтра принесу тебе распечатку?..

Так я и поступила. И что же?.. Взглянув на листы, он заявил, что я, мол, должна срочно вызвать на дом компьютерного мастера (ха-ха!): принтер мой «глючит», изображение двоится, и ни одного слова нормально прочесть невозможно. Мне же было абсолютно ясно, что если кто-то здесь и глючит, то только сам профессор Калмыков. Увы, не обладая медицинским образованием, я не умела отличить грозный симптом беды от обычной стариковской причуды — и, вместо того, чтобы бить тревогу, только пожимала плечами…

И допожималась.

В тот день, едва я переступила порог бокса, потрёпанный «Гарри-талмуд» раненой птицей спикировал мне под ноги — и профессор, капризно кривя рот, сообщил, что он, дескать, «не криптограф» и «заниматься дешифрацией» больше не намерен. Хорошо, замечательно, так чего же он от меня-то хочет?! А вот чего: чтобы я присела к изголовью и прочла свои занимательные байки вслух, с выражением. ОК, я повиновалась, хотя с детства ненавижу декламацию. Влад слушал молча, не перебивая, лицо его постепенно багровело; чувствуя, что кризис приближается, я занервничала, машинально поднесла руку к груди, затеребила вкусно пощёлкивающие бусины… и едва сообразила, что делаю что-то не то, как Влад затрясся от злости и, визгливо завопив:

— Я же просил вас, чтобы вы этого не надева-али-и-и!!! —

схватил и со всей силы рванул злополучное украшение; тонкая нить не выдержала, лопнула — и крупные, тяжёлые стеклянные шарики, словно огромные градины, с грохотом посыпались на пол: бом, бом, бом, боммм…

А Влад вдруг разжал пальцы и как-то странно обмяк на подушках. Лицо его, которое я знала досконально, стало вдруг неузнаваемым — настолько, что я чуть стену насквозь не проткнула, отчаянно давя на кнопку «Вызов»; на истошный вой сирены прибежала медсестра — но, едва взглянув на профессора, ахнула… и с криком: — Пойду позову главврача!.. — выскочила из бокса.

«Юлечка, так что же было после того, как рассыпались бусы?» Влад, наверное, сказал бы, что я над ним издеваюсь: он часто жаловался, что я вечно его «подначиваю», «поддеваю», «подъелдыкиваю»; что я, вместо того, чтобы прислушаться к его мудрым советам, «иронизирую», — хотя мне-то как раз ирония не свойственна и даже непонятна, в отличие от него, любящего всласть поязвить над ошибками тех, кто слабее и младше. Но сейчас он не мог ни язвить, ни упрекать: голова его свесилась с подушки, лицо перекосилось и вялый рот, откуда медленно стекала струйка слюны, напоминал отрицательную кубическую параболу, чья правая веточка печально смотрит вниз.

7

Похоже, Влад, не упускавший случая пройтись насчёт «Иванов, не помнящих родства» — под этой укоризненной формулой скрывались скопом все его родные и близкие, — даже не подозревал, до какой степени те его любят. Покуда «старый патриарх» пребывал в относительно добром здравии, нам как-то ухитрялись не слишком досаждать — раз, ну два в неделю, что вполне меня устраивало; но теперь, когда он вдруг оказался при смерти, они постоянно толпились в боксе, галдя, пихая друг друга локтями — крикливые, суетливые люди всех мастей и возрастов. Старшая из них — дочь профессора Калмыкова Мария Владимировна — и попёрла меня со смертного одра, громко, как бы всем в назидание спросив, зачем, собственно, я здесь «тусуюсь»; открыть ей правду у меня — почти как у нынешнего Влада — не поворачивался язык, а путаться под ногами, наглостью и обманом добывая доступ к телу, казалось и вовсе унизительной и глупой затеей.

Дни потому потекли нудные, печальные, полные тоскливой неопределённости; Влад был то ли жив, то ли нет. Чтобы хоть как-то рассеяться, я вновь зачастила к Гудилиным, чей дом, как утверждала тётя Зара, всегда был немножечко и моим. Что ж, гиперболы гиперболами, а я и впрямь нашла здесь некоторое утешение. Общество названого брата словно по волшебству переносило меня в те счастливые и беззаботные времена, когда я и слыхом не слыхивала ни о каком Владе — ну, по крайней мере, не помнила о нём.

