1

Вдавил в себя палец — узнать, пристал ли загар. Белый след рассасывался медленно, но Вадим не помнил, хорошо это или плохо.

Щурился на сочащийся птичьим щебетом тростниковый зонт. Ёрзал на спине, скребясь зудящими местами об укрытый махровым полотенцем матрас. Знал, что неотвязная чесотка от этого только усилится.

«Как свинья о дерево», — думал о себе с отвращением.

Вероятно, не стоило идти сегодня на пляж — мог бы и обождать, пока заживут смазанные местным кефиром ожоги! — но, если ты альтруист и боишься разочаровать близких в содеянном ими добре, тупое упорство тебе простительно.

Что ж. Снялся с лежака и решительно — насколько позволял рыхлый, крупнозернистый песок — зашагал к морю. Ловя себя на обиженных чувствах, он сам переставал себя уважать. Но вернуться к жизни удавалось только энергичным брассом или — если обида заставала его на суше — бодрой трусцой по променаду. С каждым разом заплывы становились рискованнее, а забеги — изнурительнее, Вадим мстительно радовался, что вернётся домой качком.

Кратчайший путь к воде вёл мимо бальзаковских подруг. Чтобы щедрее предоставить жирное тело солнышку, одна из них, в ярко-синем бикини, вытащила лежак из-под сетчатой тени и поставила наискось; теперь пройти мимо, не пнув её жёлтые вьетнамки, было невозможно. Отдавать на поругание свои тощие ноги и жареную спину не очень-то хотелось, но делать неоправданный крюк было бы ещё глупее.

Вообще всё было глупо… Он мог выбрать любое место на любом клочке территории этого задрипанного отеля. Но после того, как он безо всякого желания, на чистом оголтелом принципе провёл здесь несколько нудных часов, ему уже казалось, что это его личный лежак… И как-то обидно было покидать его только затем, чтобы сделать своё и без того гнетущее одиночество ещё ощутимей.

«Когда пойду обратно, — подумал Вадим, — придётся её обрызгать».

 

2

Смотрины, ну да, ну да… Что-то вроде полуночной телепередачи или, скорее, мистического опыта — о котором потом вспоминаешь не помня, уж больно не вписывается он в привычную канву реальности.

В первую секунду Вадима поразило, до чего же круглая голова у будущего зятя. Её идеальную шарообразность выгодно подчёркивала стрижка полубокс. Чуть ниже можно было увидеть дорогой галстук, а под ним — уже довольно заметное брюшко; тоже круглое, оно немного нарушало в целом безупречный имидж Ильдара.

На протяжении всего визита Вадим пытался, образно выражаясь, зарифмовать эти две круглизны. Он помнит, что пил, рюмку за рюмкой, презентованный ему Танькиным кавалером «Чивас Ригал», не чувствуя вкуса и, что самое противное — не пьянея.

Параллельно он не уставал видеть себя глазами дорогого гостя. Странный осовелый пожилой осёл с оловянными глазами и деревянной улыбкой. Троянский осёл. За праздничным столом — Катя расстаралась, как для родного, — будущий зять завёл что-то о «цеховой солидарности». Из штанов выпрыгивал, ища общую тему, что-то такое, что разом сплотило бы всех. Все мы труженики одного цеха, с той разницей, что вас ноги кормят, а меня… — тут он явно собирался сообщить о себе что-то самокритичное. Но не успел — Вадим, впервые за весь этот безумный вечер, оборвал его на полуслове. Пардон. Какие ноги? Я — главный редактор отдела Интернет-проектов, а если и ковыряю иногда втихаря свой уютненький, так это моё сугубо личное дело.

Тронная эта речь оставила в её (всё-таки слегка захмелевшем) авторе ощущение того, что он длинно и грязно выругался, — и он обвёл аудиторию агрессивным взглядом, готовясь быть выкинутым из-за стола. Мимо. Жена всё так же озаряла стол сияющей, влажной улыбкой, часть которой перепадала и Вадиму — видимо, из соображений экономии. Ильдар Камилевич вещал что-то о том, что да-да, конечно же, читал и вообще живёт от поста до поста. И только в глазах дочери, когда он поймал её взгляд, мелькнуло что-то вроде обидного сочувствия. Но тут же ушло. Слишком счастлива она была.

В ту ночь она впервые уехала с Ильдаром — он увёз её на своей синей «субару-рару-ра», чтобы сделать с ней то, на что теперь имел право благодаря всем соблюдённым формальностям.

На сей раз обида сменилась болью ещё до того, как он успел плюхнуться в воду. Общаться с морем в одиночку было невыносимо. Хотелось по-детски изумляться, ловить рыбок руками — Вадим будто забыл, что ему под полтос, а сзади на него смотрят любопытные бальзаковские дамы. Но, поддавшись импульсу, тут же ухнул в ледяную пустоту, ничего общего со студёной глубиной не имеющую, — и, с трудом выкарабкавшись, больше так расслабляться не рисковал.

Солнце, пальмы, далёкие зеленоватые скалы — это было даже хуже, чем необходимость самому себе чесать зудящую задницу… пардон, спину.

Собравшись с духом, рухнул в холодную — с непривычки — воду и, не дожидаясь, пока согреется, поплыл вдоль пирса размашистым брассом. Ну что же это?.. Пальцы правой ноги предупреждающе трогает судорога — вот-вот скрутит немилосердно.

Представив себе скорбное лицо зятя, получившего горестную весть, Вадим ухватился за буёк и некоторое время отдыхал, пережидая. Шлейф самолёта в небе — и белый катерок вдали — и зависший над морем яркий парашют — и чудовищный акцент аниматора с соседнего пляжа под навязчивый мотивчик — «ооопа-опа — опа-опа!» — всё, всё мучило его, всё издевалось над ним.

 

3

— …Но, пап, ведь так оно и есть. Делай что хочешь, проси что хочешь! Они там сейчас за каждого гостя трясутся, поэтому и люкс тебе дали!

Это он похвастался, что чувствует себя хозяином Yellow Dolphin Resort‘а. Хоть часами бегай туда-сюда по своим владениям. И ночью никто под окнами не блажит, спать не мешает. Лепотааа!

За шутливым тоном Вадим прятал отчаянную тоску — ныть в открытую казалось ему слишком унизительным. Но, видимо, прятал неумело:

— Ну а чего ты хотел? Эти идиоты своими революциями туризм напрочь угробили, неизвестно теперь, подымут ли. Да ещё теракты эти, помнишь, недавно был сюжет…

В окошке мессенджера их лица казались чужими и какими-то… ненастоящими. Зато книжный шкаф — как наяву, аж до жути. Сейчас бы просто шагнуть туда — и… Лет через двадцать-тридцать, наверное, и такое изобретут. Он, Вадим, может, ещё доживёт.

Хотел показать и свой люкс — да не удалось: солнце слишком яркое, как ни крути планшетом, дамы видят сплошной белый квадрат. Пришлось так, на словах описать, что балкон его с могучей мраморной балюстрадой выходит прямиком на море.

— Ещё и на море?! Красавчик! Ну вот почему нам так никогда не везёт?! У нас однажды вообще окна на помойку выходили, скажи, мам?..

Слышать интонации дочери, сюсюкающей с ним, как с тяжелобольным, было невыносимо. Если бы ещё вчера Вадиму сказали, что он, говоря с родными, сбросит не дослушав, он бы плюнул фантазёру в лицо. Но всё когда-то случается впервые.

Столовая была в сборе и дожидалась только его прихода. Как всегда, открыв стеклянную дверь, Вадим ощутил на себе знобкий холодок чужого внимания, невольно отметил — за угловым столиком как бы незаметно перешли на шёпот, а за другим, что наискосок, нервно прикрыли глаза — и тут же украдкой, с жадным любопытством начали его разглядывать. Это не удивляло Вадима — он давно понял, что быть ему, одинокому страннику, ныне секс-символом «Елодола».

«Женщинам легче, — мелькнуло в голове. — С ними всё сразу ясно и никто не осуждает. Наоборот даже — одобряют с гиканьем.»

Чувствовать себя местной знаменитостью и приятно, и гадко. Особенно ему, коренному жителю мегаполиса. Всякий раз, входя в столовую, он ощущал себя раздетым.

Впрочем, он знал, что и сам ничуть не лучше. Наблюдения за соседями и праздные выводы об их жизни были главной статьёй досуга в этом тухлом местечке. Он отличался от них только тем, что ему не с кем было посплетничать. Меж тем поводы для пересудов, а иногда и насмешек так или иначе давал каждый.

Тут собрались отъявленные смельчаки России, не боящиеся ни санкций, ни терактов. Их было немного — числом девять; Тосабела знал всех в лицо, потому что в эти минуты в столовой собирался полный кворум — ради такой скудной клиентуры никто не стал бы держать ресторан открытым с часу до трех.

Без аппетита уминая невкусный обед, он косился на соседний столик. Старые знакомые, престарелые подруги в ярких парео надыбали где-то по коктейлю — и теперь жадно всасывались в пластиковые соломинки. Даже в депрессии оставаясь художником, Вадим бессознательно отметил, как удачно рифмуется апельсиновое пятно «ром-фанты» с огромной заколкой-цветком за ухом одной из дам — крупной, вульгарной, с падающим на жирную спину пышным каскадом выжженных до белизны волос.

 

4

«А ведь я и вправду мог утонуть сегодня… Представляю, какой бы он поимел себе с этого навар. Долго рыдал бы, а потом увеличил моё фото и повесил над сервантом. Своими руками. Как и подобает редактору глянцевого журнала. Надел бы чёрный пиджак. Зажёг свечи. И регулярно заставлял бы осиротевших женщин (а потом и детей, а потом и внуков!) чтить мою память».

В том, что однажды всё будет именно так — или почти так, — Вадим не сомневался. Но это его ничуть не радовало. Мысль о том, что и после смерти его, Вадима, заставят работать на авторитет зятя в семье, выводила из себя.

Как-то странно, думал он. Я — убеждённый материалист. А, значит, выражение «я умер» для меня — нонсенс. Смерть в моём понимании — это как бы место (или время), где меня нет. И даже так: место, куда я никуда не попаду.

Я никогда не узнаю о своей смерти. А, значит, для меня её как бы и нет. Вот и хорошо.

Но вообще-то, знаете ли, это как-то несправедливо. Для других-то я вовсе не исчезаю бесследно! И что же получается? Сам я не могу встретиться со своей… заметьте, своей! — смертью, — а какой-то вшивый Ильдар Камилевич, муж моей дочери, которого я ещё год назад знать не знал и знать не желал — с нею встретится? Да ещё и будет пользоваться в своих личных целях ещё много-много лет?!

Вадим чуть не подавился. Он вдруг понял, что особенно беспокоит его в материалистической концепции смерти, к которой он всегда склонялся больше, чем к сомнительной идее бессмертия души.

— Согласитесь, — мысленно спорил он сам с собой. — Раз уж я умираю целиком и полностью, было бы куда логичнее, если бы этот «я» исчезал и для других. Да-да, в той же мере, как и для самого себя! Исчезал бы во внешнем мире — точно так же, как и в том… внутреннем. Плоды моих рук и прочих оконечностей, так и быть, оставим — раз у них уже сложилась какая-то своя, независимая от меня жизнь. Как вот у Таньки… Пользуйся, Ильдар! Но память обо мне должна исчезнуть — в той же мере, как исчезаю я! То есть — абсолютно!

— Да, — продолжал размышлять Вадим, — это было бы справедливо. Только тогда и можно было бы говорить о таком явлении как «смерть». Пустое место, несомненно, всё равно ощущалось бы людьми (скажем, Татьяна продолжала бы теоретически знать, что когда-то у неё был отец). И порождало бы множество загадок — как, впрочем, порождает их смерть и сейчас. Но это были бы совсем иные загадки, и только они и имели бы право называться загадками смерти. Та же ерунда, что мы имеем сейчас — всего лишь вопрос отсутствия равновесия, если угодно — несправедливости.

Может быть, именно это до сих пор и мешает человечеству окончательно поверить в смерть. Это в нашей-то Вселенной, где всё так хорошо пригнано и прилажено, и на каждое число есть точно такое же отрицательное с другой стороны от нуля…

Какой же я всё-таки умный, подумал он, уже вполне уверенно взглянув на даму с заколкой. До такой оригинальной мысли сам дошёл. Отличная тема для блога!

 

5

Жена часто сетовала, что, мол, «его» дочка будто нарочно взяла себе все самые некрасивые родовые черты со всех сторон. Сама Катя, конечно, была составлена совсем из других запчастей. Но лучше б она молчала.

Им всем когда-то читали на уроке литературы стихотворение Николая Заболоцкого «Некрасивая девочка»; много лет спустя, наткнувшись на него в каком-то древнем альманахе, Вадим испытал почти мистический ужас — как будто поэт, умерший гораздо раньше появления на свет не только Таньки, но и самого Вадима, каким-то чудом заглянул в будущее и подглядел там, как его маленькая дочь носится по двору с мальчишками:

Это был почти фотографический портрет восьми-, девяти-, десятилетней Татьяны Вадимовны. Но кое-в-чём Заболоцкий всё-таки ошибся. Как видно, поэты и любящие отцы заблуждаются, думая, что «младенческая грация души» — вещь тонкая и видна только им.

Уже тогда его рыжий лягушонок отнюдь не страдал от нехватки в своей жизни пацанов — с велосипедами и без. На даче они были у многих. А к двенадцати годам, когда Таню одну пустили в Интернет, она увешалась ожерельем из поклонников, какое девушке иногда приходится наматывать на себя в несколько слоёв, чтоб не свисало до пуза.

Впрочем, тут была скорее заслуга Вадима как фотохудожника. Он-то всегда знал, что его дочь красива — даже когда с этим не соглашались ни поэт Заболоцкий, ни родная мать.

Он со страхом думал о том времени, когда Татьяна начнёт превращаться в женщину: как бы этот «огонь, мерцающий в сосуде», подрастая, не спалил парочку соседних деревень. Оттого и не жалел денег на её загадочные «увлечения». Пусть хоть чем-то будет занята, меньше останется времени на глупости…

Катя в свойственной ей манере прохаживалась, что, мол, дочка нарочно выбирает себе такие хобби, где во множестве пасутся мальчики. Вадим дорого бы дал, если б это было так. Но жена ошибалась — впрочем, как обычно.

Танька всегда была лёгкой на подъём, но легкомысленной — никогда. Эти вещи так легко перепутать даже любящему родителю. Разницу замечаешь, только когда дорогое тебе существо уже успело ушагать далеко-далеко… твёрдой, уверенной поступью Командора…

 

6

Сзади обсуждали елодольскую кухню. Кошмар! Кормят отвратительно, каждый день одна и та же рыба, кажется это сом, то в кляре, то без ничего — это они так создают нам иллюзию выбора. Хорошо хоть курицу на ужин дали. А в обед вообще одно мясо, да такое жёсткое, прожевать невозможно, в зубах всё застревает — и картошка у них тут отвратительная, даже удивительно, что можно так испортить обычную картошку, это что ж с ней такое делать надо…

— Ну а чего же вы хотите за такие деньги?! Соотношение «цена-качество». Брали бы пятизвёздочный, там и кормят вкусно, и пепельницу каждые пять минут меняют…

Это, видимо, и были те самые «тролли», о которых говорила сегодня в скайпе Танька. Невесть почему она обожала Елодол и пропускала через себя его печальную судьбу: — И ты представляешь, пап, они специально гадили в отзывах, пришлось даже сайт прикрыть, вот никто и не едет! А отель хороший, правда? Такая энергетика! Мне там такие чудесные сны снятся, а ты ведь знаешь, я в чужом месте очень плохо сплю…

За энергетику Вадим не сказал бы — отстаньте от материалиста. Но доля правды во всём этом была. Отель казался очень уютным. Что-то домашнее, несовременное было в его мягких диванчиках и креслах в холле ресепшна, пышной, увивавшей балконы и террасы бугенвиллее и глиняных фонариках, зажигавшихся при наступлении сумерек. Унылый хай-тек, который Вадим ненавидел не только в командировках, но и в гостях у друзей, был сведён здесь к минимуму, но не было и навязчивой азиатчины, которую он не переваривал даже больше.

Что до кулинарии, то она его не особо смущала. Он не был гурманом, к тому же понимал, что политические события последних лет и впрямь сильно ударили по туристическому бизнесу — тут уж не до разносолов.

Вадим попытался по голосу определить троллей. Хаять любимый дочкин отель могли только неприятные ему люди. Он угадал. Критиком оказался Вентилятор — один из самых противных в Елодоле. Этот хмырь к тридцати годам почему-то не научился разговаривать по-человечески — или орал, или махал руками во все стороны, видимо, пытаясь занять побольше места в пространстве.

Его оппоненткой была милая девушка лет сорока пяти: сарафан, обгоревшее декольте, бровки домиком. Несмотря на миловидность, Вадиму она не нравилась. Он имел дело с такими, ему был знаком этот лучистый взгляд и доверчивые, удивлённые нотки: «Ну как же так нет? Я же хочу! Я ведь женщина, мне положено!»

Убей бог не помнил, откуда знает её имя, но он его знал. Эта Лара с таким азартом вгрызалась в каждого собеседника, что становилось даже как-то неловко за её супруга, добротного мужика из тех, что приходят в ресторан чисто пожрать, а на море — чисто поплавать.

У вентилятора тоже была жена, она и сейчас сидела тут. Но молчала. Строго говоря, молчала она всегда — по крайней мере Вадим ещё ни разу не слышал, чтоб она издавала какие-то звуки. Совсем юная, прозрачная. Вадим поначалу думал, что на неё так действует присутствие экстенсивного супруга — всё по тому же закону вселенского равновесия. Но как-то раз она пришла на завтрак одна — муж то ли перегрелся, то ли временно оглох от собственных воплей, — и всё так же тихо, аккуратно ковыряла маленькой ложечкой творог, опустив глаза в тарелку и не замечая никого вокруг.

Вадим даже подумал тогда, что, если б не чёртов Вентилятор, он, пожалуй, приударил бы за ней — платонически, конечно, платонически.

Разного рода курортные и командировочные романы вызывали у него брезгливость. Но тут пришлось признать, что здешний воздух вкупе с жарой делает воздержание мучительным. «Что б вам, добрякам, в Таиланд отправить старого отца. За нравственность мою, что ли, побоялись?» — со злобой думал Вадим, последним покидая опустевший ресторан.

 

7

«Мы пойманы в ловушку — капкан своей жизни, и нам из него никогда не вырваться. Крохотный островок обнесён глухим забором, и моря не увидать. Эх, купаться надо, купаться почаще, раз уж приехал! Ну и что, что не хочется? Заставляй себя.

Кстати об островке. Это способно вызвать куда острейший панический приступ, чем ужас перед тем, что находится ЗА пределами. Мы обречены на самих себя, и спасения ждать неоткуда — нельзя надеяться даже на смерть, которая, по сути — всего лишь то, что не я, всё, кроме меня.»

Мысли о смерти одолевали, как правило, ночью — когда особенно силён становился и зуд, из-за которого он, собственно, и не мог заснуть. (Ворочаясь без сна, Вадим кстати обнаружил, что дешёвые синтетические простыни неприятно скребут ему кожу; он злился, обзывал себя принцессой на горошине, но привыкнуть к дискомфорту не мог — и это снова возвращало к мыслям о зяте, сославшем его в этот чёртов Елодол).

— А ведь я уже лет десять подобным не развлекался, — с удивлением обнаружил Вадим. — И не потому, что страшно, а просто как-то… недосуг. Ну вот, здесь-то времени на всё хватит.

Если б ещё смерть была чем-то вроде вечного сна… Ведь можно не видеть, не слышать, не чувствовать, и при этом всё-таки существовать (ну вот как под сильным наркозом). Такое состояние, будучи присуще всё-таки нам лично, при этом существенно отличалось бы от (нашего же) состояния «жизнь». Таким образом мы и впрямь оказывались бы в рамках успокоительной диады «жизнь — смерть» (так же как и «день — ночь», «зима — лето», «работа — отпуск» и тд.), и, устав от тягот бытия, могли бы рассчитывать на избавление, на заветный отдых.

Но увы.

Пока тело сохраняет хоть какую-то форму, его статус ещё можно с натяжкой назвать «сном». Но что делать, когда оно распадётся на атомы? Очень соблазнительно допустить, что тут-то и вся загвоздка, что, скажем, мумия хоть и не просыпается, но всё же в какой-то форме существует для себя самой, пока выглядит «почти как живая». «Почти как» — разве это не остроумнейшее определение отличия смерти от жизни? В таком случае, чтобы хоть немножечко побыть мёртвым, нам остаётся только одно — договориться с роднёй обо всех интимных подробностях.

Тут возникает очередной соблазн — допустить, что мы ещё можем воспринимать хоть крохотную, да информацию о себе и мире, пока в нас остаётся хотя бы одна живая клетка. Волосы, к примеру, растут ещё долго… Но нет. Хоть жизнь какой-нибудь амёбы по сравнению с человеческой и кажется не совсем полноценной, а всё-таки она — никак не смерть, и, если мы идём по этому пути, нам остаётся только признать, что абсолютно всё, что существует во Вселенной, вплоть до последнего атома — та или иная форма жизни. А, стало быть, смерти не существует как таковой. И вот мы опять вернулись к Богу…

И к Таньке.

Когда-то они могли часами рассуждать об этом. Маленькая Танька была отчаянной буддисткой — или как там ещё назвать. Она утверждала, что помнит свои другие реинкарнации, и Вадим честно выслушивал и кивал, а потом пытался дискутировать — без особой настойчивости. Её доверие было ему гораздо важнее истины, какой бы та ни была.

— … Знаешь, пап, а в прошлой жизни я рано умерла…

— Угу. Без шапки в мороз ходила, наверное…

— Неа. Повесилась.

— Вах, какие страсти. Несчастная любовь?!

— Вот ещё… Так, назло. Меня розгами выпороли. Перед всем классом. Ну, я тогда мальчиком была…

— Упс. Надеюсь, в этой жизни тебя к девочкам не тянет?

Танька злилась:

— Ну, пап… Это ж когда было-то…

Он сам не мог бы сказать, хорошо это или плохо, что Танька ни разу не «вспомнила» себя ни знатной дамой, ни сожжённой на костре ведьмой из фэнтази, ни какой-нибудь исторической личностью. Её прошлые воплощения были самые что ни на есть рядовые, полные нелепостей, ошибок и тягот жизни. В доказательство она приводила скучные, вгоняющие в депрессию бытовые подробности, вроде ряда нечистых ночных горшков в длинной тесной комнате, зазубренных ножниц на дощатом столе, керосинок, обоев с розами, — детали, которые иногда вызывали у него неприятное чувство, что, возможно, этот мир и впрямь изучен не так тщательно, как ему хотелось бы.

Но, так как доказать здесь ничего невозможно, говорить на эти темы можно было часами. Но, так как чувство юмора она взяла у него, у них не было даже того простого выхода, который в таких случаях выручает почти всех — обидеться и заткнуться. Так что прерывала их обычно Катя, которая эти беседы активно не одобряла:

— Нашёл о чём разговаривать с ребёнком! О смерти?! Спросил бы лучше, чем она живёт, как дела в школе, что интересного произошло за день…

Это она зря, — Вадим злорадно вспомнил, что в роли мудрого старшего товарища Катя всегда была бесполезна, беспомощна и, если уж идти до конца, абсолютно бездарна. Особенно когда их дочь превратилась-таки в подростка.

 

8

В ту пору она могла часами разглядывать себя в зеркалах, выискивая те самые «уродливые родовые черты» и ноя, ноя. Вадима это бесило — может быть потому, что он помнил себя в этом возрасте, вот уж он-то и вправду был урод, но справлялся с этим в одиночку.

Он подозревал, что дело тут нечисто, что цель её — не только снять урожай комплиментов сразу по двум номинациям (красоте и скромности), но и выцыганить очередную цацку. Мысль об этом вызывала у Вадима детское, но неодолимое желание не отдавать ни пяди.

Ему ещё предстоит умирать от стыда и ужаса за свою слепоту и жестокость; но тогда он только ухмыльнулся, услышав, как жена воспитывает дочку:

— …Думаешь, это счастье приносит? Нет, моя милая. Красота — это тяжкое испытание. Ты — весёлая, общительная девочка, и слава богу. Говорят ведь — не родись красивой, а родись счастливой, — в Катином голосе звучала скорбь, смирение и миссионерская готовность нести и дальше с гордо поднятой головой этот крест, который жестокая судьба взвалила на её плечи, великодушно пощадив юную поросль.

Она и впрямь была красива — сейчас, как и двадцать лет назад. Её великолепная женственность до сих пор волновала и даже изумляла Вадима. В возрасте Таньки она была худой, голенастой, глазастой девчонкой. В красном галстуке на чёрно-белых фотках. Этих фотографий Вадим никогда раньше не видел, откуда они вывалились именно теперь?.. Катя объяснила — родители затеяли ремонт, разгребают антресоли.

Оттуда же, видимо, выползла и старая гитара. Ещё один сюрприз — приятный или нет, будет видно. У Кати оказался абсолютный слух и контральто с волнующей хрипотцой. Розенбаум был её кумиром, и Вадим не видел ничего странного или неподобающего в том, что она, с трудом припоминая заученные в юности три аккорда, всё чаще замахивается на смертельный номер из своего скудного репертуара:

Танька действительно лет с тринадцати начала оформляться, расти в плоть, может быть, даже чуть больше, чем допускает общепринятый стандарт, — но Вадиму было наплевать на все эти правила. Он видел: их нарушение делает его дочь только опаснее, словно, наконец, стало проявленным внешне всё то, что раньше было скрыто в области духа и воспринималось, как некое эфемерное «обаяние». Конопатая пацанка с торчащими зубами, которую соплёй перешибёшь, медленно, но верно превращалась в женщину — и женщину воистину страшную в своей нелогичной притягательности. Вадим тешил себя надеждой, что ещё хотя бы год-другой это будет заметно только ему, отцу.