Иллюзия была бы, наверное, ещё полнее, если бы… Странно, но сам Гарри очень изменился с тех давних детских пор (и как я раньше этого не замечала?). В нём появилось что-то приторное, слащавое, что-то от падишаха из сказки, сквозившее не только в интонациях, но и в движениях (преувеличенно-ленивых), и даже в манере расставлять фигуры — не по-простому, а как-то томно, с нарочито медлительным сладострастием, глядя на меня в упор маслеными, блестящими в полумраке глазами и загадочно, фальшиво ухмыляясь…

Увы, очень скоро я с грустью обнаружила, что мой брат успел за короткое время растерять все былые навыки — и теперь ему, экс-чемпиону юношеской сборной района, крайне редко удаётся свести партию к ничьей. Более того, меня всё чаще посещало странное чувство, что он не очень-то и стремится к победе. Я предлагала перейти на что-нибудь другое, попроще — ну, скажем, карты или компьютерный бильярд… Но нет. Упорно, раз от разу, Гарри снимал с полки новую нефритовую доску, стоившую бешеных денег, — и я, успевшая за десять лет неплохо изучить повадки брата, постепенно начала догадываться — а вскоре мои догадки переросли в уверенность! — что он снова пытается на что-то мне намекнуть…

Беда в том, что мне никак не удавалось уловить сути намёка. Ну, а любопытство, конечно, разгоралось — и порой, в очередной раз видя, как его изящные пальцы, потянувшись к фигуре, останавливаются на полпути и принимаются танцевать над доской, выписывая таинственные знаки, как бы понятные лишь нам двоим, но рассеивающиеся в воздухе прежде, чем я успею расшифровать их, — я и сама так задумывалась над этой загадкой, что погружалась в какое-то ленивое, полутрансовое состояние, переставая следить за ходом игры и зевая фигуры… Впрочем, Гарри, к его чести, милосердно указывал мне на промах. Однажды, когда я, вот так же задумавшись, совсем уже собиралась сделать ход конём, он перехватил мою руку, успев мимоходом запечатлеть на ней лёгкий поцелуй, и, проникновенно глядя мне в глаза, вкрадчиво и тихо произнёс:

— Осторожнее, Юлечка, осторожнее. Твоему королю шах, —

после чего так тонко, по-джокондовски улыбнулся, что у меня не осталось сомнений: эти слова тоже имеют свой потаённый смысл. Но вот какой?..

Несмотря на то, что все эти прикосновения и улыбки приятно убаюкивали, загадочность моего друга начинала не на шутку меня раздражать. Тут бы мне взять да эффектно смешать фигуры на доске, — но я всегда считала этот жест грубым и недостойным профессионала. Поэтому ограничилась тем, что вырвала руку — и, со стуком поставив коня на место, продолжала размышлять над позицией, время от времени поглядывая на брата. А тот знай себе молчал да загадочно улыбался, — и в какой-то миг я начала склоняться к дикой, но, пожалуй, не такой уж неправдоподобной мысли, что Гарри (на одиннадцатом году знакомства) попросту решил меня соблазнить — и все эти улыбочки и взглядики, как и выражение «твоему королю шах» — ни что иное, как прямой вызов…

Но дальше этого брат не пошёл — и только продолжал обволакивать меня интонациями и вкрадчивыми прикосновениями опытного донжуана.

Было, впрочем, и ещё кое-что: разговоры о любовной магии, которыми Гарри кормил меня всё чаще, так что они уже напоминали навязчивую идею. Верю ли я в любовную магию? (Гарри не любил слова «приворот» — оно казалось ему грубым и каким-то… деревенским.) Нет?.. А в порчу? В проклятие (тут Гарри нехорошо усмехался и его бледное лицо производило несколько судорожных подёргиваний)?.. В это я верила ещё меньше. А в чём, собственно, дело, Гарри, почему ты об этом заговорил?..