Но нет — замечала и мать. Когда из школьного рюкзачка вывалилась упаковка презервативов, Вадим даже удивиться не успел — сконфуженная дочь призналась, что это мама ей купила и велит носить с собой на всякий случай. Грубо и преждевременно, но что он мог поделать? — это ж тебе не философские беседы о смерти, о таком девочке и впрямь лучше говорить с матерью. К тому же в этом, пожалуй, была доля здравого смысла.

Копнув глубже, он выяснил, что на сей раз Танька сама напросилась. По телевизору говорили о маньяках, и жена обрадовалась случаю провести с дочерью воспитательную беседу. Танька тоже обрадовалась возможности сесть на любимого конька:

— Да кому я нужна! Кто на меня позарится!

Она не знала, с кем связалась. Обычный стиль Катиного поведения был — мягкость и достоинство с полным сознанием своей красоты, но иногда в ней просыпались грубые отцовские гены. Вот и теперь, не успела малолетка начать, как мать радостно подхватила:

— А ты, милка моя, и растаешь!..

На этом месте повествования Вадим так и заржал. Он представил себе шокированную мордаху оскорблённой в лучших чувствах Таньки, и подумал, что этот случай отобьёт кое-у-кого охоту ныть.

Он зря смеялся. Со временем выяснилось, что Танька ничего не забыла. Несколько лет спустя, когда ей исполнилось девятнадцать — к тому времени в её женских чарах перестал сомневаться даже дед Антон, — она сказала матери:

— Вот ты всё пугала, что красота — это испытание. Так вот — скажу тебе как бывшая жирная уродина. Ничего подобного. Не испытание, не крест и не талант, который нельзя закапывать в землю. Это просто облегчает жизнь — вот и всё. Все помогают тебе и всё для тебя делают. А избавляться от поклонников совсем не так сложно, как ты, мамочка, изображаешь, — припечатала она с ядовитой улыбкой.

«Просто ты никогда не была так красива, как я. И не будешь», — громко подумала Катя, но промолчала: годы в конце концов научили её не допускать в собственном достоинстве брешей.

Прежде, чем повернуться на бок и заснуть, Вадим успел с горечью подумать, что Танька тогда всё-таки погорячилась. От Ильдара Камилевича она избавиться так и не сумела. И… растаяла, вот именно растаяла, что твоя Снегурочка…

 

9

Будущий зять очаровал Катю с первой же встречи. Как-то не хотелось верить, что виной тому — всего-навсего кулон с цепочкой да пара серег, которые Ильдар преподнёс потенциальной тёще чуть ли не с порога, с таким видом, будто вручал бедняжке орден государственной важности. При всех своих достоинствах Катя никогда не была мещанкой.

Нет, тут было другое. Видимо, Ильдар Камилевич с его солидностью, корректностью и муравьиной деловитостью нечаянно олицетворил какие-то девчачьи мечты об идеальном мужчине — том самом, до которого Вадим всю жизнь недотягивал и знал это.

Его неприязнь к зятю не осталась незамеченной, хоть какое-то время он и пытался играть в толерантность. Но, видимо, играл плохо:

— Жалеешь отдавать дочь за татарина. Не думала, что ты такой националист!

Это был удар поддых — национализм был именно той вещью, которую Вадим ненавидел во всех проявлениях. На какой-то миг он даже испугался: неужели и впрямь всё дело в том, что Ильдар — татарин?! Может быть он, сам того не зная, просто не любит татар?..

Долго и честно копался в подсознании — но так и не нашёл там ни малейших признаков пещерной ксенофобии. Да и странно было бы ждать её от обладателя ФИО «Тосабела Вадим Вениаминович».

Нет, хоть его неприязнь и выглядела иррационально (по крайней мере со стороны), национальный вопрос точно был ни при чём. Да будь этот Ильдар хоть негром преклонных годов… Тут было другое, личное. Вадим хорошо знал — что, но отчитываться в этом не собирался никому. Даже самому себе.

Какое-то время он находил утешение в расчёсывании крамольных мыслей, зудевших, как сейчас — его многострадальная спина. Он был уверен, что уж мысли-то его — тайная область, куда никто никогда не залезет и где он может позволить себе любую блажь. Но тут его ждал очередной сюрприз.

Ильдар Камилевич видел его насквозь.

Обнаружилось это весьма парадоксальным образом. Просто жена, а затем и дочь стали гораздо внимательнее к бывшему главе семейства. Танька то и дело дарила ему маленькие подарки — привычка новая, для неё необычная.

Нет, здесь не было никакой фальши. Домашним явно доставляло удовольствие его баловать. Он и сам не мог бы сказать, почему его это так раздражает; и впрямь, огрызаться на их возросшее тепло и заботу было бы как-то странно.

В конце концов он понял, что дело только в одном: все эти удивительные перемены в дочери и жене — признак того, что Ильдар принимает меры.

Поначалу он ещё полагался на исконное оружие слабого — юмор. Но и это кончилось плохо. Если дочь как-то попадала в тон, то с Катей они однажды утром чуть было всерьёз не поссорились — после того, как он глупо расхохотался, увидев, как она торжественно вплывает в спальню с кофейником и двумя чашками на подносе.

Жена проплакала час, как встарь, не отвечая на его робкие утешения. Да разве нужны были здесь какие-то слова? Он и сам мог сказать себе то же самое: сухой, пресный человек, не оценивший её трогательный порыв освежить их брак юношеской романтикой… Но пусть лучше она обвиняет его только в этом. Не мог же он сказать ей то, что оскорбило бы её гораздо сильнее — что не ему, Вадиму, она принесла сегодня этот чёртов кофе, а Ильдару Камилевичу; что, прими он этот жест за чистую монету, за ним остался бы долг — самому стать Ильдаром Камилевичем или хотя бы его жалкой копией, — а Вадим не смог бы этого, даже если бы очень захотел. И ещё хуже — что на семейный романтИк от Ильдара Камилевича, несостоявшегося в её жизни, он плевал.

Чувство юмора отказало ему самому, когда дочь заговорила о покупке новой машины. Для него, Вадима. Ей, видите ли, казался недостаточно удобным их старенький хендай. Тут-то он и не выдержал, и поинтересовался, наконец, прямо — долго ли ещё новый хозяин будет его приручать, покупая всякие вкусности и поводок с ошейником модной марки?.. Танька обиделась, сникла; Вадим по старой привычке потянулся было просить прощения… но вовремя опомнился и не стал. Хотя бы в глазах дочери ему хотелось в этой новой реальности остаться человеком.

После этого от него, наконец, отстали. Сперва это его обрадовало, но вскоре он с изумлением и испугом понял, что отстали от него насовсем.

Нет, не то чтобы домашние его избегали. Но он всё чаще замечал, что при его появлении оживлённый разговор затихает — и возобновляется, стоит ему выйти. Как-то раз поехали на дачу — все вместе, на новенькой субару-импреза Ильдара. Приехали затемно, Вадим, едва приняв душ, почувствовал, что у него слипаются глаза (он был жаворонком). Извинившись, отправился спать. Но заснуть так и не смог — едва начинал дремать, как весёлая компания за стеной оглашала дом взрывом здорового хохота. Ильдар Камилевич, надо отдать ему должное, знал массу забавных историй. В конце концов Вадим не выдержал и принялся стучать пяткой в стену. Трёхголосый гомон испуганно стих, но через минуту снова взорвался гоготом, который Вадим перевёл так:

— Опять наш старый козёл чем-то недоволен…

— Ха-ха-ха-ха-ха!!!

Кажется, именно после той поездки (отношения между тестем и зятем, несмотря на умелую предупредительность последнего, делались всё напряжённее) домашние и стали поговаривать о том, что он, мол, тысячу лет уже не был на море. Вадим вяло возражал, понимая, что всё бессмысленно — раз уж его решили отправить с глаз долой, то отправят, хочет он этого или нет.

И всё же он попробовал поторговаться. Это было бы таким счастьем — съездить куда-нибудь вдвоём с дочерью, как в те давние времена, когда она была совсем крохой. Но Ильдар, всегда мягко стеливший, вдруг проявил жёсткость. Причин он толком не объяснил — страда на работе и прочее, — но Вадим был уверен, что Танька давно беременна, просто от него, отца, это скрывают.

Приставать к дочери с вопросами он считал бестактным. Хотел спросить у Кати, но не решился — было бы слишком больно обнаружить, что жена лжёт ему в лицо, — и махнул на всё рукой. Хорошо, я поеду к морю, раз уж вы все так этого хотите.

 

10

«И всё же Катя в чём-то права, — думалось иногда Вадиму. — Я — и вправду националист, едрёна-матрёна… Пещерный ксенофоб».

В какой-то момент он обнаружил, что местные смертельно его раздражают. Он понимал, что это очень плохо, что отзываться так о жителях страны, где ты гость — нельзя, но изгнать из головы нетолерантные мысли не мог. Его коробило нахальство, мушиная приставучесть, привычка орать и дёргать за рукав, зазывая в ресторан или магазин, когда ты только-только ушёл в свои горькие мысли, угрюмо влачась по набережной, — и всё прочее, хорошо знакомое русскому туристу.

Кстати — пожалуй, ещё больше, чем аборигенов, Вадим ненавидел соотечественников-первопроходцев, которые когда-то давным-давно, в меру собственного интеллекта навтыкали в мозги местному «стаффу» отвратных русскоязычных матриц. Услышав в очередной раз: «Я холостой!», «Зайка моя!», «Гуси-гуси, га-га-га!!!», он боялся, что не выдержит и кинется на полиглота.

Особенно его бесило обращение «трукк», которым в первый же день угостил его Амад — здешний официант и по совместительству бармен. Он чуть было машинально не ответил: — Тамбовский волк тебе друг, — но чуть позже понял, что обиделся зря. Похабные «друг» и «подруга» служили тут неким эквивалентом «господину» и «госпоже» — за неимением лучшего. Вадим это усвоил, но всё равно, услышав за спиной радостное «трукк!» (или, ещё хуже, «падруга!» — в адрес какой-нибудь крепко замужней соседки) невольно вздрагивал и морщился.

В сущности, его «национализм» был вызван всё тем же одиночеством и тоской — народу-то много, а поговорить не с кем. Потому-то он и злился на местных — как вызывает досаду бутылка вожделенного вина в отсутствие штопора.

Что ж, приходилось проковыривать пробку пальцем. Когда потребность в духовном общении зашкаливала, Вадим выходил во внутренний дворик и подсаживался к бару, где царил Амад, разливая всем желающим (и даже не обременённым «олл инклюзив») напитки забесплатно. Бар был похож на беседку, которую вывернули наизнанку. Амад был похож на Пушкина, которого в детстве стукнули дубиной по голове. Он был улыбчив и глуп несказанно. Вадим, однако, не сомневался, что он без раздумий перережет горло любому «трукку», а тем более «падруге», если ему пообещают местечко в раю или хотя бы немного денег.

И всё же это был собеседник, мужчина, с которым всегда можно было переброситься словечком, не рискуя показаться болтливым или навязчивым. Момент ключевой. Неиссякаемая готовность Амада к разговору во много раз превышала его скудный международный словарь. Впрочем, Вадим подозревал, что беседа не станет более содержательной, даже если он сам выучится по-местному.

Каждый вечер Вадим давал себе слово не заговаривать больше с барменом — он боялся, что от такого «общения» и сам деградирует. И каждый день шёл к бару опять. Брал себе пару пива, не больше. Ещё не хватало спиться здесь от тоски…

 

11

Увы, более прочных связей он не создал. Вот только что, на пляже, в очередной раз попал впросак. Пробираясь к лежаку с полотенцем в руках, заметил, что соседка справа нуждается в помощи, причём скорой. Тень зонтика, неумолимо ползущая к востоку, давно покинула её ноги, и они уже успели покрыться аппетитной краснотцой.

По горькому опыту Вадим знал, что такое легкомыслие чревато адским зудом, который не утолишь ничем — не поможет ни местная псевдосметана, ни одеколон, ни стрёмный дедовский способ лечить подобное подобным.

Негромко окликнул несчастную. Та не отозвалась и продолжала безмятежно дремать, прикрыв глаза солнечными очками и даже не подозревая о нависшей над ней катастрофе.

Теребить её было бы бестактно, но не бросать же, и он пошёл на компромисс. Осторожно прикрыл красные ноги полотенцем, думая взять на ресепшне другое. В этом сезоне гостям Елодола позволялось всё.

Но тут девушка, ощутив, что её частное пространство нарушено, вздрогнула — и приподнялась на лежаке, придерживая лиф:

— Что?!..

— У вас ноги на солнце, — пояснил Вадим. — Я вот хотел прикрыть, чтоб не обгорели…

— Что вы… Спасибо! Не надо, боже упаси! — ему вдруг стало ясно: то, что он принял за испуг — на самом деле плохо скрытая злоба. Но что он такого сделал?!