В ответ — всё то же выразительное молчание, конвульсивное подрагивание уголков рта, осторожные прикосновения пальцев, медленно ползущих по моей руке вверх, до самого плеча — и дальше, к шее, до затылка, где они начинали нежно перебирать мои волосы; недобрая усмешечка, застывающая на лице, когда оно, наконец, обарывает мучительный тик: — Юлечка, я тебя люблю, честное пионерское, люблю как сестру. Пешечка ты моя…

— Я, значит, пешечка?! — возмущалась я, стряхивая с себя навязчивую братнину руку. — А ты у нас, в таком случае, кто? Король?

— Боже упаси, — неприятно-ласково улыбался Гарри. — Король — фигура слабая, беззащитная. Нет, я отнюдь не король. Вернее, король — не я…

— С кем же, в таком случае, ты себя идентифицируешь? Вернее — ассоциируешь? — я всё больше злилась. — Уж не с ферзём ли?!

— Ну уж нет, — продолжал усмехаться Гарри.

— Так кто же ты у нас?..

Лицо Гарри становилось спокойным и строгим. — Кто я? — переспрашивал он и сам же назидательно отвечал: — Отнюдь не пешка, не король и не ферзь. Я, милая моя, Шахматист…

А как-то раз — вроде невзначай, — а на самом деле после красивейшей, чётко продуманной комбинации, в финале которой Гарри лёгким щелчком перста опрокинул чёрного (своего!) короля навзничь, — он признался, что повысил свою квалификацию, что «дерзает» теперь на то, что умеют лишь немногие, сильнейшие его коллеги-маги: разыгрывать шахматные партии с жизнью и смертью. И вот так же, как ныне повержен этот король… — тут Гарри наклонил доску, и несчастный король, торопливо скатившись с неё, оказался на ковролине, — …вот так же угаснет и некая жизнь — первый страшный эксперимент его, Гарриных, рук… Лицо названого брата было торжественным и суровым, только краешек рта слегка подёргивался.

— Ты что, охренел?.. — недоверчиво спросила я. Гарри устремил на меня томные, печальные, влажные глаза:

— Заговор на смерть, — грустно и просто пояснил он. Затем поднял с полу нефритовую фигурку — и принялся меланхолично разглядывать её на свет бра. Я толкнула его в плечо:

— Очухайся!..

Но он был прав — жизнь его врага и впрямь угасала, утекала сквозь пальцы… В одно смурное утро, когда заранее подкупленная медсестра Лина известила меня, что в боксе не осталось ни одной посторонней души, я, махнув рукой на предстоящий зачёт по телесно-ориентированной терапии, поехала в Центр — навестить Влада; с последнего нашего свидания минула вечность, и втайне я боялась самого страшного — не узнать его при встрече. Но нет, узнала… А ты меня?.. Я тихо позвала его по имени: строгое, бесстрастное лицо чуть шевельнулось, но и проблеска чувства, узнавания в нём не возникло. Взяла за руку: покорные пальцы оказались холодными и гладкими на ощупь, а лицо так и не изменило сосредоточенного выражения.

Глаза — две бусины, сияющие отражённым светом ламп. Удивительно, но, несмотря на эти глаза, эти пальцы, передо мной всё ещё был мой Влад — непохожий ни на кого другого; кто знает, возможно, лишь потому, что мне очень хотелось так думать, это был всё ещё мой Влад, — хотя сам он, вероятно, и не подозревал об этом, летая в неизвестных мне мирах…

Под ногтями черно — где он ими скрёб?.. Села рядом и вычистила специальной палочкой.

Вот на похоронах я своего Влада уже не увидела. Он — кто, собственно? — лежал в гробу весь какой-то навощёный, румяный, с розовыми губами, каких у него никогда не было при жизни — во всяком случае, при моей жизни; целовать его ни в эти губы, ни в гладкое, просторное плато пустого лба я не стала.