Чувствуя себя полным идиотом, принялся извиняться, но вышло ещё хуже: девушка продолжала отвечать ему своими «что вы, что вы» и «спасибо», уже откровенно юродствуя, изображая виноватое смущение и даже улыбаясь (глаз её сквозь тёмные очки он не видел), тогда как в голосе её нарастала всё более неприкрытая ненависть, ледяная и в своей сдержанности страшная.

Его пронзила жуткая догадка: эта мизантропка нарочно выставила свои ноги наружу, чтобы поймать на них козла отпущения за чьи-то неизвестные ему грехи.

Не дожидаясь кульминации, Вадим подхватил полотенце и поплёлся к своему лежаку. В чём-то она была права. Он не был добрым человеком.

 

12

Как раз в этот миг из моря вышел худой сутулый мужчина с лицом интеллектуала; в ладонях он держал диковинку — огромный коралловый куст.

Пляж тут же сделал стойку. Пожилые подруги перекатили разнеженные телеса набок и с интересом и одобрением воззрились на удачливого ловца. Даже тихий старичок на соседнем лежаке отложил судоку и присел, чтобы получше разглядеть удивительный трофей.

Влажный, переливчатый, будто лакированный коралл казался рукотворной вещью, и не хотелось верить, что через каких-нибудь полчаса эта роскошь поблёкнет.

На миг поддался азарту и Вадим. Если он привезёт домой такое, Танька ахнет и его снова все начнут уважать. Но тут же вспомнил, что вывозить отсюда кораллы и прочие морские сувениры запрещено законом.

Вокруг уже бегала Лара, громко восторгаясь и чвякая камерой смартфона:

— Боже, какая красота! Невероятно!

Увы, тут же стало ясно, что чудесная находка привлекла не только внимание отдыхающих. К междусобойчику уже шёл на всех парусах чёрный, мускулистый, грозный полисмен в белоснежном кителе:

— Зачем так сделал?

Было странно слышать, как местный изъясняется на русском языке без обычно присущей этому процессу доброжелательности.

— Я не отрывал, — пытался объяснить мужчина, — я его нашёл! Он умер уже… Сверху плавал.

— Больше не делал так! Дай! — огромная чёрная ручища властно легла на коралл.

Лара и дедушка-судоку загомонили, пытаясь образумить грозного стража порядка. Но тут оказалось, что и сам Интеллектуал — не из тех, кто сдаётся без боя. Он больше ничего не говорил, но держал трофей крепко и отдавать, как видно, не собирался.

Несколько секунд длилась эта молчаливая схватка — Вадим тайно болел «за наших». Увы — грубая сила, как всегда, победила интеллект. Полисмен шагнул к морю и, широко размахнувшись, отправил туда незадачливый организм, — после чего и сам покинул притихшее общество русских туристов, на прощание дав им понять на ломаном, но их родном языке, что прощает их только на первый раз, а дальше их ждёт неминуемый штраф и незамедлительная депортация в Россию.

— Он запомнил, куда выкинул. Они ночью его выловят и тысячи полторы баксов на этом сделают, — без всякого сожаления резюмировал Интеллектуал и присел к Ларе на лежак — смотреть фотки. Их голые влажные бёдра соприкасались, но добротный супруг, мирно загоравший рядом, этого не замечал.

Думать о чужих проблемах было ещё тошнее, чем о своих. Вадим вздохнул, снял солнечные очки, перевернулся на живот — и перенёсся именно туда, откуда так отчаянно пытался сбежать: в собственную постылую реальность.

 

13

Свадьба получилась скорее стильной, чем громкой. Со стороны Ильдара — несколько закадычных друзей, со стороны Таньки — девочки с работы и одна главная подруга ещё со школы — бывшая эмо. И, конечно, родня, родня с обеих сторон.

Приехала из Казани мама жениха Ляйсан Искандаровна — миниатюрная, моложавая женщина с гладко убранными волосами. Вадим протанцевал с ней медляк и ощутил смутное желание — ещё одно доказательство отсутствия у него пещерной ксенофобии.

К счастью, Катя никогда не была ревнива. Впрочем, она и сама с явным удовольствием принимала агрессивные ухаживания посажённого отца, про которого сам Ильдар с придыханием говорил: «Крёстный отец!»

Вообще было очень весело, танцевали под живую музыку — спасибо Ильдару, не поскупился. Вениамин Павлович, диссидент и ярый белоленточник, с предынсультно-красным лицом тащил на балкон бить морду какого-то бабая из жениховских. Бывшая эмо громко рыдала в туалете — она опять не поймала невестин букет. Лишившись в её лице доброй собеседницы, питерский кузен дядя Валера мал-помалу сполз под стол. Его жена, отвергнутая поочерёдно всеми гостями мужеска пола — от крёстного отца до совсем юного усатенького Юры, — пустилась в охоту на Вадима, грозно шепча ему в ухо: «Я отдамся тебе как ты скажешь!» Он прятался от неё за колоннами, теряя тем самым Ляйсан Искандаровну — единственного симпатичного ему здесь человека. Чьи-то дети, мальчик и девочка постарше, с визгом и топотом носились по ресторану.

Потом они с Катей вернулись вдвоём в опустевшую квартиру… Жена радовалась: как много стало места. Эту комнату можно будет переделать под… Вадим кивал, но про себя знал: он и пальцем не шевельнёт, чтобы ей помочь.

Нет, дочь их не забывала, наезжала постоянно то одна, то с Ильдаром. Но Вадим втайне надеялся, что она вернётся насовсем, что всё будет как прежде. Ему всё казалось, что тут какое-то недоразумение, которое вот-вот — и утрясётся…

Голову припекало, пора было снова перетаскивать лежак в тень. Вадим перевернулся на спину, свесил ноги, сел. Машинально глянул, как там Мизантропка — и увидел странное. Интеллектуал подкрался к ней с изголовья и снимал её, спящую, на видео. На лице его при этом читалась отчётливая ненависть.

 

14

Много лет назад, размышляя о женской красоте, четырнадцатилетний Вадим Тосабела вывел может и дурацкую, зато свою личную классификацию:

— «Русская» — это просто красавица, в прямом смысле, без сложностей. Ей всё дано от природы — и стать, и правильные черты лица;

— «Женщина-красавица» — гармония с собой, женственность и грация, внутренняя свобода и раскованность. Если разбирать её по частям, объективно в ней может не оказаться ничего красивого. Это наиболее загадочная красота;

— «Припонтованная» — умение одеваться, краситься, подавать себя;

— и, наконец, «Экзот» — женщина, несущая на себе печать чего-то иного, чужеродного; похожая на иностранку, индианку, негритянку, даже инопланетянку — и этим завораживающая.

Чаще всего ему встречались припонтованные. Женщины-красавицы — намного реже (и навсегда остались его фаворитками). Экзоты — иногда, но ими он любовался сугубо эстетически. Русские — очень редко, почти никогда.

Собственно, за всю свою жизнь он был знаком лично только с одной русской красавицей. Звали её Катя Стогова.

 

15

И то почти год ходил мимо, не замечая. Самая красивая девушка газеты. Грудь, ноги, прочее… Что ему тут ловить?..

И вдруг всё переменилось.

В редакцию позвонила читательница и пожаловалась на местные власти. Поставили во дворе эдакую штуку: резные деревянные столбики мал-мала-меньше, чтобы по ним бегали детишки, тренируя координацию. Всё бы хорошо, но оформили эти столбики в виде былинных богатырей. Получилось, что в землю по пояс закопаны люди, на чьих лицах при минимальной впечатлительности можно разглядеть гримасу тоски, гнева, а то и страдания. Учат детей ходить по головам? Лучше б они свои рожи там вырезали, возмущалась вьедливая дама.

Вадим съездил в указанный двор, сам сфотографировал старенькой «мыльницей» богатырей, ничего криминального в них не нашёл — но для небольшого репортажика сгодится. Редактор нашла материал «милым» — хоть чем-то надо было заполнять полосы в сезон отпусков, — и без правки отослала в завтрашний номер. Уже вечером на него набросилась взволнованная Катя из корректуры:

— Ну где вы ходите, Тосабела! Я за вами целый день бегаю!

Вадим ещё подумал тогда, как удачно выбрал профессию — за ним, ничем не выдающимся работягой, целыми днями бегают такие красавицы. А в чём дело?

— Как вам не стыдно! Что у вас в школе по литературе было? Трояк?

— Почему? Я очень начитан…

— Оно и видно. Посмотрите, что у вас тут… — она ногтем отметила место на распечатке. — …Траляля, траляля… вот: «…богатыри, которых неизвестный скульптор воплотил в жизнь из брёвен…»

— А что такого-то?

— Но это же жутко… — и вдруг её лицо действительно стало жутким, на нём отразился апокалипсический ужас. Прежде чем Вадим успел испугаться, Катя уже пришла в себя и вполне нормальным, будничным тоном сказала:

— Давайте оставим просто «вырезал».

Вадим галантно сообщил, что целиком отдаётся в её очаровательные ручки, — и, едва девушка ушла, моментально забыл о ней.

Нет, не забыл. Весь вечер не выходила из головы. И не потому, что была красива. Это он знал и раньше, и оно как-то не слишком его беспокоило.

Наоборот. Мешал какой-то серьёзный изъян в ней, неправильность, которой он всё не мог подобрать названия. Он промаялся весь вечер и только уже засыпая, понял.

Катя жила не своей жизнью. «Почему корректор?» — он даже вскочил, сел на кровати. — «Это же актриса… Нет — мечтала стать актрисой, не получилось, пошла на компромисс… и со своей красотою, которую некуда приткнуть — несчастна.»

У молодого корреспондента, несмотря на молодость, уже была своя крохотная ниша в журналистике. Он называл её — «горе людское». То, что это самое «горе» вдруг приоткрылось ему в образе ослепительной блондинки, на которую он никогда не обращал внимания именно из-за её недосягаемости, — поразило его.

Тётеньки из корректуры их роман активно не одобрили. Им казалось, что Вадим — симпатичный, в общем-то, парень — не по себе размахнулся. Ещё вчера он и сам так думал. Но теперь он знал, что внутри этой «русской красавицы» с плачем бьётся, не находя себе места, «женщина-красавица», которая гибнет без него, которую он должен спасти — а значит, прочь, прочь подленькие подозрения, что он хоть в чём-то может быть её недостоин.

«Это же как у Шекспира — она его за муки полюбила, а он её — за состраданье к ним, — только тут „он“ и „она“ поменялись местами».

Кстати, он ошибался, считая себя таким уж обыкновенным. Красавцем его и вправду никто бы не назвал, но было в нём что-то, чего он не мог увидеть в зеркале — независимое и вместе с тем располагающее. И женщинам он нравился, одна девушка из отдела светской жизни была в него влюблена (Вадим об этом знал и выражал своё сочувствие тем, что старался поменьше попадаться ей на глаза). Катя, даром что альфа-самка — а, может быть, именно поэтому? — прекрасно всё понимала.

Она привыкла, что каждый второй норовит оглушить её дубиной и утащить за волосы в логово. И все уверены, что она только этого и хочет, недаром же так красива. «Хорошо Таньке, — думала она много лет спустя, уже хорошо пожившей дамой под полтинник. — На них, рыжих, с рождения стоит печать эксклюзивности, оригинальности, да что там — личности, и им не приходится, как нам, блондинкам, объяснять всем подряд, что вовсе не для того ты родилась на свет, чтобы услаждать чей-то взор и похоть».

Когда-то она и сама хотела перекраситься в рыжий, но отец запретил. Всё-таки он был военный.

Вадим, конечно, понимал: тем, что так легко сладил со старым солдафоном, он обязан исключительно лихим девяностым. Антон Геннадьевич до того был удручён развалом всего, что было для него свято, что радовался уже и тому, что за Катерину посватался «серьёзный парень»; он, честно говоря, в царящем кругом бардаке и не чаял так дёшево отделаться. — Фамилия, конечно, не очень… Еврей, скажи честно?

Тосабела не успел ответить, да полковник и не особо слушал его:

— Ну, ничего, не переживай. Зато в армии отслужил, а не как всякие там, каких сейчас пруд пруди… — этими словами будущий тесть окончательно признал его статус.

Парадоксальным образом где-то в глубине души такая лёгкость Вадима обескуражила и обидела. Из житейских наблюдений — а как журналист он был очень наблюдательным — он хорошо знал общепринятый тип удачного жениха, предпочитаемый родителями красивых девушек. Он назывался «надёжный» — неказистый хорошо управляемый зануда без завихрений, желательно с каким-нибудь физическим недостатком — сутулость там, плохие зубы или хотя бы очки. «Неужели я такой?» — изумлялся Вадим, но, в общем, не имел особых оснований роптать на судьбу.

Едва ли из Кати вышла бы серьёзная актриса. Теперь, зная её вдоль и поперёк, он мог сказать это наверняка. Зато на сцене (а то, чего доброго, и на экране!) её обязательно разглядел бы какой-нибудь альфа-самец. Сильный, властный, волевой. Как Ильдар…

А скромная работница корректуры могла претендовать только на такого, как Вадим. Кстати, в первые годы его несказанно трогало, что жена — филолог. Она знала много заковыристых слов, которые вызывали у него благоговейный ужас — и делали жену недосягаемо умной. Та первая сцена повторялась часто, где Катя могла показать, что в чём-то выше его — и он не обижался, наоборот, восхищался и гордился. Это уже потом, когда родилась Танюшка, он часто думал, что запретил бы бабам получать высшее образование — особенно то, где учат разным умным словам, — пока они не докажут наличия в своей черепушке мозгов. Но вслух такого не говорил никогда. Он любил жену и даже в сердцах старался её не обижать.

 

16

Самое противное время наступало после обеда — когда солнце ещё печёт вовсю, а загорать и купаться уже нет сил. Вадим ждал свой любимый предзакатный час, когда становилось прохладно и он с удовольствием делал первую за день вылазку на променад. Но этот нудный промежуток — в номере, с кондеем — надо было чем-то заполнить.

Вынужденное одиночество довело его до того, что он начал смотреть телевизор, хоть и понимал, что приехать на курорт, чтобы втыкать в отечественное телевидение — это бред. Но никак не мог остановиться. Там было много всего: разные шоу, хорошие советские фильмы и новости, которые повторялись каждые пятнадцать минут.

Особенно Вадиму нравилась передача «Модный приговор». Несколько раз он уже опаздывал из-за неё на обед и присмотрел у одного торговца почти такую же стильную брошку, как у историка моды Александра Васильева. Поэтому он даже обрадовался, когда у телевизора повредился кабель. Можно было, наконец, заняться делом:

«…уже лет с пяти. Чувствуя важность своей миссии, карапуз гордо тащил ведро через двор. Вываливал всё в кучу рядом с контейнером — и налегке бежал обратно. Иногда на этом пути встречаешь друга, — и тогда матери, у которых без ведра встаёт вся работа (некуда сбрасывать картофельные очистки и рыбью чешую), свешиваются с окон, созывают горе-тружеников домой…»

Нынешняя тема была в своём роде сублимацией его переживаний. В чём-то Вадим начинал понимать елодольских троллей. Сказать по правде, качеству здешнего обслуживания он дал бы оценку два с плюсом. Он был готов мириться с трещинами и влажными подтёками на стенах и даже неисправной бытовой техникой — кое-что он, устав ждать вечно спешащего на вызов инженера, починил сам. Но вот полная невозможность дозваться хаускипера — хотя бы просто чтобы вынести мусор — оказалась неприятным сюрпризом.

Не жидковато ли — после философских размышлений о смерти, которые он уже успел выложить в бложик? Нет, в самый раз. В сущности, эти две темы во многом пересекаются — Вадим вспомнил, что в детстве старался не заглядывать внутрь помойного ведра. Вонючие, склизкие остатки пищевых отходов содержали в себе жутковатую, неопределимую словами тайну, постижение которой хотелось отложить на неопределённый срок — а ещё лучше не постигать вовсе.

Только теперь ему пришло в голову, что, возможно, это и была тайна смерти и того, что ждёт в конечном итоге всех нас.

«Разве что совсем крохи в процессе познания мира, когда нет ещё „плохого“ и „хорошего“, зато всё интересно, не только заглядывали, но иногда и вываливали содержимое ведра на пол и рылись в получившейся куче, пока их не заставали за этим делом шокированные родители», — Вадим снова задумался. Тема оказалась глубже, чем он думал.

Он вдруг с обонятельной ясностью вспомнил свой первый вынос ведра. Как неопытный работник он ещё не знал, где располагается мусорный контейнер (в дальнем углу двора, куда он до сих пор не отваживался забредать). Зато на самом виду торчало деревянное сооружение вроде крохотного домика с полукруглым дверным проёмом. Предназначалось оно для детских игр, но в реальности там всегда валялись бутылки, какие-то объедки и пахло тухлятиной.

Это и ввело Вадика в заблуждение: больше не сомневаясь, он шагнул в домик и вывалил туда свою опасную ношу.

Сам по себе грех был невелик — внутри постройки едва ли стало грязнее. Но на самом верху получившейся кучи оказались три маминых лифчика, из которых она то ли выросла, то ли они сами вышли из моды. Спустя час их нацепила на себя местная малышня, радуясь: — Сиськи! Сиськи! — и старухи на лавочках волновались: — Зачем же такие хорошие выбрасывать? Отнесите домой, мамкам отдайте.

Нет, Вадима не ругали, наоборот даже… Он смутно помнит, что папа как будто обрадовался: — Ну вот, теперь мне будет завидовать весь двор.

«…У взрослых в культуру ведра вплетались свои загадочные интриги. Эти уже не снисходили до выноса мусора как отдельного творческого процесса, и обычно его вручали тому, кто только-только вошёл и ещё не успел раздеться. В литературе и анекдотах многократно обыграна ситуация, когда муж не вовремя возвращается домой и, с порога отправляя его выносить мусор, неверная успевает замести следы. Опять-таки дети могли замаскировать какую-нибудь шкоду, пока пришедшая с работы мать выносит ведро.

Кстати, иногда его несли не к помойке, а к мусоропроводу — если он был в доме. Это сейчас огромный пакет, завязанный сверху узелком, не пропихнёшь в крохотное отверстие. А так отходы свободно сыпались прямо из ведра в зловонную пасть. Более того — так как процесс выноса мусора таким образом имел длительность, это становилось для многих культурным походом не меньшей важности, чем в театр или на танцы. Каждая уважающая себя девушка, собираясь к мусоропроводу, тщательно красилась и надевала туфли на шпильках. Ваш покорный слуга именно так встретил свою первую любовь.»

Донёсшееся из окна жужжание сообщило ему, что день идёт к закату. Ровно в пять вечера отель окуривала дымом от москитов специальная машина, очень шумная и оставлявшая по себе стену густого тумана. Когда он рассеивался, наступало то самое, любимое время. Можно было идти в свет — на набережную или в бар.

 

17

Он спустился во дворик. У барной стойки увидел Интеллектуала и Мизантропку. Правда, сейчас она таковой не была. Сидела у мужчины на коленях, обнимала его за шею и хохотала — а тот держал её за задницу, как бы демонстрируя завистливому бармену размер привалившей ему удачи.

Вадим давно понял, что это супружеская пара. По виду тянули и на отца с дочерью, но рассматривать эту версию ему не хватало извращённости. Очень уж занятный диалог пытался вести Интеллектуал с барменом — точнее, с тремя барменами (к Амаду пришли друзья). Оказывается, он держал жену за задницу не просто так, из любви к искусству — он пытался выяснить, как будет «жопа» по-местному!

— Задница, задница, — повторял он, указывая сначала на свою драгоценную ношу, потом на себя, а потом на Амада; местные ничего не понимали, но с тем большей готовностью скалили зубы.

Вадиму вдруг захотелось встрять и помочь — не бармену, конечно, а самому мистеру И., тихонечко, по-русски объяснив ему, что он явно переоценивает интеллектуальные возможности собеседника. Вадим знал это по опыту, так как и сам успел провести в нудном, вязком взаимодействии с барменом в общей сложности несколько часов и ему было знакомо чувство безысходности, остающееся после этого акта.

Только он припомнил, как искомое слово звучит по-английски, и придвинулся поближе к весёлой компании, как низкорослый, юркий дружок Амада наконец-то разродился каким-то звукосочетанием:

— Тэ-эз, — повторил Интеллектуал, ещё крепче сжав свою отзывчивую модель. Местные загоготали.

Катя сплела бы из этого целую диссертацию. Впрочем, возможно, такого слова и вовсе не существовало, а носители языка попросту наврали доверчивым русским туристам. Но делиться с ними этой версией Вадим не стал, опасаясь, что его филологические изыскания могут быть восприняты соседями как интеллигентный намёк на групповушку.

Он попросил ещё пару пива и вернулся в номер — дописать, пока не забыл:

«В советские времена трудовое воспитание ребёнка начиналось именно с ведра. Как знать, не связано ли нынешнее падение нравов с упадком этой традиции?

Появление индустрии бесплатных пакетов в супермаркетах, а также специальных пластиковых мешков вытеснило культуру выноса мусора на задворки, — а со временем она умерла окончательно. Исчезла даже сама эта идиома: «Вынеси ведро!» Вынос мусора перестал быть отдельной отраслью домашнего хозяйства, и теперь его даже иногда доверяют уходящему домой гостю. А всё-таки немного жаль, как и всегда, когда уходит в прошлое ещё один уютный ритуал, через который мы постигали жизнь и соприкасались с миром. И жаль немного, что у человека, уходящего выносить мусор, нет в руке залога возвращения.»

 

18

— Ай лав ю!.. Ай лав ю!..

Знакомый голос разбудил Вадима — оказалось, он снова на пляже. Спасибо хоть разбудили, не успел поджариться…

— Ай лав ю!..

Кого это окучивает бармен? Прозрачную? Мизантропку? Или всё-таки Лару, чей добротный супруг всё равно ничего не заметит?

Не выдержал, открыл глаза и посмотрел. Как обычно, реальность превзошла самые смелые ожидания.

Амад, держа в каждой руке по высокому бокалу «ром-фанты», топтался под грибком бальзаковских дам. То есть топтаться-то он топтался, а обращался всё-таки к одной:

— Ай лав ю!..

Днём раньше Вадим, не зная, как избыть тоску, опустился до самого некуда — показал бармену фотку Таньки. В мобильнике. В купальнике…

— Красивая, — одобрил Амад. — Когда она приедет?

Вадим вдруг сообразил, что бармен мог и знать его дочь. Они с Катей ведь были здесь в прошлом году. Хотя все русские для него — на одно лицо. Наверное…

Неожиданно это показалось ему очень важным. Сам себя ненавидя, принялся докапываться до бармена: давно ли тот работает в Yellow Dolphin Resort‘е? Но Амад не понимал. Ни по-английски, ни по-русски, ни на пальцах. Наконец, Вадим дошёл. Открыл блокнот, настукал там год — и ткнул в нос бармену.

Тот долго и заинтересованно изучал экран. Потом забрал у Вадима мобильник, стёр цифры и написал свои: 3000. (Да не поленился, жук, нашёл значок: $) Вадим не понял, что это значит, плюнул, взял смартфон и пошёл восвояси.

Только ближе к ужину до него дошло. Бармен решил, что русский лох интересуется, сколько он стоит, — и назвал свою цену.

«Сколько назовёшь сейчас?» — с гадливым интересом думал Вадим.

Мелькнуло в памяти: загорелая Катя, похожая на кинозвезду, рассказывает ему о курортных нравах. Век живи — век учись. Оказывается, у них есть даже свой сайт, где русские дамы, ставшие жертвами альфонсов, делятся впечатлениями и выкладывают досье на особо ярких персонажей.

Вряд ли среди них есть Амад — слишком уж грубо и топорно он работает. Видно, только начинает свою карьеру. И всё же…

Странно, подумал Вадим, я никогда не задумывался, откуда Катя так много об этом знает. Неужели?.. Ужели, ужели. Словно яркая вспышка высветила перед ним бездну, от которой он тут же отпрянул — ради собственного блага. Он слишком хорошо знал свою жену, чтобы всерьёз опасаться за её душевное и телесное благополучие.

Иное дело эта, с заколкой. Огромная, старая, страшная. Вот уж кому не нужно шуметь и размахивать руками, чтобы занимать больше места в пространстве. И всё-таки она тоже кричит по-своему — кислотными купальниками и парео, огненным цветком в пережженных волосах, вульгарно-алым ртом. Как и они все.

Вадим уже успел привыкнуть к тому, что многие здесь исходят криком, не разжимая губ.

Как и сам он, впрочем.

— Ай лав ю! Ай лав ю!! Ай лав ю!!!

«Да прогони ты его, чёрт…»

Он уже готов был спрыгнуть с лежака и бежать спасать соотечественницу. Но тут оказалось, что сама Огромная не видит в происходящем никакой проблемы. С удовольствием приняла у бармена коктейли — себе, подруге. Алчно всосалась в соломинку:

— «Ай лав ю, ай лав ю»… Гуляй отсюда. Чего прилип?

«Ай, молодец!» — восхитился Вадим. «Всё-таки женщина — это нечто непредсказуемое. Я никогда не смог бы так легко выйти из ситуации, заведомо для меня унизительной, как это сделала она. Не смог бы и не могу».

 

19

То, что Катя с ним несчастлива, он стал подозревать очень скоро после свадьбы, но долго не хотел верить. После рождения дочери это стало очевидно. Жена могла с самого утра часами реветь в подушку, ничего не объясняя. Да так плакала, у Вадима сердце разрывалось. Но чем он мог помочь?..