Зато Оскар Ильич, которого я накануне вызвала в Москву срочной телеграммой, исправил мой пробел с лихвой. С трудом дождавшись, когда его подпустят к телу, он осыпал дорогое лицо Учителя страстными поцелуями и оросил его слезами; отходить он не желал, и распорядителям церемонии пришлось оттаскивать его под локти. Следом подошел Гарри — он тоже был здесь; целовать не стал, но несколько секунд постоял молча, вглядываясь в лицо профессора так, словно ожидал чего-то; правая щека его недобро подёргивалась. Елизавета Львовна к гробу так и не приблизилась — то ли стремясь сохранить достоинство, то ли потому, что считала свою миссию полностью завершённой, — и всю процедуру прощания простояла в сторонке, прижав к губам чёрный батистовый платок. Ольга Валентиновна, припав к плечу мрачной Людочки, плакала навзрыд… Вообще, народу была уйма — и университетского и всякого; Оскар Ильич, с трудом сдерживая рвущиеся из груди рыдания, поведал мне на ухо, что здесь присутствует не одно поколение калмыковских учеников.

Было тут и семейство Владимира Павловича, которое мне впервые посчастливилось увидеть в полном составе. Дочь — коренастая, полная, энергичная — Мария Владимировна; её муж — высокий, чёрный, с бородкой клинышком — Андрей Николаевич; внучка Верочка — стройная, очень элегантная блондинка с тугим пучком на затылке; её муж Виктор — плечистый, короткостриженый молодой человек, предприниматель. Увидела я и знаменитого Никитку-правнучка: молчаливый, притихший, он боязливо жался к родителям — и, когда я поздоровалась с ним, ничего не ответил — только взглянул снизу вверх не по-детски серьёзными глазёнками; отчего-то мне показалось, что он очень похож на прадедушку.

Гроб как раз начали заколачивать, — и я, не желая слушать сопутствующие этому действу отчаянные вопли и горестный плач безутешных близких, поспешила прочь из торжественно-трагической прохлады церемониального зала на улицу, на волю.

Оставив позади угрюмую территорию больницы, я вступила на тротуар солнечного, шумного, украшенного цветной рекламой проспекта, где вовсю кипела жизнь; под весёлое шуршание проносящихся по весенним лужицам разномастных автомобилей побрела по нему не спеша, размышляя о том, что произошло, и чувствуя, как внутри нарастает что-то новое, неизведанное. Я хотела приучить себя к тому, что Влада больше нет, нигде нет, — но иррациональные радость, восторг мешали мне это сделать. Да, не было больше противного, вонючего старика с дряблой кожей; не было отвратительного маразматика, ежесекундно ковыряющего ржавым гвоздём в моих самых сокровенных чувствах; не было грязного, лицемерного и в общем-то получившего по заслугам почтенного профессора, дважды кандидата наук, автора множества научных трудов и монографий и проч. и проч.; но тот Влад, которого я любила — и ради которого готова была до последнего мига терпеть присутствие этого гнусного, омерзительного старца, — тот Влад не переставал существовать, а, наоборот, был теперь выпущен на волю…

Стоял тёплый, солнечный мартовский денёк; лёгкий ветерок кружил голову, навевая счастливые предчувствия; люди, что встречались мне на пути, никакими усилиями не могли придать своим лицам обычную брюзгливость — и я, проходя мимо, старалась незаметно трогать их кончиками пальцев. Каждое такое прикосновение дарило мне лёгкую электрическую искру. С восторгом, нарастающим лавинообразно, я видела, что все они, как одно лицо, похожи на Влада. Вот Влад — подросток, вот он же — сорокалетний, вот Влад — только-только тронутый старостью. Влад, каким он был бы, решив набрать вес. Влад, слегка облысевший, но всё равно узнаваемый. Влад, изменивший пол, а, может быть, родившийся женщиной… Мне больше не было нужды дожидаться назначенного часа, чтобы увидеть или дотронуться до него: Влад был повсюду…

И я — впервые за свои двадцать с лишним лет! — почувствовала, наконец, что по-настоящему счастлива.