Он ведь и сам понимал, в чём дело. Он не смог её спасти. Она по-прежнему билась о стены своей тюрьмы, только теперь уже не было и надежды. Он отнял у неё надежду, Танька отняла у неё надежду.

Он ждал, что это как-то само пройдёт, но становилось только хуже. Дочка росла — что-то понимала, пугалась, спрашивала, почему мама плачет. Объяснить ребёнку, что происходит, Вадим не умел. И придумал вот что: когда на Катю накатывало, одевал Таньку, выводил из дому — и они отправлялись «путешествовать».

Они отметились, кажется, во всех ресторанах Москвы; ребёнок не испытывал в злачных местах никакого стеснения, сползал со стула и деловито разгуливал между столиков, наслаждаясь пьяным умилением взрослых. Покончив с русской и европейской кухней, перешли на экзотику, попробовали оленину, змеиное мясо и даже, кажется, медвежатину — Вадим, убей бог, не помнил такого, но уже взрослая Татьяна много лет спустя утверждала, что прекрасно помнит, как они «ели медведя».

Потом всё как-то устаканилось — дочь пошла в школу, а Катя устроилась редактировать серьёзный литературный журнал и перестала блажить. А вот Вадим с удивлением понял, что тоскует — не об истериках, конечно, а о том чудесном времени, когда они с Танюшкой были друг у друга одни на всём белом свете. Он боялся, что это время уже не вернётся. Школьница утратила всякий интерес к отцу.

«А ведь я даже и не знаю, почему устаканилось… — сообразил вдруг Вадим. — Возможно, Кате просто нужно было чувствовать близость к искусству. А может, у неё там был любовник?..»

Эта неожиданная мысль удивила его, но додумывать он её не стал — за давностью лет история уже не имела значения.

Принесли сахлеб — всё хотел попробовать, но как-то не доходили руки. Вот и дошли. То ли разогретое мороженое, то ли жидкая манная каша — он такую варил дочери, когда та утешала свой честно заработанный гастрит. Так же вот украшал сверху шоколадом, вареньем или фруктами. И сам тоже ел, чтоб веселее было.

Да, он всё-таки дождался тогда. Снова стал нужен.

Дочь, потрясённая тем, что он «даже не заругался» (чего она, кажется, боялась больше всего), сдала ему и другие свои секреты. Например, этот, как его… инстик. Тайный. Именно туда она выкладывала любовно отснятые на мобильник образчики Катиной кулинарии, прежде чем так же любовно отправить их в унитаз. Всего за два-три месяца блог успел набрать сотни подписчиков, бедный отец подобным похвастаться не мог.

Чувства были двойственные. С одной стороны, волосы у него вставали дыбом во всех местах. Только благодаря чуду, ну, может, ещё и силе юного организма девчонка не успела нажить себе язву, а то и чего похуже. Во всяком случае у Вадима её сладострастные, почти эротические описания жареных ножек и разных там сырничков — описания, чьи адские подробности могли быть порождены только голодными галлюцинациями замученного ребёнка, — вызывали неуёмное урчание в животе. Но дочь, захлёбываясь от правдивости, уверяла, что это занятие очень облегчало ей задачу: — Пока сфоткаешь всё, пока напишешь — уже и есть не хочется!

С другой стороны, у ребёнка потихоньку просматривался и слог, и стиль. Его школа. Приятно. Жаль только, что она явно предпочитает визуальный контент текстовому.

Что ж, не мытьём, так катаньем — всё равно вылезли его гены. Он тоже когда-то увлекался фотографией. Как здорово, что юному любителю не нужны больше километры плёнки и тонны химикатов, как встарь, когда он, стесняясь своих неумелых опытов, запирался ночью в ванной и, дрожа, как бы не скрипнуло, ввинчивал красную лампочку, и Вениамин Павлович с Эммой Аркадьевной, люди уже немолодые, на цыпочках ходили «по-маленькому», чтоб только, не дай бог, не спугнуть серьёзное увлечение мальчика.

Конечно, он купит ей новый смартфон, самый лучший, самый-самый дорогой! Только не делай больше глупостей, доченька!..

Дурак. Знал бы, к чему это приведёт — может, и не купил бы. Дурак.

 

20

Именно там, в инстаграмме, появился первый, кто всерьёз её зацепил. (Не Ильдар Камилевич.) Именно тогда она начала расцветать по-настоящему. Вадим, дурачок, радовался, считая это своей заслугой — это касалось не только его генов (от Кати-то в ней было мало), но и воспитания.

Пока однажды не подслушал, как дочка с мамой секретничают на кухне. (Новое само по себе, такая близость). Катя жадно шептала: — Ну скажи, скажи, как его зовут хотя бы?..

Долгая пауза. Наконец, дочь хихикнула и каким-то стыдливо-жеманным голосом — тоже не своим — проговорила:

— Николя…

Дальше Вадим не слышал, потому что откуда-то из недр вдруг поднялась и залила мозг чёрная волна.

Когда он очухался, то даже испугался. То, что он способен на такие страсти, было для него полной неожиданностью. Он не был ревнив. Катька может доказать…

«Николя», подумать только! Она даже не смогла сказать нормально Коля, Николай — настолько это имя вошло в самое сокровенное, не подлежало произнесению вслух, стало табу, приходится заменять его суррогатом!!! Вадим не мог бы сказать, что ударило его больнее — это глупое «Николя» или то, что дочь слила этого Николя Катьке, не ему, что он-то, отец, которому ещё вчера доверялось всё до мелочей, даже этого жеманного «Николя» от неё не дождался. Или правда есть что-то, о чём девочки могут разговаривать только друг с другом?!..

Впоследствии он и сам избегал информации. Боялся себя, чёрной волны, этого древнего и страшного в себе. Нарочно отворачивался, чтобы ничего не знать о её жизни. И вот, дозатыкался. До Ильдара Камилевича…

— Почему булок нет? — властно сказала Огромная за спиной у Вадима. К ней уже торопился, лакейски ухмыляясь, Амад. — Булки-то принеси!

Вадим вспомнил сцену, которую видел сегодня на пляже. Бармен опять подвалил к старым подругам со своей «лав». — А почему без коктейля? — удивилась Огромная, но на сей раз кавалера не прогнала — даже когда он присел к ней на лежак, а потом придвинулся ближе. Так они и сидели аки голубки — голова к голове, чёрное к белому, — и Огромная, как ни в чём не бывало, показывала Амаду что-то в своём мобильнике.

«Приручает», — неприязненно думал Вадим о бармене.

Из ресторана уходил последним. В эту пору ярко освещённая беседка-бар во внутреннем дворике казалась лампой, вокруг которой вьются ночные мотыльки; подойдя к стойке, Вадим увидел, что часть мотыльков уже слетелась на пламя.

За одним из столиков тихо обсуждали что-то: дедушка-судоку (в кои-то веки — без судоку и карандаша), Интеллектуал, Мизантропка и ещё одна дама постарше, в полосатой футболке — Вадим раньше её не встречал. Мягкое зеленоватое свечение озаряло умиротворённые лица и стаканчики с ром-колой. Чуть поодаль увидел Лару с супругом — она помахала ему рукой.

Амад, как всегда, был на посту — колдовал около музыкального центра. — Только не русскую музыку! — кричали ему со всех сторон. Но он то ли не понимал, то ли не мог справиться с хитроумным агрегатом, ибо в следующий миг из динамиков, ничем не сдерживаемый, вновь полился хриплый голос Розенбаума:

— Но рашен мьюзик! — в три голоса заорали со столика Интеллектуала. — Инглиш мьюзик, эребиен мьюзик, плиз!!!

— Возьмите мою флешку! У меня битлы! — крикнула Лара. В эту-то трагическую секунду и подскочил к бару невесть откуда взявшийся Вентилятор, бешено размахивая руками:

— Вай? Вай онли ван ченнел тиви?! Вай?

Амад смотрел на него и улыбался, но чего от него хотят — не понимал. Он уже несколько раз подкрутил ручку громкости, открыл холодильник и продемонстрировал Вентилятору весь ассортимент «олл инклюзив», но тот не унимался:

— Вай тиви донт ворк?! Естердей — фор рашен ченнел, тудей — ноу ченнел! Онли ван инглиш ченнел тиви нау! Вай?! Вай?!

— В конкурсе на самое тупое выражение лица между клиентом и барменом победил бармен, — негромко произнёс Интеллектуал.

И опять Вадим ощутил к нему симпатию. Он уже хотел сказать что-нибудь колкое в том же духе, но тут Вентилятор внезапно обратился к нему — в его голосе звучала паника на грани безумия:

— У вас телевизор в номере работает?!

— Там антенна где-то повредилась, — ответил Вадим и поспешил покинуть интересное общество от греха подальше.

 

21

Но далеко уйти не смог.

При свете дня он избегал курортных заведений — слишком болезненно они тревожили память. Иное дело — поздний вечер, когда тихая, ленивая днём аллея променада превращается в злачный квартал, со всех сторон несутся соблазнительные звуки и ароматы, а задрипанные пальмы обвиваются гирляндами огней.

Он никогда не был настолько рисковым отцом, чтобы посещать с ребёнком рестораны по вечерам. Теперь, стало быть, ничего не мешало зайти в одну из кафешек, выпить кофе и даже покурить кальян — просто чтобы почувствовать себя белым человеком. После двух-трёх затяжек ностальгия теряла остроту и становилась почти приятной.

Хотел селфануться на фоне богатых декораций, но память старого мобильника переполнилась. Полез в «галерею», начал удалять лишнее… и вдруг остановился почти в испуге.

Этой фотографии он не помнил. Кто снял это?..

После нескольких секунд отлегло. В первые дни отпуска щёлкал что попало. Снимал море, пляж, небо, концентрируясь на пейзаже, не обращал внимания на то, что как бы само попадает в кадр. Вот и попала она.

Огромная. С недовольным видом сидит на лежаке. Пастозное лицо с отвисшим подбородком кажется маской, чтобы отдохнуть от надоедливых кавалеров. Тяжёлая грудь, складки на животе. Алая помада, оранжевый цветок над ухом, ярко-синяя тряпочка бикини…

Впервые он видел её так близко. Старая, жирная, со всеми своими оспинами и морщинами, она ну никак не могла быть привлекательной, но он смотрел и смотрел, не в силах оторваться — настолько она не боялась своего возраста и даже плевала на него.

«Женщина-красавица» в своём крайнем проявлении. Вульгарная, отвратительная, но прекрасная… Он вдруг осознал, что слегка возбуждён.

Мелькнула, испугала мысль: мог бы он изменить Кате?.. Нет, не эта, конечно — слишком уж она стара и грозна. Но что-то нехорошее творилось с Вадимом при виде неё. Может быть именно потому, что сама она была исключена даже как вариант, он не мог отгородиться от неё никакими нравственными ограничениями и против воли чувствовал — ещё не вожделение, нет, но какую-то извращённую тягу. Он пытался объяснить это здоровой мужской физиологией — отдохнул, жара, воздержание! — но смущало и пугало то, что нехорошие чувства возникали именно при виде этой бабы и при мыслях о ней. Хотя, гуляя по набережной, встречал много разных, молодых и красивых, почти обнажённых — и чувствовал себя совершенно спокойно.

Впрочем, это как раз понятно — все они были для него как бы недо-Танькой. Вадим хорошо понимал, что препятствие не в «…Таньке», а в «…недо». Не в том дело, что молодые девушки напоминали ему дочь, а это было табу. Наоборот. Они напоминали ему дочь ровно настолько, чтобы не выдержать конкуренции. Заглянув глубже в себя, Вадим понял: встреться ему Таня, но чтобы она при этом не была ему дочерью — он бы перешагнул через всё, без раздумий бросил Катю и разрушил семью. К счастью, а, может, и к сожалению, повторить её не под силу даже всемогущей матушке-природе.

Но вот эта, большая, вульгарная, страшная… С чего я взял, что Амад метит в альфонсы?! Просто до трясучки хочет огромную белую женщину — и уже неважно, сколько ей лет…

Что со мной, думал Вадим, дрожа, что со мной…

Когда вернулся во дворик, бар уже был тёмен, только четверо сидели вокруг стола, освещаемого дрожащим огоньком. Говорили на повышенных тонах, ссорились. Внезапно полосатая дама вскочила, опрокинула свечу и, выкрикнув: — Ты затрахаешь кого угодно! — быстрыми шагами направилась в сторону пляжа. — Доченька! — с укором произнёс дедушка-судоку. — Мама! — жалобно крикнула Мизантропка, чем и закрыла, наконец, этот генеалогический ребус.

 

22

«Так вот, Ильдар. Иногда он бросает на тёщу такие взгляды, что можно подумать — Танька со всеми её чарами здесь только для прикрытия. Сама Катя, похоже, в этом и не сомневается…»

Всю ночь лезла в голову какая-то гадость. Под утро только забылся — и тут же был разбужен настойчивым стуком в дверь.

На пороге стоял странно притихший Вентилятор. Жена что-то температурит, а телевизор не работает. Не найдётся ли у соседа чего почитать — журнальчика там или книжки?..

— Нет, — сварливо буркнул Вадим и захлопнул дверь прямо перед облупившимся носом незваного гостя.

Лёг досыпать. Но сон не шёл. Зато совесть мучила всё сильнее. Ну если у него, Вадима, проблемы в личной жизни — этот-то в чём виноват? А уж тем более — его прозрачная супруга…

Вон же на тумбочке валяется Агата Кристи в мягкой обложке. Купил перед самым вылётом, давно узнал, кто убийца…

Хотел уже выйти в коридор и позвать соседа — тот бы услышал, акустика здесь что надо. Но вовремя вспомнил, что не знает, как его зовут. Не бегать же по всему Елодолу с криком: «Вентилятор! Вентилятор!»

Чертыхнулся, взял книгу и потрусил с ней на ресепшн.

У пустого бара Интеллектуал с Мизантропкой в четыре руки оттирали тяжёлую круглую стеклянную столешницу от стеарина. В этот миг он люто им завидовал — слаженные движения, простота и определённость общей цели.

Кое-кто, возможно, своей цели уже достиг. Может быть, в эту секунду Амад со всей яростью изголодавшегося самца овладевает обильной, перезрелой, сладкой плотью. А всё понимающая мудрая компаньонка одиноко грустит на пляже…

Но-но, никаких чёрных волн. Говорю же, я не ревнив. Вот, например, Ильдар Камилевич… Разве я ничего не вижу?!

Он вдруг с удивлением понял, что думает об этом почти спокойно. Мысль о том, что он может в один прекрасный день застукать жену с Ильдаром, была хоть и малоприятна для самолюбия, но причиняла куда меньше боли, чем попытки представить себе супружескую жизнь дочери. Об этом он даже думать не мог — его начинало подташнивать. Фантазии же о Кате и зяте, о зяте и Кате давались почти без напряжения.

А секундой позже он поймал себя на том, что даже хочет этого. Чтобы русская красавица отбила у дочери её положительного муженька, это разом развязало бы весь узел…

Что же я за чудовище, мысленно вскричал он, сжав виски.

Но мысль не унималась, а, непослушная, раскручивалась дальше, несмотря на его страшные волевые усилия остановить себя. Да. Разница в возрасте у этих монстров обаяния не так уж и велика. Всем было бы хорошо: и Кате (наконец, нашедшей своё счастье), и татарину-завоевателю, и ему, несчастному отцу. Танька, конечно, не сможет простить предательства ни мужу, ни матери — и останется при нём… Ну, не навсегда, конечно — он же не тиран какой-нибудь, чтобы заедать личную жизнь дочери. Но пусть она найдёт себе подходящего человека. Достойного. Похожего на него, Вадима!..

Ресепшн. С бессознательной аккуратностью положил книгу на приступочку деревянной стойки-библиотеки. «Библиотека» — сильно сказано, всего-то три потрёпанных «глянца» на ненашенском. Что странно, ведь Yellow Dolphin Resort считается русским отелем. Не очень-то любят соотечественники разбрасываться добром. Что ж, буду первым.

Сквозь стеклянные двери виднелся Икарус. Свежий заезд?.. Молодой смуглый носильщик занёс в холл одинокий чемодан — чёрный, суровый, мужской. Неужели, измученно подумал Вадим. Неужели, наконец, — тот самый желанный собеседник, товарищ по несчастью?

Тут подоспел и хозяин скромного багажа. Сланцы, льняные брюки. Вадим поднял глаза — и увидел нового соседа.

 

23

— …Понимаешь, отец, ей в три часа ночи захотелось клубники. А мы в центре живём, ну ты понимаешь. Тут же люди в офисах сидят, а не живут. А по ночам офисы закрыты, для кого магазины?.. Ладно, я весь квартал обегал, нашёл один. Принёс. Хвостики отделил, промыл, каждую напополам разрезал. Сахаром присыпал, сливками залил. Доставил в постель. Ну, и захотелось мне тоже ягодку… Только руку протянул, а она в крик, в слёзы: «Не трожь!!! Это моя клубника!!! Я ДЛЯ СЕБЯ попросила, а не чтоб ты всё сожрал!!!»

— …

— Ну я и понял, что просто её раздражаю — период у неё такой, я читал. Сейчас мать с ней лучше управится, а от меня вред один. Вот и решил махнуть к тебе… Ничего, что я тебя отцом называю? Рос без отца…

В этом месте у Вадима закончилась плёнка; дальнейшее плавало в похмельной памяти в виде отрывочных фрагментов. Он и вообще решил бы, что ему всё привиделось в кошмарном сне, если бы не мерное похрапывание, а также явственные очертания круглой головы под одеялом на соседней кровати.

С трудом поднялся, опустил ноги на кафель. Телу было муторно, но на душе — до странности светло и легко.

Он смутно помнил, как они с Ильдаром штурмовали бар, и ещё то ликование, с каким он предъявлял его каждому встречному: «Смотрите, это мой зять! Ко мне зять приехал!» Соседи радовались вместе с ним — он даже удивился, какие отзывчивые люди в Елодоле. Потом Ильдар как-то очень быстро сошёлся с Амадом, а потом откуда-то взялся Тимати…

(Вадим ещё, кажется, успел подумать о том, насколько его зять ближе и органичнее здешнему населению.)

Тимати — местный аниматор, смазливый, с нахальной улыбкой, носил мешковатые брюки и оранжевую майку с надписью на спине: «Идём на рыбалку». Его везде сопровождали две шлюшки-подружки, может, даже сестрёнки. Эти появились в Елодоле дня два назад и сразу влились в какую-то таинственную и опасную местную жизнь, о которой Вадиму неохота было даже задумываться.

Он едва ли опознал бы их, встретив где-нибудь поодиночке, если б не характерная деталь у той, что посимпатичнее: долгое, от щиколотки до бедра, тату на правой ноге. Какой-то растительно-цветочный орнамент. Это тату назойливо мелькало перед ним всякий раз, что он валялся на пляже — туда-сюда, и ему лень было поднять глаза и посмотреть выше. Иногда он лениво задумывался — настоящее оно или потом сотрётся? В конце концов решил, что сотрётся, но всё же каждый раз почти радовался, встречая его на прогулке — так радуются, встречая старого знакомого.

Теперь это тату как-то странно мелькало в его похмельной памяти — он явственно видел на нём собственные пальцы. Был там откуда-то ещё Интеллектуал, невозмутимо снимавший всё на видео; порочная ухмылка на чётко очерченных губах парадоксальным образом придавала ему неприступный вид.

Вадим почувствовал нарастание головной боли и решил выяснить всё у Ильдара, когда тот проснётся.

Встал, вышел на балкон; солнце, блестя в окнах крохотных катерков, уже прокладывало золотистые дорожки в изрозова-серой пастели моря и неба. На пирсе виднелись две трогательные фигурки — вышли напоследок встретить рассвет. Откуда-то Вадим знал, что сегодня они улетают.

Потянуло на простор — к морю, к людям. Ильдара будить не стал — пусть ребёнок как следует выспится.

Ресторан неожиданно оказался открыт — можно зайти, выпить чайку. За угловым столиком сидели Огромная с компаньонкой — оказывается, они тоже отбывали сегодня, вот почему и завтрак был ранний. Запыхавшийся Амад принёс чай; бледная, заспанная, скучная без макияжа Огромная скользнула по нему равнодушным взглядом.

«Нет, — с восторгом понял Вадим. — Нет». Хорошо, что она уезжает.

И всё-таки перед отходом автобуса тайком от себя прокрался на ресепшн — проводить. Устроился в уголке так, чтобы его не замечали: не хотелось портить последние минуты лицемерными прощаниями.

Дедушка-судоку зорко сторожил багаж. Вспышкой высветилось ещё одно невозможное воспоминание: он, Вадим, сидит на краю лежака, а старательная Мизантропка натирает ему спину кремом для загара. Да, погуляли они вчера знатно…

Пожилые подруги появились в последнюю секунду — водитель уже нервничал. Пробежали с сумками через холл, он даже не успел заглянуть в лицо на память. Погрузились в автобус и исчезли навсегда. Погрузилось и семейство во главе с дедом, на прощание поочерёдно обнявшись с полосатой дамой. Зять с тёщей обнимались особенно крепко; на их лицах читалась одинаково искренняя радость по поводу предстоящей разлуки.

Дожидаться, пока Икарус отъедет, Вадим не стал.

Он вышел к пляжу. Подошёл к морю, к самой кромке. Солнце уже поднялось. Вокруг не было ни души — только с гулом шёл на посадку, чуть не задевая зонтики, очередной самолёт, да какой-то приблудный пёс подбежал, обнюхал ноги.

Вадим погладил собаку, улыбнулся. Надо будет на досуге обдумать всё, что произошло. Что произошло с ним. Всё это странно, но интересно.

Отличная тема для блога.

 

Глаза Ольги и чему они учат нас

Очень давно, лет 20 назад, в газете было интервью с каким-то известным человеком. Фамилии уже и не вспомнить, но это и неважно, а важен его рассказ о том, как он познакомился со своей женой. Очень романтическая история: он просто ехал в метро — и вдруг увидел напротив абсолютно родные глаза. Он сразу понял, что это она, его женщина, которую он так долго искал, и настолько это было ему очевидно, что он вышел вслед за нею и пошёл следом, и через три дня они подали заявление в загс.

Помню, я читал эту историю с завистью, особенно восхищаясь молниеносностью, с которой все эти события происходили в жизни рассказчика. По юности мне казалось, что именно это — гарантия их подлинности и долговечности. Эх, посмотреть бы на эти знаменитые глаза, думал я.

Но тут оказалось, что посмотреть совсем несложно — герой предоставил редакции фото из своего личного архива.

Взглянув на них, я ощутил жуткое разочарование.

У Ольги, жены героя, было очень приятное лицо. Но глаза… Увидев их, я с горечью подумал, что у мужика губа не дура.

Эти глаза и мне показались родными. Да что там — они показались бы родными если не каждому встречному (в чём не уверен), то уж наверняка большей части россиян. Вот только не у любого хватит смелости встать и пойти за незнакомой женщиной, то есть, как всегда, победил самый нахрапистый и лишённый рефлексии.

Глаза были удивительные. Во-первых, они были огромные, — ну это ещё ладно, мало ли больших глаз. Но у этих была одна отличительная черта. Довольно глубокие мешочки под нижним веком, такие, знаете, в складочку. Казалось бы, недостаток, дефект внешности — но на этом лице он превращался в оружие, бьющее наповал.

Эти мешочки делали взгляд огромных глаз женщины грустным, умным и немного усталым. Но это была не усталость изношенности, не усталость разочарования. Это была усталость терпеливого человека, который видел жизнь, принял её, но не отвернулся и смотрит на всё со смирением и пониманием. К человеку, который так смотрит, хочется припасть на грудь и выплакать туда все свои беды — желание, которое, как видно, охватило и едущего в метро героя интервью, и он принял его за судьбоносное узнавание.

По юности я тогда решил, что это ужасное недоразумение, всей грандиозности которого, видно, не осознают и сами участники событий. Ольгу обманули! — думал я. А может быть, обманулся и сам герой — кто знает, не была ли визуальной иллюзией сама эта вселенская мудрость женского взгляда? Ведь не редкость и грубое мещанство, скрытое за одухотворённой внешностью, и глубины ума и духа, спрятанные в жирном, краснощёком теле.

Сейчас, конечно, весь этот юношеский пафос кажется смешным. Но сама история героев, знакомство и скоропалительный брак героя с Ольгой, глаза Ольги до сих пор не отпускают меня. Ведь где-то в той стороне и лежит алхимический камень, который так тщетно и мучительно ищут люди в поисках любви.

Ищут совсем не там.

 

О частном пространстве и хороших советских писателях

Все, наверное, помнят песню из к/ф «Ирония судьбы…» — «На Тихорецкую состав отправится». Текст написал Михаил Львовский в 1962 году. Там есть очень интересные строки:

Ещё в детстве этот момент казался мне, мягко говоря, странным. Зачем нужно врать, да ещё с три короба?! Почему Львовский заставил героиню оберегать своё частное пространство таким неэргономичным способом? Почему, скажем, не:

«Смолчу загадочно — пусть восхищаются»

Или даже:

«Пошлю по матушке — пусть возмущаются»? Ведь в любом случае это проще, чем напрягаться и что-то изобретать.

Я так ничего и не понял бы, если б однажды не наткнулся на аналогичную ситуацию в одной из любимых книг. У Юрия Германа («Я отвечаю за всё») читаем:

«…В машине везли черепицу, а два пассажира-лейтенанта пели песни и сразу же принялись потчевать Любу прекрасной дыней-чарджуйкой. Дыню она ела с удовольствием и с удовольствием отвечала на расспросы, куда она едет и зачем, — что у нее-де «скончался брат» и она спешит на похороны.

— Уже пожилой был? — спросил лейтенант покурносее.

— Двадцать семь лет и три месяца, — сильно откусив от дыни, ответила Люба. — Штангист.