***

На этом можно было бы и завершить мой доклад — уважаемым коллегам, наверное, уже полностью ясна представленная здесь картина успешнейшей психологической адаптации! — но нельзя же не сказать хотя бы несколько слов о тех, кто принимал во мне такое живое участие:

Свадебное торжество, которое мы со Славкой так и не отменили, состоялось, как и положено, в назначенный день, — но я присутствовала на нём только в качестве свидетельницы. Невестой же стала… угадайте, кто? — ну, конечно же, худенькая, белобрысая Ирочка, с которой мой друг сошёлся ещё на ранней стадии ремонта! Вкратце скажу, что праздник удался на славу (на Славу!). Все были довольны — а уж мы-то, стороны любовного треугольника, в особенности: Ирка — новыми обоями, я — тем, что Славка на меня не в обиде, счастливый жених — что венец безбрачия снят с него уже навсегда. Кстати, молодожёны шепнули мне на ушко, что в их семействе скоро ожидается пополнение, — так что я, возможно, стану крёстной матерью малыша…

У Анны тоже всё хорошо. Устроиться на пол-ставки в бюджетную школу она, правда, так и не смогла — зато её без проблем взяли в деканат секретарём на место Людочки, нежданно-негаданно ушедшей в декретный отпуск. Кто будущий отец — угадайте с трех раз… А вот кое-что другое известно абсолютно точно: замдекана Е.Л.Карлова души в Анюте не чает — и прочит её в жены своему старшему сыну Ивану, у которого, как поговаривают в кулуарах, большое будущее.

Гарри сошёл с ума. Он сидит в кабинете трудотерапии психиатрической клиники им. Петровского, не отвечает ни на какие вопросы и бормочет необыкновенно скоро: «Конь, ладья, ферзь! Конь, ладья, пешка!..» Шутка. У моего названого брата всё по-прежнему благополучно и он даже задумывается потихоньку над темой будущей кандидатской: «шахматная игра как отражение психологических связей в социуме» — как-то так, не помню точно. Вот только целительскую практику пришлось оставить: не очень-то клиенты доверяют лекарю, чьё лицо так и ходит ходуном. Врачу, исцелися сам!.. Но Гарри не бедствует. Месяц назад он пристроился на содержание к одной из своих богатеньких пожилых пациенток — она тонкая, артистическая натура и её очень возбуждает его тик; Захира Бадриевна (только между нами, ладно?) нашептала мне по секрету, что экзальтированная дамочка собирается переписать всё своё имущество на Гаррино имя.

Да, самое-то главное: Оскар Ильич снова живет в Москве!.. На похоронах профессора Калмыкова он встретил бывшую однокурсницу — немного постаревшую, но всё ещё хорошенькую Валечку, которая в студенчестве «Оську» и за мужчину-то не считала, но с тех пор — как она сама с горечью призналась, — у неё произошла «переоценка ценностей». Произошла она, по-видимому, и у дяди, который перестал зацикливаться на Садовом кольце — и спокойно согласился на уютное зелёное Ясенево… Словом, не прошло и месяца, как я снова гуляла на свадьбе — возможно, менее пышной, чем Славкина, зато куда более трогательной, поскольку эти молодожены, знала я, заплатили за счастье несравнимо бо льшую цену.

И последнее. Однажды я села на рыжую ветвь метрополитена и отправилась по незабытому адресу в гости к «агенту номер два». Я и сама не знала, чего хочу от этого визита — меня просто тянуло туда, как убийцу на место преступления, хотелось ещё раз услышать звук зуммера, который запомнился мне резким, дребезжащим, пронзительным и сладким… Добравшись до места назначения, я храбро нажала на крохотный глянцево-чёрный пенек; спустя несколько долгих секунд за дверью послышались шаркающие шаги, замок тихонечко клацнул… и передо мной предстал невразумительный дед в синих тренировочных штанах и обвислой майке, чей затрапезный вид ни при каких условиях не мог ассоциироваться с загадочным незнакомцем. Нет слов описать, как он меня разочаровал; молча повернувшись, я пошла вниз по лестнице, не обращая внимания на летевшую мне вслед сварливую брань и визгливые причитания напрасно потревоженного жильца.