— А по профессии? — спросил другой лейтенант.

— Филателист! — сказала Люба первое, что взбрело на ум. (…)»

Юрий Герман — хороший советский писатель (кто не знает, это отец Алексея Германа-старшего, замечательного и неоднозначного режиссёра.) При всей любви к его книгам кое-что в них мне всегда мешает. Эта чёрно-белая гамма. Если герой отрицательный — то уж такой подлец, что аж жутко. А если, не дай бог, положительный — такой герой, аж противно. (Притом все эти «герои» с ведома и одобрения автора творят порой такое, что нам, современным и умеренным людям, становится куда тошнее, чем от наивных подлостей «подлецов». )

Можно, конечно, возразить, что это примета времени, соцреализм, так было принято. Но вспомним, к примеру, Даниила Гранина (настоящая фамилия которого, кстати, тоже Герман) или ту же И. Грекову. Нет, похоже, это сам Юрий Герман так видел мир (что и отразилось косвенным образом в кинопочерке его сына).

«Люба», о которой идёт речь, — как раз из этих сверхгероинь. По сюжету она красавица, умница и вообще очень решительная девушка: при таком характере в наше время не долго думая посылают любопытных куда подальше. Но вместо этого она со смаком оттаптывается на своём несуществующем брате (и как у неё язык-то повернулся), а ещё через несколько страниц закатывает истерику и в слезах убегает, заставляя военных мучиться от стыда неизвестно за что.

Роман «Я отвечаю за всё» (это последняя часть трилогии) датирован 64—65 годом — то есть время написания почти точно совпадает с похождениями героини Михаила Львовского. Перед нами, можно сказать, стереокартинка — стереокартинка того времени.

Понять всё окончательно помогла сама жизнь.

Был у меня когда-то приятель 65-го года выпуска. Мы неплохо ладили, но была одна тема, которую трогать не стоило. Малейшее упоминание о ней повергало нас, таких добрых друзей, в состояние взаимной ненависти и полной невозможности даже виртуально соприкасаться друг с другом ещё по меньшей мере неделю.

Речь шла о таких приметах жёсткого нынешнего времени, как «обособленность» и «разобщённость» — которые он резко осуждал, противопоставляя им открытость и доверительность мифического общинного строя, памятного ему с детства, то есть, проще говоря, когда каждый мог постучаться в дверь соседа и спросить, как у него дела.

Естественно, я, будучи несколько моложе (хотя, может быть, эпоха тут и не при чём, но он упирал именно на это — старое доброе советское время!) зверел от этих рассуждений. Пресловутые «обособленность» и «разобщённость» казались мне — да и сейчас кажутся — если не главными достижениями, то уж во всяком случае в первой десятке по значимости на пути гуманистического прогресса.

Он говорил, что люди были другие, что бомжи не валялись, как сейчас, на улице, потому что всегда можно было попроситься жить к кому-нибудь, и детей можно было спокойно оставить без присмотра, потому что «чужих детей» тогда не существовало.

Я пытался спорить, апеллируя к собственному детству — если мне случалось, говорил я, потерять маму из виду, самым страшным было не то, что мама вдруг не найдётся (я знал, что она найдётся). Самым страшным было, что какая-нибудь тётенька не дай бог заметит и поинтересуется — мальчик, ты что, потерялся, и вот тут-то и можно ждать любого беспредела с нечеловеческим исходом — ведь в нашем мире нет предела совершенству.

Аргументы мои успеха не имели, всё сводилось к тому, что я просто испорчен перестройкой и необходимостью крутиться в мире наживы и чистогана.

Сейчас, имея на руках стереокартинку из обрывка старой песни и обрывка старой книги, я знал бы, что ему ответить, — но, к сожалению, мы с ним давно рассорились… да, может быть, как раз из-за…

…Многие, особенно женщины, часто жалуются, что их достали бестактность и чрезмерная любознательность окружающих. Все эти сакраментальные вопросы: «Замужем?» «Где дети?» «Чё одна до сих пор?»… — люди не понимают, как это у других людей хватает наглости и беспардонности так грубо лезть своими грязными пальцами в их частное пространство.

— Ии, милые! — хочется сказать им (да и себе тоже). — Вы лучше порадуйтесь, что мы с вами живём в такое золотое время, когда это вообще дозволено считать незаконным вторжением, да над которым ещё и можно поохать. Нашим не таким уж далёким предкам, сами видите, это и в голову не приходило.

 

«Если ты такой умный, то почему…?»

Сегодня в переходе на Курской мужик дивно пел. Ах, как он пел!.. Что именно, уже и не вспомнить — что-то русское, раскатистое. Аж до мурашек, особенно там, где мелодия предполагала силу и мощь. (Когда требовалась нежность, он, правда, проваливался, становился плоским и слегка жестяным, и только тут становилось ясно, почему мы слышим его не в храме, не на оперной сцене, не на приволье родных просторов — а всего лишь в переходе метро. Что ж, нельзя требовать от человека всего и сразу. Но речь не об этом.)

Я подумал, как странно. Я иногда подаю уличным певцам, особенно если дома не очень глубокий финансовый кризис. Но это, как правило, те, кого слышать не особо-то хочется. Хороши скрипучие, не поставленные голоса, фальшивые ноты, а уж если человек ни на чём не играет, а просто держит в руках подобие старого радиоприёмника — моя поддержка ему обеспечена, особенно если не очень понятно, выпевает он сам хотя бы слова или открывает беззубый рот под старую фонограмму.

Ход моей мысли таков. Вот человек в беде, ему ничего не осталось, как побираться. Но он не хочет просить. Хоть песню да споёт, чтобы всем было ясно, что он не попрошайничает, а работает. У него нет ничего, даже умения петь. Зато есть гордость, и вот она-то и отличает его от обычного уличного попрошайки. Ну как не подать такому?!

Совсем иное дело, если человек поёт качественно — или по крайней мере у него есть голос. А то, бывает, слышишь такое пение, что хочется только одного: остановиться и внимать, но что делать, у всех свои дела, и ты, подобно Одиссею, пинками заставляешь самого себя двигаться дальше. Такому певцу я не подам никогда.

Разве можно так оскорбить высокое, это чудо, которого я по благости небесной незаслуженно коснулся ушами?! Я хотел бы подарить ему всю Вселенную! Но раз не могу, при чём тут его старая кепка и худосочная девушка, которая бегает с ней чуть поодаль и пристаёт ко мне? Я дарю ему своё восхищение, свой (раздирающий моё сердце) восторг, свои добрые пожелания!!! И знаю, что жалкие гроши только сведут на нет ценность этого дара.

Вот и сейчас я даже не обернулся, чтобы посмотреть на певца. Судя по голосу, он был настоящим русским богатырём с окладистой чёрной бородой и мощными ручищами, и мне не хотелось разочароваться, увидев на этом месте что-то иное.

И я подумал: не так ли и в жизни? Принято считать, что если человек не умеет зарабатывать, значит он лох. Но, может быть, он просто слишком хорош для того, чтобы ему платили?..

Смотрите: дорогая женщина может получить немалые деньги за секс, особенно от состоятельного человека. Но если, скажем, этот же мужчина полюбил её, разве сможет он теперь оскорбить любимую подобным образом?.. Ведь он дарит ей гораздо большее — любовь!

Или, как говорят художники, вынужденные участвовать в экзаменационной комиссии: «Гении нам не нужны. Нам нужны толковые, трудолюбивые студенты, которые поддаются обучению».

Можно сколько угодно спорить о том, что более правильно и важно. Да и каждый имеет право на свой выбор. Но сейчас я хочу ободрить всех «лохов», по жизни грызущих себя поговоркой «Если ты такой умный — почему ты такой бедный?» Парадокс, но, возможно, вы такой бедный именно потому, что ваш ум (или талант) заскочил выше той планки, которая оплачивается деньгами.

Совместить не получится. Вы или опустите планку, или навсегда останетесь нищим. Стисните зубы крепче: кто-то должен это делать. Ведь именно на вас держится мир.

 

О возрасте, храбром Бюсси и параллельных мирах

Все знают историю про мальчишку, который ходил и ходил на «Чапаева» и, когда билетёрша спросила, чего он всё ходит, ответил:

— Жду, когда Чапай выплывет.

Эта история, когда её рассказывают про кого-то другого, вызывает умилённую улыбку. Но вот недавно я в который раз открыл томик Дюма. И где-то в середине тома поймал себя на том, что почти уверен, что уж сегодня-то храбрец Бюсси одолеет всех своих врагов и останется в живых. А ведь я перечитывал эту книгу не одну тысячу раз и прекрасно знаю, чем она кончается, и притом я не десятилетний мальчишка, а старый хрен.

И подумалось мне, что, может быть, тот пацан не так уж неправ?..

В природе, как и в человеческой психике, нет ничего лишнего, и все мы уже давно знаем (хотя бы в теории) о ежесекундно ветвящихся мирах, протекающих, так сказать, параллельно друг другу. Впрочем, я не физик и не стану углубляться в теоретические тонкости этой темы, чтобы не вызвать у более образованных людей уже не умилённую, а брезгливую улыбку.

Но уж на правах обычного, не очень умного человека я имею право верить и рассуждать о чём угодно, вот и хочу сказать, что, на мой взгляд, открывая «Графиню де Монсоро», есть очень много шансов, что Бюсси победит. (Я нарочно построил фразу неправильно, чтобы взятки с меня были окончательно гладки). Память, конечно, меняется вместе с сюжетом, и, когда это случится, мы не будем знать, что раньше было как-то по-другому. Но вот в эти опорные точки, поворотные моменты, когда мы испытываем то самое чувство иррациональной, но радостной надежды (или наоборот, страха), мы можем на миг остановиться и, как бы оглядевшись на перекрёстке, поймать удивительное ощущение многомерности, ветвистости и неизученной ещё чудесности бытия.

Здесь в моих рассуждениях имеется слабое место. От физики и прочих естественных наук я уже отмазался, но гуманитарии, да и просто люди творческого склада могут мне возразить, что есть такая неустранимая вещь, как логика повествования. И если в реальной жизни ещё возможны варианты, то в крепко сбитом художественном сюжете одно вытекает из другого, тем более в кино, где всё подчиняется сценарной схеме с её строгими правилами.

На это я отвечу, что сама логика повествования подчинена жанру, который выбрали мы с автором. И пусть она и впрямь ненарушима, но почему бы самому жанру не измениться. Только что мы были погружены в мелодраму с печальным финалом, но вот, незаметно для себя, очутились в романтической комедии, которая просто не имеет права закончиться плохо — исходя всё из той же художественной правды.

Так и в жизни. И я давно вывел для себя одно простое правило: — Если недоволен тем, куда всё катится, если хочешь, чтобы всё шло по-другому (по-твоему!) — не насилуй логику происходящего с её причинно-следственными связями, не пытайся обмануть сюжет. Там действуют законы, которые человеку неподвластны. Меняй сам жанр.

Вот так-то, алё гараж.

 

О построенных в шеренгу, о добре и зле

Вот вспомнилось, когда я был пацаном, нас в выездном детском саду так воспитывали. После ужина мы строились в шеренгу (там-то я и узнал, что это и чем она отличается от колонны) и по очереди рассказывали, кто что хорошего сделал за день.

Воспитательница всё это вознаграждала плюсиками. Например:

— Сегодня я помог Мише завязать шнурки!

— Молодец, Петя. Заработал для своего звена плюс.

— А я покормила цыплёнка и подмела пол на веранде.

— Молодец Оля, два плюса.

Тогда мне это жутко нравилось! Так вдохновляло на добрые дела. Да и потом тоже, и я часто подумывал завести такую традицию у себя дома…

Теперь я понимаю, что воспитывали нас неправильно. Коллекционировать поступки, делающие тебя в собственных глазах хорошим человеком — занятие сомнительное и может завести далеко.

Я утверждаю, что человек не сможет спокойно жить, пока не сумеет… нет, даже не «принять свою грешную природу» (мы все и так уже давно это сделали по не одному десятку раз), — а просто согласиться с тем, что, пока он остаётся живым существом, он по определению не способен не причинять другим зла и страданий.

Это не делает нас плохими людьми. Увы, это входит в стоимость билета.

Если б мне вернуться в тот детский сад, только уже не ребёнком, а каким-нибудь там… я устроил бы всё по-другому. Например:

— Я прополол сегодня грядку!

— …хм…

— …Но подрался с Мишей.

— Молодец Петя. Плюс тебе и твоему звену за то, что ты прополол грядку!

— А я спасла от хулиганов маленького воробышка!

— Что ж, Оля, молодец.

— А я сломал деревце и украл у Маши конфету!

— Жаль, Миша. Сегодня ты останешься без плюса. А вот твоему звену плюс за то, что Оля спасла воробышка. Молодец, Оля!

— Но я из другого звена!!

— Увы… —

— …и тд. Так в детях с малых лет воспитывалось бы понимание баланса добра и зла, диалектичность мышления, ощущение своих и чужих пределов и взаимосвязи всего сущего.